Леонид Кузнецов
ТРАНЗИТ
… Кажется, подходит к склерозу. Жуткое дело, как в «Джентльменах удачи». Здесь – помню, здесь – не помню… А ведь в детстве мог, как Черчилль, Шекспира наизусть – главами, нет, как же это… сценами…
Сценами…
Ну, ничего, ничего. Соединяю обрывки постепенно. Как в вязании макраме. Дырок много, но кое-что уже вывязывается. Ничего. Надо.
Как сказал Вергилий: «Приятно воспоминание о невзгодах минувших».
Пусть…
Прошлое – самое стойкое доказательство наличия настоящего. Хотя с прошлым всегда проблемы. Его так много, что почти уже не осталось. Как сладкого в апельсине. Корку и семечки – в помойное ведро, вкусное – в рот. Покатал на языке, проглотил – жалко – мало. А семечки и корка уже на улице – в мусорном контейнере. Они даже бомжам без надобности. Выходит – вот и все?
Увы…
Толстая корка. И семечек – много. Это – то, что под расстрелом не вспомню. Или не расскажу. Или не расскажу, потому что не вспомню.
Перебираю фото в старом альбоме. В закрепителе мало подержал – посерели, как прошлогодние листья. Я, как эти фотографии, тоже посерел…
У моей молодости нет моего лица. Я не любил сниматься, я любил фотографировать.
Ага, вот эта – перед Дворцом. Три улыбающиеся физиономии. В руках по бутылке вермута «Девки пляшут».
У моей молодости нет моего лица…
* * *
Сон перебил запах оладьев. Глаза открываю – мама. Оладушку – двумя пальцами и перед носом моим водит, смеется. А нос-то мой – за запахом – туда-сюда…
Скосил глаза на стол, а на часах уже 6-15.
– Мам! Ну что не разбудила раньше! Теперь не успею!
– А ты по-солдатски. Я уже и чаю налила.
Точно – налила. И сахар положила – как люблю – три ложки. Это уж как положено. Быстро к рукомойнику! Теперь – к столу! Оладушки… вкусно… Ой, спасибо!..
Успеваю…
– С работы домой придешь?
– Не знаю. Может быть, забегу перекусить.
А может – сразу на пляж, а оттуда – на танцы в парк. Кто там сегодня – «Звездная пыль», «Орион», «Интеграл»?
Июль… Жить – хорошо…
– Ну все, теперь точно побежал. У нас сегодня рафинацию останавливают, всю бригаду туда.
Хотелось бы до раскомандировки успеть партейку в домино. А что вы все так на меня подозрительно, что это вас сейчас передернуло? Нечего… Я же – рабочий класс, – домино, портвешок, девочки фабричные… Ну вот, из под носа «девятка» ушла…
* * *
Оладьи? Это же – углеводы. И сахар… Уже лет пять, как вкус забыл. И мамы уже нет – скоро будет восемнадцать лет, как нет.
Странно. Пустое это, не нужно никому. Как углеводы. И без них толстею.
Жена скептически усмехается. У нее своих воспоминаний – не один вагон. Мои ей без надобности.
А другим?
Не, ну ты наивный!
* * *
Диспозиция такая. Закончен техникум. Распределение. Апрель. Комбинат. Общага. Портвейн-вермут.
У мамы не получилось долго без меня… Уже к лету соскучилась, приехала.
Зашла в общагу, поднялась на третий этаж, в комнату мою заглянула. Ну, то что спартанская обстановка – это и неплохо, с одной стороны. Даже пол, кажется, недавно мыт… А что это у нас такое с веселыми этикетками? Мама подняла пустые бутылки из-под «Агдама», зачем-то понюхала каждую. Твои?
– Общие… Ну, ты что? Не водка же!
Мама губами пожевала скорбно, но дискуссий открывать не стала. Не рассусоливала, уже назавтра нашла бабку Матрену, да угол у нее и сняла.
Тут же изъяла меня из общаги. Под присмотр…
Жестко.
* * *
Что-то суетня какая-то…
– Молодой, давай быстрей переодевайся, спишь долго!
– Так еще без пятнадцати…
– Без фуядцати… Тряпки бери и за нами. На четвертую. Некогда, некогда! Без обеда до трех. Догоняй!
Аккорд!
