Леонид Алексеевич Исаенко — наш диксипрессовский уже давний и испытанный автор. В 2017 году в сборнике «И жизнь твоя, как повесть без конца…» мы выпустили его повесть «Последнее лето детства». Эта отшлифованная как бриллиант, смешная, грустная, чу́дная и чудна́я вещь пришлась читателю по вкусу. Может быть, с некоторым опозданием, но он к нам пришел. К нам, имеется в виду, к читателю.

Его киносценарии «Бычок для принца», «Сапоги вождя», «Пойми, прости, прощай», «Команда «Надежды», опубликованные в наших книгах серии «Прорыв», его рассказы так же честны, профессиональны и талантливы, как и все, что делает Леонид Исаенко. Потому что он – Мастер.

Возможно, этой книге, которую мы постепенно, глава за главой, здесь опубликовали, найдется со временем место и в бумаге. А пока наслаждайтесь тем, что этот труд долгих лет его жизни наконец увидел свет. 

 

Л.А. ИСАЕНКО

ВОЛНЫ ПАМЯТИ

 

 

 

Глава 1

ИЗ ЛАДОНЕЙ ДВУХ МОРЕЙ

 

Но жизнь всё так же дорога,

 И даль по-прежнему прекрасна

 А. Лаврин

Клочья рваных лохматых туч сваливаются c легендарной горы Митридат, норд-ост бросает их вниз, к серому всклокоченному морю, вздымающемуся навстречу.

Шквальный ветер гнёт деревья, дребезжит цинком подоконника, хлещет по стёклам, то холодными струями дождя, то мокрым снегом.

Отрываю уставшие глаза от бумаг, устремляю взгляд на заоконную сумятицу. Крымская Керченская слякотная зима, декабрь. Подхожу к окну, смотрю на машины, водяными усами прижимающие редких пешеходов к стенам зданий; на едва угадываемый в мглистой пелене навсегда оставшийся Лермонтовским Таманский берег; на море, неустанно бьющееся в бетон новой набережной.

Холодно, мокро, неуютно. И почти невозможно поверить, что есть на Земле места, где и сейчас тепло, даже жарко, а море и небо, синие-синие и где о такой вот погоде мечтается...

И я уношусь мыслями далеко-далеко…

Если бы лет в семь меня спросили, кем я хочу быть, я бы ответил — чабаном!

Во время войны, в сущности ребёнком, я пас овец, и мне казалось, нет ничего слаще, чем бродить за овцами по степи, такой разной весной, летом и осенью, и никто и ничто не мешало мне смотреть и грезить...

После войны родители, вернувшись с фронта, перевезли меня из Ростовской области на родину в Крым, в разрушенную войной Керчь. В город, лежащий в ладонях двух морей — Чёрного и Азовского.

Временно мы жили у брата отца, метрах в трёхстах от моря, на улице Советской 25, одним концом своим, ближним, она упирается в море, и когда я видел на горизонте проплывающие корабли, мною овладевала абстрактная мечта — стать капитаном...

Потом отец присмотрел пригодную для быстрого и не особо затратного восстановления разрушенную снарядом квартиру на улице Карла Маркса. За пару месяцев он восстановил её, ближе к весне мы переселились, и море отдалилось ещё на целых двести метров, но зато с крыши и даже с балкона одновременно можно было видеть и море и не уходившую из души, влекущую к себе степь.

Её я и начал покорять, едва родители позволили отлучаться от дома, одновременно с более тесным знакомством с морем. В Керчи оно везде, куда ни пойди.

Но после того, как я прочёл роман Рони старшего "Борьба за огонь" я надолго захотел быть... мамонтом! Сильным, добрым, независимым. Чтобы помогать слабым и обижаемым.

Сами того не желая, поспособствовали этому приблатнённые ребята с улицы имени «23-го мая», отиравшиеся в развалинах вверху Малой Митридатской лестницы. В те годы здесь располагалась библиотека имени Володи Дубинина. Приметив чуть ли не ежедневное хождение в библиотеку, меня отловили и принудили рассказывать прочитанное. Им понравилось, что я повествую, а мне постепенно пришлось по нраву пересказывать. Я понял: им интересно меня слушать, и это исподволь вдохновило меня что называется пороть отсебятину, сводя в одну команду любимых героев разных книг. Я, не задумываясь, посылал на помощь Маугли капитана Сорвиголову, и всех вместе отправлял на воздушном шаре на Остров Сокровищ, где их уже ждали другие капитаны — Врунгель и Немо, готовые отплыть на спасение Робинзона. И море им было по колено. Та ещё компания подбиралась … я собирал в неё всех, кто мне нравился, надёжных, тех, что не подведут: Багира, Каа, Балу тоже были среди них. Когда уж окончательно запутывался, из небытия, как рояль из кустов, выдёргивал «всадника без головы», восторгу моих слушателей не было предела… В такие дебри залезал, что терял нить повествования и с трудом выбирался из самим же созданных передряг. Выбирался, видимо, удачно, меня слушали, затаив дыхание, и сами приструнивали тех, кто чихал или кашлял.

А если я вдруг не приходил, на другой день меня сразу же встречали вопросом, так как же этот Мюльхаузен с Луны слез? И смотрели на близкое светило, висевшее над Митридатом. Тогда я ещё не успел прочесть «Тысячу и одну ночь», но инстинктивно использовал тот же приём, что и Шехерезада, вкусненькое приберегал на завтра. 

Мало-помалу детские грёзы оформились в желание посвятить жизнь работе с природой, на природе. Где? Кем? Я ещё не представлял. Зачитывался книгами о животных, охоте, заповедниках, неведомых странах. Авторы менялись, так на смену фантастам однажды пришёл Джек Лондон с его мечтой о Лунной долине.

Редкий человек не мечтает в детстве о путешествиях в неизвестное. То место где живешь, кажется слишком обычным, лишённым привлекательности, и ничего интересного произойти в нём не может, а вот за горизонтом столько всего таинственного и так хочется его увидеть! Не просто увидеть, но и рассказать об этом другим. Очень сильно, подкреплённая опытом общения с уличными пацанами, довлела эта мысль — рассказать…

Не избежал этих неясных мечтаний и я. Как только представилась возможность — после службы в армии — уезжаю в Горный Алтай. Одно из мест, где мне довелось жить — долина реки Пыжи; в письмах друзьям и любимой девушке я так и называл ее — Лунная долина.

Три года жизни и работы в горах, в тайге Прителецкой пади, среди тогда почти нетронутой — по сравнению с Крымом — природы, ещё больше укрепили меня в желании посмотреть Землю. Но как? где? я всё еще не знал. А тяга к перемене мест, «муза дальних странствий», как писал Паустовский — неодолимо влекла меня.

В те годы зарождался отечественный океанический рыболовный флот, и одной из его баз стала моя родная Керчь. Я понял: вот она реальная возможность посмотреть мир. В марте 1962 года возвращаюсь в Керчь и переступаю порог АзЧерНИРО (с 1989 года ЮгНИРО — Южный Научно-Исследовательский Институт Рыбного хозяйства и Океанографии), чтобы проработать в нём вплоть до ухода на пенсию. Здесь я нашёл точку приложения своих сил, осуществил свою мечту.

Перед этим своим желанием расстаться с Алтаем и вернуться в Керчь я поделился с отцом. Тот провёл предварительные переговоры со своим знакомым, заместителем директора института по научной части О.И. Саковцом и вот я, великовозрастный уже дядя, иду с папаней устраиваться на работу. Отца, видимо, радовало не только возвращение полублудного сына в родные пенаты, но и, возможно, он питал некоторые надежды, что я продолжу его дело на ниве рыбной промышленности. Я и продолжил, но несколько в иной ипостаси.

На работу меня принимали так: «Прежде чем вы приступите к выполнению своих несложных пока обязанностей, хотелось бы выяснить один важный, принципиально важный вопрос... Нет, два вопроса».

Человек, говоривший мне эти слова и в паузах между ними выпускавший клубы дыма такой густоты, что к концу фразы оказывался, несмотря на распахнутое окно, погружённым в удушливое облако, остановился, небрежным взмахом развеял завесу и словно всемилостивейший  боженька глянул с небес на землю, на меня. Он сидел у окна, и голова его светилась в ярком свете последнего мартовского дня нимбом седых, всё ещё волнистых, там, где они сохранились, волос.

В этот момент марево снова затянуло его лик, но мгновения было достаточно, чтобы разглядеть хитро щурившиеся под кустистыми бровями глаза, изрезанное морщинами, лучившееся радушием лицо. Он спросил: «Можете ли вы плавать, и верите ли в существование белых пятен?»

Я ответил утвердительно, ибо мне ничего в жизни так не хотелось, как сейчас же заняться стиранием этих пятен, а плавать научился едва ли не раньше, чем ходить. Но оказалось, что под словом плавать он подразумевал хождение на судах в моря. Ещё бы! Я не то что мог, я желал всей душой именно этого. Хотя тогда, конечно, не предполагал, что ходить в моря мне придётся долгие годы — в общей совокупности чистого моря в девятнадцати океанических и в несчётного количества Азово-Черноморских экспедициях у меня наберётся свыше двенадцати лет.

Позже одно из белых пятен Индийского океана, пик в системе подводного горного хребта Экватор, будет назван именем этого человека — пик Травина.

Валентин Иванович был первым заведующим только что созданной Лаборатории океанического рыболовства. Вот её научные сотрудники на начало исследований: Борис Соловьёв, Константин Янулов, Владимир Демидов, Вячеслав Некрасов, Борис Выскребенцев, Евгения Шаботинец. Вадим Кракатица

Обратите внимание на гендерный состав лаборатории — 6:1! Со временем численность сотрудников всех рангов выросла в несколько раз, но соотношение осталось тем же. Морская экспедиционная жизнь всё-таки удел мужчин.

Есть такая крылатая фраза, выпущенная в мир книжным коллегой, капитаном Христофором Бонифатьевичем Врунгелем: как корабль назовут, так он и поплывёт. В применении ко мне можно перефразировать: на какую должность назначат, тем тебе и быть…

Моя первая должность имела довольно странное название — судовой наблюдатель. Не знаю, были ли подобные должности в других сферах народного хозяйства. Допустим — нефтяной наблюдатель, угольный, сельхоз … лесного нет точно.

Говорили, что, якобы, таким образом ликвидировался разрыв между лаборантами и научными сотрудниками, делая переход более плавным, ибо «наблюдателям» платили аж на пять рублей больше, чем даже старшему лаборанту, а на эту пятёрку в те времена можно было купить хлеба чуть ли не двадцать буханок!

Правда, после первой же моей экспедиции эту должность ликвидировали, она как-то нехорошо ассоциировалась с пресловутыми и вездесущими «американскими наблюдателями», к тому же, некоторые наши суда на первых порах имели не названия присущие всем гражданским судам, а номер, как у военных кораблей… Да и, согласитесь сами, советскому человеку, строителю коммунизма, наблюдать? Нонсенс. С ломом, бензопилой или лопатой, это да, по-нашему…

Но всё-таки хоть и в других должностях, но наблюдателем я и остался по сию пору. Как в воду глядели мои старшие наставники и работодатели. Оказывается, сам того не зная, именно этого я и хотел — наблюдать, с тем чтобы потом рассказать о всём виденном.

Как недавно, кажется вчера, задавались мне эти вопросы, но целая вечность — моя единственная жизнь — прошла с тех пор.

Иной раз под конец рабочего дня кто-нибудь поднимет голову от бумаг, графиков, микроскопа, отрешённо поведёт взглядом по стенам, полкам, столам, на которых висят, лежат, стоят фотографии, книги, свёрнутые рулоны чертежей, карт, кораллы, причудливые раковины, маски, просто камни и другие экспедиционные сувениры и скажет: «А вот этот кусок Гондваны я отбил собственной головой у мыса Рас-эль-Фантас». При этом постукивая карандашом по висящему на проволоке под книжной полкой розоватому камню, изъеденному морем, временем, морской живностью и обросшему его обитателями. Камень звенит, а рассказчик потирает другой рукой лоб. Мы все знаем: на границе волосяного покрова у него до сих пор бугрится заросший шрам...

Хотя, как потом выяснится, происхождение шрама совсем иное…

Эпизоды, один другого красочней и занятней, возникают в памяти всех, тем более что «пылинок дальних стран» предостаточно, и не только «на ноже карманном».

А иногда, по пятницам, под рукой оказываются слайды, приготовленные для лекции в школе, или в каком-нибудь городском учреждении, предприятии… Минутное дело завесить окно комнаты №47, в которой я проработал почти все годы, включить диапроектор, и нет уже ни нашей «светёлки», ни дождя или снега за окнами, и не декабрь на календаре…

В комнате нас семеро, а всего в лаборатории около пятидесяти, но пятнадцать-двадцать сотрудников постоянно отсутствуют. Экспедиции, командировки, отпуска, отгулы. Одни возвращаются, загорелые, обросшие экспедиционными бородами, другие уходят, улетают, уезжают им на смену.

Все мы, кроме самых молодых недавно принятых на работу, не однажды бывали в далёких морях от Красного моря, Персидского и Бенгальского заливов до Антарктиды, и от Африки до Индонезии и Австралии с Новой Зеландией. Эти акватории — сфера исследований нашего института. Всех других лабораторий она касается какой-то частью, наша же полностью ориентирована на изучение сырьевых ресурсов Индийского океана, поэтому она так и называется.

У каждого по десятку, а то и больше полугодовых рейсов-экспедиций. Начинающие — вчерашние студенты из сухопутных Перми или Казани, Кишинёва, Киева, Харькова, а то и Красноярска восторженными глазами разглядывают «старых морских волков». Жадно прислушиваются к разговорам, в которых обыденно мелькают названия экзотических морей стран, островов, портов...

Не за горами время, когда и они так же буднично будут упоминать острова Каргадос-Карахос, залив Прюдс или гору Экватор, подводную, конечно. У нас всё подводное, не только горы, но и целые хребты, по своей протяжённости и высоте не только не уступающие, но часто и превосходящие сухопутные. А уж по неисследованности! Ни Колумб, ни тем более Марко Поло сюда не заглядывали.

Все — Магеллан, Васко да Гама, Кук, Лаперуз, Тасман и Кергелен, Головнин, Беллинсгаузен и Лазарев проплывали над ними, не подозревая об их существовании…

Первым моим делом в институте было — рожкать, то есть сдирать ржавчину и затем красить акулью клетку, подумать только — акулью! Было от чего прийти в восторг, одно это слово вызывало череду волнующих ассоциаций из книг Жюля Верна, Беляева, Адамова и фильмов Кусто.

Но зато следующая работа несколько отрезвила меня. Пришлось делать морфометрический анализ зафиксированной в формалине ставриды. Собственно анализ — измерение различных частей тела рыбы штангенциркулем, подсчет числа лучей в плавниках и жаберных тычинок — делала молоденькая симпатичная девушка Линочка Дракина, и это несколько утешало, я любовался её милым личиком, желая лишь одного: скорей бы в море. Я лишь записывал ряд ничего не говоривших мне цифр, выстраивавшихся в длинные колонки. Работа была скучной и монотонной, как и её название. Вдобавок еще гнусный запах формалина!

Каждый день одно и то же: цифры, цифры, унылые бесконечные ряды цифр. И все это лишь для того, чтобы установить тот ли это вид ставриды, за который мы его принимаем или другой? В толстом как амбарная книга журнале исписаны три или четыре страницы, и на это ушла неделя! Ежедневно я ходил в институтский подвал, где в гробах (так назывались громадные цинковые ёмкости), в растворе формалина в марлевых мешочках хранились привезённые из экспедиций рыбы различных видов. Я отбирал ставрид, клал на отмочку в другие ёмкости, менял воду... Ставрид в гробах было много, руки пропитываются гадостным духом этого фиксатора. Путём несложных арифметических действий я вычислил время, необходимое для заполнения оставшихся страниц, и... акулья клетка, дивно звучащие названия мысов и атоллов отодвинулись за горизонт.

Так с самого начала передо мной встали две стороны выбранной работы; с одной — туманно-книжно-бригантинная романтика, а с другой — обыденность камеральных исследований. Моя бригантина, почти как врунгелевская «…БЕДА» никак не отходила от берега, приросла к нему. И этих исследований, требовавших несусветного терпения, увы, как оказалось, гораздо больше, я же, по-своему юному недомыслию, не представляя конечного результата, заскучал, всерьёз подумывая, а не рвануть ли обратно в дивно пахнущие кедрачи и пихтовники Алтая?

В лаборантскую, где мы делали анализ, иногда заходили научные сотрудники, и мой подугасший первоначальный энтузиазм, как оказалось, не остался незамеченным. Однажды один из них, это был Владимир Федорович Демидов, обратился ко мне, и после витиеватых извинений, смысл которых был в том, что не оторвал ли он меня от высоких научных занятий, вручил, опять же с извинениями, журнал со статьёй, которую — снова цепь извинений — его уважаемый коллега, возможно, уже читал? «Коллега» не то что не читал, а даже не подозревал о существовании такого журнала.

— Нет, не читал, — ответил я мрачно, взглянув на название «К вопросу о ...». Однако статья меня захватила. В ней обсуждалась изученность Мирового океана и Индийского в частности. Оказывается, мы знаем о нём меньше, чем об обратной стороне Луны. Ничего себе! Ещё несколько столь же броских фраз окончательно всколыхнули меня. Но дочитать статью так и не удалось, на следующее утро поезд увозил меня в первую, пока лишь в камышовые джунгли Дуная, командировку-экспедицию...

Геологи, геодезисты, топографы, охотоведы и другой бродяжий народ, отправляющийся в лето ли, в зиму в экспедиции, называет место своей работы — поле. Будь-то тайга, горы, болото или пустыня. Полем может быть даже участок, расположенный на территории села или города. Наши предки, основывая поселение, не могли знать, что располагают его на рудном пласте, угольном или нефтяном месторождении.

Мне очень нравится название нашего рабочего места — поле. В нём сказывается память, уважение к изначальной, важнейшей на земле работе хлебопашца, кормящему полю.

Понятие это совершенно официальное. Жёсткие, сухие и придирчивые бухгалтера, избавленные, как принято думать, условиями своей бумажной работы от романтических чувств, выплачивают всем нам кроме зарплаты за время работы в экспедиции ещё и полевые. Эти деньги должны компенсировать лишения и тяготы жизни в «поле».

Мы — ихтиологи, гидробиологи, океанологи, и наше поле — море. Хотя пока люди его не пашут и не засевают, а только собирают урожай. Впрочем, отчего же я так безапелляционен? И "пашут", и "засевают". Рыбоводство развивается всё больше и больше и не только в тёплых водах Израиля или Индокитая. Норвегия, Дания, Швеция, Италия и Франция занимаются этим давно и успешно.

Мы здесь тоже не на последнем месте. В Чёрном и Каспийском морях успешно разводятся стерляди, белуги, осетры, и их гибрид — бестер. С дальневосточных морей переселены лососи, краб… — на север и пиленгас — в Черноморско-Азовский регион.

Кроме относительно неприхотливых карасей, карпов, пангасиусов и телапий выращиваются даже любительницы чистейшей холодной воды форели и более капризные и чувствительные к условиям жизни морские рыбы: тунцы, лососи, скумбрии. И где! В израильской пустыне. Компьютеры следят за всеми параметрами среды, вовремя кормят-поят и подают кислород…

Нет, наверное, места в мировом океане, куда бы в любое время года не добирались исследователи мореведы и вслед за ними промысловые корабли. До шестидесятых годов прошлого века изыскания новых необлавливаемых скоплений рыб проводились в близких к нашим берегам морях — на севере Атлантики и Тихого океана, а по мере их освоения регулярным рыбным промыслом, истощения ресурсов при одновременном увеличении потребностей страны в морепродуктах, исследователи продвигались всё дальше и дальше, едва успевая обеспечивать сырьевой базой траловый флот.

Мировой океан, ещё недавно бывший чуть ли не бесконечным, с «неисчерпаемыми» запасами водных животных оказался на удивление быстро конечным и исчерпаем. Потому что всё время росли не только мощности судов, совершенствовалась аппаратура разведки и слежения за косяками рыб, но и размеры «черпаков».

Очень скоро зона нашей деятельности замкнулась, Земля действительно оказалась и круглой, и маленькой. Образно говоря, мы очутились в положении золотоискателей, снявших сливки россыпного золота, настала пора углублённого изучения наших кочующих богатств, того, что раньше шло в отвалы. Упование на безграничные возможности открытия всё новых районов и объектов промысла окончилось. Пришло время более основательного исследования казалось бы уже хорошо известных районов океана, вовлечения в хозяйственный оборот тех рыб, которых ещё недавно сторонились, считая их непромысловыми.

Иногда я завидую геологам. Нашли месторождение полезного ископаемого, оконтурили, подсчитали запасы, и приходи сюда на следующий год или через десятилетие, никуда оно не сбежит. Не то с нашими живыми бродячими, вечно мигрирующими кладами.

У них непрерывное стремление куда-то сместиться, рассеяться или сконцентрироваться не там, где их ждут. Они требуют мониторинга, то есть постоянного слежения. Жизнь рыб и других морских обитателей подвластна влиянию множества постоянно меняющихся, как поверхность моря в шторм, факторов. Не все, ох далеко не все из которых познаны, а те, что известны, как следует не изучены. Течения, температуры, освещённость, концентрация пищевых организмов, рельеф и состав грунта, орография берега, солёность, наличие кислорода и биогенных элементов — эти и многие другие обстоятельства влияют на жизнь в океане и на каждый её элемент по-разному в течение года и в более длительные промежутки времени.

Вдобавок всё больше данных о том, что не без следа проходят для обитателей моря деятельность человека, цикличность процессов в океане и в атмосфере, ритмика солнечной активности, фазы Луны... А как на всём этом скажется глобальное потепление, таяние ледников, льдов Антарктиды? Океаны распресняются… И не является ли нынешнее потепление предвестником нового ледникового периода?

Все вышеперечисленные обстоятельства не фиксированы, а находятся в вечно изменяющейся взаимозависимости, поэтому столь трудно бывает составление долговременных прогнозов для рыбной промышленности.

Разумеется, такие исследования довольно дорогое удовольствие, они были под силу только тому государству, которого, к сожалению, больше нет. С его распадом прервалась цепь регулярных экспедиций во все уголки Мирового океана.

Об этом стоит пожалеть и выразить надежду, что познанное нами не пропадёт, а всегда может быть использовано грядущими поколениями учёных, так как оно осталось в научных статьях, отчётах, да и первичные материалы пока хранятся в архивах. Но работали мы не зря, один мой соплаватель доверительно сказал, что именно первичные полевые материалы и интересуют наших зарубежных коллег, и они бы могли купить их оптом…

Тому, кто захочет посвятить свою жизнь изучению моря, есть над чем работать, белых пятен в нём не меньше, чем в космосе. Океан ждёт своих Магелланов, Ньютонов и Менделеевых...

Предлагаемые читателю записки посвящены полевой работе тех, чьи имена можно встретить на страницах журналов — «Ихтиологического», «Гидробиологического», «Рыбное хозяйство», «Природа» и многих других. Есть они и на бортах научно-исследовательских судов, на карте Индийского океана, в видовых названиях рыб и других морских животных.

Но не только. Мне показалось нелишним рассказать о нашем морском быте, любопытных, до сих пор необъяснённых явлениях и случаях, об интересных и загадочных явлениях природы, которые наблюдал я или мои товарищи. О животных, делящих с нами вольно или невольно судовую жизнь…

В сущности, нашу планету надо было назвать Вода, поэтому я посчитал нужным уделить немного внимания и самому Океану, ибо он не только тихая и ласковая водичка у берегов тропических курортов. Его надо знать во всех проявлениях, относиться с уважением, и после нескольких погружений не обращаться с ним запанибрата, он ведь может и взбрыкнуть. И может быть, мои скромные советы будут полезны не только курортникам, но и дайверам.

Жизнь свела меня с неординарным человеком — Владимиром Васильевичем Логиновым, президентом Всеукраинского Клуба путешественников, членом Полярной Комиссии Российского Географического Общества АН. Любезно подаренная мне написанная им книга «Табакерка «Принца Альберта» о жизни и работе на Чукотке, о пересечениях его судьбы и судьбы легендарного полярного лётчика Ляпидевского, разрешила некоторые мои сомнения — упоминать или нет о личном. И я отважился рассказать о череде совершенно фантастических встреч, начало коим положило случайнейшее мимолётное знакомство в Ленинграде ещё, задолго до того, как я стал ходить в моря. Казалось бы, никак не связанное с будущей работой оно явилось как бы катализатором моих мыслей, таинственным образом свело воедино судьбу забытых людей, не своей волей канувших в волнах жизни. Порой мне и самому не верится, что всё это было.

И везде, где только доводилось мне бывать, я использовал любой повод, чтобы остаться наедине с Океаном: будь то в уютной бухте на отдалённом скалистом пляже или возле порта, в который мы зашли для бункеровки. Бывали такие встречи и на малонаселённых или даже совсем необитаемых островах, коих и до сих пор не так уж мало.

Работа и (так и хочется сказать высоким слогом) — ФАТУМ, СУДЬБА, подарили мне незабываемые — то смешные, то трагические и даже таинственные — встречи на земле, на воде, под водой. Удалось также несколько раз побывать в одних и тех же местах, что не менее интересно, чем открывать (хотя бы и для себя) что-то впервые.

Два года — 1962-1964-й — почти ежемесячные экспедиции в Чёрное и Азовское моря и на береговые пункты от Батуми до камышовых джунглей в дельте Дуная в районе сёл Некрасовка — Вилково.

Затем, 1964-1994-й гг. — акватория Индийского океана. Сюда вместились открытые воды и все моря от Красного, Персидского и Бенгальского заливов до Антарктиды и от восточного берега Африки до Индонезии.

Работа в Южном Йемене в двухгодичной командировке, поездки вдоль побережья Аравии в отдалённые рыбацкие посёлки до границы с Оманом. Выходы в море на хури и самбуках с рыбаками-арабами, памятные ночёвки в гостях у бедуинов и рыбаков.

В 1967-м году мои снимки были напечатаны в журнале «Наука и жизнь», затем отрывки предлагаемых записок и фотографии в разные годы печатались в таких изданиях как «Химия и жизнь», «Человек и природа», «Юный натуралист», «Спортсмен-подводник», «Рыбное хозяйство», «Природа и охота», «Муравейник», «Аква-хобби», «Неделя», «Российская охотничья газета», газета «Моя семья», журнале «Экспедиция» и издании Украинского Антарктического Центра — «Экспедиция ХХ1» и некоторых других.

Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поместить на страницах записок воспоминания о разных интересностях, случавшихся в экспедициях не только лишь со мной, но и с другими соплавателями и сотрудниками нашей лаборатории.

Если посмотреть на карту, Чёрное море может показаться довольно большим, и только побывав в нём не однажды, пройдя за двое суток от Керчи до Босфора, и за сутки от Ялты до Синопа и обратно, я физически ощутил его малость на теле Земли. То ли дело меридионально вытянувшееся на две тысячи километров Красное, от Суэца до Баб-эль-Мандебского пролива! Но и оно по сравнению с океаном всего лишь необычайно жаркие пять суток из ста пятидесяти рейсовых.

Не во все свои экспедиции я уходил из родной Керчи, «ладоней двух морей». Севастополь, Феодосия, аэропорты Симферополя и Москвы. Полёт над планетой по меридианам позволил и с этой точки зрения обозреть нашу колыбель.

Прав полярный пилот Л.Н. Грацианский, писавший: человеку необходимо время от времени подниматься над мелочностью будничных житейских забот, ощущать величие Земли, на которой он живёт. Ощущение высоты простора преображает душу, очищает её.

С той же целью человек должен отправляться и в Океан, ибо, как говорили древние: «Жить необязательно, плавать необходимо».

Сейчас, когда не однажды вдоль, поперёк и наперекосяк пересечён Индийский океан, Антарктические воды, да и Атлантика не чужда мне, я осознал: и океаны, и сама Земля со всем, что на ней есть — малюсенькая драгоценная пылинка жизни в безбрежном Космосе. Как же надо любить и беречь наш, вполне возможно единственный космический корабль, чтобы он мог бесконечно плыть в просторах Вселенной!

Коллега, морской геолог, прекрасный поэт Людмила Хриптугова так рассказала о нашей работе в своих стихах:

Снова море зовёт, ухожу я, ребята,

Оставляя для вас тёплой суши уют,

И поверьте, меня не страницы «Паллады»,

А чужие ветра в дальних странствиях ждут.

Будут норды гудеть и раскачивать снасти,

Загорится на топе скупой огонёк,

И опять перед сном, уходящие с вахты,

Мы тихонько вздохнём, — «ну и трудный денёк!»

А потом океан будет злиться

И над судном смеясь, станет звать в глубину,

Но до боли в душе, нет, нельзя не влюбиться

В кружевах пенных брызг золотую волну.

Только солнце взойдёт после ветреной ночи,

Заступающей вахте сыграют подъём,

И по спикеру штурман нам штиль напророчит,

Хоть мы знаем, что к центру циклона идём.

Нам не будет покоя в безбрежной пучине,

Мы не ищем его — знали все на что шли,

Лишь увидите вы в набежавших морщинах,

Как близка всем нам тишь благодатной земли.

Ждёт наука от нас новых мудрых решений,

Даже если не сможем найти их сейчас,

Мы оставим «труды» для других поколений,

Тем, кто будет работать уже после нас…

 

Но окончится рейс, и я с вами как прежде

Буду утром седым в «альма матер» спешить,

И тогда под гитару споём о надежде,

И о том, как прекрасно на Земле этой жить.

Это будет когда-то и очень нескоро,

А пока ухожу я, но буду писать,

Об одном вас прошу: позабудьте все ссоры,

Приходите сегодня меня провожать.

 

Помянутым и неупомянутым в этой книге соплавателям по океанам и морям, в конечном счете по жизни, постигающим тайны природы в путешествиях по Земле, Времени и собственной Душе посвящается эта книга.

Глава 2

СЕМЬ ДНЕЙ — ШЕСТЬ МОРЕЙ

Экспедиция начинается — Не родиться Ньютону в Сахаре. —  Две тысячи изделий номер два и двадцать литров спирта. — «Неисчерпаемые» богатства океанов. — Что ловят троллами? — Зелёный луч. — Первый трал. — Радуга в трале. — Поздравляю — вы ключевой мутуалист. — Видовой анализ, похвала латыни. — Загадка Черноморской ставриды. — Хоровод барабулек. — Тени для век в систематике рыб. — Нужен ли рыбе зонтик? — Биологический анализ. — Как же она какает? — Земные инопланетяне и чарующий взгляд тибии. — Феномен Чукова. — Где, когда и как рыбы предаются любовным утехам? — Кто съел сквиллу? — В минуты отдыха.

 

ЭКСПЕДИЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ

Откачались где-то в пенистом следе корабля брошенные в воду прощальные букеты цветов, скрылись в дымке лица родных и друзей. Остались далеко позади буро-зелёные воды Азовского моря и Керченского пролива, и тёмные, вовсе не песенно-широкого моря Чёрного. За шесть часов прошли серое, затянутое радужной маслянистой плёнкой, наводящей на невесёлые мысли миниатюрное Мраморное.

Втягиваемся в узость Дарданельского пролива с величественным памятником солдатам, погибшим на его берегах в первую мировую войну.

Кстати, о названии пролива. Древние греки, издавна обитавшие в этих краях, были весёлые и, как водится, отчаянно распутные ребята. Их проказы, а также, мягко говоря, аморальный образ жизни так надоели местному владыке морей Посейдону, что он, дабы образумить развратников, устроил им потоп.

Правда, другой миф утверждает, что это проделки Зевса, а Посейдон здесь соучастник, сквозь пальцы смотревший на волеизъявление начальства в своём вассальном уделе. И в те времена даже богам не позволялось перечить старшим, все последовавшие затем катавасии были названы Девкалионовым потопом. Но, так или иначе, что-то такое было и отложилось в памяти аборигенов…

Однако один проныра, как раз вероятно пасший овечек на околопроливных холмах, а возможно, что и чемпион по бегу, тоже древний грек, но в цветущем возрасте — Дардан, всё-таки спасся, успел удрать, оповестив о беде сородичей. Вот его-то имя, увековеченное благодарными потомками в названии пролива, мы и читаем на сегодняшних картах.

В этой легенде отмечается интересное природное явление. Естественный порог — нынешний мелководный пролив Босфор —  поднимается, препятствуя попаданию в замкнутое Черное море более солёных средиземноморских вод и, оно отступает, мелеет, опресняется, заселяется пресноводными обитателями. Такое явление в геологии называется регрессией. Затем по прошествии миллионов лет порог Босфора снова опускается и начинается обратное явление — трансгрессия, море наступает на сушу, неся гибель пресноводной фауне.

И таких перемен в истории Чёрного моря было несколько, что и подтверждается мудрой наукой палеонтологией. Эти чередующиеся опреснения-осолонения и послужили причиной образования в нём практически безжизненного сероводородного слоя от дна и чуть ли не до поверхности. Ну что там какие-то сто пятьдесят-двести метров!

Стоит упомянуть, что Каспийское море и поныне, прямо на глазах окрестных обитателей, продолжает ошеломлять мир описанными выше явлениями. Давно ли оно отступало такими темпами, что перегородив дамбой ненасытный залив Кара-Богаз-Гол, якобы пожиравший воды Каспия (наивности и глупости человека даже и социалистического не было предела), пытались остановить ГЕОЛОГИЧЕСКИЙ! процесс.

Мы уже готовы были пожертвовать и реками нашими северными, соорудить плотины, то есть в низменных болотистых местах — истоках рек — поднять уровень грунтовых вод, развернуть течением на юг и бросить в прожорливую Чёрную Пасть! Боги схватились в отчаянии за голову и смилостивились, поняли, что людей не удержать, они такого наворочают, и дали отмашку — умерьте пыл, запустив трансгрессию. Вовремя, скажу я вам.

Чуть было не объявленную коммунистической стройку приостановили, изыскательские работы по-тихому прикрыли. Правда к этому времени плотину через пролив успели сварганить, чтобы всего лишь через четырнадцать лет — ура! — спохватиться и взорвать. Стройка, воистину коммунистическая, не состоялась…

Залив начал медленно заживлять раны, восстанавливаться, и исправно, как и до этого, совершенно бесплатно испарять воду Каспия, изготавливая из неё мирабилит.

В общем, слава богам.

Поведанное выше — урок человечеству не спешить с принятием решений, направленных на переделку природы, какими бы благородными целями они не побуждались. Маловато мы ещё знаем о помыслах Всевышнего. Боги могут и разгневаться... Переделывать природу иногда просто опасно, не такая уж она и неразумная.

Кстати, нынешняя борьба со всемирным потеплением из того же ряда бессмысленных сражений с ветряными мельницами. Геологические процессы одолевать мы ещё не научились. Впрочем, подсказываю идею любителям этого вида спорта: построить трубу в космос и отводить в него тепло. А что? Можно, к примеру, установить на орбите насосы и закачивать под полог атмосферы дармовой холод. Представляете размеры финансирования?! А уровень откатов?

Идёт природный циклический процесс. С чем боремся? Этого титана нам не одолеть, лучше дрова запасайте, тулупы и валенки... Не верите? Посетите Эрмитаж, там на полотнах малых голландцев всего лишь средневековый, а не древнегреческий народ на коньках раскатывает по каналам. А незадолго (в историческом времяисчислении) перед тем ведь были зелёные поля Гренландии и виноград на американском материке в Винландии в эпоху викингов… Это вам ни о чём не напоминает? Может, на что другое деньги-ресурсы потратить, а?

Но вернёмся к Черноморским пертурбациям. Они происходили очень медленно и настолько давно, что ни один даже самый древний грек не мог упомнить наступление моря. А когда всё улеглось и успокоилось, все эти Геродоты, мастера по части сочинения преданий и мифов, тут же придумали легенду о Дардане, потопе. И, как было принято в те времена, списали все природные катаклизмы на неподотчётных Зевса и Посейдона, а с античных богов что взять?

И вот уже позади не только извивистая кишка пролива имени первого марафонца товарища Дардана, но и, в пупырышках кудрявых и полысевших островов и островков, колыбель мореплавания — бирюза Эгейского.

Мы стыдливо хихикаем при упоминании названия одного из островов, а что было делать девчонкам в те далёкие времена? Ни телевидения, ни радио, газет и тех не издают. Когда-никогда оракул на агоре порадует новостями… да и то новости те для мужиков — опять с персами окаянными война, а мужичков и так маловато, в бесконечных войнах перебили, и вот опять сцепились… да ещё Девкалионов потоп на их забубённые головы свалился. В храм сходить, языки размять интересно, но тело, тело-то, особенно та часть его, что живёт почти самостоятельно, своей молодой утехи требует. Вот дамочки и нашли выход в суррогате любви... детишки, конечно, не заводились, но повеселиться было можно. Это я о плодороднейшем острове Лесбос — третьем по величине в Греческом архипелаге и его обитателях, ныне благополучно загубленном напрочь нашествием... но не будем о грустном.

Кстати, чего девчушкам было стесняться? Было с кого брать пример. Если почти тем же самым занимались и боги, и почитай равные им в могуществе Титаны. Один из них — начальник всех вод Океан, сын богини земли Геи и бога неба Урана — женился на родной сестре Тетис (Тифиде). Других баб богинь, не было что ли? Пара оказалась на редкость плодовитой и развела кучу детишек — океанов, морей, озёр, рек, ручейков, и прочих разновеликих водоёмов.

Водная стихия и приводные окрестности оказались настолько удобными и привлекательными для занятий любовью, что в ней родилась не только Венера, но и норовистый конь Пегас. Взнуздать его и заставить служить себе — всё равно что приручить волну, тем более океанский вал! С жеребятами, потомками Пегаса, да и с ним самим нам ещё предстоит встретиться.

Не потому ли с тех давних пор всех нас так и тянет к морю, так и тянет, нет более соблазнительных мест для любовных шалостей, чему способствует и отсутствие комаров и прочих докук, мешающих процессу…

А ведь памятен остров не только лесбийской любовью, здесь родились семь муз. Еврипид, вдохновлённый легендами острова, создал драму «Эол» ...

Пеласгийцы... царь Ксанф и Макарей, внук самого Зевса... Наивным детством начинавшего просвещаться человечества дышит с этих берегов.

Именно здесь-то, в этих овеянных легендами и мифами местах, уже в виду острова Хиос по курсу показалась белой чайкой точечка. Мы шли встреч друг другу и она, быстро выраставшая в размерах, оперившаяся парусами и всем прочим, что положено каждому даже маленькому кораблику, передвигающемуся с помощью бога ветров, оказалась рядом.

И нам и им повезло, мешок с ветрами был завязан накрепко, только лёгкое дыхание повелителя ветров Эола способствовало бегу кораблика. Было что-то беспечно-разудалое в самой расцветке судёнышка, в мелькании жёлтого и зелёного на голубом фоне моря. Белая пена упругих парусов подносит его ближе, рассматриваем название, но надо ли смотреть? Легендарное имя, поистёртое временем и волнами, виднеется на его борту. Конечно, «Argo»! Да и мог ли кораблик в этих мифических одиссеевых водах называться иначе?

Кто-то — уж не сам ли Язон? — в живописно-пёстром опереточно-пиратском одеянии с чалмой-косынкой на голове вывалился на палубу, перегнувшись через борт, зачерпнул по-обыденному воды, дружески махнул рукой. Я зашарил глазами, но сколько ни вглядывался, из волн не выплыла ни одна сладкоголосая сирена, так что не понадобилось ни им, ни нам матросов привязывать к мачтам. Да и не настолько уж мы соскучились по береговым радостям, чтобы от тоски прыгать за борт к девам морским, ещё и свои не мерещились, это несколько позже они станут навещать нас почти еженощно…

Нам не довелось, не повезло, и мы не видели, но сирены до сих пор встречаются на прибрежных и островных отмелях в зарослях водорослей и морских трав — в том же году египтяне подарили музею нашего института экземпляр самца сирены, запутавшегося в рыболовной сети. С тех пор усатый папаша-сирен с рылом плоским как у кабана выставлен для обозрения. Для него построили стеклянный саркофаг.

Редко в какой группе экскурсантов не прозвучит изумлённый вопрос: «И вот это чудовище греки принимали за красавицу сирену? Ну и воображеньице у них!» И обязательно найдётся знаток мифологии, популярно объясняющий: «А ты поплавай столько лет сколько Одиссей без женского полу, а потом спрашивай, и не такая морда, в особенности в темноте, писаной красавицей покажется».

А ведь прав знаток! По себе знаю…

… И вот наконец то синее, то мрачное под набежавшей тучей, чем-то похожее на наше Чёрное, — Средиземное море. А почему бы им и не быть похожими? Ведь они, как и Каспий, детишки одного папаши, праокеана Тетиса, бушевавшего здесь в незапамятные времена.

Проходя между Южными Спорадами слева и Кикладами справа, не могу не бросить взгляд в загоризонтную даль последних. Там лежит самый западный остров, известный всему миру — Милосс, родина Венеры, изваянной бесфамильным скульптором Алессандром очень давно, ещё до нашей эры. Как видим, и тогда мужской взгляд любил останавливаться на воистину божественно-прекрасных изгибах, выпуклостях и впадинах женского тела... Любимый мною с детства Афанасий Фет посвятил ей такие строки:

 

И целомудренно, и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветёт божественное тело

Неувядающей красой.

Под этой сенью прихотливой

Слегка приподнятых волос

Как много неги горделивой

В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью,

Вся млея пеною морской

И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

 

На этом я завершаю лирику, мы направлялись в пуританские страны Египет, Йемен, где все «ню» запретны, караются и т. п., а дам положено заматывать в непроглядную черноту шадра... Так что будем соблюдать.

Ещё пара дней, и, проскочив левантийские воды и берега, мы подваливаем к входу в Суэцкий канал.

Короткая, но нудная ожиданием своей очереди, стоянка в Порт-Саиде. По судну выставлена вахта нос-борт-корма. К сожалению, отдалённейшие, седьмая вода на киселе, потомки строителей пирамид выродились в народец, пронырливый и не обременённый комплексами. Во всяком случае, та его бомжеватая часть, что обитает в порту и припортовых окрестностях. Любой ступивший на палубу так и норовит стянуть первую попавшуюся бронзу-медяшку для изготовления на потребу туристам «золотых» изображений Нефертити, фараонов, верблюдов, священных скарабеев, кошек и прочей обожествлённой живности. Как мухи на мёд льнут они к судну.

Один такой любопытный, вероятно на запах, сунул намётанный глаз с носом, а потом протиснул голову с безразмерной рукой и половиной туловища в открытый иллюминатор камбуза, пытаясь отвинтить бронзовый кран над посудомойкой. Не примеченный им из-за резкого перехода со света в темноту кок Кирюша схватил свинячью башку — наш будущий борщ и гуляш, лежавшую на разделочной доске, и начал елозить её рылом по чумазой физиономии египетского бомжа. Тот оказался голосистым малым, едва не оставив уши в проёме иллюминатора вырвался на свободу и в ужасе побежал по набережной, оглашая окрестности пронзительными воплями.

А то! И не так заорёшь. Окрест мгновенно разнеслась новость: у русских на камбузе работает чудовище со свиной головой. Эдакий свиноголовый Анубис.

Наконец с томительными остановками втягиваемся в канал, поражающий время от времени нелепыми видениями застывших среди песков судов встречного каравана в невидимом даже со спардека за барханами параллельном канале.

С берега, вознесённые над песками Синая, как символ Востока и дань прошлому, нас провожают равнодушно-бесстрастными взглядами корабли пустыни — верблюды. Они привыкли ко всему, а им стоило бы изумиться мощи человека, без механизмов века двадцатого врукопашную соорудившему величественный канал. Теперь здесь встречаются корабли двух стихий — пустыни и моря.

Где-то там справа, в зыбких струях марева, остаётся немыслимая древность — пирамиды и храмы фараонов. Ближе, на берегу залива возвышаются пирамиды современные — нефтеналивные ёмкости Суэца. А слева, то почти рядом, то ещё дальше, — буровые вышки у берегов Синайского полуострова с малиновыми тюрбанами газовых факелов ночью и пышным дымным шлейфом днём.

Всего неделя как вышли из Керчи, и вот уже идём Красным морем, первым морем бассейна Индийского океана. В узости Суэцкого залива с западной стороны его тянется близкий ещё, пустынный и сухой берег Африки. Голые обветренные безводные цвета изрядно потёртой верблюжьей шкуры; возникают и исчезают угрюмые острова: Ашрафи, северный и южный Кейсум, Губаль и самый большой из них — Шакер, со скелетами выброшенных на рифы судов, а сколько их там с фараоновских времён на дне?!

На душе беспредельно одиноко, веет такой первобытностью, что нисколько не удивлюсь, если скользнёт вдруг в волне ихтиозавр или, прошуршав крыльями, щёлкнет клювом, усевшись на мачте, кожисто-зонтиковый птеродактиль, а с берега ближайшего острова плюхнется в воду туша какого-нибудь ... донта. Только им и жить в этом безмолвии и безлюдьи.

Да, крепко повезло Робинзону, что не попался ему островок вроде тех, что разбросаны в Красном море. А, может, и были здесь свои Робинзоны, да судьба их оказалась не столь счастливой, и теперь некому о них рассказать?

Форштевень лижет синяя волна, но не ласковая, как в Эгейском море, а угрюмая, мрачная, или мне так кажется?

Встречные суда, запыхавшись, спешат опередить друг друга, успеть к очередному каравану. Прошёл скотовоз с обречённо мычащими коровами на борту; просевший под тяжестью груза угловатый контейнеровоз; обшарпанный после долгого рейса рыбак; элегантно-белый, обтекаемый — весь стремительность и изящество, обещание романтики дальних морей и каютных приключений — круизный лайнер. Стыдливо прижимаясь к берегам, сливаясь с дымкой у горизонта, проскользнул морской обочиной номерной фрегат...

Океанские дороги сходятся здесь в одну, море насыщено судами всех размеров, типов и раскрасок. Наша скорость — всего лишь десять узлов (это десять морских миль в час, миля — 1852 метра), мало-помалу даже те, кто вышел из канала позже нас, навёрстывая упущенное в канале время, скрываются за горизонтом впереди, и мы остаёмся почти одни.

Солнце опускается в алую мглу Ливийской пустыни, высыпают звёзды. Первые — робко, по одной, потом вдруг щедро, целыми пригоршнями сыплет их кто-то на небосклон, а вот уже и Чумацкий шлях — Млечный путь, перекинулся из края в край безбрежного купола ночного неба...

 

НЕ РОДИТЬСЯ НЬЮТОНУ В САХАРЕ

Ко многому можно привыкнуть, но к жаре, мне кажется, никогда. Забыть о ней невозможно, она ощущается везде, постоянно, днём и ночью. Тяжело даётся акклиматизация.

Мы бродим по палубе в поисках местечка попрохладней, сбросили с себя всё что можно, но из кожи не вылезешь, а так хочется!

Женщинам ещё хуже, хоть и оделись они во всё стрекозиное, кисейно-воздушное, но всё равно жарко, жарко, и не просто очень, а очень уж жарко!

Поневоле затоскуешь по холодку, даже морозу. Что мороз? Избу, хату, дом — натопил, и вот она благодать — Ташкент! На улицу, на открытый воздух понадобилось? Всего делов: оденься потеплей. Тропики хороши, но средняя полоса лучше. Бог с ними с бананами-финиками, огурец-капуста не хуже.

Красное море испытывает на выносливость без шуток и оттяжек, и никуда не денешься, кондиционеров у нас нет, приходится сжиматься и терпеть. Полнейшая апатия. Слишком резок переход от свежести крымского мая к влажному предбаннику вечного лета тропиков. Теперь мне всем исстрадавшимся телом осязаемо понятно добродушное пожелание бывалых моряков: «Чтоб тебе Красное море поперёк легло!» Хорошо бы.

Каждый устраивается на свой лад. Кто-то заползает на бак, считая, что передняя часть судна и будет самой прохладной, так как ей достаются первые, нетронутые, не обогретые добавочно нашими телами пласты воздуха. Другие, прихватив спальные принадлежности, мостятся на корме — там-де в беспрестанных завихрениях воздушных струй и есть желанная прохлада; кое-кто, по-спартански расстелив брезент, располагается на шкафуте, под выступом рулевой рубки, словно на лоджии, с правого борта траловой палубы.

На каждого члена научной группы взята раскладушка. Все они стоят на пеленгаторной палубе, но она ограждена с трёх сторон обтекателем — сплошным бортом-заслоном высотой до пояса. Вот если бы раскладушку поднять на эту высоту! Там, вызванное скоростью движения судна, можно уловить кое-какое дуновение воздуха, а внизу на палубе как в яме — тепло и влажно.

Но не идти же в трюм, где ниже ватерлинии расположены жилые помещения с дыхательной смесью, оставшейся в них, вероятно, со времён постройки судна! В каютах имеется принудительная вентиляция, однако её лучше не включать: стоит судну изменить курс, и вместо воздуха мы будем вынуждены дышать выхлопами дымовой трубы, а на головы посыплются едва ли не ископаемые ржавчина и копоть, скопившиеся в вентиляционной системе.

Позже, попривыкнув к жаре, я с удивлением заметил, что важна не сама по себе относительно высокая или низкая температура, а быстрый перепад её всего на пару градусов. Двадцать шесть — двадцать восемь градусов в Аденском заливе сначала ощущались как значительное похолодание, пришлось даже надеть рубашки, но уже через несколько дней мы привыкли к этой температуре, и она казалась нам такой же изматывающей, как и тридцать четыре в Красном море.

Идти некуда, читать не хочется, лежать не хочется… Есть тоже не хочется. После перехода Тропика Рака стали выдавать сухое белое вино. Пол-литра на три дня для поднятия аппетита, то есть на один приём пищи чуть больше пятидесяти грамм. Но какой же русский столь мизерное количество вина будет пить в три приёма!? Издевательство над молодыми организмами, тем более что вино прокисает и превращается в уксус быстрей чем его открываешь. Холодильников-то нет! По внешнему виду никак не узнать, что в бутылке, ещё вино или уже уксус? Лотерея. Поэтому объединяемся, ну, конечно же, в тройки, в надежде, что из трёх бутылок хоть в одной да окажется вино, но иногда полный пролёт, во всех трёх хороший доброкачественный винный уксус.

Миша Ледовской, наш гидрохимик, большой поклонник Бахуса с упорством средневекового алхимика пытается получить алкоголь, но все его усилия реанимировать исходный продукт кончаются ничем и он, безутешно хлебнув очередной результат своих манипуляций, с отвращением выбрасывает бутылки за борт.

Хочется только одного — прохлады. Видимо, наступило то самое состояние, что определяется словом «варёный». Каждое шевеление исторгает обильные потоки пота, всё время ловишь себя на мысли: искупаться бы!

И, казалось бы, пожалуйста! На палубе сделана выгородка, куда подведена морская вода. Но этот перегретый рассол приносит облегчение только когда стоишь под потоком воды, а кроме того после купания необходимо обмываться пресной водой, иначе тело на месте каждой высохшей капельки забортной воды мигом покрывается кристаллами соли. Но пресную воду по суровому распоряжению второго штурмана — «водяного» — необходимо экономить, и сразу по выходу из Керчи старпом ввёл режим: по полчаса вечером, утром и в обед. За этим бдительно следит боцман, каждое утро обходя все танки и замеряя в них количество оставшейся воды. А вдруг где течь? Вода — валюта, а мы всю жизнь жили в вечном режиме экономии.

Правда, не все. Те, кто среди равных «равнее», ухитрялись и в таких условиях находить выход. Один из наших береговых начальников, постоянно коривший нас тем, что мы задарма получаем валюту, тогда как другие, наоборот, сами платят за то, чтобы попутешествовать в южных экзотических морях, всё изыскивал способы, как бы урезать нам жалкое валютное довольствие. Оказавшись в этих краях в экспедиции, он велел соорудить для себя на палубе брезентовую ванну и охлаждать её специально замораживаемым для этой цели льдом, надеясь проблаженствовать все пять месяцев, руководствуя оттуда, как друг народа Марат. За что и был в скором времени наказан; все тело его покрылось россыпями чиряков, с которыми он промучился несколько лет…

Можно ли утешиться чужими трудностями? Почти целый день выстаивает у раскаленной плиты кок, не отходят от грохочущих, пышущих жаром двигателей вахтенные механики и мотористы. Вот где ад! В машинном отделении около пятидесяти, и для них на палубе приятный холодок. И я волочу себя в трюм. Ещё до отхода судна решил записывать всё интересное, кое-что уже записал, но чем дальше, тем меньше хочется писать, жара разлагает.

К сожалению, ещё никто не взялся за труд, в котором описывалось бы широтное распределение учёных, писателей, философов, композиторов, в широком смысле людей, внёсших вклад в развитие цивилизации. Любопытный и поучительный получился бы труд. А ведь и южноафриканскому брату суслика сурикату понятно: завези любого Ньютона в Сахару или Калахари и сыпь ему сколь угодно местных заменителей яблок — кокосов — на темечко, голова только шишками покроется. Ничего путного не придёт в эту голову кроме как — покурить кальян, лёжа на боку да поглядывать на одалисок, и желать их, вот и все умственные потуги.

Но когда же вести дневник, если не вечером? Каюты пусты, никто не мешает, день почти прожит. В каюте я раздеваюсь, то есть снимаю еще и шорты, а чтобы не приклеиваться к дерматиновой обивке табуретки, подстилаю их под себя. Правую руку до локтя оборачиваю марлей. Жарковато, но зато кожа не липнет к бумаге и линолеумному покрытию стола. Журчит единственный вентилятор-подхалим, перелопачивая густой киселеобразный воздух, набегающая волна равномерно заплёскивает иллюминатор, расположенный в изголовье моей койки, в полуметре от уровня воды. Каюта двухместная, но вдоль борта, почти у потолка, приладили деревянные полати — это и есть мое спальное место, доставшееся мне по жребию, а чтобы не свалиться во время бортовой качки, сбоку плашмя прибита доска. Скоро мне доведётся убедиться, что она совсем нелишняя.

Я нахожу в моём лежбище даже некоторые преимущества: во-первых, лёжа на боку, можно неотрывно смотреть в иллюминатор, и хотя пока я там ничего интересного не увидел, но не теряю надежды; а во-вторых, койка хоть и узкая, но зато необычайно длинная. Удлинилась она зa счёт провалившейся переборки между каютой и, по-видимому необитаемым судовым помещением, дышащим спёртым воздухом, тьмой и еле различимым плеском какой-то жидкости. В это таинственное пространство я поместил чемодан и рюкзак, так как в кючете — вертикальном шкафчике для одежды — места для них не нашлось. Предварительно я привязал их кончиками, лишив, таким образом, возможности провалиться во время качки в судовую преисподнюю.

 

ДВЕ ТЫСЯЧИ ИЗДЕЛИЙ №2 И ДВАДЦАТЬ ЛИТРОВ МЕНТОЛОВОГО СПИРТА

Здесь я ненадолго прерву повествование о море и расскажу о том, как собственно шли сборы в столь дальний многомесячный поход. Внешне незаметная, подготовка к экспедиции велась несколько месяцев. Составлялась программа рейса, определялся объём работ, обсуждались кандидатуры участников, комплектовалось оборудование. Нам, экипажу, надо было пройти медицинский осмотр, сделать прививки на все случаи жизни в столь дальнем походе. Вакцин против некоторых тропических хворей в Керчи не оказалось, что-то доставили из Харькова и аж Ленинграда. Дефицитную и дорогую вакцину против тропической лихорадки изыскали в Мариуполе. Одна ампула строго на десять человек.

Для научной группы в городском ателье заказали тропическую парадную одежду — голубоватые рубашки с коротким рукавом и бежевые шорты. Под эту марку швейники, вероятно, избавились от каких-то своих неликвидов, рубашки расползлись ещё в середине рейса.

В судовой роли я был записан на должность со странным названием — судовой наблюдатель. На берегу в период подготовки в мои обязанности входило изыскивать в магазинах и покупать всё, что требовалось для будущих работ.

В море магазинов нет, а приобретать в портах за валюту накладно, поэтому предусмотреть надо довольно многое.

— Не найдётся ли у нас штангенциркуль? — обратился вдруг ко мне один из будущих членов экспедиции. — Если нет, его надо купить.

— И пятнадцать упаковок лейкопластыря, — добавляет другой.

Мне выдают в подотчёт деньги, покупаем и штангенциркуль, и лейкопластырь. Огорошиваю заведующего аптекой просьбой приготовить чудовищное количество ментолового спирта — двадцать литров! И пытаюсь рассеять его недоумение набором магических слов: экспедиция, Индийский океан, тропики, солёная вода, раздражение кожи, сто шестьдесят пять суток. 3а всё время существования в аптеке не готовили столько ментолового спирта сразу. И хотя магия слов подействовала, но в глубине души фармацевт, вероятно, подозревал что-то неладное. Он звонил по телефону, убеждал кого-то: да, двадцать — вы не ослышались, — потом смотрел на меня: может быть, передумаю? Я не передумывал и фармацевт, прикрыв трубку рукой, повторял шёпотом: «Двадцать!.. Это же два ведра, а в поллитрах!»

— А следующий заказ, — теперь шептал уже я, чем окончательно вверг его в изумление, — две тысячи презервативов!

Аптекарь поперхнулся: «Зачем?»

Я и сам не знал зачем. Такая телеграмма пришла из Москвы от геолога, будущего члена экспедиции. Может быть, он сексуальный титан?

— Одному!?

Теперь уже вопрос аптекаря ставит меня в тупик, думаю, — да, одному вроде…

Аптекарь снова морщит лоб, что-то пишет на листе бумаги, косит на меня глазом, — ничего себе, двенадцать штук на сутки! Силён бродяга, правда, они, бывает, рвутся…

Я дотошно пересчитываю парные упаковки изделия №2. Кто его знает этого геолога, ещё не досчитается, будет мучиться... Позже оказалось, что эти изделия — лучшая в смысле герметичности упаковка для проб грунта, которые геолог брал на всех геологических станциях, помещая затем в специальные полотняные мешочки, чтобы изделие не прокололось, а уж после этого педантично пронумеровав, укладывал в ячейки ящиков.

 

«НЕИСЧЕРПАЕМЫЕ» БОГАТСТВА ОКЕАНОВ

Начало шестидесятых годов. Народ надо кормить, и расковыряв где только можно целину и залежь, тогдашний маисный наш вождь Никита Сергеевич обратил внимание на совершенно ничейную «голубую ниву». Ни пахать, ни сеять, только урожай собирай... Дёшево и сердито.

Страна бурно развивает океаническое рыболовство, флот выходит в Центральную, Южную и Юго-Восточную Атлантику, а впереди большая часть Тихого океана, моря, прилегающие к Антарктиде, почти нетронутый Индийский океан со слаборазвитым прибрежным рыболовством в странах тогда колониальных, полуколониальных или только что ставших на заманчиво сладкий для вождей и невыносимо тернистый для народа путь независимого развития.

Дармовые богатства опьяняют, они кажутся бесконечными, неисчерпаемыми, за их счёт можно решить вроде бы все продовольственные проблемы. О, пресловутая неисчерпаемость природных ресурсов! Сколько бед принесли поборники этого ура-бодряческого лозунга, и сколько ещё принесут деятели, воспитанные на нём!

Возможно, и пруд неисчерпаем, если один-два рыбака будут иногда забрасывать в него удочки, но если за частоколом удилищ не видно воды, то пруд, да и водоём побольше, обеднеют довольно быстро. Точно так же любое море неисчерпаемо, пока его богатства берут оттуда примитивным способом, однако всего лишь несколько лет работы флотилии современных судов-заводов заставляют усомниться в безграничности ресурсов и самого батюшки-океана.

На моей памяти группа судов, работавших у западного побережья Индии, внезапно оставшись без сырьевой базы после введения этой страной в 1977-м году 200-мильной экономической зоны, перешла на банку Сая-де-Малья и в несколько месяцев опустошила её. Уловы упали настолько, что стало нерентабельно само рыболовство на ней...

Но в шестидесятые годы мы ещё упивались своим могуществом, строили всё более мощные, самые-самые в мире суда, хотя и в те годы слышались трезвые голоса: а где взять сырьё для этих гигантов? Но, увы, они тонули в безумных заверениях: найдём! Партия же приказала! Наше дело вытягиваться по струнке и послушно заверять — есть!

Да и как не поддаться оптимизму, если со страниц газет и журналов, с экранов телевизоров не сходили снимки тралов, которые, как говорят на флоте, до жвака набиты рыбой. Это в Тихом и Атлантическом океанах, а дай добраться до Индийского, почему бы и ему не быть столь же щедрым, в нём такая же солёная вода и её столь же много...

Но ни в одной газете тех времён вы не найдёте ни снимка, ни слова о том, как только что добытую рыбу выливают за борт, потому что не успели переработать предыдущий улов. И тут же следует команда, — майна трал!

— Зачем? — спрашиваю я вахтенного штурмана.

— А вдруг в нём не будет улова?

Так и работаем. Если свою природу не бережём, до забот ли о чужой ничейной рыбе!

Помнится, как некий матрос с рыбоприёмной базы, не выдержав подобного варварства, написал письмо в высокие инстанции. Пришёл приказ разобраться и строго наказать виновных. Разобрались. Капитаны с искренностью нашаливших первоклашек лихо щёлкнули каблуками, вскинули руки к «крабам» форменных фуражек и в один голос доложили: «Не я, не мы, рыба сама дохнет, так как её много!»

Самое удивительное — поверили. Очень уж хотелось. Где сейчас тот матрос-сердяга?

Для большинства людей, не связанных с океаном работой, это просто огромная масса воды, по которой плавают суда и в которой обитают рыбы и другие морские животные, а по берегам расположены бесконечные пляжи с пальмами и аборигенами. Вряд ли кто в житейской суете задумывается, что океан живой, и что живёт он по законам, далеко ещё не познанным. А тогда впереди были регулярные экспедиции и систематическое изучение всего многослойного пирога, каким является океан. И полёты спутников над ним, и открытие поразительной прозрачности воды, когда при определённой освещённости вдруг становятся видимыми километровые глубины.

