Калита И. В.

Поколенческая идентичность

 (Новая литература на перекрестке современности)

 

Источник:

North American, European and Russian literature: modern problems of study. CIBUNET Publishing Monograph Series No. 2, Ed. by M. Asper. – New York, CIBUNET Publishing – NGO Premier – ORT Publishing, 2013. – 52 p., ISBN 978-1-940260-11-2, p. 3-22.

 

 

 

PhDr. Inna Kalita, Ph.D.,

The University of Jan Evangelista Purkyne, Czech Republic

The Department of Bohemistic Studies, The Faculty of Pedagogy.

 

Калита Инна Владимировна,

университет Яна Эвангелисты Пуркине, Чехия

Доктор философии, кандидат филологических наук,

кафедра богемистики.

 

 

Generational Identity

(New Literature at the Crossroads of Modernity)

 

Поколенческая идентичность

(Новая литература на перекрестке современности)

 

 

 

Данная статья представит некоторые аспекты развития современной литературы, связанные с идентичностью поколения. Чувство поколенческой идентичности основывается на общих корнях, «вырастает» из одинаковых или подобных социальных,  художественных и эстетических идеалов, из общего противостояния предшественникам (проблема отцов и детей). Связано с провозглашением собственных идеалов, художественных программ, работой над стилем. Обозначенные точки отсчета являются для авторов – представителей одной генерации общим источником творческого вдохновения, который, однако, каждый автор использует в соответствии со своими личными эстетическимим принципами и внутренним «Я».                                              

Задачей статьи является представить современную некоммерческую литературу и обозначить основные тенденции в ее развитии. В нашем избирательном подходе к анализу литературной продукции нового времени рассмотрим имена, которые интересны тем, что несут читателю тепло утраченного домашнего очага – их детства, и надежду на будущее, являются мостиком между советским прошлым, идентичность которого впитали ранее (как и любой житель постсоветского пространства, хотя и в разной мере), и отражают проблематику контактов и конфликтов поколений в развитии культуры. Данная статья предполагает экскурс в прошлое, возвращение к общим корням, на которых развивалась советская литература, вырастившая писателей, активно продуцирующих сегодня.

Целью статьи является обратить внимание на генеративные доминанты, сильные впечатления (исторические), впечатления поколения, либо впечатления индивидуальные, ставшие импульсом к созданию художественных произведений. Феномен контакта с «другим» (чужим) или «собственным» часто ложится в основу произведений, это в свою очередь дает возможность сравнить разные системы ценностей и способы восприятия мира. Для нас важно проследить как постсоветская литература подчеркивает (или перечеркивает) предыдущий опыт, как преподносит важность того, что автор или поколение воспринимает как значительное. Причины и последствия культурных конфликтов имеют у отдельных групп много общего, тем не менее, существуют свои особенности и различия. Фундаментальное развитие цивилизации, каждый виток которого вместе с научно-техническим развитием несет дальнейшие размежевания поколений, является импульсом для дальнейшего общественного развития, одновременно – для противостояния и переоценки прошлого.

Каждое поколение, впитывая накопленный мировой и национальный культурный опыт, занимается его «аранжировкой», адаптируя и приспосабливая его понятия и категории к новой эпохе. Именно этот закономерный, чаще неосознанный, подход поколения к трансформации культурного текста способствует его адекватному восприятию новыми поколениями потребителей культуры. «Облегченная версия» любых оригинальных текстов культуры способствует их более гармоничному внедрению в обновляющееся культурное пространство.

 

I.        Атрибуты поколения

 

1.1 Поколенческая идентичность

Понятие генерация или поколение находится в поле зрения сразу нескольких дисциплин. При его рассмотрении, по мнению Карла Манхайма, сходятся два подхода: позитивистский и историко-романтический. Два способа восприятия мира подходят к теме с двух противоположных сторон. Первый – видит свой идеал в квантифицировании проблематики; старается установить квантитативные границы человеческой жизни. Второй – избирает качественный метод исследования, отказываясь от математической ясности, обращется к внутренней сущности проблемы. Если при рассмотрении поколения будем ограничиваться конкретными датами, сведем на нет человеческое существование в известном нам смысле – культура, созидание, традиции; при таком подходе все это исчезает, или по крайней мере, приобретает абсолютно иной вид[1].

В наши задачи входит наблюдение над творческой реализацией поколения в литературе, при рассмотрении будем учитывать взаимосвязь социальной и духовной сфер, поскольку развитие социума всегда обусловлено временем, которое, по М. Хайдеггеру, издавна служит онтологическим критерием наивного различения разных регионов сущего.                                                                                                                      (4)

«Отграничивают “временно“ сущее (процессы природы и события истории) от   “невременно“ сущего (пространственные и числовые соотношения). Заботятся об   отделении “вневременного“ смысла пропозиций от “временного“ протекания их высказываний. Далее находят “пропасть“ между “временно“ сущим и “надвременным“  вечным и предпринимают попытки ее преодоления. “Временный“ означает здесь всякий раз то же, что сущий “во времени“ <...>, время, в смысле “бытия во времени“, служит критерием раздела бытийных регионов»[2].

Духовное (внутреннее) будем рассматривать в комплексе проблем бытия, в отражении повседневности, как она преподносится современными авторами. 

«Если бытие предстоит понимать из времени и различные модусы и дериваты бытия в их модификациях и ветвлениях действительно становятся понятны из рассмотрения времени, то с ним само бытие – не где-то лишь сущее как сущее “во времени“ – делается видимым в своем “временном“ характере. “Временное“ однако не может тогда уже означать только “сущее во времени“. И “невременное“ и “сверхвременное“ в аспекте их бытия тоже “временны“»[3].

Исходя из вышесказанного, под литературной генерацией понимаем группу и отдельных представителей одного поколения, объединенных прежде всего общими временными рамками рождения, это значит общей эпохой, для которой характерны определенные социальные константы, знаковые события, шаблоны и стереотипы восприятия – которые и формируют идентичность данного поколения.

1.1.1        Шестидесятники

Самым ярким примером проявления поколенческой идентичности в прошлом веке были шестидесятники. Хотя это яркое явление русского искусства до сих пор остается не изученным – нет солидных исследований и анализа творчества шестидесятников, можно констатировать факт, что именно они подытожили весь опыт развития русской и советской литературы еще до того, как распался Советский Союз. В их творчестве – переоценка исторического опыта, однако в силу того, что их творческая деятельность пришлась на советское время, дальнейший путь литературы не мог быть ими ярко очерчен и обозначен. «Теплый гольфстрим шестидесятничества не смог отогреть российскую почву»[4].

Шестидесятники – понятие довольно размытое.

«Волею судеб, стечением обстоятельств, набором и масштабом самих фактов и событий шестидесятники как поколение были буквально придавлены к необходимости стать самокритичными, готовыми к самоидентификации себя как некоей субкультуры»[5].

Говоря о критерии квантитативном, нужно отметить, что в его установлении среди литературных критиков и искусствоведов нет единого мнения. Приводятся различные годы рождения – от 1915 до 1935.

К критериям, объясняющим “внутренний“ базис, можно отнести следующие: как правило, шестидесятники – дети коммунистов. Родители многих из них сидели в лагерях. Считается, что большинство шестидесятников прошло войну с оружием в руках, и это стало отправной точкой для переосмысления и переоценки существующих норм и ценностей. Каждый из них пережил мировоззренческий кризис, обусловленный переоценкой эпохальных событий – сталинизм, Великая отечественная война и ХХ съезд КПСС (1956 г.). Часто шестидесятников называют «детьми ХХ съезда», именно это событие (доклад Хрущева) потрясло и перевернуло взгляд на существующую реальность. Поколенческая идентичность помогала шестидесятникам отличить «своих» среди своих. Следует отметить, что шестидесятничество, как своебразное интеллигентское движение, имело место не только в СССР.

