В мире, изначально созданном правильно,

глупо спорить о правильном...

 

Павел Лобатовкин. РУБАЙАТ-2021. Издательство «Дикси Пресс». 2021 г.

 

А почему бы и нет? Раз уж всё равно не напишешь так, как это возможно на фарси, что мешает выбрать форму по вкусу, когда она сама диктует лаконичность и афористичность, когда русской мысли впору любой сосуд и когда форма эта под стать состоянию одиночества в поле литературы, — ведь и Хайям был одинок, а без этого бы не было никакого рубайата. По себе знаю…

 

Я одиночества печаль постиг:

У пламени свечи — один язык.

Другому сердцу я напрасно вторил,

К нему мой голос так и не проник…

 

А и вправду, «… какой с одинокого путника спрос?»(5)[1]

То, что поэт уходит от «простых истин», характерных для Хайяма (вроде «Всё равно попадёшь червякам на обед»), очень импонирует. Но не только это.

Есть мудрое высказывание, что правильно поставленный вопрос сам заключает в себе ответ. Автора нового рубайата, похоже, не устраивают ответы на неправильные вопросы, которые человечество пытается сформулировать в последние времена, и он «На полотнище смело рисует вопрос» (5) — в нужном ракурсе. В каком?

Вот он, первый — и главный, чёрта за рога. Есть рождение, и есть смерть. «Что меж ними — экзамен, судьба, суета?» (5). Не может ли быть так, что вся мощная и одновременно ничтожная махина разума только для того и проявлена в нас, чтобы задать себе этот вопрос? И ответ найти в нём же: и суета, и судьба, и экзамен. Пока не поймёшь, что суета, — не поставишь вопрос; пока не поймёшь, что судьба, — будет суета; пока не поймёшь, что экзамен — не исчерпаешь судьбу, не избегнешь новых, более крутых кругов её в очередных пришествиях. Короче говоря, «Всяк одноглазый по-своему лжив» (6), а всякий застрявший на пути — одноглаз. И если уже махать рубаи, то этот главный вопрос должен быть на знамени.

По мере продвижения руслом текста ловишь себя попадающим на некие перекрёстки, пересечения.

То с Буддой, с его «срединным путём» между отрицанием жизни и её созерцанием, «негативом» и «позитивом». «Бить дорогу по центру» (5) — можно понять и как «позитивность негатива», всегда инициирующего правильное действие, а потому, если и не имеющего оправдания, не заслуживающего и осуждения. Но к срединному пути звал и Серафим Саровский: он, избегая славы и изобилия радостей плоти, тем не менее, сполна хлебнул излишеств аскезы, подорвав ею здоровье. Излишества — одна из тем автора. И вопрос пресловутого изобилия в его рубаи тоже вплетён:

И в избытке огня, и в избытке воды

Сразу чувствуют люди опасность беды,

Но, не ведая страха в излишествах славы,

Пополняют безумцев тщеславных ряды. (14)

 

То пересечёшься с Гурджиевым, утверждавшим, что с обычным человеком суеты и судьбы жизнь «случается», и относившим такого человека к «механизмам», заведённым на срок (биороботам, отрабатывающим стереотипы поведения), для которых насущно требование к судьбе. «Дать случайности шанс оказаться счастливой» (6). Под счастьем, конечно, разумеется здесь отсутствие сбоев механизма, называемое в обиходе удовлетворением.

И у автора следует совершенно законный вывод в сторону счастья «механического человека»: «Не нужен и вреден достигший его» (6). Правда, у него это онтологическое утверждение имеет отрицательный смысл — с точки зрения экономики, исповедующей бесконечность роста потребностей такого человека. Хотя здесь есть и положительный момент: и бытийственно вредно достижение такого счастья, ибо оно вовсе и не счастье, а лишь комфорт и изобилие. И встаёт вопрос: а может ли истинное счастье быть предметом достижения, усилия? Да и можно ли достичь даже комфорта и изобилия? — ведь беспределен путь к «лучшему».

 

Есть желание большего в каждом из нас.

Ну, не в каждом, во многих. И в тысячный раз

Нам в погоне за бо́льшим мерещится благо.

