Часть 7

ПРИБЫТИЕ

 

 

Человек в смертную ночь свет зажигает себе сам;

и не мертв он, потушив очи, но жив; соприкасается

он с мертвым – дремля, бодрствуя –

соприкасается с дремлющим.

Гераклит Эфесский

 

 

 

ВКЛЮЧЕННЫЕ

Его подвели к дому, на крыше которого был укреплен флаг с логотипом «Bеаr» с нарисованным медведем. Открылась дверь и на порог вышел тучный, что-то жующий мужчина в камуфляжной форме с той же эмблемой на груди. На поясе у него висела пистолетная кобура, которую он поглаживал правой рукой...

— Вот, Георгий Иваныч, еще одного поймали, — сказал худощавый, толкнув Гаршина в спину.

— А чего голый? — спросил здоровяк с кобурой.

— В озере выловили. Собирался по воде драпануть.

— Что вы… я к вам плыл… — начал было недоуменно объяснять Гаршин, но здоровяк с кобурой его лениво прервал.

— Рот закрыл. А не то я его тебе пулей закрою.

Здоровяк спустился по ступенькам и вразвалку подошел к Гаршину. Щурясь, оглядел его и угрожающе улыбнулся. Воцарилось тяжелое молчание, но Гаршин, почувствовав разлитую в воздухе тревогу, решил все же объясниться.

— Понимаете, я в отпуске был.

— В отпуске? — поднял брови здоровяк, — Номер части, воинское звание?

— Что? Простите, я не военный…

Здоровяк надул щеки и выдохнул воздух в сторону Гаршина, издав губами звук «пру-у-х». — Ясно, — кивнул он, — форму спрятал, значит, чтобы не опознали.

— Какая форма? Вы не так меня поняли. Я гражданский. Да, я действительно был в отпуске, две недели назад ушел, и… то есть не совсем… прошло немного больше двух недель, и я… Простите, мы с вами раньше не встречались?

— Что? — Здоровяк с кобурой недоуменно посмотрел на него.

— Точно! Я вас узнал, — обрадовался Гаршин. — Вы же Жора, да?

— Чего? — здоровяк куснул губу и оторопело глянул на своих подчиненных. — Какой я тебе Жора? Перед тобой старший прапорщик Кононенков Георгий. Слышь, мужик? Ты откуда меня знать можешь?

— Ну как же, — быстро продолжал Гаршин, — Вы меня провожали на остров две недели назад. Меня сюда Захар привез. Помните? Вы же с Захаром вместе работаете. Он немой… то есть не немой, просто молчит все время, не говорит. Вы клиентов принимали, а Захар их на остров отвозил. Ну, вспомнили? Вы мне еще две удочки новые хотели подарить, когда я в лодку садился, но я отказался.

Жора был явно чем-то сильно обеспокоен. Лицо его покрылось красными пятнами. Оба его подчиненных — парень и автоматом, и худощавый с карабином — с интересом поглядывали то на него, то на Гаршина.

— Какой еще Захар, — неуверенно проговорил Жора… — не знаю никакого Захара.

— Как же не знаете, товарищ старший прапорщик, — с напряжением в голосе сказал конвоир с карабином, — мы же этого Захара на прошлой неделе расстреляли.

— Точно, — добавил парень с Калашниковым, — он еще молчал, как немой, не хотел своих выдавать.

Лицо Жоры стало совсем багрово-красным. Глаза его сузились, стали маленькими, и он куснул себя изнутри за щеку.

— Значит так, — громко сказал Жора, напряженно поглядывая то на Гаршина, то на своих подчиненных, — я с этим голяком не знаком, и видеть его никогда не видел. Что, выкрутиться хотел, гад? — резко повысив голос, повернулся он к Гаршину, — Услышал, что товарищи меня по имени называют и сразу шлангом прикинулся, да? Время потянуть решил, а там и за линию фронта смыться? — уже почти орал он. — Не выйдет! Так. По законам военного времени приговариваю дезертира к расстрелу. Евсюков! Тараненко! Отведите его к обрыву и в расход.

— Есть, товарищ старший прапорщик, — с ухмылкой кивнул худощавый мужчина с карабином и ткнул Гаршина стволом в спину. — А ну пошел.

— Подождите… — заговорил Гаршин, чувствуя, что все его тело начинает трястись, — вы что, я же… я свой.

— Давай, пошевеливайся, — толкнул его прикладом автомата парень.

Гаршин поневоле сделал шаг вперед. Потом еще и еще. Происходящее казалось ему каким-то кошмарным бредом. Может, он все еще плывет в океане и заснул в воде? И нужно только проснуться… Ноги тряслись, отказывались идти. Но Гаршин переставлял трясущиеся ноги и шел. Его вели на убой. За что? Он так долго добирался сюда, столько лет. И теперь, вот так, ни что, умирать?

За лесом послышалась артиллерийская канонада. Затем, совсем рядом, раздался рев автомобильного двигателя. Из-за деревьев, к которым его вели, вылетел покрытый маскировочной сеткой джип и резко затормозил. Следом выполз гусеничный бронетранспортер. Из джипа выскочил перетянутый ремнями офицер лет сорока, голова его под фуражкой была перебинтована, на бинтах расплывалось красное пятно.

— Что тут происходит? — громко закричал офицер так, словно плохо слышал,— почему боец голый?

— Дезертира расстреливаем, товарищ майор, — ответил парень с автоматом.

— А, ну расстреливайте, — махнул рукой майор, — и сразу назад. Получен приказ…

— Я не дезертир, товарищ майор! — закричал вдруг, сам не ожидая от себя такой прыти, Гаршин, — я с той стороны!

Майор, кривясь, посмотрел на Гаршина.

— Что? С какой стороны?

— С той, с той! — дрожа, громко повторил Гаршин, — и у меня есть… для командования… важные сведения!

Майор помолчал, жуя губами, потом кивнул подбежавшему Жоре.

— Так. Пленного в штаб.

— Есть, — вытянулся Жора.

— Самих чтоб духу здесь не было через полчаса. Получен приказ: отходим на прежние позиции.

 

ДОРОГА НАЗАД

Его везли в крытом фургоне. Гаршин был не один — кузов грузовика был забит людьми, все они сидели или лежали. Кто-то тихо всхлипывал и втягивал воздух носом. Парень рядом с Гаршиным, опустив голову, читал на каком-то восточном языке молитву. Время от времени снаружи раздавались взрывы. Что там происходило — было непонятно: в фургоне было темно, только светились белые щели между полами опущенного толстого брезента. Непонятно было и кто его соседи: пленные, дезертиры, отставшие от воинских частей, или может, обычные люди. Некоторые, как и Гаршин, были в гражданской одежде. Он был одет в твердую, ломкую рабочую робу, которую швырнул ему Жора перед тем, как приказал лезть в фургона. Раздался совсем близкий взрыв — машину сильно тряхнуло.