Л. Радзиховский пишет: «Было тогда – в 50-70-е годы что-то такое в атмосфере Европы (и «европейской России»). В СССР – «дети ХХ съезда». Ну а «за границей» – дети неореализма. А «детский сад» у этих детей оказался общим – европейская культура протеста 60-х. Сексуальная революция, хиппи, битники, стиляги, рок, «джинсы протеста» <…>» [6]

Отношение к шестидесятникам в целом неоднозначно – от поклонения до полного низвержения. Л. Радзиховский пишет о русских шестидесятниках как о переходниках от совкового социализма к постсовковому капитализму, которые «не тянули» ни на золотой, ни на серебряный век русской культуры, т.е. переходники «из ниоткуда в никуда». Следует отметить, что без этих “переходников“, без связуюшего звена, роль которого они играли, не состоялись бы многие культурные явления ХХ века, и тяжело представить какой бы была современность.

Соглашаясь с мнением Ю. Афанасьева, что «на фоне поколений 30-х и 40-х –жутких и тяжелых предвоенных и военных лет мобилизационной активности и сверхчеловеческого перенапряжения, как это часто бывает в природе – после перевозбужденности, наступает период расслабления <...>»[7], невозможно согласиться со следующей трактовкой роли шестидесятников: «имитация (деятельности) и неумение (помыслить и понять Россию) – ключевые <...> понятия для характеристики этого поколения. Закономерный инфантилизм шестидесятников проявился в их «поздней зрелости», в позднем взрослении. Ведь они все «заговорили» гораздо позже своих «отцов», погруженных в иные исторические обстоятельства. Пробудилась часть поколения, и то лишь к своему собственному сорока-пятидесятилетию (в лучшем случае). А до этого «зрело», набирало массу, накачивало мышцы и потихоньку избавлялось (хотелось бы надеяться) от инфантилизма»[8].

Разница между поколениями 30-х и 40-х годов и шестидесятниками – это своеобразный коммуникационный ступор, перелом, когда происходит архивация идентичности предыдущего поколения.

Шестидесятники впитали опыт литературной традиции начала ХХ века и в меньшей мере литературы предыдущей эпохи, однако на подсознательном уровне подвели итог, и в определенной степени повторили этап развития русской литературы, прошедший сто годами ранее. Противостояние поколений (спор с предыдущим поколением и отрицание его идеалов и норм) – закономерное явление, в котором проявляется стремление общества к обновлению. Оно характеризуется цикличностью, повторяется в каждой отдельной семье, в широком национальном контексте, и в каждой отдельной культуре.

Сравнивая развитие русской культурной мысли второй половины XIX и второй половины XX века, прослеживаем общие тенденции и элементы цикличности (вплоть до идентичных названий) во взглядах представителей разных эпох. Русская культура XIX века противопоставляет поколение шестидесятников поколению 80-х и 90-х годов (Амфитеатров, 1903, Сабурова, 2012), та же тенденция прослеживается в ХХ веке (Аксёнов, 2009, Афанасьев, 2011).

Как и предыдущие поколения писателей России, шестидесятники в значительной степени опирались на традиции реализма и народности, которые для ХХ века были определяющими показателями. Однако в ХХ веке эти понятия подверглись значительной трансформации. Первое в русской традиции расширило границы реализма и способствоало развитию новой ветви – реализма магического, а к концу века вычеркнуло из литературного арсенала реализм социалистический. Второе, как теоретическое понятие, практически вышло из употребления.

1.2.1        Эволюция понятия народности

Понятие народности литературы, широко обсуждаемое русской критикой ХIХ века, и еще не так давно бывшее одним из ключевых в советской критике, уступило свою позицию, и сегодня выступает в роли фона, на котором можем видеть тени той или иной ситуации. Однако никогда ранее русская литература не приближалась к теоритически обоснованному термину народности в такой степени, как это происходит сейчас.

Обращаясь к истории этого понятия, и перемещаясь в ХIХ век, отметим, что русское дворянство и русский народ были слишком далеки – между ними лежала пропасть. Писатели обращались к деревенской теме, тема эта была озвучена ими теоретически, но не прожита авторами на собственном опыте. Русская идилия Дельвига и других авторов 30-х годов переросла в литературе в обширную медитацию – размышление над тем, что есть русский национальный дух. Но это была лишь очередная тема для теоретических споров, наряду с популяризацией немецкой классической философии или пропагандой принципов французского романтизма, весьма популярных в русской культурной среде того времени. Идея значимости народных масс более выразительно прозвучала у Чернышевского.

1.2.2 В. Белинский о народности

Характеристику понятия народности находим в статье В. Белинского «Взгляд на русскую литературу 1846 года».

«Понятие о «действительности» совершенно ново; на «романтизм» прежде смотрели, как на альфу и омегу человеческой мудрости, и в нем одном искали решения всех вопросов; понятие о «народности имело прежде исключительно литературное значение, без всякого приложения к жизни. Оно, если хотите, и теперь обращается преимущественно в сфере литературы; разница в том, что литература-то теперь сделалась эхом жизни. <...> В особенности вопрос о «народности» сделался всеобщим вопросом и проявился в двух крайностях. Одни смешали с народностью старинные обычаи, сохранившиеся теперь только в простонародьи, и не любят, чтобы при них говорили с неуважением о курной и грязной избе, о редьке, квасе, даже о сивухе; другие, сознавая потребность высшего национального начала и не находя его в действительности, хлопочут выдумать свое и неясно, намеками указывают нам на смирение, как на выражение русской национальности»[9]. 

Только оформившийся русский литературный язык, в то время находился под сильным влиянием французского. Французский был языком только высшего сословия. Представители русского дворянства с детских лет владели французским, чаще русский язык был вторым языком в языковом арсенале русского дворянина, крестьянский класс владел разговорной формой русского, а при богослужении должен был понимать церковнославянский.                                                                                                                       (7)

Искания русской литературы в области народничества не имели под собой глубоких корней, русская критика проявляла стремление вырастить крону этого понятия на чужих корнях. В это время «младенец» – литературный язык проживает пору детства, активно заимствуя жанры, темы, лексику. В. Белинский, критикуя славянофилов, пишет: «Россию нечего сравнивать со старыми государствами Европы, которых история шла диаметрально противоположно нашей и давно уже дала и цвет и плод. Без всякого сомнения, русскому легче усвоить себе взгляд француза, англичанина или немца, нежели мыслить самостоятельно, по-русски, потому что готовый взгляд, с которым равно легко знакомит его и наука и современная действительность, тогда как он в отношении к самому себе ещё загадка, потому что еще загадка для него значение и судьба его отечества, где все – зародыши, зачатки и ничего определенного, развившегося, сформировавшегося»[10].

1.2.3 Народность и язык

Национальная литература напрямую связана с развитием национального языка, в ее развитии отображаются и языковые процессы. Русское высшее сословие второй половины ХVIII – начала ХIX вв. было двуязычным, этому способствовали:

1.      петровские нововведения;

2.      изучение иностранных и классических языков;

3.      расширение традиций переводной литературы;

4.      распространение печатных изданий;

5.      заимствования из разных языков, связанные с развитием всех жизненных сфер;

6.      выход французского языка на русскую почву как следствие европеизации русского быта в XVIII в.

Литературный язык в своем развитии придерживался двух основных направлений: опирался на народный разговорный язык, одновременно активно ориентировался на французский язык русских дворянских салонов, отражая стремление русской жизни ко всякого рода заимствованиям – культурным, этикетным, понятийным.