Интересно, где я вчера был, когда сказали, чтобы все были готовы к половине восьмого? Опять ворон ловил? Говорили или нет? Да говорили, конечно, опять прослушал, писатель…
* * *
Ну, писатель…
Это была подколка такая. Еще иногда говорили – артист. И добавляли – больших и малых драматических театров.
А вот термин «журналист» особых претензий не вызывал. Фильм еще такой был, кажется. И слово – дерзкое, основательное, как и профессия.
«В цехе сетей и подстанций комбината трудятся очень хорошие люди. Такие, например, как Артемьев Михаил Евгеньевич, электрик от бога, 1948 года рождения. Он – отличный специалист, мастер своего дела.
Пришел на комбинат после ПТУ и сразу завоевал у своих товарищей заслуженное доверие. Сейчас Михаил Евгеньевич трудится бригадиром электрослесарей, свою работу делает с огоньком, за ним тянутся его товарищи, знают, что нельзя подвести своего старшего коллегу.
Отличные специалисты Владислав Полубогатов и Владимир Максимов работают в нашей бригаде. Выполняют все порученные задания, награждены вымпелами «Победителя социалистического соревнования».
И еще все они – хорошие друзья вне работы. Их часто можно встретить вместе на различных культурных мероприятиях нашего комбината».
Я писал эту заметку для многотиражки «За цинк и свинец!» ровно десять минут. Ну все, хватит, по-моему, достаточно гнусно получилось. Я почему-то решил, что эту дрянь точно напечатают. А что же тогда печатать, как не это? Специально старался, язык коверкал.
Раз у вас так положено, думал. Захотелось мужикам радость доставить. Может, мне еще и гонорар обломится.
Это уже потом я узнал, что в многотиражках гонорары не полагаются. И что таких борзых, как я, надо сразу обламывать, на всякий случай…
Мы выпили с Толиком по стакану марочного и я прочитал ему свое произведение.
Толик посмотрел на новоявленного корреспондента и предложил дописать еще хоть что-нибудь: «Че-то мало получается у тебя. Это же, типа, очерк. А где сюжет, где образы, характеры?»
– Ну тебя… Какие еще, блин, образы тебе? Схавают и так.
* * *
Заметка не вышла, а зато меня вызвал к себе начальник цеха.
Начальник тряс моим листком из тетради в клетку. Он был злым, я, правда, не знал – отчего.
– Значит, писатель? – заорал он и смачно выругался. – Сам придумал или кто насоветовал?
Мне не понравился его тон. Я не понял, кто и что мне должен был советовать. И еще – он назвал меня писателем. Это было оскорбление.
Я набычился.
А начальник цеха тем временем разбирал мою корреспонденцию по косточкам. И выходило, что я кругом наврал. И герои мои, выходило – не герои вовсе, а пьянь и моральные уроды. И почему-то – нарушители правил техники безопасности.
Это было совсем странно. При мне они ничего не нарушали. Ну, пьянь, ну гуляет Владик от жены…
Так, может, еще исправятся? Но, увы, мне нечем было крыть. Я еще не знал тогда, что слово изреченное есть ложь.
Тут до меня стало доходить.
В моих корявках была какая-то изощренная издевка, плевок в самое святое. В основы основ. Эх, стоило бы мне раньше вчитаться, как было принято, в то, чего я не писал между строк. И все!
Итак, меня обломали. С первого раза не вышло. Ну ладно, попозже пойдем с другого конца. Может, им и правда нужен Аграновский.
* * *
Чтобы вспоминать, не надо смотреть в окошко.
За окном – вяз и два клена. Про прошлое – ничего.
Вспоминается обычно ерунда. Например, когда мы жили в Заречном, к нам прибился кот. Зашел в сенки, мама мне: «Лень, к нам гостья. Давай-ка, сообрази ей что-нибудь, молока в миску плесни. Киса, тебя как звать?» Хотела сказать – Муська, первый слог произнесла, а у Муськи – будка шире, чем у Мао Цзе Дуна.
– Му – слим, – закончила непроизвольно.
А котейка на новое погонялово радостно так откликнулся, словно исконным оно было. По-хозяйски к молоку прошествовал. И лакать начал – не жадно, но основательно, серьезно. Так и пошло – Муслим, да Муслим. Большой, пушистый.
Еще помню, как поймал свою первую рыбу. Довольный, прибежал домой хвастаться – во какая! Она в руках затрепыхалась, действительно не маленькая, на пол упала. Хотел поднять – не успел. Муслим тут же терся, шустрей оказался. Уволок в угол, урчал удовлетворенно. Я так столбиком и простоял, пока он у меня на глазах всю ее не сожрал.
