Леонид Алексеевич Исаенко — наш диксипрессовский уже давний и испытанный автор. В 2017 году в сборнике «И жизнь твоя, как повесть без конца…» мы выпустили его повесть «Последнее лето детства». Эта отшлифованная как бриллиант, смешная, грустная, чу́дная и чудна́я вещь пришлась читателю по вкусу. Может быть, с некоторым опозданием, но он к нам пришел. К нам, имеется в виду, к читателю.

Его киносценарии «Бычок для принца», «Сапоги вождя», «Пойми, прости, прощай», «Команда «Надежды», опубликованные в наших книгах серии «Прорыв», его рассказы так же честны, профессиональны и талантливы, как и все, что делает Леонид Исаенко. Потому что он – Мастер.

Возможно, этой книге, которую мы постепенно, глава за главой, здесь опубликовали, найдется со временем место и в бумаге. А пока наслаждайтесь тем, что этот труд долгих лет его жизни наконец увидел свет. 

 

Л.А. ИСАЕНКО

ВОЛНЫ ПАМЯТИ

 

 

 

Глава 1

ИЗ ЛАДОНЕЙ ДВУХ МОРЕЙ

 

Но жизнь всё так же дорога,

 И даль по-прежнему прекрасна

 А. Лаврин

Клочья рваных лохматых туч сваливаются c легендарной горы Митридат, норд-ост бросает их вниз, к серому всклокоченному морю, вздымающемуся навстречу.

Шквальный ветер гнёт деревья, дребезжит цинком подоконника, хлещет по стёклам, то холодными струями дождя, то мокрым снегом.

Отрываю уставшие глаза от бумаг, устремляю взгляд на заоконную сумятицу. Крымская Керченская слякотная зима, декабрь. Подхожу к окну, смотрю на машины, водяными усами прижимающие редких пешеходов к стенам зданий; на едва угадываемый в мглистой пелене навсегда оставшийся Лермонтовским Таманский берег; на море, неустанно бьющееся в бетон новой набережной.

Холодно, мокро, неуютно. И почти невозможно поверить, что есть на Земле места, где и сейчас тепло, даже жарко, а море и небо, синие-синие и где о такой вот погоде мечтается...

И я уношусь мыслями далеко-далеко…

Если бы лет в семь меня спросили, кем я хочу быть, я бы ответил — чабаном!

Во время войны, в сущности ребёнком, я пас овец, и мне казалось, нет ничего слаще, чем бродить за овцами по степи, такой разной весной, летом и осенью, и никто и ничто не мешало мне смотреть и грезить...

После войны родители, вернувшись с фронта, перевезли меня из Ростовской области на родину в Крым, в разрушенную войной Керчь. В город, лежащий в ладонях двух морей — Чёрного и Азовского.

Временно мы жили у брата отца, метрах в трёхстах от моря, на улице Советской 25, одним концом своим, ближним, она упирается в море, и когда я видел на горизонте проплывающие корабли, мною овладевала абстрактная мечта — стать капитаном...

Потом отец присмотрел пригодную для быстрого и не особо затратного восстановления разрушенную снарядом квартиру на улице Карла Маркса. За пару месяцев он восстановил её, ближе к весне мы переселились, и море отдалилось ещё на целых двести метров, но зато с крыши и даже с балкона одновременно можно было видеть и море и не уходившую из души, влекущую к себе степь.

Её я и начал покорять, едва родители позволили отлучаться от дома, одновременно с более тесным знакомством с морем. В Керчи оно везде, куда ни пойди.

Но после того, как я прочёл роман Рони старшего "Борьба за огонь" я надолго захотел быть... мамонтом! Сильным, добрым, независимым. Чтобы помогать слабым и обижаемым.

Сами того не желая, поспособствовали этому приблатнённые ребята с улицы имени «23-го мая», отиравшиеся в развалинах вверху Малой Митридатской лестницы. В те годы здесь располагалась библиотека имени Володи Дубинина. Приметив чуть ли не ежедневное хождение в библиотеку, меня отловили и принудили рассказывать прочитанное. Им понравилось, что я повествую, а мне постепенно пришлось по нраву пересказывать. Я понял: им интересно меня слушать, и это исподволь вдохновило меня что называется пороть отсебятину, сводя в одну команду любимых героев разных книг. Я, не задумываясь, посылал на помощь Маугли капитана Сорвиголову, и всех вместе отправлял на воздушном шаре на Остров Сокровищ, где их уже ждали другие капитаны — Врунгель и Немо, готовые отплыть на спасение Робинзона. И море им было по колено. Та ещё компания подбиралась … я собирал в неё всех, кто мне нравился, надёжных, тех, что не подведут: Багира, Каа, Балу тоже были среди них. Когда уж окончательно запутывался, из небытия, как рояль из кустов, выдёргивал «всадника без головы», восторгу моих слушателей не было предела… В такие дебри залезал, что терял нить повествования и с трудом выбирался из самим же созданных передряг. Выбирался, видимо, удачно, меня слушали, затаив дыхание, и сами приструнивали тех, кто чихал или кашлял.

А если я вдруг не приходил, на другой день меня сразу же встречали вопросом, так как же этот Мюльхаузен с Луны слез? И смотрели на близкое светило, висевшее над Митридатом. Тогда я ещё не успел прочесть «Тысячу и одну ночь», но инстинктивно использовал тот же приём, что и Шехерезада, вкусненькое приберегал на завтра. 

Мало-помалу детские грёзы оформились в желание посвятить жизнь работе с природой, на природе. Где? Кем? Я ещё не представлял. Зачитывался книгами о животных, охоте, заповедниках, неведомых странах. Авторы менялись, так на смену фантастам однажды пришёл Джек Лондон с его мечтой о Лунной долине.

Редкий человек не мечтает в детстве о путешествиях в неизвестное. То место где живешь, кажется слишком обычным, лишённым привлекательности, и ничего интересного произойти в нём не может, а вот за горизонтом столько всего таинственного и так хочется его увидеть! Не просто увидеть, но и рассказать об этом другим. Очень сильно, подкреплённая опытом общения с уличными пацанами, довлела эта мысль — рассказать…

Не избежал этих неясных мечтаний и я. Как только представилась возможность — после службы в армии — уезжаю в Горный Алтай. Одно из мест, где мне довелось жить — долина реки Пыжи; в письмах друзьям и любимой девушке я так и называл ее — Лунная долина.

Три года жизни и работы в горах, в тайге Прителецкой пади, среди тогда почти нетронутой — по сравнению с Крымом — природы, ещё больше укрепили меня в желании посмотреть Землю. Но как? где? я всё еще не знал. А тяга к перемене мест, «муза дальних странствий», как писал Паустовский — неодолимо влекла меня.

В те годы зарождался отечественный океанический рыболовный флот, и одной из его баз стала моя родная Керчь. Я понял: вот она реальная возможность посмотреть мир. В марте 1962 года возвращаюсь в Керчь и переступаю порог АзЧерНИРО (с 1989 года ЮгНИРО — Южный Научно-Исследовательский Институт Рыбного хозяйства и Океанографии), чтобы проработать в нём вплоть до ухода на пенсию. Здесь я нашёл точку приложения своих сил, осуществил свою мечту.

Перед этим своим желанием расстаться с Алтаем и вернуться в Керчь я поделился с отцом. Тот провёл предварительные переговоры со своим знакомым, заместителем директора института по научной части О.И. Саковцом и вот я, великовозрастный уже дядя, иду с папаней устраиваться на работу. Отца, видимо, радовало не только возвращение полублудного сына в родные пенаты, но и, возможно, он питал некоторые надежды, что я продолжу его дело на ниве рыбной промышленности. Я и продолжил, но несколько в иной ипостаси.

На работу меня принимали так: «Прежде чем вы приступите к выполнению своих несложных пока обязанностей, хотелось бы выяснить один важный, принципиально важный вопрос... Нет, два вопроса».

Человек, говоривший мне эти слова и в паузах между ними выпускавший клубы дыма такой густоты, что к концу фразы оказывался, несмотря на распахнутое окно, погружённым в удушливое облако, остановился, небрежным взмахом развеял завесу и словно всемилостивейший  боженька глянул с небес на землю, на меня. Он сидел у окна, и голова его светилась в ярком свете последнего мартовского дня нимбом седых, всё ещё волнистых, там, где они сохранились, волос.

В этот момент марево снова затянуло его лик, но мгновения было достаточно, чтобы разглядеть хитро щурившиеся под кустистыми бровями глаза, изрезанное морщинами, лучившееся радушием лицо. Он спросил: «Можете ли вы плавать, и верите ли в существование белых пятен?»

Я ответил утвердительно, ибо мне ничего в жизни так не хотелось, как сейчас же заняться стиранием этих пятен, а плавать научился едва ли не раньше, чем ходить. Но оказалось, что под словом плавать он подразумевал хождение на судах в моря. Ещё бы! Я не то что мог, я желал всей душой именно этого. Хотя тогда, конечно, не предполагал, что ходить в моря мне придётся долгие годы — в общей совокупности чистого моря в девятнадцати океанических и в несчётного количества Азово-Черноморских экспедициях у меня наберётся свыше двенадцати лет.

Позже одно из белых пятен Индийского океана, пик в системе подводного горного хребта Экватор, будет назван именем этого человека — пик Травина.

Валентин Иванович был первым заведующим только что созданной Лаборатории океанического рыболовства. Вот её научные сотрудники на начало исследований: Борис Соловьёв, Константин Янулов, Владимир Демидов, Вячеслав Некрасов, Борис Выскребенцев, Евгения Шаботинец. Вадим Кракатица

Обратите внимание на гендерный состав лаборатории — 6:1! Со временем численность сотрудников всех рангов выросла в несколько раз, но соотношение осталось тем же. Морская экспедиционная жизнь всё-таки удел мужчин.

Есть такая крылатая фраза, выпущенная в мир книжным коллегой, капитаном Христофором Бонифатьевичем Врунгелем: как корабль назовут, так он и поплывёт. В применении ко мне можно перефразировать: на какую должность назначат, тем тебе и быть…

Моя первая должность имела довольно странное название — судовой наблюдатель. Не знаю, были ли подобные должности в других сферах народного хозяйства. Допустим — нефтяной наблюдатель, угольный, сельхоз … лесного нет точно.

Говорили, что, якобы, таким образом ликвидировался разрыв между лаборантами и научными сотрудниками, делая переход более плавным, ибо «наблюдателям» платили аж на пять рублей больше, чем даже старшему лаборанту, а на эту пятёрку в те времена можно было купить хлеба чуть ли не двадцать буханок!

Правда, после первой же моей экспедиции эту должность ликвидировали, она как-то нехорошо ассоциировалась с пресловутыми и вездесущими «американскими наблюдателями», к тому же, некоторые наши суда на первых порах имели не названия присущие всем гражданским судам, а номер, как у военных кораблей… Да и, согласитесь сами, советскому человеку, строителю коммунизма, наблюдать? Нонсенс. С ломом, бензопилой или лопатой, это да, по-нашему…

Но всё-таки хоть и в других должностях, но наблюдателем я и остался по сию пору. Как в воду глядели мои старшие наставники и работодатели. Оказывается, сам того не зная, именно этого я и хотел — наблюдать, с тем чтобы потом рассказать о всём виденном.

Как недавно, кажется вчера, задавались мне эти вопросы, но целая вечность — моя единственная жизнь — прошла с тех пор.

Иной раз под конец рабочего дня кто-нибудь поднимет голову от бумаг, графиков, микроскопа, отрешённо поведёт взглядом по стенам, полкам, столам, на которых висят, лежат, стоят фотографии, книги, свёрнутые рулоны чертежей, карт, кораллы, причудливые раковины, маски, просто камни и другие экспедиционные сувениры и скажет: «А вот этот кусок Гондваны я отбил собственной головой у мыса Рас-эль-Фантас». При этом постукивая карандашом по висящему на проволоке под книжной полкой розоватому камню, изъеденному морем, временем, морской живностью и обросшему его обитателями. Камень звенит, а рассказчик потирает другой рукой лоб. Мы все знаем: на границе волосяного покрова у него до сих пор бугрится заросший шрам...

Хотя, как потом выяснится, происхождение шрама совсем иное…

Эпизоды, один другого красочней и занятней, возникают в памяти всех, тем более что «пылинок дальних стран» предостаточно, и не только «на ноже карманном».

А иногда, по пятницам, под рукой оказываются слайды, приготовленные для лекции в школе, или в каком-нибудь городском учреждении, предприятии… Минутное дело завесить окно комнаты №47, в которой я проработал почти все годы, включить диапроектор, и нет уже ни нашей «светёлки», ни дождя или снега за окнами, и не декабрь на календаре…

В комнате нас семеро, а всего в лаборатории около пятидесяти, но пятнадцать-двадцать сотрудников постоянно отсутствуют. Экспедиции, командировки, отпуска, отгулы. Одни возвращаются, загорелые, обросшие экспедиционными бородами, другие уходят, улетают, уезжают им на смену.

Все мы, кроме самых молодых недавно принятых на работу, не однажды бывали в далёких морях от Красного моря, Персидского и Бенгальского заливов до Антарктиды, и от Африки до Индонезии и Австралии с Новой Зеландией. Эти акватории — сфера исследований нашего института. Всех других лабораторий она касается какой-то частью, наша же полностью ориентирована на изучение сырьевых ресурсов Индийского океана, поэтому она так и называется.

У каждого по десятку, а то и больше полугодовых рейсов-экспедиций. Начинающие — вчерашние студенты из сухопутных Перми или Казани, Кишинёва, Киева, Харькова, а то и Красноярска восторженными глазами разглядывают «старых морских волков». Жадно прислушиваются к разговорам, в которых обыденно мелькают названия экзотических морей стран, островов, портов...

Не за горами время, когда и они так же буднично будут упоминать острова Каргадос-Карахос, залив Прюдс или гору Экватор, подводную, конечно. У нас всё подводное, не только горы, но и целые хребты, по своей протяжённости и высоте не только не уступающие, но часто и превосходящие сухопутные. А уж по неисследованности! Ни Колумб, ни тем более Марко Поло сюда не заглядывали.

Все — Магеллан, Васко да Гама, Кук, Лаперуз, Тасман и Кергелен, Головнин, Беллинсгаузен и Лазарев проплывали над ними, не подозревая об их существовании…

Первым моим делом в институте было — рожкать, то есть сдирать ржавчину и затем красить акулью клетку, подумать только — акулью! Было от чего прийти в восторг, одно это слово вызывало череду волнующих ассоциаций из книг Жюля Верна, Беляева, Адамова и фильмов Кусто.

Но зато следующая работа несколько отрезвила меня. Пришлось делать морфометрический анализ зафиксированной в формалине ставриды. Собственно анализ — измерение различных частей тела рыбы штангенциркулем, подсчет числа лучей в плавниках и жаберных тычинок — делала молоденькая симпатичная девушка Линочка Дракина, и это несколько утешало, я любовался её милым личиком, желая лишь одного: скорей бы в море. Я лишь записывал ряд ничего не говоривших мне цифр, выстраивавшихся в длинные колонки. Работа была скучной и монотонной, как и её название. Вдобавок еще гнусный запах формалина!

Каждый день одно и то же: цифры, цифры, унылые бесконечные ряды цифр. И все это лишь для того, чтобы установить тот ли это вид ставриды, за который мы его принимаем или другой? В толстом как амбарная книга журнале исписаны три или четыре страницы, и на это ушла неделя! Ежедневно я ходил в институтский подвал, где в гробах (так назывались громадные цинковые ёмкости), в растворе формалина в марлевых мешочках хранились привезённые из экспедиций рыбы различных видов. Я отбирал ставрид, клал на отмочку в другие ёмкости, менял воду... Ставрид в гробах было много, руки пропитываются гадостным духом этого фиксатора. Путём несложных арифметических действий я вычислил время, необходимое для заполнения оставшихся страниц, и... акулья клетка, дивно звучащие названия мысов и атоллов отодвинулись за горизонт.

Так с самого начала передо мной встали две стороны выбранной работы; с одной — туманно-книжно-бригантинная романтика, а с другой — обыденность камеральных исследований. Моя бригантина, почти как врунгелевская «…БЕДА» никак не отходила от берега, приросла к нему. И этих исследований, требовавших несусветного терпения, увы, как оказалось, гораздо больше, я же, по-своему юному недомыслию, не представляя конечного результата, заскучал, всерьёз подумывая, а не рвануть ли обратно в дивно пахнущие кедрачи и пихтовники Алтая?

В лаборантскую, где мы делали анализ, иногда заходили научные сотрудники, и мой подугасший первоначальный энтузиазм, как оказалось, не остался незамеченным. Однажды один из них, это был Владимир Федорович Демидов, обратился ко мне, и после витиеватых извинений, смысл которых был в том, что не оторвал ли он меня от высоких научных занятий, вручил, опять же с извинениями, журнал со статьёй, которую — снова цепь извинений — его уважаемый коллега, возможно, уже читал? «Коллега» не то что не читал, а даже не подозревал о существовании такого журнала.

— Нет, не читал, — ответил я мрачно, взглянув на название «К вопросу о ...». Однако статья меня захватила. В ней обсуждалась изученность Мирового океана и Индийского в частности. Оказывается, мы знаем о нём меньше, чем об обратной стороне Луны. Ничего себе! Ещё несколько столь же броских фраз окончательно всколыхнули меня. Но дочитать статью так и не удалось, на следующее утро поезд увозил меня в первую, пока лишь в камышовые джунгли Дуная, командировку-экспедицию...

Геологи, геодезисты, топографы, охотоведы и другой бродяжий народ, отправляющийся в лето ли, в зиму в экспедиции, называет место своей работы — поле. Будь-то тайга, горы, болото или пустыня. Полем может быть даже участок, расположенный на территории села или города. Наши предки, основывая поселение, не могли знать, что располагают его на рудном пласте, угольном или нефтяном месторождении.

Мне очень нравится название нашего рабочего места — поле. В нём сказывается память, уважение к изначальной, важнейшей на земле работе хлебопашца, кормящему полю.

Понятие это совершенно официальное. Жёсткие, сухие и придирчивые бухгалтера, избавленные, как принято думать, условиями своей бумажной работы от романтических чувств, выплачивают всем нам кроме зарплаты за время работы в экспедиции ещё и полевые. Эти деньги должны компенсировать лишения и тяготы жизни в «поле».

Мы — ихтиологи, гидробиологи, океанологи, и наше поле — море. Хотя пока люди его не пашут и не засевают, а только собирают урожай. Впрочем, отчего же я так безапелляционен? И "пашут", и "засевают". Рыбоводство развивается всё больше и больше и не только в тёплых водах Израиля или Индокитая. Норвегия, Дания, Швеция, Италия и Франция занимаются этим давно и успешно.

Мы здесь тоже не на последнем месте. В Чёрном и Каспийском морях успешно разводятся стерляди, белуги, осетры, и их гибрид — бестер. С дальневосточных морей переселены лососи, краб… — на север и пиленгас — в Черноморско-Азовский регион.