Вот и гонимся… Жизнь упуская подчас. (24)

 

«Жажда всё бо́льших и бо́льших впечатлений говорит о внутренней бедности человека. Мы думаем, … что <так> можем убежать от самих себя, но ведь эти впечатления обусловлены тем, чем являемся мы сами». То есть достойны нас и не выше нас самих. Это Кришнамурти Джидду движется параллельно.

Но опасения экономики, а с нею и власти, напрасны. А вот прекращение психологических оценок и сравнения (ведущих к гонке желаний) со стороны «механического индивида», ставшего свободным, для них опасно, что подтвердил опыт Христа: свободного либо убивают, либо стараются сделать из него кумира, что равносильно уничтожению, вытаптыванию его революционного посева и склонению пасомых к умиротворению нравов, то есть к торжеству «механического» обывателя, не желающего меняться и безобидно трансформирующего собственную онтологическую недостаточность в требование большего комфорта:

 

Из всего постараться извлечь барыши —

В понимании этого мы хороши.

Но одни бьются ради комфорта для тела,

А другим нужно больше — комфорт для души. (7)

 

Верно замечено. Но что это: «комфорт для души»? Не тот же ли это барыш, и при чём тут душа, что, как известно, не имеет пристрастий? Не то ли это, что зовут «душой желаний»?

 

Неожиданный Бог — не Христос, а Комфорт… (7)

 

Ностальгический пафос автора в целом ряде миниатюр понятен и естествен в среде барыша, но застой всё же был в СССР, и был не в экономике, а внутри человека «душевного комфорта», пусть и не вполне обеспеченного комфортом телесным, не столь и важным для счастья. И не для того ли постигла нас вся эта перекройка, допущенная Свыше, чтобы пробудить — не душу желаний, нет: душу истинную, подвигающую разум к постановке главного вопроса: «Кто я и зачем?» Не «роди меня обратно», а «будет ли со мною, таким, страна такой, как чаю я?» Один из свободнейших людей в мире, Кришнамурти, в беседе с человеком, одержимым значимостью социальной работы, пытался открыть ему, что «отношения использования, потребности, комфорта, удовлетворения… создают влияния, ценности, которые сковывают нас». Если бы тот человек отдавал себе отчёт в том, что для него важным является его собственная роль в деле благотворительности и, главное, его привязанность к поддержанию этой роли, этой репутации, этой власти, что рождают конфликт интересов, — и если пережил бы это открытие как потрясение, то вся его деятельность, уже лишённая внутреннего конфликта, могла бы привести к искоренению конфликта в обществе. И в этом смысле каждый в любой своей деятельности ответствен за поддержание конфликтности общежития́.

Хотелось бы заострить перо на важности этого момента, перейдя от посылок автора рубаи к тому, что говорил нам упомянутый свободный человек о создании нами самими условий конфликта. «Если бы не имелось никакой привязанности, возникали бы тогда условия? Конечно, нет. Так зачем мы привязываемся? Я привязываюсь к своей стране, потому что через отождествление с ней становлюсь чем-то. Я отождествляю себя со своей работой, и работа становится важной для меня. Я — это моя семья, моя собственность, и я привязан к ним. Объект привязанности предлагает мне средство бегства от моей собственной пустоты… Если я привязан к вам, то потому, что вы стали средством бегства от меня самого, …вы чрезвычайно важны для меня, и я должен обладать вами, держаться за вас… Если мы сможем осознать наше бегство, то тогда сможем уловить факторы, влияния, которые приводят нас к возникновению условий». Условий конфликта на любом уровне. И здесь речь ведь не о вреде семьи, страны и т. д. Речь об использовании их «не по назначению», не во имя любви, а ради собственной психологической безопасности, что неизбежно чревато тотальным противостоянием, борьбой за право ввинтиться — и самоизоляцией всех винтиков и саморезиков общества. И действия тогда будут адекватны тому, что есть, когда есть «понимание того, что есть (факта бегства), … когда ум больше не ищет никакого бегства». И одиночество оборачивается не изоляцией, а тем единственным состоянием, из которого лишь и возможно преобразование общества, потому что преобразованное общество есть преобразованный я:

 

… не будь рядовых — неминуем разгром (11).

 

Впрочем, о чём это я?.. Чтобы такое состоялось, нужно действительное переживание того, что есть. А не просто принятие к сведению того, что сказали… Сведения, информация — это наша броня, опущенное забрало, с которым мы атакуем и будоражим общество из своей подворотни, а потом горько и недоумённо восклицаем: «Замуровали!» — не понимая, что произошло. Не об этом ли напоминают нам рубаи:

 

Круг общения? Ноль, походящий на круг (16)?