Ещё таились в неизвестности подводные хребты и горы на них, неведомые течения и противотечения, гигантские ринги-кольца, вовлекающие в оборот почти космические по объёму массы воды. Пройдёт немного лет, и космонавты увидят и сфотографируют водяные купола — невероятно! — двухсотметровой высоты, но причины их возникновения так до сих пор и не поняты. Такое обширнейшее поднятие поверхности океана почти на восемьдесят метров располагается между Гренландией и Европой, своеобразное плато с поперечником три на пять тысяч километров.

Будут открыты и гигантские впадины с глубиной, считая от поверхности, до ста двенадцати метров! В Индийском океане такая впадина находится к югу от полуострова Индостан и Цейлона. В Тихом, приблизительно в тысяче километров к юго-западу от Калифорнии, с глубиной пятьдесят шесть метров. Имеются они и у Северной и Южной Америк, к северо-востоку от Австралии.

Как полагают исследователи, подобные аномалии на поверхности океана (а может быть это норма, не познанная нами?) являются следствием того, что на глубинах до тысячи километров располагаются невероятные по объёму массы вещества Земли повышенной плотности под водяными холмами и пониженной под впадинами, которые и определяют возникновение изменения силы тяжести.

Это потом космонавты станут наводить исследовательские и рыболовные суда на объекты, привлёкшие их внимание, а для штурманов определение по данным спутников истинного местоположения судна с точностью до десятка метров станет столь же обычным, как и с помощью понемногу забываемых секстана, хронометра и навигационных таблиц.

Однажды и нам, работавшим тогда к юго-востоку от Африки, пришло ЦУ — срочно проверить неопознаваемое с высоты полёта спутника явление в океане, и координаты этого НПО — Неопознанного Плавающего Объекта. Бросаем все работы, ощетиниваемся биноклями, проверяем шлюпки-багры. Шлюпки — спасаться, багры — отбиваться, вдруг этот объект начнёт кулаками махать, или чем посерьёзней? Всё может быть. По прошествии трёх суток подходим в указанный район, вдоль и поперёк утюжим воды, ничего кроме остатков вылизанного волнами до прозрачности айсберга — ледяной линзы.

Докладываем, попутно интересуемся, а что эти парни сверху видят? Непонятно почему секрет выдают. Оказывается, непробиваемой густоты круглое облако холодного воздуха. Всё ясно, а какой же воздух в почти уже тёплых водах должен быть надо льдом? Так и не удалось нам ничего открыть.

— И очень жаль, — сказал боксёр любитель Володя Кузнецов, возобновивший на всякий случай тренировки, не удалось ему с чудом-юдом пободаться…

Ещё впереди — самая большая тайна океана — жизнь его обитателей, формирование на отдельных участках разнообразных по составу и количеству скоплений рыб и других животных, и почти полное отсутствие их на соседних...

Познать хотя бы малую частицу некоторых тайн Индийского океана в районе наших работ или наметить пути подхода к ним — это и было целью предстоящей экспедиции, одной из рядовых экспедиций нашего научно-исследовательского института, ежегодно направляемых в просторы Индийского океана.

Впрочем, экспедициями эти мероприятия назывались очень редко, обычное рабочее их название — рейс, в программе которого, разумеется, не было и речи ни о каких тайнах. Десятка два, а то и меньше машинописных страниц, где подробно расписано, что делать каждому научному подразделению и когда, и сколько времени будет затрачено на тот или иной вид работ, а в конце программы (так называется этот документ) — ожидаемые результаты исследований…

И вот уже потекли дни рейса, заполненные то подготовкой к работам, то тягостным ничегонеделанием во время непогоды.

Особенно жестокий шторм, следствие летнего муссона, прихватил нас у острова Сокотра на выходе в открытую часть Аравийского моря. С него собственно и начинается Индийский океан. В шторме в шутку винили гидрохимика Михаила, вылил, гад, уксусную кислятину в океан, вот владыка Нептун и рассердился. А вот если б закупорил бутылки...

Мне довелось дважды попадать в лапы летнего муссона в этом районе. Как говорится — не дай и не приведи Господь… Сила ветра такова, что пробираясь по какой-то надобе на спардек, я попытался что-то сказать, и не то что ничего не сказал, а с трудом закрыл рот. Ветер раскрывал веки, и глаза можно было держать закрытыми только усиленным напряжением мышц.

Чтобы хоть как-то уменьшить воздействие шторма, мы увалились к побережью Аравии и описывая дугу, обогнув негостеприимную Сокотру, направились на юг, к затишному Сейшельскому мелководью.

Остаются позади мили и мили океанского безбрежья. Всего их ко времени отдачи якоря в родном порту счётчик лага отметит пятьдесят две тысячи, а если в километрах, то почти девяносто шесть тысяч. Но что эти цифры значат по сравнению с общей длиной периметра границы «берег-море», а ведь она около восьмисот тысяч километров!

 

ЧТО ЛОВЯТ ТРОЛЛАМИ?

По выходу из Суэцкого залива в светлое время суток приступаем к визуальным наблюдениям, каждому достаётся по два часа вахты. Тот, чья вахта с утра, ставит троллы. Троллы — это длинные, метров по сто пятьдесят, капроновые фалы, к которым крепятся на вертлюге тонкие стальные тросики-поводцы с крючком. Наживкой обычно служат пластиковые кальмары. Для создания большего соблазна в верхушку цевья крючка в специальную петельку-уздечку, утяжелённую свинцом, с двух сторон запрессован «бриллиант» — блескучая стекляшка, имитирующая глаза. Под водой блеск её виден издалека, подманивая хищников, на которых и выставляется тролл.

Троллы выпускаются с кормы — два по бортам, два на выстрелах (бамбуковых шестах), вынесенных ещё дальше от бортов судна. Длина тролла должна быть такой, чтобы крючки находились на расстоянии, превышающем зону наиболее активного действия вспененной винтом воды. Конечно, по методике следует тролловые работы выполнять на скорости три-четыре узла, но мы торопимся к месту осуществления основных работ, а троллы — это всего лишь попутная рыбная ловля сверх программы.

Позже, во время работы в Йемене, мне довелось принимать участие в тролловом промысле с местными рыбаками. На леске в три-четыре миллиметра закреплён парный крючок-двойник, к цевью которого проволокой прикручена белая плоская (когда-то костяная, а теперь полимерная) пластинка. Все это тянется за кормой юркой лодки-хури под мощным навесным мотором. Промысел довольно успешен, при хорошем клёве хури доверху заполняется желтопёрым тунцом по двадцать-тридцать, а то и до шестидесяти килограмм весом. Хорошо клюют на эту снасть парусники, марлины, рыба-меч, копьеносцы. Но немало и обрывов крючков.

На дне, на глубинах триста-четыреста метров, на которых мы добываем тралом глубоководных лангустов, постоянно цепляются за траловую снасть и крючки утерянных йеменскими рыбаками троллов. Некоторые хоть в музей помещай, до того древние: костяные пластинки их насквозь изъедены морской живностью и выглядят как странные кружева. Видимо, на такую же снасть ловили далёкие предки нынешних рыбаков.

На троллы ловить лучше всего на утренней или вечерней зорьке в период интенсивного клёва крупных пелагических рыб — тунцов, барракуд, мечеобразных. В прибрежной зоне некоторых стран тролловый лов — основной вид промысла этих хищников.

Красное море в летний период спокойно как озеро. Изредка из-под форштевня вырвется вспугнутая судном летающая рыбка и промчится над остекленевшей поверхностью, сближаясь с собственным отражением. Направление её полёта, в общем, прямолинейно и предсказуемо. Но иногда вдруг, уловив порыв ветерка, она резко сворачивает в сторону и скрывается в недвижной синеве. А на поверхности воды как от брошенного камня долго расходятся круги, пока не погасятся волной от судна. Порой заплещется стайка макрелевых или полосатых тунцов и сгинет, почувствовав близкое присутствие дельфинов…

Вставать в шесть утра — не самое любимое моё занятие, но именно поэтому я и записался на первую вахту, конкурентов у меня не было. Один за другим ставлю троллы, поёживаясь от всепроникающей сырости, а потом, смахнув с кнехта росу и подстелив картонку, усаживаюсь наблюдать за снастью и встречать рассвет.

Небо равномерно алеет сразу на целой трети горизонта, и только над головой, почти в зените, с теневой стороны рассредоточенных эфемерных ночных облачков просматривается лиловатость — грядущая голубизна.

Сморю на запад — тускло мерцают последние звёзды, а на востоке прямо из моря, вот оно, тускло-алое, медленно, словно преодолевая притяжение океана, поднимается светило.

Незаметно и без следа тают ночные облака, исчезают звёзды. Я понимаю, как далеко солнцу до моря, но ощущение такое, что с него стекают потоки воды, оттого-то оно холодное, щербатое, кирпично-малиновое. С трудом верится, на что оно способно днём.

Резче пахнет сыростью, волглым брезентом, снастями. Влага собирается в отдельные крупные капли, они падают на палубу, объединяются в микроручейки, и по смоляному стыку досок палубы, не смачивая их, сбегают в ватервейсы и через шпигаты за борт.

Это на суше ночная тьма долго прячется густыми тенями в ложбинах, оврагах, под пологом леса, а в море с каждой секундой становится светлее от горизонта до горизонта по всему окоёму.

Солнце на глазах округляется, принимает свой обычный белесый дневной облик и — берегись! — оно принимается за работу, засучив рукава и без дураков. Где и когда падут дождём пот с наших спин, роса и тысячи тонн влаги, испарившейся с поверхности моря?

Здесь, в центре Красного моря, жизнь очень бедна, троллы полощутся за кормой безрезультатно, они почему-то никого не привлекают, может, наживка недостаточно аппетитная, а, может, и едоков нет. Скорей всего, вернее второе, тут и вода голубая и прозрачная, это цвет морской пустыни, аналог слабозаселённых песчаных или щебенчатых пустынь суши, однообразно белых заснеженных просторов Арктики и Антарктики.

Перевожу взгляд с троллов на палубу, а она уже сухая, высохли и снасти, как будто не с них только что стекала роса.

Подходит Костя. Его вахта вечерняя, но он частенько навещает меня по утрам, а я его по вечерам.

— Смотри, — он указывает на тролл, — там что-то поймалось!

И как это я не заметил, размечтался, глядя на облака и солнце. Бурун пены и брызг. Я бросаюсь к троллу, а Костя нажимает кнопку сигнала в штурманскую рубку, чтобы вахтенный штурман сбавил ход, только после этого можно начинать выборку, на полном ходу из-за сопротивления воды рыба непременно сорвётся.

Ход сбавлен, и сразу же стягиваются любопытные, раздаются советы, предложения помощи, однако я никому не доверяю, вываживаю рыбу сам. Молча удивляюсь: странная попалась рыба — она не борется за жизнь и апатично позволяет подвести себя к борту. Рывок, ещё рывок — и здоровенный кусок промасленной тряпки — ветоши, зацепившийся за крючок, ложится на палубу. Возгласы разочарования, нехорошие слова в адрес вахтенного моториста, выбросившего её за борт.

 

ЗЕЛЁНЫЙ ЛУЧ

К полудню в природе затевается какая-то перемена; абсолютный штиль и сонная дремота нарушаются едва ощутимым встречным ветеришкой. Он в меру своих силёнок кое-как с трудом ерошит море, мало-помалу растягивает с горизонта мглистую пелену. На все эти передвижки равнодушно взирает бесстрастное солнце, медленно перекатываясь на противоположный край небосвода.

— Перешли Тропик Рака, — считает своим долгом просветить меня Костя, — после него обычно перемена погоды.

— И это перемена? — недоумеваю я.

— Погоди, — усмехается Костя. Он чувствует себя старым мареманом. Ещё бы! Несколько рейсов на севере, в Атлантике, да и в Красном море уже побывал с прихватом Аденского залива. Ну, что ж, придётся погодить.

Вахта Кости подходит к концу. Выбираем троллы, аккуратно койлая их на палубе. Уставшее от дневных трудов солнце опускается на отдых в пучину, и кажется, что вода в том месте кипит и пенится. А с другой стороны горизонта робко прорисовывается Луна. Жду знаменитых тропических закатов, но до сих пор всё пока обыденно.

Вглядываюсь в заходящее солнце, к вечеру погода в самом деле переменилась, небо на западе расчистилось, нет обычной дымки, и появляется надежда увидеть загадочный зелёный луч.

Меняется и настроение. Я давно обратил внимание, что не только люди, но и многие животные, птицы, звери и даже сухопутные раки под вечер успокаиваются, примолкают и тоже зачем-то смотрят на солнце. В самом деле, в закате есть какая-то магия.

Днём солнце не приковывает внимание, и движение его по небосводу почти не замечаешь, а под вечер взгляд всё чаще останавливается на рдеющем шаре, и всё чаще ловишь себя на мысли — может быть, сегодня?

Чем ближе к горизонту, тем стремительней сближаются светило и водная поверхность. Наконец оно касается моря, при этом как бы сплющивается от удара, и даже вроде бы подпрыгивая, между солнцем и морем появляется перетяжка, как будто это аэростат с гондолой. Как-то враз оголившись, без ослепительной дневной короны, остывая и покрываясь окалиной, багровея всё сильней, шар солнца необыкновенно быстро скрывается за чёткой линией горизонта.

Это как правило, но так бывает не всегда. Когда на поверхности остаётся лишь пунцовая скибка, заоваленная с краёв, надо следить за ней не моргнув глазом, потому что апофеоз, то, ради чего я провожаю солнце каждый день, длится считанные мгновения и происходит тогда, когда на поверхности остаётся лишь пунцовый краешек со сглаженными краями, за которым-то и надо следить…

Этот краешек уменьшается, уменьшается и неожиданно покрывается с боков мутноватой зеленцой, какая бывает на старой меди. В мгновение едва прослеживаемое глазом эта зелень сливается в центр ничтожно малого чудом удерживающегося на поверхности кусочка солнца, концентрируется в нём и, полыхнув изумрудным, нестерпимо зелёным, куинджевской колдовской силы светом, исчезает.

Но в глазах, если в этот момент прикрыть их, вновь и вновь вспыхивает яркая зелень.

Выше я написал, что длительность луча всего лишь мгновения, и это так, судя по моим собственным наблюдениям. Как-то перечитывая чудесную книгу Дж. Клинджела «Остров в океане» я наткнулся на такую фразу — «это зелёное свечение носило характер ночной люминесценции и длилось около минуты в самый момент заката». Объяснение тут может быть только одно: недосмотр редактора или переводчика. Автор замечательно достоверный; натуралист-самоучка такое написать не мог.

А спустя некоторое время в небе начинает разыгрываться вечерняя заря в полнеба.

Покровы таинственности давно смыты с зелёного луча, объяснена физическая сущность этого явления. Любому школьнику известно, что белый солнечный свет — не что иное, как смесь лучей разного цвета. С помощью призмы его можно легко разложить на составляющие. Кто не забавлялся этим на уроках физики? Успешно справляются с разложением солнечного света утренняя роса, снежинка в морозный день или огранённый алмаз — бриллиант. Даже скошенный край зеркала при определённом угле падения света также разлагает его, не с такой яркостью как бриллиант, но вполне убедительно.

Наша атмосфера за счёт искривлённости вокруг земного шара тоже является для солнечного света своеобразной газовой призмой. Проходя сквозь неё, свет низко сидящего над горизонтом солнца разлагается на составляющие. Цвета идут в порядке очерёдности, то есть длины волны, как в радуге: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. Увидеть первые три цвета из-за того, что они рассеиваются и поглощаются атмосферой, практически невозможно, хотя кто знает, может, при каких-то особых условиях, например, если смотреть из космоса, и представится такой случай. Там ведь заход солнца можно наблюдать на чёрном фоне, а не на голубом, как у нас. Попробуй, разгляди голубое на голубом!

А вот зелёному свету повезло несколько больше. Конечно, увидеть его можно только при соблюдении некоторых условий: чистой, чёткой, без облаков линии горизонта, отсутствии пыли в атмосфере, особой прозрачности воздуха в точке захода солнца, да ещё терпения такого любопытствующего, как я. Тогда, пожалуйста — любуйся зелёным лучом аж несколько мгновений!

Вообще-то луч — это сказано громковато. На самом деле из-за краткости явления мы видим более-менее яркое зелёное пятно, яркость которого обусловлена вышеназванными условиями.

Сам я хоть и наблюдал зелёный луч не однажды, но каждый раз в закатные минуты стараюсь выйти на палубу, где поменьше людей, потому что в этом моменте есть что-то интимное, и до последнего мига слежу за угасающим светилом. Иногда мне удаётся увидеть его два-три раза за рейс, но чаще, увы, в самый последний миг неведомо откуда в точке захода возникает облачко.

И всё-таки дважды в жизни мне повезло увидеть зелёный луч в необычном ракурсе. Как-то, в одном из рейсов в Антарктику в сороковых широтах, которые, в общем-то, не очень располагают к такого рода наблюдениям, я вышел на палубу. Вечер выдался относительно тихий, без постоянной мороси в воздухе, и грех было провести его в каюте. Чётко прорезался горизонт под низким сводом тяжёлых литых туч. Могучие валы мерно катили с запада на восток через все три океана. И вдруг, когда судно опустилось в провал между волнами, в самой низкой точке опускания я увидел луч. Затем, когда вместе с судном стал подниматься (причём скорости нашего подъёма и опускания солнца так удачно совпали), что мы с лучом несколько секунд были на одной линии.

Я не засекал время, поди, специально подготовься к такому случаю, но, думаю, мне довелось видеть его секунды три-четыре!

Довелось мне наблюдать зелёный луч и на суше: в окрестностях Керчи у села Горностаевка. Это случилось в декабре на заячьей охоте. Воздух был особенно прозрачен, как нередко бывает в Крыму зимой, когда после относительного тепла вдруг нахлынет холод с севера. Холмистая степь и лесополосы сужали горизонт до полутора-двух километров. Какое-то предчувствие заставляло не отрывать взгляд от солнца. И действительно, луч полыхнул зеленью такой густоты, какую и в океанах не доводилось видеть.

— Ложись, ложись! — разнеслось в этот момент по цепи охотников.

Я через силу оторвался от созерцания луча и перевёл взгляд на пахоту, по которой, огибая меня, бежал заяц. Вскинул ружьё, но, увы, вместо мушки перед глазами прыгали зелёные и оранжевые пятна. Куда тут стрелять? Беги, косой, на этот раз тебе повезло!

Пока мы зачарованно созерцали зелёный луч, кто-то невидимый успел сменить декорации. От края до края пролегла гряда невесть откуда взявшихся вытянутых облаков с резко отбитой нижней кромкой. Очертания их напоминали фантастическую битву сказочных разбойников и никогда не существовавших чудовищ, они постепенно трансформировались в циклопические крепостные стены с башнями и башенками. Верхняя их часть, всё ещё освещаемая солнцем, рдела и переливалась всеми оттенками багровых цветов, словно в крепости полыхал пожар, а толща и низ сизовела, темнела, наливалась свинцом и оползала.

Там, за горизонтом, совершая урочный путь по орбите, земля, вращаясь с запада на восток, подставляет солнцу всё более дальний от нас бок, и лучи его освещают почти загоризонтную нижнюю поверхность облаков, параллельную морю. Постепенно жар оседает, плавятся их края, отражаясь в водном зеркале. Краски блекнут, тускнеют, размываются, но ещё долго закатная сторона угадывается по всё быстрей темнеющим тёплым охристым тонам, пока непроглядная тропическая ночь не задёрнет тёмный занавес.

Ну и что, ну и зачем, спросит кто-нибудь, высматривал ты этот зелёный луч, который вовсе и не луч? Да, наверное, затем же, зачем альпинисты штурмуют высочайшие вершины, мореплаватели-одиночки в который раз пересекают океаны, путешественники — профессионалы и любители — отправляются то в джунгли Амазонки, то во льды Арктики или Антарктиды. Наверное, существуют разные виды адреналина, и каждый получает свой наиболее доступным для себя способом.

 

ПЕРВЫЙ ТРАЛ

Он, как и первая станция — так называется комплекс научно-исследовательских работ, выполняемых при остановке судна — обычно пристрелочный, надо опробовать в практической работе механизмы, готовность рыбцеха к приёму рыбы, да и научное оборудование нелишне держать наготове. А главное — оттарировать, то есть настроить трал, вымерять ваера, так как от их одинаковой длины зависят успех или неудача поисково-промысловой части научно-исследовательских работ. Стоит одному ваеру вытянуться чуть больше, а с новыми, не побывавшими в работе это случается сплошь и рядом, как трал пойдет боком, не раскроется полностью, а то и сложится, и вместо того, чтобы ловить рыбу, будет только распугивать её. Это всё зависит от умения тралмастера.

По правде говоря, первый, да и второй трал мы бросили еще в Средиземном море. Делалось это для того, чтобы в судовом журнале отметить факт постановки трала, начало траловых работ, так как в те, в некоторых отношениях странноватые советские времена, валютный оклад начинал исчисляться именно с момента постановки первого трала и заканчивался, как легко догадаться, после выборки последнего. Причем некоторые удальцы-капитаны, имевшие где-то в верхах «волосатую руку», ухитрялись проворачивать эту операцию уже в Керченском проливе или в Камышовой бухте Севастополя и до и после...

Из улова тех тралений запомнилось: в первом несколько барабулек и каменный окунь, а вот во втором на беду нашу заарканили то ли танк, то ли самолёт, во всяком случае, что-то компактное и совершенно неподъёмное, вертикально зависшее в толще воды за кормой. В глубине души я надеялся, что это фрагмент одного из чудес света — Александрийского маяка, почему бы и нет? Ведь мы тралили на траверзе Александрии, но, увы: как ни скрежетали наши судовые лебёдки, надрывая свой механический пуп, однако так и не смогли выбрать на борт эту таинственную тяжесть. Если бы это была рыба, то куток трала должен всплывать. Пришлось, максимально подобрав трал, разрезать его и избавиться от загадочной находки.

Перед тем как поставить трал, предварительно при помощи эхолота выискивается, а затем прописывается ровная площадка, где можно сделать хотя бы получасовое траление, судно разворачивается на обратный курс, и трал идёт за борт. Глубина всего лишь сорок метров, трал быстро достигает грунта, и пока он тащится вслед за судном, сгребая всё, что попадается на пути, мы еще раз осматриваем своё хозяйство. Мерные доски, весы — чашечные двухкилограммовые для мелких рыб и детские для средних. Для крупных и сверхкрупных рыб у нас есть весы-кантарь или безмен, а также набор пружинных динамометров, с помощью которых можно взвесить акулу или ската-манту. Есть еще весы аптечные для взвешивания желудков и половых желез — гонад рыб. Наборы гирь, тазы, вёдра, кюветы, скальпели, карандаши, ручки, журналы, чешуйные книжки, этикетки, банки и бидоны с раствором формалина для фиксации интересных в научном отношении образцов. Сохраняются они в так называемых цинковых гробах, широкогорлых ёмкостях для крупногабаритных образцов, коими мы собирались пополнять фонды институтского музея.

За несколько дней до начала работ наш биологический отряд экспедиции расписался по двум вахтам, в каждой по три человека. Длительность вахты восемь часов, т.е. рабочего времени — двенадцать часов в сутки. В нашей вахте Костя, я и гидробиологиня Тамара; в другой Слава Некрасов, Женя Рожков и гидробиологиня Ирина. Гидрологи, химики, добытчик — специалист по орудиям лова, и геолог работают без вахт, в свободном полёте. Есть ещё и переводчик, он и начальник экспедиции вахты не стоят, но в случае необходимости подкрепляют слабое место.

Наконец слышится долгожданная команда: «Отдать стопор, вира трал!»

Вибрируя от натуги, из глубины поползли ваера, они новые, и потому из них вместе с водой выдавливается заводская смазка, собираясь в особые поддоны под траловой лебёдкой. Мокрые ваера специальным приспособлением ваероукладчиком равномерно укладываются в тугие кольца на барабаны лебедок.

Все свободные от вахты стремятся подойти к тралу поближе, но слышится треск в динамике, и голос вахтенного штурмана просит всех, не занятых непосредственно в выливке улова, покинуть траловую палубу. Предосторожность не лишняя: дело в том, что иногда от чрезмерной нагрузки ваер, говоря по-морскому, убивается, надо быть осторожным и соблюдать технику безопасности — выходить на траловую палубу в спасательном жилете, каске и сапогах. В общем-то, так и делается, но не всеми.

В одном из рейсов капитан, большой любитель сбора морской живности, пренебрёг этим правилом и поплатился. Гак, которым цепляют строп, чтобы поднять трал и вылить улов, соскочил со стропа и, как маятник, набирая скорость, понесся прямо к лысой как арбуз голове кэпа.

— Бойся! — с добавлением соответствующих ненормативных выражений, должных побудить окружающих проявить максимальное внимание, заставить шевелиться пошустрей, заорал тралмастер. Но разве это относится к начальникам? Кэп нехотя поднял глаза. Ему, отцу-командиру, боятся? И тут же получил сокрушительный удар по башке полусоткилограммовым гаком с шарообразным вертлюгом. Его не убило только потому, что гак был на излете и ударил по касательной… А возможно, помогло и то, что кэп как всегда был под градусом…

Иногда рвётся или соскальзывает строп, которым выбирают трал, поэтому ни в коем случае нельзя стоять на трале, так как он стремительно уходит из-под ног, человек падает навзничь, ударяется затылком о железо слипа — и поминай как звали. Так погиб мой соплаватель, тихий и спокойный матрос Серёжа, и незнакомый тралмастер со странной фамилией Слон...

Горько до слёз от бессилия что-либо сделать, помочь. Вот только что молодой и здоровый стоял он на палубе, отдавал команды, и нет его и не будет, и все наши попытки поймать, зацепить его тралом ничего не дадут, да и что толку…

С такими историями перед уходом в рейс мы, хочешь не хочешь, в обязательном порядке знакомимся в отделе безопасности мореплавания, а потом сдаём экзамены. Дело серьёзное.

У меня на глазах дважды происходил обрыв ваера, срок службы которого уже истёк, но тогда мы экономили на всём. В первый раз обрыв не причинил вреда, а во второй (случилось это у берегов Антарктиды) только благодаря тому, что матросы траловой команды были многослойно тепло одеты, их хоть и ударило по ногам, но все остались живы. Правда, кое-кто прихрамывал ещё долго.

В общем, все правила техники безопасности написаны кровью, и потому их следует, говоря казённым языком, неукоснительно соблюдать.

Отходим в сторону и мы, хотя у нас, как и у матросов траловой команды, на головах каски, а на ногах сапоги. Это одеяние выглядит несколько нелепо в сочетании с шортами и майкой, а то и без неё, но требование соблюдено, мы одеты!

Подъём трала, особенно первого, да ещё в тропиках, — событие сродни весеннему ледоходу для неизбалованного представлениями деревенского люда. У нас развлечений тоже маловато, поэтому ждём с волнением: что в нём?

По команде тралмастера приходит в действие система блоков и тросов, трал, перехваченный стропом, медленно поднимается вверх, рыба и всё, что находится в крыльях трала, ссыпается в куток. И, в тот момент, когда он отрывается от палубы, тралмастер или его помощник дёргает гайтан, завязанный специальным легко распускающимся узлом.

 

РАДУГА В ТРАЛЕ

Вы видели радугу? Теперь представьте её раскромсанной на куски, и кусочки те самых невообразимых форм и размеров, раскрашенных никогда не соседствующими в радуге цветами: оранжевым и фиолетовым, голубым и желтым, красным и зелёным на фоне синего. Отдельные фрагменты радуги растеклись, как краска из порванного тюбика, измазав окружающее, соприкоснувшееся с ней. Живое, трепещущее соседствует с какими-то кустами, чёрными упругими пружинами, камнями, кораллами, водорослями и ещё бог знает с чем. Все это — цветное и яркое, сверкающее отсутствующим в радуге серебряным цветом. Оно тяжело отдувается и шевелится на палубе громадной бесформенной кучей. Из глубины её доносится хрюканье, хорканье, скрип, пощёлкивание, и вдобавок время от времени с разных сторон кучи выплёскивают струйки то светлой, то чёрной жидкости, а по палубе текут потоки сильно разбавленных чернил...

От груды улова отваливаются какие-то расписные кубышки, налитые водой пузыри, энергично изгибая тело, орудуя хвостом, на свет выползает каменный или рифовый окунь. Он разбрасывает разноцветно изукрашенные пятилучёвые звёзды, схожие по форме с узбекскими тюбетейками, но с узором, придумать который способна лишь природа. Рядом перекатываются накачанные водой разновеликие иглобрюхи — они же рыбы-собаки, фахаки, диодоны, фугу. Эти создания изумлённо смотрят выпученными глазами на резко переменившийся для них мир.

Растопырив во все стороны шипы грудных и спинного плавников, лежат чёрно-серебристые рыбы-шишки, или рыбы-рыцари, покрытые, словно черепицей, крепчайшей крючковатой чешуёй. Позже Костя рассказал и показал мне, что первые лучи их плавников — настоящие копья: мало того, что они окостенели, так для пущей крепости их поверхность оснащена продольными рёбрами жёсткости. Вдобавок все лучи снабжены специальным запорным устройством и, не разблокировав самый последний короткий и слабый луч, предшествующий можно только сломать и лишь после этого уложить в предназначенные для всех лучей ножны-пенал.

Близ них распластались пока неведомого для меня происхождения и непонятно к какому классу животных относящиеся какие-то бурые, коричневые, грязно-белые, фиолетовые и сиреневые шишкастые дынеобразные колобки килограмма по два-три весом. Я попинал одного из них, потом наступил сапогом — он оказался твёрдым, как автомобильный скат.

Это были голотурии, ближайшие родственники ежей, звёзд и офиур из того же типа иглокожих. В родной стихии, под водой, они выглядят иначе, напоминая разной длины и толщины уплощённые колбасы, но, испугавшись, быстро сжимаются, приводя в действие могучие обручеобразные поперечные кольцевые и продольные мышцы, уменьшаясь в длине в несколько раз и увеличиваясь в толщине. Испуг или сильное раздражение они проявляют и иным способом: стенка клоаки разрывается, и через неё исторгается собственный ливер: кишечник, гонады и другие внутренние органы — они отдаются на съедение врагу. Такое самокалеченье является защитной функцией организма, так как животное не только не погибает, но через две-три недели полностью восстанавливает утраченное. Нам бы так!

Заглянув через полчаса под трап, ведущий на бак, куда свалили голотурий, я увидел, что они превратились в плосковытянутые плохо раскатанные пупырчатые лепехи, опутанные собственными студенистыми, чрезвычайно липкими внутренностями того же цвета, что и испустившие их хозяйки. Среди этой мешанины извивалось несколько непонятно откуда появившихся угреподобных светло-коричневых невероятно скользких рыбок длиной с карандаш.

Я принёс рыбок Косте, рассказал, откуда их взял. Он тут же поднялся, вышел из лаборатории и, присев на корточки возле голотурий, пошевелил их, и о чудо! Одна из них, не успевшая ещё сделаться плоской, как другие, начинает бурно извергать потроха, среди которых оказывается такая же рыбка, как и те, что я только что принёс ему, только белая.

— Дывысь, дывысь, — поражается боцман, в неподдельном изумлении молча разглядывающий улов, — её зъилы, а вона жыва!

— Нет, не съели, — поясняет Костя. — Это симбиотическая пара, рыбка и голотурия живут в мире и согласии, рыбка даже подстраивается под её цвет. Вот только непонятно зачем, ведь большую часть жизни она проводит внутри хозяйки.

— Ой, лышенько, пара, пара. Карась на сковороди с ломтем хлиба — оце пара так пара, або шматок сала с цыбулыною... Ото чи не дурни люды?! Йихать у цэ пэкло, якыхось шмакодявок ловыть, палыво тратыть, людэй морыть? Спаси господы от цэй голой турыи!

В самом деле, после карасей, окуньков, бычков, ставрид да барабулек, зрелище тропических рыб и всего биотопа, их окружающего, особенно если всё это видится в первый раз, кого хочешь повергнет в изумление.

Голотурий мы почистили и сварили в морской воде, затем часть их разрезали на узкие ленты и повесили вялиться, как это делали перед своими дальними переходами аборигены островов Тихого океана. В таком виде голотурии могут храниться очень долго. Отрезая по кусочку, я ел их почти весь рейс, во время вахт у тролла и визуальных наблюдений. Конкурентов этому продукту, не уступавшему по жёсткости хорошей подошвенной резине, у меня почему-то не было.

Но та часть голотурий, которую мы сначала сварили, а потом, измельчив и сдобрив луком и морковкой, поджарили на масле, пришлась по вкусу почти всем; мне это блюдо напоминало грибы, хотя боцман доказывал, что варёные бычьи шкуры, которые ему довелось куштуваты во время войны, гораздо вкуснее.

Но ценность голотурий, трепангов, или, как их ещё называют за форму и пупырчатость — морских огурцов, и других морских животных, может заключаться не только в заурядном использовании для пищи, но и для таких целей, какие мы даже не можем пока представить.

Многие приморские народы считают трепангов, и не без основания, морским эквивалентом женьшеня.

В теле дальневосточных трепангов, издавна используемых в китайской и других восточных кухнях, нашими учёными обнаружены биологически активные вещества гликозиды. Даже если их содержится в растворе всего лишь 0,001%, они способны полностью прекращать размножение дрожжеподобного грибка, вызывающего тяжёлое заболевание кандидамикоз.

Однако вернёмся к улову. Желающих помочь разобрать его оказалось довольно много. Вооружившись палкой, каждый отгребал что-нибудь в сторону и там уж более детально рассматривал добычу.

Кроме разноцветных словно тропические бабочки рыб, по паре каждого вида, которых мы складываем в вёдра (это будущие экспонаты музея ЮгНИРО), здесь есть множество других интересных животных. Причем то, что это животные, зачастую знаем только мы, биологи. Ну скажите, кто может заподозрить животное в переплетении чёрных жёстких пружин различного диаметра или в плоско-развесистых, такой же проволочной жёсткости разноцветных кустах? Между тем, это гидроидные полипы, родственники кораллов, — колониальные животные с рогоподобным скелетом.

Что встретится, предугадать невозможно. Глаз цепко выхватывает всё яркое и необычное. Забегая вперёд, скажу, что ничто, кроме раковин моллюсков и чёрных гидроидов, не сохраняет своего природного цвета, и через довольно непродолжительное время, если не зафиксировать каким-нибудь способом, превращается в отвратительно пахнущую слизь.

Немилосердно печёт солнце, пот заливает глаза, но оторваться от разбора улова нет сил. Во-первых, интересно, а во-вторых, это и есть одна из составляющих нашей работы.

 

ПОЗДРАВЛЯЮ, ВЫ — КЛЮЧЕВОЙ МУТУАЛИСТ

Откатываем в сторону разной величины губки с самым причудливым рельефным рисунком на теле. Их формы довольно разнообразны и в основном напоминают или головные украшения: короны, тиары, диадемы, или ёмкости для питья: бокалы, чаши, кубки, рюмки. Попадаются и более объёмистые сосуды вроде соусниц или казанов для плова.

Одну из таких тиароподобных губок полуметровой высоты, напоминающую при взгляде сбоку знаменитый профиль Нефертити, чудесного сиреневого оттенка, изукрашенную изысканной насечкой и резьбой, я вытаскиваю из-под обломков кораллов, очищаю от игл ежей, и отмываю. После долгой сушки в темноте, чтобы не полиняла, приберегаю для институтского музея (она и сейчас там стоит). Другую же, бокаловидную, мягкую, как поролон, густого табачного цвета, решаю сделать ещё более прекрасной и помещаю в бак с раствором хлорки.

— Вот дурень, — ругал я себя после, — от добра — добра не ищут!

Увы, когда я вечером пытаюсь извлечь её из бака, вижу только жёсткую ножку-подошву, которой эти животные прикрепляются к грунту. Губка полностью растворилась в хлорке.

Рисунок на внешней и внутренней поверхности губок — это не что иное, как поры канальной системы, через которую фильтруется вода с взвешенными в ней пищевыми частицами. Нынче губки практическое применение потеряли почти полностью. Знаменитая туалетная, или греческая, губка совершенно вытеснена синтетическими мочалками. Правда, у берегов Японии до сих пор добываются некоторые виды стеклянных губок, используемых для изготовления украшений и сувениров, один из которых как символ супружеской верности до сих пор дарится новобрачным. Внутри ажурного, образец нежности, нетронутости и чистоты, серебристого скелета такой губки, проникая сквозь поры, селится пара личинок креветок. И, что самое замечательное, обязательно самка и самец, в ней они вырастают, выводят своё потомство и остаются добровольными пожизненными пленниками кружевного домика-темницы (или светлицы)? Выбраться наружу они уже не могут. Их личинки в свою очередь выходят наружу сквозь те же поры, через какие проникли родители и самостоятельно ищут свою долю — место убежища-заточения в полном опасностей мире.

Однако в жизни моря губки (и гидроидные полипы) играют гораздо более важную роль, чем в быту людей (не для нашей же потребы создавала их природа!) являясь мощными очистителями, биофильтраторами воды, избавляя её от механических и органических загрязнений. Так что самая чистая вода — не на песчаных пляжах, а на каменистых скальных участках побережий, где живёт сообщество моллюсков и мелких беспозвоночных животных, гидроидов, кораллов, водорослей и морских трав. Но первое место среди них по способности очищать воду занимают губки. Опытами установлено, что известковая губка высотой всего лишь семь сантиметров пропускает сквозь себя двадцать два литра воды в сутки!

Значение губок для моря проявляется и в другом. Своей подошвой они скрепляют отдельные камешки, снижая подвижность грунта, и тем самым давая другим животным возможность поселиться на нём и на себе. В колониях губок наблюдаются различные формы мутуализма, то есть такого симбиоза, когда все сожители равным образом зависят друг от друга, и вполне вероятно, даже не могут существовать раздельно. Причём ключевым мутуалистом в таком сообществе являются губки.

Всем известно, что каждый человеческий индивидуум одновременно может быть и сыном, и папой, и внуком, и дедом, и гражданином своей страны, и больным-здоровым и членом какой угодно партии, а также и не членом, продолжить можете сами. Однако мало кто знает, что он ещё и мутуалист.

— Господи! Этого нам только не хватало, — воскликнет член какой-нибудь ЛДПР. Ничего страшного, не пугайтесь, за возможность состоять в братстве мутуалистов взносы не берут, тем более не волокут на собрания, митинги и демонстрации. Полуофициально уведомляю: мы с вами, как и другие высшие и не столь высокого биологического ранга живые существа, являемся общежитиями для сонма иных обитателей планеты. Бактерии, микробы, гельминты, вши, блохи, клещи — это первые пришедшие на ум представители фауны. А флора! Видели бы вы в микроскоп соскоб несколько дней не мытой собственной кожи. Красота неописуемая! И все они составляют нас — венцов природы, ключевых мутуалистов, с чем и поздравляю. Можете гордиться или брезгливо ужасаться.

Однако никуда от этого не деться. Познавший про мнимые и действительные опасности среды певец Элвис Пресли заключил свое тело при жизни чуть ли не в скафандр, создав себе свой собственный стерилизованный мир, но не того опасался. Беда, как водится, пришла совсем с другой стороны…

На дне моря каждый обломок, а не только живые кораллы и губки — это настоящие общежития, заселённые самыми различными организмами, многие из которых служат фундаментом для поселения других. Особенно привлекательны сетчато-перистые веера роговых кораллов — горгонарий: оранжевые, белые, красные, жёлтые, коричневые, глаза разбегаются от многоцветья, этим они могут поспорить с мифическими Горгонами, давшими им своё название.

Настоящий облик многих морских животных можно рассмотреть только в среде их обитания, в воде, для этого мы взяли с собой аквариумы. Наполняю ёмкость забортной водой и, предварительно ополоснув, опускаю в неё по виду обрывок бывшей когда-то розовой выцветшей мокрой тряпки. Внешне это кусок загустевшего киселя или желе отороченного узкой красноватой лентой и еще что-то такое же неприглядное и непонятное, вроде разваренной цветной капусты. По тонкому шлангу свежая морская вода непрерывно поступает в аквариум, а по другому, со дна, выливается.

Конечно, добытые животные травмированы в трале, но немного погодя они приходят в себя, и постепенно мокрая тряпка превращается в плоского ресничного червя турбеллярию, яркостью и чистотой красок соперничающего с лепестком лилии; кисель закачивает в себя воду и преображается в морское перо нежно-розового цвета. Только что мягкое и бесформенное, оно приобретает сходство с настоящим пером, а его дряблые кончики делаются острыми и колючими.

«Цветная капуста» также наполняется водой, и становится ясно, что это альционария — ещё один представитель восьмилучевых кораллов. Немного воображения и отстранённости взгляда — и можно увидеть в ней куст боярышника с необычайно толстым баобабистым стволом в пору буйного июньского цветения.

Продолжая разгребать улов, и время от времени выуживая заинтересовавшее меня животное, я помещаю его сначала в ведро с морской водой, а когда оно оправится от стресса и очистится, переношу в аквариум. Попадаются и моллюски: колючие муррексы, сетчатопятнистые конусы, приплюснутые архитектоники и китайские шапочки, трохусы и ещё множество более редких — ни вида, ни названия, ни самого факта существования которых мы до сих пор не знали. По видам моллюсков можно определить, какие грунты прочёсывал наш трал; архитектоники и оливы любят песчано-илистые, сравнительно мелководные участки, а вот китайские шапочки и каурии — исключительно каменистое дно, причём с наличием укрытий. Трохусы хоть и живут на илистых участках, но не прочь, чтобы рядом были камни. Если же эти моллюски попадают в трал мёртвыми и на большой глубине, то, следовательно, их снесло туда сильным течением. Откуда, задаётся вопросом исследователь.

Наибольший ажиотаж вызывают каурии, или ципреи. Находка нового вида ещё больше подогревает интерес остальных коллекционеров, заставляя с особой тщательностью и вниманием осматривать все полости, куда эти моллюски, великие искусники маскироваться под окружающий субстрат, забираются на день.

Разбор улова закончен. Все живое расселено по аквариумам и другим сосудам с постоянно обновляющейся морской водой; унесена в лабораторию мелкая рыба для анализа (крупная пока оставлена на палубе), и мы приступаем к работе.

 

ВИДОВОЙ АНАЛИЗ. ПОХВАЛА ЛАТЫНИ

При разборке тралового улова работы начинаются с определения его видового состава. В первую очередь нас интересуют массовые объекты, представляющие интерес для промышленности, при определённых обстоятельствах в те или иные периоды своей жизни образующие скопления, на которых может работать промысловый флот.

Нитепёры, сауриды, сомы, зубаны, ставриды, скумбрии и пр., и пр. — мы должны определить точное научное название рыбы на всемирном языке науки — латыни, то есть установить, что же за рыба перед нами.

Страшно удобная вещь эта всемирная латынь, замечательный след оставили после себя римляне, не говоря уже о том, что как пишется, так и читается.

Кстати, отвлекаясь от темы книги, подручный урок для всех завоевателей. Что сохранилось от Великой Римской империи? Зачем были пролиты моря крови, истреблены народы и государства, стёрты в пыль города, утолено и не утолено тщеславие? И вот, в сухом остатке — всего лишь сапожок Италии на одну ногу.

Удобство для учёных в том, что все живые и неживые существа и вещества названы звучными латинскими именами, понятными всем, кто этим занимается, будь то австралиец, японец, швед или индус. Рыбы, птицы, сонм насекомых, микробов и бацилл, деревья и травы, горные породы, минералы и облака, болезни и лекарства, даже наши зубы-нервы и прочие органы! А облака — это же песня: циррус — перистые, симулюс — божественно прекрасная, снежно белая вата кучевых, аркус — с грозовым валом; всё имеет латинское название и всё классифицировано.

Вот и от нас требуется так же поступить с уловом и занести результаты промеров и определений в ихтиологический и гидробиологический журналы.

Обнаруженные живые существа систематизируются по нескольким группам: рыбы, ракообразные, моллюски — и в каждой из них идёт определение по возможности до уровня вида, причём не только качественно, но и количественно. И обязательно указать каким определителем пользовались — австралийца Мунро, скажем, или южноафриканца Смита. И теперь, хоть через сто лет, любой исследователь сможет взять наши журналы и собранный нами первичный материал и интерпретировать по-своему или сравнить с тем, что наблюдается на том же месте, но через такой большой промежуток времени. Похвалить нас, или в некоторых случаях, к сожалению, всё больше учащающихся, бессильно покачать головой. Такого вида на Земле больше нет…

Приведу пример. Нет больше Стеллеровой коровы, громадного морского млекопитающего, столь доверчивого к людям, что это животное могло бы стать первым среди одомашненных обитателей моря. Мы быстренько отплатили ему за доверчивость, съели на корню всех. История почти по Карелу Чапеку, кто читал его «Войну с саламандрами» должен помнить, как учёные мужи — читай исследователи — дегустировали мясо выдающегося физика саламандры. И установили, что вкус его оказался не лучше и не хуже мяса ничем не примечательной рядовой саламандры, не имеющей таких уникальных способностей…

Итак, начинаем определение. Делается это не каждый раз и не с каждой рыбой. Со временем многих рыб мы узнаём «в лицо» с первого взгляда — с такими проще.

Снова отвлекаюсь. Был у нас один научный сотрудник, которому настолько обрыдло записывать каждый день одинаковые названия немногочисленных рыб в ярусных уловах, что алепизавров, их всего два вида, он стал именовать — сопля зелёная и сопля серая…

Записываем латинское название в ихтиологический журнал, указывая в соответствующей графе количество и массу их в пробе. А проба — это безвыборочно взятая мерной кружкой, совковой лопатой, ведром часть улова, помещаемая в те времена в ивовую корзину. Сейчас, конечно, применяются пластиковые ёмкости. Крупные объекты подсчитываются и взвешиваются отдельно. Делается всё это для того, чтобы затем количество данной рыбы или беспозвоночных в улове пересчитать на массу. Малые уловы анализируются полностью.

Хорошо бы конечно пересчитать и взвесить всех рыб и прочих зверей в улове, но практически эта задача не решаемая.

Метод, разумеется, не стопроцентно верный, но иного пока не придумано, да и при работе с большими объёмами аптечная точность не нужна. Ну какая разница, поймано 10 тонн рыбы или 10 тонн 354 килограмма 785,5 грамма, я уж не говорю о миллиграммах?!

А вот с незнакомцами приходится повозиться. В улове всегда есть рыбы, что встречаются редко, а иногда и один раз за весь рейс.

До сих пор помню небольшую, сантиметров в двадцать редчайшую рыбку, она поймалась на ярусный крючок на глубине более двухсот метров. По чёрному телу с обоих боков белыми точками и тире вились, по уверению знатоков, сильно стилизованные буквы арабской вязи.

Поскольку я по военной специальности радиотелеграфист-эстист (по названию аппарата СТ-35), мне они всё же больше напоминали азбуку Морзе. Рыбку в шутку, в честь начальника рейса Андрея Григорьевича Гробова назвали, Grobienia telegrapho-morzyanicus. Определить её научное название по имеющимся у нас определителям не удалось ни в море, ни на суше, так я его до сих пор и не знаю. Костя поведал, что при увеличении и при некоторой доле фантазии надпись читается как восхваление Аллаха. У мусульман она считается священной. Сфотографировав, рыбку отпустили, все-таки те места под покровительством Аллаха, а чужие обычаи и верования надо чтить.

Не исключена возможность встречи с рыбами и другими объектами, которые вообще не попадались на глаза исследователям или не отмечены в данном районе. Чтобы не пройти мимо такого факта, очень важно хорошо ориентироваться в мире рыб. Для промысла это не столь существенно, а для науки имеет значение. Кто-то очень правильно сказал: нет ни вредных, ни ненужных животных, растений и т.д., а есть животные и растения, о полезных свойствах которых мы ещё не знаем. Так учит меня Костя, и с этой точки зрения я всегда рассматривал свою работу.

Спросите специалиста ихтиолога, как называется та или иная рыба, и вы почти всегда услышите не очень определённый ответ: какая-то сельдь, ставрида, что-то из сомовых, зубанов или окуней, надо посмотреть. Дело в том, что многие семейства рыб включают в себя несколько родов, в каждом из которых десять-двадцать, а то и больше очень и не очень похожих друг на друга видов. Различить рыб одного рода бывает очень нелегко даже специалистам (для этого и проводится морфометрический анализ), поэтому и столь расплывчат ответ: «какая-то»... А в быту, впрочем, и незачем знать точное название. Здесь важнее вкусная — невкусная.

Справедливости ради следует сказать, что есть и обратные примеры, когда семейство представлено двумя-тремя, а то и одним родом, состоящим в свою очередь из одного-единственного вида. Но если отнесение вида к тому или иному семейству большей частью не вызывает сомнений, то с определением самого вида различных неувязок сколько угодно.

Разумеется, всё это предмет учёных споров, а покупателю и продавцу достаточно знать, что один продаёт, а другой покупает хека, клыкача, рыбу ледяную или селёдку. Но уже с той же селёдкой посложней, так как у всех этих, да и других рыб разная жирность, разная консистенция мяса, а следовательно то, что мы называем вкусом, качеством тоже разное, а отсюда и цена. Конечно, имеет значение и массовость вида. Если бы осетровые рыбы были столь же массовы, как к примеру минтай, неужели цена их, да и икры была бы столь раздута?

Может показаться, что установления принадлежности рыбы к тому или иному виду узкоспециальный вопрос, а сколько вокруг него было сломано копий и сколько ещё сломается!

В настоящее время почти все виды, имеющие мало-мальски промысловое значение, известны. Но бывало так, что на рыбокомбинат или в торговлю с промысла поступала под хорошо известным торговым названием совершенно другая рыба. Никаких недоразумений не было бы, имей они одинаковую пищевую ценность, а то ведь, как говорится небо и земля. Или в нашем случае — рыба и вода.

Как-то к нам в лабораторию с Аршинцевского рыбокомбината принесли для определения рыбу с категоричным требованием доказать, что она не «масляная». (Хорошо ещё, что эта рыба была с головой и неразделанная, а то иногда просят определить по бесхвостой, а то и обезглавленной тушке). Добро хоть не филе... В таком случае остаётся только руками развести, а определение сводится к тому, что это рыба, а не рак или каракатица.

Под таким названием — «масляная» — рыбу доставили на комбинат с промыслового судна для дальнейшей обработки. Судя по приложенной этикетке, она была добыта на одной из глубоководных банок в южной части Атлантического океана.

Как ни бились комбинатские технологи, но после обработки от рыбы оставались только пучеглазая мумифицированная мосластая голова и скелет с какими-то плёнками, пародирующими мясо, в скукожившемся чёрном мешке-шкуре. Мясо рыбы оказалось необыкновенно водянистым.

Нам же определить рыбу, то есть узнать её научное латинское название и его русский эквивалент, оказалось несложно. В те годы шло интенсивное освоение глубоководных банок всех океанов, и их не очень разнообразную промысловую ихтиофауну мы знали довольно хорошо. Но вот дальше!

Рыба и в самом деле была из семейства масляных — судовой технолог оказался прав, но, увы, состав мяса не имел ничего общего с её на самом деле масляными собратьями по семейству, давшими название всей группе этих рыб.

Пришлось, составляя справку, объяснить, что рыба по научной номенклатуре действительно принадлежит к семейству масляных (этим заключением отвергалось обвинение в некомпетентности неведомого нам судового технолога). Но из-за особых условий обитания — глубоководности, а следовательно и изменения питания, её мясо приобрело столь специфический состав, что она не может быть причислена к тем рыбам, которые продаются под торговым названием «масляная». Этой частью справки комбинату давалось основание сменить торговое название рыбы и соответственно цену, чтобы использовать её на непищевые цели. И, судя по тому, что к этому вопросу больше не возвращались, наша справка удовлетворила всех.

Не вдаваясь в глубину истории борьбы за правомерность существования самого таксономического ранга — вид, стоит сказать лишь, что оно имеет большое теоретическое и практическое значение. В пояснение, рискну привести ещё один пример из истории отечественного рыболовства и рыбохозяйственной науки.

 

ЗАГАДКА ЧЕРНОМОРСКОЙ СТАВРИДЫ

В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов в Чёрном море, в основном у Кавказского побережья, появились и стали облавливаться скопления крупной (средний размер превышал тридцать сантиметров, максимальный свыше пятидесяти), и возрастом до четырнадцати лет, чрезвычайно жирной и отменно вкусной ставриды.

В Чёрном и Азовском морях всегда существовала и благоденствовала, да и сейчас существует мелкая черноморская ставрида, возрастом до восьми лет тоже вкусная, хотя и не такая жирная. Она была и есть значительно меньших размеров, чем пришлая.

Необходимо было ответить на вопрос: что такое мелкая ставрида и что такое крупная, это два вида или один? Тем более что внешне и по своим таксономическим признакам они никак не различались, обе они стайные пелагические рыбы. Спектр питания у них тоже одинаков и связан только с размером рыбы: Шпрот, атерина, тюлька, креветка, рачок мизида, молодь других рыб. Анализа по ДНК ещё не было, во всяком случае, в нашем ведомстве.

Мелкая — это мелкий вид, в среднем тринадцать-пятнадцать и никогда не вырастающий более двадцати пяти-тридцати сантиметров, или это молодь крупной? Допустим — молодь, но почему же она раньше не росла? А если росла, то куда скрывалась? Предположим крупная — самостоятельный вид, тогда, где обитает её молодь, и, откуда она пришла в Чёрное море? Из Средиземного? Тогда почему там не ловится… прямо-таки, как с неба свалилась.

Возникли и другие вопросы, но на перечисленные надо было ответить быстро и определённо, так как от этого зависела стратегия рыбного промысла.

Хорошо. Мелкая ставрида — молодь крупной, тогда надо немедленно прекратить её промысел в зимнее время у южных берегов Крыма, (там она скапливается на зимовку), и где её успешно промышляют на электросвет конусными сачкообразными сетями. Минутное дело. Опустили на сорок метров, включили на мгновение свет-выключили. Готово, в конусе до двухсот трёхсот килограмм. Не считая тех что торчат в ячеях сети… Если же это два разных вида, то крупную ставриду можно добывать без ограничений, и в наши воды она зашла для нагула, так как половозрелых, а тем более нерестящихся особей не обнаружено. А мелкую, как аборигенный вид, нужно вылавливать в щадящем режиме, с таким расчётом, чтобы оставлять какую-то часть для восстановления популяции.

О, какие были ристалища по этому поводу!

Помнятся тихие и спокойные, но ясно убедительные и даже как бы стеснительные, выступления старшего научного сотрудника Ю. П. Алтухова, будущего генетического академика, а тогда даже не кандидата наук и эмоциональные, безапелляционные, его визави Н. И. Ревиной, к.б.н., заведующей ихтиологической лабораторией, да к тому же и супруги директора института. Прав оказался Юрий Петрович. Крупная ставрида — один из подвидов.

Пока шли научные баталии, в том числе и в стенах нашего института, а, по словам д.б.н. Евгения Павловича Губанова они не утихли и поныне, подходы ставриды в Чёрное море уменьшились, уловы снизились и тихо сошли на нет. Все вопросы отпали сами собой. Вот уже полвека минуло с тех пор, а крупной ставриды всё нет и нет, а мелкая живёт себе, зимуя у Южных берегов Крыма.

И этот пример не единственный. Подобного рода загадки океан время от времени подбрасывает рыбакам и учёным то в одном районе, то в другом.

Не могу удержаться, чтобы не привести, из книги любителя и ценителя морского застолья Е.П. Губанова «Живое море Крыма» рыбацкий рецепт приготовления черноморской ставриды «на шкару». Конечно наша азово-черноморская ставрида ничуть не хуже в ухе, в тушёнке, вяленая, копченная, но такую вы можете отведать и в ресторане или купленную на рынке, а вот «на шкару» только на берегу. Будете летом в Крыму, попробуйте. Заметьте, рыба должна быть только что из ставника — сеть такая — свежей, неразделанной, посоленной крупной солью. Разложите рыбочку свободно, без соприкосновения, чтоб не слиплась, на любом плоском листе и в духовку. А как только она подрумянится, зазолотится тут её и к столу… Черноморская рыба, крымское солнце, море, вино и воздух!.. Приятного аппетита.

Отечественных определителей рыб Индийского океана — в связи с тем, что наши рыбохозяйственные исследования начались здесь лишь в шестидесятых годах, — пока нет. Мы пользуемся в основном англоязычной литературой, составленной, как отдельными учёными-ихтиологами, так и коллективами авторов и изданными под эгидой Международной Продовольственной и Сельскохозяйственной Организации— ФАО. На судне имеются два определителя рыб Индийского океана: «Рыбы Цейлона» Мунро и «Рыбы южной Африки» знаменитого ихтиолога Смита, прославившегося тем, что первым описал уникальную латимерию — кистепёрую рыбу, считавшуюся вымершей в незапамятные времена и известную лишь по окаменелым останкам. От места наших работ довольно далеко и до Цейлона, и до Южной Африки, поэтому многих рыб, встречающихся нам, в этих определителях нет. Хотя ареалы других довольно широки, и они обитают, как у Цейлона — Индии и Южной Африки, так и в Красном море, и в других окраинных морях бассейна Индийского океана.

Поэтому в дальнейшем, Костя намерен составить собственный, отечественный определитель всех рыб в районах наших исследований и с этой целью планомерно и методично собирает материал. Фиксируя и описывая всех добытых рыб. Малоизвестных рыб мы стараемся точнее определить, если есть такая возможность, и описать не только их морфометрические признаки, но также цвет, так как после фиксации он исчезает. Это планы стратегические, начать же он решил с самого необходимого — составления определителя массовых промысловых видов.

Работа эта кропотливая, и мы частенько прихватываем время после вахты. Костя ценит мою добросовестность и стремление помочь ему. Ну, а мне просто нравится такая работа, и я по мере возможности, за счёт сна и личного времени, ему помогаю. У нас с ним полная совместимость характеров, а это великое дело в любой сфере деятельности, тем более в длительных экспедициях, где всё время приходится общаться с узким кругом людей в практически замкнутом пространстве. Кроме обязанностей по должности, мы добровольно взвалили на себя заготовку экспонатов, как для институтского музея, так и для его альма-матер — Кишинёвского университета.

Предполагаю, в готовящейся экспедиции на Марс самым трудным будет именно психологическая совместимость участников. У каждого должны быть собственные глубокие интересы не только в официальной работе, но и в увлечении. Хотя идеальный случай, когда работа и есть хобби. Или наоборот.

 

ХОРОВОД БАРАБУЛЕК

Строго говоря, цвет не является видовым признаком, и вот почему. Как-то провёл я несколько незабываемых часов под водой возле одного крошечного и прелестного островка, какие хоть редко, но встречаются и в Аденском заливе. Я имею в виду, разумеется, девственную неповторимость его подводного мира с непугаными обитателями. Сам островок представлял собой чёрно-коричневую, раскалённую на солнце угрюмую скалу — пристанище неприхотливых морских птиц, и вид его даже у самого непритязательного Робинзона мог вызвать только отчаянье.

Придерживаясь за камень, я наблюдал за парой лазурно-изумрудных рыб-попугаев, обнаруживших в узкой щели невидимую мне добычу. Пока один из них плавал вокруг с явно патрульными обязанностями, отгоняя непрошеных компаньонов, другой ложился на бок и, изгибаясь довольно упитанным телом и отчаянно взмахивая широким хвостовым плавником, буквально втискивался в полость. Подкормившись, с такими же потугами, хвостом назад, он выбирался наружу и заступал на пост по охране, а его место занимал терпеливо дожидавшийся своей очереди страж.

Конечно, попугаи видели меня, возможно, потому и чередовались, чтобы оповестить, друг друга об опасности, какую я для них представлял. Картина презанятная, не часто увидишь. Я увлёкся и уж хотел, было, вспугнув рыб, посмотреть, что же их там заинтересовало, но в это время с десяток мелких рыбёшек отвлекли меня.

Рыбёшки хороводились здесь же, рядом, несколько левее, у ближней ко мне стороны того же камня, где возились попугаи. Подножие камня было скрыто изящно изогнутым гребнем подводного барханчика, намытого волнами. Огибая камень и образуя ложбину у его основания, гребень бархана змеился вверх, где переходил в покрытую мелкой однообразной рябью песчаную равнину.

С десяток сантиметров длиной, рыбёшки, чередуясь, оплывали камень, спускались по-над гребнем вниз, затем заплывали в ложбину и по обратному склону гребня шустро поднимались, вверх, чтобы занять место в конце быстро продвигающейся очереди. При этом из-за узости ложбинки они строились в колонну по одному, и замечательна была строгая очерёдность, которую они соблюдали! Они напоминали ребятишек, друг за другом скатывающихся с ледяной горки. Только рыбья очередь была явно на подъём. Но для чего?

В каком-то сайгачьем облике передней части головы, невзрачных, никак не окрашенных рыбешек, в особенности по сравнению с рядом суетящимися лилово-сизыми попугаями, было что-то очень знакомое, но как я, ни тужился вспомнить их название, мысленно пролистывая определители рыб, мне это никак не удавалось. В самый последний миг, вот уж было, вспомнил! название, затуманиваясь, плавно отходило в сторону. Каждому знакомо такое чувство.Заинтригованный упорядоченной суетой рыбок, я начал перемещаться с таким расчётом, чтобы разглядеть их в ложбине, и одновременно перебирал в памяти виденных когда-либо рыб, уверенный в том, что знаю и этих, но, тем не менее, хоть убей, не мог сообразить, да кто ж они такие?

Как часто бывает, загадка разрешилась мгновенно, стоило мне только взглянуть на то, что и как делали эти рыбки. Мигом совместилось поведение рыбок и цвет, да, цвет, хотя в данный момент рыбки были не окрашены. Ведь это же отлично известные мне барабульки, родственницы нашей Азово-Черноморской, но значительно уступающие им по вкусу!

Забравшись в ложбинку, рыбёшки, становились под острым углом к грунту, прижимались к нему ртом, оттопыривали обратно направленные от нижней челюсти пару толстеньких у основания и утончающихся к кончикам усиков-стебельков, и шустро перебирая ими, так что только струйки песка осыпались позади по склону, передвигались вверх, словно миноискателем, прощупывая песок перед собой. Иногда на ходу, ни на секунду не задерживаясь, приникали к грунту и выхватывали обнаруженную «мину» — добычу.

