ПУТЬ ПО СТРАНИЦАМ «КНИГИ ГРЕХА»
Роман "Книга греха" вышел в свет в издательстве Алетейя" (Санкт-Петербург). По некоторым причинам мы решили, что это интервью может быть интересно читателям нашего сайта.
Собственно, причин две. Первая. Оба фигуранта - и автор романа и интервьюер - авторы нашего издательства.
Вторая. Они молоды. Это многое объясняет и многое извиняет. А в остальном - интересно.
Интервью Романа Богословского с Платоном Бесединым
В связи с предстоящим интервью мне вспомнился фильм Павла Лунгина «Остров». Тот эпизод, где отец Анатолий пристально вглядывается в сапог, а отец Филарет спрашивает: «А что это ты делаешь, отец Анатолий?». Старец отвечает: «Читаю книгу грехов человеческих. Сейчас дочитаю, в печку её, и нет греха». Роман Платона Беседина «Книга Греха» — это новое напоминание обществу о его порочности. «Книга Греха» отрезвляет, заставляет задуматься о современном состоянии мира ещё раз. Давайте углубимся в смыслы и символы дебютного романа Беседина, побеседовав с ним самим.
Платон, сегодня многие понимают, что мир лежит во зле. Написав роман «Книга Греха», какие цели ты преследовал? Хотел ли ты напомнить миру о его греховности? Или еще раз выразил эту мысль, но своими, как говорится, словами? Или просто написал о том, что тебя лично больше всего волнует?
Думаю, ни для кого не секрет, что зачастую не писатель создаёт текст, а текст ищет писателя. В какой-то мере это и мой случай.
Касательно греховности мира. Мне кажется, что греховность в привычном понимании перестаёт существовать. Происходит смещение ценностей, грех становится нормой. Отчасти поэтому мой текст фокусируется на достаточно неприятных, мрачных вещах. Я старался показать, что независимо от обёртки грех остаётся грехом, несмотря ни на какие социальные сговоры. Показать и найти выход из данного состояния. Для этого нужно было погрузиться в его природу, понять механизмы «прилепления» греха к человеку и выработать противоядие.
Тогда такой, может быть, несколько неудобный вопрос. Помнишь, что написано в Библии: «Если один слепец поведет другого, то оба они упадут в яму». Ты решил дерзнуть. Захотел изобличить грехи мира… скажи, почему ты решил, что можешь это сделать? Где ты взял «писательское право» на это?
Чтобы прозреть, зачастую необходима эмоциональная встряска. «Книга Греха» в какой-то мере даёт её. Одним слепцом становится меньше. Пусть и ненадолго.
Ни в коем разе я не пытался взобраться на баррикады и кого-то агитировать. Мне кажется, в самом вопросе заложена определённая переоценка литературы как направляющего вектора общества. К сожалению, литература хоть и осталась системообразующим звеном, но уже не является локомотивом социального мнения. Сегодня представить себе автора, влияющего на жизнь общества, каким, например, когда-то был Толстой, крайне сложно. Прошло время литературных гуру. Сегодня социальные сети и телевидение влияют на людей, особенно молодых, в десятки раз сильнее.
Задуматься после прочтения моего романа – возможно. Но раздумья порождают действие внутри самого думающего. Повести сегодня читателя за собой как неразумного бычка на привязи мне кажется почти невозможным. Роман – мой определённый экзистенциальный опыт.
«Легенда о великом инквизиторе» Достоевского, это мучительное повествование, говорит нам о том, что если бы Христос пришел сейчас, то его бы отвергли. А уж роман «светского», если можно так выразиться, лица – и подавно. В этой связи хотелось бы узнать: твой роман следует читать и трактовать его смысл в рамках православной концепции бытия? Носит ли он христианско-суггестивный характер?
Упоминание тобой Достоевского весьма к месту. В тексте «Книги Греха» действительно много аллюзий на произведения одного их моих любимых авторов. В своём роде, роман – ещё одна история о Христе. О Христе, который должен стать Иудой для самого себя. Это история современного Иисуса, но не богочеловека, а человека. Обычного человека, измученного грехом мира. Не зря главный герой, Данила Грехов, спрашивает у самого себя: «Изображая Христа – чем не название для наших биографий?»