Кроме относительно неприхотливых карасей, карпов, пангасиусов и телапий выращиваются даже любительницы чистейшей холодной воды форели и более капризные и чувствительные к условиям жизни морские рыбы: тунцы, лососи, скумбрии. И где! В израильской пустыне. Компьютеры следят за всеми параметрами среды, вовремя кормят-поят и подают кислород…

Нет, наверное, места в мировом океане, куда бы в любое время года не добирались исследователи мореведы и вслед за ними промысловые корабли. До шестидесятых годов прошлого века изыскания новых необлавливаемых скоплений рыб проводились в близких к нашим берегам морях — на севере Атлантики и Тихого океана, а по мере их освоения регулярным рыбным промыслом, истощения ресурсов при одновременном увеличении потребностей страны в морепродуктах, исследователи продвигались всё дальше и дальше, едва успевая обеспечивать сырьевой базой траловый флот.

Мировой океан, ещё недавно бывший чуть ли не бесконечным, с «неисчерпаемыми» запасами водных животных оказался на удивление быстро конечным и исчерпаем. Потому что всё время росли не только мощности судов, совершенствовалась аппаратура разведки и слежения за косяками рыб, но и размеры «черпаков».

Очень скоро зона нашей деятельности замкнулась, Земля действительно оказалась и круглой, и маленькой. Образно говоря, мы очутились в положении золотоискателей, снявших сливки россыпного золота, настала пора углублённого изучения наших кочующих богатств, того, что раньше шло в отвалы. Упование на безграничные возможности открытия всё новых районов и объектов промысла окончилось. Пришло время более основательного исследования казалось бы уже хорошо известных районов океана, вовлечения в хозяйственный оборот тех рыб, которых ещё недавно сторонились, считая их непромысловыми.

Иногда я завидую геологам. Нашли месторождение полезного ископаемого, оконтурили, подсчитали запасы, и приходи сюда на следующий год или через десятилетие, никуда оно не сбежит. Не то с нашими живыми бродячими, вечно мигрирующими кладами.

У них непрерывное стремление куда-то сместиться, рассеяться или сконцентрироваться не там, где их ждут. Они требуют мониторинга, то есть постоянного слежения. Жизнь рыб и других морских обитателей подвластна влиянию множества постоянно меняющихся, как поверхность моря в шторм, факторов. Не все, ох далеко не все из которых познаны, а те, что известны, как следует не изучены. Течения, температуры, освещённость, концентрация пищевых организмов, рельеф и состав грунта, орография берега, солёность, наличие кислорода и биогенных элементов — эти и многие другие обстоятельства влияют на жизнь в океане и на каждый её элемент по-разному в течение года и в более длительные промежутки времени.

Вдобавок всё больше данных о том, что не без следа проходят для обитателей моря деятельность человека, цикличность процессов в океане и в атмосфере, ритмика солнечной активности, фазы Луны... А как на всём этом скажется глобальное потепление, таяние ледников, льдов Антарктиды? Океаны распресняются… И не является ли нынешнее потепление предвестником нового ледникового периода?

Все вышеперечисленные обстоятельства не фиксированы, а находятся в вечно изменяющейся взаимозависимости, поэтому столь трудно бывает составление долговременных прогнозов для рыбной промышленности.

Разумеется, такие исследования довольно дорогое удовольствие, они были под силу только тому государству, которого, к сожалению, больше нет. С его распадом прервалась цепь регулярных экспедиций во все уголки Мирового океана.

Об этом стоит пожалеть и выразить надежду, что познанное нами не пропадёт, а всегда может быть использовано грядущими поколениями учёных, так как оно осталось в научных статьях, отчётах, да и первичные материалы пока хранятся в архивах. Но работали мы не зря, один мой соплаватель доверительно сказал, что именно первичные полевые материалы и интересуют наших зарубежных коллег, и они бы могли купить их оптом…

Тому, кто захочет посвятить свою жизнь изучению моря, есть над чем работать, белых пятен в нём не меньше, чем в космосе. Океан ждёт своих Магелланов, Ньютонов и Менделеевых...

Предлагаемые читателю записки посвящены полевой работе тех, чьи имена можно встретить на страницах журналов — «Ихтиологического», «Гидробиологического», «Рыбное хозяйство», «Природа» и многих других. Есть они и на бортах научно-исследовательских судов, на карте Индийского океана, в видовых названиях рыб и других морских животных.

Но не только. Мне показалось нелишним рассказать о нашем морском быте, любопытных, до сих пор необъяснённых явлениях и случаях, об интересных и загадочных явлениях природы, которые наблюдал я или мои товарищи. О животных, делящих с нами вольно или невольно судовую жизнь…

В сущности, нашу планету надо было назвать Вода, поэтому я посчитал нужным уделить немного внимания и самому Океану, ибо он не только тихая и ласковая водичка у берегов тропических курортов. Его надо знать во всех проявлениях, относиться с уважением, и после нескольких погружений не обращаться с ним запанибрата, он ведь может и взбрыкнуть. И может быть, мои скромные советы будут полезны не только курортникам, но и дайверам.

Жизнь свела меня с неординарным человеком — Владимиром Васильевичем Логиновым, президентом Всеукраинского Клуба путешественников, членом Полярной Комиссии Российского Географического Общества АН. Любезно подаренная мне написанная им книга «Табакерка «Принца Альберта» о жизни и работе на Чукотке, о пересечениях его судьбы и судьбы легендарного полярного лётчика Ляпидевского, разрешила некоторые мои сомнения — упоминать или нет о личном. И я отважился рассказать о череде совершенно фантастических встреч, начало коим положило случайнейшее мимолётное знакомство в Ленинграде ещё, задолго до того, как я стал ходить в моря. Казалось бы, никак не связанное с будущей работой оно явилось как бы катализатором моих мыслей, таинственным образом свело воедино судьбу забытых людей, не своей волей канувших в волнах жизни. Порой мне и самому не верится, что всё это было.

И везде, где только доводилось мне бывать, я использовал любой повод, чтобы остаться наедине с Океаном: будь то в уютной бухте на отдалённом скалистом пляже или возле порта, в который мы зашли для бункеровки. Бывали такие встречи и на малонаселённых или даже совсем необитаемых островах, коих и до сих пор не так уж мало.

Работа и (так и хочется сказать высоким слогом) — ФАТУМ, СУДЬБА, подарили мне незабываемые — то смешные, то трагические и даже таинственные — встречи на земле, на воде, под водой. Удалось также несколько раз побывать в одних и тех же местах, что не менее интересно, чем открывать (хотя бы и для себя) что-то впервые.

Два года — 1962-1964-й — почти ежемесячные экспедиции в Чёрное и Азовское моря и на береговые пункты от Батуми до камышовых джунглей в дельте Дуная в районе сёл Некрасовка — Вилково.

Затем, 1964-1994-й гг. — акватория Индийского океана. Сюда вместились открытые воды и все моря от Красного, Персидского и Бенгальского заливов до Антарктиды и от восточного берега Африки до Индонезии.

Работа в Южном Йемене в двухгодичной командировке, поездки вдоль побережья Аравии в отдалённые рыбацкие посёлки до границы с Оманом. Выходы в море на хури и самбуках с рыбаками-арабами, памятные ночёвки в гостях у бедуинов и рыбаков.

В 1967-м году мои снимки были напечатаны в журнале «Наука и жизнь», затем отрывки предлагаемых записок и фотографии в разные годы печатались в таких изданиях как «Химия и жизнь», «Человек и природа», «Юный натуралист», «Спортсмен-подводник», «Рыбное хозяйство», «Природа и охота», «Муравейник», «Аква-хобби», «Неделя», «Российская охотничья газета», газета «Моя семья», журнале «Экспедиция» и издании Украинского Антарктического Центра — «Экспедиция ХХ1» и некоторых других.

Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поместить на страницах записок воспоминания о разных интересностях, случавшихся в экспедициях не только лишь со мной, но и с другими соплавателями и сотрудниками нашей лаборатории.

Если посмотреть на карту, Чёрное море может показаться довольно большим, и только побывав в нём не однажды, пройдя за двое суток от Керчи до Босфора, и за сутки от Ялты до Синопа и обратно, я физически ощутил его малость на теле Земли. То ли дело меридионально вытянувшееся на две тысячи километров Красное, от Суэца до Баб-эль-Мандебского пролива! Но и оно по сравнению с океаном всего лишь необычайно жаркие пять суток из ста пятидесяти рейсовых.

Не во все свои экспедиции я уходил из родной Керчи, «ладоней двух морей». Севастополь, Феодосия, аэропорты Симферополя и Москвы. Полёт над планетой по меридианам позволил и с этой точки зрения обозреть нашу колыбель.

Прав полярный пилот Л.Н. Грацианский, писавший: человеку необходимо время от времени подниматься над мелочностью будничных житейских забот, ощущать величие Земли, на которой он живёт. Ощущение высоты простора преображает душу, очищает её.

С той же целью человек должен отправляться и в Океан, ибо, как говорили древние: «Жить необязательно, плавать необходимо».

Сейчас, когда не однажды вдоль, поперёк и наперекосяк пересечён Индийский океан, Антарктические воды, да и Атлантика не чужда мне, я осознал: и океаны, и сама Земля со всем, что на ней есть — малюсенькая драгоценная пылинка жизни в безбрежном Космосе. Как же надо любить и беречь наш, вполне возможно единственный космический корабль, чтобы он мог бесконечно плыть в просторах Вселенной!

Коллега, морской геолог, прекрасный поэт Людмила Хриптугова так рассказала о нашей работе в своих стихах:

Снова море зовёт, ухожу я, ребята,

Оставляя для вас тёплой суши уют,

И поверьте, меня не страницы «Паллады»,

А чужие ветра в дальних странствиях ждут.

Будут норды гудеть и раскачивать снасти,

Загорится на топе скупой огонёк,

И опять перед сном, уходящие с вахты,

Мы тихонько вздохнём, — «ну и трудный денёк!»

А потом океан будет злиться

И над судном смеясь, станет звать в глубину,

Но до боли в душе, нет, нельзя не влюбиться

В кружевах пенных брызг золотую волну.

Только солнце взойдёт после ветреной ночи,

Заступающей вахте сыграют подъём,

И по спикеру штурман нам штиль напророчит,

Хоть мы знаем, что к центру циклона идём.

Нам не будет покоя в безбрежной пучине,

Мы не ищем его — знали все на что шли,

Лишь увидите вы в набежавших морщинах,

Как близка всем нам тишь благодатной земли.

Ждёт наука от нас новых мудрых решений,

Даже если не сможем найти их сейчас,

Мы оставим «труды» для других поколений,

Тем, кто будет работать уже после нас…

 

Но окончится рейс, и я с вами как прежде

Буду утром седым в «альма матер» спешить,

И тогда под гитару споём о надежде,

И о том, как прекрасно на Земле этой жить.

Это будет когда-то и очень нескоро,

А пока ухожу я, но буду писать,

Об одном вас прошу: позабудьте все ссоры,

Приходите сегодня меня провожать.

 

Помянутым и неупомянутым в этой книге соплавателям по океанам и морям, в конечном счете по жизни, постигающим тайны природы в путешествиях по Земле, Времени и собственной Душе посвящается эта книга.

Глава 2

СЕМЬ ДНЕЙ — ШЕСТЬ МОРЕЙ

Экспедиция начинается — Не родиться Ньютону в Сахаре. —  Две тысячи изделий номер два и двадцать литров спирта. — «Неисчерпаемые» богатства океанов. — Что ловят троллами? — Зелёный луч. — Первый трал. — Радуга в трале. — Поздравляю — вы ключевой мутуалист. — Видовой анализ, похвала латыни. — Загадка Черноморской ставриды. — Хоровод барабулек. — Тени для век в систематике рыб. — Нужен ли рыбе зонтик? — Биологический анализ. — Как же она какает? — Земные инопланетяне и чарующий взгляд тибии. — Феномен Чукова. — Где, когда и как рыбы предаются любовным утехам? — Кто съел сквиллу? — В минуты отдыха.

 

ЭКСПЕДИЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ

Откачались где-то в пенистом следе корабля брошенные в воду прощальные букеты цветов, скрылись в дымке лица родных и друзей. Остались далеко позади буро-зелёные воды Азовского моря и Керченского пролива, и тёмные, вовсе не песенно-широкого моря Чёрного. За шесть часов прошли серое, затянутое радужной маслянистой плёнкой, наводящей на невесёлые мысли миниатюрное Мраморное.

Втягиваемся в узость Дарданельского пролива с величественным памятником солдатам, погибшим на его берегах в первую мировую войну.

Кстати, о названии пролива. Древние греки, издавна обитавшие в этих краях, были весёлые и, как водится, отчаянно распутные ребята. Их проказы, а также, мягко говоря, аморальный образ жизни так надоели местному владыке морей Посейдону, что он, дабы образумить развратников, устроил им потоп.

Правда, другой миф утверждает, что это проделки Зевса, а Посейдон здесь соучастник, сквозь пальцы смотревший на волеизъявление начальства в своём вассальном уделе. И в те времена даже богам не позволялось перечить старшим, все последовавшие затем катавасии были названы Девкалионовым потопом. Но, так или иначе, что-то такое было и отложилось в памяти аборигенов…

Однако один проныра, как раз вероятно пасший овечек на околопроливных холмах, а возможно, что и чемпион по бегу, тоже древний грек, но в цветущем возрасте — Дардан, всё-таки спасся, успел удрать, оповестив о беде сородичей. Вот его-то имя, увековеченное благодарными потомками в названии пролива, мы и читаем на сегодняшних картах.

В этой легенде отмечается интересное природное явление. Естественный порог — нынешний мелководный пролив Босфор —  поднимается, препятствуя попаданию в замкнутое Черное море более солёных средиземноморских вод и, оно отступает, мелеет, опресняется, заселяется пресноводными обитателями. Такое явление в геологии называется регрессией. Затем по прошествии миллионов лет порог Босфора снова опускается и начинается обратное явление — трансгрессия, море наступает на сушу, неся гибель пресноводной фауне.

И таких перемен в истории Чёрного моря было несколько, что и подтверждается мудрой наукой палеонтологией. Эти чередующиеся опреснения-осолонения и послужили причиной образования в нём практически безжизненного сероводородного слоя от дна и чуть ли не до поверхности. Ну что там какие-то сто пятьдесят-двести метров!

Стоит упомянуть, что Каспийское море и поныне, прямо на глазах окрестных обитателей, продолжает ошеломлять мир описанными выше явлениями. Давно ли оно отступало такими темпами, что перегородив дамбой ненасытный залив Кара-Богаз-Гол, якобы пожиравший воды Каспия (наивности и глупости человека даже и социалистического не было предела), пытались остановить ГЕОЛОГИЧЕСКИЙ! процесс.

Мы уже готовы были пожертвовать и реками нашими северными, соорудить плотины, то есть в низменных болотистых местах — истоках рек — поднять уровень грунтовых вод, развернуть течением на юг и бросить в прожорливую Чёрную Пасть! Боги схватились в отчаянии за голову и смилостивились, поняли, что людей не удержать, они такого наворочают, и дали отмашку — умерьте пыл, запустив трансгрессию. Вовремя, скажу я вам.

Чуть было не объявленную коммунистической стройку приостановили, изыскательские работы по-тихому прикрыли. Правда к этому времени плотину через пролив успели сварганить, чтобы всего лишь через четырнадцать лет — ура! — спохватиться и взорвать. Стройка, воистину коммунистическая, не состоялась…

Залив начал медленно заживлять раны, восстанавливаться, и исправно, как и до этого, совершенно бесплатно испарять воду Каспия, изготавливая из неё мирабилит.

В общем, слава богам.

Поведанное выше — урок человечеству не спешить с принятием решений, направленных на переделку природы, какими бы благородными целями они не побуждались. Маловато мы ещё знаем о помыслах Всевышнего. Боги могут и разгневаться... Переделывать природу иногда просто опасно, не такая уж она и неразумная.

Кстати, нынешняя борьба со всемирным потеплением из того же ряда бессмысленных сражений с ветряными мельницами. Геологические процессы одолевать мы ещё не научились. Впрочем, подсказываю идею любителям этого вида спорта: построить трубу в космос и отводить в него тепло. А что? Можно, к примеру, установить на орбите насосы и закачивать под полог атмосферы дармовой холод. Представляете размеры финансирования?! А уровень откатов?

Идёт природный циклический процесс. С чем боремся? Этого титана нам не одолеть, лучше дрова запасайте, тулупы и валенки... Не верите? Посетите Эрмитаж, там на полотнах малых голландцев всего лишь средневековый, а не древнегреческий народ на коньках раскатывает по каналам. А незадолго (в историческом времяисчислении) перед тем ведь были зелёные поля Гренландии и виноград на американском материке в Винландии в эпоху викингов… Это вам ни о чём не напоминает? Может, на что другое деньги-ресурсы потратить, а?

Но вернёмся к Черноморским пертурбациям. Они происходили очень медленно и настолько давно, что ни один даже самый древний грек не мог упомнить наступление моря. А когда всё улеглось и успокоилось, все эти Геродоты, мастера по части сочинения преданий и мифов, тут же придумали легенду о Дардане, потопе. И, как было принято в те времена, списали все природные катаклизмы на неподотчётных Зевса и Посейдона, а с античных богов что взять?

И вот уже позади не только извивистая кишка пролива имени первого марафонца товарища Дардана, но и, в пупырышках кудрявых и полысевших островов и островков, колыбель мореплавания — бирюза Эгейского.

Мы стыдливо хихикаем при упоминании названия одного из островов, а что было делать девчонкам в те далёкие времена? Ни телевидения, ни радио, газет и тех не издают. Когда-никогда оракул на агоре порадует новостями… да и то новости те для мужиков — опять с персами окаянными война, а мужичков и так маловато, в бесконечных войнах перебили, и вот опять сцепились… да ещё Девкалионов потоп на их забубённые головы свалился. В храм сходить, языки размять интересно, но тело, тело-то, особенно та часть его, что живёт почти самостоятельно, своей молодой утехи требует. Вот дамочки и нашли выход в суррогате любви... детишки, конечно, не заводились, но повеселиться было можно. Это я о плодороднейшем острове Лесбос — третьем по величине в Греческом архипелаге и его обитателях, ныне благополучно загубленном напрочь нашествием... но не будем о грустном.

Кстати, чего девчушкам было стесняться? Было с кого брать пример. Если почти тем же самым занимались и боги, и почитай равные им в могуществе Титаны. Один из них — начальник всех вод Океан, сын богини земли Геи и бога неба Урана — женился на родной сестре Тетис (Тифиде). Других баб богинь, не было что ли? Пара оказалась на редкость плодовитой и развела кучу детишек — океанов, морей, озёр, рек, ручейков, и прочих разновеликих водоёмов.

Водная стихия и приводные окрестности оказались настолько удобными и привлекательными для занятий любовью, что в ней родилась не только Венера, но и норовистый конь Пегас. Взнуздать его и заставить служить себе — всё равно что приручить волну, тем более океанский вал! С жеребятами, потомками Пегаса, да и с ним самим нам ещё предстоит встретиться.

Не потому ли с тех давних пор всех нас так и тянет к морю, так и тянет, нет более соблазнительных мест для любовных шалостей, чему способствует и отсутствие комаров и прочих докук, мешающих процессу…

А ведь памятен остров не только лесбийской любовью, здесь родились семь муз. Еврипид, вдохновлённый легендами острова, создал драму «Эол» ...