Да, это были барабульки, у меня словно пелена с глаз спала, и, как я не узнал их сразу!?

Однако мудрено узнать! Как же в своей стихии они разительно отличались, и именно цветом, от тех барабулек, что доставлял нам трал! Эти были однообразно светлы, белесы до прозрачности, а зачем им быть яркими на белом песке?

На воздухе, только что вынутые из трала, барабульки в зависимости от вида на общем розовом фоне тела покрыты красными и перламутровыми пятнами. У многих есть тёмно-коричневые с бордовым, отметины на боку, над грудным плавником или на изгибе хвоста сверху — так называемое седло. Радужно, хотя и не очень пёстро, украшен спинной плавник.

Вот почему, даже хорошо зная барабулек, я, тем не менее, не мог их опознать, стоило исчезнуть цвету. Так какой же это видовой признак, если в разных условиях он выглядит по-разному!

В отношении цвета, точного обозначения его, мы обычно долго спорим. В самом деле, окраска тропических рыб столь разнообразна, а сочетания цветов столь неожиданны, что нам для передачи всех оттенков приходится изобретать собственные определения, но с таким расчётом, чтобы они были понятны тем, кто станет читать эти записи, хотя они ведутся Костей, в общем-то, для себя.

 

ПАРФЮМЕРИЯ И СИСТЕМАТИКА РЫБ

И ничего удивительного, что каждый изыскивает эти названия в близкой ему области. У Тамары явно парфюмерно-галантерейный уклон: цвет чешуи над боковой линией той же барабульки, по её мнению, соответствует теням для век, какие, чтобы нравиться самой себе и чаровать поклонников, она мечтает приобрести в первом же порту, где нам выдадут валюту.

Костя пытается убедить нас в своей правоте, основываясь на отроческих воспоминаниях о токарно-фрезерной обработке разных металлов: он уверяет, что те же чешуйки — точь-в-точь как искра при шлифовке титана. Я ударяюсь в ботанико-орнитологическую сторону, в свою очередь, доказывая, что они наиболее похожи на бирюзово-голубоватое зеркальце в крыле сойки!

Принимаем соломоново решение, и Тамара записывает все три мнения. Эти записи помогут нам в институте, точнее определить вид рыбы.

Описание цвета — четверть дела, после этого начинается счётно-тактильная работа. Костя, не показывая мне, читает определительный ключ, что-то бормоча про себя, поглядывая то в книгу, то на рыбу. Тем временем я считаю количество колючих и мягких лучей в спинном и анальном плавниках, а, закончив, сообщаю ему эти цифры. Костя покряхтывает и просит пересчитать, не говоря мне, что написано в книге, потому что, зная ориентировочную цифру, я подсознательно буду стремиться выйти на неё.

— А скажи-ка мне, дорогой, сколько у неё жаберных тычинок?

Вырезаю жаберную дугу, расположенную первой к левой жаберной крышке и считаю на ней тычинки. Это ихтиологический стандарт, принятый для однообразия измерений. Хорошо считать тычинки у хищников: их мало, и они грубые, крупные, хотя частенько жутко крючковатые и колючие. Ими подводные лисы и волки дополнительно удерживают добычу. В их крепости и колючести мне пришлось убедиться на собственном oпыте. А вот у планктофагов, любителей бесскелетного, мягкого планктона — сельдевых рыб, разных скумбрий и особенно сардин, тычинок сотни, считать их сущее наказание — не дай Бог сбиться! — ведь это своеобразные сети, сквозь которые процеживается вода и отбирается нужное для еды. Замучаешься, пока сосчитаешь.

— Так-так, — выслушав меня, веселеет Костя, — а что там у неё с зубами?

— В два ряда... клыков нет, — раскрываю рыбий рот на всю ширину, заглядываю в самую глотку, — глоточных... глоточных... не видно, не нащупываются что-то.

— Не видно или нет?

Так и сяк верчу рыбу, стараясь, чтобы лучик солнца высветил глотку.

— Нет.

— Чудесненько, а как насчёт сошниковых?

Просовываю в довольно-таки узкий рот рыбы мизинец (он более чувствителен), шарю по нёбу, пытаясь ощутить лёгкую шероховатость, как от самой мелкой наждачной шкурки, но даже размокшим мизинцем я ничего не ощущаю, а может, там и нечего ощущать? Призываю на помощь Тамару. Тамара оттопыренным мизинчиком водит по рыбьему нёбу, от усердия прикусывая губку:

— Вроде бы нет!

Костю такой ответ не удовлетворяет, он требует точности:

— Вроде бы или нет?

В поисках сошниковых зубов приходится разрезать рыбью голову надвое, исследовать под лупой, но и лупа не помогла: сошниковых зубов нет.

— Ладненько, пиши, Тома.

— Зачем же ты нас мучил? Если они есть, так сразу шершавятся!

— Надо было точно убедиться.

Мне нравится Костина дотошность. Такой он и в отношении с людьми.

 

После нашего анализа от рыбы часто почти ничего не остаётся, поэтому второй экземпляр определяемого вида, снабжённый этикеткой, аккуратно упакованный в марлю, консервируется в специальной формалино-спирто-глицериновой смеси, разведённой морской водой. Такие экземпляры хранятся в музеях, чтобы в случае необходимости иметь возможность сравнить их со вновь добытыми рыбами, удостовериться в идентичности видов или в том, что они разные.

… Позже, собирая материал для диссертации, работал в Питерском Зоологическом Институте со сборами ставрид Х!Х века! Дивился чёткости и аккуратности надписей, Спасибо, неведомые коллеги-предшественники, через полтора века, через блокаду, как можно после вас работать небрежно!?

… Покончив с анализом мелких рыб, я принимаюсь за крупняк — красных рифовых окуней лутьянов, сине-зелёных летринов. Ждут своей очереди несколько разного вида некрупных каменных окуней.

И вот тут-то я попадаю в самый настоящий просак. Весы безмен закреплены возле мачты, закрывающей от меня Костю. В простоте душевной я подхватил более чем пятикилограммового лутьяна под жабры, водрузил на крючок безмена и попытался вытащить руку, но не тут-то было, острые шипы жаберных дуг впились в размякшие пальцы с обоих сторон, и вытащить их без повреждений не было возможности. Я стал оттягивать жаберную крышку другой рукой, но и она встряла в тот же цепкий капкан.

Покачивало, и мне надо было как-то удерживаться на палубе, хоть зубами держись.

— Да что ты там возишься! — удивился Костя.

— Рыба держит, не могу отцепиться, помоги.

Это был мне первый урок обращения с океанскими хищниками. Их жаберные тычинки превратились в самые настоящие крючковатые захваты, крепко удерживающие жертву, перед тем как сделать глоток. Вырваться из них невозможно. А ведь меня они удерживали пассивно, лутьян уже погиб.

Пришлось Косте брать большой нож, пинцет, ножницы и вырезать сначала жаберную крышку, а потом и жаберную дугу, удерживающую мои руки. На память на них остались долго незаживавшие раны.

Во время работы нас то и дело отвлекают любители узнать название какой-либо диковинной рыбы, но мы вынуждены почти всех разочаровывать, так как большинство их в русском языке названий не имеет, а если и имеет, то на всю группу одно. Бесчисленные коралловые рыбки: рыбы-бабочки, хотя среди них можно выделить подгруппу щетинозубов, амфитрионов, неонок…

— Это что? — приносит кто-нибудь заинтересовавшую его рыбу похожую на пучеглазый шар, утыканный со всех сторон не очень длинными иглами с чёрными и жёлтыми пятнами между ними. Шар ворочает глазами, клацает зубами, вяло трепещет прозрачными плавниками.

Костя отмечает пальцем место, где читал, поднимает голову:

— Отпусти его дорогой, это диодон хистрикс.

— А-а, — понимающе тянет матрос, — а по-русски как его дразнят?

— Рыба-ёж. Годится?

— А это? — уже другой принёс такой же шар, только калибром поменьше и с более короткими колючками.

Костя снова отмечает пальцем строчку, также неторопливо поднимает голову, вглядывается в рыбёшку — циклихтис орбикулярис!

— Ишь ты, циркулярис орбитихтус, — перевирает матрос, пытаясь запомнить латынь, язык его спотыкается в непривычных звукосочетаниях латыни и тут же всё забывается окончательно.

В подобных ситуациях, один мой университетский преподаватель, орнитолог, на вопрос дотошных студентов, как называется та или иная птица, называл всех одинаково, зная, что студенты тут же его забудут — карапус-маракус.

Мало-помалу нас оставляют в покое и не мешают работать. Меня удивляет спокойное долготерпение Кости, я бы уже давно разогнал всех, кто несёт рыб и спрашивает одно и то же по десять раз. Но Костя каждому уделяет внимание и не только не сердится на то, что его отрывают, но, кажется, даже доволен этим.

— Пусть несут, — объясняет он свою позицию, — уловы будут и повесомее, мы всё осмотреть не сможем, а они, глядишь, что-нибудь интересненькое да и найдут.

Пока мы возимся с определением рыб, другие отряды научных сотрудников выполняют гидробиологическую, гидрологическую и геологическую станции и приступают к снятию показаний температуры воды с термометров, укреплённых на батометрах Нансена, берут из него воду, для анализа её состава на разных, стандартных горизонтах. Кстати, геолог, Владимир Бортников, добыв трубкой и дночерпателем образцы грунта, пакует их в вышеупомянутые пресловутые изделия номер два, а затем, чтобы не порвались, в полотняные мешочки, и расфасовывает по ящикам. Камеральная обработка будет произведена в Москве и ляжет в основу его кандидатской диссертации.

А судно тем временем перебегает на другую станцию, в другую траловую точку. Надо торопиться, скоро трал, а у нас впереди ещё и биологический анализ. Но если не успеваем до следующего трала, то материал для работ по систематике и видовому определению откладываем в холодильник или на полки.

 

НУЖЕН ЛИ РЫБЕ ЗОНТИК?

Есть поговорки, символизирующие крайнюю степень никчемности; нужен, как зайцу стоп-сигнал, или как собаке пятая нога, или как рыбе зонтик.

Зонтик рыбам и в самом деле ни к чему, а вот хотя бы кратенькая биографическая справка не помешала бы. Конечно, нужна она нам, а не рыбам, потому что у ихтиологов к ним множество вопросов, и ответ на большинство их может быть получен только при помощи различных анализов, в том числе и биологического.

К сожалению, ни одна рыба или другое более «разговорчивое» и доступное изучению животное не в состоянии ответить на самый простой вопрос: сколько ему лет? А получить ответ на этот вопрос необходимо для того чтобы знать, в каком возрасте мы её ловим? Чтобы не было перелова, и, следовательно, не подорвать репродукционные, то есть восстановительные способности популяции.

Что уж там говорить о проблемах более сложных. Ведь кроме того нам надо знать, когда у данного вида наступает период полового созревания, сколько лет длится репродукционный цикл и всё ли время он одинаков, в какой сезон года, изучаемый вид более склонен заниматься любовными шалостями и где; какова численность выметанных икринок, сколько их выживет, сколько погибнет. Вымётываются они в один приём или в несколько, и в какое время суток? Икринки после вымета иногда поднимаются к поверхностной плёнке натяжения да так и путешествуют, как пушкинский царевич по воле волн до выклева личинок. А могут обитать в пелагиали или скромно таиться в глубинах, приклеенные к водорослям, камням, раковинам.

Занятна и дальнейшая судьба всех этих предличинок-личинок-мальков-молоди. Иногда родители вынашивают их в специальных камерах-сумках на собственном теле. А, например, морские сомы из семейства ариевых, объект промысла в водах Пакистана и Индии, не доверяют это ответственное дело никому. Чадолюбивые папаши, ничем не питаясь, вынашивают, икру в собственном желудке, а в случае опасности укрывают даже довольно великовозрастных отпрысков в своём рту. Так же поступает и небольшая рыбка — большерот. Рыбка-то хоть и невелика, но зато рот, всем ртам рот! Что там сом, хотя у него, к моменту инкубации икры рот тоже значительно увеличивается, у того мальков двадцать-тридцать, школьный класс, а у большерота — вмещается целая школа!

Не меньше вопросов и в отношении питания, темпов роста, суточных и годовых миграций и многого другого. Только получив на них ответ, мы можем уверенно и достоверно судить о количестве рыбы в том или ином районе, участке и почему именно там образовались скопления, а не в другом месте, и что можно ожидать через месяц, квартал, год и в более отдалённом будущем, то есть прогнозировать величину возможных уловов. Этого от нас требует рыбная промышленность.

Собрав данные за несколько лет, чем больше, тем лучше, и обобщив их, мы пытаемся во всех этих проблемах выявить закономерности и взаимосвязи, нарушить которые, впрочем, способно всё, вплоть до периодичности изменения силы и направления морских течений, фаз Луны или усиления-ослабления активности Солнца (число Вольфа). Причём это влияние — может сказываться на обитателях океана не только непосредственно (скажем, холодное течение проникло на места нерестилищ и погубило икру), но и через пищевые цепи. Не исключено также антропогенное воздействие — чрезмерный вылов, загрязнение океана, разрушение среды обитания... Следует учитывать также инерционность многих из этих процессов.

Только при беглом, поверхностном взгляде, распределение жизни в океане может показаться бессистемным и хаотичным, часто это просто пока невидимый или непознанный нами порядок. Наблюдения ихтиологов увязываются с данными гидробиологов и океанографов, и, в конечном счёте, оказывается, что в одних районах океан бурлит жизнью всегда, а в других — только в определённые периоды. Да и что это за жизнь надо разобраться. Иногда это только низшие звенья пищевой цепи, пока не используемые человеком напрямую, — фито и зоопланктон, разве только что мы дышим кислородом, три четверти которого вырабатывается в океане фитопланктоном.

Но известны районы, где имеются и низшие, и средние звенья — и планктон, и летучие рыбки с крабами и молодь рыб, — однако потребителей всего этого, крупных хищных пелагических рыб, которым, кажется, сам Бог велел здесь жить и благоденствовать — нет. Нет? или мы их пока не нашли я имею в виду промысловые скопления. С налёта такие задачки не решаются. Они поддаются разгадке только при кропотливой, дотошной и добросовестной, пусть иногда внешне скучной и лишенной романтической привлекательности, полевой работе в море и соответствующей камеральной — в лаборатории.

Суммарное количество органических элементов, производимых всеми живыми организмами океана или его участка в единицу времени называется биологической продуктивностью. Допустим, если прирост зоопланктона в десять раз меньше, чем у фитопланктона; зообентоса в сто восемьдесят раз; то нектона (организмов способных противостоять течениям и передвигаться самостоятельно), меньше уже в 2750! А он-то и интересует нас в первую очередь.

 

БИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

 

Но вернёмся в лабораторию. Очень многое зависит от правильно собранного материала, чтобы потом, при обобщении, не оказалось, что в одном месте и в определённое время его собрано достаточно, а в другом сплошь дырки, восполнить которые на берегу уже нечем.

Предвидя это, Костя — старший ихтиологической группы, расчертил большой лист бумаги на две колонки. Слева по вертикали — название рыбы и те данные, которые мы собираемся от неё получить, а по горизонтали — дата и время суток, когда сделан анализ. Таким образом, достаточно одного взгляда, чтобы сориентироваться, что надо делать с той или иной рыбой из очередного трала.

Работаем мы следующим образом: я измеряю и взвешиваю рыб, Костя их вскрывает, предварительно соскоблив скальпелем на левом боку, над боковой линией несколько чешуек, прикрытых грудным плавником (здесь они лучше всего сохраняют временные отметки — годовые кольца). Тамара, записав порядковый номер рыбы, анализа, дату, длину и вес её, принимает чешуйки от Кости и складывает их в согнутые конвертиком листики блокнота (это так называемая чешуйная книжка). У некоторых рыб, ставриды, сомы, сауриды и другие берётся не чешуя (потому, что она мелкая), а отолиты, часть органа равновесия. Небольшие, разной степени прозрачности, размеров и формы парные камешки, кальциевые образования, расположенные в специальной полости в голове по-за глазами рыб и несколько выше. У больших рыб они покрупнее и покрепче, у мелких иногда столь хрупки, что не только взять их, но и сохранить — проблема. Такие собирают в плексигласовые пеналы с ячейками для каждой пары.

Сначала я сообщаю Тамаре длину и массу, затем Костя — пол, стадию зрелости гонад, наполнение желудка, кишечника, степень внутреннего ожирения.

Мы вполне можем заменить друг друга, но лучше, когда каждый делает что-то одно: в этом случае приобретается навык взятия всех показателей, легче отмечаются небольшие отличия, как говорится, набивается глаз, то есть приобретается опыт. Конечно, весовые и линейные характеристики у разных наблюдателей будут одинаковы, а вот те, что определяются визуально, могут разниться, как было с цветом.

Количество рыбы в ведре уменьшается, пухнет чешуйная книжка, мы иногда обмениваемся не относящимися к делу репликами или переспрашиваем что-либо непонятное, но обычно работаем молча. Постукивают гири на весах, клацает ножницами Костя, шуршит бумагами Тамара.

 

Анализы, анализы, самых разнообразных рыб. Их много ещё будет впереди в разное время суток, в разных местах и в разных океанах: Индийском со всеми его морями, Антарктике, Атлантике — от зябких вод банки Агульяс, расположенной южнее одноименного мыса, крайней точки юга Африки, до запылённых ветрами Сахары — богатых рыбой вод Марокко. И всё для того, чтобы после, при осмыслении их, постепенно, как на листе фотобумаги в медленно действующем проявителе проясниться отдельным чертам биологии, интимной стороне жизни рыб. Но вместе с получением ответа на одни вопросы тут же возникают новые. Теперь я знаю, что конца этому нет и вероятно, не может быть.

После многих лет работы у меня зародилась и оформилась такая мысль: чем больше мы узнаём о жизни в океане, тем больше возникает вопросов о ней, просто эти вопросы более глубокие, на ином уровне знаний. Обычно, если мне доводилось выступать перед школьниками города или в иной аудитории, помня собственный юношеский нигилизм, когда казалось, что всё уже открыто и познано и нашему поколению, ничего интересного и нового не узнать, я приводил такое сравнение. — Представьте себе круг, — и я рисовал на классной доске круг небольшого диаметра. — Всё, что внутри круга — это наши знания о мире, а внешний периметр его соприкасается с пока непознанным. Человечество развивается, накапливает знания, диаметр круга увеличивается, и периметр его соприкасается с всё большим и большим объёмом неизвестного. — Для сравнения я рисовал большой круг. — Так что не волнуйтесь — утешал я слушателей, — вам и вашим потомкам работы хватит, лишь бы был интерес к познанию

 

— Чёрт-те что! — Костя, приняв от меня очередного японского карася и передав чешую с него Тамаре, чертыхается, вертит рыбу в руках, растерянно пощёлкивает ножницами над брюшной частью, не решаясь вскрыть её.

— Чего там? — наклоняюсь я к нему.

— Отверстия-то воняльного нет! — так Костя называет анальное отверстие.

— Как это нет? — восклицаем мы с Тамарой в один голос и подвигаемся ближе.

Самый тщательный осмотр рыбёшки размером с ладонь, сравнение её с другими нисколько не прояснили наше недоумение. Анального отверстия не было.

— Может быть, она, м-м-м, через рот приспособилась отрыгивать? — высказываю я предположение.

По внешнему виду рыбка совершенно нормальная, упитанная. Значит, она ела, а если ела, то и избавлялась от остатков переваренной пищи через оное отверстие. Выделительная система, разной степени совершенства есть почти у каждого живого существа. Но где оно? Изучаем рот, жаберную полость, но и там нет намёков на это злополучное отверстие. В самом деле, чёрт-те что. Этого не может быть, потому что не может быть никогда, и всё-таки оно есть! Вот такая дилемма!

Остаётся последний путь. Вскрываем рыбу, хотя и очень жаль портить такой уникальный экземпляр, и принимаемся искать анальное отверстие, начиная от нижней части рта, через брюхо до самого анального плавника, утратившего в данной ситуации смысл своего наименования. Раскрываем брюшную полость и, следуя к хвосту, осторожно перебираем внутренние органы. Рот, глотка, пищевод, желудок, кишечник (он изгибается почти на сто восемьдесят градусов в том месте, где в норме должен быть выход), кишочка тянется в обратном направлении к голове и заканчивается — поди, догадайся! — под мышкой, в подплавниковой впадине, в бесчешуйной, кожной складке левого грудного плавника. И оно становится видным и открытым только тогда, когда плавник оттопыривается под прямым углом к телу. Вот как бывает!

У рыб, как и у прочих животных, не редкость появление различных уродов: как-то в Каркинитском заливе Чёрного моря мы поймали осетра изогнутого, как коленвал, в двух плоскостях. В заливе Сонмиани мне встретился сом-альбинос, различные отклонения бывают у ставрид, в особенности много их у ставрид рода декаптерус из вод архипелага Чагос, что невольно наводит на мысль — а не в этих ли краях зарождаются новые виды этих рыб? Бывают и вот такие феномены.

 

ЗЕМНЫЕ ИНОПЛАНЕТЯНЕ И ЧАРУЮЩИЙ ВЗГЛЯД ТИБИИ

 

Бумага шелестит, стало быть, наука подталкивается вперёд.

— Не помешал? — это Женя Чуков, матрос из траловой команды. Он пробирается на своё любимое место под иллюминатор, в уголок между мной и Костей, устраивается там и наблюдает за нашей работой.

Я заметил, что в каждой экспедиции среди членов команды всегда находится человек, тяготеющий к научной группе и предпочитающий свободное от вахты время проводить в нашем обществе, иногда помогая по мелочам, чаще просто отдыхая. Предполагаю, что Женей движет не только интерес к нашим занятиям. Прекрасная половина научной группы пользуется заслуженной популярностью, и, как окажется дальше, чем ближе к концу рейса, тем большей. Кому симпатизирует Чуков пока непонятно, его отношение равно уважительно к обеим нашим дамам. Он без навязчивости и подобострастия услужлив, и потому к нему просто приятно обращаться за помощью. Два раза просить его не надо, если сказал, что сделает, то так и будет.

Высоко поднявшееся солнце при крене судна проникает в лабораторию и освещает укреплённый на уровне глаз Чукова аквариум и его обитателей. Наиболее примечателен в нём моллюск — тибия.

Тибия, так можно было бы назвать звезду или цветок, а может быть прекрасную женщину, но это всего лишь брюхоногий моллюск, раковина которого покрыта невзрачной буро-коричневой защитной шубой рогоподобного конхиолина. Среди моллюсков немало обладателей и более изящных раковин, раскрашенных столь изумительно прихотливо и неповторимо, что останавливают на себе взгляд не только самого обычного человека незнакомого с морской живностью, но даже и привередливого коллекционера моллюсков — конхиломана.

А тибия? Представьте себе десять-пятнадцать спиральных завитков, конусовидно сходящихся на нет к верхушке раковины и расширяющихся в головной части, в её устье. Здесь же, по краю устья — жабо из пяти-шести коротких и одного длинного пикообразного отростка, наиболее длинного у тибии фисус — у неё он составляет, при общей длине раковины до двадцати трёх сантиметров, почти половину её.

Образ жизни их не столь уж и привлекателен, медленное передвижение на илах и илистых песках в вечных сумерках, почти ночи, у нижнего края шельфа на глубинах около двухсот метров, где обитает тибия инсулэ-хораб, и до сорока — тибия-фисус. На этих глубинах нет пиршества красок и фейерверка жизни кораллового рифа. Так почему же у тебя такие прекрасные колдовские глаза, тибия? Почему тебя, невзрачное дитя своё, Природа наградила столь удивительными глазами? Что ты видишь ими? Кому там любоваться ими!

Мне знаком взгляд насекомых и пресмыкающихся, я смотрел в глаза птицам и рыбам, млекопитающим и ракам. До сих пор помнится безразлично-оценивающий, с кошачьим разрезом зрачка — глаз акулы на краю рифа или настороженно-выжидающий, мурены, в глубине его... А, хитро ухмыляющийся, глаз слона, выпрашивающего бакшиш!

Даже пришлось как-то ощутить, а потом и увидеть, не подберу другого слова — изумлённый взгляд льва! Фотографируя бабочек, сам не понимаю, как, я забрался в оставленную служителями незапертой клетку льва в зоопарке Карачи. Его Величество видимо недавно покормили, и царь был настроен миролюбиво.

И всё же признаюсь, вопрошающий неземной взгляд тибии памятен больше всего своей осмысленностью. Он не только очаровал меня, но и заставил задуматься. А что если она тоже способна понимать и чувствовать? Что если она тоже думает, а мы на нынешнем уровне знаний просто не способны понять, каким образом она это делает?! Ведь, в сущности, животные — это земные инопланетяне, и прежде чем пытаться разыскать и постигать язык жителей иных планет, стоило бы научиться понимать наших инопланетян.

И первые шаги в этом направлении уже делаются. Как и следовало ожидать, впереди оказались японцы, день-то у них начинается, и они время не теряют. Вроде бы расшифровали язык самых близких друзей наших — собак и кошек.

И вообще, животные, в особенности высокоразвитые, прекрасный объект для поиска самого пути подхода к пониманию других. И мне кажется другая жизнь из Вселенной, просто не хочет обозначать себя, изучает нас со стороны и терпеливо ждёт, когда же мы достигнем уровня сознания достойного, чтобы с нами общаться. Что они могут получить от нас, если мы не способны договориться друг с другом и как бандиты в переулке, чуть что хватаемся за нож, пистолет и бомбу!

Инопланетяне, которые, конечно же, есть, выйдут на контакт только тогда, когда мы перестанем убивать друг друга и разрушать среду собственного обитания. В их категориях измерения необходимости заведения контактов с нами, на первом месте — нравственность. А что мы можем им предложить? Они пережили период денежных и иных материальных отношений. Так что ждать нам ещё долго.

Чуков, как и все мы, очарованный взглядом тибии, следит за её передвижением по аквариуму. Она не любит мельтешения за стеклом своего дома и яркого света, старается держаться теневой стороны и, то медленно ползает по обросшим водорослями камням, деликатно исследуя их хоботком-сифоном, то, выдвинув ногу с крепкой хитиновой подошвой и заякорившись ею, рывком перепрыгивает-перекатывается на другое место. После шага-прыжка тибия сжимается, прячется в раковину, прикрываясь, словно щитом, подошвой ноги, как бы в ожидании возможной опасности на новом месте, затем снова осторожно выдвигает ногу из-под края раковины, и постепенно переворачивает себя на брюшную сторону.

Вот, робко, изучающе, показывается пара щупальцев, затем сифон и, наконец, крошечные, пронзительно-зелёного цвета наивно-доверчивые глазки на длинных гибких стебельках, всегда готовые, как потянуться к чему-то, что надо рассмотреть более пристально, так и мгновенно скрыться от любой, даже мнимой опасности под надёжную броню раковины.

С разных сторон к разделяющей их стеклянной перегородке, приближаются обитатели двух стихий, воды и воздуха, моллюск и человек, и долго и внимательно смотрят друг на друга. Что видим мы, ясно, но что видит тибия?

— А ведь это он, земной марсианин, или, поскольку это она, то марсианка-венерианка, установите с ней контакт. Так нет, куда-то в космос посылаем сигналы, ждем ответа. А что, если там такие, вот существа живут, и нет им дела ни до числа пи, ни до теоремы Пифагора, не говоря уж о бюсте Ленина или знамени СССР, — говорит Чуков, почти дословно повторяя мои мысли.

Он отодвигается от аквариума, окидывает нас взглядом: согласны ли мы с ним — и продолжает:

— Будь я художником и, решив изобразить доброго духа моря, взял бы для него глаза у тибии, в этом взгляде загадочности, пожалуй, не меньше, чем у Джоконды!

Мы и сами так думаем, и поэтому никто не возражает, когда Чуков завешивает аквариум полотенцем.

— Чувствуешь себя как-то неловко, — ёжится он, — словно и она меня изучает.

 

ФЕНОМЕН ЧУКОВА

 

Между тем мы продолжаем делать анализ. Чуков заинтересовался манипуляциями Кости, после вскрытия рыбы повторяющего в различных вариантах — самка-самец, в сочетании с цифрами от ноля до пяти и словом «желудок». Понаблюдав некоторое время за ним, и приглядевшись к той рыбе, которую Костя после вскрытия бросал в ведро, Чуков вдруг упредил его и, глядя на ещё не вскрытую рыбу, сказал: «самка».

Костя вскрыл её: действительно, самка!

— Следующая — снова самка, — определил Чуков.

Мы переглянулись, и было чему удивляться. Рыба, на наш взгляд не имевшая видимых половых признаков, легко распознавалась матросом, только что впервые увидевшим её.

После этого, невозмутимо насладившись произведённым эффектом, Чуков, словно фокусник разбросал оставшихся рыб на две неравных кучки, а три самых маленьких рыбки отложил в сторону: «Не пойму, кто такие?».

Костя посмотрел на меня: «ну-ка, взвесь их!» — и обратился к Чукову:

— Конечно, не поймёшь, гляди, — он развернул брюшную полость одной из этих рыбок перед Чуковым, — вот две ниточки, гонады, сейчас они ещё не развиты, рыбки-подростки, здесь, пожалуй, только гистологический, то есть тканевый, анализ поможет определить пол. Пиши, Тома: ювенис. Лучше скажи, дорогой, как ты взрослых рыб различаешь?

— Чего тут хитрого, самка, она вон какая, а самец совсем непохожий!

Я держал в одной руке самку, а в другой «совсем непохожего» самца, распознанного Чуковым без всяких усилий, и ни за что не отважился бы определить их пол без вскрытия, разве что наугад, — рыбы были совершенно одинаковы.

— Колдовство какое-то, — поражался Костя, поочерёдно вскрывая рыб из разных кучек: это действительно были самки и самцы.

Глаза Чукова, вероятно, улавливали малейшие отличия в окраске и в расположении цветовых пятен. Хотя он сам толком не мог объяснить, как же их различает, просто для него они были разными, но то, что в его глазах «совсем другое», никак не поддавалось распознать нашему, наверное, грубому и неуклюжему зрению. Мы как слепцы тыкались среди этих, очевидных ему различий, но так и не научились достоверно определять рыб по внешнему виду. Ведь следовало ещё брать поправку на искажения, возникающие после гибели рыбы. У свежей окраска одна, у снулой — другая. В самом деле, колдовство.

Всё это видимо объяснимо с той точки зрения, что если бывает абсолютный слух, то почему бы ни быть, и абсолютному зрению. Различают же чукчи, эскимосы и другие северные народы сотни оттенков у абсолютно белого, для нас снега!

 

ГДЕ И КОГДА РЫБЫ ПРЕДАЮТСЯ ЛЮБОВНЫМ УТЕХАМ?

 

Костя удаляется в каюту обрабатывать записи, вслед за ним уходит и Чуков готовить к постановке следующий трал, а мы с Тамарой остаёмся доделывать анализ. Теперь я взвешиваю индивидуально гонады самок и самцов. Ряд таких взвешиваний в различное время суток и на протяжении какого-то периода времени позволит нам ответить на два вопроса: днём или ночью, и в какой сезон года проходит нерест данного вида рыбы. Ведь по мере того, как рыба вступает в нерестовое состояние, увеличивается вес её гонад — половых желез, а значит, изменяется отношение веса гонад к весу тела, так называемый гонадо-соматический индекс — ГСИ.

Из литературы и теперь уже вездесущего телевидения всем вероятно известно в мельчайших подробностях, как, где и когда занимаются любовными шалостями лососевые рыбы. Хотя, когда — осенью, известно и медведям… А, вот в океане, у малоизученных рыб, пока не всё так однозначно и определённо.

У большинства тропических рыб нерест растянут на весь год, но даже в таком случае имеется, хоть и не всегда ясно выраженный, пик его, иногда два. Обычно эти пики более массового икрометания приурочены к какому-нибудь изменению во внешней среде. К какому? На этот вопрос мы получим ответ, проанализировав данные гидробиологов и гидрологов, но это ещё впереди.

Получаемые нами сведения представляют прямой интерес для практического рыболовства, так как в период нереста рыбы образуют скопления, и, следовательно, уловы их будут повесомее.

А что же с суточной ритмикой нереста? Оказывается, некоторые рыбы нерестятся только в определённое время суток, поэтому очень важно выполнять анализы круглосуточно, чтобы выявить его. Вообще для тропиков характерно, что многие донные рыбы, да и те, что обитают в придонно-донном слое воды, на ночь поднимаются впелагиаль, рассеиваются, и добыть их практически невозможно. Уловы снижаются до нуля.

Наблюдая суточное изменение ГСИ, например, у ставрид, легко заметить, что с некоторого минимального значения в утренние часы он плавно повышается к ночи, достигает максимума в самую глухую пору между полночью и тремя-четырьмя часами, а к утру резко падает, чтобы на следующие сутки повторить тот же цикл. Любопытно, что одни виды рыб отдаются любовным утехам у дна, другие для этой же цели поднимаются в пелагиаль. У многих процесс размножения сопровождается актами ухаживания, возбуждением друг друга, до тех пор, пока самки, находящиеся ниже самцов, не «выстреливают» порции созревших икринок; поднимаясь вверх, те проплывают сквозь облако синхронно излитых самцами молок…

Но и тут наблюдается интересная закономерность в поведении самок и самцов. Готовые к нересту самки находятся всегда над самцами, выметанные ими молоки проходят сквозь плавающую икру и оплодотворяют её. Со временем подросшие личинки ставрид находят укрытие-спасение от желающих их съесть, под куполами медуз….

Так происходит таинство оплодотворения в рыбьем мире, и миллиарды новых жизней зарождаются в Океане.

 

КТО СЪЕЛ СКВИЛЛУ?

 

Самый кропотливый анализ — разбор пищевого комка выполняем вдвоём. Всё, что ели нитепёры, разделяем на несколько основных групп пищевых организмов: офиуры, крабы-плавунцы, полихеты, мелкие беспозвоночные и так называемый химус — сильно переваренные неопознаваемые остатки. Я выуживаю крупные фрагменты и раскладываю их по чашкам Петри, а Тома под бинокуляром расфасовывает мелочёвку, по-детски восхищаясь удивительным миром, изопод, остракод, декапод и других микроскопических рачков, вернее тому, что осталось в желудках рыб непереваренным — хитиновых оболочек.

Восхищение Томы основывается на хорошем знании этих существ. Видя всего лишь фрагмент, она тут же представляет его живым и потому частенько предлагает нам взглянуть в окуляр, разделить её радость.

По содержанию пищевого комка в желудках, в особенности у хищных рыб, можно установить, что в определённый период жизни им свойственно переходить с одних кормовых организмов на другие. Чего больше в данный момент, то и едят. Но по мере развития мониторингового изучения отдельных районов океана устанавливается такой факт: если в шестидесятых годах, в начале исследований и промысла, едва ли не самым распространённым ракообразным в Аденском заливе был донный рак-богомол сквилла, то к восьмидесятым годам он практически исчез из уловов и из пищевого комка рыб. Почему?

Этот рачок ведёт сугубо донный образ жизни и обитает в норках, которые роет в любом мягком грунте. Естественно, суда, работающие донными тралами, разрушили его биотоп настолько, что эти рачки стали встречаться единично. Но взамен, необыкновенно размножилась так называемая рыба-лира, практическое значение которой из-за её водянистости, лилипутских размеров и колючей костлявости — ничтожно, разве лишь на рыбную муку... К чему приведёт такое изменение в биотопе донных рыб Аденского залива, из-за прекращения исследований в этом районе неясно.

Я не всуе упомянул рабочую гипотезу. Не всё так просто, понятно и однозначно. Вот, что случилось со сквиллой, вышеприведённые заключения оказались истинными до определённого уровня наших знаний её биологии и поведения. Хотя исследования в Аденском заливе практически прекратились. Но в других частях океана — продолжались и в первую очередь хищных рыб объектов ярусного лова. Вот тут-то и было выяснено истинное значение сквиллы! Она оказалась важнейшим компонентом питания хищников в период своего массового размножения. А размножается она в таких количествах, что тунцы в это время переходят на питание исключительно ею! И всё это выяснено при изучении всего лишь содержимого желудка. А колебания её численности связаны не с нашими тралениями, а с вполне естественными причинами, каковые случаются и с другими животными, до сих пор не до конца понятными.

 

Наконец всё переделано, взвешено и записано. Лабораторная посуда вымыта, предметы, имеющие привычку убегать во время качки, разложены в гнёзда и ящики столов, можно отдохнуть. Если человек долго находится в море, у него потом на всю жизнь вырабатывается привычка ничего не ставить на край стола, а, выходя из каюты, даже если погода штилевая, закреплять или убирать вещи в такие места, где они останутся в целости. Даже на суше, бывало, иногда ловишь себя на том, что стараешься отодвинуть тарелки-чашки от края стола: а вдруг качнёт? Ну, хорошо, в шторм или просто при небольшой волне понятно, а почему в штиль?

Как-то мы шли при полном штиле, и занимались каждый своим делом, изменений погоды и каких-нибудь катаклизмов не предвиделось. Но внезапно судно положило на борт столь резко, что всё полетело на палубу, а кто стоял — повалились на переборки. Что случилось?

 

А это разгильдяй рулевой, увидев перед самым носом резвящихся дельфинов, решил подыграть им, не подумав о последствиях, и крутанул штурвал градусов на девяносто. Как сказал потом боцман, — та у него вазелина в голове нема.

Из-за бездумного поступка рулевого, самая большая беда, едва не обернувшаяся трагедией, случилась на камбузе. В штормовых условиях котлы на плите закрепляются в специальных перегородках, а тут… всё варево, не подготовленное к такому кунштюку, вместе с чаем соскочило со штатных мест на палубу, хорошо, что повар был в другом помещении. Увидев обед и ужин на кафельном полу, наш кок Кирюша — мужик, резкий в гневе, — схватил самый большой черпак и, поминая обитателей преисподней, морских и сухопутных богов, а также некоторых родителей рулевого и ни в чём не виновных Магеллана и Колумба, ворвался в рулевую рубку. Плохо пришлось бы рулевому, не зацепись Кирюша черпаком за комингс, порог, так что виновник происшествия сообразивший, что он натворил, успел убежать. Надо ли говорить, что обедали мы поздненько...

Так, что, если вам доведётся быть в компании с мореходом, и вы увидите, как он отодвигает обеденную посуду к середине стола, не смейтесь, припомнился мореплавателю штормик.

 

В МИНУТЫ ОТДЫХА

 

Откидываюсь на спинку кресла и смотрю на самый точный «прибор» из имеющихся у нас. Над дверью в лабораторию вбит гвоздь, к которому перпендикулярно переборке привязан гидрологический грузик с карандашом, воткнутым в разрез, проходящий сквозь его центр, через который пропускается трос. При малейшем крене судна отвес отклоняется в сторону, скользя по поверхности пластиковой переборки и вырисовывая на ней дугообразную линию, отградуированную в обе стороны от вертикали, по сорок пять градусов. Чем дальше от центра, тем тоньше линия, прочерченная карандашом, пока она кончается десятью градусами, больших кренов у нас еще не было. Вот и сейчас грузик с карандашом застыл на нуле. Под этим прибором шутливая надпись: «Руками не трогать», она предполагает особую ценность прибора. Это кренометр, сооружённый кем-то до нас. Наша задача — своевременно подтачивать карандаш. Почти так же сделан и заводской прибор, конечно, корпус покрасивее, стрелка поизящней, чувствительность точнее.

Другой прибор столь же потрясающей точности — измеритель влажности — совершенно случайно довелось изобрести мне.

На переборке, несколько отдав шуруп, удерживающий металлическую планку, соединяющую два листа пластика обшивки каюты, я укрепил фотографию посмертной маски Маяковского, причём прижал, только один край фотографии. Через некоторое время я заметил, что к ночи фото скручивается в трубочку, а днём разворачивается, иногда полностью, даже загибаясь в сторону подложки, иногда частично. Приняв положение полностью скрученной фотографии за сто, а развёрнутой — за ноль и расчертив все промежуточные значения через равномерные интервалы, я получил доморощенный психрометр, цена деления которого градуировалась, конечно, в тут же изобретенных единицах — «масках».

Любопытно, что этот «прибор» работает только в помещениях с постоянно открытыми дверями и окнами, в городской же закрытой квартире, где влажность не очень меняется, «прибор» расстраивается.

Не стоит удивляться странным, казалось бы, заботам и тревогам довольно таки взрослых дядь и тёть, способным взволноваться по столь легкомысленному поводу. Даже при современных способах связи и получения информации, в море, мы дети двадцатого века страдаем от её недостатка. Не достаёт также и того, что мы обычно не замечаем, получая на берегу в избытке — разнообразия общения.

Поскольку комплектация экипажей судов ещё далека от подбора по психологической совместимости и другим параметрам, то хочешь того или нет, невольно образуются микроколлективы по интересам, при этом совершенно не обязательно, чтобы научные сотрудники тяготели друг к другу, а машинная команда, судоводители или матросы образовывали свои группировки, — скорее даже наоборот.

Кружок преферансистов, и здесь нашедших друг друга и смотревших на всех остальных как на ущербных, состоял из весьма разношерстных людей, которые в иных обстоятельствах ни за что не общались бы друг с другом. Стоило ли для этого уходить в океан, чтобы даже на стоянке в столь экзотическом месте, как Сейшельские острова, убивать время, глядя в только им понятные линии и цифры на оборотной стороне списанной штурманом карты!?

Конечно, с их точки зрения наблюдение за крысами, тараканами, кузнечиками и сверчками или ковыряние в рыбьих внутренностях — куда менее достойное занятие, но боюсь, что нам друг друга не понять.

Так что же делать на судне, когда ты свободен? книги? Да, если предусмотрительно взял их с собой. Половина библиотечных была предназначена в помощь «занимающимся политическим самообразованием». Но кто и где видел нормального человека, штудирующего труды вождей и классиков добровольно? Такие уникумы столь же редки и странны, как и любители ходить на собрания.

Что же остаётся? повышать профессиональный уровень. Стармех Емельяныч, по-судовому «дед», натаскивает мотористов на должность механиков; акустик осваивает радиодело; один из рулевых упорно штурмует науки «навигацкие», я его потом знавал капитаном-дальневосточником; а меня интересует зоология позвоночных и беспозвоночных, химия органическая и неорганическая, биохимия и даже курс почвоведения. Ох, уж это почвоведение! Но об этом в заключительной главе. Ничего не поделаешь, заочно учусь в Одесском университете.

Периодически экипаж судна нежданно принимаются плести из капрона авоськи, да не простые, а разноцветные, с узорами, постепенно усложняя это умение и доводя его до уровня почти, что произведений народного промысла. Потом переключаются на вязание узорных мочалок, чтобы, дойдя до верха совершенства, заняться изготовлением, придверных ковриков.

А то вдруг все начинают играть в шахматы, нарды, плоский биллиард или балду. Вы никогда не играли в балду? Она несколько напоминает продвинутый до уровня Олимпийских игр — кёрлинг. Этой игре не помеха и качка, тогда даже интересней с линий в три и пять метров загонять в нарисованные на палубе клетки от ноля до десяти с минусами и плюсами, набирая очки до определённой суммы. В качку, конечно, надо учитывать крен. Помню, мы с напарником Юрой Мельниковым до того наловчились, что вызывали любую пару с условием, что будем играть только левыми руками... Эти увлечения затягивали в свою орбиту всех, они, как моровое поветрие, охватывали экипаж, а потом вдруг стихали, сходя на нет.

Никогда не забыть, как во время нудной стоянки у Цейлона в ожидании топлива от проходящего танкера мы забавлялись ловлей акул и запуском летающих змеев все большего и большего размера, воруя у прачки списанные простыни. И, в конце концов, запузырили, чуть ли не в стратосферу такого гиганта, что всполошились даже местные ВВС. Уж не знаем, что докладывал начальству пилот самолётика, обследовавшего наш «НЛО», так как связать пируэты самодельного Горыныча со стоящим на рейде советским судном он никак не мог, поди, увидь трёхмиллиметровую капроновую нитку! В конце концов капитан запретил эту забаву, дабы не вызвать международные осложнения...

Но были увлечения и индивидуальные. Один моторист занимался изготовлением парусников. Увлечение было серьёзное, он ещё дома запасался материалами, чертежами и с адским терпением кропотливо вытачивал и собирал крошечные детали. Зато к концу рейса его рукоделие заставило нас остолбенеть от восхищения. Говорят, в дальнейшем этот моторист довольно успешно сплавлял свои парусники в итальянские лавки, заслуженным успехом пользовались каравеллы Колумба, особенно, когда он приспособился собирать их в бутылках.

Не успели мы расслабиться и насладиться отдыхом, как отдали стопора лебёдок и ваера поползли из воды, подтягивая следующий трал. И так весь рейс, исключая переходы, гидрологические разрезы и стоянки в портах. Я взглянул на часы. Близился полдень, а значит, следующий улов будет обрабатывать новая вахта.

Мы подходим к островам в южной части Красного моря, ожидается высадка на берег. Первая в моей жизни…

Глава 3

 

 

ОСТРОВА

 

Необыкновенная пашня. — Осторожно риф! — Терновый венец — коралловый волк. — Что видно в чернильной тьме? — В каньонах рифа. — Попугаи. — Гурманы с острова Халлания. — Зачем им макияж? — Неизвестные карлики и великаны. — Очарование рифа. — Жизнь за «слезинку русалки». — Рыбалка на рифе. — Дом — всё, жизнь — ничто. — «Наркоз» для рыб. — Уловки «Мамамбуя». — Иглобрюхи — сувениры, лекарство, яд и … мечта гурмана. — Наедине с тридакной. — Лилипутская собачка.

 

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ПАШНЯ

На судне трудно скрыть какой-либо секрет. Мы пока не знаем, что именно, но что-то произошло. Судим об этом по некоторым косвенным признакам: радист зашел в каюту капитана как-то особенно быстро и взволнованно; через пару минут они закрылись в радиорубке, но перед этим капитан велел сбавить ход до малого; дизеля заурчали тише, и мы затабанили почти на месте.

Любое изменение в работе двигателя не остаётся незамеченным, он как сердце, стучит себе и стучит, но стоит чуть сменить ритм, и на это сразу обращаешь внимание, продолжаешь своё дело, но ушки на макушке, почему начальство засуетилось, к чему бы это?

Время завтрака, и все, кто находился в салоне, дружно подняли головы, остановив взгляд на динамике — «спикере», источнике официальных новостей. Трансляция Москвы прервалась на полуслове, послышались звуки, предшествующие любому общению с включенным микрофоном: шорохи, пощелкивания, хрипы, кто-то кашлянул, прочищая горло, — и всем нам хорошо знакомый голос рулевого, судового «Левитана», несущего вахту вместе со старпомом, объявил: «После завтрака в восемь пятнадцать командному составу собраться в каюте капитана».

Ого! Это уже событие, начинается что-то интересное, переглянулись мы с Костей.

На палубе, на судах других типов — на баке, полубаке, юте, шкафуте или под шкафутом и т. п., или, как с некоторых пор стали говорить на нашем судне, «под лебёдкой», где рождаются, циркулируют или умирают неофициальные новости, все последние дни обсуждался вопрос: под каким бы предлогом высадиться на один из пустынных и безводных, посещаемых только рыбаками, островов на юге Красного моря? Пока же нас ожидала столица Южного Йемена — Аден, куда мы должны были зайти для бункеровки водой, пополнения запаса скоропортящихся продуктов и отдыха.

Но оказалось, что судьба приготовила нам подарок: в Адене религиозный мусульманский праздник, в связи с чем порт закрыт. И на совещании у капитана отцы-командиры решили переждать эти дни где-нибудь у островов, гористые силуэты которых будоражили наше воображение, более того: по карте в штурманской рубке мы изучили все их бухты и мысы, в особенности те, что опоясаны иероглифами полукруглых зигзагов рифов. И выходит, что не зря!

… Остров, выбранный нами и к которому мы подходили с северной стороны, представлял собой удивительное зрелище. Издалека, куда ни кинь взгляд, почти прямо из воды, отороченные белой пенистой полоской пляжа, вставали гряды свежевспаханных холмов и полей между ними. Даже крутые обрывы самого высокого из холмов, свыше четырехсот метров, тоже были вспаханы каким-то сумасшедшим пахарем.

Солнце било прямо в глаза, детали пейзажа скрадывала дымка марева, и чем ближе мы подходили к острову, причём шли почти наощупь, опасаясь коралловых рифов и скал, тем яснее виднелись пласты перевёрнутой земли, поднятой плантажным плугом. Кому понадобилось в этом безводье пахать, откуда взялся чернозём?

Почтительно обойдя небольшой островок-скалу — приют морских птиц, сбавили ход до самого малого, потом машина почти остановилась, и в наступившей тишине судно заскользило по инерции в голубовато-зелёной воде, местами таинственно темневшей глубокой синевой.

Прогрохотала якорь-цепь, боцман отбил на рынде количество её смычек, сорокапятиметровых отрезков, ушедших в воду. Вот она настоящая тишина, фоном которой служат крики птиц и шорох белого, слепящего глаза кораллового песка, без устали перебираемого ласковыми волнами.

Из всех подарков, которыми меня одарила судьба, этот, а потом и другие — высадка на необитаемый остров — самый лучший, самый первый, самый памятный и самый насыщенный неожиданными встречами.

… Когда-нибудь такие островки станут прибежищем натуралистов, любителей подводных приключений, жизни в полном одиночестве. Пока же здесь первозданная тишина и покой, как сто и тысячу лет назад. А пашня оказалась не пашней, а вздыбленным, вспененным базальтом, увековечившим родовые муки юной Земли.

 

ОСТОРОЖНО — РИФ

 

«А может быть, не надо, — размышляю я, пока шлюпка приближается к берегу, — пусть эти острова так и останутся ненаселёнными, свободными от людей и всего, что с ними связано». Так не хочется, чтобы пустынные берега острова усеивались обрывками бумаг, пластиковыми пакетами, битыми бутылками и пустыми пивными банками; чтобы непуганые рыбы были выловлены, а кораллы растащены на сувениры. Неужели на Земле не останется места, где можно уединиться, вернуться во время, когда жизнь только зарождалась?

Пусть всегда будут необитаемые острова, таёжные крепи, непролазные болота, пески, полынно-ковыльные степи и джунгли, а в них нехоженые тропы, где каждый сможет насладиться чувством первопроходца, остаться один на один с костром, заглянуть в доверчивые глаза птицы, рыбы или моллюска; пусть каждый сможет ощутить возвышающую силу бескорыстной доброты; и пусть планета Земля, на которой мы живём, в равной степени принадлежит всем её обитателям, а не только «царям природы».

И самое лучшее, что может сделать человек после пребывания не только в заповедном, но и в любом другом месте нашего космического дома, — не оставить после себя никаких следов.

И вот он, риф — нескончаемые лабиринты ходов, то соединяющихся друг с другом, то расходящихся в самых причудливых направлениях. Вот его цвета: зелёное, голубое, красное, оранжевое, фиолетовое, синее, серебристое! Самое немыслимое на суше сочетание их. А-а, что цвета перечислять, одно слово — фантастика! Солнечные блики на дне, на животных и растениях, рыбы, которых я недавно видел беспомощными на палубе, здесь, в коралловых джунглях, доверчиво и неслышно скользят, как отсверки солнечных лучей, как осколки радуги.

Еще Чарльз Дарвин, очарованный подводным миром, полагал, — а много ли он мог увидеть невооружённым глазом, ведь тогда не было ни аквалангов, ни хотя бы маски-трубки, — что в тропиках каждый биолог, кем бы он ни был, должен хоть однажды спуститься под воду, чтобы пообщаться с коралловым рифом. Сообщество, в котором многообразная в таксономическом отношении, и эстетически совершенная жизнь проявляется биологически наиболее продуктивно. Возможно, только тропический лес способен в какой-то степени соперничать с рифом в видовом разнообразии.

Самое большое чудо, что щедро дарит нам море в тропиках — коралловый риф. Бесконечное пиршество фантастически красочных и неисчислимо разнообразных форм жизни. Здесь животные похожи на растения, а растения на животных, и те, и другие находятся в столь сложных отношениях, что многие из них не только не выяснены до конца, но просто неизвестны, причём большинство этих творений старается притвориться чем-то неживым.

Человек лишь заглянул в подводный мир, чуть приоткрыл завесу над одной из многочисленных и таких притягательных тайн природы. И, что для меня является самым непостижимым — подводные жители необычайно наивно доверчивы и позволяют разглядывать себя вплотную!

Рифы делятся на три типа: окаймляющие, расположенные сразу за внешней частью прибрежной отмели; барьерные, находящиеся на некотором, иногда довольно значительном расстоянии от берега; и кольцеобразные, окружающие атолл или лагуну.

Каждый из них состоит из нескольких частей. Сторона, обращенная к океану и спускающаяся иногда до глубины более четырёх километров, — это рифовый склон с крутизной около сорока пяти градусов. На макушке этого склона до глубины примерно в сорок-пятьдесят метров вдоль всего рифа проходят две террасы. На первой, расположенной между поверхностью океана и изобатой двадцать пять метров, (при наибольшем отливе), буйствует наиболее яркая и разноформенная флора и фауна. Здесь самая тёплая вода, много света, кислорода, питательных веществ.

Нижняя терраса гораздо беднее, и чем она глубже, тем скуднее на ней жизнь, а за глубинами сорок пять — пятьдесят метров начинается почти мёртвая зона. Ведь только три процента солнечного света достигают глубины в тридцать метров. Поэтому вторая, нижняя терраса заселена самыми неприхотливыми кораллами и рыбами, моллюсками и водорослями. Я перечисляю наиболее крупные и бросающиеся в глаза таксономические группы животных, а сколько тех, что поменьше или даже вовсе неразличимых невооружённым глазом!

Мой предел погружения с маской и трубкой — двенадцать-четырнадцать метров, поэтому вернёмся туда, где всегда солнце, свет, тепло и неустанная буркотня волн, разбивающихся о рифовый гребень. Ширина гребня может достигать полусотни метров. Конечно, в отлив здесь делать нечего, изрежешься и обстрекаешься о кораллы, живого места не останется, но стоит воде покрыть риф хотя бы на пятьдесят сантиметров — летишь-плывёшь, паришь над самым прекрасным созданием природы, и век бы отсюда не уходил, наблюдая и удивляясь, наблюдая и наслаждаясь.

Как ни странно, но самые быстрорастущие кораллы живут именно на гребне рифа, несмотря на то, что волны стремятся разрушить его. И разрушают, но миллиардные армии полипов неустанно, с муравьиным упорством, со скоростью до восьми сантиметров в год (в разных районах океана по-разному), невзирая на период года и время суток надстраивают его и надстраивают. Скорость роста кораллов установлена по затонувшим кораблям, дата гибели которых точно известна.

 

ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ — КОРАЛЛОВЫЙ ВОЛК

 

Каким осторожным надо быть, общаясь с морем, исследуя коралловые рифы, обладающие чрезвычайно хрупким экологическим равновесием, говорит недавний случай с морской звездой терновый венец, названной так за всестороннюю колючесть верхней части тела. Для полного сходства не хватает только бубличного проёма в её середине, чтобы водружать на головы мучеников.

Остаётся лишь гадать: где, в чём был нарушен существовавшей до тех пор баланс, что дало преимущество в развитии терновому венцу, вдруг размножившемуся на коралловых рифах Австралии в таких количествах, что реальной стала угроза самого существования коралловых биоценозов. И не лишено основания предположение, что человек неумеренным сбором хищных моллюсков тритонов и конусов, являющихся естественными врагами тернового венца, неразумно подтолкнул чашу весов в пользу звезды.

Но так ли? Как всякие естественные санитары и регуляторы роста популяций, будь то волк для копытных или лиса для зайцев и мышей, в небольших количествах терновый венец приносил пользу, выедая в первую очередь ослабленные коралловые полипы, в частности в зоне загрязнения. Оставшись же сам без регулятора, он из санитара превратился в злейшего врага кораллов.

Однако это только одна из гипотез о причинах внезапного увеличения численности звезды терновый венец.

Изучая эти процессы, происходившие в восьмидесятых годах ХХ века, О. Биркланд, обобщив наблюдения, нашёл статистически достоверную связь, зависимость между увеличением численности звезды и дождями. Выяснилось, что вспышки численности морской звезды acanthaster planci (акантастер планци) приходятся на третий год после сильных продолжительных дождей по окончании засушливого сезона, или спустя три года после особенно обильных кратковременных дождей. Причем увеличение количества тернового венца наблюдается у крупных островов Полинезии и Микронезии, но не у маленьких атоллов и островков. Как правило, вслед за выпадением обильных осадков в прибрежных водах крупных островов резко увеличивается биомасса планктона, а размножение тернового венца приурочено к сезону дождей. Биркланд высказывает гипотезу, что возрастание количества планктона способствует выживанию планктоноядных личинок звезды, что и приводит в конце концов к вспышке её популяции через три года.

Гипотеза была подтверждена прогнозируемой после обильных дождей 1978 года вспышкой численности тернового венца у Марианских островов.

Предполагаю, что обильное развитие планктона после дождей вкупе с опреснением морской воды и тем самым уменьшением ее солености ухудшает условия жизни коралловых полипов, так как уменьшает прозрачность воды и снижает количество кислорода, потребляемое планктоном. А к этим трём факторам: солёности, кислороду и освёщенности, да ещё температуре — полипы очень чувствительны.

В Индийском океане терновый венец обитает в водах Лаккадивских и Мальдивских островов, острова Маврикий, у архипелага Чагос, и в некоторых других местах. Но площадь этих островов либо слишком мала, чтобы удержать большое количество пресной воды после дождей, либо пресная вода быстро размывается сильными течениями.

Северо-западная часть Индийского океана, Красное море и район острова Сокотра вообще не избалованы дождями, поэтому здесь терновый венец не имеет благоприятных условий для чрезмерного размножения.

Стройность гипотезы Биркланда несколько нарушается тем, что ведь дожди шли и раньше, а первая вспышка звезды терновый венец зарегистрирована только в 1962 году! Поэтому, вероятно, ошибкой будет считать увеличение численности этой звезды следствием лишь сильных дождей или неумеренного сбора крупных моллюсков-хищников.

В 1972 году терновый венец размножился еще больше, причём пострадали и те колонии кораллов, которые уцелели в шестидесятых годах. Мнение о том, что причин несколько, подтверждается другими исследованиями.

Несомненно, влияние тернового венца на кораллы имеет место, но вот уже ряд лет, как численность этой звезды стабилизировалась (не последнюю роль в этом сыграла и рекомендация ученых подводным пловцам делать смертельные уколы формалина каждой встреченной звезде), а гибель кораллов продолжается. Возникает вопрос: а были ли хищные гастроподы таким уж важным регулятором этой звезды? Ведь сбор гастропод едва ли уменьшился, хотя ряд стран и приняли упредительные меры по охране этих моллюсков. Версия с дождями довольно веская, но и их влияние, как сказано выше, не столь решающе. Для этого должен случиться потоп, или другие катаклизмы всепланетного масштаба сродни тем, что стёрли с лица Земли динозавров или царствовавших в силурийском периоде древних первокораллов — четырехлучевых табулят, известных только по ископаемым остаткам. В пермский период эти кораллы почему-то вымерли, и позже в триасе их место занял подкласс мадрепоровых шестилучевых кораллов-рифостроителей и малочисленный подкласс восьмилучевых, к которым относится помянутое уже ранее морское перо.

Вероятно, и нынешние кораллы могли бы давно погибнуть, если бы не их удивительная способность к регенерации утраченных частей. Обломок колонии, упавший на бок, даже, образно говоря, с ног на голову, на дно или на ветки другого коралла, постепенно меняет ноги на голову или срастается с другим обломком, вырастая в новую, точно такую же запрограммированную природой колонию.

Более глубокое изучение проблемы массовой гибели кораллов позволило австралийским ученым предположить, что основной причиной её является, скорее всего, изменение морских течений в экваториальной зоне планеты.

Таковы гипотезы, а какие из них верны, какие нет, рассудит время.

 

ЧТО ВИДНО В ЧЕРНИЛЬНОЙ ТЬМЕ?

 

Хаотичность и неразбериха здесь только кажущиеся. Учёные, занимающиеся изучением биоценозов коралловых рифов, единодушно отмечают строгую упорядоченность не только в распределении тех или иных видов и групп животных, временных или постоянных объединений и стай, но и их поведения.

Мы, люди, как биологический вид существа не только сухопутные, но ещё и дневные. Во тьме мы чувствуем себя незащищено, всё время тянет оглянуться, кажется, за спиной кто-то крадётся, чтобы вцепиться в шею… Поэтому любому читателю этих строк не столь уж и трудно представить те ощущения, что я испытывал, погружаясь под воду ночью.

Я решился сделать это позднее, в пору своей работы в Йеменском исследовательском Центре Изучения Рыбных Богатств, он расположен в городе Мукалла. Здесь я осуществил свою давнюю мечту, мне представилась наконец-то возможность почти каждый вечер уходить под воду. Преодолевая внутреннее содрогание от погружения в чернильную тьму ночного океана, я плавал и нырял возле искусственного рифа-волнолома, ограждающего акваторию порта (обрастая кораллами и заселяясь, постепенно превращающегося в риф естественный). То, что я увидел, меня несказанно поразило. Оказывается, ночью, возле мола, прижимаясь к нему вплотную, в многочисленных полостях между бетонными кубами, тетраэдрами и пирамидами, из которых было сложено основание волнолома, пряталась масса стайных рыб, типичных для открытых вод, то есть пелагических видов, находящих здесь ночное пристанище и укрытие.

Любопытствующий читатель может спросить: что же я мог видеть в «чернильной тьме»? К своему удивлению, я обнаружил, что тёмной и непрозрачной вода была только при взгляде с воздуха, но стоило погрузиться в неё и адаптироваться, как оказалось, что всё прекрасно видно даже у дна, а до него здесь десять — двенадцать метров, не так резко и далеко как днём, но видно. В чем тут дело не знаю, пусть объяснят физики-оптики. Ранней ночью, часов в одиннадцать, в тропиках на суше темнота настолько густая, что, отплыв от берега всего метров на пять, я тут же потерял из вида не только жену, не рискнувшую разделить со мной ночное погружение, но и сам берег. Хорошо, что можно было ориентироваться по фонарю у прохода в порт.