Русская классическая литература использовала французский язык с разными целями, иногда это только вкрапления в текст – отдельные слова или выражения, иногда отдельные произведения (стихи А. Пушкина), иногда на французском написаны целые главы в русском произведении (Л. Толстой «Война и мир»), записки в альбомах, личная переписка (А. Пушкин – П. Вяземский).

1.2.4 Народность как неотъемлемый элемент советской культуры

В советский период литературная критика активно использовала дежурную фразу: творчество писателя глубоко народно. Относительно этого периода уже нельзя говорить о неправомерности ее употребления, т.к. приблизиться к народу, выражать его интересы и чаяния – было одной из основных задач советской литературы. На каждом этапе своего развития любое понятие, в том числе народность, приобретает свои специфические оттенки. Происходит это и под влиянием социально-экономических и политических изменений. Народность советского периода условно можем обозначить как народность советизированную (идеологизированную). Она в редких случаях связывала по прямой писателя и народ (или отдельного его представителя), она шла извилистым путем через партийную идеологию.

Высказывание М. Исаковского о поэтической форме можем использовать и для характеристики народности литературы.                                                                                     (8)

«По моему глубочайшему убеждению, форму надо брать только такую, при помощи которой можно наиболее полно, наиболее ярко и точно выразить содержание. Форма должна быть в то же время и очень простой, доступной, если не для каждого, то во всяком случае для наибольшего количества читателей. Я бы даже сказал так: форма должна быть демократической, а не представлять из себя какую-то «аристократку», доступ к которой для простых смертных закрыт вообще»[11].

Тем не менее, и писатель – выходец из народной среды не мог идти прямой дорогой из своего дома в дом соседа, не употребив на этой короткой дороге комплиментарное уверение в адрес советского строя, заверяющее искренность его чувств. То есть, попросив «аристократку» уйти со сцены, советская литература создала подобный вездесущий образ «партии-матери», обращение к которой подразумевало комплиментарность официально-деловых отношений. Советизированная народность, как идейная посылка, состояла из нескольких слагаемых: опора на живой народный язык, создание народных образов (простого человека: крестьянина, рабочего), при этом подразумевалась как неотъемлемая черта – «окрашенность» вышеназванного советской идеологией. Существовавшая цензура и идеологические рамки являлись элементом сдерживающим и приводящим само понятие народности к ассиметрии.

 

II.     Свобода слова и свобода литературного языка

 

2.1. Освобождение литературы

Современная русская литература избавлена от советского стереотипа ориентации на заданные направления. Отсутствие цензуры не создает практически никаких ограничений. И наконец, именно непредписанность ориентира сверху способствует неосознанному выбору современной литературы «быть народной», при чем «народной» в разных направлениях: в значении доступной для разных социальных категорий, так и тематически – литература о богатых, литература для домохозяек, литература для интеллектуалов и т.д; вместе с тем «свободной» и в языковом плане – общее раскрепощение русского языка в конце ХХ – начале XXI веков незамедлительно наложило отпечаток и на язык литературы.

Постсоветский период в русской литературе замещает идеологический компонент новым – эпатажем. Эпатаж – явление многоаспектного характера, относящееся не только к литературе, обычно его характеризуют как поведение, намеренно нарушающее общепринятые правила.

«Распад привычного образа мира в эпоху кризиса культуры влечет за собой массовую утрату идентификаций как на индивидуальном, так и на групповом уровнях, а также на уровне общества в целом. Фундаментальные перемены в ХХ веке привели к рождению общества творческих индивидуальностей, актуализации неадаптивной активности, как следствие – поиск оригинальности, что также нашло свое выражение в эпатирующем поведении»[12].

Говоря об эпатажном поведении русской литературы, а конкретнее – языка современной русской литературы, проявляющемся в широком употреблении сленга, как закономерного отражения социальных изменений в обществе, «конфликтного» поведения в языке, говорим об иновации самой литературы.                                                                            (9)

 

2.2 Цикличность истории и внуки шестидесятников

Выбор поколения для анализа поколенческой идентичности в литературе из представленных в литературе ХХ века обусловлен несколькими обязательными условиями:

- представители поколения – это люди, родившиеся в СССР;

- представитель поколения должен владеть всеми базовыми знаниями истории государства не теоретически, а практически.

Проблема недопонимания между представителями различных поколений на постсоветском пространстве сегодня является реальностью, чаще ее осознают журналисты.

«Такие разные картины мира: поколение «40+» и поколение «30–».

Впервые я поняла, какая мировоззренческая пропасть пролегла между поколениями, в 2008-м году, когда началась война в Южной Осетии и наш телеканал организовал в Одессе масштабный телемарафон по сбору гуманитарной помощи пострадавшим жителям этой маленькой страны. 

Одесситы старшего поколения (за 40 минимум) шли и шли – кто с деньгами, кто с иконами, кто с вещами, кто просто поддержать словами. За пять часов марафона – более 30 тысяч человек.

Мы же, кто помладше, судорожно изучали карту, пытаясь понять, кто нам эти «братские народы» и почему война «где-то там», где никто из нас никогда не был, так затронула наших родителей и дедов»[13].

Данная цитата наглядно свидетельствует, что опыт поколения, родившегося перед распадом СССР, в 80-90-е годы, для нашего анализа будет недостаточным, поэтому из нашего выбора это поколение будет исключено. У поколений возрастной категории «40+» и «30–» существует разница в понимании исторического прошлого и знании советских реалий, так же как существует разница между шестидесятниками и их предшественниками. Поколение «30–» не виновно в том, что в его сознании нет советских сентиментов, также как Поколение «40+» не виновно в том, что «войны не видело» (этот упрек был довольно частым в советское время при спорах представителей старшего и младшего поколений). Обвинять одно поколение в том, что на его долю достались те или иные события – значит обвинять человека в том, что он пришел на свет.

Поколение детей войны также не может входить в исследовательский интерес, т.к. идеология и воспитание подвигом создали предпосылки для определенного типа мышления и схематичной оценки происходящего. Значительная доля идеологической заангажированности мешает критичному подходу к оценке явлений.

Оптимальным видится поколение, родившееся с 1950 по 1970 год, которое образно можно назвать «поздними детьми» или «внуками шестидесятников». Они в полной мере впитали все тонкости советской системы, советской школой им была «внедрена» система советских идеалов (в данном случае не стоит вкладывать в это понятие только негативизм), вместе с тем само время уже диктовало другие условия, и это поколение имело возможность более критически относится к тому, чему учили в школе. Таким образом, авторам, поколенческую идентичность которых будем рассматривать, сегодня в среднем около 45-65 лет (далее условно будем называть рассматриваемую категорию ПОКОЛЕНИЕМ «40+» или «П 40+»).

Любая классификация – всего лишь условность, есть люди, о которых говорят, что они родились раньше своего времени, есть люди со старомодными взглядами, также не вписывающиеся в рамки своего времени. Поэтому и в приведенном нами временном отрезке могут быть исключения из правил.                                                                             

 

2.3 Поколения «40+» и «30–» – истоки и перспективы

Социализация человека в конкретном времени формирует его взгляд на жизнь и создает систему его ценностей, которая, в свою очередь, не совсем понятна ни предыдущему, ни последующему поколению – что является закономерным процессом развития общества.