 

Может, и об этом… И будет ли дальнейшее чтение так же плодотворно для мысли, как начало, или всё окажется его вариациями?

Революция внутри начинается с выметания из сознания всего того, что сказали (или скажут) не только рецензенты и мудрецы, даже из свободных, но и того, что сказал когда-то сам.

 

Рецензенты твердят: «Не пиши рубаи!

Чужды русскому духу потуги твои».

Как нерусские, право! Ведь русского вряд ли

Остановит запрет заплывать за буи. (13)

 

Это большой потенциал русского человека. Лишь бы ему с мотивом не промахнуться. Мотив всегда барышом пахнет. Лучше, всё-таки, когда и буёв никаких нет. Кроме свободы другого. Но она — не буй, она — чувство локтя.

 

Уважаю чужое, стою за своё! (5)

 

Ну, тут ещё понять бы, что это — «своё»…

 

Или:

 

… счастье любого кому-то во вред. (27)

 

Всё, что я тут пишу, это попытка пройти по невидимой тропке между одиноко стоящими деревьями, что в свою очередь пытался протоптать поэт, — ведь каждая миниатюра себя исчерпывает, оставаясь бесконечной. Как змея, кусающая свой хвост. И, наверное, правильнее было бы именно в этом искать их общность. Или в их единоисходности. Не пересказывать же все из них! — что читателю останется?

А ведь хочется пересказать!.. Вот человек наблюдательный знает точно, когда он действительно слушает кого-то, а когда всё время сопоставляет то, что слышит, с тем, что знает. Это и к вопросу об «одноглазости». И к суждению Оруэлла в эпиграфе к книге: «Лучшие книги… говорят тебе то, что ты сам уже знаешь». Верно это — или нет? Двояко. Если открываешь что-то в себе, читая, — это верный путь. Если ищешь подтверждения собственным знаниям, особенно о себе, — нет. Такие знания мертвы, и о себе надо узнавать из себя самого, из того, что ты представляешь сейчас, всякий миг, меняющий тебя. У Кришнамурти есть острое замечание: «Он читал так много, что ему было трудно понять, где начинались его собственные мысли и заканчивались мысли других». Неужто это и про меня?..

Но нет сомнения, что всякая рецензия пользуется знаниями. И тут уж пригодится пресловутый «срединный путь». Не «нашим и вашим», а мера.

Эпиграф из Оруэлла чрезвычайно много чего знаемого вытаскивает из нас. Он подтверждает правоту лаконичной формулы, высказанной Кришнамурти по поводу исканий — не только истины: «Поиск ума ограничен пространством его собственного измерения. … Поиск предполагает известное». Проще сказать, что, читая, мы ищем. Ищем подтверждения тому, что мы знаем. И новое всегда ускользает от нас, потому что оно мгновенно переводится в понятия того, что мы знаем, оно присваивается прошлым. И если мы находим опровержение знаемого, мы недовольны, несмотря на то, что искали этого конфликта, который не в книге, а в нас.

Итак, что мы слышим в подтверждение тому, что знаем?

 

Рассуждения, логика, доводы… Нет!

Вопрошающий редко вникает в ответ.

Со своими сужденьями сверит чужие:

Если сходится — правда, не сходится — бред. (15)

 

Сходится. Значит, правда. Хотя тут ответа никакого нет. Но есть верно поставленный вопрос, в который не терпится вникнуть. Вникнуть — значит задать его себе самому: а ты сам тоже всегда вот так слушаешь и читаешь? По шёрстке — значит, правда. А шёрстка-то твоя не врастопырку ли? Не зачёсана ли согласно течениям и противоречиям среды, в которой росла? И не будет ли бредом как раз то, что сформировалось именно так и сильно влияет на восприятие нового, необычного, живого? Спросят: а как оценить это новое, живое, вечное, если не из надёжно утоптанного гнезда прошлого? А никак. Как оценить, собрать в кулёчек вечное? Ну правда, глупо же…Вечное — это наша всегда новая, всегда другая, текущая истина, — истина того, что есть. И если она есть, то глупо с нею не согласиться. И если она неправильная, опасная даже, она уйдёт без борьбы, как по́нятая.