Под водой же виделось гораздо дальше, и первое, на что я обратил внимание, — меня окружали совершенно другие рыбы. Мои дневные знакомцы исчезли. Я плыл, стараясь не отдаляться от рифа, держа его, так сказать, под боком, чтобы в случае необходимости, пренебрегая ежами-диадемами, успеть вскарабкатъся наверх. Неизвестно, кого принесёт в эти края на ночь глядя. А я для их зубов практически голая лакомая добыча — поздний ужин.

Но принесло самых обычных мирных рыб сколопсид из семейства немиптерид, японских карасей, тех, что днём обитали в открытых водах вдали от берега. Они, как и я, прижимались всей стайкой к любой выемке, держась одна подле другой. Мало того: на фоне всё-таки более светлого неба, приглядевшись снизу под определённым углом зрения, я обнаружил, что вокруг них струится некое киселеобразное марево, какое летом можно видеть над хорошо прогретым асфальтом, а то и землёй.

Я увидел эту неясную мгу, когда поднимался от дна вверх, вся стайка была как бы окутана завесой. Я её видел, но пока никак не ощущал...

Видимо, на ночь рыбки обволакивают себя слизью, выделяемой собственным телом, она служит им оградой, дистанционной сигнализацией, предупреждающей о проникновении за неё постороннего, потенциального врага. Оградой, конечно, эфемерной, но свою роль подать сигнал опасности она выполняет успешно.

Протягиваю руку в направлении стайки, и чувствую некую скользкость, какая бывает, когда умываешься дождевой или щелочной водой и хотя рыбки не были столь пугливы, как днём, но в руки не даются, неспешно отодвигаясь.

Глаза их открыты, и потому утверждать, что именно моё вторжение в слизь, нарушение её целостности служило им предупреждением об опасности, я не могу, но впечатление было именно таким.

Наконец и под водой тьма сгустилась настолько, что я перестал различать собственную ладонь. Пора возвращаться.

Жена стала рассказывать, как ей было страшно на берегу. Я не стал переубеждать, что мне под водой было ещё страшней. Я ведь туда полез сам, и всего лишь для того, чтобы утолить своё любопытство.

 

В КАНЬОНАХ РИФА

 

Риф как и лес только издали выглядит монолитным, а чем ближе к нему, тем лучше видны отдельные разросшиеся колонии кораллов, песчаные, водорослевые или каменистые поляны между ними. Как и в лесу, здесь есть свои великаны, свои чащобы и открытые места, есть ярусы верхний, средний и нижний, есть подрост и трава — кораллы-карлики. И жители рифа, и сам риф не могут существовать без них.

Но одни обитатели предпочитают порхать над кораллами и даже в минуту опасности ищут спасения не в его дебрях, а уплывают куда-нибудь подальше. Другие хоть и плавают над кораллами, но, почувствовав любую опасность, забиваются в самую глухомань. Третьи вообще предпочитают из чащобы не выбираться, а если выбираются, то короткими «перебежками» от укрытия к укрытию. Четвёртые врастают в риф намертво, или риф охватывает их своими цепкими объятиями, хотя в определенные периоды жизни, чаще в раннем детстве, они могут путешествовать, и даже очень далеко, но с возрастом оседают, прикрепляются и, добровольно замуровавшись, остаются пожизненными пленниками рифа. Пятые…

Есть и такие, для которых риф — лишь детская площадка. Взрослея, некоторые из них навсегда покидают её многоцветье, другие более-менее регулярно возвращаются, чтобы поохотиться на местах детских игр на беззаботную детвору новых поколений.

Сами полипы тоже довольно беспечны. При половом размножении они отпускают свои личинки на волю волн заселять новые пространства. Оттого на глубинах их обитания затонувшие корабли и разный мусор, в изобилии выбрасываемый человеком в море, очень быстро покрывается ажурной бахромой юной коралловой поросли.

Как-то в подводных странствиях у северного побережья Аденского залива в бухте Шарма я натолкнулся на утерянный трал, выброшенный волнами на подводные скалы, он превратился в гигантские кружева, заселённые не только кораллами и их роднёй, но и другими постоянными спутниками — горгонариями, трубчатыми червями, креветками, водорослями и прочими обитателями рифа. Там, где кораллы своей тяжестью прижали трал к грунту, его дополнительно заякорили створки жемчужниц, оккупировавших траловую дель.

Любопытно, что жемчужницы, в процессе роста сталкиваясь с постоянно изгибаемыми волнами капроновыми ячеями трала, не сторонились его, не отклонялись в сторону, а обрастали вокруг так, что, в конце концов, образовали своеобразные гири-бусы. Отдельные бусины — жемчужницы, постоянно открываясь и закрываясь, сформировали отверстия пронизывающие их створки по вертикали — насквозь.

Самые прекрасные из горгонарий — сетчатые «веера Венеры». Оправдывая свое название, они колышутся в такт дыханию океана на еще не закальцинированном окончательно трале. Сонмища коралловых рыбок, словно играя, проплывают сквозь капроновые ячейки той же траловой дели, пока не затянутой корковыми кораллами.

Одним из непременных образований рифа являются каньоны, или стоковые ложбины. Кстати, это понятие «риф» впервые употребил Джон Кук, физически ощутивший, что это такое, когда его «Индевер» уселся на него, как на кол. Благодаря прямо-таки фантастической счастливейшей случайности «кол» столь удачно обломался, что как пробка закупорил собой пробоину, и «Индевер» смог добраться до Австралии.

Каньоны более-менее перпендикулярны рифу, и подобно тому, как на поверхности земли овраги намечаются лишь небольшим понижением местности, каньоны начинаются в лагуне, извивисто рассекают риф, доходят до его внешнего края и заканчиваются воронкообразным расширением, открытым сверху.

Каньон — это не просто проран в рифе, а один из его органов. Через каньон в лагуну поступает более холодная и обогащенная биогенными элементами и кальциевыми солями вода, а из лагуны в океан стекает вода, прогретая на мелководье, прошедшая сквозь строй полипов и других мелководных и литоральных обитателей. Она выносит продукты распада жизнедеятельности бесчисленных обитателей лагуны. Так происходит процесс своеобразного дыхания всего комплекса лагуна — риф — океан.

Все твёрдые частицы, что выносятся из лагуны, отлагаются у подножия рифа с мористой стороны, сортируются волнами и течениями и распределяются вдоль побережья на шельфе. Выбрасываются на берег, перетираются в ослепительно белый коралловый песок, образуя пляжи, или по каньонам материкового склона доставляется на довольно-таки значительные глубины, где переборкой и упорядочиванием их по силе тяжести занимаются уже подводные течения.

Иногда — причуда природы! — пески, уму непостижимым образом сортируются даже по цвету! Так произошло в незапамятные времена на острове Маврикий. Правда, здесь приложили руку и островные вулканы, своими бурными извержениями прямо из земных недр поставлявшие на побережье разноцветную продукцию.

На небогатом минеральными ресурсами островке цветные пески наряду с птичкой додо, чучело которой сделано из куриных перьев — предмет гордости государства и взяты под охрану. Но ещё недавно местные жители расфасовывали природное чудо — цветные пески — как геологические керны по пробиркам и успешно продавали туристам.

Чтобы не пришлось в обозримом будущем и песок — национальное достояние — изготавливать из пластика где-нибудь в Китае, разработки его запрещены, но… этим только подняли цены.

Как зрелый здоровый лес не может жить без полян, опушек, мелколесья и высокого древостоя; без возвышенностей и низин, рек и озёр, болот и ручьёв, так и у рифа существует лишь ему одному свойственные закономерности в распределении живого и неживого, мест с активной и менее активной жизнью.

И если в лесу участки с наибольшим числом животных; птиц, млекопитающих, насекомых — приурочены к верхнему пологу леса, к полянам, опушкам, самому нижнему ярусу, то и у рифа, его окраины, опушки и вершины более насыщены жизнью во всех её проявлениях.

В этом месте так и хочется сделать отступление и сказать, что Природа, или если хотите Создатель, творя всё сущее на Земле, делал это не бессистемно, она (он) обладали высочайшим эстетическим вкусом. Ну скажите, что за радость была бы видеть стройные шеренги совершенно одинаковых деревьев или кораллов, да и людей тоже, на ровной как стол поверхности?

Есть довольно убедительное предположение, что каждое растение имеет биополе. Налагаясь друг на друга, биополя разных растений, а уж тем более разных их видов создают неблагоприятные условия для роста и развития близкорастущих экземпляров, вынужденных жить в стрессовом состоянии.

Очевидно, такие биополя есть и у коралловых полипов, поэтому поляны, разреженности — суть необходимая часть любого биоценоза, в том числе как леса, так и рифа.

Как ни странно, но в том месте, где каньон прорезает риф, у дна он не в пример оврагу — шире чем вверху, образуя иногда чуть ли не трубу. Дело в том, что разрастание колонии коралловых полипов сродни росту деревьев, между стволами просторно — незначительный подрост в виде коралловой, гидроидной и водорослевой мелкоты не в счёт, а кроны смыкаются в высоте. Обусловлено это большим поступлением питательных веществ, света и тепла именно сверху, а через низ стекает уже использованная вода из лагуны, пригодная только для угнетённой жизни самых неприхотливых полипов.

В роли деревьев-гигантов выступают представители рода акропора, имеющие зачастую форму зонтичных акаций из саванн Африки. Акропоры с противоположных стен каньона, постепенно истончаясь, тянутся друг к другу, но, тем не менее, нигде не смыкаются, не переплетаются, между ними всегда остаётся небольшое пространство.

Ныряя в каньон, приходится рассчитывать, где можно вынырнуть. Конечно, истончившиеся кроны-козырьки акропор легко разрушить, но лучше обойтись без ненужного варварства. Иногда их края обламываются под ударом особенно сильных волн, перекатываются через риф, и на дне каньона часто лежат обломки различной величины, дающие укрытие тем, кто в нём нуждается.

Риф является также мощным очистителем-фильтратором воды, и потому внешне выглядит серым. Но такой цвет имеют только наружные части рифа, внутри неисчислимого множества крошечных ячеек обитает такое же бесчисленное количество разноцветных, причудливых форм полипов. Увидеть их можно только в темноте, так как они ночные жители. Как и наземные красавицы, они больше любят полусумрак, свечи, вуали… Подводные фотографы с лампами вспышками сумели донести до нас невероятную красоту этих лилипутских цветов-животных.

Я не упускаю случая нырнуть и поворошить такие обломки, приподнять их, и моё любопытство почти всегда вознаграждается находкой интересного вида краба, ежа или моллюска. На серо-бурых стенках каньона, присосавшись к ним мощной ногой, неотличимые от субстрата, устроились конусовидные трохусы, внешне невзрачные моллюски величиной с добрый кулак, но если их очистить в соляной кислоте, избавившись от обрастаний и рогового покрова конхиолина, глазу откроется зеленовато-серебристый слой перламутра. Здесь же, приглядевшись повнимательней, по глянцевитому блеску раковины можно обнаружить и никогда не обрастающие другими обитателями моря — ципреи.

В каньоне-тоннеле несколько сумрачно по сравнению с водами лагуны, как под пологом леса или в комнате после улицы, но всё же света, проникающего сквозь ажурные кроны кораллов вполне достаточно, чтобы разглядеть своеобразное население этого биотопа.

Первое впечатление — находишься под обстрелом десятков глаз, не только ты смотришь, но и тебя рассматривают, следят за каждым твоим движением. Есть здесь, вероятно, и свои «сороки», разносящие весть об опасности. Везде какое-то неясное беззвучное шевеление, подвижка. Попривыкнув к сумеркам, приглядевшись и переждав водяной вал, прокатывающийся поверху в направлении берега-лагуны, а потом стоковый обратно, через каньон в открытое море, начинаешь различать отдельных рыб. Они словно ждут, когда встретишься с ними взглядом, и тут же смущенно удаляются в боковые ответвления, но не прячутся далеко, стоит отвести взгляд — и снова, неслышно, движимые любопытством, преодолевая то ли страх, то ли застенчивость, они выдвигаются из тьмы.

 

ПОПУГАИ

 

Обычно сначала замечаешь наиболее крупных и ярких представителей скаровых, или рыб-попугаев. Будто в замедленной киносъёмке они чинно плывут от одной стенки каньона к другой, то тут, то, там отщипывая тоненькие кончики коралла могучими белыми зубами, вытянутыми в своеобразный попугаичий клюв. Эти долотовидные зубы, не прикрытые губами, усиливают сходство с птицей. В тени и на глубинах более десяти метров рыбы-попугаи одинаково серые, но, попав в луч света, оправдывают свое название и раскраской. Их крупная чешуя сразу расцветает малиново-красными, ядовито-зелёными и лазурно-бирюзовыми красками.

Казалось бы, рациональнее остановиться и обгрызать коралл, пока в нем есть живые полипы, а это молодой прирост, сантиметров десять-пятнадцать от точки роста вниз к основанию, но нет, что-то заставляет их передвигаться, менять места. Чтобы насытиться, крупной рыбе-попугаю (их вес достигает десяти килограммов), по подсчётам некоторых исследователей, требуется пропустить через желудок до четырнадцати килограммов кораллов в сутки, то есть пережевать более пяти тонн в год! И из этого однообразного меню, всего лишь один килограмм, из четырнадцати, а то и меньше, идёт непосредственно на поддержание жизнедеятельности рыбы, так как её организм использует лишь тело кораллового полипа весом в десятые доли грамма. Вся остальная масса коралла — его известковый скелет, раздробленный, перетёртый в песок, через определённые промежутки времени у кормящегося попугая, выстреливается из анального отверстия, и поначалу падает комочком, а потом рассеивается порошей и оседает на дне, где становится добычей копрофагов — рыбок, креветок, сквилл, червей, моллюсков, что-то они там ещё находят съедобного.

Рыбы-попугаи обычно синхронно плавают парами и больших стай не образуют. По одним данным, их мясо вследствие питания коралловыми полипами неимоверно ядовито, по другим, наоборот, отменного вкуса и нежности. Из-за таких противоречивых литературных сведений сам я в то время не рискнул его попробовать, но присутствовать, хоть и мимоходом, на такой трапезе довелось.

 

ГУРМАНЫ С ОСТРОВА ХАЛЛАНИЯ

 

Случилось это несколько позже на острове Халлания в архипелаге Куриа-Муриа у побережья Омана. Я шел по тропинке, прижатой обрывом к морю, и вдруг почуял, что приближаюсь либо к грандиозной свалке, либо к разлагающейся туше кита. Но деваться было некуда: с одной стороны скала, с другой, под обрывом далеко внизу, — море и шлюпка, где меня ждали.

Отвратительная вонь усилилась, а за очередным поворотом тропы мне открылась такая картина: вокруг большого плоского камня, как вокруг стола, стояли человек семь аборигенов — мужчин, женщин и детей. На раскалённом солнцем камне лежали две рыбы-попугая. Одну, распластанную через спину надвое, и лежащую в собственной чешуе, как в сковородке, они доедали, другая, сохранившая свой алый цвет и раздутая газами до неузнаваемости, дожидалась очереди. Стараясь, насколько это, возможно, не внюхиваться в благоухание, мельком окинув взглядом опешивших едоков, рыб, стол, который, судя по грудам рыбьих костей и характерной для попугаев крупной чешуи и зубов, видимо служил не одному поколению, я промчался мимо.

Аналогичным образом в некоторых местах африканского и азиатского побережий местные жители готовят-квасят без соли акул, добиваясь этим удаления специфического аммиачного аромата, а в случае с рыбой-попугаем, видимо, и ферментативного разложения ядов. Что поделаешь, если взамен приобретается другой запах, но он видимо предпочтительней.

А, что, разве у нас в России не едят рыбу с так называемым «загаром», то есть, попросту говоря с душком, находя в этом особую пикантность?

Однажды, мне пришлось добираться из Крыма на Дальний Восток. Где-то в околобайкальских краях в моё купе подсел бородатый сибиряк, чалдон омыться-по-местному, в общем абориген, от которого, мягко говоря, пахло довольно необычно. Скоро, ища источник запаха, весь вагон зашмыгал носами, высказывалось даже предположение, не устряпался ли кто ненароком?

Через некоторое время, покопавшись в рюкзаке, попутчик зашуршал бумагой, разворачивая снедь, и тут всё стало ясно.

— Омулёчек! — добродушно улыбаясь, обратился он к сокупейникам, — не разделите ли со мной трапезу?

Я человек небрезгливый, всяко приходилось в экспедициях, и уж стал было закатывать рукава, надеясь, насладится омулем настоящего сибирского посола, но сразу не довелось, надо же причаститься. Амбре достигло апогея, и возмущённые обитатели вагона потребовали или выкинуть «дохлятину» или питаться ею на остановках, на воздухе. Так мы и сделали. К тому ж у сибиряка в необъятных запазушных закромах нашлась и бутылочка. А что может быть лучше такого вот нежданного общения, на нескончаемой российской дороге! Да и вкусы сошлись…

Если вам доведётся отведать омулька, перед вкушением деликатеса смажьте руки и губы подсолнечным маслом, легче отмыть.

Якутско-чукотский копальхен — рыба, китятина или моржатина, оленятина квашеные в ямах, из деликатесов того же разряда. А скандинавский гравлакс!

 

Да что там далеко ходить - на Байкал, Якутию, или Чукотку, - азовские рыбаки тоже не прочь полакомиться рыбкой с загаром! Во рту ведь нет запаховых рецепторов. Надо лишь перебороть себя, не внюхиваться и вы в полной мере насладитесь вкусом. Я перебарывал, и не однажды, правда, в дом меня долго не пускали, заставляя основательно омыться-проветриваться…

 

ЗАЧЕМ ИМ МАКИЯЖ?

 

Но вернёмся в каньон. Здесь в микролабиринтах и бесчисленных ответвлениях рифа, создаваемых внизу мёртвыми, а вверху живыми кораллами, подрастает молодь каменных окуней. Многие рыбы в юности имеют совершенно другую окраску, а некоторые и форму тела, к ним относятся попугаи, гатерины. Молодой луциан себо разукрашен тремя широкими, поперечными ярко-красными зигзагообразными полосами, но по мере роста они блекнут, размываются, и на взрослой десяти-пятнадцатикилограммовой рыбине их почти не видно.

Малышня гатеринов щеголяет прерывисто-продольными, тире-точечными, блестящими, как лак на китайской чашке, чёрными полосами. Они расположенными над боковой линией, но с возрастом полосы тускнеют и стираются, остаются только неясно-расплывчатые серые пятнышки под спинным плавником — намёк на былую щеголеватость, но зато взамен, загубная щель и плёнка, которой заканчиваются жаберные крышки, приобретают пурпурный цвет.

Смена окраски и даже формы тела, если это не уродство — возрастное явление, но также может предшествовать и началу охоты. Давно уже в обычае у всех разбойников: прежде чем отправиться «на дело», появилась необходимость хоть как-то изменить свою внешность, а еще лучше замаскироваться под невинную овечку.

Тати подводного мира не только не уступают в искусстве маскировки наземным коллегам, но кое в чём и превосходят их. Потому что начали заниматься этим, ох как давно! В зависимости от объекта охоты некоторые хищники могут в случае нужды почернеть или посветлеть, покрыться пятнами, стать на время камнем, водорослью, да мало ли чем...

Охота с помощью мимикрии, когда хищник намеренно меняет окраску на другую, делающую его схожим с нехищными видами рыб, особенно развита в коралловых джунглях. Ибо здесь необходимо подкрадываться почти вплотную, иначе рыба-жертва мгновенно скроется в убежище.

 

Часто приходится наблюдать, как хищники намеренно плавают почти рядом с потенциальными жертвами и те, почему-то, не убегают. Очевидно, по каким-то признакам они узнают настроение своих врагов. Но на этом кажущемся безобидным поведении разбойников основан другой принцип охоты. Волк в овечьей шкуре так навязчиво миролюбив, так настойчиво демонстрирует свой изменившийся вкус, что жертва привыкает к его показному дружелюбию, безобидности, и, успокоившись, начинает верить в то, что вчерашний мясоед перешел на вегетарианскую диету. Внимание её притупляется, а между тем новоявленной «овечке» того и надо, не открывая своих намерений до самого последнего момента, хищник постепенно приближается к намеченной жертве, бросок — и, снова всё тихо и благопристойно.

Есть и совсем особый случай изменения не только окраски, и увеличения размеров тела, но даже и очень важных органов — половых, когда самка становится самцом с выполнением всех соответствующих функций. В случае гибели такого метаморфизированного самца, его место занимает другая особь, претерпевающая те же самые трансформации.

На малых глубинах, в укромных местах с обилием убежищ живут в основном оседлые рыбы-домоседы. Их мир — это всего лишь всегда относительно сумеречное пространство каньона, в нём они рождаются, живут, оставляют потомство и рано или поздно заканчивают свое существование в желудках соседей по общежитию. Болезни или смерть от старости, доброта и сострадание — понятия не этого мира, хворый или увечный не проживёт и часа, его мгновенно найдут в любом убежище, догонят, если попытается убежать, и не оставят даже чешуйки.

Работая в Йемене и не имея на первых порах подводного ружья, я всё-таки не жил без ухи или строганины, так как знал повадки рыб и использовал одних в качестве охотничьих «собак» для поиска других.

Мои товарищи, счастливые обладатели оружия почти не преследовали добычу, сорвавшуюся с гарпуна, всегда можно найти другую. Я просто плыл за ними и наблюдал за поведением мелких массовых хищников — балистид. Если где-нибудь обнаруживалось особенно плотное сгущение, просто клубок этих прожорливых бандитов, я направлялся к ним и отбирал загнанного ими в угол подранка.

 

НЕИЗВЕСТНЫЕ КАРЛИКИ И ВЕЛИКАНЫ

 

На пространстве в несколько десятков метров здесь легче встретить сто разных видов рыб или других животных, чем сто экземпляров одного вида. Исключая, конечно, стайные виды, но они хоть и придерживаются рифа, всё же предпочитают более открытые воды, или пелагиаль, то есть слой воды над рифом. Зачастую вид представлен таким разнообразием расцветок, что вводит в заблуждение даже опытных зоологов. Немалый соблазн — открытие новых видов. Похоже, именно в рифовых биоценозах Природа и в наше время продолжает свое творчество с не меньшим пылом, чем в юности, только здесь она отказалась от гигантизма и работает в малых формах.

Различные зоологические издания чуть ли не каждый день сообщают об открытии новых видов рыб и других животных.

Известный Российский ихтиолог Н. В. Парин открыл, то есть описал и ввёл в научный оборот, едва ли не полторы сотни неизвестных доселе рыб.

Их открывают не только на редко посещаемых рифах, в подземных и подводных пещерах, в реках бассейна Амазонки и в других отдалённых местах, но и в водоёмах известных, казалось бы, давно описанных-переописанных, находящихся, так сказать, под боком. А дело в том, что иногда несколько разных видов принимают за один.

Весьма часто новооткрытые виды имеют очень узкий ареал и нигде больше не встречаются. В основном это мелкие рыбы, у них больше шансов ускользнуть от орудий лова и внимания исследователей. Например, самая маленькая морская рыба из вод архипелага Чагос, добытая не так давно канадскими ихтиологами, имеет в длину всего девять миллиметров.

Но не успели, как говорится, просохнуть чернила на этом сообщении, а пальму первенства перехватила другая малышка из торфяных болот довольно плотно населённого острова Суматра. Её размер, по сообщению журнала Британского королевского научного общества, всего семь и девять десятых миллиметра! Не удивительно, что эту теплолюбивую пресноводную кроху уже умудрились поместить в напёрсточной величины оригинальный аквариум, превратив в него... женские серёжки!

Но не исключена встреча и с неизвестными ранее крупными рыбами.

Сюрпризом для ихтиологов оказалось открытие нового вида довольно крупной акулы, причём в сравнительно хорошо изученных водах исландского шельфа, или тоже акулы, но добытой в районе Гавайских островов.

Кстати, именно такие случаи наводят на мысль, что осторожное слово «сравнительно» совсем, нелишне, когда речь идёт о мировом океане, и оно является убедительным подтверждением слов океанолога Элизабет Манн-Боргезе «… хотя может показаться, что мы многое о нём знаем, море нашего невежества глубже, чем самые глубокие впадины».

 

ОЧАРОВАННЫЙ РИФОМ

 

Пробираясь вдоль берегового рифа, придерживаюсь его внутренней, более мелкой и безопасной лагунной части и время от времени высовываюсь из воды, оглядываю море и побережье впереди и позади себя. Мало ли что может произойти! да и Костя попросил присматривать за ним, у него проблемы с сердцем. На всякий случай примечаю место, где виднеется его голова и остальные части тыльной стороны тела, он кувыркается на самом мелководье. Дождавшись, когда и он посмотрит в мою сторону, даю понять, что хотел бы сплавать за горизонт, за ближайший изгиб берега. У нас уговор: если он чувствует себя нормально, я могу на некоторое время оставить его без опеки. Костя разрешающе машет рукой: греби, мол.

Почему-то в таких местах, как этот остров, хоть и лежащий на столбовой дороге, но лишь изредка посещаемый людьми, мне всегда хочется побыть одному. Нравится, не причиняя по возможности беспокойства окружающему миру, смотреть вокруг, наслаждаться чарующей красотой подводного пейзажа и обезоруживающей доверчивостью рыб. Ведь из всех живых существ, доступных наблюдению невооруженным взглядом, пожалуй, только рыбы рифов до сих пор позволяют беспрепятственно рассматривать себя на самом близком расстоянии (не будем принимать во внимание клещей, слепней, комаров да мух), — все остальные, в дикой природе, имеющие возможность скрыться, завидя человека, бегут сломя голову...

Подплыв к ближайшему мыску, я уцепился за нависающий край скалы и огляделся. Что ни говори, а смутное беспокойство все-таки заставляло крутить головой во все стороны, вглядываться в бездну, простирающуюся вправо от меня, за прорехой ближайшего каньона — сначала голубовато-синеватую, а потом фиолетово-черную. Иногда, против воли, представишь, что под тобой всего лишь короткий ступенчатый склон, а под ним, до самого дна, обрыв во многие сотни метров, и невольно охватывает жуть. Нет, лучше не представлять, а парить в воде, как птица в воздухе, да порой проверять сохранность всего, что взял с собой, ибо выпавший предмет остаётся только провожать взглядом, пока он не растает в глубине

Оглядывался я не зря, водолазы, аквалангисты, все, кто хорошо знаком с водной стихией, не советуют без крайней нужды спускаться под воду в одиночку. Сегодня, при первой же высадке нам довелось убедиться в справедливости советов бывалых людей, каждое слово которых выверено и подтверждено собственным опытом, приобретённым в странствиях под водой.

 

ЖИЗНЬ ЗА «СЛЕЗИНКУ РУСАЛКИ»

 

Наша шлюпка стояла с внешней стороны рифа, так как удобного и близкого прохода к берегу найти не удалось, поэтому все, кто собирал в лагуне раковины и кораллы, время от времени доставляли свою добычу через риф. Это-то обстоятельство и отразилось в дальнейшем на судьбе Паши, нашего акустика.

Надо сказать, что только у Паши имелись редкие по тому времени ласты, маска и трубка итальянского производства, купленные в предыдущем рейсе в Гибралтаре. Всё это было предметом зависти остальных ныряльщиков, владевших таким же снаряжением, но отечественного производства, неудобных и жёстких, как транспортёрная лента. Маска Паши была выгнута, можно сказать вылизана, по форме лица с углублением для носа, а загубник (мечта любого ныряльщика) так и просился в рот, не то, что наш, не уступавший в «мягкости» лошадиной уздечке, даром, что из резины. После пользования им, еще дня три во рту пахло галошами и автомобильными скатами. Но зато было и удовлетворение, что наконец-то удалось избавиться от какого-то пыточного приспособления, унылой сюзюлево-бурдовой окраски. Да вдобавок, Пашин комплект отличался яркостью, дизайном. Впрочем, это к делу не относится.

Паша, как и многие, увлекался поисками раковин, и самым заветным трофеем для него, как и для всех, были, конечно, громадные стромбусы, тритоны, кассисы или лямбисы. Этих моллюсков коллекционеры с иронией называют «комодными» имея в виду их значение только, как бытового украшения, с некоторых пор они заменили слоников. Для настоящего конхиломана имеет ценность лишь раритет — редкость и хорошо бы только в одном экземпляре.

Но нас удовлетворяли и лямбисы, мы их называли семипалками по количеству отростков, украшающих край устья, за которым, уходя в укрытие завитка, таится розовая, а у молодых голубоватая, шумящая морем таинственная глубина. Конечно, никто не проплывал мимо ципрей — тигрис, арабика, маврициан.

Паша подбирал и их, если попадались, как человек в осеннем лесу, берёт сначала все грибы подряд, лелея всё же надежду, напасть на приличный выводок боровиков. Но настроен он был на поиск жемчужниц, в некоторых местах серыми непривлекательными блинами, лежащими на подводных полянах — ныряй, да собирай, как те, же грибы.

Но таких легкодоступных уже выбрали экспедиции предыдущих «коллекционеров». Нам остались те, что, лежали либо на недоступной для нас глубине (хоть видит око, да зуб неймёт), либо приросшие к скалам, кораллам или даже угнездившиеся в них, в нижней, мёртвой части, показывая из убежища внешний край — узкую щель приоткрытых створок с тёмно-коричневой бахромой биссуса. Поди, выковыряй её! А ведь всегда кажется, что именно в такой раковине, недоступно сжатой кораллом, и скрывается сокровенная «роса моря» или «слезинка русалки», как называли жемчуг древние. Хотя жемчуг, как и коралл, — всего лишь углекислая известь, непостижимым образом преобразованная живым организмом — ничем не примечательным моллюском в завораживающую, в особенности женский глаз, красоту.

Жемчужины иногда и в самом деле попадались, но это действительно были слезинки величиной с маковое или просяное зернышко, — жемчужный песок, чтобы стать настоящими жемчужинами, ему ещё расти и расти. Но если встречается жемчужный песок, почему бы не встретиться, и приличной жемчужине, рассуждал Паша и собирал, как и мы, все раковины подряд. На судне разберёмся.

Работали мы парами. Один наверху с сетками отдыхает, осматривается, другой внизу, на дне, занят сборами, но, как часто бывает под водой, увлекаются оба и, заякорив на свайке сетку, чтобы не сносило течением, теряют друг друга из виду. А в воде сквозь маску обзор очень узок, надо изрядно повертеться, прежде чем обнаружишь соседа, — на глубине не поаукаешь!

Вот и в тот раз Паша и матрос Женя Чуков расплылись на некоторое время, которого хватило, чтобы один из них едва не остался под водой навсегда.

Отец Паши, попавший когда-то в пожар и вынужденный прыгать с третьего этажа, заимел после этой передряги привычку, почти как сказочник Андерсен, носить на себе верёвку, обмотанную вокруг пояса, к тому же приучил и сына. Поэтому у Паши, как обычно, поясница была обмотана крепчайшим парашютным стропом. Он-то и сыграл с ним злую шутку.

Сетка была уже почти загружена и под весом раковин, несмотря на поплавки, притоплена, и тут Паша обнаружил в коралле жемчужницу, крупнее которой не встречал. Наверное, прабабушку всех остальных. Моллюски этого вида живут довольно долго, лет шестьдесят, а то и больше, достигая порой величины, чуть не с тарелку, против обычных размеров — с блюдце.

Паша решил — вот она! в такой старушенции непременно должна быть жемчужина. Он несколько раз нырял к ней, вымотался, но выковырять долгожительницу из коралловой массы не удавалось. В конце концов, изловчась и, как говорится, озверев, он поддел свайкой весь коралл и оторвал его от скалы, благо тот был не очень большой, однако поднять наверх никак не мог — все-таки тяжеловат. И вот тут-то в азарте он и сделал глупость, едва не стоившую ему жизни.

Отмотав строп с поясницы, Паша обвязал им коралл и на остатках воздуха пошел наверх отдышаться и передохнуть, рассчитывая поднять коралл на поверхность или хотя бы отбуксировать под водой в шлюпку — и там уж разделаться с моллюском. Но, поднявшись почти к поверхности, с ужасом обнаружил, что длины стропа не хватает всего с десяток-другой сантиметров, чтобы конец дыхательной трубки высунулся над поверхностью, и он мог вдохнуть воздух.

Как оказалось, позже, дав слабину стропу, он позволил ему под собственной тяжестью, влекомому течением, облечь коралл, запутавшись в шершавых отростках и тем самым сократить длину.

Сгоряча Паша попытался, прилагая все усилия, приподнять коралл и уцепиться за сетку (она все-таки с поплавками), но тут же с ужасом понял: насколько он поднимает коралл, настолько же погружается сам! Эх, если бы было за что ухватиться! Но перегруженная сетка такой опоры не давала…

Каждый, кто нырял, знает, что, идя из-под воды вверх, постепенно выдыхаешь воздух из лёгких, чтобы на поверхности сразу же сделать хороший вдох. Все это происходит на автомате, о последовательности действий не задумываешься. Поэтому в лёгких Паши воздуха почти не оставалось, спуститься вниз, распутать строп, а затем опять всплыть он уже был не в состоянии, не на чем, воздуха не было абсолютно! Сбросить туго завязанный строп с пояса тоже не мог — узел оказался где-то сзади, кончик затянулся, слабеющими, непослушными руками в перчатках его не нащупаешь... Порвать же такой строп не хватит сил и у лошади.

У Паши оставались не то, что секунды — мгновения. Сознание стремительно меркло, вспышки молний в глазах ещё пронзали сгущавшуюся тьму, но он уже почти ничего не видел. Охватывало равнодушие. Ещё мгновение — и в лёгкие ворвётся вода. Паша бился под самым воздушным потолком, ртутно-серебристым пологом, в такт лёгким волнам, перекатывавшимся над самой головой, его ладонь торчала над поверхностью, но за воздух не ухватишься…

Это потом, задним-то умом все мы крепки, обсуждая происшествие в каюте, мы давали Паше советы: надо было сосредоточиться на узле за спиной, сбросить перчатки, передвинуть узел на пуп... Как бы сгодился тут самый поганенький нож, да, знай загодя, что понадобится! подстелил бы соломку! Выдернуть загубник и перегрызть строп? Будь это на воздухе и времени в достатке, можно было бы так и сделать, но когда в запасе, ни мгновения, как поступить? Эх! время, время, как же тебя случается не хватает!

И всё же Паша был спасён. Спас его напарник, Женя Чуков. Он плыл под водой в направлении шлюпки, буксируя за собой переполненную сетку с добычей, и вдруг наткнулся на туго натянутый строп и бьющегося в конвульсиях Пашу.

Что нужно для того, чтобы подарить человеку жизнь? Оказаться в нужное время в нужном месте, ну и немного сообразительности. У Чукова такая способность была. Нож заменила только что добытая огромная тридакна, края створок которой поострей ножа. Недаром аборигены островов Тихого океана, не знающие камня и железа, делали орудия труда и оружие из створок тридакн и других моллюсков. Чуков перерезал строп краем тридакны — живи Паша. А после того, как Паша очухался-отдышался, они вдвоём достали ту самую злополучную раковину, едва не ставшую роковой. И, как оказалось, он рисковал жизнью не зря: в ней и в самом деле таилась чудесная, грушевидной формы жемчужина, да ещё и с опоясочкой по талии.

Ювелир, делавший кулон в подарок жене, давал за жемчужину кучу рублей, но Паша не согласился, — пусть будет в нашей семье талисманом, цены у неё нет...

Но! Но, вот она женская натура, получив подарок, подруга тут же пожелала, чтобы он нашёл еще две такие же, для серёжек, на что Паша ответил, что у него только одна жизнь, не разъясняя, что имеется в виду. А в рейсы до самой пенсии Паша ходил не только с верёвкой, но и с ножом. Да и все мы, кто знал эту историю, с тех пор заимели подводные ножи…

 

РЫБАЛКА НА РИФЕ

 

К тому мыску, возле которого я кружил, желая и опасаясь продвинуться дальше, береговой риф примыкал с обеих сторон, ограждая небольшие бухты-лагуны. Поодаль виднелся другой мысок, а на нём какой-то человек удил рыбу. Вот туда-то я и собирался доплыть.

Из-за безводья, на островах южной части Красного моря — Большом и Малом Ханыше, 3укаре и более мелких — постоянных поселений нет, сюда приплывают порыбачить из материкового Йемена, которому острова и принадлежат.

Но, вот одно из чудес здешних мест.

На Зукар кем-то, когда-то были завезены козы, а возможно потерпела бедствие арабская лодка, на которой в качестве живых консервов были эти неприхотливые животные. Они одичали, прижились, постепенно превращаясь в своих предков горных козлов. Каким-то непостижимым образом козы приспособились пить весьма солёную и горькую красноморскую воду, довольствуясь, чрезвычайно скудным рационом и даже размножились. Образовалось небольшое, голов в двадцать стадо и установилось хрупкое равновесие между ними и скудной растительностью, способной прокормить именно столько травоядных.

Побывавший на острове Владимир Фёдорович Демидов, рассказывал, что видел остов небольшого судна, источенный зубами животных. По его мнению, так козы пополняли недостаток пищи в неурожайные годы. Настоящие козьи Робинзоны!

 

Выбранное мною место можно было достигнуть, завернув в бухту и снова проплыв над рифом, или, сокращая путь вдвое, пуститься напрямик. Я так и сделал. Что такое преодолеть пару сотен метров в бассейне? Пустяки. Но, совсем другое дело, когда под тобой почти бездонная пропасть! Иногда из неё поднимались акулы и снова таяли в глубине. Встречаться с ними накоротке, там, где у меня не прикрыты тылы и отрезаны пути к отступлению, мало радости. Парочка, примеченная мною, продефилировала на пределе видимости, но я их не заинтересовал. Ничего не случилось, и, через десятка полтора минут, я очутился на другом крае бухты, возле рыбака, не выразившего по этому случаю ни малейшего удивления или недовольства.

— Сабах эль-хейр, — сняв маску-трубку, поприветствовал я его, хотя утро уже давно стало днём. Он глянул на меня, доброжелательно улыбнулся: «Сабах эль-нур», — отозвался ответно, переступил с ноги на ногу, крепко обнимая растопыренными пальцами, мёртвый, истоптанный поколениями рыболовов коралл-мозговик, и невозмутимо продолжил свое дело.

Я, сам рыбак, понимал, что мешаю ему, но всё-таки не преодолел соблазна и попросил разрешения: «мумкин?» — понаблюдать процесс ловли из-под воды. Представляю, чего бы я наслушался, случись это в наших краях, однако рыбак произвёл рукой действие, одновременно напоминающее движение, каким стряхивают пот с лица или отгоняют надоедливую муху. Я подумал и решил, что на этом островке так принято разрешать чудакам белым наблюдать за рыбалкой сидя на солнцепёке и в воде, да и круглое, с радушной улыбкой, чёрное, как и окружающие скалы, лицо арабоэфиопа не позволяло предполагать иное.

Правда уже под водой, я задумался, а так ли он понял мой вопрос, заданный на три четверти на языке жестов. Но размышлять об этом было уже некогда.

Чтобы не очень досаждать ему, я примостился невдалеке под водой и огляделся.

Среди прекрасного кораллово-горгонариевого чертолесья, нет, пожалуй — цветолесья, украшенного радужным маревом-пеленой коралловых рыб, в паре десятков метров от нас простиралась песчаная поляна-прогалина, видимо хорошо известная и другим рыбакам. Вокруг неё во всех направлениях тянулась паутина перепутанных, оборванных лесок. Я, подивился их толщине и стал наблюдать за рыбалкой. Бросать крючок с грузилом в прогалину следовало очень точно, любой промах мог обернуться потерей и снасти, и улова.

К прогалине сходилось несколько микроканьонов, рассекавших риф поперёк и сообщавшихся с внутренней частью лагуны. Сама прогалина являлась началом склона рифа, уходившего в сине-фиолетовую глубину, где угадывались стаи рифовых окуней — лутьянов, обычно кирпично-красных, но на столь большом расстоянии выглядевших неясно сизыми, полупрозрачными, размытыми тенями.

Ближе к рифу дефелировали бледно-зелёные и зелёно-лазоревые окуни — летринусы с алыми ртами и загубьями, они, то возникали, то, словно таяли в зыбком подводном мареве, начинавшемся у моих ног. Изредка из какой-нибудь персональной подворотни выглядывал неторопливый и степенный каменный окунь, терпеливо выжидающий добычу. Его охотничье время — сумерки, ночь, а сейчас он добрый и ни для кого не опасный.

По выставленным вперёд зубам, огромным глазам и необычайно крупной чешуе, непробиваемой гарпуном подводного ружья при попадании спереди-сбоку, угадывались рыбы-попугаи. Они невозмутимо похрумкивали молодыми отростками кораллов, или скребли их стволы, сдирая микроводоросли, при этом почти непрерывно извергая из анального отверстия порции кораллового песка. К попугаичьим отработкам устремлялись серые маленькие, на таких скудных харчах сильно не вырастешь, не разукрасишься, рыбки-капрофаги, они споро ворошили перевар попугаев, находя в нём что-то съедобное.

В бесчисленных проходах, тупиках, нишах и разветвлениях, норах и отнорках подводных джунглей жили и другие стайные и одиночные рыбы.

Вытянется из укрытия, как рука из рукава, сверкнёт злобным, немигающим глазом мурена и снова неторопливо втянется в него. Днём она предпочитает никуда не отлучаться, дожидаясь вечернего полумрака, когда на ночёвку к рифу подтягиваются обитатели ближней пелагиали.

Нигде не задерживаясь, на ходу объедая водорослевые обрастания, мелькнёт серебряными искрами стайка пугливых альбул или блинообразных дрепан, беспечно дефилирующих в любом водном круговороте. Эти рыбы очень любят водную круговерть, близкую к дну и поверхности, вода здесь всегда наполнена воздушными пузырьками разных размеров, отлично их маскирующих. А то вдруг выпростает откуда-то, выдав себя, длиннющие усы красавец скальный лангуст, поудобнее устраиваясь в своём дневном убежище.

А над всем этим, создавая переменчивый, подвижный мозаичный фон, вьётся разноцветной дымкой комариная стая рыб помельче, самых причудливых расцветок и форм: рыбы-бабочки, спинороги, курки, рыбы-солдаты, сиганусы, лабриды, хирурги, кардиналы и ещё какая-то мелкота неразличимая на расстоянии.

Среди них вспыхивают красные и индиго-синие звёздочки, бекасино-юрких, крошечных — с пятачок рыб-неонок. К их мельканию привыкаешь столь же быстро, как и к мельтешению комаров-толкунцов над лесной тропинкой, или к хороводу снежинок в метель.

Остановить взгляд на чём-нибудь одном совершенно невозможно.

 

ДОМ — ВСЁ, ЖИЗНЬ — НИЧТО

 

Позднее утро, самый разгар рыбьего карнавала. Пока рыболов выбирает леску для смены наживки, я озираюсь, держась за коралл, примечаю выросший на створке, отмершей тридакны одинокий кустик мелковетвистой акропоры размером с волейбольный мяч. Вокруг него вьётся стайка рыбок размером с мизинчик младенца, переливаясь изумрудно-зелёными и лазурно-синими тонами в зависимости от того, под каким углом упадёт на них свет, они кажутся, окруженными зыбким нимбом того же, только более нежного цвета. Это хромисы и неонки.

Бесполезно гоняться за отдельным экземпляром, ни за что не поймать! Мне знакомо поведение этих рыб, но все равно любопытно. Поднимаю створку раковины вместе с кораллом, и вся стайка дружно бросается в гущу переплетения его ветвей и остаётся там, сколько я ни трясу. Коралл можно переворачивать, стучать по нему, можно даже вынуть его из воды, но, расклинившись плавниками, изогнув тела, рыбки предпочтут умереть вместе с домом, но не расстанутся с ним. Их чешуя только на взгляд кажется мягкой и бархатистой, на самом деле она прочна и на ощупь схожа с мелкой наждачной шкуркой.

Так же прочно держатся в кораллах и горгонариях офиуры, мелкие крабики, креветки, а двустворчатые моллюски просто прирастают к ним. В музейных коллекциях кораллов, если предварительно их оттуда не извлекли, либо не выдерживали перед экспонированием в хлорной извести, почти всегда в глубине переплетения ветвей можно обнаружить мумифицированные тела преданных жильцов. Любопытно, что при жизни эти квартиранты принимают цвет своей квартиры. Причем один и тот же вид рачка или крабика (к рыбам это не относится) на голубой гелиопоре — солнечном коралле, будет — голубым, на зелёном мозговике — зелёным, а на красном коралле — красным.

Риф — гигантское общежитие, жильцы которого в принципе соблюдают нейтралитет. Однако при случае не прочь урвать у соседа то, что плохо лежит, а заодно, если размер пасти позволяет, прихватить и его самого, и поэтому все они держат ухо востро, не спускают друг с друга глаз, зазевавшийся, немедленно оказывается в желудке более быстрого и ловкого.

Наконец рыболов закончил приготовления и, размахнувшись, забросил в воду крючок с наживкой и грузилом — свинцовой блямбой в сотню граммов. Леса плавно тонет, и тут же, не дав грузилу коснуться дна, отовсюду выскакивают рыбы, устремляются к наживке, но странно, хотя первыми подоспели «хирурги», они, почему-то не тронув её и недоуменно вильнув жёлтыми хвостами, удаляются. С таким же разочарованием отошла бы от нас собака, когда в ответ на заискивающе-выпрашивающий взгляд и дружелюбное виляние хвостом вместо ожидаемой косточки мы предложили бы ей капустный лист.

Не успели хирурги удалиться, как на наживку налетела стайка летринов. Они так дружно приникли к ней вытянутыми рылами, что непонятно, почему все сразу не повисли на крючке. Рыболов хоть и дёргает лесу со всего размаха, так что рука описывает дугу в сто восемьдесят градусов, однако мне видно, — наживка объедена виртуозно, крючок гол и на прогалине снова никого нет, а рыбы попрятались.

Сказав, что на прогалине никого нет, я, конечно, имел в виду только рыб-хищников, а всех прочих коралло — и планктоноедов, не обращавших на наживку никакого внимания, по-прежнему было хоть пруд пруди. Они только расступались, если леска разрезала их стайку, и снова смыкались, как только она притапливалась. Наживка их интересовала в той же степени, как охотника на крупного зверя — лягушки, мыши и прочие синицы-чижики.

Так повторялось несколько раз: рыбак только кормил летринов, бормоча что-то под нос. Но вот он изменил тактику и сделал подсечку, когда крючок с наживой едва погрузился в воду, а грузило ещё не достигло дна и поклёвка, наверное, даже не ощущалась, так, как у лески была избыточная слабина. Есть, взял! У меня самого невольно дёрнулась рука, я тоже ощутил сладостный миг — и все выверты оплошавшего летрина лишь добавили сердцу услады.

 

«НАРКОЗ» ДЛЯ РЫБ

 

Крючок, как, оказалось, пронзил ему верхнюю челюсть, сорваться в таком положении мудрено. Подтащив отчаянно выгибающегося неудачника к поверхности, рыболов подвёл его к камню, дал глотнуть воздуха, вытащил из-за широкого пояса короткую тяжелую палку с набалдашником, точным взмахом хватил рыбину по темечку, снял с крючка и, размахнувшись, выбросил на берег. Из-под нависшей скалы выскочил не замеченный мной мальчишка, ополоснул рыбину и утащил в тень.

Аналогичным способом «успокаивают» больших осетров и белуг рыбаки с Арабатской стрелки на Азове, правда, колотить приходится несколько раз — в лодку не выберешь. А вот на Дунае крупных сазанов, карпов и щук утихомиривают иначе. Лопатообразным шилом им делают уколы между позвонками, сразу за головой. Иначе рыба может выпрыгнуть из лодки, а так она живая, но обездвиженная.

Кстати, там, на Дунае, рядом с нами иногда рыбачила стая пеликанов. Выстроившись широкой дугой, они взмахами крыльев по воде подгоняли рыб к непролазным камышам, где и начинался жор, я видел, как то один, то другой выхватывал из воды громадных рыб и подбрасывал в воздух, дабы ловчей, головой вперёд, уложить в горловой мешок. И вот с тех пор меня всё время интересовало: как рыбы ведут себя в этом мешке и в желудке, что за наркоз применяют птицы? Не умирает же добыча сразу! А если не умирает, тогда почему пеликана не раскачивает, как нашу лодку, когда в ней бьётся пятикилограммовая рыбина?

Я продолжал сравнивать эту ловлю и ловлю в наших краях, вспомнил привередливых отечественных рыб и ухищрения рыбаков, пытающихся соблазнить их то опарышем, то муравьиным яйцом, то зелёной кобылкой или каким-нибудь необыкновенным червяком, смазанным анисовым или конопляным маслом, а то и собственным плевком. Мы замешивали разные каши, чуть ли не на птичьем молоке, прикармливали, но и это не гарантировало удачи. Я не однажды мучился, вглядываясь в чёрные воды Телецкого озера, в течение Пыжи или Уймени в Алтайских горах — а что за насекомых несёт по воде? Ибо на них-то, и только на них, или на искусно сделанную похожую мушку гурман хариус сегодня и позарится...

Здесь, похоже, никаких увёрток не надо, каждый раз рыбак наживлял одно и то же — кусочки другой рыбы. Да и снасть проще некуда: грузило, крючок на леске миллиметра в два-три толщиной, никаких тебе вертлюгов, поводцов, воблеров-джигеров, поплавков-кивков. А вместо удилища — собственная рука.

Из-за великого множества разночешуйных конкурентов, многочисленные хищники рифа зачастую бросаются на наживу стаей, проглатывают что ни попадя. Разбираться — съедобно или нет — некогда. Проглотить, успеть перед другими, опередить — вот цель. Не успеешь, изо рта вырвут! Вероятно, поэтому на рифе, да и на океанических отмелях, редко удаётся ловить рыбу одного вида. Таскать по выбору — летринов, лутьянов, каранксов, помадазисов, пампан, каменных окуней просто невозможно, обычно в улове чуть ли не все хищники, обитающие в данном месте.

Сначала я увидел глаз, чёрный и пристальный, он внимательно наблюдал за мной снизу, и лишь через некоторое время мне удалось высмотреть на зелёноватом фоне корковых кораллов почти прозрачную метровую фистулярию петимбу или рыбу-флейту. Она напоминала этот музыкальный инструмент и раструбом удлинённого рта и прогонистым узким телом. В поперечном разрезе тело фистулярии схоже с очками-пенсне. Снизу от хвоста по животу и до груди тянется желоб, очевидно придающий её длинному телу наиболее целенаправленные аэродинамические формы. Наряду с этим, судя по более жёстким кожным покровам вокруг этого желоба, он является и своеобразным ребром жёсткости.

Одновременно фистулярия походила и на короткое копьё, почему-то остановившееся в полёте. Стоило мне показать, что я обнаружил её, как рыба, слегка шевельнув короткими плавниками, дала задний ход, так, что длинный игловидный отросток-филумент, растущий у неё в развилке хвостового плавника, элегантно изогнулся против движения и мгновенно выпрямился, едва рыба притормозила.

Ушлые продавцы вяленой и копчёной рыбы по всему югу Украины и в Крыму продают её по весьма высоким ценам, выдавая за азово-черноморского саргана. На самом деле эти рыбы по биологической номенклатуре принадлежат к различным отрядам, имея всего лишь схожую форму. Я уж не говорю о вкусе мяса. Я сам попался на их уловку. Покупатели, оглушённые соблазнительным запахом копчёности, ориентируются лишь на форму и очевидно дико ругаются, вкусив непомерно жёсткую и никак несравнимую с сарганом флейту. Что ж, бачили очи шо купувылы, йиште хочь повылазьте.

А ведь отличить флейту от саргана очень просто, достаточно потрогать пальцем место схождения хвостовой развилки, там обязательно будет более-менее короткий и тупой остаток ампутированного филумента. К тому же, поперечный разрез фистулярии напоминает цифру восемь или очки, а саргана — ноль. Есть и ещё одно интересное отличие, у сарганов кости позвоночника интенсивного зелёного цвета.

Фистулярии охотятся на мелких донных беспозвоночных животных, и прочёсывают грунт, встав почти вертикально к нему хвостом вверх. Так что среди зарослей морских трав или водорослей они практически незаметны.

Не спуская с меня взгляда, фистулярия чуть приоткрыла продольно-гофрированный перепончатый журавлиной длины рот-клюв, словно жеманно зевнула, — скука тут у вас! — Ничего не поделаешь, — забывшись, извиняющее взмахнул я рукой. Мгновенное, едва заметное перестальтическое движение волной пробежало по верхней части её тела от головы к хвосту, она слегка изогнулась и без разгона, спринтерски рванула с места на такой скорости, словно копьё продолжило полёт.

Короткое общение с рыбой-флейтой несколько отвлекло меня от наблюдений за ловлей. А она с переменным успехом продолжалась. Рыбак выловил еще несколько летринов. Ни он, ни объекты лова не обращали на меня никакого внимания, и я собрался было покинуть наблюдательный пункт, когда вдруг задумался; а почему попавшего на крючок бедолагу остальные рыбы из этой компании, маневрируя перед самым рылом страдальца, с явно выраженным ожиданием чего-то провожают до самой поверхности? Они старались до конца держаться у самого рта бьющейся на крючке рыбины, синхронно повторяя все её пируэты.

Может быть то, что я сейчас пишу, покажется читателям антропоморфизмом, но я не мог отделаться от ощущения, что оставшиеся на свободе рыбы, после того, как члена их стаи вытащили наверх, возвращаются в глубину к стае с некоторым разочарованием, как будто не оправдались их тайные надежды. Это читалось, конечно, не на их бесстрастных мордах, а в поведении, угадывалось в поглядывании вверх, на то место, где навсегда исчез их сотоварищ.

Идёт время, но такое поведение рыб остаётся неизменным и для меня непонятным. В тот момент, когда очередной несчастливец в пене и брызгах исчезает с их глаз, они обескуражено расплываются, точно толпа недоумевающих зрителей, которым вместо любовной истории показали фильм о методах борьбы с сорняками. Почему?

Мне ничего не остаётся, как сентиментально предположить, что рыбы как бы прощались со своим товарищем, попавшим в беду...

Пока я размышлял о загадке рыбьей психологии, к прогалине подошла совершавшая ритуальный обход своих владений стая лутьянов, и, как только наживка в очередной раз упала на дно, от стаи тут же отделилась штурмовая группа в пять-семь рыб и дружно бросилась на неё. Остальные рыбы, не замедляя и не убыстряя движения, проследовали дальше. Лутьяны действуют так же быстро как летрины, но не суетятся, а захватывают наживку целиком, грубо и резко дёргая головой вбок, летрины же стараются взять лакомый кусок лишь выставленными вперед зубами и поэтому часто срываются. Мощный захват рыбины совпадает со встречным рывком-подсечкой рыбака, по характеру поклёвки, видимо, понявшего, что подоспела другая рыба.

Ошеломленный лутьян, секунду назад чувствовавший себя хозяином положения, поначалу безвольно волочится вслед за выбираемой леской, показывая то бело-розовое брюхо, то красный бок, отливающий ближе к спине тёмной бронзой, и позволяет подтянуть себя (это хорошо знакомый мне лутьян бохар, достигающий десяти-двенадцати килограммов, лавливал и я их...) — и вдруг рвётся в сторону. О! этот испытанный мною рывок, от которого ломаются крючки, со звоном лопается леска или врезается, если не надел предварительно перчатку на ловчую руку, в сгиб указательного пальца. Лутьян пытается сделать круг, стать поперёк, перпендикулярно леске, однако рыбак не дает ему остановиться, и знай наматывает, наматывает леску…

По логике выуживания надо бы уступить рыбе, поводить её, приморить, чтоб не сорвалась, но такой способ лова подходит лишь для открытых вод, для ровного дна, где рыбе негде укрыться. На рифе приходится надеяться на силу рук, крепость лески да зацепистость крючка. При малейшем послаблении рыба сразу же забивается куда-нибудь в укрытие, откуда её уже не вытянуть, а леска после нескольких рывков перетирается об острые края кораллов. Вон сколько этих обрывков пересекает риф во всех направлениях…

Любопытно, что рыбаки арабы, сколько я ни наблюдал за их промыслом, никогда не пытаются освободить запутавшуюся за кораллы снасть, хотя в тёплой и прозрачной воде это не составляет большого труда.

Летрины, даром что на крючке рыба из другого племени, продолжают любопытствовать. Они по-прежнему стараются держаться у рта бьющегося на крючке лутьяна, синхронно повторяя все его пируэты. Не оборачиваясь, рыбак хрипло кричит что-то в сторону берега, мальчишка пулей вылетает из-под скалы, забегает в воду, размахивая синтетическим мешком — местным вариантом подсака.

Всё заканчивается как и с летринами, только лутьян покрупней, в нём явно больше трёх килограммов, и я радуюсь за рыболова, вместе с ним перевожу дыхание — но поведение рыб всё так же непонятно.

«Ну, хорошо, — размышляю я, — в проводах своих одноплеменников ещё есть какой-то, хоть и туманный, притянутый за уши смысл, но зачем сопровождать рыб другого вида? В этом какая-то тайна…»

В тот момент, когда несчастливец в пене и брызгах исчезает из их глаз, они разочарованно расплываются...

В надежде, что не вся стая лутьянов прошла, рыбак меняет наживку, торопливо забрасывает снасть на прогалину, и снова от стаи лутьянов, почти протекшей мимо, отделяется группа рыб, одна из которых оказывается ловчЕй, захватывает приманку и через пару минут тяжело отдувается в мешке. Теперь я понимаю, почему рыбак торопится, от стаи, продолжающей движение, каждый раз отходят только несколько рыб, которые после исчезновения товарища, ритуально сопроводив его до поверхности, присоединяются к косяку и уплывают.

 

В самом деле, какой резон бросаться на жалкий кусочек наживки всей стаей и останавливать её движение, когда впереди, возможно, ждёт гораздо более крупная добыча!?

Если бы рыболов был не один, хотя бы две-три удочки, чтоб удержать если и не всю стаю, то значительную её часть, тогда и результат лова был бы совсем другим! Но поместиться в этой прогалине, чтоб не запутаться удочками, и двоим мудрено, а других таких, же удобных мест, поблизости видимо нет.

 

УЛОВКИ «МАМАМБУЯ»

 

— Эх! — вырывается у меня: рыбак поторопился, промахивается, леска запутывается, попадая в коралловую чащобу.

Наблюдая ловлю, я приметил, что всякий раз, когда крючок опускался вблизи того места, где так прочно теперь застрял, он моментально оказывался без наживки. Кто-то выбрал удобное место для засады и ловко объедал приманку. Рыболов, видимо, хорошо знал злодея, но поймать его не мог и, вытаскивая пустой крючок, выражал свое возмущение лишь прицокиванием, да словом, звучавшим для меня как «мамамбуй». То ли рыбу так звали, то ли вроде русского поминания нечистика, — чёрт!

Ну что ж, пусть моё затянувшееся присутствие пригодится рыбаку, заодно узнаю и прожорливого объедалу.

Высовываюсь из воды, знаками показываю рыбаку, чтобы он не дергал попусту леску, а лишь держал ее втугую, и, придерживаясь этой путеводной нити, подбираюсь к тому месту, где по моим предположениям должен быть крючок с таинственным мамамбуем, но леска подворачивается и неожиданно исчезает в темной полости вместе с крючком и грузилом. Видимо, кто-то из подводных жителей, а возможно и сам неуловимый объедала, позарился на дармовой кусок, упавший на порог дома, и теперь сидит с железом во рту, мрачно раздумывая о превратностях судьбы.

Осторожно подтягиваю леску, ведь неизвестно, кто удерживает ее с другой стороны. Лишь бы не мурена. Загнанная в угол, она может броситься на врага, ей и крючок во рту не помешает уделать ловца по первое число.

Помню, как-то на траловой палубе двухметровый, толщиной с бедро взрослого человека близкий родич мурены — угорь мураеносекс цинереус, — оставив палку, которую совал ему в рот матрос, внезапно бросился на него и вцепился в кирзовый сапог, навсегда отвадив от фамильярной забавы с океанскими рыбами.

Пленник, однако, не собирается сдаваться, упирается, как может. Вдыхаю побольше воздуха и снова тяну за леску, мало-помалу выбирая из укрытия тупоголовое каплеобразное, словно свинцом налитое пучеглазое тело зайцеголового иглобрюха. Несмотря на такое мирное название, хватка у него мёртвая, бульдожья, как и у родственницы по семейству скалозубовых рыбы-собаки, но у той хоть название соответствующее. Удивляюсь: как только он не перекусил крючок громадными и крепкими как зубило зубами, не помещающимися во рту! Глядя на эти зубы, легко поверить в сообщение, что другой собрат иглобрюха, знаменитая рыба фугу, как-то отхватила палец замешкавшемуся с её разделкой японскому повару...

А-а-а, вот оно что: крючок зацепил иглобрюха за щеку, иначе плакала бы снасть. Эту рыбу размером от нескольких сантиметров до трёх четвертей метра, одетую в грязно-зелёный пятнистый маскхалат, называют еще и рыбой-кувалдой за удивительную схожесть по форме и монолитной тяжести сбитого тела с соответствующим элегантным инструментом. Несколько портит внешний вид лишь отвисающее брюхо, покрытое мелкими иголочками — преобразованной чешуёй.

 

ИГЛОБРЮХИ — СУВЕНИРЫ, ЛЕКАРСТВО, ЯД И… МЕЧТА ГУРМАНА-ЯПОНЦА

 

Диодоны, фахаки, иглобрюхи циклихтисы, и прочие их родственники в испуге способны закачиваться водой, а на суше воздухом, — тогда иголочки становятся дыбом, и кажется, что к огромному шиповатому мячу приставили с одной стороны челюсти, ощерившиеся зубами, а с другой — хвост. Естественно, выпустив воду или воздух, сразу подобрать растянувшееся брюхо они не в состоянии, шкура висит мешком. Тёмная спина и бока иглобрюха гладкие, без чешуи, есть виды с довольно красивой сетчатой расцветкой, но брюхо почти у всех светлое.