ПОКОЛЕНИЕ «40+» и ПОКОЛЕНИЕ «30–» (далее «П 30–»), как было сказано, значительно отличаются по своей национальной, социальной и др. формам идентификации. То, что для «П 40+» очевидно и не требует доказательств, для «П 30–» нужно объяснять. В этом смысле обьяснения требуют не только исторические факты, но и этические нормы, моральные принципы, в целом система ценностей ушедшего века. Именно поэтому много внимания было уделено понятию народность, которая для «П30–» уже не существует как теоретический постулат, но на нем было воспитано в советской школе «П 40+». Из этой разницы наличия/отсутствия понятия народности следуют очень интересные наблюдения. Когда народность как теоретическое понятие из критики практически исчезает, сама литература начинает практически приближаться к этому давно провозглашенному идеалу. Об этом свидетельствует язык современной литературы, не всегда нравящийся гурману-филологу. Насыщенность произведений сленгизмами и жаргоном на историческом переломе распада СССР сыграла и позитивную роль. Люди перестали читать, потому что нужно было заботиться о проблемах выживания, именно словесной шелухой и грязью литература привлекла к себе многих, потому что описывала понятные проблемы – зарабатывание денег любыми способами.   

В независимых постсоветских государствах «П 30–» не изучало понятие народность в школе, и потому те основы, о которых говорилось выше, ему чужды и не понятны. С одной стороны, отсутствие у «П 30–» историко- и литературно-критической базы, на которую опирается «П 40+», с другой стороны – сознание «П 30–» не обременено идеологемами, на которых выросло «П 40+», что дает ему возможность творчески подходить к решению проблем, без шаблонного следования каким-либо стереотипам. Эта же «необремененность» «П 30–» в языковом плане также дает свои плоды, которые можно назвать временным, преходящими показателями. Вносимые ими языковые новшества не для всех пригодны, и со временем часть из них выходит из словарного запаса их носителей. Однако и этот показатель демократизации языка – показатель народности литературы, фиксирующей различные лексические инновации нашей эпохи.

Новейшая русская литература ХХI века характеризуется отказом от традиционных для прошлого века стандартов в тематическом и языковом планах.

Соцреализм и масштабность событий уступили место повседневности (бытие + время). Старый избитый термин народность наполняется новым содержанием и приобретает новые формы выражения. Новейшая литература отходит от многоплановых картин изображения народного образа, различных типов народных характеров. Покинув скрепы советского мышления, литература показывает человека – маленького или большого, сильного или слабого. Прежде всего человека, а не гражданина – представителя социальной системы. Отрицая идеологию, современная литература, в отличие от советской, не призывает к подвигу (это обозначилось еще до распада СССР у В. Ерофеева: Я бы согласился жить на земле вечно, если прежде мне показали бы уголок, где не всегда есть место подвигу), а всего лишь показывает человека в его повседневной жизни.     (11)

 

 

III. Повседневность как мотив современной литературы                    

 

«Очередь может послужить метафорой для понимания многих вещей,

которые с нами происходят, – например,

зависимость друг от друга и в то же время ненависть к впередистоящему,

надежда на то, что он исчезнет и ты продвинешься вперед на один шаг;

и в то же время выделение себя очередью из окружающего мира,

«верность» ей и так далее».[14]

Мераб Мамардашвили

 

3.1 Повседневность как категория культуры

В «Лексиконе нонклассики» находим следующее определение повседневности:

«Одна из категорий ПОСТ-культуры <…>, которая достаточно часто связывается с современными арт-практиками. П. – характеристика обыденной рутинной части (большей по времени) жизни человека, которая в силу своей тривиальности, примитивной утилитарности, серой внесобытийности <…>, монотонности остается практически незамеченной самим человеком (и его окружением), протекает автоматически, как правило, не фиксируется сознанием. В истории искусства только в Новое время художники стали уделять внимание изображению П. наряду с нетривиальными событиями и явлениями»[15].

            Интерес к исследованию философии повседневности наблюдаем в работах Р. Барта и М. Фуко, Н. Бахтина, Ю. Лотмана, М. Мамардашвили и др.

Повседневность, как современная литературная практика, обращается к деталям, утилитарное значение предметов и их частей часто перерастает в символы, сама же жизненная проза не всегда придерживается условия монотонности и ежедневной повторяемости, также, как непредсказуема сама жизнь, так же необычны могут быть описываемые события. При изучении повседневности нельзя воспринимать изучаемый объект как универсальную категорию, ибо нет ничего изменчивее, чем наша быстротекущая и поминутно изменяющаяся жизнь.

С точки зрения Бернхарда Вальденфельса, восстановление в правах повседневности «в тройной форме просачивающейся, поднимающейся и сплавляющей рациональности, препятствует тому, чтобы повседневность сводилась лишь к повседневной жизни. Это не означает, что повседневность может заменить специфические формы деятельности или стать надежным фундаментом, на котором строится все остальное. Повседневность, понимаемая в такого рода процессах переплавления, действует, кроме того, как фермент, как закваска, которая позволяет чему-то зарождаться. Но он пригоден для этого, пока сам остается подвижным»[16].

Проблема поколенческой идентичности связана с восприятием и преподнесением повседевности как элемента ПОСТ-культуры, несущей в себе элементы старого (советские шаблоны) и регистрирующей новое. Для нас интересно именно столкновение старого и нового.

 

3.2 «Утомленные стронцием»

Сборник «Утомленные стронцием», объединивший рассказы различных по стилю писателей, привлекает внимание прежде всего своим названием. Оно вызывает сразу несколько ассоциаций: с песней «Утомленное солнце» (1937 г.), прозвучавшей во многих хорошо известных советских кинофильмах («Сказка сказок», «Завтра была война»,   (12) «Не может быть», «До свидания, мальчики», «Распад»), одновременно ассоциируется с проблемой экологии. Стронций – символ экологических катастроф. Если для Украины, Беларуси и России – это прежде всего Чернобыль, то для Казахстана – это проблема военно-испытательных полигонов и комплекса «Байконур», это Аральский и Семипалатинский регионы, где разрушены естественные экосистемы, которые на сегодняшний день признаны зонами экологического бедствия. Это непрекращающиеся выбросы промышленных радиоактивных отходов, сотни полигонов хранения отходов, несущих угрозу загрязнения вод и разрущающих экосистему в целом.

«Утомленные солнцем» – название совместного российско-французского фильма Н. Михалкова (1994 г.), «Утомленное солнце» (1988 г.) – совместный фильм производства СССР – Северная Корея. Безусловно, можно выстраивать ряды других ассоциаций.

Авторский коллектив сборника – русские, родившиеся или волей судьбы оказавшиеся в Казахстане, выходцы из Усть-Каменогорска. Кроме двоих, журналиста А. Кратенко и звукорежиссера А. Крахина, все авторы в настоящее время проживают в России. Авторский коллектив представляет читателю необычайно пестрый набор образов: рокеры, хиппи, электрики, бухгалтеры, воры, дальнобойщики. Читателя окунают то в советское прошлое, то в современный Владимир, где творческая жизнь бъет ключом, то в беспросветность сегодняшней российской глубинки. В ракурсе – обычные люди, их радости, горести, глупости, заботы, проблемы глобальные и личные – повседневность.

Название сборнику дал одноименный рассказ Л. Кузнецова, в котором автор описывает безысходность решения экологических проблем. Л. Кузнецов лишь косвенно указывает на место описываемых событий (город У.), хотя читатель хоть немного знакомый с биографией авторов сборника, без труда идентифицирует Казахстан и город Усть-Каменогорск. Однако город У. можно воспринимать и как обобщенный образ города, которых немало на просторах бывшего СССР: «Как эти взялись за экологию – так и отвянут, не в первый раз. Сколько было уже и криков и воплей – в городе У. Жуть висит вместо воздуха»[17].