— Все, хана России-матушке, — сказал кто-то из темноты.

— Всему миру хана, — бросил кто-то.

— А говорили, Европу за месяц возьмем…

— Если б не американцы, взяли бы.

— Ничего, скоро Китай второй фронт откроет. Тогда они запоют.

— Ага, жди. Дождутся китаёзы, когда мы друг друга поубиваем, и прихлопнут, как букашек, всех, кто остался.

Гаршину было душно, у него кружилось голова. Хотелось вдохнуть свежего воздуха, но для этого нужно было протискиваться к борту, а сил не было.

— Слышь, братан. Тебя за что? — коснулась его в темноте чья-то рука.

— Не знаю.

— От армии косил?

— Я… в отпуске был.

— Ты не трясись, я свой, — человек придвинулся ближе, и Гаршин различил в темноте блеск его глаз, седые волосы, и почувствовал запах табака и немытого тела. —  Короче. Когда притормозят на повороте, спрыгнем и убежим, понял? — сказал седой человек и оглянулся.

— Куда? — спросил Гаршин.

— Если одному, — продолжил, оглядываясь, седой, — сразу поймают. А если много, не смогут. Кто-то да уйдет. С нами уже трое. Остальные трусы, пусть подыхают, рабы. Надо только разом, все вместе. Вместе мы сила. Понял?

— Куда? — снова сказал Гаршин.

— Что куда? На ту сторону. Там примут. Объясним, что мы такие же как они. Они не тронут.

— Двойники? — спросил Гаршин.

— Чего? Какие еще двойники? — недоуменно перекосилось лицо седого.

— Не знаю… — сказал Гаршин.

— Тебя что, контузило? — сочувственно спросил седой, — На, возьми.— он сунул ему в руку что-то тяжелое и плоское.

— Что это?

— Штык-нож. Я такой же себе заныкал. Живыми не возьмут. Хоть одному гаду, но пузо вспороть успеешь. Все, давай к борту, сейчас поворот будет.

— Я не могу, — сказал Гаршин каким-то эхом, а не своим голосом.

— Чего?

— Со мной Вера была.

— Ты что, заочковал, парень?

— Надо ее найти…

 Гаршин разжал пальцы — штык-нож с грохотом свалился на деревянный пол.

— Ах ты, урод! — яростно зашипел седой, оглянулся и быстро поднял с пола штык-нож. Тут же седой резко качнулся вперед и ударил Гаршина лбом в нос. У Гаршина будто взорвалась в носу бутылка с газированной водой, и он упал затылком на пол грузовика.

— Удавить бы тебя, гнида — продолжал, оглядываясь, седой. — Ладно, подыхай тут с говнюками своими.

Гаршин лежал спиной на чьих-то шевелящихся ногах. Газировка перестала булькать, и в носу и в переносице разливалась боль. Кровь текла по щекам и попадала в рот.

Он хотел что-то кому-то сказать, но не мог говорить. Ему хотелось сейчас только одного — свернуться калачиком на полу, закрыть глаза и не вставать.

— Братцы! — жалобно всхлипнул кто-то — А давайте постучим, машину остановят, попросимся на фронт кровью измену смывать? Давайте, братцы! Только вместе. Тогда нас простят.

Кто-то ругнулся, кто-то что-то ему ответил. Ноги выскользнули из-под Гаршина. Впереди, у борта послышался треск — резали брезент. Несколько человек выпрыгнули из грузовика в образовавшуюся белую дыру. Послышался визг тормозов, раздались автоматные очереди. Машина остановилась — люди в кузове повалились друг на друга. На Гаршина кто-то упал. Раздавались крики, стоны, ругань. Гаршину казалось, что это не человеческие крики, а шум разбивающихся о коралловые рифы волн. Он вернулся в ночной океан, туда, где бесконечность и рядом плывет Вера. Они качались вдвоем в прозрачных волнах перед ревущими в темноте бурунами на опоясывающих Землю рифах. Теперь-то он понял, что не нужно преодолевать эти рифы. Знает, что ждет на берегу. Нет, мы поплывем дальше, как можно дальше от Земли. Останемся навсегда в океане. Вера? Ты слышишь меня?

 

ПУЛЬСАЦИЯ В ТЕМНОТЕ

Послышался стук. Глухой, частый. Стучало где-то под пальцами правой руки — будто пульсировал, дергаясь вверх и вниз шарик из твердой резины. Он был прохладный и почему-то живой. От этого шарика брызнули во все стороны тонкие теплые лучи света и начали пробуждать тело. Гаршин открыл глаза — над ним простиралось белое пространство. Болела переносица, он потрогал ее: залеплена пластырем. Перед ним, на бежевом кожаном кресле, за столом, на котором горела светодиодная настольная лампа, сидела в белом халате женщина в очках лет тридцати. Она что-то писала на маленьком ноутбуке. Заметив, что Гаршин пошевелился, женщина подняла голову и посмотрела на него.

— Как вы себя чувствуете, Алексей Вячеславович? — спросила она.

— Где я?

— В гарнизонной гауптвахте воинской части 67265 Московского округа.

— Гауптвахте? — Гаршин только сейчас заметил, что окна помещения, где он находился, забраны решетками. — То есть… я на Губе?

— Можно сказать и так, Алексей Вячеславович, — женщина едва заметно улыбнулась и приподняла тонкие брови над глазами за стеклами очков. Она была красива зрелой, какой-то сдержанной, дисциплинированной красотой. Где-то он ее видел.

— Я… вас знаю?

— Может быть. — кивнула женщина. — Мы могли встречаться на комиссии.

— Какой комиссии?

— Призывной. Я военврач. Рассматриваю дела комиссуемых из армии и дезертиров.

— Дезерти… Что со мной случилось?

— Это вы нам должны рассказать, Алексей Вячеславович.

— Откуда вы знаете мое имя?

— Пока вы были без сознания, мы навели о вас справки по внешнему облику. Вас обнаружили в базе данных лиц, подверженных призыву во вторую волну мобилизации.

— Я… был в отпуске.

— Нам это известно.

— Известно? Да что же вам может быть известно? Если я ничего понять не могу… — сказал Гаршин, поднимаясь с кровати.

Лицо женщины-врача вдруг резко изменилось и из расслабленно-сосредоточенного стало жестким и напряженным. Приказным тоном она громко сказала:

— Не двигаться! Лежите, как лежали. Иначе я позову охрану. А они только что сменились с передовой. Думаю, вам сильно не поздоровится, если они сюда войдут.