Глупо поэтому и сопоставление прошлого с идеалом будущего, потому что это всегда будет перенос того, что мы знаем, в то, что должно быть. Но то, что должно быть — иллюзия, проекция прошлого, знания, и «не существует понимания иллюзии, существует только понимание того, каким образом она возникает». А это и есть наше то, что есть.

 

Выбирай, говорят. Я смеюсь: не во вред?

Может, в выборе этом всей жизни секрет.

Предлагаются мне идеалы с изъяном,

Ничего без изъяна в наличии нет. (26) 

 

так иллюстрирует автор достоинства идеалов. Правда, он мог иметь в виду предвыборные обещания очередного искателя комфорта…

Но есть и несогласия с тем, что есть:

 

Толерантным — хвала! Нетерпимым — бойкот!

Но бывает, что хочется наоборот. (15)

 

Здесь нельзя не усмотреть и злобу дня, и переливание того же пойла из стакана в рюмку. Но осадок всё равно будет внизу. Как говаривал мой любимый Кришнамурти, «принятие — это форма смерти, так же, как и отвержение». Хотя, допускаю, автор рубаи мог здесь быть ироничным.

Бунтующий — это не нетерпимый, а смиренный — не толерантный. «Смиренным бунтарём» был батюшка Серафим. И он никогда не был ни толерантным, ни нетерпимым. И всё же — в оппозиции. Но без протеста. Его оппозиция была: «Я, убогий Серафим…» Он жил во времена Пушкина, нашествия Наполеона, но никто не слышал от него сло́ва о судьбах Отечества в годы войны. Будто её и не было. И тем не менее именно он может считаться живым символом и хранителем Отечества. Это он, «убогий Серафим», последний истинный святой Российской империи, удерживал до конца её прогнившее основание — первенство Духа над дольним интересом. А кто ещё мог это сделать? Кто был свободен там? Нетерпимые литераторы, сплошь диагносты, но не лекаря́? Разве Чаадаев, частично…

Терпимость всегда дочь нетерпимости, плод обуздания нетерпимости, — остающейся, тлеющей внутри человека и разъедающей общественные отношения. Посмотрите на Европу: полное фиаско! Даже и не знаешь, что хуже: отпущенная нетерпимость или узаконенная толерантность… «Вы можете проповедовать ненасилие до конца своих дней, и всё же постоянно сеять семена насилия, — говорит Кришнамурти. — Терпимость — это реакция на нетерпимость, но ни терпимые, ни нетерпимые никогда не будут сострадательными». Напомню: реакция — это всегда неадекватное действие на то, что есть. Ответ на раздражитель раздражением. Кришнамурти — источник, колодец без дна. Его слова невозможно запомнить, присвоить, но они всплывают в нужный момент сами. И они всегда новы, очищая ум. Его невозможно сделать кумиром, связать учением его имени… Свободный человек, чего там…

О чём мы? Да, о толерантности… Есть такое у автора рубаи:

 

Принуждение к воле — не воля, узда. (12)

Мудрый может быть недовольным, но превращает энергию недовольства в действие, направленное на изменение себя, смиренно понимая, откуда его недовольство: страх оказаться «сам на сам» со своей недостаточностью. Ведь известно: изменишься сам — изменится мир. Всё — внутри. И всё общество — наше зеркало. А свободное общество — это общество свободных от самих себя, не привязанных к своим психологическим постулатам индивидов, осознавших добровольно свою узду. По-другому не бывает, и общество (а тем более — Бог) ничего не «должно» нам. Оно ведь — зеркало. А мы всё хотим в нём увидеть то, что насочиняли о себе. «Друг мой, зеркальце, скажи…» Но:

 

Мир устроен не так, как хотелось бы мне… (17)

 

И так хочется самому черкнуть пару бейтов!

 

Уж коли сам ленив, дружок,

Ленивым — пшик твой крепкий слог.

Не вышел вовремя с лопатой —

Не хай отчизну, демагог!

 

Очерчивая круг парадоксально взаимозависимых проблем, поэт выходит на единственно верные позиции:

 

В мире, созданном правильно спервоначалу,

Глупо спорить о правильном с пеной у рта. (17)

 

Это созвучно и моему мировосприятию:

 

Когда удостоверишься, что всем

Действительно руководит Господь,

Тогда в борьбе за лучшее нет смысла:

Быть лучшим из возможного не может

Уже ничто иное, чем «сейчас».