Пеласгийцы... царь Ксанф и Макарей, внук самого Зевса... Наивным детством начинавшего просвещаться человечества дышит с этих берегов.

Именно здесь-то, в этих овеянных легендами и мифами местах, уже в виду острова Хиос по курсу показалась белой чайкой точечка. Мы шли встреч друг другу и она, быстро выраставшая в размерах, оперившаяся парусами и всем прочим, что положено каждому даже маленькому кораблику, передвигающемуся с помощью бога ветров, оказалась рядом.

И нам и им повезло, мешок с ветрами был завязан накрепко, только лёгкое дыхание повелителя ветров Эола способствовало бегу кораблика. Было что-то беспечно-разудалое в самой расцветке судёнышка, в мелькании жёлтого и зелёного на голубом фоне моря. Белая пена упругих парусов подносит его ближе, рассматриваем название, но надо ли смотреть? Легендарное имя, поистёртое временем и волнами, виднеется на его борту. Конечно, «Argo»! Да и мог ли кораблик в этих мифических одиссеевых водах называться иначе?

Кто-то — уж не сам ли Язон? — в живописно-пёстром опереточно-пиратском одеянии с чалмой-косынкой на голове вывалился на палубу, перегнувшись через борт, зачерпнул по-обыденному воды, дружески махнул рукой. Я зашарил глазами, но сколько ни вглядывался, из волн не выплыла ни одна сладкоголосая сирена, так что не понадобилось ни им, ни нам матросов привязывать к мачтам. Да и не настолько уж мы соскучились по береговым радостям, чтобы от тоски прыгать за борт к девам морским, ещё и свои не мерещились, это несколько позже они станут навещать нас почти еженощно…

Нам не довелось, не повезло, и мы не видели, но сирены до сих пор встречаются на прибрежных и островных отмелях в зарослях водорослей и морских трав — в том же году египтяне подарили музею нашего института экземпляр самца сирены, запутавшегося в рыболовной сети. С тех пор усатый папаша-сирен с рылом плоским как у кабана выставлен для обозрения. Для него построили стеклянный саркофаг.

Редко в какой группе экскурсантов не прозвучит изумлённый вопрос: «И вот это чудовище греки принимали за красавицу сирену? Ну и воображеньице у них!» И обязательно найдётся знаток мифологии, популярно объясняющий: «А ты поплавай столько лет сколько Одиссей без женского полу, а потом спрашивай, и не такая морда, в особенности в темноте, писаной красавицей покажется».

А ведь прав знаток! По себе знаю…

… И вот наконец то синее, то мрачное под набежавшей тучей, чем-то похожее на наше Чёрное, — Средиземное море. А почему бы им и не быть похожими? Ведь они, как и Каспий, детишки одного папаши, праокеана Тетиса, бушевавшего здесь в незапамятные времена.

Проходя между Южными Спорадами слева и Кикладами справа, не могу не бросить взгляд в загоризонтную даль последних. Там лежит самый западный остров, известный всему миру — Милосс, родина Венеры, изваянной бесфамильным скульптором Алессандром очень давно, ещё до нашей эры. Как видим, и тогда мужской взгляд любил останавливаться на воистину божественно-прекрасных изгибах, выпуклостях и впадинах женского тела... Любимый мною с детства Афанасий Фет посвятил ей такие строки:

 

И целомудренно, и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветёт божественное тело

Неувядающей красой.

Под этой сенью прихотливой

Слегка приподнятых волос

Как много неги горделивой

В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью,

Вся млея пеною морской

И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

 

На этом я завершаю лирику, мы направлялись в пуританские страны Египет, Йемен, где все «ню» запретны, караются и т. п., а дам положено заматывать в непроглядную черноту шадра... Так что будем соблюдать.

Ещё пара дней, и, проскочив левантийские воды и берега, мы подваливаем к входу в Суэцкий канал.

Короткая, но нудная ожиданием своей очереди, стоянка в Порт-Саиде. По судну выставлена вахта нос-борт-корма. К сожалению, отдалённейшие, седьмая вода на киселе, потомки строителей пирамид выродились в народец, пронырливый и не обременённый комплексами. Во всяком случае, та его бомжеватая часть, что обитает в порту и припортовых окрестностях. Любой ступивший на палубу так и норовит стянуть первую попавшуюся бронзу-медяшку для изготовления на потребу туристам «золотых» изображений Нефертити, фараонов, верблюдов, священных скарабеев, кошек и прочей обожествлённой живности. Как мухи на мёд льнут они к судну.

Один такой любопытный, вероятно на запах, сунул намётанный глаз с носом, а потом протиснул голову с безразмерной рукой и половиной туловища в открытый иллюминатор камбуза, пытаясь отвинтить бронзовый кран над посудомойкой. Не примеченный им из-за резкого перехода со света в темноту кок Кирюша схватил свинячью башку — наш будущий борщ и гуляш, лежавшую на разделочной доске, и начал елозить её рылом по чумазой физиономии египетского бомжа. Тот оказался голосистым малым, едва не оставив уши в проёме иллюминатора вырвался на свободу и в ужасе побежал по набережной, оглашая окрестности пронзительными воплями.

А то! И не так заорёшь. Окрест мгновенно разнеслась новость: у русских на камбузе работает чудовище со свиной головой. Эдакий свиноголовый Анубис.

Наконец с томительными остановками втягиваемся в канал, поражающий время от времени нелепыми видениями застывших среди песков судов встречного каравана в невидимом даже со спардека за барханами параллельном канале.

С берега, вознесённые над песками Синая, как символ Востока и дань прошлому, нас провожают равнодушно-бесстрастными взглядами корабли пустыни — верблюды. Они привыкли ко всему, а им стоило бы изумиться мощи человека, без механизмов века двадцатого врукопашную соорудившему величественный канал. Теперь здесь встречаются корабли двух стихий — пустыни и моря.

Где-то там справа, в зыбких струях марева, остаётся немыслимая древность — пирамиды и храмы фараонов. Ближе, на берегу залива возвышаются пирамиды современные — нефтеналивные ёмкости Суэца. А слева, то почти рядом, то ещё дальше, — буровые вышки у берегов Синайского полуострова с малиновыми тюрбанами газовых факелов ночью и пышным дымным шлейфом днём.

Всего неделя как вышли из Керчи, и вот уже идём Красным морем, первым морем бассейна Индийского океана. В узости Суэцкого залива с западной стороны его тянется близкий ещё, пустынный и сухой берег Африки. Голые обветренные безводные цвета изрядно потёртой верблюжьей шкуры; возникают и исчезают угрюмые острова: Ашрафи, северный и южный Кейсум, Губаль и самый большой из них — Шакер, со скелетами выброшенных на рифы судов, а сколько их там с фараоновских времён на дне?!

На душе беспредельно одиноко, веет такой первобытностью, что нисколько не удивлюсь, если скользнёт вдруг в волне ихтиозавр или, прошуршав крыльями, щёлкнет клювом, усевшись на мачте, кожисто-зонтиковый птеродактиль, а с берега ближайшего острова плюхнется в воду туша какого-нибудь ... донта. Только им и жить в этом безмолвии и безлюдьи.

Да, крепко повезло Робинзону, что не попался ему островок вроде тех, что разбросаны в Красном море. А, может, и были здесь свои Робинзоны, да судьба их оказалась не столь счастливой, и теперь некому о них рассказать?

Форштевень лижет синяя волна, но не ласковая, как в Эгейском море, а угрюмая, мрачная, или мне так кажется?

Встречные суда, запыхавшись, спешат опередить друг друга, успеть к очередному каравану. Прошёл скотовоз с обречённо мычащими коровами на борту; просевший под тяжестью груза угловатый контейнеровоз; обшарпанный после долгого рейса рыбак; элегантно-белый, обтекаемый — весь стремительность и изящество, обещание романтики дальних морей и каютных приключений — круизный лайнер. Стыдливо прижимаясь к берегам, сливаясь с дымкой у горизонта, проскользнул морской обочиной номерной фрегат...

Океанские дороги сходятся здесь в одну, море насыщено судами всех размеров, типов и раскрасок. Наша скорость — всего лишь десять узлов (это десять морских миль в час, миля — 1852 метра), мало-помалу даже те, кто вышел из канала позже нас, навёрстывая упущенное в канале время, скрываются за горизонтом впереди, и мы остаёмся почти одни.

Солнце опускается в алую мглу Ливийской пустыни, высыпают звёзды. Первые — робко, по одной, потом вдруг щедро, целыми пригоршнями сыплет их кто-то на небосклон, а вот уже и Чумацкий шлях — Млечный путь, перекинулся из края в край безбрежного купола ночного неба...

 

НЕ РОДИТЬСЯ НЬЮТОНУ В САХАРЕ

Ко многому можно привыкнуть, но к жаре, мне кажется, никогда. Забыть о ней невозможно, она ощущается везде, постоянно, днём и ночью. Тяжело даётся акклиматизация.

Мы бродим по палубе в поисках местечка попрохладней, сбросили с себя всё что можно, но из кожи не вылезешь, а так хочется!

Женщинам ещё хуже, хоть и оделись они во всё стрекозиное, кисейно-воздушное, но всё равно жарко, жарко, и не просто очень, а очень уж жарко!

Поневоле затоскуешь по холодку, даже морозу. Что мороз? Избу, хату, дом — натопил, и вот она благодать — Ташкент! На улицу, на открытый воздух понадобилось? Всего делов: оденься потеплей. Тропики хороши, но средняя полоса лучше. Бог с ними с бананами-финиками, огурец-капуста не хуже.

Красное море испытывает на выносливость без шуток и оттяжек, и никуда не денешься, кондиционеров у нас нет, приходится сжиматься и терпеть. Полнейшая апатия. Слишком резок переход от свежести крымского мая к влажному предбаннику вечного лета тропиков. Теперь мне всем исстрадавшимся телом осязаемо понятно добродушное пожелание бывалых моряков: «Чтоб тебе Красное море поперёк легло!» Хорошо бы.

Каждый устраивается на свой лад. Кто-то заползает на бак, считая, что передняя часть судна и будет самой прохладной, так как ей достаются первые, нетронутые, не обогретые добавочно нашими телами пласты воздуха. Другие, прихватив спальные принадлежности, мостятся на корме — там-де в беспрестанных завихрениях воздушных струй и есть желанная прохлада; кое-кто, по-спартански расстелив брезент, располагается на шкафуте, под выступом рулевой рубки, словно на лоджии, с правого борта траловой палубы.

На каждого члена научной группы взята раскладушка. Все они стоят на пеленгаторной палубе, но она ограждена с трёх сторон обтекателем — сплошным бортом-заслоном высотой до пояса. Вот если бы раскладушку поднять на эту высоту! Там, вызванное скоростью движения судна, можно уловить кое-какое дуновение воздуха, а внизу на палубе как в яме — тепло и влажно.

Но не идти же в трюм, где ниже ватерлинии расположены жилые помещения с дыхательной смесью, оставшейся в них, вероятно, со времён постройки судна! В каютах имеется принудительная вентиляция, однако её лучше не включать: стоит судну изменить курс, и вместо воздуха мы будем вынуждены дышать выхлопами дымовой трубы, а на головы посыплются едва ли не ископаемые ржавчина и копоть, скопившиеся в вентиляционной системе.

Позже, попривыкнув к жаре, я с удивлением заметил, что важна не сама по себе относительно высокая или низкая температура, а быстрый перепад её всего на пару градусов. Двадцать шесть — двадцать восемь градусов в Аденском заливе сначала ощущались как значительное похолодание, пришлось даже надеть рубашки, но уже через несколько дней мы привыкли к этой температуре, и она казалась нам такой же изматывающей, как и тридцать четыре в Красном море.

Идти некуда, читать не хочется, лежать не хочется… Есть тоже не хочется. После перехода Тропика Рака стали выдавать сухое белое вино. Пол-литра на три дня для поднятия аппетита, то есть на один приём пищи чуть больше пятидесяти грамм. Но какой же русский столь мизерное количество вина будет пить в три приёма!? Издевательство над молодыми организмами, тем более что вино прокисает и превращается в уксус быстрей чем его открываешь. Холодильников-то нет! По внешнему виду никак не узнать, что в бутылке, ещё вино или уже уксус? Лотерея. Поэтому объединяемся, ну, конечно же, в тройки, в надежде, что из трёх бутылок хоть в одной да окажется вино, но иногда полный пролёт, во всех трёх хороший доброкачественный винный уксус.

Миша Ледовской, наш гидрохимик, большой поклонник Бахуса с упорством средневекового алхимика пытается получить алкоголь, но все его усилия реанимировать исходный продукт кончаются ничем и он, безутешно хлебнув очередной результат своих манипуляций, с отвращением выбрасывает бутылки за борт.

Хочется только одного — прохлады. Видимо, наступило то самое состояние, что определяется словом «варёный». Каждое шевеление исторгает обильные потоки пота, всё время ловишь себя на мысли: искупаться бы!

И, казалось бы, пожалуйста! На палубе сделана выгородка, куда подведена морская вода. Но этот перегретый рассол приносит облегчение только когда стоишь под потоком воды, а кроме того после купания необходимо обмываться пресной водой, иначе тело на месте каждой высохшей капельки забортной воды мигом покрывается кристаллами соли. Но пресную воду по суровому распоряжению второго штурмана — «водяного» — необходимо экономить, и сразу по выходу из Керчи старпом ввёл режим: по полчаса вечером, утром и в обед. За этим бдительно следит боцман, каждое утро обходя все танки и замеряя в них количество оставшейся воды. А вдруг где течь? Вода — валюта, а мы всю жизнь жили в вечном режиме экономии.

Правда, не все. Те, кто среди равных «равнее», ухитрялись и в таких условиях находить выход. Один из наших береговых начальников, постоянно коривший нас тем, что мы задарма получаем валюту, тогда как другие, наоборот, сами платят за то, чтобы попутешествовать в южных экзотических морях, всё изыскивал способы, как бы урезать нам жалкое валютное довольствие. Оказавшись в этих краях в экспедиции, он велел соорудить для себя на палубе брезентовую ванну и охлаждать её специально замораживаемым для этой цели льдом, надеясь проблаженствовать все пять месяцев, руководствуя оттуда, как друг народа Марат. За что и был в скором времени наказан; все тело его покрылось россыпями чиряков, с которыми он промучился несколько лет…

Можно ли утешиться чужими трудностями? Почти целый день выстаивает у раскаленной плиты кок, не отходят от грохочущих, пышущих жаром двигателей вахтенные механики и мотористы. Вот где ад! В машинном отделении около пятидесяти, и для них на палубе приятный холодок. И я волочу себя в трюм. Ещё до отхода судна решил записывать всё интересное, кое-что уже записал, но чем дальше, тем меньше хочется писать, жара разлагает.

К сожалению, ещё никто не взялся за труд, в котором описывалось бы широтное распределение учёных, писателей, философов, композиторов, в широком смысле людей, внёсших вклад в развитие цивилизации. Любопытный и поучительный получился бы труд. А ведь и южноафриканскому брату суслика сурикату понятно: завези любого Ньютона в Сахару или Калахари и сыпь ему сколь угодно местных заменителей яблок — кокосов — на темечко, голова только шишками покроется. Ничего путного не придёт в эту голову кроме как — покурить кальян, лёжа на боку да поглядывать на одалисок, и желать их, вот и все умственные потуги.

Но когда же вести дневник, если не вечером? Каюты пусты, никто не мешает, день почти прожит. В каюте я раздеваюсь, то есть снимаю еще и шорты, а чтобы не приклеиваться к дерматиновой обивке табуретки, подстилаю их под себя. Правую руку до локтя оборачиваю марлей. Жарковато, но зато кожа не липнет к бумаге и линолеумному покрытию стола. Журчит единственный вентилятор-подхалим, перелопачивая густой киселеобразный воздух, набегающая волна равномерно заплёскивает иллюминатор, расположенный в изголовье моей койки, в полуметре от уровня воды. Каюта двухместная, но вдоль борта, почти у потолка, приладили деревянные полати — это и есть мое спальное место, доставшееся мне по жребию, а чтобы не свалиться во время бортовой качки, сбоку плашмя прибита доска. Скоро мне доведётся убедиться, что она совсем нелишняя.

Я нахожу в моём лежбище даже некоторые преимущества: во-первых, лёжа на боку, можно неотрывно смотреть в иллюминатор, и хотя пока я там ничего интересного не увидел, но не теряю надежды; а во-вторых, койка хоть и узкая, но зато необычайно длинная. Удлинилась она зa счёт провалившейся переборки между каютой и, по-видимому необитаемым судовым помещением, дышащим спёртым воздухом, тьмой и еле различимым плеском какой-то жидкости. В это таинственное пространство я поместил чемодан и рюкзак, так как в кючете — вертикальном шкафчике для одежды — места для них не нашлось. Предварительно я привязал их кончиками, лишив, таким образом, возможности провалиться во время качки в судовую преисподнюю.

 

ДВЕ ТЫСЯЧИ ИЗДЕЛИЙ №2 И ДВАДЦАТЬ ЛИТРОВ МЕНТОЛОВОГО СПИРТА

Здесь я ненадолго прерву повествование о море и расскажу о том, как собственно шли сборы в столь дальний многомесячный поход. Внешне незаметная, подготовка к экспедиции велась несколько месяцев. Составлялась программа рейса, определялся объём работ, обсуждались кандидатуры участников, комплектовалось оборудование. Нам, экипажу, надо было пройти медицинский осмотр, сделать прививки на все случаи жизни в столь дальнем походе. Вакцин против некоторых тропических хворей в Керчи не оказалось, что-то доставили из Харькова и аж Ленинграда. Дефицитную и дорогую вакцину против тропической лихорадки изыскали в Мариуполе. Одна ампула строго на десять человек.

Для научной группы в городском ателье заказали тропическую парадную одежду — голубоватые рубашки с коротким рукавом и бежевые шорты. Под эту марку швейники, вероятно, избавились от каких-то своих неликвидов, рубашки расползлись ещё в середине рейса.

В судовой роли я был записан на должность со странным названием — судовой наблюдатель. На берегу в период подготовки в мои обязанности входило изыскивать в магазинах и покупать всё, что требовалось для будущих работ.

В море магазинов нет, а приобретать в портах за валюту накладно, поэтому предусмотреть надо довольно многое.

— Не найдётся ли у нас штангенциркуль? — обратился вдруг ко мне один из будущих членов экспедиции. — Если нет, его надо купить.

— И пятнадцать упаковок лейкопластыря, — добавляет другой.

Мне выдают в подотчёт деньги, покупаем и штангенциркуль, и лейкопластырь. Огорошиваю заведующего аптекой просьбой приготовить чудовищное количество ментолового спирта — двадцать литров! И пытаюсь рассеять его недоумение набором магических слов: экспедиция, Индийский океан, тропики, солёная вода, раздражение кожи, сто шестьдесят пять суток. 3а всё время существования в аптеке не готовили столько ментолового спирта сразу. И хотя магия слов подействовала, но в глубине души фармацевт, вероятно, подозревал что-то неладное. Он звонил по телефону, убеждал кого-то: да, двадцать — вы не ослышались, — потом смотрел на меня: может быть, передумаю? Я не передумывал и фармацевт, прикрыв трубку рукой, повторял шёпотом: «Двадцать!.. Это же два ведра, а в поллитрах!»