Гаршин опустился на кровать.

— Что со мной будет? — обессилено спросил он.

— Это решаю не я.

Военврач встала с кресла — ее белый халат распахнулся, и под ним

оказалась идеально сидящая на ее стройной широкобедрой фигуре военная форма защитного цвета: китель с нагрудными карманами и юбка чуть ниже колен. Военврач подошла к Гаршину и что-то поставила на тумбочку рядом с его кроватью. Гаршин взглянул: блюдце, на котором лежали два круглых шарика: оранжевый и белый.

— Что это?

— Успокоение и сосредоточение, — блестя очками, ответила женщина врач. — Белая капсула — первое. На второе — усиливающий мозговую активность препарат, который поможет вам вспомнить все. Примите капсулы и запейте водой.

— Не хочу.

— В таком случае к вам будут применены меры физического воздействия. После чего препараты введут внутривенно.

Тонкая, холеная рука женщины с длинными пальцами открутила крышку с горлышка пластиковой бутылку и поставила открытую бутылку на тумбочку перед Гаршиным.

— Принимайте.

Будто в тумане, Гаршин взял обе капсулы и положил их в рот. «Уже все равно… — подумал он, — такая смерть или другая…»

— Запивайте.

Он взял бутылку с водой и сделал несколько глотков.

— Закройте глаза и полежите минуту. Скоро начнет действовать.

Закрыв глаза, Гаршин увидел женщину с какой-то картины, которая показалась ему знакомой, и из могилы, которую он тоже где-то видел. Женщина поднялась из-за мольберта, на котором рисовала, подошла к окну, распахнула его и взобралась на подоконник. В ее животе светилось что-то и тихо пульсировало. Будто маленький, мерцающий в темноте светлячок. Некоторое время женщина из картины и могилы оставалась на подоконнике и задумчиво смотрела на улицу. Затем сделала шаг вперед. Пульсирующий светлячок полетел вместе с женщиной к земле.

 

ВСТРЕЧА

Лязгнул замок.

— Гаршин!

— Я…

— На выход!

Алексей поднялся с койки, на которой сидел, сложил руки за спиной и вышел через открытую дверь в коридор.

— Лицом к стене.

Гаршин расставил ноги, наклонил голову и прислонился лбом к стене, пока конвоир запирал дверь.

— Вперед.

Шаги гулко звучат по вибрирующим железным листам, которыми обиты коридор и ступени лестницы.

Иногда он видел лицо своего конвоира, когда тот приносил еду или выводил его на прогулку. Мужчина лет тридцати пяти в камуфляжной форме, с глубоко посаженными глазами и резкими морщинами на лбу, с опущенными уголками губ и рано поседевшими волосами. Лицо его было запыленное. Может, и не было на нем реальной пыли, но она чувствовалась. Это была серая, пепельная пыль пороховой, военной усталости и угрюмой молчаливой злости. Не раз, когда глаза пыльного конвоира и Гаршина случайно встречались — в тюремном коридоре или в проеме отверстия для миски с баландой — Гаршин вздрагивал, ожидая, что ярость этого солдата сейчас вырвется наружу и он прямо здесь его расстреляет.

Шаги гудят по железу.

Куда запыленный конвоир ведет его?

Может, на расстрел?

Они повернули куда-то вправо. Странно, Гаршину показалось, что здесь он уже был. Остановились возле двери с табличкой: «Следователь Беличенко Р. М.». Что-то знакомое. Да, такая же табличка в серебристой рамке висела на этом же месте. Только на ней была другая надпись: «Турагентство «Новый Робинзон».

— К стене.

Неужели весь мир сбился, свился, сжался в один общий комок и собрался здесь, в здании гауптвахты? Черная дыра, покрытая пылью.

Запыленный конвоир постучал в дверь, затем толкнул ее. Приказал:

— Вперед.

Гаршин вошел.

В конце большой комнаты стоял у стола спиной к Гаршину небольшого роста полноватый мужчина с залысиной. Он был в сером, в полоску, костюме. Мужчина повернулся, внимательно посмотрел в лицо Гаршину и, чуть приподняв брови, сказал:

— Здравствуйте, Алексей Вячеславович.

— Родион… Максимович?

— Рад, что вы меня вспомнили, Алексей Вячеславович. Присаживайтесь, — Родион Максимович указал на стоящий перед столом стул, потом обошел стол и сел в стоящее за ним кресло.

Гаршин сел.

— Ну, рассказывайте, — сказал Родион Максимович.

— Что… рассказывать?

— Где вы отсутствовали эти две недели?

— Я был… в…

— Да, знаю, в отпуске. Я же сам вас туда отправлял. И я помню, как в первые минуты вы звонили, требовали вас вернуть.

— Не меня…

— Да-да, верно, не вас. Людей. Но это не важно. У вас тогда случилось обычное психическое расстройство человека, которого лишили привычного комфортного окружения. Но вот — потом… — Родион Максимович кашлянул и потер пальцами правой руки подбородок.

— Что… потом?

— Потом, когда начались боевые действия, почему вы не вернулись, не дали о себе знать, не встали в строй, как миллионы ваших соотечественников? Куда вы пропали? Что вы делали все эти огромные две недели, в течении которых весь мир перевернулся? Вот что я настоятельно хотел бы у вас узнать, Алексей Вячеславович.

— Послушайте, Родион Максимович.

— Конечно, я вас очень внимательно слушаю.

— Поверьте, я… я не знал, что…

— Ну, смелее.

— Что началась война.

— Как это не знали? Вы что, издеваетесь? — Родион Максимович, усмехаясь, повел головой вправо, встал с кресла, сел на край стола и взял лежащую там пачку сигарет. — Курите? — спросил он, — Берите-берите, сейчас снова везде разрешили. Такое время, не до запретов.

Гаршин отрицательно помотал головой. Родион Максимович щелкнул зажигалкой, с наслаждением затянулся и выпустил струю дыма.

— Да, так о чем я? — продолжил, Родион Максимович — Так вот. Как же вы не могли все это не знать, Алексей Вячеславович, если на второй день вашего отпуска в остров, на котором вы проводили свой отпуск, попала авиационная бомба и разнесла к чертям собачьим домик, в котором вы жили, да и половину всего острова? Ну хорошо, предположим, вас контузило и вы потеряли сознание. Так что же, оставшиеся тринадцать дней вы были без сознания, и вас носило по озеру, откуда вас выловили? По озеру, которое буквально избороздили в эти дни наши и вражеские корабли, но вас почему-то не заметили? Хорошо, предположим, что дело обстояло таким образом — хотя это и невозможно. Но ваши слова, когда вас задержали, что вы были на той стороне, и имеете важные сведения для командования — это-то было?