 

Тут подать рукой и до вопроса необходимости зла в мире.

 

Понимание сдобрено грустью веков:

Если умный — то только среди дураков,

Если светлый — то лишь в окружении тёмных,

Да и добрый — без злых не узнать, кто таков. (21)

 

Всё относительно? А вот представим, что мир остался без зла… Да он тут же распадётся на противоположности. Закон. Теоретическое добро в чистом виде ведёт к сну — по крайней мере при нынешнем состоянии мира. К сну, самоуспокоенности, застою, и в конце обязательно возникнет зло: гордыня безгрешности. «Человек — переходное существо» (Шри Ауробиндо), поэтому его переход к иному существу возможен лишь в присутствии помех, закаливающих эволюционирующую связку душа-разум-тело. И задумаешься: а стоит ли стоять за бесконфликтный мир? Но и тут нужна мера… И как хорошо вдруг открыть:

 

Раз Земля оказалась не в центре Вселенной,

Вдруг и люди не в центре вниманья Творца? (17)

 

Это состояние «ничейности», ничтожества так полезно человеку, неосмотрительно доверившему рассудку своё бытие! Эра эгоцентризма — его детище, и тот, первый и главный вопрос просто висит в воздухе, когда уже край. «Отче, для чего Ты Меня оставил?» — даже Он усомнился было. А нам, на краю, по-иному надо вопрошать: «Господи, для чего я Тебя оставил?» И какого же внимания мы ждём в ответ на собственное невнимание? Кто кому должен, в конце концов? Стоять на голове и роптать, что всё вверх дном? Смешно. Пуп Земли и саму Землю норовит сделать пупом. Пуп-то пуп, да до пупа ещё вырасти надо («И последние станут первыми»). Некоторые древние подвижники, почему-то окрещённые еретиками, на свой пуп глядели, делая его и сердце своё центром внимания, и сами тем учились не быть пупами земли. За то их занятия прозвали «пупоумием», не понимая, что этим они открывали канал стяжания Духа, умаляясь до «ничто». А стяжание Духа — единственная цель христианской жизни, как сказал тот же Серафим. Приёмник же Духа, наша душа, обитает в сердцевине нашей. И пока она не раскроется, не расцветёт навстречу Духу, Бог не знает нас, потому что нет ответа на Его вселенский запрос (как сказывал бывший радист Паисий Святогорец, «наша радиостанция не на той волне работает»). Он Природе поручил блюсти человека в неведении. Это она — его суета и судьба. Исчерпай судьбу смиренно, и сданный экзамен допустит к Самому, вернее, Он Сам стремительно явит всяческое Своё расположение…

Есть безотказный тест: найдётся ли среди нас такой, что не считает себя более-менее хорошим, а мир — плохим? Думаю, один на миллион, и то мазохист. И хороший для нас тот, кто полезен нам, несомненно хорошим.

 

Хорошо быть хорошим, и плохо — плохим.

Где хорошего любят, плохой нелюбим.

Впрочем, странное дело: где любят плохого,

Там хороший — плохой по сравнению с ним. (21)

 

А кого Бог посчитал бы хорошим? Помните притчу о блудном сыне? Во сто крат дороже отцу раскаявшийся сын-грешник, чем хороший праведник, брат его, но ропщущий на меньшее внимание к себе. Вон, неплохой Каин вообще на что пошёл по ревности! Плохость по неведению — меньшая плохость, чем хорошесть по ревности, зависти, первенству, ибо она знает, что творит. И две оконечных строки приведённого рубаи становятся не просто парадоксальной игрой слов под этим углом освещения.

 

Вот, написал — и чувствую, дойдя до страницы 27 из 192-х, что рецензия по объёму может оказаться больше по количеству строк, чем сама рецензируемая книга. А это плохо. Тут надо или заканчивать, или писать свою книгу, чего не хотелось бы. Лучше вовремя уйти. Тем более, стал замечать: многое из того, что у автора дальше, приходится рассовывать по пустотам в уже написанном мной. Значит, можно заключить, что кое в чём удалось достичь некой степени охвата и обобщения. И, надеюсь, заинтересовать искушённого читателя. Да и самому просто почитать охота.

 

 Юрий Савченко

 04. 01. 2022