Я не пытался заниматься нравоучениями. Это всего лишь переживания героя, его вывернутые наизнанку догмы мировосприятия. При этом, конечно, он так или иначе существует или вынужден существовать в христианском мире.
Любопытно, что тебе роман показался созвучным с церковными идеями. Некоторые же посчитали его ересью, направленной против православного мировосприятия.
Нет, думаю, что ереси здесь быть не может. Тем, кто так подумал, я бы посоветовал переосмыслить прочитанное. Платон, кто твой читатель? Опиши подробно его портрет.
На самом деле, хорошо, что каждый воспринял текст по-своему. Полярность мнений ведёт к дискуссии, в коей рождается истина. К тому же художественное произведение не является физическим законом, который может иметь только одно прочтение.
Если говорить о моём читателе, то я бы не хотел конкретизировать. Конкретизация, создание единого образа, неизбежно ведёт к отсечению иных людей. Мне бы этого не хотелось.
У Владимира Сорокина в романе «Сердца четырех» в центре повествования дано некое сообщество людей, которые объединены на негативной основе по подобию тоталитарной секты. Это страшные, аморальные люди, которые причиняют лишь зло и вред. У тебя в романе тоже есть секта – «Секта Кали». И зачем ты ввел в повествование данное сообщество, если грех и без него везде?
Один из контекстуальных пластов моего романа – осознание человека в обществе, в обществах, его связанность коллективным грехом. Собственно на «общем грехе», противостоянии или потакании ему построено большинство нынешних формаций, будь то протестантская община, тоталитарная секта или клуб любителей хентай.
Человек ныне всё более и более обособляется. Это обособление, по единству противоположностей порождает стремление к стаду, рождает жажду ощутить себя частью единой массы, которая не желает остаться наедине с собой. Иными словами — боязнь увидеть себя в неглиже.
Человеку не остаётся ничего другого, как смотреть сквозь призму навязанных стереотипов, форм мышления. Эти мыслеформы продиктованы родителями, школой, СМИ, корпорациями, билбордами на улице.
У Луи Арагона в «Неоконченном романе» была такая замечательная фраза: «Кто он, тот, за кого меня принимают?». Герой моего романа собственно ищет подлинного себя. Он боится тишины, но подсознательно жаждет её. Его привычное состояние – это страх. Страх одиночества в первую очередь. Грехов пытается глушить его участием в различных организациях. В такой формации не надо думать, принимать решения – не надо нести ответственность. Любое такое общество – шанс снять с себя какую бы то ни было ответственность. Это удобно. Но в таких обществах, несмотря на их многолюдность, человек как нигде одинок.
«Секта Кали» в данном контексте – аналогия любой формации, стаи, в которые сбиваются люди. Они сбивались в них всегда, но сегодня это выражено особенно чётко. В данном плане «Секта Кали» ничем не отличается от последователей очередного просветлённого или от члена социальной сети.
Но в соцсетях не заставляют травить людей или заражать их вирусами. Степень вовлечения ведь разная?
Порой я натыкался на страницах сетей на ещё более страшные вещи. Сами социальные сети – это вирус.
Хорошо. Давай чуть отвлечемся от сложных материй романа. Скажи, каково это – держать в руках собственную книгу, свой первый роман. Опиши ощущения.
Однажды я прочёл интервью одной писательницы, где она рассказывает, как впервые взяла в руки свою первую книгу. Она описывала, какое сильное чувство восторга испытала. И запах, и страницы, и тактильные ощущения – всё другое, в разы усиленное, чем в чужих книгах. У меня, на самом деле, ничего такого не было. Книга и книга. Разве что осматривал я её более придирчиво, чем другие издания. В плане литературы я перфекционист. Наверное, поэтому боюсь перечитывать уже изданные вещи. Слишком расстраиваюсь, думая, что можно было бы написать в разы лучше.
Это характерно для всех творческих людей. Платон Беседин – перфекционист в части написания собственных текстов. А каков он как читатель? Что повлияло на тебя? Какая литература? Что ты сейчас считаешь авангардом? Много ли писателей-перфекционистов в современной России и Украине?