— Было, — помедлив, кивнул Гаршин.

— Ну, и где же вы были, и какие сведения намерены нам сообщить?

— Никакие.

— Простите, что?

— Никакие, Родион Максимович, — хрипло сказал Гаршин, — не был я ни на какой той стороне и никаких сведений не знаю. Я был в… на… 

— Где? В выдуманном мире без людей, о котором вы рассказывали на первом допросе, да еще и прожили там несколько десятилетий? То есть вы мне собираетесь сейчас повторить этот бред, и желаете, чтобы я в него еще и поверил? Так?

Гаршин опустил голову. Он смотрел в пол и молчал.

Родион Максимович протяжно вздохнул, кивнул кому-то невидимому, словно соглашаясь с какой-то интересной своей мыслью, смял сигарету в пепельнице, встал со стола и подошел к окну. Открыв окно, он несколько раз вдохнул воздух полной грудью, затем закрыл створки окна и повернулся к Гаршину.

— А знаете, Алексей Вячеславович, — сказал Родион Максимович, — я ведь, когда ознакомился с вашим делом, сразу вспомнил вас и вызвался провести с вами последний допрос. Да, именно последний, потому что обстановка накаляется с каждым днем, враг наступает, и понятное дело, сейчас не до сантиментов с уклонистами и дезертирами. Ваше дело собирались отправить в трибунал, где сами понимаете, какой исход, когда я попросил еще один раз поговорить с вами. Знаете, почему? Чтобы дать вам шанс. Не знаю, почему я это сделал. Что я в вас такого нашел, что мне захотелось спасти вас, а, не подскажете? У меня ведь дочь две недели назад… под бомбежку попала,— Родион Максимович мотнул головой в сторону висящий на стене фотографии улыбающейся девушки с черной траурной рамкой в нижнем углу, — осколок в сердце, насмерть. Понимаете, что я чувствую?

За окном раздались далекие разрывы. Стекло слабо задребезжало.

Гаршин молча сидел, опустив голову.

— Когда я ознакомился с вашим делом, — продолжал Родион Максимович, — то понял, что конечно, никакой вы не шпион. Наши сотрудники навели справки о вас и всех ваших родственниках, коллегах, друзьях. Роман Забелин был призван в действующую армию, в танковую дивизию. Прибыл на передовую, но после первого боя сбежал. Сейчас в розыске. Ваш отец перед началом войны оказался на вражеской территории, связь с ним отсутствует. Матери в живых нет. Ваш брат Елисей признан негодным к строевой службе, сейчас копает траншеи. Вера…

— Вера? – поднял голову Гаршин.

— Да. Девушка, которую вы все время звали, когда были без сознания. Мы ее нашли.

— Что с ней? – спросил Гаршин.

— Она умерла.

 —Умерла?

— Да. Уже довольно давно. Еще когда вы в армии служили, она скончалась. Осложнения после аборта. Похоронена на кладбище села Волосское, там у нее бабушка жила. Территория сейчас занята врагом.

— Это… точно?

— Точнее некуда.

— Я найду ее, — сказал Гаршин. 

— Разумеется, — искривил губы в скептической ухмылке Родион Максимович. — Там, говорят, все друг с другом встречаются. Ну да ладно. Послушайте, Алексей Вячеславович. Сомневаюсь, что вас это как-то утешит, но лично у меня к вам нет никаких плохих чувств. Только печаль, что вы, в общем-то, незлой, обычный, гражданский человек, волею судьбы оказались, как и миллионы наших сограждан, в этой мясорубке. Никто ведь не ожидал, что она начнется. Все говорили о войне, писали, шутили на эту тему. Но чтобы серьезно представить, в наше-то время… И вдруг — бац! Началось. Совершенно неожиданно. И знаете, кто первый ударил?

— Зачем мне это знать… — медленно, глядя в окно, произнес, то ли констатируя, то ли задавая вопрос, Гаршин.

— Что значит зачем? — недоуменно приподнял брови Родион Романович, — это же ваша страна. Ваша родина, наконец, Алексей, Вячеславович!

— Какая же она моя, — сказал, отрешенно посмотрев на него, Гаршин.

— А чья же? — сузив глаза, с едва видимой брезгливой ухмылкой, взглянул на него Родион Максимович. — Да, Алексей Вячеславович, представьте себе — это ваша земля. И люди, живущее на ней, это ведь те же самые люди, какими были тогда, когда вы в свой отпуск уезжали. Их же никто не подменил. Да, может, сейчас они немного иначе себя ведут. А чего вы ожидали? Что они кинутся к вам с объятиями? С какой стати? Вы что, любили их тогда, когда бежали от них на остров? Или полюбили сейчас, когда снова с ними столкнулись? А? Ах да, вы сейчас, конечно, скажете, что, мол, сильно полюбили этих несчастных людишек, когда жили на острове своем в беспробудном одиночестве. Но простите, так каждый из нас человечество полюбить может.  Одному не очень приятно быть, верно? Да еще так долго, как вы говорите. Вот и полюбили. Но любовь ваша, Алексей Вячеславович, дутая оказалась. Мертвая.

— Мертвая?

— Именно. Это ведь только мертвецы, знаете ли, никогда не меняются, разве что внешне. А живые, представьте себе, все время шевелятся, двигаются, делают что-то, растут, падают, поднимаются, морды разбивают, мозги калечат — живут то есть. А как же иначе? А вы жить не хотите.

Гаршин хотел что-то сказать, но куснул губу и промолчал.

— Или — хотите?

Гаршин поднял на него глаза

— Для них — не хотите… — глядя ему в глаза, кивнул Родион Максимович, — А знаете, Алексей Вячеславович, честно говоря, я вас в какой-то степени даже и понимаю. Может, даже и совсем понимаю. Действительно, зачем для таких людей жить? Если они вот такое, — кивнул Родион Максимович в окно, — устраивают? Согласны, Алексей Вячеславович?

Гаршин молча, широко раскрытыми глазами, смотрел на него.

— Что ж вы на меня так смотрите, Алексей Вячеславович, — холодно глядя на него, сказал Родион Максимович, — словно вы сейчас на допросе, а я вынуждаю вас признаться в каком-то преступлении. Нет, не вынуждаю. А вот себя, может, и вынуждаю. Кто знает, может, еще немного, и я через вас пойму, что виноват. Я ведь и сам, знаете, всех их не люблю. Когда мою дочь единственную, непонятно за что… Какой уж тут патриотизм, простите. Дочку — зачем? Вот в чем вопрос. Неужели мы приходим на этот свет, чтобы за кусок ткани какой-то от снаряда умереть, или за кусок земли, где, видите ли, ископаемых слишком много оказалось, и они кому-то еще, кроме тебя, понадобились. Или за идею, что надо кого-то зачем-то спасать, или наоборот, убивать. Зачем? Вот это, что ли, весь смысл?