Население города У. делится на две категории: полигонные (понаехавшие) и заводские, им давно не по собственной воле предназначено «светить и никаких гвоздей». «Полигонные – потомственные бухарики. Кто-то тогда, тридцать лет назад, еще перед мутацией генов, пустил в народ байку, что от радиации одно спасение – принять внутрь беленькой вдоволь, без ограничения нормы»[18].

Заводским пришлось сложнее, чем полигонным, «кроме радиации еще и металы цветные в воздухе висели. Стронций, ниобий, свинец... Хлор, конечно еще сера во всех видах. Ученые помогли.<...> Таблеток дали. Красненьких таких. После еды по две штуки»[19].

Три слагаемых неразрывно связаны в рассказе между собой: стронций (в широком понимании экологического загрязнения) – алкоголь (мнимое решение проблемы) – осознание безысходности (ожидание мирового вмешательства в проблему – отсутствие заинтересованности со стороны собственного государства).

Рассказу Л. Кузнецова «Утомленные стронцием» тематически близок «Свинцовый цирюльник» А. Кратенко, который от стилистически спокойной тональности смирения и безысходности предыдущего рассказа отличает горький сарказм и аллегория. Проблема экологии окружающей среды и человеческого сознания подается в форме легкой фантасмагории. События происходят в г. Мочегорске. В рассказе, наряду с большим количеством советского материала (лозунговость, «отпечатки» элементов производственного романа), присутствуют классические традиции, гоголевско-ильфо-петровские мотивы: гиперболизация и аллегоричность.

«Местные рудники опустошены тридцать лет назад. Поначалу возили руду из Нахичевани, но теперь и там пусто. Северным морским путем привезли сырье из Мурманска. Но в шторм баржи сбилиись с пути и застряли возле Курил. Потом нам навязали эфиопов, и они отправили нам три каравана верблюдов с десятью тоннами руды. На прошлой неделе пришла телеграмма из Могилева: 76 верблюдов пали, в пути только семь.

- Гоните назад! – скомандовал мэр.

- А как же свинец? У нас план!

- За план отвечаю я. Свинец будем плавить из волос. С брюнетов – себе, с блондинов – на экспорт...»[20].

Последнее предложение отбрасывает нас в хорошо знакомое советское время, когда  СССР стремился показать Западу все самое лучшее, создать себе позитивный имидж любой ценой, в убыток своему народу (с брюнетов – себе, с блондинов – на экспорт). Как и в предыдущем рассказе, присутствует алкогольная тема.

«Спиртное в Мочегорске продавали в магазине возле вышки. Когда водку стали менять на волосы, вышка закачалась от народного натиска»[21].

Советская идейность совмещается в фантастическом рассказе с бытовыми проблемами.

«Главным для нас остается свинец <...> – предпосылка нашей духовно насыщенной жизни. Нужна глубокая перестройка жизни. На первый план выдвигается человеческий фактор. Сила личного примера. Собственная бритая голова сегодня работает лучше любого лозунга. <...> начинать нужно с себя! Даешь свинцовый волос!»[22]

Юмористический подход наблюдаем у А. Кратенко к презентации «каннибальской сущности советской армии». Рассказ насыщен духом советского времени: «По «Маяку» неистово славили любовь, комсомол и весну». Автор с юмором описывает как солдаты собирают коллекцию высказываний своего командира. Каждое высказывание отражает античеловеческий смысл восприятия человека за казарменными воротами.

- Товарищ подполковник, можно искупаться? Вон люди купаются.

- Запомните, товарищи, теперь вы не люди, вы – курсанты.[23]

«... курсант должен выглядеть, как гитара новая: струны натянуты, вид чистый и играет приятно. <...> Ходить в нечищенных сапогах – это преступление, поэтому, если не успеваешь чистить сапоги утром, чистить вечером, а утром проснулся, надел сапоги на свежую голову, встал в строй и замер»[24].

«Товарищи курсанты, берегите головы. Можете заработать мененгит, а это болезнь страшная. От нее либо умирают, либо становятся дураками. Мы с братом болели в детстве. Брат умер, а я, как видите, жив...»[25].                                                    Авторское Я местами проступает философскими мыслями и безоценочной констатацией абсурдности ситуации, которую простому солдату изменить не под силу. Безысходность армейского подчинения автор решает внутренней эмиграцией. Внешне исполняющий свои воинские обязанности (по-своему), внутренне абсорбирует мировой опыт западной литературы, герои которой в подобной ситуации нашли свой способ выражения протеста.

«БЕЛЫЙ ФЛАГ, лучший флаг в этом буйно разноцветном мире. В компании со мной двое влюбленных (из романа Ремарка), которые однажды водрузили белые женские трусики на черный обелиск погибшего генерала. Спасибо, ребята...»[26].

Ностальгическая тема школы звучит в рассказе А. Крахина «Чемпион». Это прочувствованное повествование, заставляющее задуматься над тем, как изменилось за последнюю половину столетия отношение полов, как изменились представления о этике и восприятии того, что такое стыд.

«Мы ведь были первым послевоенным поколением, которые пошли в школу после отмены раздельного обучения. Наши старшие братья и сестры учились в мужских и женских семилетках. Для мальчишек этого поколения женщина, девушка – святыня и тайна, объект обожания и поклонения. Это если с пацана содрать защитную корку показного цинизма и хвастливой бравады»[27].

Его же рассказ «Вчера» окунает в более позднее, переломное время, когда прожить на зарплату было невозможно, и каждый искал дополнительный заработок. Главный герой – преподаватель вуза, одновременно подрабатывающий в ресторане.

В элегантно-спокойной форме автор преподносит ситуацию между молотом и наковальней, используя при этом в качестве завязки фразу: «Ну точно не мой день», дважды усиливает значение происходящего тем же вопросом: «Ну и почему мне кажется, что это мой последний день в институте?»; «И отчего мне кажется, что это мой последний вечер в ресторане?».

«В общем есть сведения, что по вечерам вы подрабатываете в ресторане музыкантом. И поете там. А это недостойно высокого звания преподавателя английского языка и литературы!»[28]. Горько звучит правомерный вопрос «А достойно платить гроши тем, кто делает учителей?» Рассказ без традиционного конца, однако описанный конец читатель предвидит уже с самого начала.

            Лиричные и сентиментальные воспоминания, каждому представителю «П 40+» хорошо знакомые ощущения найдем у Л. Кузнецова: «Перебираю фото в старом альбоме. В закрепителе мало подержал – посерели, как прошлогодние листья. Я, как эти фотографии, тоже посерел»[29]. Трогательные описания – воспоминания о матери, запахе оладушек, и о воспитании.

Звучит и обычная для русского контекста тема алкоголя в его неограниченном философском измерении: «Дед не тот стал. Но одной нам все равно мало. Странная арифметика, как в анекдоте – одной мало, двух много, три – в самый раз»[30].

Эхо алкогольной темы отзывается в рассказах почти всех без исключения авторов данного сборника. В рассказе С. Миляева речь идет о непьющем сантехнике. Социальная оценка такого явления в российском восприятии негативна, такого человека никто не воспринимает как нормального. Алкоголь воспринимается как лекарство, противоядие, не только от экологических проблем (как это было представлено у Л. Кузнецова и А. Кратенко), но и от социальных потрясений.

– Я не пью, бабушка, совсем.

– Ой, гляди-ка! – вгляделась старушка в свое отражение в очках хамелеонах. – Ну что климат теплеет! Русскому мужику да не пить? А боль головную от правительства и других дураков чем лечить? Цитрамоном?[31].

Представленные в сборнике темы имеют объединяющий элемент – экология в ее широком спектре: экология страны (как часть общей экосистемы Земли), экология нации (проблема пьянства), экология души и человеческих отношений.