Иглобрюхи лишь кажутся увальнями, под водой куда только девается их мешковатость: брюхо подтягивается, иголочки прилегают к телу, и не каждый с первого взгляда поймёт, что это та самая рыба, которая так несуразно, словно пузырь с водой, перекатывалась по палубе.

Как и фахаки, иглобрюхи не относятся к гурманам подводного мира, чаще всего они всеядны, хотя встречаются и любители мясца. Рыб с таким же рационом немало в коралловых рифах, но почему именно у скалозубов в печени, гонадах, коже и в других органах вырабатывается один из сильнейших ядов животного происхождения тетрадоксин, для которого ещё нет противоядия — неизвестно.

В лавчонках приморских городов тропических стран всего мира продается немало изделий из рыб этого семейства — фахаков и диодонов, в основном различного типа абажуры и светильники.

В Японии, где едят, кажется, всё, что водится в океане, приспособились употреблять в пищу и рыбу-фугу. Причём мясо их, приготовленное специально обученными поварами, считается изысканнейшим деликатесом, а его действие на организм сравнивают с лёгким наркотиком. Попробовать этот изыск кулинарии — рискнуть жизнью. Подсчитано, что шестьдесят процентов отравлений блюдом из фугу заканчивается смертью; и все же едят. Причём, за большие деньги. Хотя, ведь и мы ежегодно травимся грибами, но не отказываемся от них, а?

Найдено тетрадоксину и лечебное применение — в малых дозах он служит болеутоляющим средством.

Я, как мог крепко, ухватил незадачливого воришку за небритый шиповатый затылок и, не обращая внимания на сопротивление, не очень любезничая, освободил от крючка, избавив тем самым от безжалостной мести рыболова.

Солнце поднялось выше, время близилось к полудню, движение стаи лутьянов не прекратилось, а как бы замедлилось, они перестали реагировать на наживку, и рыбак принялся сворачивать снасть.

Мне не удалось тогда узнать, что же влекло рыб к их пойманному собрату, что заставляло сопровождать его до самой поверхности. Разгадка пришла значительно позже при работах на банке Сая-де-Малья, расположенной в центре Индийского океана.

 

НАЕДИНЕ С ТРИДАКНОЙ

 

Кто из нас не мечтал летать свободно и легко, как птица? Но только во снах сбываются такие мечты, а между тем стоит надеть маску, да трубку, нырнуть в воду — и летай сколько угодно! В сущности, в воде находишься почти в том же состоянии невесомости, что и в открытом космосе, только без сковывающего движение и уменьшающего обзор, скафандра. Можно придать телу любое положение, в особенности, если нет течения или сильного прибоя.

Распластавшись в тёплой ласковой воде, я осматриваю риф, как осматривает землю парящая в небе птица. Захватывающая панорама раскрывается во все стороны: подводный горизонт близок, в каких-нибудь десяти метрах от меня он круто поднимается вверх, почти смыкаясь с уровнем моря. Кажется, будто реешь над гигантской чашей. Отдельные характерные детали пейзажа теряются в голубой, зеленоватой и фиолетовой мгле. Легким движением рук и ног приближаюсь к заинтересовавшему меня нежно-зелёному, очень похожему на мозговик кораллу с вросшей в него гигантской тридакной. Её раскрытая темно-фиолетовая пасть усеяна по краям мантии, словно драгоценными камнями, или, по крайней мере, стразами: сиреневыми, голубыми и перламутровыми, фосфорически сияющими пятнышками.

Тридакны — самые крупные представители класса пластинчатожаберных, или двустворчатых моллюсков, и они, как почти все гиганты животного мира, будь то слоны, гиппопотамы или киты, — убеждённые вегетарианцы. Питается тридакна взвешенными в воде частицами, планктонными организмами, бактериями. Какие же объёмы воды необходимо ей пропустить через цедильный аппарат мантийной полости, а, следовательно, очистить и отфильтровать, чтобы удовлетворить аппетит, если, по некоторым сведениям, эти моллюски способны достигать веса почти в пятьсот килограммов!

У входа в естественноисторический музей в городе Занзибар на одноименном острове, по обе стороны дверей стоят створки гигантской тридакны, имеющие около метра в высоту!

Но кроме великанских размеров тридакна обладает еще одним удивительным свойством: её мантия, особенно наружный, находящийся постоянно на свету край, насыщена мельчайшими одноклеточными водорослями — зооксантеллами. Эти водоросли имеются и в других частях тела и даже в крови, но там их гораздо меньше. Те зооксантеллы, что живут в мантии, сконцентрированы в особых полостях — своеобразных теплицах, прикрытых сверху устройствами, имеющими вид светлых пятен и предназначенными направлять к ним свет. То есть это не что иное, как линзы, способные регулировать поток света к зооксантеллам в зависимости от их потребности в нём.

Любопытно бы узнать, каким образом они сообщают своей хозяйке, что пора бы добавить освещения или, наоборот, уменьшить? А возможно именно хозяйка тридакна таким образом, сама регулирует свою потребность в тех или иных веществах, вырабатываемых зооксантеллами, как мы включаем выключаем свет, газ, воду, телевизор…

Симбиоз в целом, как и частный, случай его — сожительство водоросли и моллюска или той же зооксантеллы и коралла, — явление в биологии настолько же интересное, насколько загадочное. Известно, что сине-зелёные водоросли, к которым относятся зооксантеллы, помогают тридакнам усваивать пищу, снабжают их кислородом и углеводами, синтезируют на свету глицин, фосфаты и некоторые другие питательные вещества, необходимые для роста хозяина-моллюска, то есть уменьшают его зависимость от внешней среды. Сами же они получают взамен разве что сомнительное по благонадежности убежище да разве ещё свет, ибо тридакна не постесняется, в случае необходимости, закусить квартирантами, правда, возможно, только теми, что достигли преклонного возраста или захворали и недостаточно споро справляются со своими прямыми обязанностями.

Но, может быть, таким радикальным способом решается проблема демографического взрыва среди не в меру плодовитых зооксантелл? Ведь изрядное количество их в разных стадиях переваривания находят и в желудке, и в кишечнике моллюсков. Мучают ли при этом тридакн укоры совести — неизвестно.

Но этим не исчерпывается роль зооксантелл, они в некотором роде являются также внутренними ассенизаторами моллюска, поглощая из его тканей ненужные вещества и используя их для своей жизнедеятельности. Такое заключение позволяют сделать последние исследования в этой области.

Кстати, есть такая гипотеза: наши лимфоциты-эритроциты в бурной молодости, прошедшей в бульоне архейских морей тоже вроде, бы вели свободный образ жизни, пока не примкнули к компании других свободноживущих организмов, чтобы преобразоваться в простейших, рыб, млекопитающих, в весь сонм животных, населяющих Землю, и в конце концов, в нас с вами. Тот кому удастся прожить ещё несколько сот миллионов лет может быть, и увидит, во что превратятся зооксантеллы в тридакнах и кораллах...

Тридакну, вросшую в мозговик, мне, пожалуй, не добыть, а вон ту, с зелёной мантией, — есть надежда. Я вынимаю нож, вдыхаю полные легкие воздуха и устремляюсь к ней.

Вся хитрость в том, чтобы успеть вонзить нож между створками и перерезать могучий замыкающий мускул. В зависимости от величины раковины мускул имеет различную толщину, но пытаться разжать довольно острые створки, преодолеть силу сжатия у тридакны так же бессмысленно, как разгибать руками лапы корабельного якоря, или играть на радиаторе отопления, как на гармошке, да и ухватиться к тому же не за что. Это относится и к малявкам величиной с детские ладошки: их можно раздавить, но оторвать от субстрата, на котором они растут, — невозможно, а тем более разомкнуть их створки, что уж там говорить о более крупных экземплярах.

Разрезать мускул не придётся, если тридакна, а среди них встречаются не только прикреплённые, но и свободно лежащие на грунте, на свою беду поселилась на открытом, или, что ещё хуже, выпуклом месте. Дожить до преклонных лет в местах, часто посещаемых людьми, ей весьма проблематично.

К скалам, кораллам, кораблям или даже к себе подобным большинство сидячих двустворчатых моллюсков крепится биссусом, имеющим связь с замыкающим мускулом. Крепость биссуса такая же, если не большая, как и у мускула. И порвать его можно, наверное, только трактором — настолько велика сопротивляемость на разрыв у золотисто-коричневых или бурых нитевидных выделений специальных желез, при помощи которых не только тридакны, но и другие оседлые моллюски прямо-таки прирастают к субстрату (в том числе жемчужницы и наши невзрачные мидии, правда, их биссус послабее).

Ещё в древности народы Средиземноморья научились каким-то образом отделять его и обрабатывать, но удивительно то, что и в наш век засилья синтетики кое-где еще сохранилось на потребу туристам производство виссона — ткани из биссуса и изделий из неё. Говорят, красоты неописуемой, ну а о цене не спрашивайте — соответствующая. В средние века лишь богачи в ранге королей и пап могли позволить себе столь безумную умопомрачительной красоты роскошь.

Но, вот, что интересно: сами моллюски без особого труда открепляются и могут откочёвывать на другое место. Они набирают в мантийную полость воду, резко сокращая замыкательный мускул, выбрасывают её и вследствии действия реактивного момента передвигают свое массивное тело в противоположном направлении.

Я знал об этом, и во время работы в Мукалле сделал одну из своих знакомых жемчужниц подопытным кроликом. Я пометил её и при каждом погружении, а это происходило два-три раза на дню, старался досаждать ей всеми возможными способами: то постучу по створкам, то наброшу сверху полиэтиленовый кулёк, то передвину камень, на котором она жила. В общем, вёл себя как сварливая соседка на коммунальной кухне.

И вот при одном из погружений я обнаружил мою знакомую метрах в двух от прежней квартиры: она ещё не прикрепилась и просто лежала на дне, торопясь убраться подальше, до того я ей осточертел своими выходками. При следующем погружении я вообще не нашел её.

Иногда личинка тридакны после короткого периода свободного пелагического существования прикрепляется к небольшому камню; тогда выросшего на этом камне моллюска можно взять вместе с ним, если он прежде не попал на зуб рыбе-попугаю или хищной морской звезде.

Мясо тридакн — мускул и неокрашенные внутренние части тела — употребляют в пищу жители островов Тихого и стран бассейна Индийского океана, испытывающих недостаток в белке. Находят употребление и створки: в них собирают воду, хранят пальмовое вино, они служат украшением и строительным материалом для сооружения домов, оград, мощения дорог, из них выжигают известь.

До начала общения с европейцами употребление тридакн было значительно шире, особенно у жителей атолловых островов, не знавших камня. Крепкие и тяжелые раковины использовались для рыболовных грузил, топоров, тёсел; из них изготовлялись даже монеты, не говоря уж об оружии. В последнем качестве человек ухитрился употребить, вероятно, все, что попадало ему на глаза или до чего успевал додуматься, начиная с собственного кулака и кончая самоновейшими изобретениями. Кука скорей всего и долбанули не дубинкой из бамбука, а такой вот каменюкой из тридакны…

Внешние края мантии тридакны снабжены как светочувствительными, так и, возможно, органами, реагирующими на колебания воды. Створки способны сомкнуться почти мгновенно, в особенности у молодых и некрупных видов, причем, иногда часть мантии остаётся снаружи и помаленьку втягивается внутрь. Почему мантия втягивается с опозданием, не совсем понятно, но можно предположить, что таким способом моллюск провоцирует предполагаемого хищника к нападению. Пожертвовать кусочком мантии ничего не стоит, зато точно будет известно, враг перед ним или нет.

Но чаще смыкание створок происходит постепенно, рывками, моллюск словно изучает происхождение колебаний, прикидывая, а так ли уж велика опасность, чтобы закрываться полностью, может быть, пронесёт?

Поэтому не очень верится в легенды о прекрасных принцах, которых капризные невесты, почему-то обязательно перед свадьбой, дабы испытать на прочность их, конечно же, неземную любовь, посылают добыть жемчуг, и те неосмотрительно попадают рукой или ногой в ярко окрашенный живой капкан — тридакну. Надо быть уж очень невезучим, рассеянным, или попросту дурнем набитым, чтобы угодить в него. Ну, принцев, одержимых любовью, ещё можно понять. Перед свадьбой, когда мысли совсем о другом, и не в такую передрягу вляпаться можно, но, если подобные истории рассказывают о ловцах жемчуга или просто ныряльщиках, поверить трудно. Эти вряд ли зазеваются! Однако, такова легенда.

В мантии тридакн, как и многих других двустворчатых моллюсков, при определённых условиях может образоваться и жемчуг. Но, к сожалению, он всего лишь бедный и невзрачный родственник жемчуга из морских жемчужниц пинктад или наших северных маргаритифер, хотя по величине может превосходить его в сотни раз! Говорят, в одной из тридакн, занесённых по этому поводу в книгу рекордов Гиннеса, была найдена жемчужина величиной с капустный кочан или около того, но и ценность её не превышала ценности этого кочана.

Довольно обычен жемчуг в наших черноморских мидиях. Работая на мидийных банках северо-западной части Чёрного моря, на уникальном, так называемом филлофорном поле Зернова, ныне, увы почти потерявшем своё значение и превращённом в отдельные полянки, я задался целью найти мидию — рекордсменку по количеству жемчужин. Долгое время прирост шел на единицы и, дойдя до полусотни, затормозился. Но однажды удалось обнаружить раковину, из которой я выбрал, чуть ли не спичечный коробок жемчужинок размером от пылинки до просяного зёрнышка (конечно, пылинок было гораздо больше). Досчитав до двухсот пятидесяти, я сбился со счёта и, с унынием глянув на ещё не сосчитанные «жемчужины», оставил это занятие.

Разглядывая тридакну со всех сторон, я случайно дотронулся до неё. Даже легкого касания оказалось достаточно, чтобы мантия втянулась внутрь, оставив лишь узенькую щель — последнюю стадию настороженности перед тем, как замкнуться намертво. Следовало бы переждать, но я нетерпеливо ткнул ножом, скользнув им по закругленным с внутренней стороны краям створок, капкан сработал, и нож остался торчать в раковине.

Не успел я всплыть, отдышаться, а к раненой тридакне уже бросилась стайка щетинкозубов-пинцетников, названных так за узкое пинцетообразное рыльце, и начала что-то деликатно выщипывать среди сбитых мною с поверхности тридакны мшанок и кораллиновых водорослей. Ведь внешняя сторона створок тридакн, как и прочих обрастающих моллюсков, — это мини-общежитие для множества других организмов: моллюсков, водорослей обыкновенных и кораллиновых, упомянутых мшанок, разных червей, рачков, даже кораллов, иногда вырастающих до очень приличных размеров, часто превышающих саму тридакну, актиний и асцидий, усоногих рачков и устриц — да кого только здесь нет!

Сверкая радужной пестроты плавниками и чешуёй, демонстрируя необычайную вёрткость и подвижность, щетинкозубы на весу хватали обломки, вырывали их друг у друга. Крошки, слишком мелкие даже для их миниатюрных ротиков-клювиков, падали на дно. Но там остатки трапезы пинцетников поджидали до того терпеливо сидевшие в засаде неприметные рыбы-собачки.

 

ЛИЛИПУТСКАЯ СОБАЧКА

 

Эти рыбки величиной с большую спичку, состоящие, кажется, из одной бульдожьей

головы, ну и хвостика — для руления этой головой. Несмотря на свою мелкоту, в яростной злости, с какой отстаивают свою добычу, и неуступчивости, они подобны некоторым своим сухопутным собратьям.

Собачки живут и в Чёрном море, где довольно обычны у южных берегов Крыма, в Севастопольской бухте, а в шестидесятых годах прошлого века, когда началось осолонение Азова, проникли, как оказалось, даже в азовское предпроливье Керченского пролива.

Вот какая история приключилась с моим другом, Георгием Цареградским, рыбачившим в море в районе посёлка Жуковка. Я сидел на носу лодки, он на корме у руля. Расстояние между нами было метров около трёх. Жора выбрал удочку, чтобы обновить наживку, а я, боковым зрением, наблюдал за ним (любопытно же, что сосед ловит!) и заметил, что крючок у него пустой, на нём лишь зацепившийся лоскуток камки — так у нас называют морскую, матрасную траву — зостеру, ею раньше набивали матрасы на всех судах. Сам не исследовал, хотя и спал на ней, тогда ещё безрадикулитный, но, по рыбацким поверьям, трава эта — первейшее средство от занудливой хвори обездвиживающей любого богатыря.

Так вот, освобождая крючок от пряди зостеры, Жора вдруг как заорет. Бросил удочку и замахал рукой с пропеллерной скоростью, причём обрывок камки почему-то остался висеть на большом пальце руки. Я оглянулся: на кого это он? Укололся крючком, что ли? бывает… но услышал:

— Какой чёрт крючок, помоги!

— Да что случилось? — обеспокоился я и перебрался к нему. Что вывело из себя добродушного неунываку Жору? Моего стародавнего учителя-бычколова. Вместо ответа он протянул мне правую руку, с большого пальца, прямо из-под прилипшей камки, довольно интенсивно текла струйка крови.

— Крючок?

— Если бы, вот эта шмакодявка, вцепилась, как собака!

Я пригляделся. В задубелый от общения с металлом, правда, сейчас немного обмякший от воды, палец токаря впилась с первого взгляда непримеченная мной, миниатюрная рыбёшка, принятая за обрывок зостеры, — на клин сходящее к хвосту тело, вершилось головой размером с копейку. На меня зло смотрело горизонтальное двоеточие выпуклых и сближенных вплотную малюсеньких, величиной с маковое зерно, мутновато-чёрных глазок, расположенных чуть повыше плотно сомкнутых челюстей, намертво сжавших Жорин палец и как будто говоривших: не отпущу, ни за что, хоть режьте!

Я невольно расхохотался, настолько несоразмерны были палец и эта едва ли двухграммовая обидчица, и принялся, надо сказать не без труда, освобождать палец от её зубов. Взяться-то практически не за что, ну да нож помог. То была знакомая мне лишь по литературе черноморская рыба-собачка из семейства бленнид.

Прозваны эти рыбы, — собачками, как вы уже догадались, за бульдожью хватку четырёх, по два в верхней и нижней челюсти, острейших и тонюсеньких зуба-клыка, слегка загнутых вовнутрь и в спокойном состоянии укладывающихся в специальные полости-ножны в противоположных челюстях. Собачки способны распахнуть крошечную пасть почти на сто восемьдесят градусов! Мгновенно раскрывая рот, они схватывают добычу выставленными вперед зубами, смыкают челюсти, и бокоплав-изопода, а то и мелкая креветка или малёк уже не уйдут. Пальцев токарей в их рационе конечно нет.

Не имея силы умертвить добычу сразу, они висят на ней до тех пор, пока измотанная безуспешной борьбой жертва вместе с хищником, не падает обречённо на дно. Любопытно бы понаблюдать, как собачка поедает потом свою добычу, не путаясь в собственных прямо-таки саблезубых орудиях убийства, составляющих почти полную высоту головы.

Жора подарил мне эту зверюгу. Со временем она усохла и скрючилась, чуть ли не до размеров запятой в этом тексте, и только её прозрачные зубы не уменьшились и не потеряли ни остроты, ни крепости.

… Закончив соскрёбывать мшанок и с сожалением осмотревшись, пинцетники степенно удалились. Дожидавшиеся очереди, не менее ярко окрашенные лабриды тут же выдвинулись из тени и принялись деловито откусывать кусочки обрезанной мантии, торчащей из створок рядом с ножом.

Запах от раненной тридакны, видимо, уже успел разнестись по ближайшим подводным окрестностям. Не упустить свою долю стремились всё новые и новые виды рыб, возникая словно тени из-за кустов кораллов или материализуясь из голубизны зарифного пространства. Подплыли даже несколько желтохвостых ставрид, имея ко всему происходящему чисто платонический интерес, и с ними юный луциан-себо, выставивший ярко-красные, ещё подростковые, ювенильные, поперечно-изогнутые линии на розовой чешуе. Пищи для него здесь было явно маловато.

Я снова нырнул, перерезал мускул, упёрся ногами в дно и, вцепившись в тридакну, рывком оторвал её от грунта. Из бессильно раскрытых створок, изливалась мутновато-белая жидкость, приводившая в неистовое возбуждение всех, до кого доходили эти соблазнительные запахи. Рыбья мелкота, с явным нетерпением наблюдавшая за мной, не дожидалась, пока я отделю мясо моллюска от створок, вырывала кусочки прямо из рук. Особенно усердствовали в этом, небольшие, с ладонь, баллистиды, часто цапая вместо мантии моллюска мои пальцы. Они знали, что караулившие внизу, у дна, хищники покрупнее, не оставят им ничего.

Так и произошло. Пиршество завершилось мгновенно, один из летринов точно засёк момент отделения мякоти от створок и с непостижимой скоростью, мелькнув возле рук, уволок добычу в дебри кораллов, куда вслед за ним ринулись и остальные его собратья.

Мельчайшие крохи подобраны, кто-то еще копошится, выскрёбывая, вылизывая остатки с места прикрепления тридакны, и через пару минут о трагедии не напоминает больше ничего, кроме светлого пятна на камне. Да и ему светлеть два-три дня, а потом все зарастёт.

 Глава 4

У БЕРЕГОВ АРАВИИ

 

Исследования в зоне апвеллинга — Цвета рыб — Пескарки, псенопс и кулинария — Секреты аппвелинга — Между Рас-Фартаком и Рас-Фантасом — Очень лирическое отступление — Аромат моря — Там за подводным горизонтом — Хвост тайны — Осы, искусственные рифы и лангусты — Крабье царство — В затерянном мире «разбитого кувшина» — Блуждающий «риф» — Сардина, сардина, сардина — Укрытие — скалы — Чейнч, садык, чейнч! — Мы из одной колыбели — Зоэа — метазоэа — глаукотоэ — Покинувшие море — Оставшиеся под водой — Дом на вырост — Изобретатели гермокостюма — Пленники капроновой авоськи — Наедине с отшельниками — Побег — Сомы, черепахи, гекконы — Альпинисты с Черепашьего пляжа — Бахр-эль-Кальб

 

ИССЛЕДОВАНИЯ В ЗОНЕ АПВЕЛЛИНГА

Шельфовые, прибрежные воды континентов, островов, островков, отмелей всегда продуктивней, богаче всеми формами жизни, в том числе и рыбой, чем открытые пространства любого моря-океана, исключая отмели-банки. В них общая биомасса рыб и других морских животных и растений не только больше (шельф даёт девять десятых мирового улова рыб и нерыбных объектов), но и значительно разнообразней его видовой состав. Из примерно 181 тысячи видов животных (без рыб, обитающих на дне и у дна), 180 тысяч живут на шельфе. Первая часть поговорки гласящей, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше (в нашем случае, где рыба) на южном шельфе Аравии не подтверждается. Но зато вторая её половина, насчёт рыбы, полностью соответствует ей.

Уже несколько дней подряд нас преследуют неудачи. Траления, выполненные на всех разрезах шельфа, прежде всего в верхней его части, на глубинах менее ста метров, особенно показательны — тралы приходят почти пустыми. Утюжим прибрежные воды по изобатам, проходящим здесь в широтном направлении; самые глубоководные траления, если рельеф дна позволяет их выполнить, у изобаты — пятьсот метров. Затем переходим на другой разрез, и подымаемся вверх по материковому склону, выполняя траление за тралением в направлении море — берег (это и есть разрез). Дойдя до минимальных глубин десять-двенадцать метров, почти до берега, опять смещаемся на семь-десять миль по широте, и теперь каждое следующее траление очередного разреза делаем всё глубже. Расчёт таков, чтобы равномерно охватить исследовательскими тралениями все этажи моря. В сутки, вернее за светлое время (это зависит от глубин), удаётся выполнить от четырёх до шести тралений. Одно дело смайнать-выбрать трал на малой глубине, и другое — на большой, временны́е затраты разные.

Высказанное выше сожаление о неудачах с научной точки зрения не неудача, а отрицательный результат, который так же важен, как и положительный, — в конечном счёте оба лягут в основу рекомендации для рыболовецкого флота: в данном месте в данное время рыбы нет. Цель наших работ получить информацию, и как можно более точную.

 

ЦВЕТА РЫБ

Мы наблюдаем и фиксируем смену, как величины уловов, так и видового состава, и окраски рыб. Рыбы, постоянно обитающие глубже двухсот метров в относительно холодной воде при температуре менее десяти — пятнадцати градусов и содержании кислорода в ней не выше одного млл/л, окрашены в тёмные, серые, бурые или красные тона, но встречаются и серебристые с примесью красного. Чем глубже, тем больше тёмного и чёрного цветов; вместо радужной пестроты мелководья, здесь рыб украшают необычайной красоты глаза, пылающие настоящими изумрудами, опалами, бриллиантами. Угольной черноты тела хаулиодов; чёрные и красноватые миктофиды и изредка попадающиеся топорики усыпаны сверкающими алмазными блёстками-фотофорами — природными стразами.

Однотонность расцветки рыб на больших глубинах объясняется тем, что некоторые цвета спектра поглощаются в море гораздо интенсивней, чем на поверхности земли. Начиная с самого верхнего, однометрового слоя воды, первыми поглощаются «тёплые» цвета красный и жёлтый, а с увеличением глубины — последовательно: голубой, зелёный и фиолетовый. Так как цвет любого предмета определяется лучами, которые он отражает, а на глубину красные и близкие к нему жёлтые и оранжевые лучи не проникают, то на тёмном фоне окружающей среды и красные, и серые, и чёрные рыбы кажутся одинаково тёмными.

Глубоководные рыбы, сфотографированные у поверхности, в аквариуме или в своей среде с помощью вспышки, на самом деле выглядят не так, как на снимке. Обладай мы способностью и возможностью видеть без подсветки на больших глубинах, то всех их в лучшем случае видели бы неясными чёрными тенями. В этом легко убедиться и на суше, если попытаться ночью разглядеть чёрное, коричневое или красное на тёмном фоне. Помните? Ночью все кошки серы.

Рыб же, сфотографированных на малой глубине в естественной среде, мы видим в натуральном цвете потому, что здесь их тела отражают почти все цвета спектра.

Каждому этажу моря свойственны свои особенности, и на каждом этаже обитают животные, адаптировавшиеся именно к этим глубинам. И хотя в тралах, поднятых, скажем, с глубины четыреста метров, иногда попадаются представители более глубоководной фауны, (так же, как и менее глубоководной) — их явное меньшинство. Для кого-то содержание кислорода один млл/л беда, удушье, надо уплывать искать более подходящее место, а для кого-то в самый раз. Но есть рыбы-бродяги; им, что мало кислорода, что много, что тепло, что холодно, — всё подходит, всё хорошо. Их и перепады давления не щекочут — приноровились! Таких рыб называют эвриоксигенными, эвритермными и эврибатными. То есть приспособившимися к любым изменениям среды.

 

ПЕСКАРКИ, ПСЕНОПС И КУЛИНАРИЯ

На глубинах около ста метров, а кое-где и глубже, на всех почти разрезах мы постоянно облавливаем скопище колючих, маленьких — голова да хвостик, чрезвычайно слизнявых пескарок, или, как их ещё называют, рыб-лир из семейства лировых. Трал забивается ими до отказа — до жвака, как говорится на рыбацком языке, а в нём не менее восьми тонн этих пигалиц. Матросы траловой команды злятся, когда в улове пескарки, так как для того чтобы не смешивались уловы с разных глубин, трал необходимо тщательно очищать от рыб предыдущего траления. Пескарки же словно репьи запутываются своими жаберными крышками и лучами грудных плавников, оснащенными крючковатыми отростками, за дель трала, даже за одежду матросов траловой команды, и избавиться от них не так-то просто. Даже после нескольких тралений на других глубинах, где этих рыб нет, полуразложившиеся останки пескарок с жаберными крышками всё ещё висят в наших сетях.

С этими пескарками буквально на моих глазах произошла любопытная история. Если обратиться к материалам начала отечественных исследований и промысла в этих водах в период 1964-1972 годов, мы найдём пескарок, лишь в списках видового состава рыб Аденского залива. В те годы они были редкими, чуть ли не экзотическими рыбками, составлявшими ничтожную долю уловов. Но уже в 1980-м году количество их увеличилось настолько, что на глубинах восемьдесят — сто сорок метров они стали преобладать, а в более узком диапазоне глубин сто — сто двадцать метров, других рыб, кроме пескарок, практически не осталось.

Что явилось причиной столь бурного их размножения, что дало им преимущества, и какие именно, перед другими донными рыбами, — пока неизвестно. Можно лишь высказать предположение, что распахивание донных отложений тралами улучшило их жизненные условия (или, соответственно ухудшило у конкурентов), а постоянный массовый выброс за борт несъедобных рыб и другой органики обеспечил пищей в неограниченных количествах. И это было бы так, если бы через несколько лет вспышка феноменальной численности пескарок не прекратилась так же внезапно. И они вновь стали если не редкими, то не столь многочисленными.

Но. Но, вот что примечательно! В 90-х годах интенсивность промысла в этих водах снизилась и сошла на нет. А вот изменения в численности пескарки продолжают колебаться. Почему? Они следуют природным закономерностям и с чем это связано мы пока не знаем…

Кстати, образ их жизни тоже, весьма, любопытен: головой и передней частью туловища пескарки закапываются в грунт, заякоряясь в нём колючими отростками, выставив наружу только хвост. Они не единственные рыбы, освоившие такой способ существования, но, пожалуй, только у них жаберные щели сместились на самый верх головы, на макушку, и превратились из щелей в отверстия.

Подготавливаясь к нерестовому периоду, сопровождающемуся у этих невзрачных во всё другое время, рыбёшек — брачными играми, самцы прихорашиваются, плавники их, в особенности спинной и хвостовой ярко раскрашиваются, лаково отливая чёрными и жёлтыми пятнами.

 

Пищевой или какой-либо другой практической ценности эти рыбки пока не представляют, но, как знать, может быть, потенциальная ценность пескарок состоит в их способности выделять фантастическое количество слизи? Ведь слизь — это белок! К тому же, его физиологическое предназначение — защищать тщедушных пескарок от холода, а возможно и служить предупреждением, сигнализируя о потенциальном враге.

Мои фантазии; а может быть, космонавтов грядущих веков будут одевать в скафандры из слизи? Исследованиями в этом плане никто до сих пор не занимался.

Столь же многочисленным, как и пескарки, соседом их живущим этажом ниже, то есть глубже является — индийский псенопс. Не в пример пескарке, хотя тоже обладает изрядными талантами по части выделения слизи — псенопс не закапывается в грунт, рыбка эта пелагическая, живущая в толще воды. Оттого ему нет необходимости манипулировать с жаберной щелью, не занимается он и легкомысленными украшательствами своих плавников в нерестовый период. Но зато его скопления активно мигрируют не только в направлении берег — большие глубины, но и, дно — пелагиаль. Эти перемещения он совершает одновременно и в тёмное время суток. Так что если днём излюбленная глубина обитания псенопса двести восемьдесят — триста двадцать метров, то ночью его можно изловить и на восьмидесяти.

Псенопс тоже небольшая рыбёшка, однотонного сине-фиолетового цвета и едва достигает средней длины в тринадцать сантиметров, но псенопс высокотел и потому масса его в несколько раз больше, чем у пескарки такой, же длины. Мясо псенопса чрезвычайно вкусное и нежное — и не только на мой вкус. Готовить его можно во всех видах: жарить, вялить, уха преотличнейшая, но лучше всего, конечно, тушёночку смастерить.

Знаете, как делается настоящая рыбная тушёнка по-керченски? Рыба очищается от внутренностей и жабр (рыбаки и этого не делают), чешуи на псенопсе нет, ещё одной морокой меньше. Затем в самую большую (учтите, тушёнки много не бывает!) и высокобортную сковороду наливается вода лишь бы дно смочить. А уже в неё слоями укладывают нарезанные кольцами помидоры, лук, немного лаврушечки-петрушечки-укропа, затем кладут рыбу (уже уложенную её солят, перчат и посыпают специями, каждый слой персонально) — и снова в том же порядке овощи, приправы, чередуя со слоями рыбы и до самого верха. Опять немного воды, в уровень с рыбой. — Всё это следует плотно накрыть крышкой, поставить на самый слабый огонь, довести до кипения и кипятить не более пяти минут! После чего ставьте сковороду на стол и снимайте крышку. Умоляю, делайте это, сидя, иначе можно упасть от одного аромата. Приятного аппетита.

Но, боюсь, вам и нам тоже, ещё не скоро доведётся попробовать тушёнку из псенопса, поскольку наша странная экономика вкупе с торговлей брезгливо его отвергает. Мал-де слишком и оттого дёшев, невыгодно ловить. И не ловят. Ну да ладно, авось, как только соорудим капитализм или что там получится, так и до псенопса сподобимся добраться, если конечно пиратов Сомалийских укоротим, да и Йемен успокоится.

Вдвойне любопытно, что такое вкусное мясо и жир псенопс нагуливает, питаясь, грубо говоря, черти чем — оболочниками, речь о которых пойдёт ниже. Некоторые из этих водянисто-студенистых животных, внутренней консистенцией своего тела напоминают медуз, а внешней, синтетический материал из которого делают коврики для ванн и упаковочный полиэтилен. На человеческий вкус, по свидетельству моего соплавателя Славы Мирошникова, вкушавшего их ради расширения кругозора, преотменнейшая гадость из гадостей. Славе верю, хотя сам вкусить не решаюсь.

 

СЕКРЕТЫ АПВЕЛЛИНГА

В таблицах видового состава рыб, которые мы ведём с самого начала траловых работ на основании анализа каждого траления, улов, как рыб, так и других морских обитателей, рассматривается по каждому предварительно выделенному району. Учитываются диапазоны глубин: десять—пятьдесят—сто метров, а затем, через каждые сто метров до пятисотметровой изобаты. И по мере накопления материала формируются естественные группировки рыб, предпочитающих определённые условия: схожие глубины, температуру, содержание кислорода. Вероятно, есть и другие объединяющие параметры, однако в море мы рассматриваем пока только эти.

Но даже на первый, ориентировочный взгляд, среди близкородственных рыб не только одного рода, но даже и семейства намечаются любопытные особенности. Одни предпочитают жить у берега, другие, пренебрегая неблагоприятными, на наш взгляд, условиями, встречаются на глубинах триста метров и несколько глубже!

Те морские обитатели, названные общим словом — гидробионты, которых мы ищем, склонны обитать в определённых зонах. Вот они в самом общем виде: зона конвергенции — схождение водных масс, дивергенция — расхождение их, а также фронтальные зоны, раздела тех же водных масс с различными гидрофизическими и гидрохимическими показателями.

Кроме специальных гидрологических съёмок, дающих приблизительное понятие об условиях жизни рыб, каждое траление дополнительно сопровождается притраловой гидрологической станцией. Поскольку траления только донные, то нас интересуют характеристики воды именно в придонном слое. На этих станциях первым батометром стараемся взять пробу как можно ближе у дна, но не посадить при этом прибор на грунт. (О! сколько этих приборов лежит на дне океана от Аравии до Антарктиды и от Африки до Индонезии). Вторым — в пяти, и третьим — в пятнадцати метрах от дна. В таком, сравнительно узком, слое воды заметных изменений, конечно, не ожидается, и тройное измерение нужных параметров является больше страховочным. Как ни часты гидрологические станции, они всё-таки показывают усреднённую картину распределения, как температуры, так и биогенных элементов. На деле она гораздо более пёстрая, ибо по каньонам глубинная вода, обогащённая фосфатами, нитратами, кремнием, кальцием и т.п., поднимается значительно ближе к берегу — и тем ближе, чем больше глубины у самого берега.

Но нам, в принципе, более детальная картина и не нужна, лишь в случае обнаружения скопления рыб мы делаем подробнейшую гидрологическую съёмку, данного конкретного участка. На ровном отмелом дне, на небольших глубинах, где вода сильнее прогревается солнцем, холодные воды останавливаются на значительном удалении от берега. На таких участках собираются большие косяки теплолюбивых рыб, однако из-за малых глубин возможности подобраться к ним мы не имеем.

Хоть дно ровне и отмелое, но не все скалы-рифы ещё отмечены, что чревато, особенно при волнении, в провале между волнами, касанием корпусом грунта, бывает…

Самое удивительное наблюдается между глубинами от десяти метров и почти до ста — рыбы нет! Кое-что, конечно, попадается, но, глядя на эту рыбу, хочется всплакнуть от жалости, так она замотана тяжёлыми жизненными условиями. Два-три измождённых японских карася, тригла, зубатая заурида; попавшийся видимо в пелагиали, уже при подъёме трала гитарный скат, да малиново-красный перистедион адени или рыба-крокодил с окостеневшими зазубренными чешуйками и раздвоенным вытянутым рылом…

В тропиках! Летом! На глубине пятнадцать метров температура воды лишь восемнадцать градусов, а кислорода всего полтора—два млл/л, в то время как должно быть соответственно не менее двадцати пяти и двадцати шести того и другого! Тут не только рыло вытянется, но и, образно говоря, ноги протянуть недолго.

И протягивает кое-кто... Если траление проходит в диапазоне глубин сорок—шестьдесят метров, обязательно ждём подарок в виде полуразложившихся скатов и сомов. Сначала мы полагали, что это результат замора, какой нередко случается в Азовском море, но там небольшие глубины, летний прогрев при штилевой погоде, масса обитателей, использующих кислород — начинается мор, и остатки его уходят на разложение погибших донных обитателей.

А здесь? отчего гибнут эти рыбы, отличные пловцы, способные подниматься в пелагиаль? Но вскоре сомнения наши прояснились. Оказалось, что японские, да и наши траулеры, ведущие целевой промысел каракатицы, отбирают и используют только её, всё остальное, выбрасывая за борт. Замор здесь ни при чём.

Явление в жизни моря, наблюдаемое нами и являющееся причиной отсутствия рыб на глубинах десять — сто двадцать метров, называется апвеллинг, или подъём вод. В Аденском заливе он наступает, когда юго-западные ветры примерно с мая по сентябрь дуют почти параллельно берегу, расположенному влево от их генерального направления. При этом тёплая, насыщенная кислородом поверхностная вода северной части Аденского залива перемещается вправо от направления ветра, в открытую часть залива, а на смену ей из глубин, со скоростью до пяти метров в сутки поднимается вода, обогащённая вышеупомянутыми так называемыми биогенными элементами. Она холодная, но бескислородная, и поэтому на этих глубинах рыб настигает удушье. В эту пору прозрачность и цвет воды в море изменяются с зимнего светлого сине-зелёного, на бутылочный мутно-зелёный, буроватый — летний, не вода, а коктейль одноклеточных водорослей и быстро размножающегося на обильной пище зоопланктона. Впрочем, даже и зимой настоящего океанского индигово-синего цвета, вода в прибрежной части залива не имеет. Как и на суше, в море зелёный цвет — вестник весны и жизни.

Приток холодных глубинных вод, насыщенных биогенными элементами в фотическую, то есть хорошо прогретую, обогащённую кислородом зону служит толчком для фотосинтеза, бурного развития планктонных водорослей, первичных производителей энергии. Наиболее массовыми являются диатомовые водоросли, вырабатывающие до трёх четвертей углерода в океане. И если на Земле, как сказал кто-то из великих, самым полезным ископаемым является вода, то в океане самое полезное растение — крошечная диатомовая водоросль. Вслед за ростом диатомовых водорослей, развиваются их первичные потребители — мелкие беспозвоночные планктонные животные, самая многочисленная группа среди которых — веслоногие рачки, или копеподы. К этой кормушке собираются не только косяки планктоноядных рыб, но и стаи морских птиц, в первую очередь чаек и бакланов. Многотысячные их вереницы возвращаются с дневной рыбалки вечером. Отяжелев от добычи, бакланы летят длинной чёрной лентой над самой водой, следуя изгибам волн, чтобы заняв, излюбленные поколениями их предков, прибрежные острова и скалы, всю ночь орошать их белым помётом, перерабатывая съеденную рыбу в гуано.

В зависимости от силы ветра и его постоянства (а муссонные ветра этим-то и отличаются, что когда-то позволило арабским мореплавателям колонизировать восточное побережье Африки и распространить мусульманство в страны Индо-Пацифики) апвеллинг может наступить быстро, но, если ветер утихнет или вдруг изменится его направление, поднятие холодной воды на некоторое время задерживается. Остановка или замедление апвеллинга опасно для продукционного процесса, проходящего в фотическом, жизнетворящем слое, ибо потребители фитопланктона начнут погибать от голода.

Обычно вертикальная скорость апвеллинга невелика, например, двадцать метров в месяц у Калифорнийского, но этого достаточно, чтобы биологическая продуктивность шельфа была в десять раз выше, чем в прилежащих районах открытого моря. Ведь подъём идёт не в какой-нибудь локальной точке, а на десятках и сотнях километров побережья. Процесс этот планетарного масштаба, как смена времён года на суше.

Обычно вертикальная скорость апвеллинга невелика, например, двадцать метров в месяц у Калифорнийского, но этого достаточно, чтобы биологическая продуктивность шельфа была в десять раз выше, чем в прилежащих районах открытого моря. Ведь подъём идёт не в какой-нибудь локальной точке, а на десятках и сотнях километров побережья. Процесс этот планетарного масштаба.

На период наиболее развитого муссона (июнь-август) теплолюбивые виды рыб, не совершающие далёких миграций, подходят как можно ближе к берегу, на мелководные участки, и становятся недоступными для траулеров. На малых глубинах температура воды не опускается ниже двадцати пяти—двадцати семи градусов, так что все бухты и бухточки забиты рыбой. Местные жители, конечно, хорошо знают об этом и с утра до вечера ловят её со скал, забрасывая удочки в гущу пены и брызг.

А там, куда подступила холодная вода, прохладней, чем в средней полосе России, и это в тропиках, всего лишь на двенадцатом—четырнадцатом градусах северной широты! Над морем образуются густые туманы, особенно в районе к северо-востоку от мыса Рас-Фартак, в заливе Камр. На снимках, сделанных со спутника, хорошо видна плотная облачная завеса, постоянно прикрывающая берег и часть залива в этот период. В море наступила зима, хотя по календарю — разгар лета.

В сентябре летний муссон ослабевает, начинается осенний переходный период, продолжающийся в октябре. Всё чаще сильные юго-западные ветры меняются на слабые северо-восточные. Перестраиваются генеральные направления течений, увеличивается толщина слоя прогретой, аэрированной воды, расширяется зона, пригодная для обитания теплолюбивых рыб, и они отходят от берега, чтобы по мере развития зимнего муссона (ноябрь—апрель) достичь предельных, пригодных для себя глубин в сто — сто пятьдесят метров. Разумеется, такая подвижка наблюдается на всех этажах моря, как на шельфе, так и на верхней части континентального склона.

Подъём глубинных вод зависит от многих факторов, часть которых известна и прослежена. Причина их зарождения в открытом море, — это противотечения и направление господствующих ветров. Год на год не приходится, известны случаи, когда бедные питательными веществами воды прорывались к берегу, блокировали подъём обогащённых биогенными элементами вод, и начинался замор. Такое явление произошло в шестидесятых годах прошлого века в восточной части Аденского залива, затронувшее и расположенный ещё дальше подводный хребет Мерея.

Что способствует экстремальному сбою, в общем-то, более-менее равномерного развития муссонного процесса и неразрывно связанного с ним апвеллинга, пока не выяснено.

Эти периодически повторяющиеся явления в гидрологии Аденского залива напоминают смену времён года на суше, к северу и югу соответственно тропиков Рака и Козерога и так же, как и обитатели суши, морские жители тоже приспособились к ним.

Для одних жителей моря летний муссон является периодом нереста, а зимний нагула, для других — наоборот. Некоторые успевают управиться со всеми интимными делами в короткий межмуссонный промежуток времени, у большинства же нерест растянут на очень длительный срок, но и в таком случае существует тяготение к определённой поре, на которую приходится пик нереста.

Феномену апвеллинга, как в Аденском заливе, так и в других районах мирового океана, посвящено много исследований. Самый большой на планете, апвеллинг Перуанский, позволяющий сравнительно небольшой стране Перу с численностью населения около двадцати миллионов человек быть на первом месте в мире по вылову рыбы, до двенадцати миллионов тонн.

Но влияние апвеллингов на жизнь рыб и других животных до конца ещё не познано.

Муссонные ветра были открыты в первом веке до нашей эры греческим мореплавателем Гиппалом, кстати, эти ветра долгое время так и назывались — ветра Гиппала. Лишь значительно позже привилось арабское название — маусим (время года, сезон), переиначенное европейцами в муссон. Ветра Гиппала способствовали развитию мореплавания и торговли в южных морях. И только с течением времени, с появлением двигателей других типов, когда, ветер утратил своё значение, как движитель кораблей, было установлено основополагающее и значительно более важное влияние муссонов на жизнь моря и его обитателей

Каждая экспедиция добавляет в изучении неразлучной пары муссон — апвеллинг что-то новое: Необходимо знать, когда начнётся смена муссонов, а значит и апвеллинг, ибо он может начаться рано, а может и запоздать. Муссон может быть сильным или слабым, и всё это скажется, как на море, так и на суше. В частности, земледелие Индии настолько сильно зависит от сроков наступления муссонов и места выпадения осадков, что индусы разработали, целую программу, для изучения муссонов. Где прольются животворящие дожди — в предгорьях Гималаев? или выпадут снегом в тех же горах? в море у берегов? или на обширных равнинах, занятых сельхоз культурами, ведь здесь их так ждут крестьяне!

От точности знания природы этих явлений, возможности предусмотреть их зависит достоверность и наших прогнозов в данном районе, а, в конечном счёте, успех или неуспех работы рыбной промышленности. Мы делаем всё, чтобы и наша экспедиция привнесла новые знания в раскрытие секретов апвеллинга.

 

МЕЖДУ РАС-ФАРТАКОМ И РАС-ФАНТАСОМ

Сколько миллионолетий смотрятся эти чёрно-бурые угрюмые скалы в воды Аденского залива? Возле скал, с западной стороны мыса Рас-Фартак, скрытая прибрежными дюнами — низина, виднеются верхушки пальм. Видимо, там близко к поверхности подходят подземные воды. К скалам прижался городок, окружённый со всех сторон песчаными барханами, высушенной, песчаной землёй.

Земля... Здесь это покрытые пустынным загаром, чёрные, как уголь, камни, в некоторых местах, они словно гигантская булыжная мостовая, устилающая прибрежную равнину до сереющих во мгле отрогов гор. Серо-жёлтые, выжженные солнцем холмы. Кое-где полоса отвесных обрывов — жёлтых, коричневых, бурых, песчаные пляжи с редкими рыбацкими деревушками между ними. Во время работы в Южном Йемене я посетил практически каждую, какой же весёлый и неунывающий народ живёт здесь!

 

НА КРАЮ АРАВИИ

В пустыне не пахнет опалой листвой,

И к зиме никаких перемен.

Только глуше рокочет усталый прибой,

Это южный Йемен, это южный Йемен.

 

Не обнимет здесь ноги трава,

И роса не окропит висок,

Слепит глаз круглый год синева,

Аравийский песок, Аравийский песок.

 

Дыбят недра изломы гор,

Листья пальмы фанерно шуршат,

Словно в сказке причудлив заката узор

Это мыс Рас-Фартак, это мыс Рас-Фартак.

 

Заунывно поёт бедуин у костра,

Что он видит? Там — в мглистой дали?

Пролетают мгновеньями годы, века…

Это Руб-Эль-Хали, это Руб-Эль-Хали.

 

Среди обрывов, со стороны суши, пляж ограждают разновысокие песчаные дюны, переходящие в зубчатую стену низких лысых гор. Горный хребет далеко, он колеблется, тает в дрожащем мареве аравийского полдня. От одних названий здешних гор и мысов — Джебель-эль-Джифан, Джебель-Хуси-эль-Гура, Рас-эль-Хуса-эль-Хаира, Рас-эль-Джибш… — сохнет в горле, они словно хруст песка на зубах, шелест ветра в расщелинах скал и в иссохших кустах тамариска. Да и слово — море на арабском — эль-Бахр — на наш слух, тоже звучит не очень освежающе.

Монотонные волны с океана бесконечной чередой набегают на берег. Если бы не их усыпляющий рокот, можно оглохнуть от звенящей тишины, только подчеркиваемой криками чаек. Пустынно и одиноко. Разбежится по песку стайка крабов-привидений, замрёт один, вглядываясь в тебя неземными, марсианскими глазами-антеннами, — и снова тишина и недвижность…

На каком-то уступе в скалах отрешённо высится выбеленный временем и солнцем каменный постамент над гробницей шейха Наби-Салих-Бин-Худи. Кто он? почему похоронен здесь, в пустынном, уединённом месте? нет ответа. Со временем его захоронение стало ориентиром для мореплавателей и отмечено на морских картах.

И над всем этим безрадостным пейзажем — белесое мглистое небо с безжалостным солнцем, весь день, кажется, зависящим в зените.

Ежегодно с июня по сентябрь обрушиваются на аравийский берег особенно сильные удары волн, это юго-западный летний муссон. Ни днём, ни ночью не прекращается его работа. Гигантские массы воды сокрушают всё на своём пути, перемалывая в песок кораллы, ракушки, скалы. Чудится, что именно под ударами волн, а не из-за подвижки тектонических плит, Аравия отодвигается от Африки, образуя, как считают геологи, на месте Красного моря, Аденского залива и Великого Африканского Разлома зародыш нового океана.

И только там, где скалы сложены из особо прочных пород, берег не поддаётся, споря с напором океана. Здесь и высятся обрывистые мысы — Рас-эль-Кальб, Рас-Шарма, Рас-Багашва и многие другие. Очень примечателен своим профилем Рас-Икаб; при подходе с моря с западной стороны, из-за отрога хребта высовываются два серых пика, точь-в-точь ослиные уши.

Далее к востоку наиболее высокие Рас-Фартак и Рас-Фантас, являющиеся как бы северной опорой ворот из Аденского залива в Аравийское море, в Индийский океан. Южная их опора — Африканский мыс Гвардафуй, хотя правильней такой опорой считать мыс Рас-Радресса на острове Сокотра. Ибо система течений, водных масс и других океанологических факторов, характерных для Аденского залива, как показали работы наших учёных, — общая для акватории, ограниченной с запада Баб-эль-Мандебским проливом, и заливом Таджура, а с востока линией, условно проведённой между мысами Рас-Фартак и Рас-Радресса. После Фартака и Фантаса Аравийский берег в границах Йемена круто поворачивает на северо-восток.

… Тем утром я проснулся с ощущением пронзительной беспричинной радости, ожиданием подарка от жизни. Ещё не открыв глаза, почувствовал присутствие чего-то необычайного и значительного, как бывало в детстве.

Ранним летним утром уже не спишь, но не только вставать, лень даже глаза открыть, хочется продлить очарование состояния между сном и бодрствованием. И тянешь, тянешь последние самые сладкие минуты, по лицу бродит щекотливый луч солнца, прорвавшийся сквозь ажурную зелень акации, сквозь занавеску… и мир и жизнь кажутся бесконечными и счастливыми.

Вывалившись на траловую палубу, я оторопел: мы стояли, как первоначально показалось, почти вплотную к берегу, протяни руку — и дотронешься. А берег — это высоченная, в тысячи песчаных коржиков, слоистая, как пирог «наполеон», неохватная глазом скала, выдвинувшийся в море мыс-отрог хребта Фартак.

Клочья тумана или очень низких облаков сизо-белыми космами покрывали скалу, а вершина её терялась в поднебесной выси затянутой утренней дымкой. Но лучи солнца кое-где уже высвечивали тёмно-золотистые напластования слоёв песчаника, насколько можно было видеть, извивистыми карнизами, параллельно уровню моря, уходившие в обе стороны. Местами они прерывались, полными густых клубящихся теней, узкими ущельями трещин-разломов.

Я пригляделся, и вскоре первое обманчивое ощущение необычайной близости скалы исчезло вместе с рассосавшимся туманом; крошечные, даже в бинокль, силуэтики птиц на фоне темноты ущелий позволили точнее сравнить величины и прикинуть расстояние — оказалось, что до берега свыше трёхсот метров.

Глубина здесь — всего десять метров и, чтобы судно не вынесло течением на подводную скалу, отдаём якорь, и, пока механики пляшут вокруг двигателя, решаем сделать гидрологическую станцию. Интересно и важно узнать какова же здесь температура воды и содержание в ней кислорода у дна и на поверхности.

Глубина здесь — всего десять метров, и чтобы судно не вынесло течением на подводную скалу, отдаём якорь, и пока механики пляшут вокруг забарахлившего двигателя, решаем сделать гидрологическую станцию. Интересно и важно узнать каковы же здесь температура воды и содержание в ней кислорода у дна и на поверхности.

Истончаясь под лучами солнца, туман, то опускается почти до поверхности моря, колышется над ним тугими волнистыми прядями, и тогда воображение рисует -фантастических змеев, драконов и других чудовищ, то поднимается, вверх приоткрывая скалу и порождая летающих собратьев тех же страшилищ. Скала временами высвечивается и тогда даже без бинокля виден её старческий, многомиллионнолетний облик, в своих морщинах, несомненно, дающий укрытие на день сказочной арабской нечисти; а где ей ещё прятаться? Несомненно, пещера Али-Бабы, где-то здесь!

Опущенным за борт термометрам надо дать время, для того чтобы они приняли температуру окружающей среды, а сами батометры промылись водой на данной станции от остатков воды с другой станции, и пока идёт этот процесс, я продолжаю осматривать скалу, то в бинокль, то невооружённым глазом.

На разных высотах поблескивают белыми, бурыми и ржавыми потёками — потницы, выходы подземных минерализованных вод, словно покрытые плесенью, зачитанные торцы страниц гигантской каменной летописи. Сколько на этих страницах интересного и познавательного!

Однажды, прогуливаясь по берегу моей колыбели — Азовского моря, среди, увы, разорванных, истрёпанных обрывков такой же книги, я наклонился и поднял каменную страницу. И надо же! на обратной стороне её вырисовывался горельефом отпечаток ископаемой рыбы, своим хвостом, словно под время, уходя под другую страницу. Надо ли говорить, что я перелопатил кучу разновеликих страниц, но ничего больше не нашёл…

К потницам жмутся приютившиеся на отвесных стенах затерянные, как путник в пустыне, зелёные кустики отчаянных альпинистов — неведомых растений. Несчётные поколения их, растущих, старящихся и отмирающих из поколения в поколение на одном месте возле выхода воды, изгибаемые ветрами, своими жёсткими стеблями вычертили почти правильные борозды — то окружности, то эллипсы, указывая большей глубиной борозды направление господствующих ветров. Скупой влаги хватает, чтобы смочить десять-двадцать сантиметров поверхности и поить приникший к отвесной стене крохотный, но, судя по яркой зелени, благоденствующий оазис.

Кажется, будто скалы мысов Рас-Фартак и Рас-Фантас, молчаливыми многоглазыми Сфинксами, выползшими из глубин Аравии к заливу, смотрятся в начинающийся прямо у их подножия Индийский океан.

Чёрный монолит скалы, отвесно уходящий в воду, на всём видимом мне протяжении отрога подрублен волнами. В некоторых местах скала осела, берег обрушился под собственной тяжестью, обломками обвала усеяв пляж. Видны следы старых обвалов и осыпей уже упорядоченных волнами и совсем свежих. Угластые глыбы песчаника ещё не окатанного, не оглаженного волнами, то тут, то там образуют разной высоты конусы осыпания.

Легко заметить, что тёмные, коричневые слои, видимо, пропитаны солями железа, более прочные, большей частью именно они образуют полки-карнизы, выступающие над кажущейся ровной частью утеса обращённой к океану. Светлые участки сложены из песчаника помягче, они податливей, выветриваются и вымываются быстрей. Это в них появляются щели, из которых торчат упрямые стебли трав и стволики одиноких приземистых кустарников.

Слои песчаника, словно разумная работа переплётчика, удивительно равномерно распределены по всей поверхности. Лишь присмотревшись можно обнаружить досадное нарушение прямизны в тех местах, где локальный участок скалы ополз подточенный волнами. Полукруглые, овальные и треугольные своды, то правильные, то не очень, все эти формы проседаний породы видны вдоль всего берега. Волны дробят и вымывают отвалившуюся часть скалы и постепенно образуют ниши, гроты, пещеры разнообразнейшей конфигурации и размеров.

Где-нибудь в глубине их всегда найдётся ложбинка, с более мягкой породой, трещинкой, щелью, и тогда при равномерных настойчивых ударах волны в такую виятинку, образованную пластичной породой, в неё проникает воздух. Спрессованный, сжатый прибоем, он вдавливается в породу, а солёная океанская вода растворяет её, как наждаком действует песком и галькой, и, в конце концов, расклинивая, растачивая и проедая, внедряется в глубь массива.

Иногда где-нибудь сбоку, выше или ниже, а то и под водой образуется дополнительный выход и тогда при каждом ударе волны, как поршнем вдавленная в узость вода вместе с воздухом с шипением и свистом, образуя при соответствующем освещении кратковременную радугу, фонтанирует в самом неожиданном месте. Из-за разной длительности прохождения пути к выходу, гейзеры прорываются неодновременно, а потому и радуги вспыхивают одна за другой.

Водяная пыль летит по ветру, оседает на нагретой скале, испаряется, серебря и беля скалы, налётом соли и так же, как и растения, наибольшим протяжением овала оседания указывает преобладающее направление ветров.

… Термометры дружно замерли на пороговом для многих видов рыб показателе восемнадцать градусов от дна до поверхности. Интересно бы выяснить, а какая же температура у самого берега? И хотя механики уговорили двигатель работать и дальше, поступаем так; пока судно будет тралить на доступных ему глубинах, несколько человек на шлюпке пройдут вдоль берега, снимая показатели термометра и отбирая пробы воды.

 

ОЧЕНЬ ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Не спорю, весьма продуктивна возможность работать в судовой лаборатории оборудованной самыми совершенными приборами. Ведь сейчас они практически неотличимы от тех, на которых работаем на берегу. Что уж там говорить о различных житейских благах, комфорте, предоставляемых на современном научно-исследовательском океанографическом судне, и это не лишено привлекательности и соблазна. Но вместе с массой достоинств и преимуществ, что-то теряется. Этим «что-то» для меня является ничем не заменимое непосредственное общение с морем и его обитателями.

В связи с развитием и изменением средств передвижения и способов исследования трансформировалась и манера сообщения полученных результатов потребителю. Это можно проследить не только по художественной литературе девятнадцатого века с пространными описаниями пейзажей и лирическими размышлениями героев, но и по сугубо научным сочинениям, за строками которых видна живая душа автора, — достаточно погрузиться в путевые дневники Пржевальского, Докучаева, Арсеньева, Обручева или Ливингстона.

Так, на суше, пересев с телег и саней в автомобили, вагоны и самолёты, мы уже не слышим пения птиц, шума деревьев, журчания воды, а ведь это дыхание Природы! Отгородившись металлом, стеклом, рёвом двигателей, нас уже не очаровывает стрёкот цикад, кузнечиков и сверчков, не будит тоску по былому запах скошенных трав, не щемит душа, когда налетевший ветерок пахнёт чабрецом и полынью, или ледяным ветром полярных и горных пространств... Они остались по ту сторону почти герметически закрытых средств передвижения. Не напишется что-то равное — «Колокольчики мои…», «Телега жизни», «Выхожу один я на дорогу»:

«Степь, тройка, бубенчик,

Заря и дорога,

И слева, и справа ковыль...»

Не ездим мы более шагом. В современных стихах и песнях, в музыке всё больше суперделового, железного, рваного, бездушного — быстрей, громче, больше, «ритм наш современный чародей», это в художественной литературе.

А в научных отчётах только сухой остаток, без эмоций и душещипательных отступлений. Хотя может быть так и надо, очень уж много информации увеличивающейся в геометрической прогрессии, валится на голову исследователя. И зачастую бывает проще и дешевле повторить исследование, чем выудить сообщение о нём.

 

АРОМАТ МОРЯ

Вот почему я так люблю, просто в шлюпке, под поскрипывание уключин, ласковые шлепки волн о борт приближаться к неизвестному. Аромат моря, колдовское ощущение его, как громадного живого организма, доброго и бесконечно терпеливого, с пониманием и снисходительностью переносящего чрезмерные и не всегда безболезненные шалости своего дитяти — человечества, приходит ко мне, когда представляется случай, подобный сегодняшнему.

Приятно волнующая суета сборов, на всякий случай, начались загодя, ещё с вечера, хотя высадка намечена на утро после завтрака, но отправляемся на весь день, поэтому надо предусмотреть разные мелочи, без которых не обойтись в воде и на берегу.

Однажды направляясь на берег на полдня мне и моим товарищам довелось провести на нём не только полдня, но и ночь с добрым куском следующего утра, (об этом несколько позже), поэтому я теперь запаслив, как бурундук.

Нас давно привлекал участок берега восточнее мыса Рас-Фартак. Здесь на протяжении нескольких миль, побережье, судя по карте, изрезано множеством заливчиков и бухточек. К сожалению, на карте данного масштаба, отмечены самые крупные из них, но по опыту предыдущих высадок мы предполагаем, найти там и маленькие уединённые микробухточки, нырять в которых одно удовольствие — чувствуешь себя Колумбом-Магелланом и Робинзоном одновременно, хотя бы на этом клочке суши и воды. Ведь в таких укромных уголках вполне вероятно, что мы вообще будем первыми, кто спустится здесь под воду и измерит её температуру у дна в период летнего муссона. Вряд ли мы сделаем открытие, но само ожидание новизны и неизвестности мягкой лапкой ласкает душу. Великое ощущение первопроходности, просто любопытства, не они ли до сих пор равно волнуют и физика-математика, и биолога-мореведа, и не они ли являеюся движущей силой прогресса? А возможно и эволюции. Бог ли, Природа тоже ведь с интересов заглядывают в себя самих, а, что де, смогу ещё сотворить?