— А следующий заказ, — теперь шептал уже я, чем окончательно вверг его в изумление, — две тысячи презервативов!

Аптекарь поперхнулся: «Зачем?»

Я и сам не знал зачем. Такая телеграмма пришла из Москвы от геолога, будущего члена экспедиции. Может быть, он сексуальный титан?

— Одному!?

Теперь уже вопрос аптекаря ставит меня в тупик, думаю, — да, одному вроде…

Аптекарь снова морщит лоб, что-то пишет на листе бумаги, косит на меня глазом, — ничего себе, двенадцать штук на сутки! Силён бродяга, правда, они, бывает, рвутся…

Я дотошно пересчитываю парные упаковки изделия №2. Кто его знает этого геолога, ещё не досчитается, будет мучиться... Позже оказалось, что эти изделия — лучшая в смысле герметичности упаковка для проб грунта, которые геолог брал на всех геологических станциях, помещая затем в специальные полотняные мешочки, чтобы изделие не прокололось, а уж после этого педантично пронумеровав, укладывал в ячейки ящиков.

 

«НЕИСЧЕРПАЕМЫЕ» БОГАТСТВА ОКЕАНОВ

Начало шестидесятых годов. Народ надо кормить, и расковыряв где только можно целину и залежь, тогдашний маисный наш вождь Никита Сергеевич обратил внимание на совершенно ничейную «голубую ниву». Ни пахать, ни сеять, только урожай собирай... Дёшево и сердито.

Страна бурно развивает океаническое рыболовство, флот выходит в Центральную, Южную и Юго-Восточную Атлантику, а впереди большая часть Тихого океана, моря, прилегающие к Антарктиде, почти нетронутый Индийский океан со слаборазвитым прибрежным рыболовством в странах тогда колониальных, полуколониальных или только что ставших на заманчиво сладкий для вождей и невыносимо тернистый для народа путь независимого развития.

Дармовые богатства опьяняют, они кажутся бесконечными, неисчерпаемыми, за их счёт можно решить вроде бы все продовольственные проблемы. О, пресловутая неисчерпаемость природных ресурсов! Сколько бед принесли поборники этого ура-бодряческого лозунга, и сколько ещё принесут деятели, воспитанные на нём!

Возможно, и пруд неисчерпаем, если один-два рыбака будут иногда забрасывать в него удочки, но если за частоколом удилищ не видно воды, то пруд, да и водоём побольше, обеднеют довольно быстро. Точно так же любое море неисчерпаемо, пока его богатства берут оттуда примитивным способом, однако всего лишь несколько лет работы флотилии современных судов-заводов заставляют усомниться в безграничности ресурсов и самого батюшки-океана.

На моей памяти группа судов, работавших у западного побережья Индии, внезапно оставшись без сырьевой базы после введения этой страной в 1977-м году 200-мильной экономической зоны, перешла на банку Сая-де-Малья и в несколько месяцев опустошила её. Уловы упали настолько, что стало нерентабельно само рыболовство на ней...

Но в шестидесятые годы мы ещё упивались своим могуществом, строили всё более мощные, самые-самые в мире суда, хотя и в те годы слышались трезвые голоса: а где взять сырьё для этих гигантов? Но, увы, они тонули в безумных заверениях: найдём! Партия же приказала! Наше дело вытягиваться по струнке и послушно заверять — есть!

Да и как не поддаться оптимизму, если со страниц газет и журналов, с экранов телевизоров не сходили снимки тралов, которые, как говорят на флоте, до жвака набиты рыбой. Это в Тихом и Атлантическом океанах, а дай добраться до Индийского, почему бы и ему не быть столь же щедрым, в нём такая же солёная вода и её столь же много...

Но ни в одной газете тех времён вы не найдёте ни снимка, ни слова о том, как только что добытую рыбу выливают за борт, потому что не успели переработать предыдущий улов. И тут же следует команда, — майна трал!

— Зачем? — спрашиваю я вахтенного штурмана.

— А вдруг в нём не будет улова?

Так и работаем. Если свою природу не бережём, до забот ли о чужой ничейной рыбе!

Помнится, как некий матрос с рыбоприёмной базы, не выдержав подобного варварства, написал письмо в высокие инстанции. Пришёл приказ разобраться и строго наказать виновных. Разобрались. Капитаны с искренностью нашаливших первоклашек лихо щёлкнули каблуками, вскинули руки к «крабам» форменных фуражек и в один голос доложили: «Не я, не мы, рыба сама дохнет, так как её много!»

Самое удивительное — поверили. Очень уж хотелось. Где сейчас тот матрос-сердяга?

Для большинства людей, не связанных с океаном работой, это просто огромная масса воды, по которой плавают суда и в которой обитают рыбы и другие морские животные, а по берегам расположены бесконечные пляжи с пальмами и аборигенами. Вряд ли кто в житейской суете задумывается, что океан живой, и что живёт он по законам, далеко ещё не познанным. А тогда впереди были регулярные экспедиции и систематическое изучение всего многослойного пирога, каким является океан. И полёты спутников над ним, и открытие поразительной прозрачности воды, когда при определённой освещённости вдруг становятся видимыми километровые глубины.

Ещё таились в неизвестности подводные хребты и горы на них, неведомые течения и противотечения, гигантские ринги-кольца, вовлекающие в оборот почти космические по объёму массы воды. Пройдёт немного лет, и космонавты увидят и сфотографируют водяные купола — невероятно! — двухсотметровой высоты, но причины их возникновения так до сих пор и не поняты. Такое обширнейшее поднятие поверхности океана почти на восемьдесят метров располагается между Гренландией и Европой, своеобразное плато с поперечником три на пять тысяч километров.

Будут открыты и гигантские впадины с глубиной, считая от поверхности, до ста двенадцати метров! В Индийском океане такая впадина находится к югу от полуострова Индостан и Цейлона. В Тихом, приблизительно в тысяче километров к юго-западу от Калифорнии, с глубиной пятьдесят шесть метров. Имеются они и у Северной и Южной Америк, к северо-востоку от Австралии.

Как полагают исследователи, подобные аномалии на поверхности океана (а может быть это норма, не познанная нами?) являются следствием того, что на глубинах до тысячи километров располагаются невероятные по объёму массы вещества Земли повышенной плотности под водяными холмами и пониженной под впадинами, которые и определяют возникновение изменения силы тяжести.

Это потом космонавты станут наводить исследовательские и рыболовные суда на объекты, привлёкшие их внимание, а для штурманов определение по данным спутников истинного местоположения судна с точностью до десятка метров станет столь же обычным, как и с помощью понемногу забываемых секстана, хронометра и навигационных таблиц.

Однажды и нам, работавшим тогда к юго-востоку от Африки, пришло ЦУ — срочно проверить неопознаваемое с высоты полёта спутника явление в океане, и координаты этого НПО — Неопознанного Плавающего Объекта. Бросаем все работы, ощетиниваемся биноклями, проверяем шлюпки-багры. Шлюпки — спасаться, багры — отбиваться, вдруг этот объект начнёт кулаками махать, или чем посерьёзней? Всё может быть. По прошествии трёх суток подходим в указанный район, вдоль и поперёк утюжим воды, ничего кроме остатков вылизанного волнами до прозрачности айсберга — ледяной линзы.

Докладываем, попутно интересуемся, а что эти парни сверху видят? Непонятно почему секрет выдают. Оказывается, непробиваемой густоты круглое облако холодного воздуха. Всё ясно, а какой же воздух в почти уже тёплых водах должен быть надо льдом? Так и не удалось нам ничего открыть.

— И очень жаль, — сказал боксёр любитель Володя Кузнецов, возобновивший на всякий случай тренировки, не удалось ему с чудом-юдом пободаться…

Ещё впереди — самая большая тайна океана — жизнь его обитателей, формирование на отдельных участках разнообразных по составу и количеству скоплений рыб и других животных, и почти полное отсутствие их на соседних...

Познать хотя бы малую частицу некоторых тайн Индийского океана в районе наших работ или наметить пути подхода к ним — это и было целью предстоящей экспедиции, одной из рядовых экспедиций нашего научно-исследовательского института, ежегодно направляемых в просторы Индийского океана.

Впрочем, экспедициями эти мероприятия назывались очень редко, обычное рабочее их название — рейс, в программе которого, разумеется, не было и речи ни о каких тайнах. Десятка два, а то и меньше машинописных страниц, где подробно расписано, что делать каждому научному подразделению и когда, и сколько времени будет затрачено на тот или иной вид работ, а в конце программы (так называется этот документ) — ожидаемые результаты исследований…

И вот уже потекли дни рейса, заполненные то подготовкой к работам, то тягостным ничегонеделанием во время непогоды.

Особенно жестокий шторм, следствие летнего муссона, прихватил нас у острова Сокотра на выходе в открытую часть Аравийского моря. С него собственно и начинается Индийский океан. В шторме в шутку винили гидрохимика Михаила, вылил, гад, уксусную кислятину в океан, вот владыка Нептун и рассердился. А вот если б закупорил бутылки...

Мне довелось дважды попадать в лапы летнего муссона в этом районе. Как говорится — не дай и не приведи Господь… Сила ветра такова, что пробираясь по какой-то надобе на спардек, я попытался что-то сказать, и не то что ничего не сказал, а с трудом закрыл рот. Ветер раскрывал веки, и глаза можно было держать закрытыми только усиленным напряжением мышц.

Чтобы хоть как-то уменьшить воздействие шторма, мы увалились к побережью Аравии и описывая дугу, обогнув негостеприимную Сокотру, направились на юг, к затишному Сейшельскому мелководью.

Остаются позади мили и мили океанского безбрежья. Всего их ко времени отдачи якоря в родном порту счётчик лага отметит пятьдесят две тысячи, а если в километрах, то почти девяносто шесть тысяч. Но что эти цифры значат по сравнению с общей длиной периметра границы «берег-море», а ведь она около восьмисот тысяч километров!

 

ЧТО ЛОВЯТ ТРОЛЛАМИ?

По выходу из Суэцкого залива в светлое время суток приступаем к визуальным наблюдениям, каждому достаётся по два часа вахты. Тот, чья вахта с утра, ставит троллы. Троллы — это длинные, метров по сто пятьдесят, капроновые фалы, к которым крепятся на вертлюге тонкие стальные тросики-поводцы с крючком. Наживкой обычно служат пластиковые кальмары. Для создания большего соблазна в верхушку цевья крючка в специальную петельку-уздечку, утяжелённую свинцом, с двух сторон запрессован «бриллиант» — блескучая стекляшка, имитирующая глаза. Под водой блеск её виден издалека, подманивая хищников, на которых и выставляется тролл.

Троллы выпускаются с кормы — два по бортам, два на выстрелах (бамбуковых шестах), вынесенных ещё дальше от бортов судна. Длина тролла должна быть такой, чтобы крючки находились на расстоянии, превышающем зону наиболее активного действия вспененной винтом воды. Конечно, по методике следует тролловые работы выполнять на скорости три-четыре узла, но мы торопимся к месту осуществления основных работ, а троллы — это всего лишь попутная рыбная ловля сверх программы.

Позже, во время работы в Йемене, мне довелось принимать участие в тролловом промысле с местными рыбаками. На леске в три-четыре миллиметра закреплён парный крючок-двойник, к цевью которого проволокой прикручена белая плоская (когда-то костяная, а теперь полимерная) пластинка. Все это тянется за кормой юркой лодки-хури под мощным навесным мотором. Промысел довольно успешен, при хорошем клёве хури доверху заполняется желтопёрым тунцом по двадцать-тридцать, а то и до шестидесяти килограмм весом. Хорошо клюют на эту снасть парусники, марлины, рыба-меч, копьеносцы. Но немало и обрывов крючков.

На дне, на глубинах триста-четыреста метров, на которых мы добываем тралом глубоководных лангустов, постоянно цепляются за траловую снасть и крючки утерянных йеменскими рыбаками троллов. Некоторые хоть в музей помещай, до того древние: костяные пластинки их насквозь изъедены морской живностью и выглядят как странные кружева. Видимо, на такую же снасть ловили далёкие предки нынешних рыбаков.

На троллы ловить лучше всего на утренней или вечерней зорьке в период интенсивного клёва крупных пелагических рыб — тунцов, барракуд, мечеобразных. В прибрежной зоне некоторых стран тролловый лов — основной вид промысла этих хищников.

Красное море в летний период спокойно как озеро. Изредка из-под форштевня вырвется вспугнутая судном летающая рыбка и промчится над остекленевшей поверхностью, сближаясь с собственным отражением. Направление её полёта, в общем, прямолинейно и предсказуемо. Но иногда вдруг, уловив порыв ветерка, она резко сворачивает в сторону и скрывается в недвижной синеве. А на поверхности воды как от брошенного камня долго расходятся круги, пока не погасятся волной от судна. Порой заплещется стайка макрелевых или полосатых тунцов и сгинет, почувствовав близкое присутствие дельфинов…

Вставать в шесть утра — не самое любимое моё занятие, но именно поэтому я и записался на первую вахту, конкурентов у меня не было. Один за другим ставлю троллы, поёживаясь от всепроникающей сырости, а потом, смахнув с кнехта росу и подстелив картонку, усаживаюсь наблюдать за снастью и встречать рассвет.

Небо равномерно алеет сразу на целой трети горизонта, и только над головой, почти в зените, с теневой стороны рассредоточенных эфемерных ночных облачков просматривается лиловатость — грядущая голубизна.

Сморю на запад — тускло мерцают последние звёзды, а на востоке прямо из моря, вот оно, тускло-алое, медленно, словно преодолевая притяжение океана, поднимается светило.

Незаметно и без следа тают ночные облака, исчезают звёзды. Я понимаю, как далеко солнцу до моря, но ощущение такое, что с него стекают потоки воды, оттого-то оно холодное, щербатое, кирпично-малиновое. С трудом верится, на что оно способно днём.

Резче пахнет сыростью, волглым брезентом, снастями. Влага собирается в отдельные крупные капли, они падают на палубу, объединяются в микроручейки, и по смоляному стыку досок палубы, не смачивая их, сбегают в ватервейсы и через шпигаты за борт.

Это на суше ночная тьма долго прячется густыми тенями в ложбинах, оврагах, под пологом леса, а в море с каждой секундой становится светлее от горизонта до горизонта по всему окоёму.

Солнце на глазах округляется, принимает свой обычный белесый дневной облик и — берегись! — оно принимается за работу, засучив рукава и без дураков. Где и когда падут дождём пот с наших спин, роса и тысячи тонн влаги, испарившейся с поверхности моря?

Здесь, в центре Красного моря, жизнь очень бедна, троллы полощутся за кормой безрезультатно, они почему-то никого не привлекают, может, наживка недостаточно аппетитная, а, может, и едоков нет. Скорей всего, вернее второе, тут и вода голубая и прозрачная, это цвет морской пустыни, аналог слабозаселённых песчаных или щебенчатых пустынь суши, однообразно белых заснеженных просторов Арктики и Антарктики.

Перевожу взгляд с троллов на палубу, а она уже сухая, высохли и снасти, как будто не с них только что стекала роса.

Подходит Костя. Его вахта вечерняя, но он частенько навещает меня по утрам, а я его по вечерам.

— Смотри, — он указывает на тролл, — там что-то поймалось!

И как это я не заметил, размечтался, глядя на облака и солнце. Бурун пены и брызг. Я бросаюсь к троллу, а Костя нажимает кнопку сигнала в штурманскую рубку, чтобы вахтенный штурман сбавил ход, только после этого можно начинать выборку, на полном ходу из-за сопротивления воды рыба непременно сорвётся.

Ход сбавлен, и сразу же стягиваются любопытные, раздаются советы, предложения помощи, однако я никому не доверяю, вываживаю рыбу сам. Молча удивляюсь: странная попалась рыба — она не борется за жизнь и апатично позволяет подвести себя к борту. Рывок, ещё рывок — и здоровенный кусок промасленной тряпки — ветоши, зацепившийся за крючок, ложится на палубу. Возгласы разочарования, нехорошие слова в адрес вахтенного моториста, выбросившего её за борт.

 

ЗЕЛЁНЫЙ ЛУЧ

К полудню в природе затевается какая-то перемена; абсолютный штиль и сонная дремота нарушаются едва ощутимым встречным ветеришкой. Он в меру своих силёнок кое-как с трудом ерошит море, мало-помалу растягивает с горизонта мглистую пелену. На все эти передвижки равнодушно взирает бесстрастное солнце, медленно перекатываясь на противоположный край небосвода.

— Перешли Тропик Рака, — считает своим долгом просветить меня Костя, — после него обычно перемена погоды.

— И это перемена? — недоумеваю я.

— Погоди, — усмехается Костя. Он чувствует себя старым мареманом. Ещё бы! Несколько рейсов на севере, в Атлантике, да и в Красном море уже побывал с прихватом Аденского залива. Ну, что ж, придётся погодить.

Вахта Кости подходит к концу. Выбираем троллы, аккуратно койлая их на палубе. Уставшее от дневных трудов солнце опускается на отдых в пучину, и кажется, что вода в том месте кипит и пенится. А с другой стороны горизонта робко прорисовывается Луна. Жду знаменитых тропических закатов, но до сих пор всё пока обыденно.

Вглядываюсь в заходящее солнце, к вечеру погода в самом деле переменилась, небо на западе расчистилось, нет обычной дымки, и появляется надежда увидеть загадочный зелёный луч.

Меняется и настроение. Я давно обратил внимание, что не только люди, но и многие животные, птицы, звери и даже сухопутные раки под вечер успокаиваются, примолкают и тоже зачем-то смотрят на солнце. В самом деле, в закате есть какая-то магия.

Днём солнце не приковывает внимание, и движение его по небосводу почти не замечаешь, а под вечер взгляд всё чаще останавливается на рдеющем шаре, и всё чаще ловишь себя на мысли — может быть, сегодня?

Чем ближе к горизонту, тем стремительней сближаются светило и водная поверхность. Наконец оно касается моря, при этом как бы сплющивается от удара, и даже вроде бы подпрыгивая, между солнцем и морем появляется перетяжка, как будто это аэростат с гондолой. Как-то враз оголившись, без ослепительной дневной короны, остывая и покрываясь окалиной, багровея всё сильней, шар солнца необыкновенно быстро скрывается за чёткой линией горизонта.

Это как правило, но так бывает не всегда. Когда на поверхности остаётся лишь пунцовая скибка, заоваленная с краёв, надо следить за ней не моргнув глазом, потому что апофеоз, то, ради чего я провожаю солнце каждый день, длится считанные мгновения и происходит тогда, когда на поверхности остаётся лишь пунцовый краешек со сглаженными краями, за которым-то и надо следить…

Этот краешек уменьшается, уменьшается и неожиданно покрывается с боков мутноватой зеленцой, какая бывает на старой меди. В мгновение едва прослеживаемое глазом эта зелень сливается в центр ничтожно малого чудом удерживающегося на поверхности кусочка солнца, концентрируется в нём и, полыхнув изумрудным, нестерпимо зелёным, куинджевской колдовской силы светом, исчезает.

Но в глазах, если в этот момент прикрыть их, вновь и вновь вспыхивает яркая зелень.