А вот это я бы из памяти вычеркнул. А лучше бы – из своего прошлого.
Мама той зимой сильно заболела, надолго слегла в больницу. Я ночевал в городе у бабоньки. Это она так велела себя называть – бабонька. Типа ласково. Всех к этому несуразному словечку приучила… Муслима пришлось оставить в Заречном.
– Неча, ишь! Заразу всяку кормить…
Моя бабка людей-то не любила, не то, что кошек.
Я ходил в Заречный топить печку и кормить кота. И делал это исправно, пока не простудился.
Чуть оклемался – в барак. По дороге в магазине купил мороженую треску. Кинул голодному Муслиму всю, по детской дурости… Назавтра пришел, а кот – сдох. Вынес я его, одеревеневшего, за хвост и выкинул в снег.
Мама тогда сказала: «Ирод ты, Ленька. Тебя бы так на голодном пайке подержать, а потом накормить от пуза, до заворота кишок – мерзлой рыбой».
Эх, Ленька, ирод ты…
* * *
– Ну, ты чего? Давай быстрей!
Толька торопит, потому что не может меня бросить. Потому что – друг. Потому что вместе, и я без него пропаду. Потому что я ни на что не гожусь.
– Да ладно, сейчас, не спеши.
– Сказали же – аккорд. Раньше сядешь – раньше выйдешь.
– Ну все, пошли.
Перед самой четвертой мы уже мужиков и догнали.
– А эти куда с третьей группой? – Это Зина, дежурная по подстанции, смотрит на наши фамилии в наряде-допуске.
– Куда? Туда. Что им, пыль тереть с четвертой что ли?
– Куда, а расписаться? Вот здесь. Вот так. Ладно, валите.
– Ты все подготовила?
– Разбежалась. Не стоим, идем смотреть.
– Чего там смотреть, – бригадир цвыркает зубом. – Где этот, младший дежурный?
– А он вам на?
– А все-таки?
– Ну, задержался где-то. Подойдет. Все, что надо, я отключила. Заземления мы и без него поставим. Поможешь? Плакаты я, вроде, повесила.
Бригадир позвонил начальнику смены, смачно выматерился.
– Не придет. Его на шестую угнали. Там ячейку выбило.
– Ну что, будем ждать?
– Ладно, Зинуля. Погнали наши городских в сторону деревни…
Нам.
– Валите на воздух, молодые, пока старик будет ставить заземления. Ибо сказано – каждая самая маленькая работа начинается с максимально возможного перекура.
Солнышко припекало. Владик достал «Приму», мы с Толиком приобретенный по случаю «Космос».
Вовка тут же полез к нам клянчить козырную сигаретку.
* * *
Сидели, потягивали дымок. Говорили Вовка с Владиком, мы слушали, внимали. Ненавязчиво со всех сторон в воздухе воняло разной гадостью.
– Во, кстати, прикол, – Вовка присмолил от нашего космического» бычка свою «Приму». – Не у нас, на мелькомбинате дело было. Зимой типа. Подстанция. В нее два следа внутрь, один – наружу. Непонятки. Два электрика зашли, а вышел – один. Вот как такое может быть? Объясняю. Пошли они тоже, типа нас, на ремонт. Зашли внутрь, стали переключаться. А тут как… шибанет! Фейерверк, искры и пламя, гром и молния, короче. Ну, один на другого с испугу заскочил, а нижний даже не понял, как из подстанции выскочил, да по снегу метров пятьдесят отмантулил. Такие дела. То ли трансформатор навернулся, то ли кабель стрельнул. И то, и другое – громко. Немудрено и обделаться.
Владик выбросил сигарету, поднялся: «Пошли, что ли, орелики…»
– Сиди не сиди, – вздохнул Вовка.
* * *
– Трансформаторная ячейка устроена очень просто – шинный разъединитель, масляный трансформатор, линейный разъединитель. Сверху, где триста восемьдесят, там толстые шины, потому что напряжение маленькое, а ток большой. Снизу – кабель. Через него с главной понизительной приходит шесть киловольт. А трансформатор гудит себе не просто так, он большое напряжение превращает в маленькое, а ток, соответственно, из маленького в большой.
– Просто? Понятно? А фули стоишь? Тряпку в зубы и начинай протирать изоляторы.