 

ТАМ ЗА ПОДВОДНЫМ ГОРИЗОНТОМ

Я ни с кем не делюсь своими мыслями, но меня не озадачит, если кто-нибудь из моих товарищей поведает о том же. В монотонности экспедиционной жизни очень не хватает смены ритма, другой, не только судовой информации, и вот такими высадками мы компенсируем этот недостаток. Уж, не говоря об удовлетворении простого человеческого любопытства: а что там, за горизонтом? Пусть даже таким близким, подводным.

Но объективности ради следует сказать, не для всех высадка на берег, работа со шлюпки так же необходимы и желанны, как для меня, Николая или Сергея.

Постепенно в составе научной группы складывается микроколлектив для которого любое погружение и всё, что связано с возможностью, пообщаться с подводным миром, представляет особое удовольствие, незаменимое никакими другими работами. Мы готовы пойти на любые перестановки в вахтах, отрабатывать за кого-то ночные смены, делать всё, лишь бы не остаться на судне, когда приходит время работы со шлюпки.

Гребцом с нами, как обычно, отправляется Чуков — интерес его не только к рыбьему царству, но и просто к морю возрастает с каждой высадкой. Остальные наши товарищи в силу разных причин постепенно перестали претендовать на этот вид исследований, пусть и вне программы экспедиции. Одних отвадила перспектива сесть на морского ежа, другие, ожидавшие увидеть на берегу что-то необычное и промучившись, целый день в сатанинском пекле, закаялись высаживаться. Некоторые предпочли возиться с добытыми экспонатами на борту; изготовлять чучела, систематизировать коллекции. Занятия нужные, важные, и как хорошо, что есть люди, для которых они так же интересны, как для нас процесс сбора материалов, полевая работа.

Но я так и не смог понять Копытина, не ожидавшего увидеть ничего интересного, ни под водой, ни на воде. Разглядывая доставленные нами образцы, будь то кораллы, раковины, необычной формы камень, продукт действия резца великого ваятеля — Природы, он произносил одну и ту же фразу: валялось бы на дороге — не подобрал...

Причиной отсева послужило и то, что гребля, добывание экспонатов для коллекции института связаны с тяжёлым физическим трудом. Погружение без акваланга на глубину десять-пятнадцать метров, переворачивание каменных глыб, дыхание через трубку, настолько обезвоживают организм, что по возвращении на судно, восстанавливая нарушенный водный баланс, мы поглощаем литрами все жидкости подряд — воду, чай, кофе, соки, компот, квас…

Конечно, нас интересовало не только пополнение коллекции, главным оставался вопрос: куда с глубин десяти — ста двадцати метров уходит тепло… и кислородолюбивая придонная рыба в период летнего муссона?

Если в связи с апвеллингом она устремляется к берегу, то какой же необычайной плотности должна достигать её биомасса! Не исключены и другие варианты. Некоторые ставриды, сомы, нитепёры, рыбы-сабли, горбыли временно переходят к пелагическому образу жизни вдали от берега, рассредоточиваются в толще воды, не образуя скоплений, и потому не фиксируются рыбопоисковыми приборами. Иные рыбы — часть тех же сомов, крупные ставридовые, скумбрия, помадасиевые, скомберомориды и многие другие передвигаются вдоль берега на запад в направлении Красного моря, где апвеллинг ослаблен, и на восток к Оману, останавливаясь на отмелях, не подверженных охлаждению, но и недоступных для крупнотоннажных судов и современных орудий лова. Возможна миграция и к Сомали через Аденский залив, правда, столь дальнее путешествие могут совершать не все рыбы, домоседам вроде каменных окуней туда вряд ли добраться.

…Но вот наконец-то мы в шлюпке, она ещё притягивается течением к корпусу судна, но поднимаемся и опускаемся на волнах уже самостоятельно, а вот и первые брызги смачивают наши лица.

Разве можно забыть первую любовь!

Суда типа СРТМ (Средний Рыболовный Траулер Морозильный) — моя молодость, первая любовь. С их палубы я впервые увидел океан, чужие города и дальние страны, обитаемые и особенно, необитаемые острова, полёт летучих рыб и прыжки мант, зелёный луч и «тропиков закаты на полнеба». Это с их палубы, ночью смотрел я, как «в сетях антенн запуталась звезда» … И потому до сих пор люблю эти маленькие, но с отличными мореходными качествами, неприхотливые суда. Пусть у них нет кондиционеров, не разгуляться в тесных каютах и коридорах, но зато море вот, оно, рядом, наклонись над бортом, свесь голову и можно не только смотреть, но и видеть! А при желании, при сильном крене, море разрешит ласково пошлёпать себя, то есть волну.

И ещё. Но это по секрету, у них маленькая автономность плавания, не сравнимая с большими судами, а значит, каждый месяц надо заходить в порт для бункеровки водой и топливом, для пополнения скоропортящимися продуктами, а ведь бункероваться водой можно не только в порту… Но об этом позже.

 

ХВОСТ ТАЙНЫ

Как ни мал корабль, но он наш дом на все шесть месяцев рейса, за это время мы с ним сроднились.

И вот с каждым взмахом вёсел наш дом отдаляется, уменьшается. Но и берег, тянувшийся рыжей чередой холмов меж ультрамарином моря и выцветшим от вечного зноя небом и казавшийся столь близким с палубы, тоже словно отодвигается и не приближается, несмотря на нашу вёсельную суету.

Но так только, кажется, мало-помалу холмы растут, надвигается грозная величавость сурового чёрно-коричневого угловатого мыса. Ни травинки, ни кустика пока что не видно, глазу не за что уцепиться. В изломах круто падающих к морю ущелий ещё густеет, клубится с теневой стороны ночной мрак. Но, вот уже, наконец, завиделась, показалась белая полоса прибоя, и постепенно усиливаясь, доносится его гул. За ним засветлел песок уединённых, миниатюрных пляжиков.

По мере удаления от судна увеличивается наша незащищённость и хрупкость, ничтожная малость, в виду безбрежности океана с одной стороны и причудливых гигантских скал, вздыбившихся из воды, с другой.

Тысячелетия ваяли их солнце, вода и ветер, чтобы глянули они на нас, то ломаным профилем Мефистофеля и даже с бородкой — пучком водорослей, то чисто арабским силуэтом разбойника из «тысячи и одной ночи».

А вот и птица Рух угнездилась выше, над выступом, а на нём лежат два яйца-валуна диаметром со скат грузового автомобиля. Какой же чудовищной силы была та волна, что забросила их на высоту пятиэтажного дома!? Вполне вероятно, что, глядя на такие вот «яйца», и была придумана сказка о гигантской птице... Сколько таких «гнёзд» у южного побережья Аравийского полуострова!

Чем ближе к берегу, тем мощней вздохи океана и что стоит ему одним ударом расплющить нас, засосать в чёрные беззубые пасти гротов затянутые сверху бахромой водорослей, усеянных на уровне воды, по краям оградой из скальных устриц и балянусов. Только несколько щепок, да четыре спасательных пояса останутся плавать, пока не изотрутся, не измочалятся о береговые утёсы.

То, что виделось с борта судна, меняется при взгляде со шлюпки, почти с уровня моря, словно смотрим в бинокуляр, постепенно увеличивая изображение. Со смирением в душе и затаённой подавленностью подгребаем к берегу, к дышащему вечной сыростью и мраком зеву ближайшего грота. На карнизах по боковым стенам примостились горлицы и ещё какие-то непоседливые мелкие белые птицы, похожие на качурок. Они часто срываются со своих мест, и с пронзительными криками бросаются к воде, но не ныряют, а что-то хватают с поверхности, роем комаров-толкунцов вьются перед входом в грот, ловко лавируя между пучками свисающих водорослей. Горлицы, настороженно переминаясь с ноги на ногу, отступают вглубь грота, а затем разом взлетают и всей стаей переносятся в другой грот.

Поверхность моря вокруг нас покрыта плёнкой из перьев, травинок, веточек, пуха, обрывков водорослей и сухопутных растений и, увы, многочисленных отходов цивилизации — всё той же полиэтиленовой рвани, пакетов, разнокалиберных аэрозольных баллончиков, пластиковых ёмкостей, сгоревших электролампочек, пробок, стоптанных тапочек-вьетнамок и всякого другого мусора. Всё это выбрасывается с проходящих судов, чтобы истереться о скалы и стать со временем песком и пылью. Некоторые выбросы издают ещё и запах, ошибочно, но с восторгом принимаемый романтиками за запах моря... Хотя море, в самом деле... пахнет, но это там, вдали от берега. Чем? Не знаю. Но чем-то таким пахнет, что в принципе не имеет запаха — свобода, полёт, беззаботная жизнь, неземная любовь, в общем мечтой и счастьем. Воображайте, что хотите, у меня нет слов для более точного определения.

А цвет воды! Снова моё обращение к романтикам, будущим флибустьерам и несостоявшимся авантюристам прищурьте глаза и заткните уши; где ультрамарин, изумрудная зелень и сосущая глаза синь? Вода грязно-зелёная, в ней мелькают неясные тени крупных рыб, рядом со шлюпкой, спасаясь от невидимых подводных хищников, выскакивают в воздух рыбёшки и, сверкнув серебристым боком, исчезают в глубине. Отделённая от нас тонким бортом шлюпки, ни на мгновение не прерываясь, продолжается подводная жизнь. Охотятся рыбы, кальмары, каракатицы, за спасающейся от них добычей; вдруг поднимет змеиную голову черепаха и близоруко посмотрит на нас, пытаясь, очевидно, сообразить, кто это и какую опасность представляет для неё, потом лениво шевельнёт ластом и скроется на всякий случай в глубине.

— Гляньте, гляньте! — возбуждённо вскакивает Чуков, указывая рукой на место, где только что нырнула черепаха. — Что это у неё, хвост?

— Какой там хвост, на плаву она его поджимает под панцирь, — поясняет Николай.

— А почему он сверху?

— Чёрт знает почему, может, у здешних черепах такая мода...

— Мутант?

Я прикладываю бинокль к глазам, всматриваясь в поверхность, — никакой это не хвост, это… это… верёвка!

Увлечённые разглядыванием верёвки, один конец которой явно привязан к панцирю черепахи и тянется по воде, повторяя все её движения, мы увидели, что в том месте, где черепаха нырнула, вдруг что-то поднялось — кол не кол, а нечто вроде небольшого брёвнышка с полметра высотой — и исчезло под водой.

— Тьфу ты, — чертыхается Сергей, — какой-то дурак привязал к тортиле бревно...

И только я в бинокль совершенно ясно вижу, что это совсем не бревно, а скульптура женщины, уже заметно попорченная оседлыми морскими животными...

Гоняться на вёсельной шлюпке за черепахой, даже и буксирующей деревянную скульптуру, — занятие бессмысленное. А может, показалось?

Я не стал будоражить ребят своими сомнениями. И напрасно. Поди, ты, знай в тот момент, что судьба махнула передо мной, перед всеми нами, не верёвкой, а хвостом тайны, а я прошёл мимо… Это был ещё один случай, который, как известно псевдоним Бога. И будет суждено мне встречаться с разными проявлениями этой тайны на протяжении всех плаваний и только в конце их смогу связать эти обрывки, намёки в единую логическую цепь, но поезд уйдёт и разгадать её мне так и не удастся… хотя и подошёл я к ней вплотную.

Вдвойне напрасно, что я не поделился тогда с товарищами тем, что видел потому, что свидетелей кто мог бы подтвердить увиденное мной, теперь нет. Как я ни мытарил их впоследствии просьбой вспомнить, когда принялся за эту книгу, никто ничего так и не вспомнил, словно и не видели...

Подтверждений у меня никаких нет…

 

ОСЫ, ИСКУССТВЕННЫЕ РИФЫ И ЛАНГУСТЫ

Несколько подавленные величием сурового пейзажа, выбирая место для высадки, мы, молча, продвигаемся вдоль стены, и она внезапно рассекается крутыми склонами каньона-вади. Видимо, хоть и редко, но здесь тоже случаются дожди: на его отвесных склонах видны следы потоков, пронёсшихся, вполне возможно, ещё в библейские времена.

В шлюпку внезапно залетает и опускается на мой рюкзак тощее дитя пустыни — перетянутая жёлтыми поясками — оса. Перелетая с места на место, она деловито изучает брезент рюкзака, а, дойдя до грязного, в незапамятные времена пропитанного жиром барсука, бокового кармана, в раздумье замирает. Пятно это — след Сихотэ-алинского моего путешествия. Вряд ли в нём после многократных стирок, дождей, снегов и купаний в море осталась хоть молекула барсучьего жира. Но всё же какие-то атомы, видимо, имеются, иначе с чего бы осе пересекать его в разных направлениях, задерживаться в самом тёмном месте у кожаного ремешка-застёжки, удовлетворённо потирая лапками, ага, не зря летела! и вдруг она исчезает так же внезапно, как и появилась.

— Внимание, — резюмирует Чуков, — сейчас она приведет сюда орду таких же жёлтеньких, полосатых и голодных, это разведчик-информатор.

— Да уж, — соглашается Сергей Ребик, — разведка у них поставлена что надо!

— Ну и что, — равнодушно роняет Николай, — есть-то у нас нечего! Консервы в банках, хлеб в полиэтилене, вода в бутылках.

— Вот то-то и беда, не дай Бог обидеть хоть одну невзначай...

— А мы, что не еда? — подмигивая мне, удивляется Чуков.

Вплываем в минибухточку устье каньона. Дно здесь песчаное, вода посветлее, и без маски видно, как под шлюпкой и в стороне от неё мечутся силуэты рыб. Хорошо различима стая крупных, около метра длиной каранксов. Те, что поближе, изумлённо смотрят вверх, улавливая наши малейшие движения, и то подаются к нам, то отплывают в сторону. Рыб очень удобно рассматривать сквозь прозрачное, сделанное из оргстекла, дно водонепроницаемого ящика. Не знаю, каким они видят меня, может быть, для них и шлюпка, и ящик, и упавший на дно якорь — просто потенциальная опасность? Но то, что они тоже видят меня, — несомненно, так как едва я притапливаю ящик под углом, чтобы посмотреть немного в сторону, как они тотчас выплывают из зоны видимости.

Каранксы того вида, что собрались под шлюпкой, редко попадают в трал, разве что иногда на удочку, а здесь они в своей стихии: упруго вибрируют сильные тела, на боковой линии полыхают тёмно-перламутровые пятна, на желтоватом фоне боков — почти прозрачные плавники.

Проверив, надёжно ли держит якорь, и, измерив температуру воды у дна и на поверхности, ребята дружно майнаются за борт, а я немного задерживаюсь, чтобы записать показания термометра.

Чуков, как в воду глядел: осиная эскадрилья бесшумно уселась на аэродром — рюкзак, и не куда-нибудь, а сообразно сообщённым координатам, в точности на жировое пятно. Семь ос уткнулись в тёмную ткань и начали… — не нахожу слов, какими можно описать их действия: сосать? соскрёбывать? грызть? — и самое главное, что?! Тем не менее, видимо, какой-то смысл в их появлении был, и в количестве — именно семи! На каждую осу пришлось два-три квадратных сантиметра пятна. Досконально обследовав их и, — я, уверен! — что-то добыв!? осы деловито почистили лапки, затылок и улетели. Напрасно иронизировал Чуков: осы явно были вегетарианцами, и моё тело их не интересовало. Я наклонился к рюкзаку, понюхал, лизнул, но ничего, кроме солоноватого вкуса брезента, не ощутил. Н-да, как тут не поверить, что у насекомых есть свой язык, и в пределах их потребности очень даже и совершенный, раз они способны сообщать друг другу такие сложные понятия!

Ближе к берегу, на дне, нам начали встречаться круглые булыжины размером от футбольного мяча и крупнее, затем они равномерно мельчают, но против ожидания берег выложен не галькой. Монолитная каменная плита, кое-где рассечённая трещинами, гигантской ступенькой опоясывает бухту. По её краям — остатки скал, истончённых до кружевной тонкости стихиями, и, по-видимому, губками и моллюсками-сверлильщиками. В каждой луночке обязательно сидит балянус, пателла, трохус, китайская шапочка, друппа или иной моллюск. В лунках пообъёмней укрываются крабы-грапсусы.

Эти скалы, со следами действия природных сил, сложены из мраморовидных розовых известняков и гранитов. За ними — чёрная стена базальтов, несокрушимо-твёрдых и оттого только отполированных, вылизанных волнами. Под водой всё однообразного бурого, чёрного, грязно-зелёного цвета — ни намёка на кораллы.

Если у скалистого берега с большими глубинами кораллы не могут расти из-за регулярно повторяющихся подъёмов холодных вод, то в бухте, на малых глубинах, отсутствие их объясняется притоком по каньону дождевых вод с обилием глинистых частиц. Кроме того, в сильные шторма дно бухты подвижно, гранитные и мраморные ядра перекатываются, истираются сами и уничтожают всё живое, успевшее укрепиться в спокойный зимний период.

Но куда в таком случае прячутся скальные лангусты и их подрастающая молодь? Вон сколько усов торчит из-под каждого мало-мальски пригодного укрытия, а ведь ниш, нор, полостей на базальтовых скалах не так уж и много? Возможно, они уплотняются в коммуналки, и там, где раньше роскошествовал в отдельной квартире один, приходится помещаться нескольким?

Количество скальных лангустов, особенно взрослых особей, зависит от наличия подходящих укрытий, молодёжи легче найти микроубежище. Вот если бы в таких укромных бухтах, как эта, поставить искусственные убежища, пригодные для поселения личинок! Но каким образом укрепить их на подвижном дне? И всё-таки рано или поздно строительством искусственных рифов, хотя бы для особо ценных видов морских обитателей, придётся заняться всем странам, имеющим выход к морю.

Международный опыт строительства и эксплуатации искусственных рифов, созданных, как специально — из бетонных блоков, скреплённых автопокрышек, старых автомобилей и тому подобного, так и случайно (это в основном затонувшие корабли), свидетельствует: уже через два-три года они плотно заселяются рыбами и ракообразными — всем комплексом морских животных, характерных для данного района. Кроме того, искусственные рифы защищают оползневые берега от размывания и обходятся дешевле, чем создание бетонных или иных преград для штормовых волн. Конечно, при выборе мест их расположения необходимо будет учесть множество факторов: орографию берега, рельеф дна, скорость осадконакопления, направление течений, состав и структуру водных сообществ, безопасность судоходства, возможных будущих зон отдыха — но всё это окупится, надо только начать.

Кстати, зоны отдыха возле искусственных рифов будут обладать тем преимуществом, что, несомненно, привлекут аквалангистов изобилием рыбы и чистейшей водой — об этом позаботится сама Природа: ведь в море нет лучших санитаров, чем его обитатели.

 

КРАБЬЕ ЦАРСТВО

На первый взгляд бухта, в которой я сейчас нахожусь, почти пуста, но это не так: её посещают стайные рыбы, в чём мы очень скоро убедимся, кроме того, в укрытиях между валунами снуёт рыбья мелкота, а там, где стены каньона, разрушенные прибоем, скрываются под водой, находится крабье царство. Такие же серо-зелёные или почти чёрные, как и камни, со стебельчатыми, красноватыми, плоскими глазами, крабы прижимаются к скалам, а когда я приближаюсь к ним вплотную, вдруг срываются с места и либо прячутся в недоступные щели, либо уносятся по отвесным стенам. Кажется, что они обладают способностью бегать по поверхностям даже с отрицательным углом. То, что крабы имеют маскировочную окраску — понятно, неподвижно сидящего краба отличить от скалы трудновато, но иногда среди них встречаются экземпляры кроваво-красного цвета, они до такой степени сторожкие и прыткие, что мне не удалось, не только сфотографировать их, но даже толком рассмотреть.

В случае крайней опасности крабы, не раздумывая, бросаются в воду с любой высоты. Для чего Природе понадобилось окрашивать их столь вызывающе ярко мне не совсем понятно. Возможно, это крабьи альбиносы? Или их мясо ядовито? А может, они служат своеобразным «громоотводом»? Потенциальный враг в первую очередь бросается за ними, а менее проворные серо-зелёные собратья успевают спрятаться?

Посещая прибойные, скалистые участки — места обитания крабов в осенне-зимний период, мне довелось наблюдать, как на них охотятся наши перелётные птицы — длинноногие обитатели российских болот и озёр. Спрятаться здесь совершенно негде, так что охотнику приходится часами неподвижно стоять под жарким солнцем и почему-то на одной ноге, карауля оплошавшего лупоглазика. И ведь дожидаются! Быстрый неуловимый для моего глаза удар носа-копья — и нанизанный на него краб подбрасывается в воздух, шлёпается на камни, расклёвывается, и снова томительное ожидание новой жертвы.

Огибаю громадный, высунувший свою верхнюю часть из воды, расколотый надвое камень. Приближаюсь к расколу — и нос к носу сталкиваюсь с крупным каменным окунём — мероу. Судя по пёстро-звёздчатой окраске, это обитатель прибрежных скал. Он круто — и как только смог в такой узости! развернулся и мигом исчез в дальнем конце раскола. Интересная особенность: чем крупнее рыба, тем пугливей — но до известных пределов. Окуни-гиганты, манты, скаты хвостоколы, акулы и дельфины нисколько не боятся человека. Они или надеются на свою мощь, зубы, шипы, или просто знают, им здесь никто не может противостоять. Тут они хозяева.

 

В ЗАТЕРЯННОМ МИРЕ РАЗБИТОГО «КУВШИНА»

Вода едва прикрывает этот камень. Скользя животом по водорослям, я плыву параллельно щели, распугивая рыбью мелкоту, сереньких морских собачек и сиганусов. За камнем открывается свободное, голубеющее чистой водой пространство. Приподняв над водой голову, вижу каменную арку, о свод которой, занавешенный водорослями, гасятся волны. Прикидываю крепость арки: не обвалится ли? — и успокаиваю сам себя: да ведь стоит же она тут неведомо, сколько времени, простоит и ещё, после чего ныряю в направлении пробивающегося сверху света.

Преодолев низко нависшие, а иногда и смыкающиеся с водой своды, я очутился в совершенно незаметной со стороны моря бухте-бассейне, бухте-аквариуме глубиной около пяти метров в том месте, где я находился. На уровне моря бухта имела наибольшую ширину, вниз ко дну и вверх она несколько сужалась, напоминая наполовину разбитый по вертикали кувшин, под сохранившимся осколком которого, насколько я мог видеть, глубина была значительно больше.

Когда-то во впадине на вершине хребта, вероятно, было озеро, его воды проточили, размыли известняк, произошёл провал, может быть с помощью землетрясения, остальное довершил океан. Озеро подобного типа с невероятно солёной изумрудно-зелёной водой и поныне существует в нагорной части мыса Шурвайн.

Я присмотрелся; целая, материковая часть «кувшина» под отрицательным углом уходила в такую высь, что у меня закружилась голова, пока я, окидывая взглядом щербатую поверхность песчаника, добрался до стыка горы и неба. На всём видимом мне пространстве, стены «кувшина» были усеяны разновеликими белыми, серыми и розоватыми мраморными валунами, и галькой, — вполне возможно, их лизали волны ещё мезозойских морей... Выветриваясь и высыпаясь из стен, эти валуны и галька, составляли дно бухточки.

Сразу блаженно отмечаю: вода в бухте значительно теплее той, что снаружи, и… пресней! Эх, термометр бы, но он остался в шлюпке.

В Южном Йемене, в приморской низменности между горами и океаном, нередки выходы пресных вод. Расположены они большей частью в глубоких провалах, вероятно карстового происхождения. К одному из таких провалов с изумрудно бирюзовой водой возле селения Гель-Багузид, мне доводилось спускаться. От низких сводов, коряво нависавших над самой водой тянуло тяжким духом подземелий, уходивших неведомо куда, может быть и к близкому морю. Сопровождавшие меня коллеги арабы не упустили возможности рассказать об обитавшем здесь в старые времена драконе, которого поочерёдно кормили красАвицами и красавцАми два расположенных поблизости поселения... Ну, не гад, а? Почему же он старушками пренебрегал и старичками…

Дохулиганился этот дракон, до того, что нашёлся и на него местный Геракл-Персей, невесту которого должны были скормить злодею. Закономерная судьба всех людоедов, только всё она не впрок кровопийцам.

А в одном из городков, невдалеке от Гель-Багузида на базе подобного выхода вод, сооружён обширный частный бассейн, вокруг которого разросся целый сад с тропическими деревьями, и живущими в нём на воле птицами. Хотя всего лишь в сотне метров от него находится самая настоящая каменистая пустыня. Только побывав в таком оазисе можно понять представление местных жителей о рае, как о саде с водой, птицами и … непременно красавицами гуриями.

«Кувшин» был полон света, голубая вода отсверкивала рыбьими боками. Какая-то часть обитателей, созданного природой убежища, гибко обтекая меня, драпанула почему-то под арку, в открытое море, остальные, рассредоточившись насколько можно, испуганно отодвинулись в дальний конец и настороженно ожидали моих действий. Спрятаться в глубине под скалой никто не пожелал, может быть потому, что там пониженная солёность.

В этом естественном аквариуме собрались самые разные рыбы — и те, что постоянно обитают вблизи берега, и нашедшие временное пристанище жители пелагиали и больших глубин. Всё это напомнило мне вынужденное соседство застигнутых половодьем обитателей наших пойменных низин. Но в моей помощи в качестве деда Мазая они явно не нуждались.

У человека, очутившегося под водой в тропиках, невольно возникает желание взять в руки понравившуюся рыбу, чтобы рассмотреть, или хотя бы дотронуться до соблазнительной красоты. Это желание кажется легко выполнимым, так как рыбы или сидят на грунте, вьются меж рук, или неподвижно висят в воде буквально перед маской. Вот они рядом, протяни руку и бери, но нет, с таким же успехом можно ловить солнечных зайчиков. Малейшее движение — и рыба, не колыхнув даже плавником, непостижимым образом отодвигается на такое же расстояние, на каком была перед этим. В конце концов, половив этих «зайчиков» успокаиваешься и перестаёшь обращать внимание на их кажущуюся доступность и беспечность.

Точно так же ведут себя и хищники среди своих потенциальных жертв: они вроде бы совершенно не обращают на них внимания, да и жертвы не выглядят испуганными или слишком опасающимися за свою жизнь. Но это только кажется. Хищник отлично знает, кого может съесть. По каким-то одним им видимым признакам барракуда, окунь, мурена точно определяют, кто созрел для обеда или ужина, и нападают именно на эту рыбу — больную, слабую, усталую, или просто нерасторопную, старую, попавшую в сложную ситуацию...

Поэтому в рыбных ловушках рыбаков мирно сосуществуют и хищники, и жертвы. Продолжая аналогию с Мазаем можно сказать, что волкам — муренам или другим хищникам, попавшим в ловушку, не до пира, свою бы шкуру спасти.

Но, главное, я думаю даже не это. Почему лангуст видя в ловушке своего злейшего врага мурену, всё-таки лезет в неё. Потому что живой и здоровый он её не боится, и мурены его не трогают. Иное дело в сети. Стараясь выбраться из пут, лангусты часто обламывают ноги, и из этих ран тут же выделяется их белесая кровь, сигнализирующая о беде. Вот эти-то и достаются на обед хищникам.

Рыбы, несомненно, чувствовали себя хозяевами положения; едва я проплывал сквозь вежливо расступившуюся стаю, как они смыкались сзади и то ли удалялись по своим делам, то ли продолжали с ещё большим любопытством рассматривать чужака.

У меня разбегались глаза. Вот на неровном, ещё не обкатанном обломке, выглядевшем в этом царстве округлостей чужеродным, придерживаясь за него лучами брюшных плавников, превратившимися почти в пальцы, расположился пальцепёр.

О каждом виде тропических рыб можно говорить: странная, диковинная, необычная, чудная, несуразная, удивительная, ни на что не похожая — выбирайте любое из этих, или иные синонимы определений, все они одинаково подходят к этой рыбёшке. У неё большие, с жёлтым ободком, круглые совиные глаза; увеличивая сходство с птицей, пальцепёр, как и другие рыбы, смотрит не мигая. Короткое округло-тупое рыло с широким лягушачьим ртом. Нижний край жаберных крышек оканчивается длинными острыми иглами, по одной с обоих сторон.

Однако, самое примечательное — грудные плавники. Это не плавники, а настоящие крылья, за что их называют ещё летягами. В спокойном состоянии крылья-плавники сложены вдоль тела и на его фоне не очень заметны. Но вот я протягиваю руку, и двадцатисантиметровая рыбка превращается в редкой красоты тропическую бабочку, крылья-веера которой, синего, с металлическим отблеском цвета, причём крылья усыпаны разноразмерными красными, оранжевыми и жёлто-зелёными пятнами. Перепонки между отдельными лучами не доходят до конца их, кончики лучей свободны и напоминают пальцы, придерживающие края плаща.

Обитатели «кувшина» демонстрируют виртуозное умение уклоняться от нежелательных встреч. Конечно, здесь нет жителей коралловых рифов, как нет и самих кораллов, но даже заурядные платаксы выглядят под водой красавцАми, нарядившимися если не на маскарад, то уж на званый вечер точно.

Рыбы, выловленные тралом даже ещё живые, всё же очень многое теряют в своей естественной окраске, что уж там говорить о чучелах и муляжах способных вызвать только отвращение и жалость к загубленным существам. В будущем их места займут голографические, компьютерные, объёмные картины-аквариумы и кинофильмы.

Ещё задолго до того, как модницы приспособились синить верхние веки, платаксы в совершенстве овладели этим искусством. Представьте серый, но не мышиный, а тот самый серый с чуть заметной серебристой синевой цвет, какой бывает у первой изморози на крыше крытой не потускневшей осиновой дранкой — это тело рыбы. Добавьте несколько капель мартовской лазури с картин Левитана — веки, и, того же цвета полоска на плавниках. Чувство меры, изысканного вкуса, почерк безукоризненного мастера — Природы. Рыбы достойно, не торопясь, проплывают подо мной. Взгляд вверх, лазурь исчезает. Взгляд вниз, томный намёк красавицы, демонстрация волнующей красоты, неясное обещание…

Мне хочется, чтобы всё это увидели другие, разделили мою радость, удивление, восторг. Чтобы испытали те же чувства, что и я. Но одновременно опасаюсь их нашествия, способности растащить всё на сувениры, написать на самом сокровенном может быть уникальном, единственном на Земле месте — здесь был... Поэтому я и не называю конкретное место ни этих своих наблюдений, ни других.

Как совместить стремление одарить радостью и сберечь беззащитный мир обитателей мраморного «кувшина»? Неужели мы никогда не научимся удерживать себя, говорить себе — хватит, остановись, иначе будет поздно. Неужели человек всегда будет вызывать у своих соседей по планете только страх и стремление спастись? Неужели мы так и не поймём, что возможно последним прибежищем ЖИЗНИ пока не поддающейся усилиям человека испоганить её — остаётся ОКЕАН. Их жизнь — это и наша жизнь, все мы звенья одной цепи и живём на одном космическом корабле? Может, этот корабль только потому и существует, что на нём имеется великое разнообразие обитателей, являющихся одновременно органами огромного живого суперорганизма — планеты Земля. И каждый из них — это винтик поддерживающий жизнь планеты.

 

БЛУЖДАЮЩИЙ «РИФ»

Покидая «кувшин», я и не предполагал, что в скором времени, на другом континенте, мне доведётся очутиться в подобном же самом настоящем затерянным мире, который станет, как я полагаю, ещё одной точкой в многоточии так и неразгаданной мною тайны.

Находясь среди рыб одного вида, как бы фланирующих в задумчивой, но сторожкой «бездеятельности» над какой-нибудь поляной или окраиной рифа, не всегда можно понять, что на самом деле это стая, то есть организованное сообщество, какое в случае необходимости способно действовать, как отдельное существо — осознанно и целенаправленно.

Наиболее ярким, загадочным и потрясающе красивым стайным поведением на суше отличаются скворцы на зимовке. Это проявление стайности заслужило, у орнитологов даже, отдельного термина столь же непонятного, как и само явление — мурмурация. Посмотрите в интернете, не пожалеете.

Но вернёмся в море.

Выполнив все запланированные наблюдения на малых глубинах, недоступных нашему судну, обследовав каньон и его окрестности, а также вволю нанырявшись и налюбовавшись обитателями подводного мира, перекусить и отдохнуть, поделиться впечатлениями мы забрались в шлюпку. Короткая прибрежная волна мешала, неритмично бросая и дёргая её, понадобилось отойти мористей, чтобы отдать должное нашим скромным запасам — растопившейся на солнце свиной тушёнке, хлебу и сгущённому молоку, разбавленному едва ли не кипящей минералкой.

— Табань, табань! — завопил вперёдсмотрящий Чуков сидевшему на вёслах Сергею. — Вот, как раз под нами скала, якорь будет хорошо держать, да и нырнуть опосля не мешает, посмотреть, что там.

Метрах в трёх от надвигавшейся на неё шлюпки, на фоне песчаного дна темнела скала, поодаль другая. Ещё две-три таких же скалы несколько больших размеров, просвечивая сквозь воду, виднелись поближе к мысу. Мы вплотную приблизились к выбранному камню, Чуков размахнулся и швырнул якорь в его направлении, против волны, но, видимо от сильного замаха и броска, шлюпка отплыла назад и якорь, подняв тучу брызг, упал на песчаное дно рядом со скалой. Здесь он нас, конечно, не удержит. Делать нечего, Чуков выбрал якорь, Сергей приналёг на вёсла, и после нескольких гребков шлюпка вновь подошла к скале. Чуков бросает на неё якорь, скала снова под шлюпкой, сквозь волновую рябь она хорошо видна даже нам с Николаем, хотя мы сидим в середине шлюпки досужими зрителями, и, в самом деле, — что за чертовщина? — якорь, опускавшийся прямо в центр темневшей, отлично видимой скалы, опять оказался на песчаном дне. В последний момент скала вроде бы расклинилась, раздвинувшись в стороны...

Мы с Колей переглянулись, пожали плечами и потянулись за кепками: головы, что ли, напекло.

— А ведь, когда мы сюда заходили, в бухту, скал не было! — ни к кому не обращаясь, сказал вдруг Николай.

— Не заметили, может, — неуверенно возразил Сергей, — всё внимание было обращено на берег. — Сам он скалы не видел, так как сидел спиной к направлению движения и следовал нашим руководящим указаниям. Но его разозлила странная нерасторопность Чукова, и он взорвался, — да ты, что, обессилел что ли? Сколько можно, так и слюной изойти недолго, — Сергей зачерпнул забортной воды, смочил голову, натянул свою несуразную шляпу панамку, проморгался и, высмотрев через плечо скалу, снова направил к ней шлюпку.

— Ребята, ей-богу, — неуверенно пробормотал Чуков. — камень подвинулся, когда на него падал якорь, вы не заметили? — И умолк, сообразив, что говорит нечто странное.

— Во-во, камни двигаться начали, придумает же такое! Если сейчас не зацепишься, — между гребками выговаривал Сергей, — ныряй и цепляй его руками, здесь глубина метра три-четыре.

— А камень-то и вправду отодвигается, — заявил пристально смотревший в воду Николай.

— И ты перегрелся, — покачал головой Сергей. — это бывает: жара, качка, есть хочется, всё и двигается — облака, вода, шлюпка, камни...

Куски хлеба, открытая банка сгущёнки, нож и вилки лежали у меня на коленях, на ящике со стеклянным дном и мешали, как следует присмотреться к происходящему. Переложить их было некуда, всё свободное место в шлюпке мы завалили местными раритетами: раковинами, камнями, ветками ладанового дерева притащенного Николаем из каньона, да вдобавок Сергей вертел шлюпку, не веря нашим указаниям и стараясь самостоятельно направить её на скалу. Происходило что-то интересное, но я не мог поучаствовать в нём.

Всем надоели неудачные забросы, после ныряний зверски хотелось, есть, и скала, размером метров пять на пять к которой мы приближались, вселяла надежду, что уж на этот-то раз мы заякоримся наверняка…

Чуков поднял якорь, готовясь к очередному броску, повернулся и посмотрел на нас с видом человека, из карманов которого фокусник достаёт вполне реальные предметы, но каждый раз, когда он сам пытается сделать то же самое, у него ничего не получается, и остаётся только растерянно улыбаться с самым дурацким видом...

— Ну, что, бросать? — спросил он, когда Сергей выгреб, на этот раз совершенно точно на середину скалы.

— Так ты ещё не сделал этого? — притворно удивился Сергей, мигом осушив вёсла и ловко выудив ножом кусок мяса.

— Бросаю, — обречённо произнёс Чуков, всё ещё не уверенный, надо ли это делать, швырнул якорь и уставился в воду.

— Ну-ну, смотри, смотри, каменюка не уплывёт, а вот тушёнка, — Сергей вдруг умолк, перестал жевать и тоже уставился в воду, — каменюка-то, в самом деле, отплывает... — почему-то прошептал он.

— Но камни не могут плавать, — философски заметил Николай, — здесь явно какая-то аномалия...

Всё ему хочется в какую-нибудь аномалию встрять, подумал, но не сказал я.

— И — и-эх, была, не была! — Чуков, не спуская глаз с камня, нашарил маску и трубку, проговорил боцманским голосом: «ни, хлопцы, цэ дило трэба розжуваты», — и бултыхнулся за борт.

Мы смотрели, как он сделал под водой, несколько гребков в сторону камня, внезапно снова изменившему форму, как отодвинулся от него, мигом развернулся к шлюпке, вынырнул и, едва сорвав маску, и ни слова не говоря, захохотал так, словно его щекотали прекрасные русалки из свиты Нептуна в самых щекотных местах...

Нам тоже захотелось посмеяться, в свою очередь мы дружно вывалились за борт — и сразу позабыли и о тушёнке, и о сгущёнке. Не подпуская ближе полутора-двух метров, начиная от дна и почти до поверхности, стояла сплошная стена сардин — не удивительно, что мы приняли их за камень. Рыбы прижимались, другими словами не объяснить, «плечами» друг к другу, как солдаты в строю, все одновременно, с удивительной синхронностью, словно по неслышимой команде, открывали рты, и в этот момент их жаберные крышки оттопыривались в стороны, образуя на мгновение сплошной серебристый щит — делали глоток. Мощный цедильный аппарат, состоящий из сотен тончайших жаберных тычинок в жаберной полости, фильтровал воду, не оставляя надежды на спасение диатомовым и прочим водорослям.

В момент раскрытия рта сардинами, перед нами словно распахивался зев громадной планктонной сети. Глоток — рот закрывается, блеск открывшихся жаберных крышек, снова глоток, чернота пастей и снова короткий просверк зеркалец жаберных крышек. Действуя в одном неторопливом ритме, кормились стаи жирной или большеголовой сардинеллы лонгицепс.

Внимательно присмотревшись, можно было заметить: сделав несколько синхронных поворотов и основательно прочистив небольшой участок, сардины, не кормясь, все разом отплывали несколько в сторону и снова приступали к трапезе, при этом общее направление стаи удивительно напоминало движение, какое мы производим сачком, вылавливая водную живность.

Зная теперь, что это такое, мы наблюдали со шлюпки, как неспешно, будто тени от облачков, двигались по акватории бухты с востока на запад плотные стаи сардин, принятые нами за камни.

 

САРДИНА, САРДИНА, САРДИНА

Йеменские рыбаки на своих самбуках и хури, выходят на промысел сардины начиная с сентября, когда ослабнет апвеллинг, убьются юго-западные ветра, поутихнут волны. Сардинная путина, по своему значению для местного населения и страны в целом, по её краткости, а также по отдельным этапам, как это ни странно, очень схожа с нашим … сенокосом. Сходство этих процессов и в том, что, как и сено, сардины используются на корм… животным — верблюдам, ослам, козам, настолько её много и высоки уловы. Может быть ею кормят и лошадей, но я их здесь не видел.

Никаким судном сюда не добраться, поэтому, плывя вдоль берега, где в хорошо известных им местах традиционно образуются скопления сардин, рыбаки высматривают рыбьи косяки, подплывают к ним… Остальное — дело техники. А техника такая: в лодке обычно два-три рыбака, самый опытный стоит на носу с кольцевой сетью-намётом в руках, он командует, куда направить лодку. Взмах, неуловимо быстрый бросок, сеть гигантским паутинным зонтиком взвивается в воздух, разворачивается и, охватив круг диаметром в десяток метров, быстро заглубляется под тяжестью свинцовых, а ещё совсем недавно, каменных грузил, как сачком накрывая косяк. Затем зев сети стягивается внизу, она подводится к борту, и рыбу сачками переливают в лодку. При удачном забросе разовый улов может составить несколько сот килограммов.

С уловом надо спешить к берегу, на котором уже собрались все родственники и соседи, лодки которых пока в море. Вёдрами и специальными сетками, вроде наших авосек на коромыслах, они переносят рыбу подальше от берега и слоем в одну рыбину расстилают на раскалённом песке. Не успев испортиться, сардина сушится, только что не ворошится, как у нас сено, собирается в бурты-копёшки, пакуется в мешки и на машинах, ослах и верблюдах развозится по всей стране. Сушёная без соли сардина используется и как удобрение, и как корм для тех же верблюдов, ослов и коз, клюют её и куры, не гнушаются бродячие собаки. Ночами побережье протраливают обитатели пустыни — дикобразы, шакалы, лисы. А что делают на берегу моря птицы пустыни — горлицы и саджи? да всех их кормит сардина. Раньше йеменская сардина в больших количествах вывозилась в Индию для удобрения чайных плантаций, нынче, из-за появления на рынке более дешёвых химических удобрений, спрос на неё уменьшился, соответственно уменьшился и вылов.

Конечно, в сардинную путину едят её и люди. Готовят просто и сразу в больших количествах, на весь «колхоз». В каком-нибудь объёмистом сосуде, даже и в ведре рыба перемешивается со специями, солью и с минимальным количеством воды. Закипела, вот и всё. Чешуя сходит в процессе перемешивания, и варки, всасывающее движение губами, мясо во рту, а жабры и внутренности, оставшиеся на позвоночнике, летят на песок. Следующая…

У нас, в России, такой скоростью старушки профессионалки на завалинках, лузгают подсолнечные семечки.

Мне тоже доводилось участвовать в пожирании свежеприготовленных сардин, единственное отличие от наших междусобойчиков — корпоративов, чалов, полян и тому подобных мероприятий всё обходится без рюмки. Но зато чая потом — не напиться! Пьянеют от еды, солнца и свежего воздуха. Жаль я не знаю языка, шутки и смех звучат непрерывно, остатки пира тут же подбирают собаки и птицы.

В море, с воздуха на сардин охотяться многочисленные птицы: чайки, качурки, бакланы. Рассыпаная для сушки сардина лакомая, дармовая добыча для диких сухопутных птиц, коз, собак, кошек, кур, верблюдов и потому сверху и с боков прикрыта старыми сетями. Иногда можно увидеть, какого-нибудь кривоклювого пернатого уныло сидящем на шесте, на который натянуты сети предохраняющие улов от любителей дармовщинки. Он настойчиво высматривает щель, чтобы проникнуть под преграду внутрь.

Под водой сардин постоянно «пасут»: барракуды, макрели, окуни, каранксы, тунцы, парусники, копьеносцы, марлины, акулы, скаты, скомберомориды, но, несмотря на обилие «пастухов», рыбка эта не переводится. Так что и волки сыты, и овцы целы.

 

УКРЫТИЕ — СТАЯ

Как-то я охотился в полусотне километров к западу от Мукаллы, у скал мыса Бурум.Увлечённый поисками подходящей добычи на глубине около десяти метров, я заглядывал в различные укромные полости, как вдруг обратил внимание, что за спиной и сверху подозрительно быстро потемнело, словно на меня наползла грозовая туча. Но какая туча под водой? Между тем непроглядная тёмная масса стремительно и неостановимо надвигалась... Признаться, я оторопел и, забыв об охоте, заработал руками и ногами, спеша всплыть, чтобы с воздуха оценить опасность, а по пути прикидывал, что бы это могло быть: кит? дельфины? скаты-манты? Ничего более правдоподобного я не мог и не успел предположить, потому что в этот момент меня охватила, обволокла многосоттысячная стая сардин, плывущих в направлении берега. Рыбы не кормились, а словно стремились удрать, чувствовалось, что они охвачены страхом, а хаотичные бессистемные рывки во все стороны говорили о том, что они ищут спасения.

Я им был ничто, досадная помеха не больше, какая-то другая, более грозная опасность настигала их…

И не удивительно: сардин преследовали с десяток почти метровых бронзовотелых каранксов. Каранксы действовали двумя слаженными разноколичественными группами. В то время, как большая часть не давала сардинам уйти в море и рассыпаться, мгновенно бросаясь наперерез тем, кто пытался найти слабинку в их рядах, всего лишь два или три разбойника врывались в разных местах в косяк. Стая хоть и рассыпАлась перед ними, образуя, как бы, выемку в монолите косяка, но, во всеобщей панике, несколько рыбок обычно не успевали среагировать, синхронно повторить движение стаи, отрывались от неё и — тут же оказывались в пасти хищников. Чтобы заглотать сардину, каранксы ни на мгновение не задерживались, это делалось на ходу, на бешеной скорости, и сардины исчезали незаметно, словно проваливались неизвестно куда.

Скоро я заметил в карусели каранксов определённую очерёдность: те, что захватили добычу, уступали свои позиции загонщику, становясь на его место, — и процесс охоты продолжался.

Я всплыл, и всё происходящее стал наблюдать сверху. Как только я оказался на поверхности, и распластался на воде, сардины бросились к скале, у которой я охотился, выстлались по ней сверху донизу сплошным слоем в несколько рыбин толщиной и замерли, судорожно работая плавничками в режиме удержания на месте. Но ведь они не влипли в скалу, не исчезли! И, тем не менее, такой маневр явно обескуражил каранксов. Они озадаченно плавали вдоль скалы в разных направлениях, неуверенно поглядывая в сторону сардин и их эфемерного укрытия, словно не видя их, но, так и не решившись продолжить охоту, уплыли в открытое море.

Любопытно, что точно такой же способ спасения, но уже ставрид и скумбрий, мне довелось наблюдать во время стоянки нашего судна на якоре в Суэцком заливе в ожидании каравана для прохода канала.

У борта судна постоянно плавала смешанная стая мелких одноразмерных десятипёрых ставрид и скумбрии канагурты. Мы их ловили на удочку. Но стоило появиться хищникам-пеламидам, как ставриды и скумбрии мгновенно приникали к корпусу судна, и хищники разочарованно отплывали, видимо, не очень далеко; ибо, как только рыбки покидали укрытие — корпус судна (надо же было кормиться), пеламиды снова бросались на них. Это повторялось многократно и напоминало некую игру, в которой корпус судна являлся неприкосновенной зоной. Помните детское обращение во время игры, в безвыходной ситуации к ныне почти забытому Богу-защитнику из славянской ещё мифологии — Чуру? — Чур, меня! — заступись мол, не дай в обиду.

Ну и, как не выдать секрет, коль о море речь и к слову пришлось, говорят новая ракета морского базирования будет названа именем этого мирного Бога-охранителя отчего дома.

Удавалось ли пеламидам захватить добычу, я не успевал разглядеть, так как вода была мутная, а пеламиды нападали из глубины. Но, наверное, удавалось, иначе какой смысл был охотиться, ничего не добывая?

Но почему хищники не видели рыб, приникших к борту судна или к скале, я так и не понял. Могу высказать только догадку. Возможно, хищникам для разбега необходим простор, у стены же или у борта, обросшего бородой водорослей, не очень-то разгонишься, можно и лоб расшибить, или ободрать тело о поросший балянусами корпус. Ведь эти разбойники — обитатели открытых пространств, при появлении малейшего препятствия они просто перестают охотиться. Так же поступают и сухопутные хищники-засадчики, предварительно сгруппировав мышцы в пружину, бросаются на свою жертву из засады: вырвавшуюся добычу они не преследуют.

 

ЧЕЙНЧ, САДЫК, ЧЕЙНЧ!

Добывают сардин и как живца при специализированном лове крупных хищных рыб: местных рифовых окуней, барракуд, скомбероморид, каранксов, тунцов, парусников, марлинов, копьеносцев и меч-рыбу. Они собираются у побережья Йемена на известных рыбакам банках для нагула на сардинах.

В период работы в Южном Йемене мне очень хотелось побывать на промысле сардины вместе с местными рыбаками. Но сколько я, ни напрашивался, они вроде бы соглашались, но потом почему-то отказывали, наотрез. Из разговора со своими коллегами-арабами, я, в конце концов, выяснил, они боятся за мою жизнь и безопасность, на промысле надо ночевать, терпеть разные неудобства, а лодки маленькие...

Отказывали в Адене и Мукалле, в столичных городах, первый всей страны, а второй беспокойной провинции Хадрамаут. Недавно отполыхало очередное восстание, всегда есть затаившиеся недовольные, и отловить в плен белого садыка, почему бы и нет? Можно не только хорошо заработать на выкупе, но и уладить кой-какие дела с Аллахом, тем более что дело это Аллахоугодное и при пропуске в рай послужит чуть-ли не пропуском, во всяком случае, будет способствовать поселению для загробного житья в одном из лучших его отделений. А какому правоверному не хочется побездельничать, покуривая кальян, или жуя нас, среди вечно молодых прелестниц-гурий? И при общем, весьма дружеском отношении арабов к русским специалистам, надо всё-таки остерегаться. И было чего.В памяти ещё не стёрся рассказ работавшего до меня в той же Мукалле, В.Ф.Демидова, как раз о таком происшествии.

Он с товарищем поехал в район мыса Бурум, понырять, порыбачить, отдохнуть. Товарищ ещё нырял, а Владимир Фёдорович в этот момент был на берегу, так сказать на стрёме... Откуда-то из-за скал вышел вооружённый, это в порядке вещей, бедуин, доброжелательно поздоровался, поулыбался, снял с плеча бундуку, (английскую винтовку) выпуска 1800-го затёртого года, уселся поудобней на камнях и принялся буднично, не торопясь, тщательно выцеливая, палить по мелькавшим в волнах то ногам, то голове его товарища...

— Сначала я думал, что он так шутит, холостыми, а потом пригляделся, вокруг головы всплески, что делать? и я начал его отвлекать, рассказывать, что мы делаем и зачем. Он послушает, послушает, перезарядится и, — тамам садык, тамам, — хорошо, мол, друг, хорошо, но я пришёл сюда по делам… и снова, принимается за оставленное занятие. Палит и палит...

Но, видать винтовка была старовата — не везёт, никак попасть не может.

Я уж, исчерпал запас арабских слов, взмок, подумывал, а не огреть ли его булыжником по дурной башке, да вдруг в скалах кореша сидят наблюдают, может он на с пор с ними развлекается… И песни пел и танцевал, даже на руках ходил.

Вот это и помогло. Мой товарищ увидел, как я выделываю кренделя, и решил выйти из воды посмотреть с чего бы это я так развеселился?

По вышедшему из воды, садык стрелять не стал, не интересно ему по ближней цели. Ну, а потом дал он и нам стрельнуть, чайку с ним выпили, угостили конфетами. В гости звал, хороший мужик оказался, вот только стрелок никудышный...

Рассказали эту историю в Центре, где работали, те быстро навели справки, и оказалось, что у садыка были какие-то проблемы с Аллахом, вот он и решил его задобрить, так сказать свечку поставить, на свой манер.

Но одно дело столицы, там вокруг полиция, мудиры-начальники, и совсем другое, какая-нибудь забытая Аллахом Мусайнаа и я решился напроситься в компанию к двум симпатичным стариканам. Этаким Штепселю и Тарапуньке арабского разлива. Зашли они к нам на огонёк покалякать о рыбацких делах, узнать столичные новости.

Стариканы мне понравились тем, что всё время подшучивали друг над другом, причём один, то ли подыгрывал корешу, то ли, в самом деле, был недотёпой, он очень удачно, играл роль добродушного простофили-резонёра, лишь изредка отпуская реплики в адрес друга и с интересом, наблюдая за тем, как тот закатывается от смеха. Был он упитаннее, плотнее, ни дать, ни взять — Штепсель. Второй — несколько удлинённый, жилистый, тощий, в общем, Тарапунька. Бёдра обоих обтягивали клетчатые застиранные футы-юбки, такие же поистрёпанные рубашки и вдобавок лихо одетые набекрень, чалмы. Поскольку они оба были лысы, руки же всё время мокрые и в рыбе, а чалма постоянно наползала на глаза, то к концу промысла этот непременный атрибут мусульманской одежды стал какой-то мокрой оползшей нашлёпкой, блестевшей от чешуи, да вдобавок и одетой кое-как. Впрочем, стариканов это нисколько не смущало.

Они, как, оказалось, были не только юмористы, но и те ещё хитрованы, пообещав взять меня с собой, вышли в море, ни свет, ни заря, в надежде, что белый садык будет спать. Но не на того напали. Я встал ещё раньше их и вышел на мыс, мимо которого им никак не пройти и уж не заметить мою фигуру на нём они никак не могли. Несмотря на темноту, на фоне начинающейся зари меня было хорошо видно, поэтому стариканам ничего не оставалось, как подобрать меня.

Рыбаки, судя по их неумолкающему смеху, нисколько не огорчились, что им не удалось меня обдурить, и продолжали неустанно балагурить. Тарапунька разражался длинной тирадой, а то и несколькими подряд, Штепсель молчал, обдумывая ответ, а потом произносил слово-два, много три, после чего они оба хохотали до слёз. Надо ли говорить, что я ни слова не понимал в их диалогах, а они в моих комментариях. Но смех интернационален, и он был настолько заразителен, что я поневоле заливался вместе с ними. Они же, указывая на меня, чуть ли не падали с ног, да и я с трудом удерживался от того же, хотя сидел, не вставая на банке.

Штепсель стоя рулил хури, Тарапунька расположился на носу с сеткой в руках, а я находился в середине, и все мы вглядывались в озёрно-тихую гладь моря, в надежде по лёгкой ряби на поверхности увидеть косяк сардин. Я страстно желал обнаружить его первым, но куда мне соревноваться с остроглазыми профессионалами!

Короткий деловой диалог, шутки в сторону, и хури подворачивает, на малом ходу приближается к косяку, Тарапунька переступил с ноги на ногу, сеть в воздухе, но, увы, в неё попало с сотню сардин, что дало повод Штепселю съехидничать в адрес друга. Как оказалось, этой добычи ничтожно мало для нашего промысла, их без сожаления выпускают в море. А хури тем временем уже подходит к другому косяку, тут уж и я заметил, что мы буквально со всех сторон окружены жирующей сардиной. За краткие минуты перехода, Тарапунька успел собрать сеть и вновь изготовился метать её и мечет и на этот раз сардины выловлено с избытком.

В хури лежало некое сетчатое прямоугольно-параллепидное сооружение, из пальмовых щепок, предназначение которого я понял только сейчас.

— Хелп ми, садык,— обратился ко мне Штепсель, оставив руль.

Вдвоём мы выталкиваем сооружение в море и привязываем широкой стороной к борту. Это оказывается живорыбный садок, куда и выливается улов. Моя задача специальным черпаком вылавливать сардин и снабжать ими по первому требованию ловцов.

— Ладушки, — соглашаюсь я.

— Ладушки? — удивляется Тарапунька, и вслед за ним Штепсель и оба хохочут, это слово видимо вызывает у них неведомые мне, комические ассоциации. На разные лады повторяют они его, так, что смеюсь и я. Между тем хури набирает скорость, и скоро мы присоединяемся к эскадре таких же и больших лодок — самбук чтобы начать промысел, чего? я и сам пока не знаю.

Поначалу я не понял, почему лодки располагаются не менее чем в сотне метров друг от друга. Это стало ясно чуть позже, когда на уду нашим соседям попался голубой марлин едва ли не в тонну, а леска-то рассчитана на ловлю каранксов, лутьянов, окуней — максимум до десяти-двенадцати килограммов!

И всё-таки, рыбак-счастливец? попытался справиться с этим гигантом в нужный момент, послабляя леску, и стоило утомившемуся марлину приостановиться, выбирать её. Это я вам скажу, была борьба! Сродни Хеменгуэевскому Старику. Вмиг все остальные лодки стали убираться прочь с дороги бесновавшегося мечерыла, то сверкая матовой голубизной, свечой выскакивавшего возле борта, не успевшего отойти ловца и в бешенстве лупившего по воде хвостом, то уходившего вглубь, так, что свистела леска. Конечно, остервенелому марлину удалось зацепиться леской за чью-то лодку оборвать леску и уйти, но зрелище было исключительное.

Ещё на подходе к месту лова я быстро наживляю сардинку и чуть только лодка притабанила, бросаю удочку за борт. К моему удивлению поклёвка следует сразу, и я вытаскиваю некрупного красавца лутьяна. Есть почин, садыки не упускают случай пошутить, посмеяться, вытаскивая одного за другим лутьянов и каранксов, мне стало не до собственного лова, — чейнч садык, чейнч,— кричит то Штепсель, то Тарапунька и каждому я должен подать черпак со свежими сардинами. Из черпака они берут их сами. Оказывается, сардина даже живая, но побывшая на крючке более минуты, и растерявшая хоть часть своей чешуи, уже негожа, как наживка, хищники видят, что это обман и не клюют. — Чейнч садык, чейнч, — слышится то и дело, и я верчусь от одного рыбака к другому, подавая свежую рыбу, назвался груздём... Ведь я заменил их третьего товарища. Скорость лова такова, что мне и на часы взглянуть некогда. Лодка заполняется рыбой, садыки тоже подустали, но клёв есть, а значит надо ловить. И только заполдень, когда от поклёвки, до поклёвки даже со свежей наживкой, время удлинилось до десяти-пятнадцати минут, садыки стали сворачивать удочки, да и другие хури и самбуки зарокотав двигателями, направились в сторону дома.

На берегу, рыба очень быстро разделывается, взвешивается, грузится на маленькие тойотовского рукоделия грузовички и через час-два наш улов уже у потребителя в предгорных и горных селениях.

 

МЫ ИЗ ОДНОЙ КОЛЫБЕЛИ

Сразу после еды нырять тяжеловато, поэтому, разогнав лодку под накат волны, мы, сколько хватило сил, оттащили её подальше от воды на песок, закрепили якорь — теперь уж за прибрежную скалу — и снова разбрелись по берегу кто куда.

Сергей, Николай и Чуков, прикрыв голову мокрыми тряпками, снова углубляются в полыхающее послеобеденным зноем ущелье, а мне что-то совсем не хочется идти за ними. Возле моря можно хоть охлаждаться время от времени…

В этом ущелье, вернее у его истоков на каменистом плато я побываю, когда буду работать в Йемене.

Бреду вдоль берега, вызывая недолгую панику среди крабов-привидений и раков-отшельников. Ни до, ни после, мне не пришлось встречать такого количества разноразмерных сухопутных раков-отшельников, как здесь, прямо какой-то заповедник. Моё появление вносит в их ряды временный переполох, приподняв тяжёлые убежища, раки с различной скоростью разбегаются в стороны.

Наверное, так, в каком-нибудь восемнадцатом веке, толпа прогуливающихся дам, застигнутая внезапно хлынувшим дождём, подбирала кринолины и, позабыв о чинности, врассыпную бросалась к каретам, оставив позади вяло колыхающихся престарелых и слишком дородных подруг.

История раков-отшельников началась в те позабытые времена, когда и наша далёкая прапра…бабушка — кистепёрая рыба, и их не менее далёкий прапра…дедушка трилобит, да и прочие древние родственники очень многих наших нынешних соседей по планете, весьма вероятно вместе резвились в тёплых и мелководных Палеозойских морях Кембрийского периода, оттуда прослеживается их и наша праистория.

И было это всего лишь около пятисот миллионов лет назад, и возможно одновременно, ну, что там плюс-минус десять-двадцать миллионов лет разницы! У этих предков возникла и была реализована вполне разумная, как оказалось позже, и весьма плодотворная мысль — выползти на сушу, под солнышко. Какая в том была необходимость, сейчас установить трудно, а достоверно, теперь никто не помнит… Может быть надоело всё время быть мокрыми, а возможно из-за каких-то водных зубатых разбойников, ну, так достали, что жизнь в морях стала невыносимой. Есть и другое вполне имеющее место быть предположение: моря стали перегреваться, подсыхать, осолоняться, кислорода поубавилось и ничего другого просто не оставалось. Но как бы там ни было, в результате осуществления этой счастливой идеи, фауна сухопутных обитателей расширилась, а дерево жизни стало ещё ветвистей.

Одна — не слишком толстая и богатая отростками ветвь, это сухопутные позвоночные, среди которых трепещет и тянется к солнцу сучок — млекопитающие и на нём пыжится тщеславием крохотная почка-выпушка — человек разумный, узурпаторски нахлобучивший себе на голову, так, что и глаза закрыло, корону — Царя Природы!

Другая — чрезвычайно развесистая ветвь, царские подданные — беспозвоночные, и на ней раки-отшельники из отряда десятиногих, представители высших ракообразных.

Как и большинство прочих раков из этого отряда они раздельнополы. Роль самца у отшельников хоть и важна, но, как и у многих других животных (и у нас с вами!) уж очень кратковременна... ну сами знаете — выплеснуть дозу сперматозоидов, и умыть, так сказать, руки. У отшельников самцов она заключается в прикреплении сперматофоров к раковине, в которой обитает высмотренная заранее самка.

Пучеглазая красавица, осчастливленная вниманием кавалера, привычно опрокидывается на спину и откладывает яйца рядышком со сперматофорами, на нижнюю сторону своего мяконького животика. В этот ответственный момент ею выделяется секрет, растворяющий оболочку жениховских сперматофоров. Томившиеся в довольно прочных покровах в ожидании радостного мгновения, рачьи сперматозоиды, освобождённые от оков, всей ордой бросаются выполнять своё любимое и единственное занятие, предопределённое им матушкой Природой, внедряться в яйца самок и оплодотворять их.Твёрденьких, разного цвета у разных видов, яиц, величиной с маковое-просяное зёрнышко, около десяти тысяч. Пока они неразрывно связаны с мамой, прикреплены к специальным яйценосным пластинкам — плеоподам. Под защитой брюшка родительницы, личинки последовательно проходят стадии эмбрионального развития внутри яйца. Длительность этих периодов зависит от температуры. И, вот, наконец, неисчислимые полчища дождавшихся момента разрешения от бремени счастливых мамаш, выбрав ночку, потемней, а то и денёк, если к этому моменту приспел дождик, влага им, как и нам — память о предавней жизни в Палеозойских водоёмах, всё-таки нужна — устремляются в роддом — море. Здесь маменьки забредают в воду и стряхивают в неё бесчисленных детишек, предоставляя всё остальное воле случая.