После прочтения сборника всплывают картины И. Глазунова «Сто веков», «Вечная Россия», «Рынок нашей демократии», «Великий эксперимент», «Мистерия ХХ века», масштабность которых не всем по вкусу, однако коллаж, сложившийся смешением времен, стилей, лиц как нельзя лучше передает дух советского времени. Эта же художественная фиксация многослойности и многомерности мира и его отражения представлена в сборнике «Утомленные стронцием». Многообразие авторских образов и средств – отражение амбиций и стремление к внутренней свободе. И этот аспект можно назвать вторым значительным компонентом, который объединяет авторов сборника.

 

3.3 Ирэн Роздобудько (1962, Донецк)

 

 «Життя не має смаку, в чистому вигляді воно – як дистильована вода.

Ми самі додаємо у нього солі, перцю чи цукру.

Коли життя набуває смаку – серце болить сильніше».

И. Роздобудько «Гудзик»

 

Ирэн Роздобудько – яркая представительница современной украинской литературы. Ее имя в десятке самых успешных писателей Украины. Ее стиль – многостильность (детективность, психологизм, трагикомизм, мистика, сатира), ее время – кокон с параллельными жизнями, в котором можно перемещаться из прошлого в настоящее.

На первый взгляд, названия книг «Мерці», «Ескорт у смерть», «Останній діамант міледі», «Зів'ялі квіти викидають», «Пастка для Жар-Птиці» заставляют думать, что перед нами легкое чтиво, попсовая литература или то, что принято называть неопределенным полутермином женская литература, или литература для женщин.

В процессе внешней легкости восприятия текста читатель находит множество подтекстов, разматывает клубок, в котором в одну нить вплетено множество других нитей разного качества, цвета, из распущенных в разное время старых вещей – эти остатки связывают настоящее с прошлым, показывая, что и старое бывает полезным.

Роман «Якби» – в переводе на русский – если бы, вполне можно отнести к традиции магического реализма. В нем – переход из одного времени в другое и обратно, в нем аллюзии на булгаковскую Маргариту и «Алису в стране чудес», в нем современность и советское детство героини слились воедино. Основным мотивом романа «Якби» (так же имеет место в «Ранковому прибиральнику» и «Зів’ялих квітах…») является лозунг – жизнь одна, она коротка, конец – един для всех, а потому – живите, и не приспосабливайтесь. 

Путешествие в детство для главной героини романа Ники стало откровением. Ника взрослая встретилась сама с собой – маленькой Никой. Это встреча современной женщины, успевшей привыкнуть к достатку, с советской реальностью, которая с ее дефицитами и отсутствием самых обычных товаров оказалась давно стертой повзрослевшей памятью. В ряду детских воспроминаний и символов, которые связывают взрослую героиню с ее детством – троллейбус, двор, дерево, двери со старой обивкой, комната, месяц (о котором каждый вечер перед сном думает маленькая Ника) и солнце, лучам которого радуется просыпаясь. Семиосфера детства дополнена бытовой советской атрибутикой, а также обременена проблемой смерти Ярика – друга детства, соседа по площадке, и вопросом, на который большая Ника ищет ответ в своем детстве, переместившись туда на несколько дней (точнее ночей). В целом переход (переезд на обычном городском троллейбусе) из одного времени в другое, осознание того, как поменялся мир за не очень большой срок – лоскутки волшебной аппликации, которую можно рассматривать с двух сторон. При внешней легкости восприятия текста на поверхность постоянно всплывают глубокие корни подсознания. Автор своеобразно преподносит тему любви. Ностальгически сентиментальна, в то же время отважна главная героиня при выборе своего Мужчины. Мистический и магический аспект текста подчеркивают и такие символы как дождь, зонт, четверг. Главный мотив, звучащий в романе – быть свободной, свободной от принятых условностей.

 

3.4 Алена Брава (1966, Борисов)

 

Мы самі, застаючыся – пажыццёва! – тым Пецей альбо Кацяй з дзіцячага садка,

лепім на борціку пясочніцы аднолькава брыдкія серыйныя “піражкі”,

а формачку, з якой лепім, нам калісьці гвалтам уклалі ў руку:

“Гуляй тут! Нікуды не адыходзь!” – вось мы і лепім, лепім,

усю зямлю сваімі пачварнымі вырабамі ўжо запаланілі

і не падазраём, што можна гуляць зусім па-іншаму:

выкінуўшы прэч абрыдллую ідыёцкую формачку,

свабодна і радасна.

А. Брава

 

Алена Браво – представительница современной литературы Беларуси. Ее прозу называют постмодернистской, сама же Браво свои произведения считает реалистичными, исследующими социальные проблемы. По ее мнению, ирония, гротеск, цитирование – всего лишь вспомогательные элементы. Для национальной литературы тематика, к которой она обащается – экзотика в нескольких направлениях одновременно. Кубинская тема возникла благодаря личному опыту, в 1989 году вместе с мужем-кубинцем и дочерью Браво уехала на Кубу. Описание повседевности «совкубинки» – советской жены кубинца, пережитое на острове Свободы, легло в основу повести «Комендантский час для ласточек» (бел. оригинал «Каменданцкi час для ластавак»). Во время перестройки власти СССР отказались материально поддерживать Кубу, Фидель Кастро предпринял ответный шаг – объявил в стране «особый период». Описание Кубы у Браво сильно отличается от описаний в путевых заметках туристов. В одном из интервью А. Браво отметила, что видела все изнутри, стояла в очередях за нормированными продуктами, водила дочку в местную поликлинику. Но если бы пыталась передать лишь экзотический колорит, то «Каменданцкi час...» мало чем отличался бы от записок путешественника.

Повседневность, в сравнении с предыдущими авторами, У Браво более грубая, в нее включен отягощаяющий элемент «чужой» культуры, которую автор стремится постигнуть. Однако в ней слишком много общего с более застойным, ранним советским периодом истории, который героине уже давно набил оскомину, но не позволяет абстрагироваться от навязчивых мыслей. 

«Я шпацыравала па вуліцах рэвалюцыйнае Гаваны, шырока раскрытымі вачыма пазірала на аварыйныя “ролс-ройсы” без шкла і дзверцаў, на апранутых у вульгарна-яркія крымпленавыя штаны і такія ж кашулі азызлых кубінак з бігудзі на галаве, на дзяцей, нягледзячы на спапяляючую спякоту, абутых у чорныя, мілітарысцкага тыпу чаравікі мясцовай вытворчасці, і ўва мне расло пачуццё нерэальнасці ўсяго гэтага, – нібыта мы, штодзень пераводзячы гадзіннік назад у нашым плаванні па Атлантыцы, нейкім непапраўным чынам зрушылі час, сталёвы вінт “Тараса” скамечыў кволыя косткі стрэлак, звар’яцелыя орды даўно адышоўшых у небыццё дзён узялі цыферблат штурмам, Зямля дала зваротны ход, – і мяне нейкім ветрам занесла ў каланіяльную дзірку на досвітку навукова-тэхнічнай эры»[32].

Идеологию она описывает, как маску, которую начала на себе ощущать, как невидимую плеву, в которую герметично упаковано все.

В отличие от произведений предыдущих рассмотренных нами авторов, в тексте Браво включается ментальный компонент, размышления о том, что каждый благодаря месту своего рождения генетически предрасположен к определенному восприятию мира. И даже муж и жена (о которых в славянском контексте говорят – одна сатана) видят мир по-разному. Главная героиня – беларуска, ее муж – кубинец.