— А… в чем тогда… смысл? — спросил Гаршин.

Родион Максимович подошел к Гаршину, наклонился к нему и сощурившись, быстро произнес:

— А ни в чем.

Отклонившись, он уселся на стол перед Гаршиным.

— Нет никакого смысла, Алексей Вячеславович. Есть только желание жить.

— Почему? – хрипло спросил, глядя на него, Гаршин.

— Да Бог его с чертом знают, почему, — криво ухмыльнулся Родион  Максимович. — Вот рыба, если ее поймать и вытащить на сушу, она же продолжает судорожно дышать, жабры свои раскрывает, потому что жить хочет, а не смысла. Жить! Понимаете?

Гаршин смотрел на него, и молчал.

— Только не говорите мне, что вы не рыба, — мотнул подбородком Родион Максимович.

— Я…. — гулко сказал Гаршин, не отрывая от него взгляда, но глядя будто в себя самого, — я хотел бы быть рыбой.

Родион Максимович выдул из губ воздух, крутанул головой, соскочил со стола, отошел, но тут же вернулся и опустился перед сидящим на стуле Гаршиным на корточки.

— Я вот не могу понять одного, Алексей Вячеславович, — сказал, прищурившись и всматриваясь в лицо Гаршина, Родион Максимович. — Поймите, я допускаю, впрочем, даже верю, что у вас случилась глубокая амнезия, и вы действительно не помните, что произошло за время вашего отсутствия. Я даже понимаю, что вам глубоко наплевать на собственное государство, и вы не желаете за него воевать. Но жизнь-то, жизнь свою собственную вы цените? Верно? Цените. Ну конечно, цените, рыба вы, человек или инопланетянин какой. Все живое свою жизнь любит, и умирать не хочет. Ну не поверю я, чтобы вам на себя самого было бы наплевать. А если не наплевать — так садитесь и пишите прямо сейчас заявление, что так и так, готов, мол, кровью искупить, хочу пойти добровольцем на фронт. Хорошо? А я… ладно, так уж и быть — снова не знаю, зачем я это делаю? — по своим связям отправлю вас в тыловую часть, где вас вряд ли убьют. И еще, скажу по секрету, и это, кстати, не только мое мнение… — немного понизил голос Родион Максимович, приближая свою голову к коленям Гаршина и внимательно глядя ему в глаза снизу вверх, — ходят слухи, что там, в верхах — Родион Максимович поднял указательный палец к потолку — уже все решили, и скоро, через месяц-два, максимум через три, все закончится. Вы меня понимаете, Алексей Вячеславович?

Гаршин молчал.

Родион Максимович встал и, морщась, стал потирать руками затекшие ноги.

— У вас есть реальный шанс остаться в живых, — говорил Родион Максимович, — Они там все хоть и кретины, но похоже, не совсем уж полные идиоты. Смешно, — Родион Максимович, морщась, усмехнулся, — всё уверяли, что если начнется большая война, то непременно атомная. А на деле-то — обычная получилась. А почему? А потому что они трусы. Понимают же, что все равно, кто первый на кнопку нажмет — весь мир тут же станет кладбищем. Весь. А из пулеметов и танков по старинке палить, на самолетах полетать, побомбить — это можно. Вот и стреляют, летают. Каждый день в истерике бьются, заявления делают, ядерными ударами угрожают, но кнопку-то никто не нажимает. И не нажмут. Дураки они, что ли? Ракеты под землю попрятали, подлодки в доки подземные. Эти места никто не бомбит. Все же все знают. Только по гражданским, да по пехоте. Сколько трупов уже, а ничего. Ждут, на чьей стороне Китай выступит… А он не выступит. Оно ему надо? Так что скоро подпишут договоры, перекроят опять границы, похоронят погибших. И все. Снова мирная жизнь… — Родион Максимович отвернулся от Гаршина, взял со стола пачку «Парламента», вытащил сигарету, чиркнул зажигалкой, — Нефть, газ, денежки, все, как раньше, рекой потечет, — затягиваясь, продолжил он, — Ну, что решили, Алексей Вячеславович? — повернулся он к Гаршину.

— Я хочу найти Веру, — сказал Гаршин.

— Вы будете писать прошение? — сузив глаза, повысил голос Родион Максимович.

— Нет.

— Дурак! — сплюнув, поморщился Родион Максимович. — Тебя расстреляют. Этой же ночью поставят к стенке!

— Я знаю, — сказал, глядя в пустоту, Гаршин.

Родион Максимович глубоко втянул в себя воздух, выдохнул, поднес ко рту тлеющую сигарету, но не затянулся, а опустил и смял ее в пепельнице.

— А знаете, Гаршин, — сказал Родион Максимович, — я ведь в чем-то вам даже и завидую. Что ж. Желаю вам найти там, эту вашу, как ее… Передавайте ей привет, если что.

Гаршин, глядевший до этого в сторону, посмотрел на Родиона Максимовича. Тот отвернулся к двери.

— Дежурный! — крикнул Родион Максимович.

Дверь отворилась, вошел конвоир с усталым запыленным лицом.

— Увести, — приказал Родион Максимович.

— Есть. — сказал конвоир. — Встать!

Гаршин встал.

 

ЗАПЫЛЕННОЕ ЛИЦО

Как же так… как же так. Ты молчишь, не откликаешься, а обещала, что будешь отвечать мне всегда. Мне сказали, что ты умерла. Это правда? Поэтому ты молчишь? Почему ты мне там не сказала, что ты неживая? Или тогда — ты еще была живой?

Жизнь, где ты? Почему ты не навсегда. Почему ты проваливаешься в черные дыры смерти и не можешь из них выбраться?

Откуда эти дыры, эти накручивающие на себя Вселенную сверла? Боже, если б ты был, ты бы выключил эти сверла.

А я не могу. И Христо не может. И ты, Верка моя пропащая, тоже.

Выключи.

Исключи навсегда.

Я не хочу так.

Теперь уже недолго осталось.

Лунный свет, проходя сквозь решетку на окне камеры, падал на лицо спящего Гаршина. Он лежал на боку, укутавшись в серое армейское одеяло, поджав под себя ноги и упираясь носом и губами в костяшки пальцев прижатых к груди рук. Он был похож на большого младенца, который очень захотел вернуться в лоно матери и больше не рождаться, не выходить никогда из этих дверей, но забыл, что так не бывает.