Я люблю чтение. Люблю книги. Собственно, моя именно литературная деятельность (книжные обозрения, организация фестивалей и встреч с авторами) во многом направлена на то, чтобы люди читали. Я действительно считаю, что чтение спасает. Это мой девиз не только как литератора, но и как читателя.
До недавних пор я считал себя неплохим – думающим и понимающим читателем. Теперь я осваиваю науку чтения по-новому. Научиться читать так же сложно, как научиться писать. Пока в двух данных епархиях я нахожусь в стадии обучения.
Повлияли и влияют на меня многие авторы. Наиболее ценны, пожалуй, те авторы, которые влияли на меня не на коротких отрезках времени, а постоянно. Это преимущественно классики русской литературы. Чехов, Достоевский, в первую очередь.
Мне сложно говорить об авангарде. Чисто субъективно наметилась тенденция отхода от «чернухи» и постмодернизма. Писатели всё больше и больше обращаются к социальным, политическим темам, к реальной, что называется, жизни.
Перфекционистов в литературе осталось немного. Это связано с падением института литературы в принципе. Вседозволенность убила в авторе внутреннего цензора. Мне кажется, будущее за теми писателями, которые смогут видеть своё произведение редакторскими глазами многих читателей.
Все верно. Я, к примеру, и сам сейчас пишу повесть, которая поставит точку на так называемом «русском постмодернизме» Мамлеева-Сорокина-Радова. Но ты в новом романе без «чернухи» не обошелся? И девочки из окон прыгают, и вырезание клитора присутствует, и аборты, и суициды...
Будет весьма интересно прочесть твою повесть.
Я действительно не обошёлся без «чернухи» в том смысле, который ты вкладываешь в данный термин. Однако «чернуха» в принципе, мне кажется, это во многом грязь ради грязи. У меня несколько иной вариант. Я не старался бравировать грязными сценами. Дело даже не в том, что мне омерзительны половые извращения и насилие, а в том, что они скучны.
Позволю себе вернуться в начало нашего разговора. Мой роман о грехе, о стремлении к попранию ада внутри себя. Чтобы увидеть пути спасения, нужно было осознать саму природу греха. Я не пытался снабдить роман «чернухой», чтобы сделать его острее. Точнее так. Я перестал это делать в какой-то момент. Возможно, сначала я пытался поиграть с этим, но потом, когда текст «отлежался», я чистил его от сцен чернухи. Тем более, некоторые вызвали нарекания у издателя.
Забавно, что когда я принялся за чистку текста, он сказал мне: «Платон, ты что-то увлёкся. Это вполне приличная сцена». В общем, это было погружение и выныривание из греха.
А что касается выныривания из греха, как ты выразился, то оно происходит из греха в грех, ведь так? Из греха художественного в грех повседневности. Помнишь, как у Пелевина: "Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда"…
Выражаясь терминологией Пелевина, моё «никуда» в романе мне понравилось больше. У Гребенщикова на этот счёт есть любопытные слова: «Всё суета сует и всяческая суета, но даже суета бывает та или не та…».
Отлично, а можно подробнее о «нарекании издателя»? Сегодня литератора заставляют сильно «прогибаться». Ты согласен убирать из текста то, что считаешь важным, ради того, чтобы рукопись издали?
Прогибаться заставляют, в основном, крупные книгоиздатели, книжные гиганты. Нарекания моего издателя касались, в основном, темы политики, темы насилия. Например, сцены с азербайджанской девочкой и националистами.
Если говорить за себя, то я не считаю это прогибом. У Стивена Кинга есть замечательная фраза: «Помните, что редактор всегда прав». Я во многом согласен с данным тезисом. Издатель, редактор подчас знают лучше автора. Их преимущества – свежесть восприятия текста и опыт.
Я не видел проблемы в том, чтобы убрать ту или иную сцену. Тем более, это были мелкие поправки. Хотя, скажу по секрету, переписать концовку меня заставил именно издатель. Я был не в восторге от этой затеи. Взял время на раздумье. Всё же переписал и понял, что новый вариант концовки романа смотрится лучше. Так что в моём случае Кинг оказался прав.