Выше я написал, что длительность луча всего лишь мгновения, и это так, судя по моим собственным наблюдениям. Как-то перечитывая чудесную книгу Дж. Клинджела «Остров в океане» я наткнулся на такую фразу — «это зелёное свечение носило характер ночной люминесценции и длилось около минуты в самый момент заката». Объяснение тут может быть только одно: недосмотр редактора или переводчика. Автор замечательно достоверный; натуралист-самоучка такое написать не мог.

А спустя некоторое время в небе начинает разыгрываться вечерняя заря в полнеба.

Покровы таинственности давно смыты с зелёного луча, объяснена физическая сущность этого явления. Любому школьнику известно, что белый солнечный свет — не что иное, как смесь лучей разного цвета. С помощью призмы его можно легко разложить на составляющие. Кто не забавлялся этим на уроках физики? Успешно справляются с разложением солнечного света утренняя роса, снежинка в морозный день или огранённый алмаз — бриллиант. Даже скошенный край зеркала при определённом угле падения света также разлагает его, не с такой яркостью как бриллиант, но вполне убедительно.

Наша атмосфера за счёт искривлённости вокруг земного шара тоже является для солнечного света своеобразной газовой призмой. Проходя сквозь неё, свет низко сидящего над горизонтом солнца разлагается на составляющие. Цвета идут в порядке очерёдности, то есть длины волны, как в радуге: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. Увидеть первые три цвета из-за того, что они рассеиваются и поглощаются атмосферой, практически невозможно, хотя кто знает, может, при каких-то особых условиях, например, если смотреть из космоса, и представится такой случай. Там ведь заход солнца можно наблюдать на чёрном фоне, а не на голубом, как у нас. Попробуй, разгляди голубое на голубом!

А вот зелёному свету повезло несколько больше. Конечно, увидеть его можно только при соблюдении некоторых условий: чистой, чёткой, без облаков линии горизонта, отсутствии пыли в атмосфере, особой прозрачности воздуха в точке захода солнца, да ещё терпения такого любопытствующего, как я. Тогда, пожалуйста — любуйся зелёным лучом аж несколько мгновений!

Вообще-то луч — это сказано громковато. На самом деле из-за краткости явления мы видим более-менее яркое зелёное пятно, яркость которого обусловлена вышеназванными условиями.

Сам я хоть и наблюдал зелёный луч не однажды, но каждый раз в закатные минуты стараюсь выйти на палубу, где поменьше людей, потому что в этом моменте есть что-то интимное, и до последнего мига слежу за угасающим светилом. Иногда мне удаётся увидеть его два-три раза за рейс, но чаще, увы, в самый последний миг неведомо откуда в точке захода возникает облачко.

И всё-таки дважды в жизни мне повезло увидеть зелёный луч в необычном ракурсе. Как-то, в одном из рейсов в Антарктику в сороковых широтах, которые, в общем-то, не очень располагают к такого рода наблюдениям, я вышел на палубу. Вечер выдался относительно тихий, без постоянной мороси в воздухе, и грех было провести его в каюте. Чётко прорезался горизонт под низким сводом тяжёлых литых туч. Могучие валы мерно катили с запада на восток через все три океана. И вдруг, когда судно опустилось в провал между волнами, в самой низкой точке опускания я увидел луч. Затем, когда вместе с судном стал подниматься (причём скорости нашего подъёма и опускания солнца так удачно совпали), что мы с лучом несколько секунд были на одной линии.

Я не засекал время, поди, специально подготовься к такому случаю, но, думаю, мне довелось видеть его секунды три-четыре!

Довелось мне наблюдать зелёный луч и на суше: в окрестностях Керчи у села Горностаевка. Это случилось в декабре на заячьей охоте. Воздух был особенно прозрачен, как нередко бывает в Крыму зимой, когда после относительного тепла вдруг нахлынет холод с севера. Холмистая степь и лесополосы сужали горизонт до полутора-двух километров. Какое-то предчувствие заставляло не отрывать взгляд от солнца. И действительно, луч полыхнул зеленью такой густоты, какую и в океанах не доводилось видеть.

— Ложись, ложись! — разнеслось в этот момент по цепи охотников.

Я через силу оторвался от созерцания луча и перевёл взгляд на пахоту, по которой, огибая меня, бежал заяц. Вскинул ружьё, но, увы, вместо мушки перед глазами прыгали зелёные и оранжевые пятна. Куда тут стрелять? Беги, косой, на этот раз тебе повезло!

Пока мы зачарованно созерцали зелёный луч, кто-то невидимый успел сменить декорации. От края до края пролегла гряда невесть откуда взявшихся вытянутых облаков с резко отбитой нижней кромкой. Очертания их напоминали фантастическую битву сказочных разбойников и никогда не существовавших чудовищ, они постепенно трансформировались в циклопические крепостные стены с башнями и башенками. Верхняя их часть, всё ещё освещаемая солнцем, рдела и переливалась всеми оттенками багровых цветов, словно в крепости полыхал пожар, а толща и низ сизовела, темнела, наливалась свинцом и оползала.

Там, за горизонтом, совершая урочный путь по орбите, земля, вращаясь с запада на восток, подставляет солнцу всё более дальний от нас бок, и лучи его освещают почти загоризонтную нижнюю поверхность облаков, параллельную морю. Постепенно жар оседает, плавятся их края, отражаясь в водном зеркале. Краски блекнут, тускнеют, размываются, но ещё долго закатная сторона угадывается по всё быстрей темнеющим тёплым охристым тонам, пока непроглядная тропическая ночь не задёрнет тёмный занавес.

Ну и что, ну и зачем, спросит кто-нибудь, высматривал ты этот зелёный луч, который вовсе и не луч? Да, наверное, затем же, зачем альпинисты штурмуют высочайшие вершины, мореплаватели-одиночки в который раз пересекают океаны, путешественники — профессионалы и любители — отправляются то в джунгли Амазонки, то во льды Арктики или Антарктиды. Наверное, существуют разные виды адреналина, и каждый получает свой наиболее доступным для себя способом.

 

ПЕРВЫЙ ТРАЛ

Он, как и первая станция — так называется комплекс научно-исследовательских работ, выполняемых при остановке судна — обычно пристрелочный, надо опробовать в практической работе механизмы, готовность рыбцеха к приёму рыбы, да и научное оборудование нелишне держать наготове. А главное — оттарировать, то есть настроить трал, вымерять ваера, так как от их одинаковой длины зависят успех или неудача поисково-промысловой части научно-исследовательских работ. Стоит одному ваеру вытянуться чуть больше, а с новыми, не побывавшими в работе это случается сплошь и рядом, как трал пойдет боком, не раскроется полностью, а то и сложится, и вместо того, чтобы ловить рыбу, будет только распугивать её. Это всё зависит от умения тралмастера.

По правде говоря, первый, да и второй трал мы бросили еще в Средиземном море. Делалось это для того, чтобы в судовом журнале отметить факт постановки трала, начало траловых работ, так как в те, в некоторых отношениях странноватые советские времена, валютный оклад начинал исчисляться именно с момента постановки первого трала и заканчивался, как легко догадаться, после выборки последнего. Причем некоторые удальцы-капитаны, имевшие где-то в верхах «волосатую руку», ухитрялись проворачивать эту операцию уже в Керченском проливе или в Камышовой бухте Севастополя и до и после...

Из улова тех тралений запомнилось: в первом несколько барабулек и каменный окунь, а вот во втором на беду нашу заарканили то ли танк, то ли самолёт, во всяком случае, что-то компактное и совершенно неподъёмное, вертикально зависшее в толще воды за кормой. В глубине души я надеялся, что это фрагмент одного из чудес света — Александрийского маяка, почему бы и нет? Ведь мы тралили на траверзе Александрии, но, увы: как ни скрежетали наши судовые лебёдки, надрывая свой механический пуп, однако так и не смогли выбрать на борт эту таинственную тяжесть. Если бы это была рыба, то куток трала должен всплывать. Пришлось, максимально подобрав трал, разрезать его и избавиться от загадочной находки.

Перед тем как поставить трал, предварительно при помощи эхолота выискивается, а затем прописывается ровная площадка, где можно сделать хотя бы получасовое траление, судно разворачивается на обратный курс, и трал идёт за борт. Глубина всего лишь сорок метров, трал быстро достигает грунта, и пока он тащится вслед за судном, сгребая всё, что попадается на пути, мы еще раз осматриваем своё хозяйство. Мерные доски, весы — чашечные двухкилограммовые для мелких рыб и детские для средних. Для крупных и сверхкрупных рыб у нас есть весы-кантарь или безмен, а также набор пружинных динамометров, с помощью которых можно взвесить акулу или ската-манту. Есть еще весы аптечные для взвешивания желудков и половых желез — гонад рыб. Наборы гирь, тазы, вёдра, кюветы, скальпели, карандаши, ручки, журналы, чешуйные книжки, этикетки, банки и бидоны с раствором формалина для фиксации интересных в научном отношении образцов. Сохраняются они в так называемых цинковых гробах, широкогорлых ёмкостях для крупногабаритных образцов, коими мы собирались пополнять фонды институтского музея.

За несколько дней до начала работ наш биологический отряд экспедиции расписался по двум вахтам, в каждой по три человека. Длительность вахты восемь часов, т.е. рабочего времени — двенадцать часов в сутки. В нашей вахте Костя, я и гидробиологиня Тамара; в другой Слава Некрасов, Женя Рожков и гидробиологиня Ирина. Гидрологи, химики, добытчик — специалист по орудиям лова, и геолог работают без вахт, в свободном полёте. Есть ещё и переводчик, он и начальник экспедиции вахты не стоят, но в случае необходимости подкрепляют слабое место.

Наконец слышится долгожданная команда: «Отдать стопор, вира трал!»

Вибрируя от натуги, из глубины поползли ваера, они новые, и потому из них вместе с водой выдавливается заводская смазка, собираясь в особые поддоны под траловой лебёдкой. Мокрые ваера специальным приспособлением ваероукладчиком равномерно укладываются в тугие кольца на барабаны лебедок.

Все свободные от вахты стремятся подойти к тралу поближе, но слышится треск в динамике, и голос вахтенного штурмана просит всех, не занятых непосредственно в выливке улова, покинуть траловую палубу. Предосторожность не лишняя: дело в том, что иногда от чрезмерной нагрузки ваер, говоря по-морскому, убивается, надо быть осторожным и соблюдать технику безопасности — выходить на траловую палубу в спасательном жилете, каске и сапогах. В общем-то, так и делается, но не всеми.

В одном из рейсов капитан, большой любитель сбора морской живности, пренебрёг этим правилом и поплатился. Гак, которым цепляют строп, чтобы поднять трал и вылить улов, соскочил со стропа и, как маятник, набирая скорость, понесся прямо к лысой как арбуз голове кэпа.

— Бойся! — с добавлением соответствующих ненормативных выражений, должных побудить окружающих проявить максимальное внимание, заставить шевелиться пошустрей, заорал тралмастер. Но разве это относится к начальникам? Кэп нехотя поднял глаза. Ему, отцу-командиру, боятся? И тут же получил сокрушительный удар по башке полусоткилограммовым гаком с шарообразным вертлюгом. Его не убило только потому, что гак был на излете и ударил по касательной… А возможно, помогло и то, что кэп как всегда был под градусом…

Иногда рвётся или соскальзывает строп, которым выбирают трал, поэтому ни в коем случае нельзя стоять на трале, так как он стремительно уходит из-под ног, человек падает навзничь, ударяется затылком о железо слипа — и поминай как звали. Так погиб мой соплаватель, тихий и спокойный матрос Серёжа, и незнакомый тралмастер со странной фамилией Слон...

Горько до слёз от бессилия что-либо сделать, помочь. Вот только что молодой и здоровый стоял он на палубе, отдавал команды, и нет его и не будет, и все наши попытки поймать, зацепить его тралом ничего не дадут, да и что толку…

С такими историями перед уходом в рейс мы, хочешь не хочешь, в обязательном порядке знакомимся в отделе безопасности мореплавания, а потом сдаём экзамены. Дело серьёзное.

У меня на глазах дважды происходил обрыв ваера, срок службы которого уже истёк, но тогда мы экономили на всём. В первый раз обрыв не причинил вреда, а во второй (случилось это у берегов Антарктиды) только благодаря тому, что матросы траловой команды были многослойно тепло одеты, их хоть и ударило по ногам, но все остались живы. Правда, кое-кто прихрамывал ещё долго.

В общем, все правила техники безопасности написаны кровью, и потому их следует, говоря казённым языком, неукоснительно соблюдать.

Отходим в сторону и мы, хотя у нас, как и у матросов траловой команды, на головах каски, а на ногах сапоги. Это одеяние выглядит несколько нелепо в сочетании с шортами и майкой, а то и без неё, но требование соблюдено, мы одеты!

Подъём трала, особенно первого, да ещё в тропиках, — событие сродни весеннему ледоходу для неизбалованного представлениями деревенского люда. У нас развлечений тоже маловато, поэтому ждём с волнением: что в нём?

По команде тралмастера приходит в действие система блоков и тросов, трал, перехваченный стропом, медленно поднимается вверх, рыба и всё, что находится в крыльях трала, ссыпается в куток. И, в тот момент, когда он отрывается от палубы, тралмастер или его помощник дёргает гайтан, завязанный специальным легко распускающимся узлом.

 

РАДУГА В ТРАЛЕ

Вы видели радугу? Теперь представьте её раскромсанной на куски, и кусочки те самых невообразимых форм и размеров, раскрашенных никогда не соседствующими в радуге цветами: оранжевым и фиолетовым, голубым и желтым, красным и зелёным на фоне синего. Отдельные фрагменты радуги растеклись, как краска из порванного тюбика, измазав окружающее, соприкоснувшееся с ней. Живое, трепещущее соседствует с какими-то кустами, чёрными упругими пружинами, камнями, кораллами, водорослями и ещё бог знает с чем. Все это — цветное и яркое, сверкающее отсутствующим в радуге серебряным цветом. Оно тяжело отдувается и шевелится на палубе громадной бесформенной кучей. Из глубины её доносится хрюканье, хорканье, скрип, пощёлкивание, и вдобавок время от времени с разных сторон кучи выплёскивают струйки то светлой, то чёрной жидкости, а по палубе текут потоки сильно разбавленных чернил...

От груды улова отваливаются какие-то расписные кубышки, налитые водой пузыри, энергично изгибая тело, орудуя хвостом, на свет выползает каменный или рифовый окунь. Он разбрасывает разноцветно изукрашенные пятилучёвые звёзды, схожие по форме с узбекскими тюбетейками, но с узором, придумать который способна лишь природа. Рядом перекатываются накачанные водой разновеликие иглобрюхи — они же рыбы-собаки, фахаки, диодоны, фугу. Эти создания изумлённо смотрят выпученными глазами на резко переменившийся для них мир.

Растопырив во все стороны шипы грудных и спинного плавников, лежат чёрно-серебристые рыбы-шишки, или рыбы-рыцари, покрытые, словно черепицей, крепчайшей крючковатой чешуёй. Позже Костя рассказал и показал мне, что первые лучи их плавников — настоящие копья: мало того, что они окостенели, так для пущей крепости их поверхность оснащена продольными рёбрами жёсткости. Вдобавок все лучи снабжены специальным запорным устройством и, не разблокировав самый последний короткий и слабый луч, предшествующий можно только сломать и лишь после этого уложить в предназначенные для всех лучей ножны-пенал.

Близ них распластались пока неведомого для меня происхождения и непонятно к какому классу животных относящиеся какие-то бурые, коричневые, грязно-белые, фиолетовые и сиреневые шишкастые дынеобразные колобки килограмма по два-три весом. Я попинал одного из них, потом наступил сапогом — он оказался твёрдым, как автомобильный скат.

Это были голотурии, ближайшие родственники ежей, звёзд и офиур из того же типа иглокожих. В родной стихии, под водой, они выглядят иначе, напоминая разной длины и толщины уплощённые колбасы, но, испугавшись, быстро сжимаются, приводя в действие могучие обручеобразные поперечные кольцевые и продольные мышцы, уменьшаясь в длине в несколько раз и увеличиваясь в толщине. Испуг или сильное раздражение они проявляют и иным способом: стенка клоаки разрывается, и через неё исторгается собственный ливер: кишечник, гонады и другие внутренние органы — они отдаются на съедение врагу. Такое самокалеченье является защитной функцией организма, так как животное не только не погибает, но через две-три недели полностью восстанавливает утраченное. Нам бы так!

Заглянув через полчаса под трап, ведущий на бак, куда свалили голотурий, я увидел, что они превратились в плосковытянутые плохо раскатанные пупырчатые лепехи, опутанные собственными студенистыми, чрезвычайно липкими внутренностями того же цвета, что и испустившие их хозяйки. Среди этой мешанины извивалось несколько непонятно откуда появившихся угреподобных светло-коричневых невероятно скользких рыбок длиной с карандаш.

Я принёс рыбок Косте, рассказал, откуда их взял. Он тут же поднялся, вышел из лаборатории и, присев на корточки возле голотурий, пошевелил их, и о чудо! Одна из них, не успевшая ещё сделаться плоской, как другие, начинает бурно извергать потроха, среди которых оказывается такая же рыбка, как и те, что я только что принёс ему, только белая.

— Дывысь, дывысь, — поражается боцман, в неподдельном изумлении молча разглядывающий улов, — её зъилы, а вона жыва!

— Нет, не съели, — поясняет Костя. — Это симбиотическая пара, рыбка и голотурия живут в мире и согласии, рыбка даже подстраивается под её цвет. Вот только непонятно зачем, ведь большую часть жизни она проводит внутри хозяйки.

— Ой, лышенько, пара, пара. Карась на сковороди с ломтем хлиба — оце пара так пара, або шматок сала с цыбулыною... Ото чи не дурни люды?! Йихать у цэ пэкло, якыхось шмакодявок ловыть, палыво тратыть, людэй морыть? Спаси господы от цэй голой турыи!

В самом деле, после карасей, окуньков, бычков, ставрид да барабулек, зрелище тропических рыб и всего биотопа, их окружающего, особенно если всё это видится в первый раз, кого хочешь повергнет в изумление.

Голотурий мы почистили и сварили в морской воде, затем часть их разрезали на узкие ленты и повесили вялиться, как это делали перед своими дальними переходами аборигены островов Тихого океана. В таком виде голотурии могут храниться очень долго. Отрезая по кусочку, я ел их почти весь рейс, во время вахт у тролла и визуальных наблюдений. Конкурентов этому продукту, не уступавшему по жёсткости хорошей подошвенной резине, у меня почему-то не было.

Но та часть голотурий, которую мы сначала сварили, а потом, измельчив и сдобрив луком и морковкой, поджарили на масле, пришлась по вкусу почти всем; мне это блюдо напоминало грибы, хотя боцман доказывал, что варёные бычьи шкуры, которые ему довелось куштуваты во время войны, гораздо вкуснее.

Но ценность голотурий, трепангов, или, как их ещё называют за форму и пупырчатость — морских огурцов, и других морских животных, может заключаться не только в заурядном использовании для пищи, но и для таких целей, какие мы даже не можем пока представить.