Но у кого он мог спросить, если вокруг не было ничего и никого из того, что он знал раньше? И из того, что он узнал и увидел, странствуя по безлюдной Земле.

Помнишь, ты как-то пошутила, сказав «Если, конечно, я не умру»?

Но ты умерла.

Последняя из списка нужных сердцу причин, чтобы жить.

Замолчала. Тебя больше нет.

Исключите меня. Кто там вместо тебя сейчас, Бог? Исключи!

Ничего, недолго осталось…

Что это? Вот там, в темноте, за пределами неба, будто снова начинается свет. Но это другой свет, нездешний. Какая-то цветущая планета с живущими на ней планетянами, среди которых, я вижу, машет рукой Христо. Как ты там, друг? Зачем ты улетел так далеко? Да и я тоже хорош. Как можно было потерять друг друга на пустой Земле, где никого, кроме нас, не было? Ведь мы же были там, искали и нашли друг друга, а потом разбежались. Человеку не нужен человек. Человеку не нужно человечество. Человеку не нужен Бог. Что же нужно тогда человеку? Что? Что-то шумит за окном. Кажется, началась гроза. Да, гремит гром. Идет дождь, льет как из ведра. «Знаешь, по чему я скучаю здесь больше всего, Алекс?» «Да, Христо». «Не только по тебе, может, даже и не по тебе вовсе… ты только не обижайся». «Нет, что ты, Христо!» «Здесь прекрасные планетяне, я с ними подружился. Но мне на этой планете так не хватает дождя». «Дождя?» «Да, представь, здесь совсем не бывает гроз и дождей. Мои новые друзья даже не знают, что это такое». «А у нас сейчас как раз идет дождь». «Да, я слышу, Алекс!» «Слышишь? Неужели наши миры снова соприкасаются?» «Немного». «И мы сможем… встретиться?» «Нет, Алекс. Мы слишком далеко друг от друга, это невозможно. Мне придется лететь к тебе миллионы лет». «Подожди, Христо… но ведь времени нет, и расстояний тоже, помнишь?» «Их не было раньше, Алекс. Сейчас они опять появились». «Почему?» «С тех пор как мы исключили друг друга». «Христо!» «Подожди, Алеша. Помолчи, друг. Скоро наши миры разойдутся, но пока они еще близко друг к другу, я хочу послушать, как шумит дождь». «Да, я тоже сейчас слушаю. Какая прекрасная музыка, Христо. Удары грома, шелест, звон капель… целый оркестр». «Да, мы с тобой слушаем симфонию. Ужасно хочется прилететь на Землю, постоять рядом с тобой под проливным дождем. Просто стоять, слушать, намокнуть, пусть даже продрогну до костей». «А ты прилетай, Христо. Не смотри на расстояние. Кто знает, может, пока ты будешь лететь, все изменится, и расстояния и время снова станут не важны». «Ты прав, Алеша. Я обязательно попробую прилететь. Я долечу». «Я буду ждать тебя, Христо».

В шуме дождя послышались глухие шаги — непривычные для гулкого, сплошь обитого железом, здания гауптвахты. В замке повернулся ключ, дверь отворилась, и на пороге возник силуэт конвоира с запыленным лицом. В этот раз он почему-то стоял и молчал, хотя давно уже должен был громко скомандовать: «Встать!»

Гаршин почувствовал чье-то присутствие, повернулся, увидел конвоира и тут же вскочил и сел на койке. Сердце его забилось так, что казалось, твердый прорезиненный шарик сейчас пробьет горло и вылетит наружу.

— Что… пора? — хриплым голосом, дрожа всем телом, спросил Гаршин.

Запыленный солдат пристально смотрел на него и молчал.

Гаршин встал и начал дрожащими руками снимать с табурета, стоящего возле койки, свою скомканную одежду.

— Подожди, — раздался голос запыленного солдата. Гаршин вздрогнул и уронил свою рабочую куртку. Никогда он еще не слышал, чтобы караульный говорил с ним вот так, без команды и приказа. Он повернул голову и встретился c ним взглядом.

— Я больше не могу, — сказал солдат с запыленным лицом, глядя не на Гаршина, а куда-то дальше него, в бесконечность. — Просто не могу. Завтра я сменяюсь и снова на фронт. Я пулеметчик. Я убил очень много людей. Очень. Они мне не снятся. Ночью я один. Но днем они ходят за мной, живут со мной рядом. Касаются меня. Едят со мной. Только когда я засыпаю, они исчезают. Просыпаюсь — они снова рядом. Я не вижу их лиц — они смазаны кровью. Твое вижу. Мы с тобой похожи.

— Похожи? — повторил Гаршин, и волосы зашевелились на его голове.

— Да, — хрипло продолжил солдат. — Одного роста, примерно тех же лет. Одевайся в мою форму. — поставив к стене автомат, солдат начал раздеваться.

— Почему? — тихо спросил Гаршин.

— Ты уйдешь. Я останусь вместо тебя. Ночью в городе никого. Только патрули. У меня есть пропуск. Ты уедешь. А я здесь, — говоря это, солдат будто обращался к кому-то другому, невидимому, не к Гаршину. 

— Я не вижу их только ночью, — продолжал говорить в темноту солдат с запыленным лицом, — я очень хочу спать.

Он взял одежду Гаршина и начал ее на себя надевать.

— Тебе надо спешить, — не поворачиваясь к Гаршину, говорил солдат, — скоро рассвет.

Они переоделись. Солдат теперь был в его рабочей робе. Гаршин — в пятнистой военной форме с автоматом за плечами. Запыленный солдат подошел к Гаршину, посмотрел ему в лицо, будто в зеркало, и неудовлетворенно покачал головой. Потом он низко наклонился, провел руками по запыленному полу камеры, выпрямился и провел ладонями по лицу Гаршина.

— Ну вот, — Гаршину показалось, что солдат улыбнулся, — Теперь ты совсем как я. Иди.

Гаршин повернулся и пошел. Не дойдя шаг до выхода из камеры, он остановился и оглянулся. Солдат уже лежал в его койке, свернувшись под серым одеялом. Он был едва виден в темноте, потому что луч лунного света сместился и высвечивал маленький участок бетонного пола у стены.

— Как тебя зовут? — спросил Гаршин.

— Зачем тебе, — послышалось из темноты.

— Не знаю...

— Человек.

— Спасибо тебе. Человек.

— Давай, зёма, бывай. Может, свидимся.