 

ЗОЭА — МЕТАЗОЭА — ГЛАУКОТОЭ

Вылупившиеся личинки — исследователями они называются зоэа, так мало похожи на своих родителей, как те на своего прапрадедушку трилобита. Зоэа снабжены шипами и выростами, цель которых с одной стороны затруднить погружение, ибо они ведут планктонный образ жизни и пассивно плавают в приповерхностных слоях воды, а с другой — хоть как-то обезопасить существование. Приспособление наивное, предназначенное, если и не испугать, то хоть устрашающим видом оборониться от таких же малявок-хищников — личинок и мальков рыб, других раков. Мелкие планктоноядные рыбы пируют в это время, обжираясь беспомощными зоэа отшельников. Гибнет их несметное количество. Но и оставшихся хватает, чтоб не перевелось рачье племя.

Затем личинки линяют, наступает стадия метазоэа и, наконец, ещё одна линька и вот стадия рака-отшельника — глаукотоэ. В этой стадии личинка оседает на дно, — уф-ф! — линяет ещё, (а ведь некоторые планктонные раки линяют до десяти! раз), превращается в полноценного молодого рака. линяет ещё, (а ведь некоторые планктонные раки линяют до десяти! раз), превращается в полноценного молодого рака. Он подыскивает себе на дне моря домик-улитку и выбирается в нём на сушу, навсегда расставаясь с морем — если самец, а, если самка — до момента, когда самой придёт пора обзаводиться потомством.

 

ПОКИНУВШИЕ МОРЕ

На бегу самих отшельников почти не видно, и поэтому на первый взгляд впечатление такое, что оббитые поупотреблявшиеся, раковины, словно ожившие камни, по мере приближения к ним срываются с места, разбегаются по сторонам и снова останавливаются, как только я прохожу мимо.

Раковины некоторых отшельников обкатаны прибоем и давно потеряли первоначальную форму, другие вконец заношены поколениями жильцов, а нижняя их кромка покрыта слоем мазута, иногда толщиной со спичку. Рядом проходит морская дорога танкеров-нефтевозов из стран Персидского залива, и жизнь на её обочине дарит как радостями (в виде объедков с матросского стола), так и невзгодами: мазут, нефть, масло, растекаясь тончайшим слоем по поверхности океана, достигают берегов, и первыми аккумулируют их песок пляжа, скалы и прибрежные жители.

Иногда попадаются и совершенно целые раковины, предмет страсти коллекционеров, когда-то принадлежавшие моллюскам — муррексам, циматиумам, лямбисам. Но многим всё ж приходится и обноски донашивать!

Одни раки отбегали в сторону моря, но большинство в глубь суши, до того места, куда самые сильные волны уложили водоросли, обломки веток, перья морских птиц и всё то, что сброшено с проходящих судов. Здесь раки почему-то считали себя в безопасности и затаивались, так что не стоило особого труда набрать их полную авоську.

Отбежавших к воде, сшибало с ног первой же волной, бросало на берег, и они перекатывались по песку, пока более мощная волна не вышвыривала их подальше. Но в каком бы положении не очутился рачок, он с ловкостью акробата принимал нормальное положение, действуя так: высовывал клешню с передней частью тела, дотрагивался ею до песка, она перевешивала, и рачок, став на ноги, кособоко спешил дальше.

Одного такого бродяжку, владельца шиповатой раковины муррекса, угораздило залезть в развилку веток плавника, а может, волной забросило, и там заклинило вверх ногами! И так и сяк пытался он выкарабкаться из ловушки, но слишком тонкие ветки хоть и удерживали дом-раковину, но не давали достаточно прочной опоры, чтобы вытащить и себя, и домишко. Однако ж соображалки хватило, догадавшись, что вместе с домом ему не выбраться, рачок оставил его, выполз на ветки, титаническим усилием освободил из капкана и сбросил вниз драгоценное убежище, прыгнул следом, мигом нахлобучил его на себя и побежал как ни в чем, ни бывало дальше. Хорошо, что в краткий миг пребывания вне дома его не заметили птицы...

Отшельники освоили песчаные пляжи, богатые выбросами, мелкими беспозвоночными, особенно привлекательны участки, насыщенные разлагающейся органикой. В различных районах их конкурентами являются в основном двоюродные собратья: манящие крабы, крабы — пальмовые воры, быстроногие крабы-привидения, а также птицы и ночные хищные млекопитающие.

Конечно, к любой добыче все эти соперники успевают быстрей, попробуй-ка, побегай с домом на плечах, который иногда тяжелей хозяина в несколько раз, вечно успеваешь лишь к шапочному разбору! Но зато, подобравшись к добыче, можно не беспокоиться о безопасности, не оглядываться, лопай за обе щеки!

Раки-отшельники, в отличие от оципод, обитают на побережьях почти всех океанов и морей, в том числе северных, однако там, в связи с отсутствием крупных раковин моллюсков-гастропод, они выродились и измельчали до такой степени, что на них никто не обращает внимания. Многие люди, из тех, что приезжают отдыхать на Азово-Черноморские пляжи, в том числе и на косу-остров Тузла в Керченском проливе, загорают буквально лёжа на этих раках даже и не подозревают об их существовании, тем более, что раки ничем не досаждают, совершенно безобидные животные. Но всё-таки больше всего отшельники распространены в тропиках. Только здесь они достигают пика видового разнообразия и рачьей красоты.

О том, что северные отшельники измельчали именно из-за отсутствия подходящих убежищ, свидетельствует опыт, поставленный самой Природой. После проникновения в Чёрное море моллюска рапаны увеличились и размеры обитающих в них раков. Правда, крупные раковины весом в пятьдесят, а то и сто граммов им ещё не по плечу, не говоря уж о тех, что побольше! Хочешь, не хочешь, а после такой тренировки богатырём станешь. Ну, да ведь рост, тем более эволюционный, — дело неспешное, времени у Природы немерено. А в связи с глобальным потеплением, глядишь, они не только вырастут, но и красивее станут, как их тропические собратья.

 

ОСТАВШИЕСЯ ПОД ВОДОЙ

Почти тоже самое произошло и с глубоководными раками-отшельниками, родными братьями сухопутных, только здесь изменения их строения пошло по другому пути. На больших глубинах, где грунт — мягкий ил, или илистый песок, брюхоногих моллюсков, создателей больших удобных раковин, почти нет. Жилищный вопрос здесь чрезвычайно остёр, поэтому рачки частенько маются без раковин. А, так как, жилищный кризис тянется миллионы лет, то местные отшельники, приглядевшись к соседям, взяли с них пример и стали похожими на своих родственников крабов. От их слабого и наиболее уязвимого брюшка остался лишь крошечный рудимент, который, всё же, иногда, у некоторых видов, словно по привычке, чисто символически, ради непонятного нам рачьего приличия, располагается в малюсенькой, с младенческий ноготок и очень хрупкой раковине.

Всё это несколько напоминает метаморфозу дамских купальных костюмов, с начала позапрошлого века — панталоны-платья, закрывающие всё, от кончиков ногтей до шеи, и купальники нашего времени. Хоть почти ничего и не одето, кроме античного лепестка на причинном месте, да скрываемых полупопиями тесёмок, но благопристойность — то соблюдена!

Правда другим их глубоководным собратьям повезло, отыскался среди них свой рачий Эдисон. Завладев маленькой ничтожной раковинкой, даже крошечным её обломком, он додумался поселить на ней актинию и, каким-то образом (то ли ублажив-задарив, то ли, еще как уговорив) заключить с ней равноправный договор, — я мол тебя буду носить куда угодно, а ты, будь добра, защищай меня от всех врагов своим стрекательными клетками.

Актиния, вероятно помня о своих младенческих годах, когда она вела полный опасностей свободноплавающий образ жизни, приняла предложение. Оставила камень, на котором оседло жила до сих пор, и, при помощи рачка же, услужливо подсаживаемая им, переместилась на то, что рачок считал своей раковиной. Так с тех пор и пошло. А, если, площадь крыши позволяет, то там могут разместиться и несколько актиний…

Актиния-переселенец вместе с изменением жилищных условий приобретает профессию портнихи. Своей подошвой, выделяя вещество, выполняющее роль накладываемой заплаты, она надстраивает старое убежище отшельника точно по форме его тела!

Сообразив, какую выгоду, доставляет свободное передвижение — ну ещё бы, иметь собственный транспорт! — по сравнению с сидением на одном месте, аналогичным образом на спины ракам перекочёвывают некоторые губки и асцидии и, точно так же, подошвами, надстраивают крышу. Получается передвижная коммунальная швейная мастерская.

Таким образом, рак приобретает сразу и меч, и щит. Конечно, и самой актинии, губке или асцидии есть прямой резон заниматься строительством рачьего убежища. Ведь чем оно надёжней, тем лучше укрывшемуся под ним рачку. Он дольше живёт, более активен в добыче пищи, а значит строителям-защитникам перепадает больше еды, и они благоденствуют. Такое, вот, обоюдовыгодное симбиотическое сосуществование.

Ну, а уж если нет ни домика-раковины, ни защитника в виде актинии, и брюшко великовато — не найти раковины по размеру (не прикрываться же всё время клешнёй, как стеснительный купальщик, оказавшийся внезапно без плавок!) а ведь нужно и еду добывать, а то и с соседом нахалом сражаться, как быть? И тут есть выход. Такие отшельники обрастают жёсткой, как колючки ежа, хитиновой шерстью — попробуй, подступись!

Множество, просто неисчислимое количество, раков-отшельников, с помянутыми выше видами убежищ, обитают на шельфе и глубже, у некоторых участков западного, Малабарского берега Индии. Встречаются они и у Пакистанского и Аравийского побережий, а также во многих других местах, где есть илы и песок. Глубоководные отшельники, часто красного цвета, с изумительно красивыми глазами зелёного, голубого, или густого синего цвета. Зачем они им там, где практически всегда темно и ничего не видно? Их сухопутные собратья выглядят гораздо скромнее, маскируясь под цвет песка, гальки и выбросов моря.

 

ДОМ НА ВЫРОСТ

Везде, где есть моллюски-гастроподы и, следовательно, в достаточном изобилии пустые раковины этих брюхоногих улиток, остающиеся после их смерти, живут и раки-отшельники.

Гастроподы, как бы ни были различны внешне, в основе своей раковины имеют одну базовую модель — спираль. Уплощённую у архитектонисов, вытянутую у тибий, однобоко завитую у ципрей, олив, фаулимов. Очень изменчива также и форма входа устья, к нему отшельникам приходится подгонять конфигурацию тела и, — главное — запирающей устье клешни. Однако эта задача, способная поставить в тупик кого угодно, но только не раков-отшельников. В процессе эволюции их предкам и не такие трудности приходилось преодолевать.

Наступает период линьки и дальнейшего быстрого роста. Телу становится тесно в прежней хитиновой оболочке, и рачок сбрасывает её. Но теперь, если прежняя квартира была не на вырост, т.е. не предусматривала увеличение размера тела с возрастом, рак постоянно озабочен поисками новой, более вместительной, соответствующей изменившимся потребностям. Вопрос обмена назрел вплотную, и начинаются мытарства с поиском жилплощади. Ведь таких соискателей жилища, озабоченных теми же проблемами, пруд пруди.

Хорошо, если свободных раковин много, а если их нет, подобрали коллекционеры-отдыхающие? Припомните, сколько этих раковин, потенциальных рачьих квартир, мы увозим всем семейством в наши северные края и, подержав некоторое время, выбрасываем за ненадобностью? Ведь раку нужно найти, не просто пустую, но и по возможности целую раковину, чтоб не дуло — не текло, чтоб зловредным врагам не подобраться. И чтоб не занята была, а если и занята другим раком, но очень нравится — не забыли ещё магазинный разговор недавнего прошлого? — да ведь платье на меня шито, уступите гражданочка! Так и в рачьей среде не считается зазорным выжить её обладателя, в особенности, если он послабей, были бы сила да нахальство.

Конечно, добрый хозяин заранее, как женщина будущему дитяти, сначала пелёнки, а затем и приданное, присматривает жилплощадь по вкусу. Не дожидается последнего срока, когда припрёт, и раковина станет невмоготу тесной. А если ещё не пришла пора переходить в новую квартиру, а раковина нашлась любо-дорого, что ж, рачок таскает её за собой. К примеру, присмотрели в летней командировке шубейку, или на отдыхе в Турции-Греции, вот и возите её, ни бросить, ни одеть.

Однако в случае большой нужды, наиболее наглые отшельники (бандиты, они и в рачьей среде бандиты!), не постесняются и моллюска истинного владельца-строителя, буквально выесть.

После внешнего осмотра: нет ли где отверстия, не жмёт, не трёт ли, достаточно ли просторна? — квартира проверяется на наличие скрытых недостатков, выявляющихся в процессе эксплуатации. А пока идёт примерка новой, ни в коем случае нельзя выпускать из лап старую — того и гляди, сопрёт более расторопный пройдоха сосед.

В одной из экспедиций я как-то держал у себя в каюте пару дюжин разноразмерных рачков, насыпав им для разнообразия вместе с обломками кораллов и камней пустых раковин. Сделал я это во время их обеда, ну и переполох поднялся! Не обращая внимания на подгнившие яблоки и бананы, рачки только то и делали, что менялись раковинами и таскали за собой пустые, валившиеся у них из лап. Продолжалось эта кутерьма до тех пор, пока я не изъял излишек. Рачки быстро успокоились и принялись, навёрстывая упущенное — поедать угощение.

Наилучшей раковиной считается, видимо та, что взята на вырост. Конечно, некоторое время она доставляет известные неудобства. Попробуйте походить в пальто или куртке на два-три размера больше — рукава длиннее рук, полами можно обмотаться... Но у рачков другое мнение: раз достаточно просторно, значит в ней можно долго жить, не заботясь о новой. К тому же не так жарко, да и при опасности есть резерв пространства, куда рачок мгновенно втягивается, прикрыв устье клешнёй. Несомненно, пока не подрос, таскать новый дом тяжело, да выбирать не приходится, надо терпеть и расти, набираться сил.

Рост раков-отшельников, как и других ракообразных, — процесс ступенчатый. С приближением линьки, кровью животного из панциря, печени или из гастролитов — специальных образований в желудке, в спешном порядке транспортируется необходимое количество карбоната кальция, запасённого там заранее. За месяц-два до линьки под старым панцирем-карапаксом постепенно образуется новый, морщинистый и тонкий, как смятая, мокрая папиросная бумага. Затем в один прекрасный момент на границе между головогрудью и брюшком старый карапакс разрывается поперёк под напором растущего нового, и рак, словно подушка из наволочки, с некоторым усилием высвобождается из него, вытаскивая прежде брюшко, а затем и остальную часть тела.

Предполагают, что раки-отшельники, как и другие раки, растут именно в момент вытаскивания частей своего тела из старого панциря. Невооружённым глазом видно (я наблюдал это у лангустов), как новая кожа-панцирь поглощает воду, разбухает, разглаживается, и пока она не затвердела, что происходит у разных видов с различной скоростью — от одной-двух недель у мелкоты, до месяца-другого, у тех, что крупней — раки растут. В детстве и юности промежуток между линьками меньше, и раки растут быстрее.

В период линьки ракам приходится туго. Кроме того, что они становятся беззащитными, так ещё и постятся поневоле, словно вовсе обеззубевшие старцы они неспособны питаться — все ротовые придатки, в том числе и зубы, расположенные в желудке, — мягкие и пищу им перетирать нечем.

Сложная задача: необходимо в сжатые сроки расти, пока не затвердел панцирь и побыстрее охитиниваться, затвердевать, чтобы обезопаситься, какая уж там защита и в бронированном доме, если дверь в него мягкая, как тесто!

Да и выглядит рак-отшельник без раковины прямо-таки неприлично: спирально завитое (бывает и прямое) пузцо, голенькое, мяконькое, с малюсенькими задними лапками, смещёнными почти на спину и служащими для удержания раковин. Оно кажется принадлежащим совсем другому существу и отделено узкой талией от непропорционально широкой, волосатой головогруди с могучей клешнёй. Рак вряд ли осознаёт неприглядность своего вида, но беззащитность — уж точно понимает, и старается поскорее спрятать уязвимый животик в любое место, пусть даже совершенно неподходящее для этой цели, хоть фиговым листиком прикрыться. То есть ведёт себя так, как должен бы вести себя король из сказки Андерсена после того, как мальчик крикнул: «— а король-то голый!».

Как показали исследования, некоторые виды отшельников способны жить в раковинах различных гастропод, но всё-таки есть и такие, которым они отдают предпочтение, если имеется выбор. У других раков спектр используемых раковин более узок.Но вот один из видов отшельников с Багамских островов, и не от хорошей жизни, конечно — вынужденно стал однолюбом. На беду, свою он приспособился только к раковине давно вымершего моллюска. Вот уж кто действительно находится почти в безвыходном положении! С каждым годом ископаемых раковин всё меньше, и добывать их рачкам всё трудней. Что они предпримут? Приноровятся к новым условиям или безропотно вымрут? Чрезвычайно интересный эксперимент поставила Природа. А может быть человек поможет и заготовит им пластиковые убежища? Они ведь так непривиредливы!

Впрочем, аналогичные варианты развития событий уже проигрывались Создателем. Вот какой эксперимент на наших глазах идёт недалеко от Багамских островов, на побережье Северной Америки. Здесь обитали несколько видов раков-отшельников, использующих раковины семи видов гастропод. Но около сотни лет назад появился новосёл — моллюск литторина, и они дружно переключились на применение для жилья её раковины. И осваивают эту раковину, прежде всего самцы. Дело не в консервативности самок, а в том, что самцы крупнее, а раковина литторины всё же более просторна, максимально, более четырёх сантиметров.

Нечто подобное, уж, сколько веков, а то и тысячелетий происходит и на Индонезийских островах, но здесь обитает рачок, видимо, не столь верный раковине «своего» моллюска. Хотя может быть, он более пластичен, научаем. Потеряв раковину родного моллюска, он совершенно безболезненно переключился на житьё в полых бамбуковых стеблях, обломки которых в изобилии валяются на всех побережьях архипелага, — и в соответствии с новыми требованиями выпрямил свой изогнутый живот.

Если так дело пойдёт и дальше, то ничего удивительного не будет, если по берегам морей и океанов заснуют отшельники, убежищем для которых станут служить пивные банки, пластиковые бутылки, крышки от разных ёмкостей и тому подобные убежища. Причём самые умелые и продвинутые сподобятся и резьбу на животах выращивать, чтоб крепче держаться за пластиковую крышку.

Однако большинство раков в случае острой необходимости, когда в прежней раковине тесно сверх меры, а подходящей нет, могут занять любую. Но в вынужденном использовании, каких попало раковин мало хорошего. Это, в конечном счёте, отражается на размерах рачков, сроках достижения половой зрелости, продолжительности их не слишком длинной жизни. Кстати, установить точную её величину в естественных условиях, весьма, затруднительно, так как у раков, в отличие от рыб, нет постоянных структур, где откладывались бы годовые кольца. Наблюдения в неволе не всегда достоверны, но предполагают, что сроки в три—пять лет, не слишком далеки от истины.

Отшельники, что живут в раковинах оптимального размера, то есть в таких, куда рак может полностью втянуться, прикрыв устье клешнёй, значительно лучше переносят различные невзгоды, встречающиеся в рачьей жизни, например, отсутствие тени в течение получаса — двух часов.

Добровольное оставление раковины, если невозможно передвигаться вместе с ней, и адаптивная ценность её покидания не вполне ясны, возможно, в такой раковине обитатель нагревается на солнце сильней, и последнее, что ему остаётся в борьбе за жизнь, — это расстаться с ней. (Да ведь и нам в случае, не дай Бог внезапного потопа или пожара, бежать из дома, приходится в чём мать родила, несмотря ни на мороз, ни на жару) Но в любом случае без укрытия он долго не проживёт, если тут же не найдёт другое убежище.

И ещё один нюанс. Все исследователи отмечают, что как сухопутные, так и морские отшельники обычно перед смертью выползают на порог своего дома. Быть может и у них — на миру и смерть красна?

 

ИЗОБРЕТАТЕЛИ ГЕРМОКОСТЮМА

Те отшельники, что сделали лишь несколько шагов в освоении суши, встречаются на пляжах в любое время, но особенно активны они в сумерки и ночью. Эти покорители супралиторали, то есть зоны, от уровня моря и до того места, куда только долетают морские брызги, сумели создать почти идеальный гермокостюм с необходимым уровнем влажности. Они предпочитают большую часть времени проводить там, где всё-таки влажно, и где в выбросах моря можно найти хоть какую-то еду. А возможность освоения остальной суши и дальнейшего продвижения по ней они предоставили своему прямому потомку, крабу пальмовому вору, и тот с успехом овладел ею.

Годную на все случаи жизни раковину пальмовый вор носит только в раннем детстве, и тогда его не отличишь от настоящего отшельника, затем сбрасывает её и переходит на вольное разбойничье житьё, скрываясь днём в норе. И пальмовый вор, и другие береговые крабы, и сухопутные раки-отшельники — по происхождению животные морские, дышат жабрами, их переход к жизни на суше был связан со способностью, вырабатывать покровы, предохраняющие от испарения влаги, — ведь без неё невозможна жизнь. Для смачивания жабр они употребляют однажды запасённую воду, проникающую в жаберную полость через специальные отверстия, расположенные между основаниями ходильных ног. Запасы воды возобновляются лишь изредка, но зато они регулярно обогащают её кислородом воздуха в специальных околоротовых устройствах в нижней части карапакса, на поверхности собственного тела. Чем не замкнутая, почти космическая система кислородо— и водоснабжения!

 

ПЛЕННИКИ КАПРОНОВОЙ АВОСЬКИ

Взятый в руки рак, как боксёр перед сильнейшим или незнакомым противником, уходит в глухую защиту. Уязвимый живот находится в глубине раковины, туда же ловко убирается и всё остальное — ходильные ноги, головогрудь, усы, глаза. Надо ли говорить, как точно подогнаны эти органы под конфигурацию устья раковины! В последнюю очередь втягивается непомерно развитая, громадная правая или левая, в зависимости от вида, рабочая нога. Поверх неё внимательно смотрят белесые глаза. Щёлк — и они убраны, поджата до предела, каменной твёрдости нога-ворота, нога-щит, нога-заслонка, нога-пассатижи. Мой дом — моя крепость!

Напуганные перемещением в авоську, раки на первых порах стихают, затаиваются, но долго сидеть взаперти жарко, невмоготу, да и любопытство одолевает. Сухопутные раки основную долю информации получают через зрение, поэтому сразу у нескольких чуть подаётся вперёд щит, в узкую щель между верхним краем ноги и раковиной высовываются глаза — у некоторых они плоские, как бумажный лист, у других потолще. На изучение обстановки уходят секунды, после чего они сразу все, мешая друг другу, лезут вверх, пытаясь протиснуться в ячейки авоськи. Когда самые ретивые добираются до верха, я встряхиваю сетку, и напуганные беглецы, гроздьями висевшие на нитяных стенах тюрьмы, разжимают клешни и с каменным стуком сыплются вниз. Однако испуга хватает не на долго. Раки быстро оценивают положение, и, сообразив, что встряхивание им ничем не грозит, с ещё большим упорством стремятся вверх, лишь на время, прижимая глаза-перископы к голове.

Тем временем я подхожу к интересующей меня скале, но прежде чем уйти в воду, пересортировываю своих пленников. Наиболее интересные экземпляры складываю в полотняные мешочки, а остальных оставляю в авоське, предварительно связав её ручки. Затем подвешиваю всех на воткнутую в песок палку и, довольный своей находчивостью, спокойно иду в море.

Увы, я недооценил ни сообразительности, ни свободолюбия отшельников. Вернувшись, я обнаружил в авоське несколько дыр, через которые и удрали все раки. Только самые невезучие, запутавшись острыми отростками раковин мурексов в ячейках авоськи, отчаянно боролись за свободу — перекусывали или перетирали капроновые нити, да не те, что надо. Кое-как связав огрызки рачьей тюрьмы, я сложил в неё подводную добычу, прихватил попутно не сообразивших убежать подальше беглецов и всех вместе упаковал в рюкзак.

 

НАЕДИНЕ С ОТШЕЛЬНИКАМИ

Почти через сутки, потому что волею обстоятельств нам пришлось заночевать на пляже, я высыпал всех пленников прямо на палубу каюты, так как другого места им пока не нашлось, и стал наблюдать. Ошеломлённые столь крутым поворотом судьбы, они некоторое время лежали грудой камней, но долго пребывать в растерянности этим созданиям не свойственно: вот, то один, то другой приподнимает край раковины, словно громадную, не по росту шапку, протирает глаза-перископы и стремительно бежит вперёд, сам пока ещё не зная куда. Упирается в переборку, останавливается и, всё время, касаясь её, то краем раковины, то клешнёй, совершает круг по каюте.

Каждому из них пришлось не однажды оббежать каюту по периметру, чтобы убедиться: выхода из неё нет. Раки неоднократно предпринимали попытки выбраться на свободу, изучали малейшие щели, единственную ножку стола и такой же принайтовленной к палубе табуретки, но те были абсолютно гладкие. Долго бы ещё носились раки по каюте, пока самый крупный из них при крене судна случайно не коснулся занавески, висевшей в изголовье койки Сергея. Это было для него что-то новое, незнакомое и наверняка напоминало мягкое касание грызуна или взмах крыла птицы — основных врагов. Отшельник мгновенно скрылся в раковине, но ничего страшного не последовало, и он снова закопошился; приподнялся на ногах, постепенно высунул глаза, недоверчиво вгляделся в колыхание занавески, и, хотя до этого ни разу в жизни не видел ничего подобного, смекнул, что занавеску можно использовать, как шанс на спасение. Но об этом я узнал позже.

Остальные отшельники, предупреждённые характерным щелчком, изданным убирающейся клешнёй (с этим звуком их самый крупный собрат скрылся в убежище), дружно последовали его примеру. Столь же слаженно они стали высовываться из-под раковин, исподлобья оглядывая каюту зоркими глазами.Один из отшельников обладал дефектной раковиной, нависавший над устьем, край её имел щель-пробоину. Специально ли рачок выбрал такую или взял, что досталось, — установить невозможно, но распорядился он, ею весьма находчиво, обратив недостаток в достоинство. Прежде, чем выбраться из раковины, он, изучая обстановку, словно танкист, вглядывался в прорезь смотровой щели, поочерёдно выставлял стебельчатые глаза. Теперь его глаза в полной мере осуществляли роль стереотрубы. Убедившись в безопасности, рак прятал глаза и только потом показывался весь на пороге своего дома.

Глаза у сухопутных раков-отшельников — очень важный орган. Кроме своей прямой задачи, они выполняют и косвенную — глазной стебелёк является вместилищем органов внутренней секреции, выделяющих в кровь гормоны. Они регулируют расположение пигмента в пигментных клетках, содержание в крови сахара и кальция, обмена веществ и осуществляют некоторые другие функции.И всё-таки рачок предпочитает рисковать глазами, но не телом. Глаза что! Как ноги или усы, они — дело наживное. В случае чего он их теряет временно, до следующей линьки, а тело так просто не регенерируется. И это несмотря на то, что с потерей зрения у него нарушается координация процесса линьки, да вдобавок, если были повреждены нервные центры, иногда вместо глаза могут вырасти... усик-антенна, или нога, или ногочелюсть, как у лангуста, пойманного мной, и чья головогрудь хранится теперь в коллекции московского собирателя животных аномалий Романа Калиева. Правда, по какому назначению лангуст её использовал, и использовал ли вообще, теперь не установить.

И это ещё что! Мой коллега Юрий Мусий, разбирая улов, обнаружил глубоководного лангуста с шестью пенисами! Этот орган у некоторых ракообразных наружный и хорошо заметен. Юрий Иванович подарил его Санкт-Петербургскому зоологическому институту.

Таким образом, раку, если есть альтернатива, предпочтительней потерять глаза и тем спасти жизнь.

 

ПОБЕГ

Рачок коснулся края занавески, свисавшей с койки Сергея, опираясь на вытянутые до предела кончики ходильных лап, привстал на цыпочки, махнул клешнёй, зажал скользкий край синтетического полотнища и, раскачиваясь вместе с ним по каюте, стукаясь о переборку, словно акробат по канату, полез вверх. Пока я следил за его продвижением, внизу собралась остальная братия, и они, не теряя времени, друг за другом последовала примеру предводителя.

— Э-э, нет, — сказал я им, — ночёвка с вами в одной койке не предусмотрена, — и стряхнув беглецов на пол, подоткнул занавеску под подушку, подумав при этом, что занавеску надо бы завтра подшить...

До сооружения постоянного жилья, на ночь всех раков пришлось поместить в металлический кювет.

Почти всегда в морских экспедициях моя каюта, а также ихтиологическая лаборатория мало-помалу превращались в нечто среднее между музеем, антикварной лавкой и филиалом передвижного зоопарка вроде того, что возил по водам потопа дедушка Ной. И в этот раз каюта постепенно заполнялась разнообразными обитателями, а я и мои товарищи в меру сил, умения и возможностей создавали условия существования, приближённые к естественным. В ответ, а скорей просто ведя свой обычный образ жизни, многие из них потешали нас уморительными, с нашей точки зрения, привычками, наблюдать за ними никогда не надоедало. Они скрашивали наш довольно однообразный быт, приглушая тоску по земле, родным и близким.

Вернувшись на борт и выслушав, сверх всякой меры переполненную разными любопытными словосочетаниями, капитанскую лекцию по поводу несанкционированной ночёвки на берегу, попутно узнав всё, что он думает о научниках, в общем, и обо мне в частности, усталые, переполненные впечатлениями, мы рано завалились спать. Даже неумолчное грохотание отшельников в металлическом кювете не могло нам помешать.

… Жуткий вопль, раздавшийся среди ночи, подбросил меня в койке, одновременно послышался стук падающих камней, и три загоревшихся в изголовьях лампочки-ночнички осветили три всклокоченных головы. Сергей, продолжая мычать что-то нечленораздельное, ощупывал бороду, доставал из неё отшельников и швырял вниз. Я глянул на пол и всё понял. Занавеска выскользнула из-под его подушки и снова висела, а дальнейший путь взобравшегося по ней отшельника пролегал как раз через заросли его дремучей лопатообразной бороды.

Проснуться от копошившихся в бороде раков-отшельников — отличный способ стать заикой, но ведь прежде чем добраться до неё, надо было вылезти из высокобортного кювета! Как?

— Они, кажется, пытались сменить домик, и мой рот показался им вполне подходящим убежищем, — пошутил пришедший в себя Сергей, и это было очень похоже на правду, как и то, что шутить подобным образом мог только биолог.

Пришлось мне спуститься на палубу и водворить на место неведомо как разбежавшихся пленников. Впрочем, два из них, самые маленькие, выбраться из кювета не смогли и безропотно сидели в уголке, таращась на меня блестящими глазёнками. Я прикрыл кювет листом картона, сверху водрузил толстенный том русско-английского словаря, и благодаря этому остаток ночи прошёл относительно спокойно. Относительно потому, что грохот снующих в кювете отшельников ничем не отличался от мелодичного грохота камней в железной бочке. Под эту колыбельную мы и заснули.

Никогда в жизни мне не приходилось держать раков-отшельников в качестве домашних животных. Не обременял подобный опыт и моих товарищей. Поэтому сразу же необходимо было решить вопрос о питании, и, хотя раки-отшельники, как и другие ракообразные, не очень прожорливы и способны терпеть длительное голодание, тем не менее, мы предложили им довольно обширное меню — на выбор. В нём не было любимой всеми тропическими отшельниками мира копры кокосовых орехов, но были кусочки филе разных рыб, свежих и с запашком, мясо моллюсков, водоросли, хлеб, крупы, сахар, яблоки, картофель, капуста, морковь... После некоторых раздумий, выразившихся в тщательном ощупывании каждого блюда и энергичном шевелении двух пар усиков-антенн, выполняющих функции обоняния, осязания и химического анализатора, кое-кто из них остановился на рыбе, не особенно отличая, свежую от несвежей. Другие предпочли моллюсков — видимо, сказались индивидуальные пристрастия, но на десерт все как по команде накинулись на яблоки. Впрочем, десерт, самые, вероятно, невоспитанные из них, предпочли слопать на первое, и только потом отдали дань более обычной пище.

Раки-отшельники всеядны, да и трудно быть переборчивым, если основная пища их — то, что принесёт набежавшая волна. А она, то непомерно щедра, то невероятно скудна и приносит немного; вот они и научились не только улавливать слабые концентрации запахов, но и приобрели целый набор дарований, помогающих им в борьбе за жизнь. Следует учесть, что среди их дальних родственников числятся омары и мечехвосты (даром что они, как говорится, нашему забору двоюродный плетень, но те и другие имеют кровь с голубоватым отливом, а это, как известно свойственно лишь особам королевских фамилий). Но голубая потомственная кровь, возможно, проливает слабый свет на появление выше и ниже упомянутых способностей. Не чудо ли — уметь воспринимать ультрафиолетовую часть спектра? Различать обычный и поляризованный свет? Ощущать магнитные волны? Даже улавливать короткие радиоволны для них тоже не составляет труда.

Как пользуются они столь обширным комплексом возможностей, обладать хоть одним из которых не отказался бы любой из нас, не совсем понятно, но ведь не зря, же Природа столь щедро одарила их? Значит, они ими всё-таки пользуются, иначе в процессе эволюции эти способности были бы утрачены.

Мы оценили вкус отшельников и вздохнули с облегчением: по крайней мере, проблема питания отпала, а, чтобы они не думали, что на них всегда будет сыпаться манна небесная, остатки пищи выбросили и кювет вымыли, так как на фруктовых объедках мгновенно и в неисчислимых количествах плодились дрозофилы.

Сон под аккомпанемент без устали снующих по кювету отшельников, пожалуй, — слишком крепкое испытание для нервов моих товарищей, надо искать для раков постоянное и более подходящее жилище. А пока, безвахтной ночью, оставшись в каюте один, жертвую сном, свешиваю голову с койки и, затаившись, наблюдаю за раками. Меня занимает вопрос, как им удаётся выбираться из кювета всякий раз, как только я забываю прикрыть его? Но раки, по-видимому, задействовав одно из своих многочисленных чувств, что-то заподозрили и не торопились выдавать тайну побега.

На первых порах они вроде бы бессистемно передвигались по кювету, сходились по два-три, что-то бесшумно обсуждая, шевелили усиками, затем расходились с таким видом, словно и не собирались в эту ночь покидать кювет. Но, наконец, план созрел, все подробности предстоящих действий согласованы, и заговорщики по какому-то лишь им известному признаку решили — пора!

В это трудно поверить, если бы я не видел сам. Соблюдая не совсем понятную субординацию, раки сгруппировались в углу кювета и полезли друг на друга, пока обладатель самой большой, правда, порядком пообтёршейся раковины муррекс рамозус не достиг его края.

Тут мне пришло в голову сравнение с муравьями, волокущими по тропе добычу. У тех тоже, несмотря на хаотичность движений, ноша, тем не менее, подвигается к муравейнику. И ракам побег удался не сразу. Иногда в момент, когда верхнему беглецу оставалось всего лишь, перевалить через борт, один из нижних решал выяснить в чём причина задержки? А может быть, ему захотелось оценить со стороны надёжность пирамиды? Или проверить, правильно лезет товарищ, и тот ли? Распихивая основание пирамиды рачков, он выбирался на свободное пространство кювета, нисколько не смущаясь тем, что созданная с таким трудом куча-мала, кувыркаясь и грохоча, рассыпается. И опять всё сначала.

Наконец тот, что достиг края кювета, по всей очевидности командир, хотя никаких других привилегий он для себя не требовал, переваливал через борт, брякался на палубу, на мгновение задерживался, затем, мягко постукивая раковиной о линолеум, добирался до переборки и начинал бег по периметру каюты.

Каждому следующему свобода доставалась всё трудней, основание пирамиды становилась меньше и неустойчивей. Последний, кто сумел воспользоваться спинами товарищей, цепляясь клешнёй за край кювета, чуть ли не целиком выполз из своей раковины. Он несколько раз срывался, имел возможность выбраться из кювета, но без раковины, или сохранить раковину, но остаться в кювете. И всё-таки каким-то непостижимым образом он удержал раковину, словно то было не по росту большое и тяжёлое, драповое пальто, и через тюремный забор с громадным трудом вывалился наружу. Мгновение — и он присоединился к опередившим его товарищам, попавшим из одной клетки — кювета в другую, большую — каюту.

Не всем ракам удалось перенести морское путешествие и благополучно добраться до Керчи, в террариум ЮгНИРО. То одного, то другого я заставал утром, безмолвно поникшим на пороге своего домика. Выжили, сумев преодолеть все превратности судьбы, лишь трое из них, в том числе и обладатель дырявой раковины. Но и их через несколько месяцев постигла участь животных, вырванных из родной среды. Целыми днями сидели они на одном месте — прежде бойкие и жизнерадостные существа, а теперь три вялых невзрачных комочка-камешка, бессмысленно и тоскливо глядя в стеклянные стены террариума. Скучное, тусклое, хотя и сытое существование под нежарким солнцем электролампы. Их ожидала преждевременная и никем не замеченная гибель, но она случится позже.

 

СОМЫ, ЧЕРЕПАХИ, ЯЩЕРИЦЫ

Аден — в те времена столица Южного Йемена, расположен на полуострове, очертаниями напоминающим многопалый резной лист, кленовый или виноградный, — он вдаётся в море на десяток километров. Каждый вырез листа — мыс, пространства между ними — бухты, бухточки и совсем уж малюсенькие микробухточки.

Если, огибая центральный район Адена — Кратер, проехать дальше и выше, к следующему мысу с маяком, оставить машину на середине подъёма и резко взять вправо, одолевая остальную часть пути по хорошо натоптанной дороге пешком, то, осилив перевал и спустившись вниз, попадём в бухту Рыбаков. Так она обозначена на морских картах, или на Черепаший пляж — под таким названием это уютное место известно любителям подводной охоты.

После прошедших в марте-апреле 1989-го года дождей, море было мутным и неинтересным. Добычи никакой, на берегу удручающие завалы обычного мусора, заполняющего сухопутные и морские окрестности всех больших и малых городов. Полиэтиленовые изделия, тряпки, бумажки, пластмассовые, жестяные и стеклянные ёмкости разного размера и назначения и прочий хлам — отходы человеческой жизнедеятельности. С гор дождевыми потоками нанесло веток, обломков деревьев, кокосовых скорлупок, да вдобавок какое-то судно, видимо под покровом ночи, слило льяльные воды, и сгустившиеся комки мазута и нефтяные разводы покрывали поверхность бухты, загрязняя прибрежные скалы и песок.

К тому же пляж был усеян, разной степени разложения, трупами кумаров — морских сомов. Местные жители по религиозным причинам этих рыб не едят и при разборе улова выбрасывают в море, но и морю, они не нужны и постепенно утилизируются птицами, собаками, шакалами, дикобразами, но в основном сухопутными ракообразными. Мертвые рыбы лежали на каждых пяти — десяти квадратных метрах песка, их было так много, что даже вышеперечисленные санитары и опарыши -личинки мух не могли справиться с таким обилием пищи.Туши были покрыты сплошным разноцветным ковром пирующих раков-отшельников и сонмом ползающих среди них червей. Некоторые раки, урвав кусок повесомее, отползали в сторону и догрызали добычу в одиночестве. Другие, насытившись и расположившись на некотором расстоянии от собратьев, приводили в порядок глаза, усики, клешни и как бы колебались — присоединиться снова к чревоугодникам, или достаточно? Но некоторые, наевшись, ползли в сторону суши, вверх. Таких было большинство.

Солнце припекало всё сильней, товарищи мои, поразмыслив, потянулись в дальний, открытый конец пляжа в надежде найти местечко почище, а я, не слишком досадуя, что выход в море сегодня отменяется, нахлобучив кепку и захватив сумку с фото принадлежностями, пошёл бродить по песчаным дюнам и скалам. По пути, снимая то одинокую былинку с примостившейся на ней гусеницей, то крошечный цветочек с жучком, спешившим насладиться нектаром, пока его не выпило солнце, или пыльцой на недолго живущих растениях.

Метрах в пятидесяти от воды стали попадаться небрежно выкопанные ямы со странными следами, ведущими к ним из океана. Словно гигантские одногусеничные трактора выныривали из воды, и Бог знает, зачем всю ночь колесили по пляжу, подъезжали к ямам и снова исчезали в океане. То были, оправдывая название пляжа, следы и гнёзда-кладки черепах. Не в силах преодолеть зов инстинкта, они возвращаются для продолжения рода на тот же пляж, где когда-то появились сами. Но в такой близости от города их надежды оставить потомство, тщетны. Кладки тут же разоряются людьми, собаками и птицами. И хотя популяция черепах, откладывающих яйца на пляжах побережья Йемена, занесена в Международную Красную Книгу, и промысел их запрещён, но кто контролирует соблюдение запрета?

Я проехал восточный участок побережья Йемена от мыса Бурум до Сайхута — и везде, даже под мысом Рас-Фартак, на берегу лежали трупы перевёрнутых на спину распотрошённых черепах.

Но, наверное, максимальную опасность для черепах представляют стаи одичавших собак, оккупировавших места, наиболее, массовых гнездилищ. Конечно, самой черепахе собаки ничего не могут сделать, но разгрести кладку и сожрать все яйца, даже не дожидаясь конца процесса откладывания, — это им по силам.

Как-то, в поисках ночных впечатлений, я бродил по пустынному пляжу и наблюдал такую картину: в вырытую ею яму черепаха откладывала яйца, а по бокам ямы лежали два пса, уже вероятно сытых, и равнодушно наблюдали за периодически скатывающимися в неё яйцами. Они конечно запомнили место гнезда и при нужде им не составит труда разгрести его и слопать либо яйца, либо черепашат.

Одно из мест, где черепахи откладывают яйца, — мыс Шарма, замыкающий с востока одноименную бухту. По моим подсчётам, в сезон кладки, не менее двухсот собак постоянно обитают на участке берега в несколько километров, и хотя черепахи продолжают откладывать яйца, но что остаётся от этих кладок, какова выживаемость черепашьей молоди, сколько в популяции черепах, впервые кладущих яйца? Всё это никому неизвестно.

От кладок черепах, языки песка, постепенно сужаясь, тянутся вверх по склонам, и всё реже встречаются на них не только зелёные, но и сухие кустики, и лишь едва заметные следы нарушают однообразие пейзажа. Это следы сцинков, «песчаных рыб», перебегающих от одного укрытия к другому, а в случае отсутствия таковых и в момент опасности, мгновенно зарывающихся в песок, на глубину, достаточную для того, чтобы не испечься заживо.

Однажды, копаясьу себя в палисаднике, я перевернул камень, под которым скрывался сцинк. Он исчез так мгновенно, что я до сих пор не могу дать себе отчёт, видел я его, в самом деле, или мне померещилось. Выхватить горсть песка со сцинком, как бы быстро вы ни действовали, невозможно, ведь в песке он способен развивать скорость едва ли не большую, чем на его поверхности, и уже через пару секунд оказывается в полутора-двух метрах от места погружения.

Можно обнаружить и следы гекконов, охотящихся только ночью на разогретых за день и долго хранящих тепло скалах. Гекконы избегают участков, покрытых песком, так как на нём присоски их лапок не находят достаточного сцепления, но иногда им по какой-то надобности приходится преодолевать впадины между камнями, где скапливается песок, — вот на нём-то и остаются их следы.

Перевернув обломок каменной плиты, я нарушил уединение мирно дремавшего после ночной охоты геккона — гешки, как мы их называем. Очумев от такого нахальства, ослеплённый ярким солнцем, гешка ринулся вверх по скале, едва касаясь раскалённой поверхности. Я не отставал. Ни щели, ни подходящего обломка, под которым можно было бы спрятаться и от меня, и от света, на его пути не было. Топографию своего местообитания он знал наверняка лучше меня, но почему-то решил спастись весьма оригинальным способом. В глубокой расщелине, прикрытой скальным козырьком, каким-то чудом сохранился бочажок воды размером с литровую миску. Геккон подбежал к его отвесному краю, в испуге оглянулся и, не видя иного способа уберечься, решительно сунул голову по шею в водоём и застыл, разглядывая меня из-под воды сузившимися на свету зрачками выпученных от ужаса глаз. Он, видимо, решил, что спрятался, очень надёжно.

Пока я вытирал пот, и лихорадочно вкручивал удлинительные кольца в фотоаппарат, геккон не стал испытывать судьбу и исчез, словно, в самом деле, в воду канул.

Встречаются на Черепашьем пляже и цепочки следов, прибегающих сюда из города собак, затаптывающих эллипсы, круги и полукружия, вычерчиваемые согнутыми под порывами ветра стеблями жёстких, одревесневших трав.

 

АЛЬПИНИСТЫ С ЧЕРЕПАШЬЕГО ПЛЯЖА

Однако среди всех следов, встретившихся мне при подъёме к перевалу, самыми многочисленными были рубчатые следы крабов-отшельников — будто сотни игрушечных одноколёсных автомобильчиков, мотоциклов, велосипедов и прочих самодвижущихся механизмов избороздили песчаные наносы. По-видимому, ночью здесь веселились арабские гномики-байкеры.

Известно, что рост раков-отшельников ограничивается размерами их убежища-раковины. Коль попадётся раковина побольше, рачок заползёт в неё и растёт, а коли, нет больших, что делать? приходится оставаться карликом. Вот потому-то в водах вокруг Адена, где почти нет крупных моллюсков, нет и крупных раков-отшельников. Благодаря изобилию маленьких раковин жилищный кризис их не коснулся, как на островах в Атлантике, где бедолаги дошли до того, что вынуждены, селиться в бутылочных пробках, пивных банках, тюбиках из-под помады и разных прочих пустотелых изделиях ширпотреба.

В месте столь близком к городу, раковины некоторых видов довольно крупных муррексов немногочисленны, и когда погибают их законные строители-владельцы, очередь на освободившееся жильё ещё в воде сразу занимают подводные раки-отшельники, и, судя по крайней изношенности этих убежищ, пользовалось ими не одно поколение постояльцев. Поэтому их сухопутным собратьям достаются лишь раковины мелких прибрежных моллюсков, обитающих в литоральной зоне. В основном это Monodonta vеrmiculata, Euchelus atratus, Euchelus asper, и большей частью им приходится обитать в раковинах неритид Nerita albicilla, Nadenensis, Nеlongii, Nеtextilis. Некоторые обходятся раковинами мелких стромбусов Strombus plicatus sibbaldi, Sfisiformis или Natica, среди которых выделяются ослепительно белые Polinices tumidis. Они, конечно, чрезвычайно красивые, вот только сохранить их белизну на замусоренном пляже ракам не удаётся, но, похоже, это их нисколько не смущает, у многих низ раковины — чёрный, как подошва кирзового сапога.

Следов отшельников и там, куда достигает прибойная волна, и у подножия скал, и среди скал — в любом месте, где имелась песчаная площадка хотя бы с ладонь величиной, было довольно много. Подозреваю: если бы следы сохранялись на поверхности скал, последние были бы тоже испещрены ими. Дело ещё в том, что у берега моря песчаный гребень был буквально усеян упорно семенящими вверх раками, а чем дальше от моря, тем меньше их становилось, и они выстраивались в более плотные колонны, выбирая путь по песку.

Конечно, раки разбредались по обширной территории, не теряя, впрочем, общего направления вверх, и всё-таки мне казалось, что количество их уменьшается, словно они закапывались в песок, хотя я не мог застать за этим занятием ни одного рака.

У них, несомненно, была, пока неведомая мне цель, а то с чего бы они ползли на гору в самый солнцепёк, — но какая? При моём появлении раки сперва дружно прятались в свои домики, а так как откос кое-где был довольно крут, те из них, что оказывались на крутизне, теряли опору и скатывались на метр-два вниз, к подножию мини-горы, которую только что одолели. По сравнению с их пигмейскими размерами — от напёрстка и меньше такое падение можно сравнить разве лишь с падением человека, добравшегося до середины подъёма на Эльбрус или Монблан и вдруг снова оказавшегося у подножья, причём на страшной жаре и, вместе со всем снаряжением. Много ли нашлось бы желающих вновь одолевать подъём?

Отшельникам же всё было нипочём. Выждав пару секунд, достаточных, по мнению этих альпинистов, чтобы опасность миновала, они приподнимали шапку-раковину и снова упрямо лезли вверх. Пережив несколько моих пугающих движений, рачки сообразили: вреда от меня никакого, а каждый раз прятаться, скатываться вниз и снова карабкаться по накалённому песку — себе дороже. Поэтому только самые сторожкие или трусливые продолжают опасаться моего появления, но скоро, и они привыкают: вероятно, им и в самом деле надо не опоздать к определённому сроку — но куда?

В тех случаях, когда тропы спешащих разными маршрутами «альпинистов» сужались в теснинах у микроперевалов, их следы сливались в один. Но вот песчаный нанос расширяется, и отшельники, словно корабли после узости пролива, разбегаются по сторонам, каждый спешит своим выгоднейшим курсом.

Сначала я не очень обращал внимание на эту мелкоту, так как с каждым метром подъёма в горы передо мной открывалась всё более величественная панорама: светлые, сползающие языками наносы песка на ближнем плане, затем скальные козырьки и вдали — изрезанный бухтами берег с пляжами, кипенью прибоя; чёрными, серыми и охристыми утёсами, голубизной неба и моря с тенями облаков, а почти у самого горизонта в расплывчатой предполуденной дымке — силуэты острых пиков полуострова Литл-Аден, защищающих Аденскую бухту от наиболее свирепых юго-западных ветров.

Мусор с высоты к счастью был неразличим, да и вонь от разлагающихся сомов тоже не доходила.

Но затем, когда круг достойных объектива предметов сузился до живописных натёков кальцита, я поневоле заинтересовался, а куда же исчезают бесчисленные орды отшельников? Вот уже и перевал со змеящейся по хребту местами разрушенной крепостной стеной времён владычества турок — хоть сейчас укрывайся за ней от супостатов. Внизу кварталы Кратера и обрывистые стены карьера — в этом месте пробивают более удобную дорогу на Черепаший пляж, используя щебень на городских стройках. Но, ни на перевале, ни за ним отшельников нет. Ни одного. Где они, и чем же заканчивается массовое восхождение? Одиночные рачки, нахлобучив на себя раскалённые, на солнце разномастные раковины, встретились мне недалеко от вершины растерянно ползающими в разных направлениях. Казалось, что они заблудились и вместо чего-то ожидаемого, видят ещё более высокие горы по сторонам перевала и размышляют: а стоит ли туда лезть?

Вероятно, я бы так и остался в неведении, куда исчезают отшельники, если бы не случай. Я продолжал, раз уж сюда забрался, ходить вдоль скал, выискивая интересные травинки, не упуская из вида, впрочем, и отшельников. На охлаждающихся за ночь скалах, по-видимому, конденсируется влага, что-то приносят испарения с моря, всё это несколько увлажняет песок и даёт возможность не слишком требовательным представителям флоры существовать на столь скудном водном рационе. Ища подходящий ракурс, чтобы выбранное для съёмки освещённое солнцем растение оказалось на тёмном фоне скалы, я лёг на песок и… случайно разгадал загадку, отшельников, забыв о предмете съёмки.

Нависающий край камня почти соприкасался с песком, образуя узкую щель, и там за навесом, когда я разрыл мини барханчик, открылась пещерка-грот с глиняным полом, и неровными стенами с множеством выступов-полочек. На всём этом пространстве, тесно прижавшись, друг к другу, сидели сотни раков-отшельников, пережидая в тишине и прохладе самые жаркие дневные часы. Ради этих пяти-шести часов они и совершают восхождение, примерно в десять тысяч раз превосходящее по длине, если считать по прямой, самого крупного из них, а самый крупный — размером в пару сантиметров!

Не могу удержаться от сравнения: человек ростом в сто семьдесят сантиметров, взбираясь на Эверест, считая по вертикали, преодолевает расстояние только в четыре тысячи семьсот раз больше своего роста. Он заносит на эту высоту груз, едва ли превышающий половину собственного веса, да и то большую часть пути груз несут носильщики. Рачок же взбирается на нужную ему высоту вместе со своим домом, весящим больше его самого иногда в несколько раз. Округляя высоту подъёма и длину рачка — это двести метров и два сантиметра, то есть рачок преодолевает высоту, в десять тысяч раз большую своего роста! И, наконец, такое восхождение, и спуск они совершают каждый день!

Начало десятого, солнце полностью вступило в свои права. Рачков-альпинистов словно ветром сдуло, склоны полностью обезлю... то есть обезрачились. На обратном пути, ради любопытства и проверки своей догадки, я заглядываю под некоторые навесики и везде одна и та же картина: компании терпеливо пережидающих жару отшельников, только усики шевелятся.

Я оставляю их в покое и тороплюсь на дальний пляж, где мои товарищи нашли чистый уголок.

 

БАХР-ЭЛЬ-КАЛЬБ

А случилось вот что.Под вечер, когда пришла пора возвращаться на судно, выяснилось, что мы перестарались и в прилив затащили шлюпку слишком далеко на сушу. Пока мы бродили по берегу и ныряли, в море начался отлив, океан отступил, и, как мы ни тужились, ничего не смогли поделать с нашим перегруженным ковчегом. Втроём перетащить шлюпку через полста метров песка и камней на обнажившемся дне нам оказалось не под силу, а подложить под киль какой-нибудь кругляк, где ж его взять-то? Да и океан, отойдя от берега, словно взбесился, безветрие, а волны исступлённо вздымаются в прибойной зоне, стараясь скорей занять оставленные позиции. Нам ничего не оставалось, как разжечь костёр и дожидаться прилива.

Как сейчас помню, то, что случилось дальше. Душная тьма аравийской ночи надвинулась очень быстро, прикрыв нас бархатным, бесконечным пологом, усеянным сказочной величины звёздами. Сергей упрямо пытался вскипятить что-то вроде чая в банке из-под джема, служившей для вычерпывания воды из шлюпки. Я полулежал на песке, бездумно глядя в огонь, угадывая в его отблесках чудовищ из арабских сказок, благо местность располагала. За нашими спинами громоздились чёрные береговые утёсы, на фоне быстро гаснущей зари предлагавшими на выбор всё: от птицы Рух и неустрашимого Синдбада до самого страховитого дракона. Поодаль, невидимый в темноте, шуршал песком и камнями Николай, выискивая чахлые травинки для подкормки костра. Надеясь на то, что ночевать будем на судне, мы днём не запаслись топливом, хотя в вади можно было нагрести кучу снесённого с гор горючего материала.

Пришлось сообщить капитану на судно о своей оплошности по небольшой рации «Причал», смиренно выслушать его советы, какие — не к ночи будь сказано, лучше промолчу, а также пожелание боцмана: «Та нэ хвылюйтэсь, хлопцы, байду бэрэжыть!».

На подобный случай у нас, как говорит один из героев Жванецкого, «с собой было», вот он и представился. Поэтому мы доскребли остатки тушёнки, молока, хлеба, употребили то, что было, а был, конечно, неразведённый спирт (говорят, местные малярийные комары на дух его не переносят), и теперь отдыхали или описывали, как Сергей и Николай, расширяющиеся круги около костра в поисках топлива.

Чуков засунув голову под корму шлюпки, навевал лирическое настроение, мурлыкая, — ничь яка мисячна...

Слабосильный костеришко, периодически вспыхивая, догорал, и в этот момент, откуда-то издалека, со стороны вади, донеслись монотонные гортанные звуки, напоминавшие песню.

Мы прислушались: то, затихая, то, усиливаясь, песня раздавалась над каменистой пустыней, эхом аукаясь от каменных стен каньона. Вдруг песня прозвучала совсем рядом и оборвалась. Посыпались камни, заскрипел песок под тяжёлыми шагами, что-то увесистое шлёпнулось в оставшуюся после отлива лужу, и к нам подошёл чёрный и тощий, как муравей, араб. Одет он был в изрядно поношенную, когда-то белую рубаху-куртку без рукавов и юбку-футу, подпоясанную ременным патронташем, набитым патронами и пустыми гильзами. За ремень патронташа был, заткнут устрашающего вида нож-джамбия, в широченных, изогнутых буквой «s» и прихотливо изукрашенных ножнах. На правом боку висел небольшой узелок с пожитками или едой, в руках гость держал винтовку-бундуку времён начала английской колонизации, сплошь, кроме кончика ствола, забранную в дерево, скрученное местами проволокой.

В 1966-м году, лет за двадцать до описываемых событий, я работал в море в промысловой экспедиции недалеко от этих мест. Однажды ночью, будущие друзья, вступившие потом на путь социалистического развития, неизвестно зачем обстреляли нас из таких же бундук. Стреляли бесприцельно, на огни траулера РТМТ, не попасть в почти стометровую тушу, которого было трудновато. Увесистые пули, как картонку, пробивали железный борт, внутреннюю переборку и, стукнувшись о другую, падали в коридоре. Кто успел, прихватил «сувенир». Я был в трюме, ничего не видел и не слышал, мне только и осталось, вернувшись в каюту, рассматривать и ощупывать дыры и многозначительно говорить: «Да-а!» — взвешивая на ладони куски развороченного свинца. И вот теперь прямо передо мной, руку протяни, лежала такая винтовка. Ужасно хотелось взять её в руки ощутить тяжесть оружия, приложить к плечу…

— Маса аль-хейр, — нисколько не удивившись тому, что у костра расположились белые, а не его соплеменники, хрипло поздоровался гость после минутного молчания, в течение которого пристально разглядывал шлюпку, под которой мы сидели, её содержимое, костёр и каждого из нас поочерёдно. От его взгляда, конечно не укрылись и огни судна на рейде.

— Маса аль-хейр, — откликнулись мы не слишком оживлённо, ибо были слегка ошарашены нежданным появлением, как ни говори, а хозяина страны.

— Ахлян ва сахлян, — нашёлся Николай, — добро пожаловать, — и, исчерпав запас арабских слов, похлопал рукой по песку: — Садись, садык, сит даун. — В том же объёме, что арабский, Коля знал и английский.

Араб сел, где стоял, снял красно-белый, в клетку с легкомысленными кисточками по углам шейный платок-амами, взялся за его противоположные диагональные углы, сложил вдвое словно косынку, и ловко обернулся тканью. При этом широкая часть амами облегла поясницу, а туго перекрученные концы охватывали подогнутые колени. Закончив обустройство сидения, он положил поперёк скрещённых ног бундуку, свободно откинулся, ни дать, ни взять — кресло, и замер.

Тогда я ещё не знал, что через пару лет мне и самому придётся освоить это способ сидения по-арабски.

Мы чувствовали: что-то надо сделать ещё, но что? араб помог нам, сказав:

— Ана эшти шарап! Фи мая? — это означало: — я хочу пить, есть ли вода?

— Вот дурни, да человек же пить хочет вусмерть. — Сергей не понял, что сказал гость, но догадался и протянул тому банку с «чаем».

Араб благоговейно принял жестянку. Напившись, он отставил банку, посидел, молча, словно не веря тому, что наконец-то утолил жажду, потом приложил руку к груди и представился: «Мухаммед Ахмед Хасан!».

Освоившись, он вскоре поднялся и знаком поманил нас за собой. На песке лежала какая-то бесформенная штуковина, завёрнутая в кусок рваного полиэтилена явно подобранного в выбросах моря. Мухаммед принялся разворачивать его, и мы поняли, откуда исходил, мягко говоря, гнусный запах давно несвежей дохлятины, появившийся с приходом араба.

— Сейчас он вытряхнет на песок голову тара, эндемичного горного козла со спиленными рогами, скажет, что это дракон, которого он убил в ближайших горах, и предложит купить его по сходной цене, — едва успел пошутить, знаток нравов арабского базара, Николай, как на песок вывалилось нечто.

У нас отвисли челюсти.

— Вот это Лох-Нюся!

Это была голова хоть и не дракона, но явно какого-то водного родственника этих зверушек. Позабыв о запахе и Мухаммеде, мы опустились на колени и принялись рассматривать, насколько позволяла подсевшая батарейка фонарика, голову, по всей видимости, неведомого ящера. Широкая ноздря на самом кончике носа разделялась перегородкой. Её, как и ушные отверстия, вынесенные на макушку, прикрывала плотная кожистая плёнка. Крупные, плоские, треугольной формы зубы щерились в посмертном оскале. Большие выпуклые глаза уже тронула муть разложения. Но, самое главное — к макушке, между ушными отверстиями прикрепились и успели вырасти до приличных размеров несколько балянусов и морских уточек — усоногих рачков, что было неопровержимым свидетельством морского происхождения зверя. Мы смотрели на трофей Мухаммеда, не в силах оторвать взгляд, до тех пор, пока батарейка не села окончательно.

— А я всё думал, — заявил Сергей, — почему мне так не хотелось нырять в этих пещерах. Та же мысль посетила и нас с Николаем.

— Эх, света бы больше, и он уже в который раз потащился в темноту, принеся несколько щепок, веточек, рыбьих костей, ещё какой-то мусор для костра. Мухаммед посмотрел на эти «дрова», хлопнул себя по лбу и, поднявшись, поманил Николая за собой. Их не было минут пятнадцать, потом послышалось кряхтенье, тяжёлые шаги и на песок шлёпнулся остаток обгоревшего бревна. Видимо не одна компания путников пользовалась им для извлечения огня. Но мы, как, ни пытались, не смогли зажечь обгоревший чурбак. Огонь начинал вроде лизать его бок, но, не найдя слабинки, угасал.

— Мадам, — ни к кому не обращаясь, сказал Мухаммед, указывая на принесённую чурку. Присмотревшись, мы увидели в сильно обгоревшем чурбаке вторичные половые признаки женского торса, и даже раздвоение в нижней половине.