Разбрелись по ячейкам. Так, последовательно – шины, разъединитель, изоляторы… Следующая. Шины, разъединитель, изоляторы. Дальше. Шины, разъе…
* * *
Свет почему-то выключили. Что к чему? Нет, кажется, снова включили. Только очень резко, аж полоснуло по глазам.
Я почему-то лежал на кушетке в амбулатории...
– Лежи-лежи, не дергайся!
– Что? А почему здесь?
– Не вставать! Ишь, герой! Куда собрался?
– На работу. Аккорд же.
– Силен! Пять минут в состоянии клинической смерти… две дырки в теле… на какую работу…
Врачиха выкинула ватку с нашатырем в корзину.
Взяла за руку, нащупала пульс.
Я ничего не понимал… Две дырки в теле. Клиническая смерть. Шестое июля – не первое апреля, какие шутки?
– Вот что, шустрячок, давай-ка я тебе укольчик.
Я опять ушел в аут.
Очнулся уже в реанимации. Справа от меня – старик в грязно-белой майке лежит под капельницей, худой, впалые щеки, дышит тяжело, хрипло, со свистом. И рядом со мной тоже капельница. Только льется в мою правую руку не прозрачное, а красное. Чья-то кровь. Второй сосед лежит смирно. Дышит или нет? Черт его… На бесцветном лице неподвижные глаза – в потолок.
Во попал!
* * *
Жена, когда читала «Жизнь после смерти» Рэймонда Моуди, пытать меня начала. Вспомнила, как я ей рассказывал про свою клиническую смерть еще в пору поцелуйных взаимоотношений. Так ведь, когда понравиться хочешь… язык без костей. Я тогда много чего ненужного про себя, и это в том числе. Теперь вспомнила. И давай со знанием дела – какой-такой тоннель был и с кем я успел за мои пять минут небытия пообщаться в мире духов.
Я вначале не понял – о чем она?
– Должен быть тоннель, – убеждала.
Чуть не поругались из-за тоннеля.
Я, наверное, не избранный. Не вхожу в десять процентов тех, что видели.
Стою на своем – нет ничего. Блажь это все, чепуха, нонсенс. Вранье, по-русски говоря.
Так и не пришли к взаимопониманию.
Оно и неплохо бы было – посмотреть на себя сверху, оценить себя с позиций горних, эзотерических…
Не меня надо было тогда в ячейку ту пихать. Того, кто потом про тоннель расскажет.
А у меня, ну вот же, блин, обидно – обыденно как-то – свет выключили, а потом свет включили.
Просто все произошло, без изысков.
* * *
Я даже толком не крикнул. Так, пискнул невзрачно. Невысокий бригадир первым сообразил, мгновенно. Прыгнул, как кошка. Инстинкт, опыт, что там сработало… Ударился в меня, отлепил от ячейки. Заорал.
– Руки держите!
С первого раза не удалось. Огромный Толик упал на мою левую руку, я его скинул. Рефлекторное сокращение мышц. Я ведь тоже не маленький.
Я бился, как эпилептик. Дергался и молчал.
Потом вызвали комбинатовскую скорую, параллельно делали искусственное дыхание. Спасли. Я открыл глаза.
Толик сидит рядом с кроватью, повторяет мне это во второй раз, мама каменная, лучше бы плакала…
Она смотрит на меня и молчит.
А Толик рассказывает, как пришел и брякнул:
«Теть Лена, Ленька попал под шесть киловольт».
Мне отчего-то весело. В голос засмеялся.
Влетает медсестра, шипит: «Хватит шуметь, здесь умирающие…»
Я говорю: «Все, харэ, я буду спать». И действительно засыпаю.
Мама принесла мне котлеты. Мясо, естественно, купила на рынке. Наверное, на последние деньги, зарплата – восьмого.
Мне не разрешают вставать, но лежать я не могу.
Я хожу по нашей скучной палате, где ничего не меняется. У одного соседа остекленевшие глаза, другой одинаково тяжело дышит ночью и днем. Реанимация.
Читать не разрешают.
У меня, между тем, ощущение, что я совершенно здоров…
Врач говорит, что прекрасно меня понимает. Но не выписывает. Нельзя. Возможны непредвиденные осложнения, рецессия. Надо еще немного полежать, понаблюдаться.
Я лежу.