Гаршин вышел из камеры, затворил за собой тяжелую дверь, запер ее и пошел, стараясь ступать мягче, по железному коридору. Возле турникета сидели охранники, они были неестественно громкие, видимо, пьяные, и о чем-то возбуждено говорили и смеялись. Гаршин приложил к считывателю турникета карту, которую ему дал солдат, загорелся зеленый сигнал, и турникет пропустил его. Выйдя на предрассветную улицу, Гаршин пошел вперед по дороге между пятиэтажными домами. Вскоре дома кончились, и он увидел железнодорожную насыпь. Послышался шум подходящей электрички. Гаршин поднялся по ступенькам на платформу и вошел в раздвинувшуюся дверь остановившегося вагона.

 

ОТВЕТ

Сидя у окна, он задремал, и пробудился, когда по громкоговорителю объявили, что поезд прибывает на конечную станцию и дальше не пойдет, потому что начинается нейтральная территория перед линией фронта. В вагоне находилось много людей; кроме него, еще несколько военных. У выхода из вагона стоял военный патруль: двое солдат и офицер — проверяли документы у приехавших.

Гаршин потянул лейтенанту удостоверение оставшегося в камере солдата. Тот открыл его, полистал и отдал обратно.

— Удачи в бою, — сказал лейтенант и отдал честь.

Гаршин тоже вскинул к военной кепке руку, повернулся и направился к выходу в город.

Выйдя на привокзальную площадь, Гаршин пошел по центральной улице, наполненной техникой и военными. Впереди, на окраине города, виднелся лес, за которым слышалась близкая канонада и поднимались шлейфы дыма.

Вскоре Гаршин достиг леса и пошел между деревьями. Когда он замечал впереди людей в форме, то прятался за стволами или ложился на землю, в траву. Перейдя вброд, по горло в воде, маленькую лесную речку, он пошел дальше по узкой лесной тропе. На выходе из леса Гаршин наткнулся на разбитую зенитную батарею. Прямое попадание: куски человеческих тел, груда железа, засохшая кровь. Нашел неискалеченного убитого, перевернул: форма такая же, как у него, только шевроны другие. Гаршин отлепил от своего рукава приклеенный к липкой ленте шеврон, бросил его на землю, и прилепил на это место шеврон армии другой страны.

Пошел дальше. Набрел на железнодорожную насыпь, поднялся на платформу, сел в подошедшую электричку, в полупустой вагон. Вновь задремал у окна, когда его разбудил патруль: двое солдат и офицер. Гаршин вытащил из кармана и протянул им документы оставшегося за линией фронта солдата, а сам отвернулся к окну, за которым плыл серо-черный пейзаж с пылающими на горизонте коробками бетонных домов. Документы вспухли от воды, были измяты и покрыты грязью, и вероятно, поэтому патрульные ничего не заподозрили. А может, они и не хотели уже ничего подозревать и понимать, потому что их лица были покрыты той же серой пылью и копотью смерти, что и его лицо, и лицо оставшегося в камере солдата, и может, лица всех, кто в эти дни и часы воевал и умирал.

Вагон тряхнуло, поезд остановился посреди поля. Все стали выходить, Гаршин вышел вместе со всеми. Утопая ботинками в раскисшем черноземе, он добрел до шоссе. Здесь была развилка, справа железнодорожный переезд, слева — столб с указателем: «Новоалександровка — 5 км, Волосское — 15 км».

Гаршин пошел по обочине шоссе, время от времени поправляя за спиной тяжелый автомат, который натер плечо и поясницу. Сзади послышался звук едущей машины. Его обогнала и остановилась серая, вся в царапинах, с отломанным зеркалом и разбитой правой фарой «Таврия».

— Куда, служивый? — высунулась из-за опустившегося стекла лохматая голова водителя: — может, подвезти?

— В Волосское, — ответил Гаршин.

— Жаль. Мне в другую сторону. Но, если заплатишь…

— Сколько?

— Да деньги не нужны… — мотнул водитель головой.

— Это подойдет? — Гаршин потрогал ствол своего АК.

— Более чем, — кивнул водитель.

Они проехали поворот на Новоалександровку, миновали пустое здание полицейского поста с разбитыми стеклами, повернули с основной трассы налево. После пяти минут езды по асфальтированной дороге с полями по обеим сторонам, слева за тополями показались белые одноэтажные и двухэтажные дома.

— Волосское, — мотнул подбородком водитель, — тебе где?

— У кладбища.

Водитель понимающе кивнул. Машина повернула на уложенную бетонными плитами проселочную дорогу и, заваливаясь на левый бок, еще какое-то время ехала, подпрыгивая на колдобинах, потом остановилась

— Все. Дальше не развернусь. К кладбищу прямо.

Гаршин отдал водителю оружие, вышел из машины и пошел по узкой, зажатой с обеих сторон заборами домов дороге. Кладбище он разыскал не сразу — оно было скрыто травой и высокими густыми кустами. Но когда он заметил в просветах между ветками кресты, то остановился и повернул в эту сторону. Порвав рукава кителя и ткань на колене, он продрался сквозь колючие ветки и оказался на покрытом выгоревшей травой поле, которое спускалось в реке. В самом начале этой дороги к воде, там, где земля еще ровная, было сельское кладбище.

Гаршин медленно шел среди могил. В основном здесь были кресты, но встречались и надгробия в виде плоских гранитных стел с фотографиями умерших. У подножия захоронений лежали венки из искусственных цветов и высохшие живые цветы. Было несколько свежих могил.

Пройдя все кладбище, Гаршин наткнулся на полувырытый у спуска к реке противотанковый ров. На холмиках выкопанной земли лежали доски, веревки, лопаты.

Гаршин вернулся к кладбищу, решив войти в него с другой стороны — и сразу наткнулся на могилу Веры. Он увидел ее имя на керамической табличке, привинченной к деревянному кресту. От дат жизни и смерти Веры осталась только черная черточка, потому что справа и слева края таблички были сколоты – словно по ней били молотком или стреляли из оружия. Только теперь Гаршин заметил, что некоторые каменные надгробия и кресты на кладбище были посечены осколками и пулями. Над табличкой к кресту Веры было приделано овальное керамическое блюдце с ее фотографией – оно тоже было расколото в самой середине, сильно поцарапано и загрязнено – но Гаршин узнал ее лицо.  Он вгляделся в ее глаза.

— Привет, — сказал он, — как ты?