«Бачыць адзін і той жа пейзаж мы, каханы, асуджаны з табой па-рознаму, як былі асуджаны па-рознаму вымаўляць гукі, вітацца з сябрамі, гатаваць снеданне і вячэру, выказваць радасць і адчай, і тыя словы пяшчоты, якія мы шапталі адно аднаму, з галавой выдавалі нашую чужароднасць. Мы былі замураваныя кожны сам у сябе, як твой сын – у сваё маленства, як гук – у спіральныя выгібы ракавіны»[33].

            Автор проводит многочисленные параллели жизни в СССР и на Кубе, многое из описаний потрясает абсолютной идентичностью: кубинцы, как и советские граждане, слушали американские радиостанции, и также боялись, чтобы соседи не донесли.

            Наряду с совершенно одинаковыми проблемами, автор приводит много культурологического материала, описывает детали, приподнимающие тайную завесу в мир внутренней самости кубинцев: женщины целый день свободно ходят по улицам в бигудях, готовясь быть привлекательными к вечеру; понятие муж на Кубе весьма своеобразное: сегодня он твой, а завтра – соседки; главные темы повседневных бесед в очередях, на улицах – кто, как, с кем. Кубу Браво называет страной перманентно возбужденной плоти.

Описывая несоответствие детской жизнерадостности кубинцев с их фанатической готовностью к смерти ради мертвой схемы, автор говорит, что о смерти на Кубе помнят постоянно, и именно в политическом контексте: огромные лозунги, висяшие на улицах, гласят: “¡SOCIALISMO O MUERTE!” (социализм или смерть!). Вспоминая советский опыт и лозунги, можем отметить, что советская идеологическая машина не призывала к смерти ради построения коммунизма, она ставила иную цель – труд (Мир – труд – май; Давай качество!; Пятилетку выполним в 4 года!; Каждый труд нужен; Хорошо трудится – хлеб уродится; Полевые работы не ждут!; Рано утром просыпайся – на работу собирайся!)

А. Браво подчеркивает мужественность и выносливость женщины, родившейся в СССР: женщины – ласточки, они лепят свои гнезда и рожают в горах Сьера-Маэстро, и рядом с американской военной базой Гуантанама, под пальмовыми крышами закоулков Баямы. Однако само название произведения говорит, что терпение не бесконечно, коммендантский час – преходящее явление.

В отличие от героини Роздобудько, героиня Браво перемещается в пространстве, но парадокс в том, что оставаясь в том же времени, она оказывается в эпохе, которую уже давно прожила.

 

Заключение

 

Рассмотренный нами аспект отражения поколенческой идентичности в литературе – лишь первый шаг в изучении данной темы. Безусловно, каждый читатель и критик при анализе художественного произведения привносит долю субъективности, в т.ч. субъективности поколенческой. Поэтому взгляды на одни и те же явления могут кардинально отличаться.

             Представители литературного поколения, родившегося в период с 1950 по 1970 гг. или «П 40+», которое мы условно назвали «внуками шестидесятников», основываются на общих корнях, «вырастают» из подобных социальных и художественных идеалов. Их всех объединяет общее стремление к свободе – это один из основных мотивов (хотя у каждого она своя), они видят негативные стороны советского строя, но в отличии от «П 30–», не отрицают его положительные моменты.

            Нужно обратить внимание на еще один чрезвычайно важный вид идентичности, формированию которого в СССР уделялось много внимания – идентичности коллективистской. Этот разряд у рассмотренных авторов отсутствует. Интересно то, что у «П 40+» выработана стойкая формула коллективной помощи (2.2), однако коллектив, в который идеология пыталась загнать советского человека, сработала как прививка от заражения всеобщим коллективизмом. Жизненный лозунг И. Роздобудько – «Життя – одне, воно – коротке, кінець – єдиний для всіх. А тому – живіть, а не пристосовуйтесь. І – думайте, що і навіщо ви робите». Свято хранит свое право на внутреннюю свободу героиня произведения А. Браво, она говорит, что каждый человек хозяин своей судьбы: «Мы самі носім у сабе свой ГУЛАГ і Асвенцым (так-так, дзяўчаткі мае, Волечка, Ірына – вы пра тое ўжо здагадаліся?), і ўсё тое, што ствараем вакол сябе, ёсць толькі іх праекцыі». То же прочитывается у А. Кратенко: «с детства не переношу то, что включает в себя понятие коллектив. Как Иосиф Бродский, стараюсь жить приватным образом, сам по себе, на отшибе. Даже в армии»[34].

 

***

Советская и досоветская литература была литературой, созданной мужчиной, мужчина был ее автором, мужчина был творцом женского образа и женского мышления, он диктовал свой взгляд на жизнь. Единичные примеры авторов-женщин вряд ли составят один процент от общего количества писателей досоветского и советского времени.

Мы не делим литературу на женскую и мужскую, лишь подчеркиваем факт, что в настоящее время в наличии литература, созданная женщинами, и литература, созданная мужчинами. Эти две составляющие делают ее более многослойной, расширяют рамки и возможности, дополняют уже существующий мужской взгляд.

Распад СССР приносит множество женских имен. Литература перестает быть чисто мужской прерогативой и преподносит весьма различную по качеству литературную продукцию и значительно отличающиеся женские взгляды на мир. Для «П 30–» наличие литературы, написанной женщинами, является нормой, для «П 40+» – новшеством.

Более развитой в гендерном аспекте среди восточнославянских литератур является украинская (Люко Дашвар 1954 г.р., Наталка Белоцерковец 1954 г.р., Евгения Кононенко, 1959 г.р.), среди младшего «П 30–», но уверенно вошедшего в литературу поколения, занимающегося исследованием женской души – Светлана Поваляева (1974 г.р.), Лариса Денисенко (1973 г.р.), Ирена Карпа (1980 г.р.), Таня Малярчук (1983 г.р.) и др.

Несмотря на большее количество авторов-женщин в украинской литературе и более широкую презентацию в ней женских образов, их восприятие также дает примеры значительных отличий. Примером неадекватности восприятия может послужить декодирование семиотического знака в творчестве украинской писательницы, представительницы «П 40+» Марии Матиос (1959 г.р.). «Одни называют ее второй Лесей Украинкой, другие – Стефаником в юбке, третьи сравнивают с Акуниным»[35]. Сравнение обелиска на Могиле Неизвестного солдата в Киеве с «фаллосом» в одном из произведений М. Матиос вызвало скандал и попытку возбудить против нее уголовное дело. Неоднозначно воспринимается и творчество Оксаны Забужко, по той причине, что развивает тематическую инновацию – тема секса вызывает много различных эмоций. Хотя авторами новой литературы являются представительницы «П 40+», это же поколение их читателей(ниц) не всегда готово к восприятию трактовки женского мышления.

 

* * *

В основе художественной программы литературного «П 40+» лежит повседневность. Одним из больных вопросов повседневности является экология (экосистема Земли), у И. Роздобудько и А. Браво – экосистема национального языка, и в целом – экология души – общая болевая точка и источник творческого вдохновения. Трещина между эпохами, «переступив» которую каждый из авторов приобрел собственный опыт, разочаровавшись и переоценив традиционные для советской эпохи ценности. Ирония и здоровый скептицизм – как здоровая реакция на перенасыщенность пафосом советской эпохи помогает трезво смотреть на происходящее. Одновременно этот опыт противопоставляет представителей «П 40+» младшему «П 30–».

Можно утверждать, что в их поколенческом сознании остался императив справедливости, который в советское время был замешан на идеологии, теперь на смену идеологии в русском контексте в него вошла православная идея с семиотикой соборности. Советская идентичность десятилетиями планомерно внедрялась посредством общей школьной системы, службы в советской армии, при получении высшего образования, основанного на русском языке. Национальные языки отошли на второй план, ибо через призму языка, полученного при обучении, человек смотрит на мир. В рассмотренных нами примерах мы не заостряли внимание на языковой проблеме Беларуси и Украины, но факт, что оба представленных автора пишут на своих родных языках, свидетельствует о смещении от идентичности советской к идентичности национальной.