Как гражданин, а не писатель Платон Беседин справляется с окружающими его мерзостями, начиная от насилия на улицах и заканчивая «Букиными» по телевизору?
Как правило, я пытаюсь убедить себя в том, что это не мерзости. Каждое дыхание да славит Господа. Получается у меня это не всегда хорошо.
Тут вообще получается забавная штука. Вот, например, иду я по улице, увидел, как какой-нибудь дурень кинул мусор на чистую лужайку. Или того хуже – хамски пристаёт к девушке. И я начинаю этого маленького злодея ненавидеть, потом других, и в результате ненавижу весь мир. Так во мне рождается грех куда более сильный, чем первоначальный поступок дурня. Так что с восприятием и облагораживанием мира надо быть осторожным. Начать надо, безусловно, с себя.
В этом плане я достиг определённых успехов. Отмечаю ту или иную, как ты выразился, «мерзость», и сам стараюсь её исправить. Хотя против массового намеренного оскотинивания один в поле не воин…
Платон, я недавно прочитал книгу Чака Паланика «Колыбельная». Знаешь, что удивило? Унификация языка. Однотипность русских современных текстов и переводов. Похоже, что переводчики работают как агенты местных издательских домов? Что ты на это скажешь?
Тут нельзя винить только переводчиков. Конечно, качественные переводчики – это редкость сегодня. То есть, в природе их много, но работают в издательствах почему-то не всегда лучшие. Впрочем, как и в других сферах. Ситуация та же. Однако мне кажется, что переводчики во многом подстраиваются под читателя. Таковы его запросы. Так или иначе, читатель всегда прав. Сегодняшний читатель ленив. Он всегда был ленив, но сегодня особенно. Он хочет получить максимум эмоций, знаний в минимальном объёме. Упрощённо говоря, прочитав одно предложение, он хочет сначала рассмеяться, после расплакаться и, наконец, просветиться.
Та же беда и у авторов. Они стараются писать максимально просто, видимо, забывая, что лаконичность и «куцесть» – разные вещи.
И как, по-твоему, быть в этой ситуации писателю, который умеет и хочет хорошо, добротно писать?
Писать. Как он хочет и умеет. Как иначе?
Но ведь если он будет писать, как, к примеру, Лермонтов, у него просто нет шансов быть изданным, так? Ты поощряешь такой подход?
Повторюсь – писателю остаётся писать. Как он хочет и умеет. Это не значит, что надо марать листы, никого не слушая в контексте мастерства. Как сказал Сергей Иванович Чупринин, «все графоманы». От себя добавлю, что вопрос в степени графоманства.
Меня умиляют люди, которые пишут с жуткими ошибками банальные вещи, но при этом сделай им маленькое замечание, и они разорвут тебя на части. Писатель должен воспринимать критику. Иначе никак. Но он при этом должен верить в себя, вырабатывать свой стиль. Это важный баланс между самосовершенствованием и самоедством. Не надо на сто процентов верить в собственную гениальность, но стоит к ней стремиться. Это работа. Писательство – труд прежде всего. Надо работать над собой, но не надо прогибаться в угоду кому-то.
Я уверен, что хорошая книга откроет любые двери. Но надо стучаться. Два фактора воедино: сильный текст и вера в себя – это гарант успеха. Плюс, конечно, везение.
Надо писать не добротно, а хорошо, отлично даже.
Платон, назови последние три книги, которые поразили и удивили тебя.
Во-первых, это протоирей Андрей Ткачёв «Письмо к Богу». Очень серьезная книга! О самых главных вещах, о самых сложных. Она написана прекрасным, доступным, но не куцым языком.
Во-вторых, Кормак Маккарти «Дорога». Вполне возможно, что великий роман нового времени выглядит именно так. В-третьих, Анатолий Крым. Меня поражают все его книги. Последняя – это вышедшая недавно подборка его лучших пьес «Записки целомудренного бабника». Крым - это современный Чехов. Потрясающий автор!
Спасибо тебе за беседу, Платон.