Вера молчала. Сейчас Гаршин воспринимал ее молчание как-то иначе. В этом молчании было больше слов, чем когда она говорила. Слова ее были музыкой на незнакомом языке, как в песнях, которые ты понимаешь, не понимая языка, на котором они поются. Так говорил когда-то брат. Как ты там, Елисей? Все слушаешь свою музыку, роя окопы? Отец, а ты? Мама…. Вы с отцом уплыли от меня, сев каждый на свой корабль. Может, вы уже на одном корабле? Ромка, ты тоже там не сильно умирай, ладно?

Дул и немного завывал ветер. Внизу, по речной воде шла рябь. Наверное, скоро пойдет дождь. В небе загремело. Гаршин поднял голову и увидел вынырнувший из облаков и снова в них скрывшийся маленький самолет. Раздался сильный удар грома.

Христо, как ты там?

У нас скоро начнется дождь.

Прилетай. На самом деле это быстро. Нужно только уничтожить время и расстояние. Помнишь — а если ты был маленький, ты должен помнить — как долго тянулись дни в нашем детстве? Словно годы и десятилетия, но мы совсем не уставали и не боялись жить. И как потом, во взрослости, время сжалось до черных дыр, которых мы никогда не видели, но почему-то поверили, что они существуют. Помнишь?

Ветер так же внезапно стих, как и начался. Небо темнело. Воздух набухал от невидимой наэлектризованной влаги.

Гаршин взял с холма у недорытого рва лопату, вернулся к могиле Веры и воткнул лопатный штык в землю.

Земля оказалась сухая, песчаная. Копалось легко. Не то, что на Пер-Лашез. Как давно это было, тысячу жизней назад. Ты ли там был, Лешка? Тогда ты тоже откапывал человека. Но не уберег. Ничего. Как там говорил старик Бог: если отыщешь Землю, которой не существует, расскажи мне о ней.

Болела спина. Земля становилась каменистой и тяжелой.

Глубоко же ты, Вера.

Полотно лопаты уткнулось во что-то твердое. Обкопав это твердое и выбросив наружу грунт, Гаршин сел на землю, отдыхая. Все сильнее болело сзади, под лопаткой. Может, сердце? Сколько тебе лет, кстати? Ты и забыл. Но не важно. Нужно выбираться из ямы. Если хочешь сделать что-то стоящее, делай это на поверхности земли, но не в ней.

Гаршин попробовал приподнять гроб или хотя бы сдвинуть его. Но деревянная махина, казалось, приросла к земле.

Тогда он стал рыть выход наверх: наклонную дорогу из ямы, по которой можно было бы вытащить волоком гроб. Это было очень трудно. Но он копал и копал, как заведенный. Болели плечи, руки, шея, ноги.  Боль залила огнем всю спину и пробивалась языками пламени в грудь.

Стемнело, на небе стали зажигаться звезды. Они казались горящими буквами громадной книги, раскрытой сразу на всех страницах.

Гаршин продолжал работать.  Наконец, едва дыша и постанывая от пылающей костром во всем теле боли, он закончил работу.

От недокопанного рва Гаршин принес моток веревки. Обвязал ею гроб с Верой, сделал петлю, накинул ее себе на грудь, впрягся и потащил груз за собой, словно бурлак корабль. Вытянув гроб из ямы, Гаршин потащил его в сторону от надгробий и крестов. Остановился только у деревьев, что росли у дороги, сел рядом в густую траву.

Светало.

Гаршин взял лопату. Вгоняя поочередно штык лопаты под крышку с каждой стороны, он расшатывал, и наконец, сорвал ее. Отбросил в сторону. Вера лежала как живая. Такая же юная, как тогда, когда он прощался с ней, уходя в армию. На щеке ее колыхалась принесенная ветром пушинка.

Он долго боялся потревожить ее. Но потом Гаршин все же осторожно коснулся ее сложенных на груди рук своими пальцами — и ее кожа тут же обожгла его холодом.

Лицо Веры тоже оказалось ледяным.

— Вера! Верочка. Вера, Вера, Вера! — говорил он, обнимая ее, взяв ее на руки и пытаясь согреть, прижимая к себе, как ребенка. Он целовал ее в щеки, в губы, в глаза, нос, лоб, шею, руки, но она не согревалась. Солнце помоги мне! Земля, помоги. Воздух, вода, трава, помогите.

Пошел теплый дождь вперемежку с горячими солнечными лучами. От земли снизу хлынул пар, ногам стало тепло. Но Вера не согревалась и не просыпалась.

— Христо, что мне делать, скажи?

Молчание.

Он качал ее на руках, и мир качал их обоих, словно в колыбели.

— Бог! Смотри, я нашел ее, вот же она. Ты просил, чтобы я тебе рассказал. Смотри, она у меня на руках… Боже, ты видишь?

— Ну, что будем делать?

— Не знаю. Она умерла. И он не жилец.

— Может, дадим им шанс?

— Зачем? Он снова все повторит, как и раньше. А она… сколько можно ее оживлять?

— Что ж, ты прав. К тому же, сколько сейчас погибает вокруг. Почему только они?

— Да. Хотя мне жаль его. И ее.

— Он сам выбрал то, что сейчас. Нелюбовь не творит чудеса.

— Ладно. Ну что, пойдем дальше?

— Да, конечно, пошли. Пока, человек, читающий эту книгу.

— Пока! Может, еще увидимся.

— Может быть.

 

Все отступилось. Солнце перестало светить, земля холодила ноги, а вместо теплого дождя летел снег, чьи кристаллы на подлете к земле превращались в твердые ледяные иглы. Гаршин шел в полутьме по колкой мерзлой земле, прижимая Веру к груди и вдыхая ей свое дыхание через рот. Он дышал воздухом через нее, и в какой-то момент она тоже стала дышать этим же воздухом. Глубоко застонав и выдохнув, Вера открыла глаза.

— Привет, — сказал он.

— Привет, мой хороший. Я долго спала?

— Нет. Совсем мало.

— Мы все еще в океане?

— Нет, уже вышли на берег.

— Да, правда? — ее глаза засветились, — тогда опусти меня. Я хочу постоять на земле.

Он опустил ее, и она, почувствовав под ногами теплую мягкую землю, засмеялась от счастья.

В это время в воздухе загремело, ударил гром и почти сразу же хлынул теплый летний дождь.

— Дождь! — запрыгала, затанцевала Вера, — это же самый настоящий дождь!

Он тоже попытался подпрыгнуть в каком-то нелепом движении, но поскользнулся на мокрой траве и упал, вскрикнув от неожиданности. Вера захохотала и упала на траву рядом с ним. Они сидели рядом, прижимаясь горячими плечами друг к другу, и от их тел шел пар, и они смотрели сквозь струи летящей воды так, словно видели перед собой что-то самое главное на Земле.

            Вот и увиделись еще раз.