В целом контексте проблематичности определения возраста людей, которых можно отнести к одному поколению, нужно отметить факт, что поколение – это не столько категория хронологическая, сколько способ восприятия действительности. Это общее самовыражение жизненного стиля, ценностей, символов и способов репрезентации, которые вызывают взаимную эмпатию при встрече и подсознательно идентифицируют человека как своего. Поколенческая идентичность – это не субкультура, представителям которой необходимо встречатся для обсуждения каких-либо вопросов, это духовная общность, обладающая потенциалом в определенных ситуациях объединить свои усилия.

 

 

 

Список литературы:

 

1.      Амфитеатров А. В. О неудачномъ поколѣніи. Житейская накипь. СПб. – Товарищество «Общественная польза» – 1903, С. 47.                                                            (20)

2.      Антонова Н. В. Проблема личностной идентичности в интерпретации современного  психоанализа, интеракционизма и когнитивной психологии. // Вопросы психологии. № 1. – М. – «Школа-Пресс». – 1996. С. 31-143.

3.      Аксенов В. Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках. – М. – 2009.

4.      Афанасьев Ю. Шестидесятники: итоги бездумного пути. – Журнал «Гефтер» – 2011.

5.      Белинский В. Взгляд на русскую литературу 1846 года. Статьи и рецензии. – М. – Московский рабочий. – 1971.

6.      Брава А. Каменданцкi час для ластавак. – Менск. – Мастацкая літаратура. – 2004.

7.      Бычков В. В. Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века. – Российская политическая энциклопедия. – 2003.

8.      Вальденфельс Б. Повседневность как плавильный тигль рациональности // Социо-логос. Со-циология. Антропология. Метафизика / Сост., общ. ред. и предисл. В.В. Винокурова, А.Ф. Филиппова. – М. – 1991. – С. 40 – 41. Доступно: [Электронный ресурс] Энциклопедия культур. – URL: http://ec-dejavu.ru/d/Daily.html.

9.      Ганева Е. И. Проблемная социальная идентичность: сущность и условия формирования. // Социология и социальная работа. Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Серия Социальные науки. – 2008, № 1 (9), С. 39–45

10.   Есаулов А., Кратенко А., Крахин А., Кузнецов Л., Миляев С., Русских Е. Утомленные стронцием. – М. – Дикси Пресс. – 2011. 

11.   Демьянков В.З. Доминирующие лингвистические теории в конце XX века // Язык и наука конца 20 века. – М. – Институт языкознания РАН. – 1995.

12.   Исаковский М. Статьи о литературе. Собрание сочинений в 5 томах, т. 4. – М. – Художественная литература. – 1982.

13.   Кристева Ю. От одной идентичности к другой. От Я к Другому. – Минск – 1997. Перевод с фр. Князевой Е.М.: J. Kristeva. From One Identity to and other. // Desire in language. – New York: Columbia University Press. – 1980. pp. 124-147. 

14.   Кром М. М. Повседневность как предмет исторического исследования (вместо предисловия)

15.   Мамардашвили М. Bильнюсские лекции по социальной философии. Лекция 5. – С. 120. [Электронный ресурс]. Официальный сайт Мераба Мамардашвили. – URL:  http://www.mamardashvili.com/published/azbooka/social.html.

16.   Микляева А. В., Румянцева П. В. Социальная идентичность личности: содержание, структура, механизмы формирования: Монография. – СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена. – 2008.

17.   Рогалева Е. Программа специального курса «Социокультурный феномен эпатажа. Эпатаж в политике». [Электронный ресурс]. – URL: http://www.nsu.ru/education/virtual/rogaleva_course.htm.

18. Перевалова Н. Поколения разорванного времени и разорванной страны: сложности перевода. [Электронный ресурс]. – URL: http://www.odnako.org/blogs/show_24163/.

19. Радзиховский Л. Взрослые дети молодых людей. Шестидесятники и их наследники. Искусство кино. №3, 2006. [Электронный ресурс]. – URL: http://kinoart.ru/archive/2006/03/n3-article2

20. Роздобудько І. Якби. – Харків. – Клуб сімейного дозвілля. – 2012.

21. Сабурова Т. Коллективная автобиография: ’поколение 1880-х’ в воспоминаниях и переписке А.В. Амфитеатрова. [Электронный ресурс] AvtobiografiЯ № 1, 2012, С. 145-165. – URL: http://www.padovauniversitypress.it/riviste/avtobiografija/sites/all/attachments/papers/01-2012-09-Saburova.pdf                                                                                      (21)

22. Солодченко И. Драмы на фоне истории (о творчестве М. Матиос). – Киевский телеграф. № 52. – 2009.

23. Уралов С. Почему Россия не СССР. К архивации советской идентичности. [Электронный ресурс]. – URL:  http://www.odnako.org/blogs/show_24211/

24. Хайдеггер М. Бытие и время. – 1953. [Электронный ресурс]. – URL:  http://www.lib.ru/HEIDEGGER/bytie.txt

25. Социальная идентичность: Способы концептуализации и измерения (Материалы научно-практического семинара. 16–19 октября 2003 г., с. Новомихайловское) / Отв. ред. О. А. Оберемко, Л. Н. Ожигова. Кубанский госуниверситет; Ин-т социологии РАН. Краснодар: КубГУ, 2004. 303 с. [Электронный ресурс]. – URL: http://www.isras.ru/publ.html?id=688

26. Mannheim K. Problém generací. Překl. D. Blahutková: K. Mannheim 1964. Wissenssoziologie: Auswahl aus dem Werk. Berlin: Luchterhand, s. 509–565. – Sociální studia. 1–2, 2007. S. 11–44.

27. Corsten M. Čas generací. Překl. J. Navrátilová: Corsten, M. 1999. Time of Generations. – Time & Society, 8 (2): 249–272. – Sociální studia, 1–2/2007. S. 45–65.

28. Marada R. Paměť, trauma, generace. – Sociální studia. 1–2/2007. S. 79–95.                  (22)

 

 

 

 

 

 

 

 

Generational Identity (New Literature at the Crossroads of Modernity)

The article presents some aspects of the modern literature development regarding generational identity. The sense of generational identity is based on common roots and develops from the similar social, artistic and aesthetic ideals, as well as from the total confrontation with predecessors. It is closely interconnected with own ideals proclamation, artistic programs and style elaboration.

The author analyzes the modern time literature production, considers the names that could recall the reader’s childhood memories and raise the hope for future. The analyzed products might be treated as a bridge between the Soviet past and the present, since they reflect generational communication contacts and conflicts within the borders of cultural development.

The 60’s could be the most impressive example of generational identity manifestation in the 20th century; that was the time when the whole experience of Russian (even before the the Soviet Union collapse) and Soviet literature was summed up.

The literary tradition of "40 +" generation (born between 1950 and 1970), whom  the author names  "as if the grandchildren of the sixties", was focused on the everyday life fixation.

The desire for freedom and the perception of one of the most painful issues of our time such as the issue of ecology (the Earth, the ecosystem of the national language, the ecology of the soul) appear to be the main creative motives of the studied writes (such as A. Kratenko, L. Kuznetsov, A. Krahin, S. Milayev, I. Rozdobudko, A. Bravo).

The above mentioned writes are the representatives of different national cultures being connected because of a common generational identity. Generational identity cannot be understood as a subculture which unites members who need to meet to discuss some issues, it is rather more a spiritual community which has a potential to put the efforts in certain situations.

 

 

Статья опубликована с согласия автора и издательства.