* * *
Ко мне пустили ненадолго Зину. Она робко входит в палату. У нее в глазах – ужас. Она боится, что ее посадят. Еле успокаиваю. Спел ей несколько музыкальных аккордов похоронной мелодии Шопена.
Зина посмотрела на меня как-то очень уж внимательно, так нормальные люди смотрят на имбецилов.
* * *
В моем теле теперь, как сказал врач, есть выжженный тоннель. Левая рука забинтована, там ожог. В правой ноге – отверстие, на дырке – лейкопластырь…
Я не удержался, осторожно его отковырял, стал совать палец. Потихоньку… Запихнул на две фаланги, там еще оставалось место... За этим занятием меня застукала медсестра, обозвала кретином, заругалась: «Что, хочешь занести инфекцию? Заражение крови хочешь получить? Привяжу к кровати…»
* * *
Жена говорит, что я вздрагиваю во сне. Вроде бы именно – рефлекторно. Память тела. Я-то раньше считал, что никак не отразилось.
Интересно, думаю, что же во мне тогда выжгло?
Не в прямом смысле, конечно. То, что в прямом – заросло уже благополучно. Человеческие клетки, если восстанавливаются, то шустро – доказано. А вот все остальное… Может, отключилось что важное и не сделал невозможного? Не достиг… Не стал…
Ну, так теперь уже точно не сделаю.
Не достигну.
Поздно.
Не стану.
* * *
– Ты расскажи мне, как все получилось, – просит Зина.
Я послушно пытаюсь вспомнить. Не могу. Странно, раньше на память не жаловался.
– Блин! Вообще не помню, какой был на той ячейке плакат – «Работать здесь» или «Опасное напряжение»…
Она отрицательно мотает головой. Как слон в телевизоре: «Никакого…» Сама смотрит на меня сквозь очки, внимательно ждет продолжения.
– Ну вот, говорил же – сам дурак. А я ведь даже внимания по запарке не обратил. Как пошел автоматом… Сам о чем-то своем думаю, это как обычно. Правой ногой для устойчивости покрепче прижался к железной стенке, левой полез протирать изоляторы разъединителя. Вот так. Ну, дугой и прошило. Как говорил наш Борман на электротехнике – ток идет по пути наименьшего сопротивления. Вот он по пути наименьшего… через меня…
– Борман? – она не понимает.
– Ага. Он на артиста Броневого похож. Надо бы Мюллером, но мы почему-то обозвали Борманом. Любил фразочку: «И ток медленно потек по проводам». Классный мужик, юморной.
– А ведь ты мог и внутрь упасть. Там бы совсем сгорел. Ты же видел, что заземления нет. Везде есть, а в этой ячейке нет.
– Ладно, не упал же…
– Боже мой, что же теперь будет…
– Да ты не волнуйся так, ничего не будет. Я на комиссии все скажу, как надо, что ты!
Я, похоже, успокоил ее все-таки. Она улыбнулась.
– Можно, я еще приду? Мне приятно на тебя живого смотреть…
В палату зашла мама. Зина отшатнулась от нее, что-то залепетала, вылетела, не попрощалась. Снова в глазах ужас. Да что ж такое-то?!
* * *
– Это кто?
Мама села на кровать, ко мне поближе.
– Это Зина. Ну, та дежурная, с четвертой подстанции.
Мама опять губы горестно поджала. Вот ведь, умеет же…
– Мам, ну ты че! Она нормальная тетка, несчастная и одинокая. И ни в чем она не виновата.
Мама кричит беззвучно, но зло. Про то, что могу калекой остаться на всю жизнь. Что дурак. Ну, это я и так знаю, чего уж мне повторять за каждым разом…
– Да я сто лет проживу, вот увидишь! Все у меня будет хорошо… – А когда мама чуть успокоилась. – Все у нас будет хорошо.
* * *
Сразу после моей выписки нас поселили в маленькой гостинице при комбинате. Маму приняли на работу дежурной по этажу.
Зину лишили всех премий и тринадцатой зарплаты, но не посадили. Она так и проработала на четвертой подстанции до пенсии.
Осенью Тольку забрали в армию. Меня оставили, хотя в очередной раз побрили под ноль.
А потом нам дали ордер на отдельную квартирку в малосемейке. И мы завели кота. Я звал его – Кент, мама – Кентаврик.
Тот год, пока я первый раз не женился, был самым лучшим в нашей жизни. В моей жизни.