Многие приморские народы считают трепангов, и не без основания, морским эквивалентом женьшеня.

В теле дальневосточных трепангов, издавна используемых в китайской и других восточных кухнях, нашими учёными обнаружены биологически активные вещества гликозиды. Даже если их содержится в растворе всего лишь 0,001%, они способны полностью прекращать размножение дрожжеподобного грибка, вызывающего тяжёлое заболевание кандидамикоз.

Однако вернёмся к улову. Желающих помочь разобрать его оказалось довольно много. Вооружившись палкой, каждый отгребал что-нибудь в сторону и там уж более детально рассматривал добычу.

Кроме разноцветных словно тропические бабочки рыб, по паре каждого вида, которых мы складываем в вёдра (это будущие экспонаты музея ЮгНИРО), здесь есть множество других интересных животных. Причем то, что это животные, зачастую знаем только мы, биологи. Ну скажите, кто может заподозрить животное в переплетении чёрных жёстких пружин различного диаметра или в плоско-развесистых, такой же проволочной жёсткости разноцветных кустах? Между тем, это гидроидные полипы, родственники кораллов, — колониальные животные с рогоподобным скелетом.

Что встретится, предугадать невозможно. Глаз цепко выхватывает всё яркое и необычное. Забегая вперёд, скажу, что ничто, кроме раковин моллюсков и чёрных гидроидов, не сохраняет своего природного цвета, и через довольно непродолжительное время, если не зафиксировать каким-нибудь способом, превращается в отвратительно пахнущую слизь.

Немилосердно печёт солнце, пот заливает глаза, но оторваться от разбора улова нет сил. Во-первых, интересно, а во-вторых, это и есть одна из составляющих нашей работы.

 

ПОЗДРАВЛЯЮ, ВЫ — КЛЮЧЕВОЙ МУТУАЛИСТ

Откатываем в сторону разной величины губки с самым причудливым рельефным рисунком на теле. Их формы довольно разнообразны и в основном напоминают или головные украшения: короны, тиары, диадемы, или ёмкости для питья: бокалы, чаши, кубки, рюмки. Попадаются и более объёмистые сосуды вроде соусниц или казанов для плова.

Одну из таких тиароподобных губок полуметровой высоты, напоминающую при взгляде сбоку знаменитый профиль Нефертити, чудесного сиреневого оттенка, изукрашенную изысканной насечкой и резьбой, я вытаскиваю из-под обломков кораллов, очищаю от игл ежей, и отмываю. После долгой сушки в темноте, чтобы не полиняла, приберегаю для институтского музея (она и сейчас там стоит). Другую же, бокаловидную, мягкую, как поролон, густого табачного цвета, решаю сделать ещё более прекрасной и помещаю в бак с раствором хлорки.

— Вот дурень, — ругал я себя после, — от добра — добра не ищут!

Увы, когда я вечером пытаюсь извлечь её из бака, вижу только жёсткую ножку-подошву, которой эти животные прикрепляются к грунту. Губка полностью растворилась в хлорке.

Рисунок на внешней и внутренней поверхности губок — это не что иное, как поры канальной системы, через которую фильтруется вода с взвешенными в ней пищевыми частицами. Нынче губки практическое применение потеряли почти полностью. Знаменитая туалетная, или греческая, губка совершенно вытеснена синтетическими мочалками. Правда, у берегов Японии до сих пор добываются некоторые виды стеклянных губок, используемых для изготовления украшений и сувениров, один из которых как символ супружеской верности до сих пор дарится новобрачным. Внутри ажурного, образец нежности, нетронутости и чистоты, серебристого скелета такой губки, проникая сквозь поры, селится пара личинок креветок. И, что самое замечательное, обязательно самка и самец, в ней они вырастают, выводят своё потомство и остаются добровольными пожизненными пленниками кружевного домика-темницы (или светлицы)? Выбраться наружу они уже не могут. Их личинки в свою очередь выходят наружу сквозь те же поры, через какие проникли родители и самостоятельно ищут свою долю — место убежища-заточения в полном опасностей мире.

Однако в жизни моря губки (и гидроидные полипы) играют гораздо более важную роль, чем в быту людей (не для нашей же потребы создавала их природа!) являясь мощными очистителями, биофильтраторами воды, избавляя её от механических и органических загрязнений. Так что самая чистая вода — не на песчаных пляжах, а на каменистых скальных участках побережий, где живёт сообщество моллюсков и мелких беспозвоночных животных, гидроидов, кораллов, водорослей и морских трав. Но первое место среди них по способности очищать воду занимают губки. Опытами установлено, что известковая губка высотой всего лишь семь сантиметров пропускает сквозь себя двадцать два литра воды в сутки!

Значение губок для моря проявляется и в другом. Своей подошвой они скрепляют отдельные камешки, снижая подвижность грунта, и тем самым давая другим животным возможность поселиться на нём и на себе. В колониях губок наблюдаются различные формы мутуализма, то есть такого симбиоза, когда все сожители равным образом зависят друг от друга, и вполне вероятно, даже не могут существовать раздельно. Причём ключевым мутуалистом в таком сообществе являются губки.

Всем известно, что каждый человеческий индивидуум одновременно может быть и сыном, и папой, и внуком, и дедом, и гражданином своей страны, и больным-здоровым и членом какой угодно партии, а также и не членом, продолжить можете сами. Однако мало кто знает, что он ещё и мутуалист.

— Господи! Этого нам только не хватало, — воскликнет член какой-нибудь ЛДПР. Ничего страшного, не пугайтесь, за возможность состоять в братстве мутуалистов взносы не берут, тем более не волокут на собрания, митинги и демонстрации. Полуофициально уведомляю: мы с вами, как и другие высшие и не столь высокого биологического ранга живые существа, являемся общежитиями для сонма иных обитателей планеты. Бактерии, микробы, гельминты, вши, блохи, клещи — это первые пришедшие на ум представители фауны. А флора! Видели бы вы в микроскоп соскоб несколько дней не мытой собственной кожи. Красота неописуемая! И все они составляют нас — венцов природы, ключевых мутуалистов, с чем и поздравляю. Можете гордиться или брезгливо ужасаться.

Однако никуда от этого не деться. Познавший про мнимые и действительные опасности среды певец Элвис Пресли заключил свое тело при жизни чуть ли не в скафандр, создав себе свой собственный стерилизованный мир, но не того опасался. Беда, как водится, пришла совсем с другой стороны…

На дне моря каждый обломок, а не только живые кораллы и губки — это настоящие общежития, заселённые самыми различными организмами, многие из которых служат фундаментом для поселения других. Особенно привлекательны сетчато-перистые веера роговых кораллов — горгонарий: оранжевые, белые, красные, жёлтые, коричневые, глаза разбегаются от многоцветья, этим они могут поспорить с мифическими Горгонами, давшими им своё название.

Настоящий облик многих морских животных можно рассмотреть только в среде их обитания, в воде, для этого мы взяли с собой аквариумы. Наполняю ёмкость забортной водой и, предварительно ополоснув, опускаю в неё по виду обрывок бывшей когда-то розовой выцветшей мокрой тряпки. Внешне это кусок загустевшего киселя или желе отороченного узкой красноватой лентой и еще что-то такое же неприглядное и непонятное, вроде разваренной цветной капусты. По тонкому шлангу свежая морская вода непрерывно поступает в аквариум, а по другому, со дна, выливается.

Конечно, добытые животные травмированы в трале, но немного погодя они приходят в себя, и постепенно мокрая тряпка превращается в плоского ресничного червя турбеллярию, яркостью и чистотой красок соперничающего с лепестком лилии; кисель закачивает в себя воду и преображается в морское перо нежно-розового цвета. Только что мягкое и бесформенное, оно приобретает сходство с настоящим пером, а его дряблые кончики делаются острыми и колючими.

«Цветная капуста» также наполняется водой, и становится ясно, что это альционария — ещё один представитель восьмилучевых кораллов. Немного воображения и отстранённости взгляда — и можно увидеть в ней куст боярышника с необычайно толстым баобабистым стволом в пору буйного июньского цветения.

Продолжая разгребать улов, и время от времени выуживая заинтересовавшее меня животное, я помещаю его сначала в ведро с морской водой, а когда оно оправится от стресса и очистится, переношу в аквариум. Попадаются и моллюски: колючие муррексы, сетчатопятнистые конусы, приплюснутые архитектоники и китайские шапочки, трохусы и ещё множество более редких — ни вида, ни названия, ни самого факта существования которых мы до сих пор не знали. По видам моллюсков можно определить, какие грунты прочёсывал наш трал; архитектоники и оливы любят песчано-илистые, сравнительно мелководные участки, а вот китайские шапочки и каурии — исключительно каменистое дно, причём с наличием укрытий. Трохусы хоть и живут на илистых участках, но не прочь, чтобы рядом были камни. Если же эти моллюски попадают в трал мёртвыми и на большой глубине, то, следовательно, их снесло туда сильным течением. Откуда, задаётся вопросом исследователь.

Наибольший ажиотаж вызывают каурии, или ципреи. Находка нового вида ещё больше подогревает интерес остальных коллекционеров, заставляя с особой тщательностью и вниманием осматривать все полости, куда эти моллюски, великие искусники маскироваться под окружающий субстрат, забираются на день.

Разбор улова закончен. Все живое расселено по аквариумам и другим сосудам с постоянно обновляющейся морской водой; унесена в лабораторию мелкая рыба для анализа (крупная пока оставлена на палубе), и мы приступаем к работе.

 

ВИДОВОЙ АНАЛИЗ. ПОХВАЛА ЛАТЫНИ

При разборке тралового улова работы начинаются с определения его видового состава. В первую очередь нас интересуют массовые объекты, представляющие интерес для промышленности, при определённых обстоятельствах в те или иные периоды своей жизни образующие скопления, на которых может работать промысловый флот.

Нитепёры, сауриды, сомы, зубаны, ставриды, скумбрии и пр., и пр. — мы должны определить точное научное название рыбы на всемирном языке науки — латыни, то есть установить, что же за рыба перед нами.

Страшно удобная вещь эта всемирная латынь, замечательный след оставили после себя римляне, не говоря уже о том, что как пишется, так и читается.

Кстати, отвлекаясь от темы книги, подручный урок для всех завоевателей. Что сохранилось от Великой Римской империи? Зачем были пролиты моря крови, истреблены народы и государства, стёрты в пыль города, утолено и не утолено тщеславие? И вот, в сухом остатке — всего лишь сапожок Италии на одну ногу.

Удобство для учёных в том, что все живые и неживые существа и вещества названы звучными латинскими именами, понятными всем, кто этим занимается, будь то австралиец, японец, швед или индус. Рыбы, птицы, сонм насекомых, микробов и бацилл, деревья и травы, горные породы, минералы и облака, болезни и лекарства, даже наши зубы-нервы и прочие органы! А облака — это же песня: циррус — перистые, симулюс — божественно прекрасная, снежно белая вата кучевых, аркус — с грозовым валом; всё имеет латинское название и всё классифицировано.

Вот и от нас требуется так же поступить с уловом и занести результаты промеров и определений в ихтиологический и гидробиологический журналы.

Обнаруженные живые существа систематизируются по нескольким группам: рыбы, ракообразные, моллюски — и в каждой из них идёт определение по возможности до уровня вида, причём не только качественно, но и количественно. И обязательно указать каким определителем пользовались — австралийца Мунро, скажем, или южноафриканца Смита. И теперь, хоть через сто лет, любой исследователь сможет взять наши журналы и собранный нами первичный материал и интерпретировать по-своему или сравнить с тем, что наблюдается на том же месте, но через такой большой промежуток времени. Похвалить нас, или в некоторых случаях, к сожалению, всё больше учащающихся, бессильно покачать головой. Такого вида на Земле больше нет…

Приведу пример. Нет больше Стеллеровой коровы, громадного морского млекопитающего, столь доверчивого к людям, что это животное могло бы стать первым среди одомашненных обитателей моря. Мы быстренько отплатили ему за доверчивость, съели на корню всех. История почти по Карелу Чапеку, кто читал его «Войну с саламандрами» должен помнить, как учёные мужи — читай исследователи — дегустировали мясо выдающегося физика саламандры. И установили, что вкус его оказался не лучше и не хуже мяса ничем не примечательной рядовой саламандры, не имеющей таких уникальных способностей…

Итак, начинаем определение. Делается это не каждый раз и не с каждой рыбой. Со временем многих рыб мы узнаём «в лицо» с первого взгляда — с такими проще.

Снова отвлекаюсь. Был у нас один научный сотрудник, которому настолько обрыдло записывать каждый день одинаковые названия немногочисленных рыб в ярусных уловах, что алепизавров, их всего два вида, он стал именовать — сопля зелёная и сопля серая…

Записываем латинское название в ихтиологический журнал, указывая в соответствующей графе количество и массу их в пробе. А проба — это безвыборочно взятая мерной кружкой, совковой лопатой, ведром часть улова, помещаемая в те времена в ивовую корзину. Сейчас, конечно, применяются пластиковые ёмкости. Крупные объекты подсчитываются и взвешиваются отдельно. Делается всё это для того, чтобы затем количество данной рыбы или беспозвоночных в улове пересчитать на массу. Малые уловы анализируются полностью.

Хорошо бы конечно пересчитать и взвесить всех рыб и прочих зверей в улове, но практически эта задача не решаемая.

Метод, разумеется, не стопроцентно верный, но иного пока не придумано, да и при работе с большими объёмами аптечная точность не нужна. Ну какая разница, поймано 10 тонн рыбы или 10 тонн 354 килограмма 785,5 грамма, я уж не говорю о миллиграммах?!

А вот с незнакомцами приходится повозиться. В улове всегда есть рыбы, что встречаются редко, а иногда и один раз за весь рейс.

До сих пор помню небольшую, сантиметров в двадцать редчайшую рыбку, она поймалась на ярусный крючок на глубине более двухсот метров. По чёрному телу с обоих боков белыми точками и тире вились, по уверению знатоков, сильно стилизованные буквы арабской вязи.

Поскольку я по военной специальности радиотелеграфист-эстист (по названию аппарата СТ-35), мне они всё же больше напоминали азбуку Морзе. Рыбку в шутку, в честь начальника рейса Андрея Григорьевича Гробова назвали, Grobienia telegrapho-morzyanicus. Определить её научное название по имеющимся у нас определителям не удалось ни в море, ни на суше, так я его до сих пор и не знаю. Костя поведал, что при увеличении и при некоторой доле фантазии надпись читается как восхваление Аллаха. У мусульман она считается священной. Сфотографировав, рыбку отпустили, все-таки те места под покровительством Аллаха, а чужие обычаи и верования надо чтить.

Не исключена возможность встречи с рыбами и другими объектами, которые вообще не попадались на глаза исследователям или не отмечены в данном районе. Чтобы не пройти мимо такого факта, очень важно хорошо ориентироваться в мире рыб. Для промысла это не столь существенно, а для науки имеет значение. Кто-то очень правильно сказал: нет ни вредных, ни ненужных животных, растений и т.д., а есть животные и растения, о полезных свойствах которых мы ещё не знаем. Так учит меня Костя, и с этой точки зрения я всегда рассматривал свою работу.

Спросите специалиста ихтиолога, как называется та или иная рыба, и вы почти всегда услышите не очень определённый ответ: какая-то сельдь, ставрида, что-то из сомовых, зубанов или окуней, надо посмотреть. Дело в том, что многие семейства рыб включают в себя несколько родов, в каждом из которых десять-двадцать, а то и больше очень и не очень похожих друг на друга видов. Различить рыб одного рода бывает очень нелегко даже специалистам (для этого и проводится морфометрический анализ), поэтому и столь расплывчат ответ: «какая-то»... А в быту, впрочем, и незачем знать точное название. Здесь важнее вкусная — невкусная.

Справедливости ради следует сказать, что есть и обратные примеры, когда семейство представлено двумя-тремя, а то и одним родом, состоящим в свою очередь из одного-единственного вида. Но если отнесение вида к тому или иному семейству большей частью не вызывает сомнений, то с определением самого вида различных неувязок сколько угодно.

Разумеется, всё это предмет учёных споров, а покупателю и продавцу достаточно знать, что один продаёт, а другой покупает хека, клыкача, рыбу ледяную или селёдку. Но уже с той же селёдкой посложней, так как у всех этих, да и других рыб разная жирность, разная консистенция мяса, а следовательно то, что мы называем вкусом, качеством тоже разное, а отсюда и цена. Конечно, имеет значение и массовость вида. Если бы осетровые рыбы были столь же массовы, как к примеру минтай, неужели цена их, да и икры была бы столь раздута?

Может показаться, что установления принадлежности рыбы к тому или иному виду узкоспециальный вопрос, а сколько вокруг него было сломано копий и сколько ещё сломается!

В настоящее время почти все виды, имеющие мало-мальски промысловое значение, известны. Но бывало так, что на рыбокомбинат или в торговлю с промысла поступала под хорошо известным торговым названием совершенно другая рыба. Никаких недоразумений не было бы, имей они одинаковую пищевую ценность, а то ведь, как говорится небо и земля. Или в нашем случае — рыба и вода.

Как-то к нам в лабораторию с Аршинцевского рыбокомбината принесли для определения рыбу с категоричным требованием доказать, что она не «масляная». (Хорошо ещё, что эта рыба была с головой и неразделанная, а то иногда просят определить по бесхвостой, а то и обезглавленной тушке). Добро хоть не филе... В таком случае остаётся только руками развести, а определение сводится к тому, что это рыба, а не рак или каракатица.

Под таким названием — «масляная» — рыбу доставили на комбинат с промыслового судна для дальнейшей обработки. Судя по приложенной этикетке, она была добыта на одной из глубоководных банок в южной части Атлантического океана.

Как ни бились комбинатские технологи, но после обработки от рыбы оставались только пучеглазая мумифицированная мосластая голова и скелет с какими-то плёнками, пародирующими мясо, в скукожившемся чёрном мешке-шкуре. Мясо рыбы оказалось необыкновенно водянистым.

Нам же определить рыбу, то есть узнать её научное латинское название и его русский эквивалент, оказалось несложно. В те годы шло интенсивное освоение глубоководных банок всех океанов, и их не очень разнообразную промысловую ихтиофауну мы знали довольно хорошо. Но вот дальше!

Рыба и в самом деле была из семейства масляных — судовой технолог оказался прав, но, увы, состав мяса не имел ничего общего с её на самом деле масляными собратьями по семейству, давшими название всей группе этих рыб.

Пришлось, составляя справку, объяснить, что рыба по научной номенклатуре действительно принадлежит к семейству масляных (этим заключением отвергалось обвинение в некомпетентности неведомого нам судового технолога). Но из-за особых условий обитания — глубоководности, а следовательно и изменения питания, её мясо приобрело столь специфический состав, что она не может быть причислена к тем рыбам, которые продаются под торговым названием «масляная». Этой частью справки комбинату давалось основание сменить торговое название рыбы и соответственно цену, чтобы использовать её на непищевые цели. И, судя по тому, что к этому вопросу больше не возвращались, наша справка удовлетворила всех.

Не вдаваясь в глубину истории борьбы за правомерность существования самого таксономического ранга — вид, стоит сказать лишь, что оно имеет большое теоретическое и практическое значение. В пояснение, рискну привести ещё один пример из истории отечественного рыболовства и рыбохозяйственной науки.