— Что только Природа не вытворяет, — сказав это, Коля насыпал на обгорелую «мадам» песка и сел, — однако же, есть дела и поинтересней. — Он быстро нарисовал на песке силуэт предполагаемого ящера. Мухаммед пальцем стёр на рисунке хвост, но зато рядом с нарисованной головой, по сторонам её, пририсовал две толстые линии.

Мы переглянулись: что это крылья, или плавники?

Николай попытался развить подсказку Мухаммеда, изобразив нечто вроде крыла летучей мыши или плавника рыбы.

Мухаммед отрицательно покачал головой. Затем кивнул в ту сторону, где лежала голова ящера, показал на свою, — вахет, — на Колину, мою, Сергея, — вахет, вахет и, стерев Колины опахала, нарисовал пальцем на прежнем месте две линии: — Талата!

— Всё ясно. У нас по одной голове, — вахет, а у этой — талата! три!

— Неужели эта зверюга была с тремя головами? Мы опасливо покосились в сторону близкого берега: а ну как оголодает такое чудо-юдо, да и выползет ночью подхарчиться? Не могло же оно существовать одно! Теперь нас пятеро, как раз хватит на все головы…

Нарисовать ещё две головы не составило для Николая труда, и теперь рисунок вполне удовлетворил Мухаммеда, но, как оказалось, не совсем. Положив свою руку на то место, где были нарисованы маленькие лапки ящера, Мухаммед обвёл их палочкой, пририсовал ещё один палец и соединил всё волнистой линией.

— Перепонка и шесть пальцев?!

Мы застонали от досады, что он не прихватил и лапу. Мухаммед, вглядевшись в наши лица, видимо понял наше сожаление, широко расставил руки, показал на лапу и сказал: — кабир!

— Большая, эх, досада!

— Везёт же людям! Нет, чтобы встретиться этому ящеру с нами! Бундуки у нас нет, да мы бы и не стали убивать такой реликт, но зато два «Зенита», и «Смена» всегда наготове.

— Ну да, — откликнулся храпевший под шлюпкой Чуков. — Те, кому очень повезло, и встретились, ничего уже об этой встрече не расскажут...

— Вот потому о них никто не знает и не верит рассказам таких, как этот Мухаммед.

Жестами и несколькими знакомыми словами Мухаммед обрисовал встречу с ящером. Мы поняли, что он сидел на горе, над морем, а зверь — Бахр-эль-Кальб (морская собака) что-то делал внизу, между камней, где он его и подстрелил. Как оказалось, ящер не мог выпутаться из обрывков старого трала, куда он каким-то образом угодил.

— Слушайте, мужики, а не этот ли Горыныч трал нам на днях попортил? — вступивший в разговор Чуков, кивнул в сторону головы. — Помните, мы ещё гадали, как это тралмастер ухитрился поставить трал таким образом, что порвалась верхняя пласть, а не нижняя, что за зацеп такой чудной?

— Точно, — загалдели мы все разом, — оно ж, небось, воздухом дышит, вот вверх и рвалось…

Вспыхнув последними искрами, догорел костёр, мы, наконец, улеглись и под храповые рулады Чукова мало-помалу успокоились. Было о чём подумать в эту ночь…

Вдруг я отчётливо различил треск костяных чешуй, какое-то щёлканье, гнетущий, вязкий шелест. Из моря выполз ящер и, семеня шестипалыми лапами, принюхиваясь и близоруко вглядываясь в берег, помогая себе крыльями, все, убыстряя ход, направился к нам. Я расталкиваю ребят, и мы, нет, чтобы ринуться в вади — сгоряча карабкаемся на близкую, но почти отвесную скалу. Цепляясь за малейшие выступы, лезем вверх, но и ящер не отстаёт — он поднимается на задние лапы, и каждая из трёх голов пытается сдёрнуть свою жертву. Чувствую, как его прохладный и влажный, мягкий язык цепко облизывает мои голые пятки, и кто-то уже орёт дурным голосом...

— Ты что, сдурел, бьёшь меня по ногам?!

Мы вскакиваем, и ошалело смотрим друг на друга.

— А где Мухаммед?

— Какой Мухаммед?

— Ну, тот, что вчера вечером приходил, голову принёс.

— Так и вам, то же самое приснилось? — Сергей недоумённо теребит свою кудлатую, спутавшуюся за ночь бороду. — Надо же, у всех один сон. Хотя, конечно, употребляли-то одно...

— Приснилось?

Мы ставим на киль шлюпку, готовясь отплыть к нашему траулеру. Подступивший вплотную прилив намочил кое-что из пожитков и едва не утащил фляжку, в которой, кажется, что-то ещё плескалось. Это он разбудил нас, лизнув ноги. Чуков, охая, смачивает остатками содержимого фляги бедро.

— Что такое?

— Да Серёга как долбанёт ночью пяткой, орёт: ящер, ящер! Где он, тот ящер? доупотреблялись! Я ж вам говорил, в жару нельзя голова бо-бо…

На берегу, невдалеке от нас, суетится серая толпа крабов-оципод и раков-отшельников.

— Что они там делят? А ну-ка глянь, Серёжа.

Сергей, не торопясь, пошёл по пляжу, разгоняя привидений, и вдруг заорал, — голова, голова!

Мы бросились к нему и увидели, что он держит в руках обглоданный до кости череп, из которого во все стороны выпрыгивают перепуганные крабы. Даже того, что осталось, было достаточно, чтобы понять: череп не мог принадлежать ни одному из известных нам морских животных.

Мы направили шлюпку к судну, а позади нас волны прилива уже таскали по берегу, давешнюю обгорелую чурку. Что мне мешало прихватить и её?

Так и не знаем до сих пор, что же это было — сон? гипноз? бред? возможно. Но этот череп долго, пока не украли, хорошо хоть сфотографировать удалось, висел у Сергея над рабочим столом. Он использовал его для утилитарных целей: на зубы вешал часы, гирлянды скрепок, в широкую пасть вкладывал свёрнутые рулончиком деловые бумаги, в остальные отверстия вставлял всякую мелочь: ручки, карандаши, резинки, линейки, циркуль-измеритель.

Как-то между двумя рейсами я написал рассказ об этом и напечатал его в городской газете «Керченский рабочий», снабдив фотографией черепа на фоне карты Индийского океана. Было это хоть и на излёте брежневской эпохи, но времена-то были ещё суровые! Организация, призванная всевидящим оком следить, пресекать и не пущать, видно, к тому времени закисла от бездействия, и безсобытийности, а тут на тебе: указаны имена и фамилии, название судна, дата, автор признаётся сам, а главное — имела место никем не санкционированная ночёвка на территории другого государства! неслыханно, невероятно. А кто капитан, помполит?

Машина выяснения и дознания закрутилась. Уж не знаю, что выпало на долю судового сексота (а они тогда были на всех судах), дескать, почему не доложил? — но всех четырёх реальных участников описанных событий решили вызвать куда следует.

Однако на тот момент все они снова ушли в океанические экспедиции, а выдернуть человека из океана оказалось сложней, чем из космоса. Что делать? придумали. Отвечавшую за выпуск номера Татьяну Георгиевну Цареградскую, и поныне работающую в той же газете, только уже редактором, заставили дать опровержение: мол, статья является плодом фантазии автора, и описанные в ней события не имели места. Но по иронии судьбы, а возможно по Таниной хитрости опровержение было напечатано в первоапрельском выпуске газеты. Впрочем, этого кажется, никто не заметил, а если и заметил, то не печатать же опровержение на опровержение! Тем более, что наступили другие времена.

Так вот, на вопрос: — «чей это череп?» — Сергей отвечал, фамильярно щёлкая карандашом по его зубам или макушке — «бахр-эль-Кальба. — И видя недоумение в глазах добавлял, — в переводе с арабского — морской собаки. А, в общем — обыкновенного ящера», знаете, Азия, Аравия, Восток, дело до сих пор тонкое, — и загадочно улыбался в роскошную бороду.

Мы с Николаем помалкивали: нам всё равно никто не верил. А вы?

  

Глава 5

СВЕТОВАЯ СТАНЦИЯ В ЗОНЕ АПВЕЛЛИНГА

 

Не родиться в наше время Афродите — Экологическая станция — Прогноз по Данилевскому — «Глаз океана» и ванадий — Удивительные оболочники — Асцидиями нам не питаться — Чудеса начинаются — Летучие рыбки и кальмары — Охота на охотников — Летающая шкода — Бабалаза — Океан — в себе — Страницы рейсового отчёта — Явление кита народу и загадочные шары — Угри и морские змеи — Стая — Че-е-е-к! — Воспоминания о галаганчиках — Песня о рыбаках, рыбах и озере — Крабьи увёртки — Ещё один опыт — Рыбий парад — Чудеса под занавес — Поймай мне голобатуса — Бегущие по волнам — Живые капли — Глиссер на воздушной подушке и его устройство — Где же их уключины? — Да они разные! — Муки и сладость съёмки

 

НЕ РОДИТЬСЯ В НАШЕ ВРЕМЯ АФРОДИТЕ

При выполнении траловой съёмки, то есть работ по учёту биомассы рыб, в принципе неважно, есть рыба или нет, констатируем то, что есть. Но рыба, конечно, нужна — для анализов-промеров, да и просто в улове покопаться хочется: кто знает, что принесёт очередной трал? От каждого ждёшь чего-то необычного. Мы об этом не говорим, но каждый в душе надеется на открытие нового промыслового района или объекта лова — это, кроме всего прочего, нелишняя прибавка к зарплате в виде премиальных.

Почему бы рыбе и не пастись на них, ровных, полого спускающихся к континентальному склону шельфовых равнинах? А вот и укрытия, такие уютные подводные каньоны, чередующиеся с плато между ними — один за другим рисует их перо самописца на ленте эхолота? А чем плохи скалистые участки дна? Я смотрю на зазубрины, появляющиеся из-под пера, и представляю, сколько убежищ предлагает такой рельеф, с зарослями гидроидов и водорослей!

Разумеется, тралить на скалистых грунтах сложно, часты обрывы, зацепы сетей, а то и полная потеря трала. Но в душе радуюсь тому, что ещё есть такие места, причём, чем они непроходимее, тем лучше; это самой Природой сотворённые заказники и заповедники, зоны тишины и покоя, куда нам не проникнуть. Там рыба может спокойно размножаться и развиваться, расселяясь в места, где она более доступна орудиям лова и подвергается интенсивному промыслу.

Во мне борются два человека. Один — исследователь, рыбак, которому важно и необходимо знать, где рыба и сколько её, чтобы потом обобщить эти сведения в виде прогнозов для рыбопромыслового флота; в конце концов, за это нам и зарплату платят. Другой — просто человек, понимающий, как ещё несовершенны орудия лова и сколько вреда приносим мы подводным жителям, прокатывая через места их обитания тяжеленные грунтропы донных тралов, оснащённые цепями и стальными шарами-бобинцами, прижимающими нижнюю подбору трала к грунту, чтобы рыба не уходила под неё.

Представьте себе на минуту, что некие любознательные высокоразвитые инопланетяне, вздумав подобным образом изучать жизнь на Земле, регулярно (то есть ведут мониторинг), прилетают на своих звёздолётах и протаскивают через поля, леса, города и деревни устройства, подобные нашим тралам. Через некоторое время участки, подвергаемые наиболее интенсивному изучению, будут представлять собой плоскую поверхность, усеянную обломками зданий и мешаниной деревьев, верхнего слоя почвы и отходами жизнедеятельности «исследователей». Не везти же им это добро на свою Альфа Центавру! А каково будет при таких исследованиях обитателям, то есть нам?

Конечно, и в таких условиях возможно существование и даже процветание жизни в виде бактерий, микробов или каких-нибудь противоударных грибов, мхов и лишайников, приспособившихся закрепляться в щелях, проникать сквозь стенки орудий лова или прытко удирать от них или любопытствующих учёных, но как эта жизнь будет разительно непохожа на прежнюю!

Впрочем, мы сами, без участия хоть и высокоразвитых, но неразумных инопланетян творим со своей планетой вещи и похуже. Побывайте на лесосеках, нефтедобывающих качалках, горнорудных разработках… А терриконы шахт, космического масштаба оспины-трубки алмазоковырятелей! Да хоть на ближайшей свалке…

Результаты своей исследовательской деятельности инопланетные ученые, возможно, назовут, как и мы, схожим по значению красивым выражением «вторичная сукцессия», хотя, может быть, придумают и что-то своё. Это будут уже другие биоценозы, возникшие на месте первичных. Как правило, вторичное беднее первичного. Бесталанное повторение гения природы. Вот, скажем, в 1883 году взорвался вулкан Кракатау в Индийском океане, погубил всё, что росло на его склонах, да и сам разрушился. Но прошло несколько десятков лет — и на бесплодных изверженных породах снова зазеленели травы и кустарники, чьи семена разносят ветер и птицы, появились насекомые и мелкое зверьё, приплывшее на стволах деревьев, пригнанных тем же ветром. А случись неуклюжее вмешательство человека — сплошная вырубка леса, распашка земли — когда ещё природа восстановит нанесённый ей урон!

Не добрались ещё зелёные и антиглобалисты до океанских просторов! Хотя попытки такие предпринимаются. Вспомните хотя бы, как они сражаются с японскими китобоями, мешая им отстреливать китов.

Время — заполдень, выбран очередной трал. За ним следует «станция», то есть определённый комплекс океанографических, гидробиологических, ихтиопланктонных и даже геологических работ. Глубина — почти сорок метров, на подходе к ней эхолот выписывает каменистый неровный грунт, место должно быть клеевое, и времени терять нельзя, потому что мелководные станции очень коротки. Апвеллинг апвеллингом, но неужто на таком месте ничего нет?!

Вахтенные научные сотрудники приступают к работам. За борт спускается икорная сеть — металлический обруч с прикреплённой к нему конусообразной капроновой сетью (газом), являющийся попросту большим ситом. В сужении конуса, оканчивающегося брезентовой манжеткой, крепится латунный (чтобы не ржавел) так называемый «стакан» с таким же ситом. Длина всей сети свыше трёх метров, диаметр зева восемьдесят сантиметров — это международный стандарт. Через сеть при подъёме процеживается стометровый вертикальный столб воды, если же судно циркулирует, то есть кружится на одном определённом месте, сеть цедит горизонтальный поверхностный слой воды. На дне стакана оседают все обловленные и не процеженные сквозь сито животные, бывает, попадаются даже малоподвижные рыбы, медузы, клочки водорослей, но цель этих работ облов икры, личинок и мальков рыб. По количеству их и видовому составу в данном месте можно судить о ходе нереста, о выживаемости, о развитии популяций рыб, но для этого нужны годы и годы мониторинга, т.е. постоянных наблюдений, чтобы все процессы проследить в развитии.

Этой работой занимались и успешно защитили кандидатские диссертации сотрудники нашего института В.В. Кракатица и Т.И. Фурса. К сожалению, в настоящее время работа прекращена, прервана подготовка исследователей (эстафетную палочку перехватить некому), о каком мониторинге может быть речь, выжить бы…

Сеть снабжается специальным замком Нансена, с помощью которого её можно закрыть на требуемой глубине, и поэтому мы можем обловить любой нужный нам горизонт или слой воды. Облов производится опять же по международным стандартам, расположение станций по определённой системе и выполнение их в одни и те же сроки даёт возможность судить о количестве различных объектов лова, следить за межсезонными, годовыми и т.п. изменениями, сравнивать исследования различных экспедиций.

Кроме того, важно время суток лова, ведь многие обитатели моря имеют привычку днём опускаться на глубину и подниматься к поверхности ночью. Используем мы и ещё одну исследовательскую сеть вертикального лова — Джеди; работает она по тому же принципу процеживания воды, но у неё более тонкий газ, с меньшим размером ячеи, так как ею облавливается зоопланктон — рыбий корм, проскальзывающий в ячейки ситного газа икорной сети.

Но у многих даже донных видов рыб икра — пелагическая; личинки и мальки их также развиваются в верхних слоях воды. Мало того, они как бы прикреплены к плёнке поверхностного натяжения, и только по достижении определённого возраста и размера опускаются в толщу воды, где каждый вид занимает свой предназначенный природой этаж — глубину, — это плейстон. К плейстону относятся и довольно крупные организмы, как растительные (знаменитые саргассовые водоросли со всем комплексом обитающих в них животных и других водорослей и морских трав), так и животные: прелестнейшее чудо океана — голожаберные моллюски, актинии, красивейшая из медуз — португальский кораблик или сифонофора физалия.

Для облова плейстона существует сеть, названная именем придумавшего её нашего соотечественника Ю.П. Зайцева. Она представляет собой такой же конус, но несколько меньших размеров, чем у Джеди, и с входным отверстием прямоугольной формы. С помощью пенопластовых или других поплавков сеть уравновешена таким образом, что верхняя часть рамы выступает на несколько сантиметров над поверхностью воды, а нижняя находится на таком же расстоянии под нею. Это сеть пассивного лова, она выпускается на длинном — метров 150-200 — фале (крепкой капроновой верёвке) за борт, и когда её отожмёт течением от судна на всю длину, начинается отсчёт времени её работы.

Древние греки, сотворив богиню любви, красоты и жизни Афродиту из невесомого и нежного вещества — морской пены, интуитивно знали, что делали. Они предугадали животворящую силу пены — поверхностной плёнки вод морей и океанов, истинное значение которой в жизни этих водоёмов стало понятным только в наши дни, в значительной мере благодаря работам Ю.П. Зайцева.

Оказывается, в первые дни жизни оплодотворённым икринкам многих рыб необходимо такое количество кислорода, какое природа может создать и предоставить потребителям только в этих своеобразных морских сливках, постоянно соприкасающихся с атмосферным воздухом. И хотя икринки, личинки и в особенности мальки подвергаются здесь множеству опасностей, в том числе от морских птиц, пелагических рыб и крабов-плавунцов, но благодаря высокой плодовитости рыб и других морских животных они не столь уж страшны.

Но вот в океан вторгся человек с судами, перевозящими нефть и работающими на продуктах её же переработки, и теперь достаточно всего лишь какого-то литра этой жидкости, разлитого по поверхности воды и покрывшего слоем микронной толщины громадные пространства, чтобы перекрыть дыхание, а значит погубить сотни и тысячи морских животных. Что уж говорить о последствиях аварий танкеров, перевозящих нефтепродукты! Боюсь, что в наше время Афродите не удалось бы родиться из пены морской не то что в Эгейском море, но даже в Индийском океане, — качество её уже не то, нынешняя пена может породить лишь мутанта, схожего с морской Бабой Ягой.

 

ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ

Только когда мы начали работать с сетями Зайцева, стало наглядно видно, насколько же загрязнён океан, даже такой сравнительно удалённый от промышленно развитых стран, как Индийский.

При взгляде на поверхность его, в особенности если смотреть рассеянным взглядом туриста с палубы круизного лайнера, трудно согласиться с теми, кто утверждает, что он грязен. Вода прозрачная — то голубая, то синяя, то вдруг темнеющая до фиолетовости под нечаянной тучей, и вроде бы нет в ней никакой особой грязи. Во всяком случае, с наших двух метров от уровня моря, да ещё на ходу, ничего не видно…

Но вот мы поднимаем на борт сеть Зайцева, дрейфовавшую стандартные полчаса. Прежде всего в глаза бросается её маслянистый блеск, особенно хорошо заметный в микроячейках газа, где плёнка натягивается и радужно блестит в лучах солнца. А ведь с борта судна плёнка совершенно не видна. Вероятно, где-то выплеснули нефть, или перед заходом в Персидский залив освободили танки от балластной воды. Нефть рассосалась слоем не то что молекулярной, а какой-нибудь ангстремной, атомно-электронной толщины, но морским жителям от этого не легче.

Конечно, океан защищается как может от всех напастей. Как же? Мы снаружи ополаскиваем сеть забортной водой, чтобы смыть то, что прилипло к её внутренним стенкам, и под током воды собралось в стакан. Вскрываем стакан и выливаем его содержимое сначала в эксикатор или более объёмистый сосуд; в зависимости от количества посторонних сборов, попавших в зев сети, бывает, что и в ведро. Чего тут только нет! У меня иногда даже возникает желание заняться коллекционированием вещей, попадающих в наши сети: зубная щётка, электролампочка, корпус шариковой авторучки, клубок то ли ниток, то ли шерсти, щепки, пробки, куски пластика, обрывки разноцветных полиэтиленовых плёнок, разноразмерные лохматушки непонятного происхождения… Есть здесь, конечно, и отходы нашей жизнедеятельности: камбузные отбросы, бумажки (никуда не денешься, но все эти биоотбросы быстро утилизируются морскими жителями), и, наконец, странные буроватые комочки размером от горошины до кулака, возможно, есть и крупнее, но я не встречал.

Наблюдается странная закономерность: все попавшие в воду предметы, в том числе вышеперечисленные, в зависимости от срока пребывания в ней обрастают в различной степени водорослями, на них откладывается икра рыб и ракообразных. Малюсенькие прозрачные крабики и креветки любят путешествовать на таких плотиках. Но буроватые комочки, хоть и разных размеров, всегда находятся в одном почти состоянии, исключение составляет только длина бахромы водорослей, что наталкивает на мысль: они одного возраста. Раньше, обмыв их, как и другие предметы, чтобы собрать прилипшие к ним икринки и личинки, я выбрасывал всё это за борт, но однажды, размяв такой комок в пальцах и понюхав, я учуял характерный нефтяной запах, а пальцы пришлось отмывать соляркой. Так вот в чём штука! Нефтяная плёнка в конце концов концентрируется вокруг какого-нибудь адсорбирующего материала, уплотняется, собирает на себя мелкий мусор, затем на этих катышках поселяются водоросли, крабики, возможно и усоногие раки, хотя мне не доводилось встречать подобные обрастания. Не пренебрегают ими морские водомерки — голобатусы, а также летучие рыбки, вечно занятые поисками подходящего субстрата для прикрепления бесконечных гирлянд своей липучей икры.

Заканчивается существование такого катышка под грузом обрастаний либо на дне океана, либо на побережье, где их погребают пески или они под жарким солнцем расползаются тонкой плёнкой на раскалённых камнях. Потом на них налипают песчинки и тоже обрастают литоральными водорослями, а затем снова покрываются слоем мазута.

Однажды я обратил внимание на то, что край камня, выходящий из моря на пляж, на сушу отличается от того, что в воде. Меня заинтересовала уж больно чёрная и даже как бы лакированная сторона его, омываемая волнами, и я стал срезать эту упругую черноту. Ею оказалась уплотнившаяся за десятилетия до резиновой упругости наслоившаяся мазутная плёнка.

У раков-отшельников острова Халлания в архипелаге Куриа-Муриа нижняя часть тела и особенно раковины вымазаны слоем мазутоподобного вещества, впрочем, такое безобразие они переносят совершенно спокойно. Мазут на нижней части раковин становится похожим на резину и хорошо поддаётся срезанию даже лезвием безопасной бритвы. Все, кому доводилось посещать пляжи восточного Йемена в провинции Хадрамаут, в частности окрестности Мукаллы, и по оплошности ходить по ним босиком, по возвращении домой долго скребли подошвы своих ног подручными средствами, избавляясь от мазута, в особенности сложно очистить нежные места между пальцами.

Пока за бортом дрейфовала сеть Зайцева, были окончены работы с сетью икорной. Один из сотрудников фиксирует взятые пробы формалином, пишет этикетки, делает запись в журнале, другой меняет сети — вместо «зайчика», как мы фамильярно называем сеть Зайцева, прикрепляется зоопланктонная сеть Джеди. Чтобы она быстрей достигла нужного горизонта, ниже стакана на оплетающих сеть стропах крепится груз в 20-30 килограммов. Обе сети не являются идеальным орудием лова, поиск новых конструкций идёт постоянно, совершенствуются старые, изобретаются новые, вплоть до установки счётчиков объёма профильтрованной воды. Беда только в том, что при переходе с одного орудия лова на другой приходится вводить коэффициенты пересчёта, чтобы иметь возможность сравнивать новые данные с прежними, а это снижает точность полученных результатов.

Обычно сетью Джеди облавливаются стандартные горизонты 500 — 200, 200 — 100, 100 — 0 и 25 — 0 метров. Станция, которую мы выполняем сейчас, расположена над глубинами сорок метров, здесь всего два горизонта 40 — 25 и 25 — 0 метров. Спуск и подъём на такие глубины происходит очень быстро, надо лишь следить по блок-счётчику, отмеряющему глубину погружения за длиной выпущенного троса, чтобы сеть не села на дно. Донные илы во многих местах настолько легки, что груз при их касании поднимает над дном столб мути, и если прозевать момент или не рассчитать время, сеть может порваться под его тяжестью. Ну, а после посадки сети на кораллы она просто списывается, так как поднятые лохмотья ремонту не подлежат, редко, но такие случаи бывают.

 

ПРОГНОЗ ПО ДАНИЛЕВСКОМУ

Окончательная камеральная обработка материалов обычно производится на берегу по возвращении в институт. Полученные данные, в которых обобщаются результаты экспедиционных работ, ложатся в основу схем, таблиц, графиков, рисунков, отчётов за рейс. Иногда конечным результатом являются всего лишь несколько цифр в прогнозе вылова, стоимость которых определяется затратами на экспедицию. Так накапливаются сведения по изучаемому району океана, и они имеют тем большую ценность, чем стандартнее и регулярнее проводятся исследования, то есть если работы ведутся в режиме мониторинга.

Можно сравнить по годам или по сезонам данные гидрологов, океанографов, ихтиологов, гидробиологов, физиологов, морских геологов, и тогда выясняются важные закономерности в поведении рыб, формировании или распаде их скоплений. Прослеживаются (или не прослеживаются) связи между биотическими и абиотическими факторами, между наличием и отсутствием кормовых объектов, течениями, силой муссонов, поднятием и опусканием вод, температурой их, орографией берега и строением дна, атмосферными процессами, фазами Луны и даже количеством солнечных пятен (число Вольфа) или солнечной активностью. Такие фундаментальные обобщения отображаются в диссертациях, статьях, монографиях…

В природе всё взаимосвязано, и установить эти связи, целенаправленно исследовать, суметь посмотреть вперёд, чтобы составить правильный прогноз вылова рыбы, определить — стационарны скопления или нет, где следует ожидать подхода, когда, каков будет улов на усилие, сколько надо направить судов в данный район — конечная цель наших работ.

На практике к достижению её приходилось и приходится продираться через множество объективных и не очень объективных трудностей, не всегда мы имеем необходимые данные, иногда лишь фрагменты их, по ним-то и восстанавливаем полную, как мы думаем, картину происходящих в океане процессов. А отсюда и не всегда достоверные прогнозы, ибо они определяются не только знанием материала, но и уровнем компетентности исследователя, его способностью правильно интерпретировать полученные данные.

Институтская легенда, любопытнейший человек — Николай Николаевич Данилевский, внук известного российского философа и естествоиспытателя Н.Я. Данилевского, в сложные послевоенные годы, когда за неточно выданный прогноз вылова хамсы, тюльки или селёдки в Азово-Черноморском бассейне можно было поплатиться не только выговором, прославился тем, что его прогнозы очень мало расходились с реальным выловом.

Как же это ему удавалось? Мы были с ним в слишком разных возрастных и служебных категориях, и я просто не осмеливался задать ему столь щекотливый вопрос. А меня он интересовал потому, что, как говорится, в кулуарах, то есть в курилках болтали об этом разное…

Помог случай. Однажды, я был с ним в экспедиции по Чёрному морю. Причём — он начальник, а я лаборант в роли Фигаро. Данилевский специально пошёл в эту осеннюю экспедицию, чтобы повстречаться со своими друзьями военных лет, коих от Анапы до Батуми было несчётно. Рыбаки — грузины, абхазцы, аджарцы, русские, турки и все другие уважали его за придуманный им ещё во время войны способ лова черноморской барабульки-султанки ставными неводами на зимовке у берегов Имеретии — Аджарии. Да и не только за это.

И вот как-то за рюмкой любимых им даров грузинских виноделов, которые благодарные рыбаки разве что только в бурдюках не несли при каждом подходе к берегу, я решился задать этот вопрос. Год был шестьдесят второй, времена изменились, бояться вроде бы уже было нечего. Да к тому ж дело происходило в приснопамятном октябре, когда все мы смотрели в небо, не посыпятся ли оттуда бомбы. Короче, обстоятельства, усугубленные презентами жителей Сакартвело и дегустацией свежепровяленой черноморской скумбрии собственного улова к тому располагали…

Николай Николаевич, наклонясь ко мне, слегка заикаясь, ответил:

 — Дет-точка, оч-чень просто. Я объез-з-жал все р-рыбколхозы от Бат-тума д-до Вилкова и с-считал количество з-заготовленной тары, з-засолочных ванн, с-соли, специй, с-складывал всё по соответствующим группам, умножал на вес рыбы в бочке, — и хитро засмеялся.

Находчивый был человек, спасал себя, других, а институт и он были с премией. Действительно всё очень просто. Так ли было на самом деле? Кто ж знает? Любил старик, особенно после рюмки чачи, пошутковать, в том числе и над собой...

 

«ГЛАЗ» ОКЕАНА И ВАНАДИЙ

Пробую ловить рыбу на «самодур». То опускаю его в глубину, то поднимаю к поверхности. На днях ещё ставрида клевала так, словно отродясь не видела ничего соблазнительней пучка ярких перьев на голом крючке: едва опущу — на каждом по рыбине. Пришлось даже уменьшить количество крючков. А сейчас леска напрасно пронзает воду. Забрасываю с одного борта, с другого, наживляю то креветку, то найденного в трале волосатого местного морского червяка — полихету, мечту любой рыбы — результат тот же. Обольщаю чем могу, отвернувшись, поплёвываю на крючок, бормочу известное заклинание всех керченских рыбаков (ловись рыбка и бычок на мой маленький крючок) — вдруг да подействует, но клёва нет.

Передо мной в сотне метров полощется «зайчик», ветерок иногда вздувает верхнюю часть конуса, и тогда сетка выделяется белым пузырём на глади океана, потом пузырь опадает, и видны только удерживающие сеть поплавки да рама. Внезапно на верхней части сети появляются два чёрных пятна. Что бы это могло быть? Я присматриваюсь, пятна шевелятся, явно стараясь удержаться на гладкой без зацепок сети.

— Да это ж черепашата! — удивлённо возглашает вахтенный штурман, разглядывающий их в бинокль.

Николай начинает быстро подбирать сеть, рассчитывая так, что если её вдруг отпустить, черепашата, приноровившиеся к одному ритму движения, не сориентируются и сорвутся внутрь. Однако черепашата разобрались в уготовленной им западне и упорно цепляются за самую верхнюю часть сетки в месте соединения с рамой. Вот уж сеть под бортом, видно, что черепашата — величиной с блюдце, они в том возрасте, когда каждая акула шутя схарчит обоих сразу. Блестит молодой ещё не обросший чёрный панцирь. Они удивлённо поднимают головы, разглядывая столпившихся людей. Ничего не остаётся, как выбирать сеть на палубу, но черепашата соскальзывают и скрываются под бортом.

Наблюдая за попытками поймать их, забываю о «самодуре», хотя автоматически подёргиваю рукой. Станция сделана, судно даёт ход, и я выбираю леску. На двух крючках, обвив пёрышки, бесформенной массой повисли странные существа. Прозрачные как медуза, с каким-то тёмным образованием в верхней части тельца, они лежат на планшире, вызывая невольную жалость. Я шевелю их спичкой, расправляю, и они кажутся мне похожими на человечков с бессильно разбросанными в стороны рукам, закутанных в просторные целлофановые одежды. В центре каждого возле тёмного сгустка что-то слабо пульсирует, распрямляются и сжимаются белесые реснички, а весь сгусток напоминает единственный печальный карий глаз. За глаз и зацепился крючок.

Присмотревшись, я замечаю подрагивание всего прозрачного тельца, а «глаз», его молчаливый укор не дают мне покоя. Как знать: хоть мы в своём могуществе и отказываем простейшим организмам в наличии даже зачатков разума, но, возможно, есть у этого существа какой-то намёк на него? Ведь мы оба — часть природы, родственники по жизни, и если имеется у него хоть проблеск осознания себя как живого существа, то каким же всесильным, безжалостным и бессмысленно жестоким видит меня его единственный глаз! И как вредно с его точки зрения то, чем я занимаюсь! Я — варвар, мучитель!

Во мне ещё живы детские сказки о добрых и злых волшебниках. Так хочется быть добрым волшебником! Добрым просто так, ни за что. Легко быть добрым, если взмолится золотая рыбка, да ещё пообещает исполнить три желания. А попробуй быть добрым перед цветком — не рви, если не нужен; перед рыбёшкой — не лови лишь для того, чтобы бросить на песок. Попробуй быть добрым перед бесформенным комочком протоплазмы, непригодным ни к чему... Стоит оставить его на планшире, и он безропотно умрёт, засохнет, и ничто не изменится в мире, ничто… А во мне? Мы чем-то связаны теперь, и этот карий глаз, как глаз самого батюшки ОКЕАНА до конца дней будет скорбно смотреть мне в душу.

Стало стыдно. Как свою почувствовал их боль и страдание и осторожно опустил обоих в воду. Они поплыли и скрылись в тени корпуса судна, а я, засмотревшись в зелёную глубь, сразу и не заметил, как целая гирлянда точно таких же существ, попарно держась друг за друга, выплыла откуда-то сбоку, качаясь на изгибах волн. Иначе им, наверное, на воде не удержаться. Дружный народец.

— Сальпы. Интересно, откуда их столько набралось? — проговорил за спиной Сергей. — Вчера ещё ни одной не было, а сегодня обе сетки забиты, икорная и Джеди, да и в «зайчик» попались.

Сергей, как и я, свесив голову за борт, наблюдает за хороводом сальп. Бесконечные ленты попарно соединённых организмов плывут навстречу, окружают судно, вытягиваются вдоль корпуса, разрываются током воды на пары, возникают из глубины и тают за кормой.

Сальпы — это странные неземные существа, принадлежащие к типу оболочников, или туникат. Их колония схожа со старинным хороводом или игрой в ручеёк, в котором отдельные «танцоры» настолько отличаются друг от друга, что первоначально описывались как разные виды. Но связь их не пожизненна, они не прочь уединиться или разбрестись по парам при первом удобном случае.

Фантастам, изощряющимся в описании облика инопланетных жителей, а также неземной флоры и фауны, стоило бы познакомиться с оболочниками: в их формах природа предусмотрела варианты живности для всех миров. По всей видимости, они были созданы в один из первых дней творения, когда весёлый, молодой и неопытный боженька, как оставленный наедине с игрушками ребёнок чудил от всей души — надо ж было насладиться и на ком-то испытать свои неограниченные возможности!

 

АСЦИДИЯМИ НАМ НЕ ПИТАТЬСЯ

Кроме диковинного облика и образа жизни — одиночного, колониального; свободно плавающего, или прикреплённого (к камням, водорослям, к эфирно-тонким илам глубоководья), асцидии освоили почти капиллярное пространство между песчинками, приобретя способность перемещаться и в нём.

Надо ли говорить, что умение отбрасывать и заново регенерировать части своего тела не только доведено ими до совершенства, но в него привнесены и такие особенности, какие и не снились ящерицам-гекконам, ракообразным и прочим аксолотлям — признанным чемпионам по самокалечению и последующему восстановлению утраченных органов.

Вот как рассказывается об этом во втором томе «Жизни животных»: «Если выделить у клавелины (один из видов асцидий) кусок жаберной корзины двумя одновременно проводимыми поперечными разрезами, то на переднем конце превратившегося в округлый комочек фрагмента животного образуется новая глотка с жаберными щелями и сифоны, а на заднем — столон (орган, нужный для формирования колонии). Если же сделать разрез сначала сзади, а потом спереди, то удивительным образом глотка с сифонами образуется на заднем конце, а столон на переднем, и переднезадняя ось тела животного поворачивается на сто восемьдесят градусов!»

Способы размножения оболочников относятся к самым необычным среди всех живых существ. Похоже, причуды Творца, как и возможности, их удовлетворения, не имели границ и в этой интимной области. Казалось бы, перечисленного выше вполне достаточно, чтобы только руками развести перед неограниченной способностью природы награждать детей своих таким калейдоскопически разнообразным спектром талантов. Стоит и пожалеть о тех животных и растениях с ещё, быть может, гораздо более удивительными свойствами, которые навсегда (не без нашей помощи) исчезли или исчезают с лица Земли, узнать, о чём мы не успели и теперь уж не узнаем никогда.

Но оказывается, есть у оболочников кое-что и поудивительней. Асцидии, к примеру, обладают способностью концентрировать в своей крови редкий элемент ванадий, играющий у них ту же роль, что у нас с вами и у других теплокровных железо: он переносит кислород.

— Ну, и что? Многие животные и растения способны накапливать в себе разные вещества! — не удивится данной способности оболочников читатель.

А то, что они накапливают в себе ванадий до четырнадцати процентов в сухом весе, а в тех местах, где они живут, в морской воде его растворено всего лишь сотые доли процента! Как они это делают, постичь пока не удалось, но в Японии, не обладающей промышленными запасами практически никаких полезных ископаемых, уже созданы подводные плантации асцидий. И Япония не нуждается в этом стратегически важном элементе.

Подсчитано, что с одного гектара подводной плантации асцидий можно получить до тридцати килограммов ванадия и от пятидесяти до трёхсот целлюлозы. Мировая добыча асцидий, по данным ФАО, достигла в 1983 году 4227 тонн, а в 1980 году их было добыто 5419 тонн.

Кстати, такой же способностью обладает и страх грибника — наша бледная поганка. Она так же скапливает в себе ванадий в процентном отношении значительно большем, чем в окружающей среде. Не с этим ли связана её потрясающая ядовитость?

Многие виды сальп, аппендикулярий, да и других оболочников служат основной пищей рыбам, живущим глубже двухсот-трехсот метров — манарской треске, индийскому псенопсу, зеленоглазке и некоторым другим. Желудки антарктических рыб — мраморной и серой нототении — часто бывают набиты сальпами. Видимо, даже из такого несъедобного на человеческий взгляд продукта рыбы всё-таки ухитряются извлечь какую-то пользу.

Слава Мирошников, о котором я уже упоминал на страницах этой книги, по неистребимой привычке студента-биолога пробовать на зуб всё живое, попробовал и асцидию, с трудом откусив её волокнистый, жёсткий как мочалка бок. Он закрыл глаза и долго задумчиво жевал красное тело асцидии, мы смотрели на его лицо, пытаясь по эмоциям определить: ну как? Но он был бесстрастен, потом открыл глаза, плюнул всё что нажевал и сказал: «Мерзость, — выплюнул остатки и добавил. — Такой гнусной гадости давно не пробовал, тьфу…» — плюнул он в третий раз.

— Зачем же ты её так долго жевал? — изумилась докторша.

— А вдруг после долгого пережува она вкусной станет…

Таковы они — естествоиспытатели!

Но! удивлю я читателя после такого пассажа. Оказывается, просто не ту асцидию пробовал Слава, есть даже и среди них съедобная. Асцидия бугорчатая Pyura chilensis обитает на небольших глубинах шесть — пятнадцать метров в дальневосточных морях. Внешне — камень камнем, да и цвет такой же — бурый кривоватый булыжник. Шкуру долой вместе с потрохами. Что осталось, можете употреблять, на вкус нечто кисловатое вроде ананаса. Восточные люди считают панацеей от всяких хворей, жалко, что редкая. Заодно и ванадием вместе с магнием организм укрепить можно.

 

ЧУДЕСА НАЧИНАЮТСЯ

— Эй, наука! — окликает нас сверху вахтенный штурман. Не отрывая бинокля от глаз, он протягивает руку вперёд, указывая направление. Поверхность моря у горизонта — странного бурого цвета. Насмотревшись, Игнатьич спускает бинокль нам. Сергей наводит на резкость, осматривает горизонт, бормоча своё обычное при встрече с чем-нибудь интересным «чудеса!» — затем отдаёт бинокль мне, а сам, вынув один из блокнотиков, что-то записывает. Между тем уже и без бинокля видны буро-зелёные полосы, вытянувшиеся по течению. Ширина полос различна, они сужаются, расширяются, ветвятся, отделяются друг от друга и снова сливаются, образуя завихрения. Со спардека можно видеть, что длина полос несколько миль, цвет от бурого до красного, словно сурик разлили по поверхности океана.

Гидробиологи выхватили сачком самую гущу этого «сурика» и, разлив в чашки Петри, рассматривают, перечисляя организмы, видимые невооружённым глазом: оболочники — сальпы и их ближайшие родственники пиросомы, в колонии они все одинаковы, плотно состыкованы друг с другом и часто похожи на прозрачный пупырчатый огурец с дырой по продольной оси. Размеры таких «огурцов» — от нескольких сантиметров до четырёх метров. Студенистая туника колоний некоторых пиросом довольна прочна, по крайней мере, их можно взять в руки, иные же настолько нежны, что распадаются даже на небольшой волне.

В чашке Петри есть ещё сине-зелёные водоросли осциллятории, напоминающие тончайшие обоюдоострые иголочки длиной в несколько миллиметров, водоросли диатомеи, состоящие из кремнезёма, — основные производители органического углерода в океане. Панцирь их имеет сложное ажурное строение с очень большим отношением поверхности к объёму, что препятствует погружению. После смерти миллиарды диатомей медленно опускаются на дно, и за миллионы лет существования океана их кремнезёмные трупы образовали гигантские скопления диатомового ила. Среди этих водорослей снуют зоопланктонные веслоногие рачки копеподы, составляющие, как и водоросли, основную массу пятен. И водоросли, и рачки рассматриваем под микроскопом. Трудно поверить, насколько громадные скопления образуют эти крошечные растительноядные организмы, основные потребители диатомей, переносимые по просторам океана ветрами и течениями.

Здесь же плавают существа, какие любой человек, как бы он ни был далёк от систематики простейших, назовёт с первого взгляда правильно, даже если и не слышал о них раньше, — их просто нельзя назвать иначе. Это перепоясанные обручами белесоватых мышц бочоночники, ещё один из видов оболочников. Живут они колониями, но при разборе проб зоопланктона обычно встречаются поодиночке. Кажется, какой-то шутник оживил и высыпал к нам в пробу бочкотару гномиков, заготовленную ими для эля.

На палубу выходит заспанный Слава, молча смотрит на море, на содержимое сачка (там ещё осталась добрая жменя планктона), ворошит его пальцем, что-то отбрасывает в сторону, затем со словами: «У-у, винегрет, какой аппетитный!» — зачерпывает щепотью, набивает рот, медленно пережёвывает и резюмирует: «Подсолить бы ещё!»

— И хлеба! — в один голос говорим мы с Сергеем, тоже попробовав планктон. В самом деле аппетитно, вроде сырой рыбьей икры, никаких неприятных привкусов и запахов, правда, пресновато. Прав был доктор Ален Бомбар, один из первых покорителей Атлантики в одиночку: планктоном вполне можно питаться и использовать его вместо воды.

А вечером на нашей с Сергеем вахте, с двадцати до четырёх утра самый интересный для меня вид экспедиционных работ — световая станция. Исключая переходы, мы выполняем их почти каждый вечер. Моя вахта или нет — я всё равно толкусь на палубе: слишком интересно то, что происходит за бортом, чтобы пропустить. Судно ложится в дрейф, тишина, двигатели приглушены, океан присмирел, поверхность его с восточной стороны быстро темнеет, волны мягко ластятся о борт. На небе ещё продолжается пиршество красок, но матросы разворачивают на воду прожектора, тянут кабели ламп подводного света, опускают их за борт на глубину три-четыре метра. Мы готовим сачки и банки, разводим формалин, точим карандаши, готовим журнал наблюдений на световой станции.

Сумерки сменяются темнотой (в тропиках темнеет быстро), я засекаю время — всего полчаса назад свободно читал мелкий шрифт этикетки, и вот уже ничего не разглядеть. На крыло штурманской рубки вышел с секстаном старпом, «берёт звёзды», потом идёт вычислять местоположение судна.

И у Сергея и у меня на шее болтаются привязанные верёвочкой чешуйные книжки, специальные блокнотики для сбора чешуи и отолитов, по которым позднее определяется возраст проанализированных рыб.

Пока не включили подводный свет, мы смотрим за борт, слушаем океан. В густой тьме подле самого борта раздаются всплески, шелест, какое-то чмоканье; серыми молниями проносятся кальмары. Наткнувшись на препятствие — корпус судна, они с разгона вылетают в воздух, шлёпаются обратно в воду, мгновенно разворачиваются на сто восемьдесят градусов и столь же мгновенно исчезают.

Видимая лишь отчасти, во многом непонятная, за бортом идёт жизнь полная борьбы, тревог и опасностей. За границей тени от борта поверхность моря слабо освещена бортовыми огнями, светом из кают, и этого света для кого-то достаточно, чтобы подплыть к нам. Цели у всех разные: одних влечёт надежда поживиться, другие прячутся, третьих очаровывает колдовской свет электроламп, не исключено, что собираются и просто любопытные.

Для жизни моря в период развитого апвеллинга характерно уменьшение теплолюбивых животных в зоне охлаждения, и концентрация их на малых глубинах у берега. Но возможно, что так обстоят дела и над большими глубинами в пелагиали, в приповерхностных слоях воды, где температурные и кислородные условия благоприятны для них. И чем выше поднимается холодная, лишённая кислорода вода, тем плотней концентрируются даже те обитатели моря, которые в другое время не ищут близкого общения друг с другом. В случае если холодная вода выклинивается на поверхность, она становится почти неодолимой преградой для теплолюбивых прибрежных видов рыб, внезапно отрезанных от своего родного биотопа. И тогда, к удивлению своему, в желудках пелагических хищников мы встречаем рыб, которые могли оказаться в открытом море только случайно.

В океане есть места, где аналогично подъёму холодных вод происходит опускание тёплых вместе с которыми теплолюбивые виды проникают на глубину, отжимая холодолюбивых ещё глубже. Из-за этого температурного скачка они не могут подняться выше, скапливаются, как мошки под потолком, образуя там концентрации. При помощи прибора термобатиграфа перепад температур в несколько градусов определяется довольно быстро, он служит характерным признаком при поиске многих рыб.

В зоне апвеллинга до его начала вода прозрачна, и солнечные лучи проникают в водную толщу на значительную глубину, но по мере поднятия с глубинными водами биогенных элементов начинается бурное развитие планктона, растительного (фито) и животного (зоо), вода мутнеет, зеленеет, и планктонные сети приносят всё большие уловы.

 

ЛЕТУЧИЕ РЫБКИ И КАЛЬМАРЫ

После включения ламп подводного света быстрее всех подплывают и концентрируются летучие рыбки. В первые мгновения, страшась малейшей тени, ослеплённые и напуганные светом, они сигают врассыпную кто куда, часто взлетают, похоже, просто от испуга. Некоторые цепенеют, другие в панике, не разобрав, куда плывут или летят, бьются головой о борт и, расправив плавники-крылья, оглушённые ударом, безвольно застывают на месте. Рыбки разных размеров — от малявок величиной со стрекозу до гигантов их племени в двадцать-тридцать сантиметров. Все они, когда летят с расправленными плавниками, при взгляде сверху удивительно напоминают современные реактивные самолёты от истребителя до бомбардировщика. Рыбки погружаются и поднимаются, подвзлётывают, перепархивают с места на место, вертятся в каком-то непонятном хороводе.

На каждой световой станции появляется что-нибудь новое, только кальмары, мне кажется, ведут себя одинаково. Похоже, свет их не ослепляет как летучек, а привлекает, потому что вокруг чрезвычайно много добычи потерявшей ориентацию и всякое соображение. Интересы их сугубо деловые, им некогда любоваться красотами освещения, с их точки зрения, вероятно, самая большая красота — желудок, набитый летучками. Крупные кальмары охотятся в одиночку, они рыщут за освещённой зоной, высматривают, выслеживают летучих рыб, когда те, ещё издалека только приближаются к свету. Нам видно, как они долго кружат в темноте, подкрадываются к освещённой зоне и независимо отдаляются едва заметной тенью. Их коричнево-красные тела, приближаясь к освещённой зоне светлеют, и то спокойно лежат в воде, как подводные лодки в погружённом положении, то вдруг совершают быстрые непонятные маневры. Подплывая к судну, они меняют камуфляж и становятся полностью белыми, в коротком спринтерском броске настигают добычу и, не обращая внимания на падающие вокруг джиггеры — орудия их лова, уходят под корпус в темноту потрошить добычу.

Мелкие кальмары, в семь — пятнадцать сантиметров без щупальцев, появляются шустрыми целеустремленными стайками по пять-семь штук, иногда больше. На свету они тоже белые, и по этой белизне даже на глубине метров до двух отличаются от таких же по размеру, но более тёмных летучих рыбок. По какому принципу ими выбирается жертва среди множества других — непонятно. Игнорируя летучку, бессильно распластавшуюся на поверхности после удара о корпус судна, они в стремительном рывке настигают другую, вцепляются в неё и сразу же всей компанией погружаются на недоступную нашему зрению глубину, где, вероятно, все вместе пожирают добычу, разрывая её на мелкие части острыми тёмно-коричневыми попугаичьей формы клювами. Процесс еды, похоже, довольно медленный, потому что повторно они всплывают минут через десять, — и охота повторяется.

Но иногда кальмары охотятся и по-другому, а может быть это не та стайка и у неё иные охотничьи приёмы? Занятно наблюдать, как они, готовясь атаковать жертву, собираются в столь компактную группу, что кажутся одним существом. В кратком броске настигают обалдевшую от света летучую рыбку и перед самым захватом рассыпаются, не давая летучке ретироваться. Захватив добычу, охотники тут же всей дружной шайкой исчезают в глубине.

 

ОХОТА НА ОХОТНИКОВ

Как ни шустры и сообразительны кальмары, но если действовать достаточно проворно, их можно ловить даже сачком или дурачить джиггером, представляющим собой цветную — синюю, красную, а то и светящуюся в темноте — пластмассовую болванку размером с большой палец, окружённую в нижней части по периметру двумя рядами острых крючков без обратнонаправленных бородок. Кальмары буквально шалеют от колдовского света, охватив руками-ногами это дьявольское изобретение человека, расстаться с ним они уже не в состоянии.

Особенно неотразимо действует на кальмаров джиггер со светонакопителем, испускающий зеленовато-молочное фосфорическое сияние, схожее со светом люминесцирующих морских животных. Достаточно поднести такой джиггер на пару минут к электролампе, чтобы он подзарядился на полчаса лова.

Принцип лова основан на том, что кальмар, заметив приманку, бросается на неё и мёртвой хваткой обнимает всеми восемью руками-ногами. Остаётся только не снижая скорости выборки вытащить его на палубу. Это в случае поимки небольших экземпляров. В северной части Аравийского моря, где обитает кальмар уаланиензис весом до пятнадцати килограмм, выбрать такого «дядю» из-за борта не так-то просто, его не очень прочное тело просто прорезается крючками, надо подхватывать сачком. Стокилограммовые и больше гиганты Антарктики добываются тралами.

Любители промысла восьминогих, дождавшись, когда на свет подводных и надводных ламп собралось достаточное количество летучих рыб, крабов, сарганов, полурылов и других охотников, а по краю светового пятна заскользили слабо различимые тени стаек кальмаров, приступают к промыслу.

Один за другим шмякаются кальмары на палубу, отдуваясь и окрашивая её бесполезным теперь выпрыском чернильного мешка, они багровеют от возмущения, сердито фыркают, ошеломлённо отдуваются, как человек, которого внезапно окатили холодной водой. По их стреловидным телам пробегают предсмертные сполохи удивления, но насколько они подвижны в воде, настолько же беспомощны на суше. Рыба, та хоть трепещет за счёт энергии мышц, а водомётный реактивный двигатель кальмара в воздухе совершенно бесполезен, остальные мышцы столь слабы, что он не в состоянии перевернуться с боку на бок. Однако рефлексы защиты всё-таки срабатывают и на воздухе; человека, неосторожно тронувшего кальмара тот способен окатить струёй чернил, к счастью не обладающей ароматом струи скунса.

Я пожалел одного неудачника и, рискуя вызвать возмущение ловцов, отпустил в его стихию. Кальмар некоторое время приходит в себя, не веря чуду спасения. Для начала он сразу же белеет, проверяя систему камуфляжа и распластавшись на поверхности воды, слегка шевелит плавниками, затем на малых оборотах запускает двигатель, проплывает вдоль борта, разворачивается и, включив форсаж, на всей возможной скорости уносится от греха подальше.

 

ЛЕТАЮЩАЯ ШКОДА

Как и обычно, вокруг ловцов кальмаров сосредоточиваются болельщики — свободные от вахты и вахтенные (им во время стоянки всё равно делать нечего). Оторвался от ремонтных ведомостей, которые он начал писать, кажется, ещё в Керчи, старший механик Емельяныч, по-корабельному «дед». Он берёт у кого-то из матросов сачок, но только воду цедит, а при ловле кальмаров, как и блох, проворство и ловкость нужны незаурядные, так как кальмар способен изменить направление движения на сто восемьдесят градусов буквально в мгновение ока и в любой фазе своего движения. Не оправдываясь, дед отдаёт сачок и вальяжно уходит в каюту, но тут же выскакивает обратно — куда только девалась степенность! — с криками и руганью, потрясая бумагами:

— Кто?! Убью! На мелкие части! Ключом тридцать шесть на тридцать четыре.

По тому, как он тщательно выговаривает каким именно ключом будет убивать, понятно: добродушный дед хоть и сердит, и непонятно пока на что, но убивать не будет.

Никто не может уразуметь, в чём дело. Оказывается, пока он ловил кальмаров, кто-то пробрался к нему в каюту и специально или нечаянно облил тушью ведомости. Дед продолжает рычать и грозится богами, громами, какими-то сундуками, морской и сухопутной нечистью, сулит через посредство шатунов и даже вала главного двигателя что-то там сделать с пакостником, испортившим документы. Размахивает безнадёжно испорченными бумагами — плодом многодневных трудов, разбрызгивает стекающую с них тушь и сулит найти и покарать хулигана и даже что-то у него оторвать, чтоб таких придурков больше не производили на свет... Он всем показывает расплывающиеся чёрные разводы, на ремонтных ведомостях.

Какое-никакое, а событие, группа сочувствующих и добровольных детективов во главе с не перестающим возмущаться дедом отправляется в его каюту расследовать преступление. Потянулась за всеми и Тамара.

Столик перед отдраенным, как и у всех, иллюминатором и переборка под ним забрызганы тушью, похоже, обливали из пульверизатора, но в основном потёки на бумагах, на столе, один из ручейков ведёт в приоткрытый ящик стола.

— Дедушка, — игриво говорит гидробиолог Тамара (а «дедушке», смуглому греческого типа Емельянычу лет тридцать пять, и я знаю: дамская половина нашего экипажа очень даже ему симпатизирует), — а в столе бумаг нет? — и наклонившись над ним, почему-то внюхивается в потёки.

Дед сердито выдвигает ящик стола, заполненный, как и у всех дедов на всех судах, разнородным железом, шарит там среди напильников, отвёрток, ключей, болтов и гаек и вдруг по-детски вскрикнув: «Ой!» — инстинктивно отдёргивает руку, но тут же снова запускает её в ящик и вынимает на свет божий нечто размерами с одноразовую шариковую ручку. Народ из коридора пытается протиснуться в каюту, стремясь разглядеть, что это дед извлёк. Онемевший Емельяныч не знает что сказать, зато боцман тут же комментирует происшествие:

 — Хлопцы! Шо я казав, зачиняйтэ люмынаторы, бо з цього океану можэ ще й нэ така гадючка зализты. Дэ цэ вы бачилы, шоб рыбы литалы, а гадюкы посэрэд океану плавалы? Хто ж йих там такый страшный пид водою ловыть, що воны, бидолагы, литать навчилысь? А ти на острови на бэрэг повыскакивалы и сыдять, мов жабы на корчи, а ще й рыбами называються! — боцман потрогал кальмара, брезгливо отдёрнул руку, вытер её о штаны.

— Шмарок чорныльный, яку шкоду чоловику зробыв. Ни, у нас в Захлюпанци тилькы ластивки та шпакы з горобцями литають, а рыбы в ставку плавають.

И боцман пошёл по коридору, бормоча что-то себе под нос, должно быть прикидывая в уме, как бы удивились жители его степной Захлюпанки, увидев порхающих над прудом карасей.

— Да это же, это же, — разряжая обстановку, смеётся Тамара, — летающий кальмар. Никогда не видела, только читала. Ничего, в старости, сидя на печке, будете внукам рассказывать об этом случае... — утешила она Емельяныча.

К деду на огонёк залетел один из летающих кальмаров, способный взлетать на высоту до четырёх метров. Конечно, его полёт совсем не то, что полёт птицы и даже летучей рыбки, это скорей завершающая фаза плавательного движения по определённой траектории, прыжка из воды, неуправляемого, как полёт пули.

Мантийная полость кальмара, состоящая из чередующихся поясов кольцевых и радиальных мышц (причём на кольцевые мышцы приходится около девяносто процентов всего объёма мантии), заполняется водой, и в создании движущей силы участвует почти вся её масса. Вода закачивается через два широких отверстия по обеим сторонам головы. И с усилием выдавливается через сужающуюся к выходу гибкую воронку. Самое замечательное, что конец воронки кальмар способен поворачивать в нужную сторону, причём сам при этом плывёт в противоположную. Примерно так отклоняется под действием реактивной силы шланг с бьющей под напором водой, почему и кажется, что кальмар летит безо всяких усилий. Полёту способствуют всё его стреловидное тело, вытянутые щупальца, а если он при этом ещё и меняет окраску — зрелище фантастическое.

Закачка воды в мантийную полость повторяется шесть — десять раз подряд и в очень быстром темпе. Поэтому, хотя мелкие кальмары и способны на коротких дистанциях развивать скорость три метра в секунду, а крупные, как считается, в три раза больше, всё же выдержать стайерскую гонку с рыбами, в особенности с предназначенными для этого — хищными, им не по силам. Не всегда может уйти от погони даже личинка кальмара обыкновенного, а она в состоянии проплыть за секунду расстояние, в двадцать пять раз большее длины своего тела. Человек ростом в один метр восемьдесят сантиметров при таких способностях за это же время мог бы пробежать сорок пять метров!

И всё же кальмары в мировом океане не переводятся. Для защиты от хищников ими придумано несколько уловок: подвергаясь нападению вблизи дна, кальмар моментально меняет окраску соответственно окружающей обстановке и в мгновение ока замирает у грунта. В открытых водах он выпускает порцию густых чернил, в какой-то степени повторяющих его очертания, и тем сбивает с толку преследователя, сам же под прикрытием этой завесы резко меняет направление движения и скрывается.

Тем не менее, в Природе существует равновесие: желудки хищников открытых вод набиты кальмарами, а уж, сколько там их клювов, и подсчитать невозможно! Что ж, интенсивную охоту на себя, кальмары компенсируют чрезвычайной плодовитостью, и выживаемостью.

 

БАБАЛАЗА

Это была экспедиция, по оказанию помощи в изучении запасов рыбы и других морских животных в территориальных водах Мозамбика. Мой коллега, мозамбикский ихтиолог португальского происхождения Руи да Силва высказывает пожелание вечерком половить кальмаров. Русское дежурное блюдо — борщ, ему, да и остальным мозамбиканцам, а их у нас четверо, изрядно надоело, тем более, что едят они в нём только капусту и картошку, причём извлекают их из тарелки, при помощи куска хлеба и пальцев, игнорируя алюминиевые ложки. Наш ржаной хлеб, служит им, как орудие лова. Все остальные компоненты борща, по их мнению, несъедобны.

Договариваемся с капитаном и когда по ходу исследований выходим на траверс острова Базаруто, останавливаемся на бровке шельфа, на глубинах в двести метров и ложимся в дрейф.

В этом месте наблюдается сильный подъём глубинных вод — апвеллинг и сюда, как в бесплатную столовую, к вечеру собираются морские обитатели, с переменным успехом ужиная друг другом. Кальмаров привлекают летучие рыбки и рыбья детвора, но и сами кальмары всегда желанны каждому хищнику. В желудке любого, полно их лаково блестящих коричневых, удивительно похожих на попугаичьи, клювов-даже в желудочном соке акул не перевариваются.

Когда кальмаров набирается изрядное количество, к делу приступает команда под руководством Антонио Сантоша, или просто Антоши — другого португальско-мозамбиканского коллеги. Из кальмаров, не разрезая их, вынимаются внутренности и тонкая, как полиэтилен, упругая пластинка-скелет. После купания в забортной воде, кальмары все разом загружаются в кастрюлю с кипящей водой. Антоша засекает время, и непрерывно помешивая, кипятит их ровно три минуты. Отвар сливается в отдельную кастрюлю (он ещё пригодится), а кальмары высыпаются на широкий поднос-кювет, все, кто желает, приступают к очистке их от кожицы и остатков внутренностей, отрезаются и отдельно складываются плавники-крылья.

Для дальнейшей готовки требуется ёмкость, в которой верх, был бы несколько шире донной части, то есть нечто вроде туристского котелка. Тем временем, пока шёл процесс подготовки кальмаров, Антоша готовил начинку. Сначала он измельчил вдрабадан плавники кальмаров, а затем смешал их с небольшим количеством соли, и всеми пряностями какие нашлись на судне, и принесёнными с собой, добавил сливочного масла, мелко нарезанного ананаса, и полученной пастой заполнил внутреннюю полость кальмаров, аккуратно устанавливая их раструбом вверх в лежащий на боку котелок. По мере наполнения котелок приподымался, чтобы кальмары не соскальзывали на дно, но так как между кальмарами ещё оставалось свободное пространство, Антоша продолжал втыкать их, чтобы и начинка не выдавливалась, но и головоногие не валились на бок.

В это же время отдельно, на кальмарном отваре, готовился соус, в состав которого входили, размятые помидоры, припущенный на сливочном масле лук с тёртой морковкой и полстакана апельсинового сока. Немного подумав, в него же Антоша сгрёб и остатки начинки.

Подогрев всё, но не дав закипеть, соусом наполнили полость внутри кальмаров, а остатками заполнили пространство между ними, кальмары немного привсплыли, но остались стоять вертикально. В до