 

ЗАГАДКА ЧЕРНОМОРСКОЙ СТАВРИДЫ

В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов в Чёрном море, в основном у Кавказского побережья, появились и стали облавливаться скопления крупной (средний размер превышал тридцать сантиметров, максимальный свыше пятидесяти), и возрастом до четырнадцати лет, чрезвычайно жирной и отменно вкусной ставриды.

В Чёрном и Азовском морях всегда существовала и благоденствовала, да и сейчас существует мелкая черноморская ставрида, возрастом до восьми лет тоже вкусная, хотя и не такая жирная. Она была и есть значительно меньших размеров, чем пришлая.

Необходимо было ответить на вопрос: что такое мелкая ставрида и что такое крупная, это два вида или один? Тем более что внешне и по своим таксономическим признакам они никак не различались, обе они стайные пелагические рыбы. Спектр питания у них тоже одинаков и связан только с размером рыбы: Шпрот, атерина, тюлька, креветка, рачок мизида, молодь других рыб. Анализа по ДНК ещё не было, во всяком случае, в нашем ведомстве.

Мелкая — это мелкий вид, в среднем тринадцать-пятнадцать и никогда не вырастающий более двадцати пяти-тридцати сантиметров, или это молодь крупной? Допустим — молодь, но почему же она раньше не росла? А если росла, то куда скрывалась? Предположим крупная — самостоятельный вид, тогда, где обитает её молодь, и, откуда она пришла в Чёрное море? Из Средиземного? Тогда почему там не ловится… прямо-таки, как с неба свалилась.

Возникли и другие вопросы, но на перечисленные надо было ответить быстро и определённо, так как от этого зависела стратегия рыбного промысла.

Хорошо. Мелкая ставрида — молодь крупной, тогда надо немедленно прекратить её промысел в зимнее время у южных берегов Крыма, (там она скапливается на зимовку), и где её успешно промышляют на электросвет конусными сачкообразными сетями. Минутное дело. Опустили на сорок метров, включили на мгновение свет-выключили. Готово, в конусе до двухсот трёхсот килограмм. Не считая тех что торчат в ячеях сети… Если же это два разных вида, то крупную ставриду можно добывать без ограничений, и в наши воды она зашла для нагула, так как половозрелых, а тем более нерестящихся особей не обнаружено. А мелкую, как аборигенный вид, нужно вылавливать в щадящем режиме, с таким расчётом, чтобы оставлять какую-то часть для восстановления популяции.

О, какие были ристалища по этому поводу!

Помнятся тихие и спокойные, но ясно убедительные и даже как бы стеснительные, выступления старшего научного сотрудника Ю. П. Алтухова, будущего генетического академика, а тогда даже не кандидата наук и эмоциональные, безапелляционные, его визави Н. И. Ревиной, к.б.н., заведующей ихтиологической лабораторией, да к тому же и супруги директора института. Прав оказался Юрий Петрович. Крупная ставрида — один из подвидов.

Пока шли научные баталии, в том числе и в стенах нашего института, а, по словам д.б.н. Евгения Павловича Губанова они не утихли и поныне, подходы ставриды в Чёрное море уменьшились, уловы снизились и тихо сошли на нет. Все вопросы отпали сами собой. Вот уже полвека минуло с тех пор, а крупной ставриды всё нет и нет, а мелкая живёт себе, зимуя у Южных берегов Крыма.

И этот пример не единственный. Подобного рода загадки океан время от времени подбрасывает рыбакам и учёным то в одном районе, то в другом.

Не могу удержаться, чтобы не привести, из книги любителя и ценителя морского застолья Е.П. Губанова «Живое море Крыма» рыбацкий рецепт приготовления черноморской ставриды «на шкару». Конечно наша азово-черноморская ставрида ничуть не хуже в ухе, в тушёнке, вяленая, копченная, но такую вы можете отведать и в ресторане или купленную на рынке, а вот «на шкару» только на берегу. Будете летом в Крыму, попробуйте. Заметьте, рыба должна быть только что из ставника — сеть такая — свежей, неразделанной, посоленной крупной солью. Разложите рыбочку свободно, без соприкосновения, чтоб не слиплась, на любом плоском листе и в духовку. А как только она подрумянится, зазолотится тут её и к столу… Черноморская рыба, крымское солнце, море, вино и воздух!.. Приятного аппетита.

Отечественных определителей рыб Индийского океана — в связи с тем, что наши рыбохозяйственные исследования начались здесь лишь в шестидесятых годах, — пока нет. Мы пользуемся в основном англоязычной литературой, составленной, как отдельными учёными-ихтиологами, так и коллективами авторов и изданными под эгидой Международной Продовольственной и Сельскохозяйственной Организации— ФАО. На судне имеются два определителя рыб Индийского океана: «Рыбы Цейлона» Мунро и «Рыбы южной Африки» знаменитого ихтиолога Смита, прославившегося тем, что первым описал уникальную латимерию — кистепёрую рыбу, считавшуюся вымершей в незапамятные времена и известную лишь по окаменелым останкам. От места наших работ довольно далеко и до Цейлона, и до Южной Африки, поэтому многих рыб, встречающихся нам, в этих определителях нет. Хотя ареалы других довольно широки, и они обитают, как у Цейлона — Индии и Южной Африки, так и в Красном море, и в других окраинных морях бассейна Индийского океана.

Поэтому в дальнейшем, Костя намерен составить собственный, отечественный определитель всех рыб в районах наших исследований и с этой целью планомерно и методично собирает материал. Фиксируя и описывая всех добытых рыб. Малоизвестных рыб мы стараемся точнее определить, если есть такая возможность, и описать не только их морфометрические признаки, но также цвет, так как после фиксации он исчезает. Это планы стратегические, начать же он решил с самого необходимого — составления определителя массовых промысловых видов.

Работа эта кропотливая, и мы частенько прихватываем время после вахты. Костя ценит мою добросовестность и стремление помочь ему. Ну, а мне просто нравится такая работа, и я по мере возможности, за счёт сна и личного времени, ему помогаю. У нас с ним полная совместимость характеров, а это великое дело в любой сфере деятельности, тем более в длительных экспедициях, где всё время приходится общаться с узким кругом людей в практически замкнутом пространстве. Кроме обязанностей по должности, мы добровольно взвалили на себя заготовку экспонатов, как для институтского музея, так и для его альма-матер — Кишинёвского университета.

Предполагаю, в готовящейся экспедиции на Марс самым трудным будет именно психологическая совместимость участников. У каждого должны быть собственные глубокие интересы не только в официальной работе, но и в увлечении. Хотя идеальный случай, когда работа и есть хобби. Или наоборот.

 

ХОРОВОД БАРАБУЛЕК

Строго говоря, цвет не является видовым признаком, и вот почему. Как-то провёл я несколько незабываемых часов под водой возле одного крошечного и прелестного островка, какие хоть редко, но встречаются и в Аденском заливе. Я имею в виду, разумеется, девственную неповторимость его подводного мира с непугаными обитателями. Сам островок представлял собой чёрно-коричневую, раскалённую на солнце угрюмую скалу — пристанище неприхотливых морских птиц, и вид его даже у самого непритязательного Робинзона мог вызвать только отчаянье.

Придерживаясь за камень, я наблюдал за парой лазурно-изумрудных рыб-попугаев, обнаруживших в узкой щели невидимую мне добычу. Пока один из них плавал вокруг с явно патрульными обязанностями, отгоняя непрошеных компаньонов, другой ложился на бок и, изгибаясь довольно упитанным телом и отчаянно взмахивая широким хвостовым плавником, буквально втискивался в полость. Подкормившись, с такими же потугами, хвостом назад, он выбирался наружу и заступал на пост по охране, а его место занимал терпеливо дожидавшийся своей очереди страж.

Конечно, попугаи видели меня, возможно, потому и чередовались, чтобы оповестить, друг друга об опасности, какую я для них представлял. Картина презанятная, не часто увидишь. Я увлёкся и уж хотел, было, вспугнув рыб, посмотреть, что же их там заинтересовало, но в это время с десяток мелких рыбёшек отвлекли меня.

Рыбёшки хороводились здесь же, рядом, несколько левее, у ближней ко мне стороны того же камня, где возились попугаи. Подножие камня было скрыто изящно изогнутым гребнем подводного барханчика, намытого волнами. Огибая камень и образуя ложбину у его основания, гребень бархана змеился вверх, где переходил в покрытую мелкой однообразной рябью песчаную равнину.

С десяток сантиметров длиной, рыбёшки, чередуясь, оплывали камень, спускались по-над гребнем вниз, затем заплывали в ложбину и по обратному склону гребня шустро поднимались, вверх, чтобы занять место в конце быстро продвигающейся очереди. При этом из-за узости ложбинки они строились в колонну по одному, и замечательна была строгая очерёдность, которую они соблюдали! Они напоминали ребятишек, друг за другом скатывающихся с ледяной горки. Только рыбья очередь была явно на подъём. Но для чего?

В каком-то сайгачьем облике передней части головы, невзрачных, никак не окрашенных рыбешек, в особенности по сравнению с рядом суетящимися лилово-сизыми попугаями, было что-то очень знакомое, но как я, ни тужился вспомнить их название, мысленно пролистывая определители рыб, мне это никак не удавалось. В самый последний миг, вот уж было, вспомнил! название, затуманиваясь, плавно отходило в сторону. Каждому знакомо такое чувство.Заинтригованный упорядоченной суетой рыбок, я начал перемещаться с таким расчётом, чтобы разглядеть их в ложбине, и одновременно перебирал в памяти виденных когда-либо рыб, уверенный в том, что знаю и этих, но, тем не менее, хоть убей, не мог сообразить, да кто ж они такие?

Как часто бывает, загадка разрешилась мгновенно, стоило мне только взглянуть на то, что и как делали эти рыбки. Мигом совместилось поведение рыбок и цвет, да, цвет, хотя в данный момент рыбки были не окрашены. Ведь это же отлично известные мне барабульки, родственницы нашей Азово-Черноморской, но значительно уступающие им по вкусу!

Забравшись в ложбинку, рыбёшки, становились под острым углом к грунту, прижимались к нему ртом, оттопыривали обратно направленные от нижней челюсти пару толстеньких у основания и утончающихся к кончикам усиков-стебельков, и шустро перебирая ими, так что только струйки песка осыпались позади по склону, передвигались вверх, словно миноискателем, прощупывая песок перед собой. Иногда на ходу, ни на секунду не задерживаясь, приникали к грунту и выхватывали обнаруженную «мину» — добычу.

Да, это были барабульки, у меня словно пелена с глаз спала, и, как я не узнал их сразу!?

Однако мудрено узнать! Как же в своей стихии они разительно отличались, и именно цветом, от тех барабулек, что доставлял нам трал! Эти были однообразно светлы, белесы до прозрачности, а зачем им быть яркими на белом песке?

На воздухе, только что вынутые из трала, барабульки в зависимости от вида на общем розовом фоне тела покрыты красными и перламутровыми пятнами. У многих есть тёмно-коричневые с бордовым, отметины на боку, над грудным плавником или на изгибе хвоста сверху — так называемое седло. Радужно, хотя и не очень пёстро, украшен спинной плавник.

Вот почему, даже хорошо зная барабулек, я, тем не менее, не мог их опознать, стоило исчезнуть цвету. Так какой же это видовой признак, если в разных условиях он выглядит по-разному!

В отношении цвета, точного обозначения его, мы обычно долго спорим. В самом деле, окраска тропических рыб столь разнообразна, а сочетания цветов столь неожиданны, что нам для передачи всех оттенков приходится изобретать собственные определения, но с таким расчётом, чтобы они были понятны тем, кто станет читать эти записи, хотя они ведутся Костей, в общем-то, для себя.

 

ПАРФЮМЕРИЯ И СИСТЕМАТИКА РЫБ

И ничего удивительного, что каждый изыскивает эти названия в близкой ему области. У Тамары явно парфюмерно-галантерейный уклон: цвет чешуи над боковой линией той же барабульки, по её мнению, соответствует теням для век, какие, чтобы нравиться самой себе и чаровать поклонников, она мечтает приобрести в первом же порту, где нам выдадут валюту.

Костя пытается убедить нас в своей правоте, основываясь на отроческих воспоминаниях о токарно-фрезерной обработке разных металлов: он уверяет, что те же чешуйки — точь-в-точь как искра при шлифовке титана. Я ударяюсь в ботанико-орнитологическую сторону, в свою очередь, доказывая, что они наиболее похожи на бирюзово-голубоватое зеркальце в крыле сойки!

Принимаем соломоново решение, и Тамара записывает все три мнения. Эти записи помогут нам в институте, точнее определить вид рыбы.

Описание цвета — четверть дела, после этого начинается счётно-тактильная работа. Костя, не показывая мне, читает определительный ключ, что-то бормоча про себя, поглядывая то в книгу, то на рыбу. Тем временем я считаю количество колючих и мягких лучей в спинном и анальном плавниках, а, закончив, сообщаю ему эти цифры. Костя покряхтывает и просит пересчитать, не говоря мне, что написано в книге, потому что, зная ориентировочную цифру, я подсознательно буду стремиться выйти на неё.

— А скажи-ка мне, дорогой, сколько у неё жаберных тычинок?

Вырезаю жаберную дугу, расположенную первой к левой жаберной крышке и считаю на ней тычинки. Это ихтиологический стандарт, принятый для однообразия измерений. Хорошо считать тычинки у хищников: их мало, и они грубые, крупные, хотя частенько жутко крючковатые и колючие. Ими подводные лисы и волки дополнительно удерживают добычу. В их крепости и колючести мне пришлось убедиться на собственном oпыте. А вот у планктофагов, любителей бесскелетного, мягкого планктона — сельдевых рыб, разных скумбрий и особенно сардин, тычинок сотни, считать их сущее наказание — не дай Бог сбиться! — ведь это своеобразные сети, сквозь которые процеживается вода и отбирается нужное для еды. Замучаешься, пока сосчитаешь.

— Так-так, — выслушав меня, веселеет Костя, — а что там у неё с зубами?

— В два ряда... клыков нет, — раскрываю рыбий рот на всю ширину, заглядываю в самую глотку, — глоточных... глоточных... не видно, не нащупываются что-то.

— Не видно или нет?

Так и сяк верчу рыбу, стараясь, чтобы лучик солнца высветил глотку.

— Нет.

— Чудесненько, а как насчёт сошниковых?

Просовываю в довольно-таки узкий рот рыбы мизинец (он более чувствителен), шарю по нёбу, пытаясь ощутить лёгкую шероховатость, как от самой мелкой наждачной шкурки, но даже размокшим мизинцем я ничего не ощущаю, а может, там и нечего ощущать? Призываю на помощь Тамару. Тамара оттопыренным мизинчиком водит по рыбьему нёбу, от усердия прикусывая губку:

— Вроде бы нет!

Костю такой ответ не удовлетворяет, он требует точности:

— Вроде бы или нет?

В поисках сошниковых зубов приходится разрезать рыбью голову надвое, исследовать под лупой, но и лупа не помогла: сошниковых зубов нет.

— Ладненько, пиши, Тома.

— Зачем же ты нас мучил? Если они есть, так сразу шершавятся!

— Надо было точно убедиться.

Мне нравится Костина дотошность. Такой он и в отношении с людьми.

 

После нашего анализа от рыбы часто почти ничего не остаётся, поэтому второй экземпляр определяемого вида, снабжённый этикеткой, аккуратно упакованный в марлю, консервируется в специальной формалино-спирто-глицериновой смеси, разведённой морской водой. Такие экземпляры хранятся в музеях, чтобы в случае необходимости иметь возможность сравнить их со вновь добытыми рыбами, удостовериться в идентичности видов или в том, что они разные.

… Позже, собирая материал для диссертации, работал в Питерском Зоологическом Институте со сборами ставрид Х!Х века! Дивился чёткости и аккуратности надписей, Спасибо, неведомые коллеги-предшественники, через полтора века, через блокаду, как можно после вас работать небрежно!?

… Покончив с анализом мелких рыб, я принимаюсь за крупняк — красных рифовых окуней лутьянов, сине-зелёных летринов. Ждут своей очереди несколько разного вида некрупных каменных окуней.

И вот тут-то я попадаю в самый настоящий просак. Весы безмен закреплены возле мачты, закрывающей от меня Костю. В простоте душевной я подхватил более чем пятикилограммового лутьяна под жабры, водрузил на крючок безмена и попытался вытащить руку, но не тут-то было, острые шипы жаберных дуг впились в размякшие пальцы с обоих сторон, и вытащить их без повреждений не было возможности. Я стал оттягивать жаберную крышку другой рукой, но и она встряла в тот же цепкий капкан.

Покачивало, и мне надо было как-то удерживаться на палубе, хоть зубами держись.

— Да что ты там возишься! — удивился Костя.

— Рыба держит, не могу отцепиться, помоги.

Это был мне первый урок обращения с океанскими хищниками. Их жаберные тычинки превратились в самые настоящие крючковатые захваты, крепко удерживающие жертву, перед тем как сделать глоток. Вырваться из них невозможно. А ведь меня они удерживали пассивно, лутьян уже погиб.

Пришлось Косте брать большой нож, пинцет, ножницы и вырезать сначала жаберную крышку, а потом и жаберную дугу, удерживающую мои руки. На память на них остались долго незаживавшие раны.

Во время работы нас то и дело отвлекают любители узнать название какой-либо диковинной рыбы, но мы вынуждены почти всех разочаровывать, так как большинство их в русском языке названий не имеет, а если и имеет, то на всю группу одно. Бесчисленные коралловые рыбки: рыбы-бабочки, хотя среди них можно выделить подгруппу щетинозубов, амфитрионов, неонок…

— Это что? — приносит кто-нибудь заинтересовавшую его рыбу похожую на пучеглазый шар, утыканный со всех сторон не очень длинными иглами с чёрными и жёлтыми пятнами между ними. Шар ворочает глазами, клацает зубами, вяло трепещет прозрачными плавниками.

Костя отмечает пальцем место, где читал, поднимает голову:

— Отпусти его дорогой, это диодон хистрикс.

— А-а, — понимающе тянет матрос, — а по-русски как его дразнят?

— Рыба-ёж. Годится?

— А это? — уже другой принёс такой же шар, только калибром поменьше и с более короткими колючками.

Костя снова отмечает пальцем строчку, также неторопливо поднимает голову, вглядывается в рыбёшку — циклихтис орбикулярис!

— Ишь ты, циркулярис орбитихтус, — перевирает матрос, пытаясь запомнить латынь, язык его спотыкается в непривычных звукосочетаниях латыни и тут же всё забывается окончательно.

В подобных ситуациях, один мой университетский преподаватель, орнитолог, на вопрос дотошных студентов, как называется та или иная птица, называл всех одинаково, зная, что студенты тут же его забудут — карапус-маракус.

Мало-помалу нас оставляют в покое и не мешают работать. Меня удивляет спокойное долготерпение Кости, я бы уже давно разогнал всех, кто несёт рыб и спрашивает одно и то же по десять раз. Но Костя каждому уделяет внимание и не только не сердится на то, что его отрывают, но, кажется, даже доволен этим.

— Пусть несут, — объясняет он свою позицию, — уловы будут и повесомее, мы всё осмотреть не сможем, а они, глядишь, что-нибудь интересненькое да и найдут.

Пока мы возимся с определением рыб, другие отряды научных сотрудников выполняют гидробиологическую, гидрологическую и геологическую станции и приступают к снятию показаний температуры воды с термометров, укреплённых на батометрах Нансена, берут из него воду, для анализа её состава на разных, стандартных горизонтах. Кстати, геолог, Владимир Бортников, добыв трубкой и дночерпателем образцы грунта, пакует их в вышеупомянутые пресловутые изделия номер два, а затем, чтобы не порвались, в полотняные мешочки, и расфасовывает по ящикам. Камеральная обработка будет произведена в Москве и ляжет в основу его кандидатской диссертации.

А судно тем временем перебегает на другую станцию, в другую траловую точку. Надо торопиться, скоро трал, а у нас впереди ещё и биологический анализ. Но если не успеваем до следующего трала, то материал для работ по систематике и видовому определению откладываем в холодильник или на полки.

 

НУЖЕН ЛИ РЫБЕ ЗОНТИК?

Есть поговорки, символизирующие крайнюю степень никчемности; нужен, как зайцу стоп-сигнал, или как собаке пятая нога, или как рыбе зонтик.

Зонтик рыбам и в самом деле ни к чему, а вот хотя бы кратенькая биографическая справка не помешала бы. Конечно, нужна она нам, а не рыбам, потому что у ихтиологов к ним множество вопросов, и ответ на большинство их может быть получен только при помощи различных анализов, в том числе и биологического.

К сожалению, ни одна рыба или другое более «разговорчивое» и доступное изучению животное не в состоянии ответить на самый простой вопрос: сколько ему лет? А получить ответ на этот вопрос необходимо для того чтобы знать, в каком возрасте мы её ловим? Чтобы не было перелова, и, следовательно, не подорвать репродукционные, то есть восстановительные способности популяции.

Что уж там говорить о проблемах более сложных. Ведь кроме того нам надо знать, когда у данного вида наступает период полового созревания, сколько лет длится репродукционный цикл и всё ли время он одинаков, в какой сезон года, изучаемый вид более склонен заниматься любовными шалостями и где; какова численность выметанных икринок, сколько их выживет, сколько погибнет. Вымётываются они в один приём или в несколько, и в какое время суток? Икринки после вымета иногда поднимаются к поверхностной плёнке натяжения да так и путешествуют, как пушкинский царевич по воле волн до выклева личинок. А могут обитать в пелагиали или скромно таиться в глубинах, приклеенные к водорослям, камням, раковинам.

Занятна и дальнейшая судьба всех этих предличинок-личинок-мальков-молоди. Иногда родители вынашивают их в специальных камерах-сумках на собственном теле. А, например, морские сомы из семейства ариевых, объект промысла в водах Пакистана и Индии, не доверяют это ответственное дело никому. Чадолюбивые папаши, ничем не питаясь, вынашивают, икру в собственном желудке, а в случае опасности укрывают даже довольно великовозрастных отпрысков в своём рту. Так же поступает и небольшая рыбка — большерот. Рыбка-то хоть и невелика, но зато рот, всем ртам рот! Что там сом, хотя у него, к моменту инкубации икры рот тоже значительно увеличивается, у того мальков двадцать-тридцать, школьный класс, а у большерота — вмещается целая школа!

Не меньше вопросов и в отношении питания, темпов роста, суточных и годовых миграций и многого другого. Только получив на них ответ, мы можем уверенно и достоверно судить о количестве рыбы в том или ином районе, участке и почему именно там образовались скопления, а не в другом месте, и что можно ожидать через месяц, квартал, год и в более отдалённом будущем, то есть прогнозировать величину возможных уловов. Этого от нас требует рыбная промышленность.

Собрав данные за несколько лет, чем больше, тем лучше, и обобщив их, мы пытаемся во всех этих проблемах выявить закономерности и взаимосвязи, нарушить которые, впрочем, способно всё, вплоть до периодичности изменения силы и направления морских течений, фаз Луны или усиления-ослабления активности Солнца (число Вольфа). Причём это влияние — может сказываться на обитателях океана не только непосредственно (скажем, холодное течение проникло на места нерестилищ и погубило икру), но и через пищевые цепи. Не исключено также антропогенное воздействие — чрезмерный вылов, загрязнение океана, разрушение среды обитания... Следует учитывать также инерционность многих из этих процессов.

Только при беглом, поверхностном взгляде, распределение жизни в океане может показаться бессистемным и хаотичным, часто это просто пока невидимый или непознанный нами порядок. Наблюдения ихтиологов увязываются с данными гидробиологов и океанографов, и, в конечном счёте, оказывается, что в одних районах океан бурлит жизнью всегда, а в других — только в определённые периоды. Да и что это за жизнь надо разобраться. Иногда это только низшие звенья пищевой цепи, пока не используемые человеком напрямую, — фито и зоопланктон, разве только что мы дышим кислородом, три четверти которого вырабатывается в океане фитопланктоном.

Но известны районы, где имеются и низшие, и средние звенья — и планктон, и летучие рыбки с крабами и молодь рыб, — однако потребителей всего этого, крупных хищных пелагических рыб, которым, кажется, сам Бог велел здесь жить и благоденствовать — нет. Нет? или мы их пока не нашли я имею в виду промысловые скопления. С налёта такие задачки не решаются. Они поддаются разгадке только при кропотливой, дотошной и добросовестной, пусть иногда внешне скучной и лишенной романтической привлекательности, полевой работе в море и соответствующей камеральной — в лаборатории.

Суммарное количество органических элементов, производимых всеми живыми организмами океана или его участка в единицу времени называется биологической продуктивностью. Допустим, если прирост зоопланктона в десять раз меньше, чем у фитопланктона; зообентоса в сто восемьдесят раз; то нектона (организмов способных противостоять течениям и передвигаться самостоятельно), меньше уже в 2750! А он-то и интересует нас в первую очередь.

 

БИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

 

Но вернёмся в лабораторию. Очень многое зависит от правильно собранного материала, чтобы потом, при обобщении, не оказалось, что в одном месте и в определённое время его собрано достаточно, а в другом сплошь дырки, восполнить которые на берегу уже нечем.

Предвидя это, Костя — старший ихтиологической группы, расчертил большой лист бумаги на две колонки. Слева по вертикали — название рыбы и те данные, которые мы собираемся от неё получить, а по горизонтали — дата и время суток, когда сделан анализ. Таким образом, достаточно одного взгляда, чтобы сориентироваться, что надо делать с той или иной рыбой из очередного трала.

Работаем мы следующим образом: я измеряю и взвешиваю рыб, Костя их вскрывает, предварительно соскоблив скальпелем на левом боку, над боковой линией несколько чешуек, прикрытых грудным плавником (здесь они лучше всего сохраняют временные отметки — годовые кольца). Тамара, записав порядковый номер рыбы, анализа, дату, длину и вес её, принимает чешуйки от Кости и складывает их в согнутые конвертиком листики блокнота (это так называемая чешуйная книжка). У некоторых рыб, ставриды, сомы, сауриды и другие берётся не чешуя (потому, что она мелкая), а отолиты, часть органа равновесия. Небольшие, разной степени прозрачности, размеров и формы парные камешки, кальциевые образования, расположенные в специальной полости в голове по-за глазами рыб и несколько выше. У больших рыб они покрупнее и покрепче, у мелких иногда столь хрупки, что не только взять их, но и сохранить — проблема. Такие собирают в плексигласовые пеналы с ячейками для каждой пары.

Сначала я сообщаю Тамаре длину и массу, затем Костя — пол, стадию зрелости гонад, наполнение желудка, кишечника, степень внутреннего ожирения.

Мы вполне можем заменить друг друга, но лучше, когда каждый делает что-то одно: в этом случае приобретается навык взятия всех показателей, легче отмечаются небольшие отличия, как говорится, набивается глаз, то есть приобретается опыт. Конечно, весовые и линейные характеристики у разных наблюдателей будут одинаковы, а вот те, что определяются визуально, могут разниться, как было с цветом.

Количество рыбы в ведре уменьшается, пухнет чешуйная книжка, мы иногда обмениваемся не относящимися к делу репликами или переспрашиваем что-либо непонятное, но обычно работаем молча. Постукивают гири на весах, клацает ножницами Костя, шуршит бумагами Тамара.

 

Анализы, анализы, самых разнообразных рыб. Их много ещё будет впереди в разное время суток, в разных местах и в разных океанах: Индийском со всеми его морями, Антарктике, Атлантике — от зябких вод банки Агульяс, расположенной южнее одноименного мыса, крайней точки юга Африки, до запылённых ветрами Сахары — богатых рыбой вод Марокко. И всё для того, чтобы после, при осмыслении их, постепенно, как на листе фотобумаги в медленно действующем проявителе проясниться отдельным чертам биологии, интимной стороне жизни рыб. Но вместе с получением ответа на одни вопросы тут же возникают новые. Теперь я знаю, что конца этому нет и вероятно, не может быть.

После многих лет работы у меня зародилась и оформилась такая мысль: чем больше мы узнаём о жизни в океане, тем больше возникает вопросов о ней, просто эти вопросы более глубокие, на ином уровне знаний. Обычно, если мне доводилось выступать перед школьниками города или в иной аудитории, помня собственный юношеский нигилизм, когда казалось, что всё уже открыто и познано и нашему поколению, ничего интересного и нового не узнать, я приводил такое сравнение. — Представьте себе круг, — и я рисовал на классной доске круг небольшого диаметра. — Всё, что внутри круга — это наши знания о мире, а внешний периметр его соприкасается с пока непознанным. Человечество развивается, накапливает знания, диаметр круга увеличивается, и периметр его соприкасается с всё большим и большим объёмом неизвестного. — Для сравнения я рисовал большой круг. — Так что не волнуйтесь — утешал я слушателей, — вам и вашим потомкам работы хватит, лишь бы был интерес к познанию

 

— Чёрт-те что! — Костя, приняв от меня очередного японского карася и передав чешую с него Тамаре, чертыхается, вертит рыбу в руках, растерянно пощёлкивает ножницами над брюшной частью, не решаясь вскрыть её.

— Чего там? — наклоняюсь я к нему.

— Отверстия-то воняльного нет! — так Костя называет анальное отверстие.

— Как это нет? — восклицаем мы с Тамарой в один голос и подвигаемся ближе.

Самый тщательный осмотр рыбёшки размером с ладонь, сравнение её с другими нисколько не прояснили наше недоумение. Анального отверстия не было.

— Может быть, она, м-м-м, через рот приспособилась отрыгивать? — высказываю я предположение.

По внешнему виду рыбка совершенно нормальная, упитанная. Значит, она ела, а если ела, то и избавлялась от остатков переваренной пищи через оное отверстие. Выделительная система, разной степени совершенства есть почти у каждого живого существа. Но где оно? Изучаем рот, жаберную полость, но и там нет намёков на это злополучное отверстие. В самом деле, чёрт-те что. Этого не может быть, потому что не может быть никогда, и всё-таки оно есть! Вот такая дилемма!

Остаётся последний путь. Вскрываем рыбу, хотя и очень жаль портить такой уникальный экземпляр, и принимаемся искать анальное отверстие, начиная от нижней части рта, через брюхо до самого анального плавника, утратившего в данной ситуации смысл своего наименования. Раскрываем брюшную полость и, следуя к хвосту, осторожно перебираем внутренние органы. Рот, глотка, пищевод, желудок, кишечник (он изгибается почти на сто восемьдесят градусов в том месте, где в норме должен быть выход), кишочка тянется в обратном направлении к голове и заканчивается — поди, догадайся! — под мышкой, в подплавниковой впадине, в бесчешуйной, кожной складке левого грудного плавника. И оно становится видным и открытым только тогда, когда плавник оттопыривается под прямым углом к телу. Вот как бывает!

У рыб, как и у прочих животных, не редкость появление различных уродов: как-то в Каркинитском заливе Чёрного моря мы поймали осетра изогнутого, как коленвал, в двух плоскостях. В заливе Сонмиани мне встретился сом-альбинос, различные отклонения бывают у ставрид, в особенности много их у ставрид рода декаптерус из вод архипелага Чагос, что невольно наводит на мысль — а не в этих ли краях зарождаются новые виды этих рыб? Бывают и вот такие феномены.

 

ЗЕМНЫЕ ИНОПЛАНЕТЯНЕ И ЧАРУЮЩИЙ ВЗГЛЯД ТИБИИ

 

Бумага шелестит, стало быть, наука подталкивается вперёд.

— Не помешал? — это Женя Чуков, матрос из траловой команды. Он пробирается на своё любимое место под иллюминатор, в уголок между мной и Костей, устраивается там и наблюдает за нашей работой.

Я заметил, что в каждой экспедиции среди членов команды всегда находится человек, тяготеющий к научной группе и предпочитающий свободное от вахты время проводить в нашем обществе, иногда помогая по мелочам, чаще просто отдыхая. Предполагаю, что Женей движет не только интерес к нашим занятиям. Прекрасная половина научной группы пользуется заслуженной популярностью, и, как окажется дальше, чем ближе к концу рейса, тем большей. Кому симпатизирует Чуков пока непонятно, его отношение равно уважительно к обеим нашим дамам. Он без навязчивости и подобострастия услужлив, и потому к нему просто приятно обращаться за помощью. Два раза просить его не надо, если сказал, что сделает, то так и будет.

Высоко поднявшееся солнце при крене судна проникает в лабораторию и освещает укреплённый на уровне глаз Чукова аквариум и его обитателей. Наиболее примечателен в нём моллюск — тибия.

Тибия, так можно было бы назвать звезду или цветок, а может быть прекрасную женщину, но это всего лишь брюхоногий моллюск, раковина которого покрыта невзрачной буро-коричневой защитной шубой рогоподобного конхиолина. Среди моллюсков немало обладателей и более изящных раковин, раскрашенных столь изумительно прихотливо и неповторимо, что останавливают на себе взгляд не только самого обычного человека незнакомого с морской живностью, но даже и привередливого коллекционера моллюсков — конхиломана.

А тибия? Представьте себе десять-пятнадцать спиральных завитков, конусовидно сходящихся на нет к верхушке раковины и расширяющихся в головной части, в её устье. Здесь же, по краю устья — жабо из пяти-шести коротких и одного длинного пикообразного отростка, наиболее длинного у тибии фисус — у неё он составляет, при общей длине раковины до двадцати трёх сантиметров, почти половину её.

Образ жизни их не столь уж и привлекателен, медленное передвижение на илах и илистых песках в вечных сумерках, почти ночи, у нижнего края шельфа на глубинах около двухсот метров, где обитает тибия инсулэ-хораб, и до сорока — тибия-фисус. На этих глубинах нет пиршества красок и фейерверка жизни кораллового рифа. Так почему же у тебя такие прекрасные колдовские глаза, тибия? Почему тебя, невзрачное дитя своё, Природа наградила столь удивительными глазами? Что ты видишь ими? Кому там любоваться ими!

Мне знаком взгляд насекомых и пресмыкающихся, я смотрел в глаза птицам и рыбам, млекопитающим и ракам. До сих пор помнится безразлично-оценивающий, с кошачьим разрезом зрачка — глаз акулы на краю рифа или настороженно-выжидающий, мурены, в глубине его... А, хитро ухмыляющийся, глаз слона, выпрашивающего бакшиш!

Даже пришлось как-то ощутить, а потом и увидеть, не подберу другого слова — изумлённый взгляд льва! Фотографируя бабочек, сам не понимаю, как, я забрался в оставленную служителями незапертой клетку льва в зоопарке Карачи. Его Величество видимо недавно покормили, и царь был настроен миролюбиво.

И всё же признаюсь, вопрошающий неземной взгляд тибии памятен больше всего своей осмысленностью. Он не только очаровал меня, но и заставил задуматься. А что если она тоже способна понимать и чувствовать? Что если она тоже думает, а мы на нынешнем уровне знаний просто не способны понять, каким образом она это делает?! Ведь, в сущности, животные — это земные инопланетяне, и прежде чем пытаться разыскать и постигать язык жителей иных планет, стоило бы научиться понимать наших инопланетян.

И первые шаги в этом направлении уже делаются. Как и следовало ожидать, впереди оказались японцы, день-то у них начинается, и они время не теряют. Вроде бы расшифровали язык самых близких друзей наших — собак и кошек.

И вообще, животные, в особенности высокоразвитые, прекрасный объект для поиска самого пути подхода к пониманию других. И мне кажется другая жизнь из Вселенной, просто не хочет обозначать себя, изучает нас со стороны и терпеливо ждёт, когда же мы достигнем уровня сознания достойного, чтобы с нами общаться. Что они могут получить от нас, если мы не способны договориться друг с другом и как бандиты в переулке, чуть что хватаемся за нож, пистолет и бомбу!

Инопланетяне, которые, конечно же, есть, выйдут на контакт только тогда, когда мы перестанем убивать друг друга и разрушать среду собственного обитания. В их категориях измерения необходимости заведения контактов с нами, на первом месте — нравственность. А что мы можем им предложить? Они пережили период денежных и иных материальных отношений. Так что ждать нам ещё долго.

Чуков, как и все мы, очарованный взглядом тибии, следит за её передвижением по аквариуму. Она не любит мельтешения за стеклом своего дома и яркого света, старается держаться теневой стороны и, то медленно ползает по обросшим водорослями камням, деликатно исследуя их хоботком-сифоном, то, выдвинув ногу с крепкой хитиновой подошвой и заякорившись ею, рывком перепрыгивает-перекатывается на другое место. После шага-прыжка тибия сжимается, прячется в раковину, прикрываясь, словно щитом, подошвой ноги, как бы в ожидании возможной опасности на новом месте, затем снова осторожно выдвигает ногу из-под края раковины, и постепенно переворачивает себя на брюшную сторону.

Вот, робко, изучающе, показывается пара щупальцев, затем сифон и, наконец, крошечные, пронзительно-зелёного цвета наивно-доверчивые глазки на длинных гибких стебельках, всегда готовые, как потянуться к чему-то, что надо рассмотреть более пристально, так и мгновенно скрыться от любой, даже мнимой опасности под надёжную броню раковины.

С разных сторон к разделяющей их стеклянной перегородке, приближаются обитатели двух стихий, воды и воздуха, моллюск и человек, и долго и внимательно смотрят друг на друга. Что видим мы, ясно, но что видит тибия?

— А ведь это он, земной марсианин, или, поскольку это она, то марсианка-венерианка, установите с ней контакт. Так нет, куда-то в космос посылаем сигналы, ждем ответа. А что, если там такие, вот существа живут, и нет им дела ни до числа пи, ни до теоремы Пифагора, не говоря уж о бюсте Ленина или знамени СССР, — говорит Чуков, почти дословно повторяя мои мысли.

Он отодвигается от аквариума, окидывает нас взглядом: согласны ли мы с ним — и продолжает:

— Будь я художником и, решив изобразить доброго духа моря, взял бы для него глаза у тибии, в этом взгляде загадочности, пожалуй, не меньше, чем у Джоконды!

Мы и сами так думаем, и поэтому никто не возражает, когда Чуков завешивает аквариум полотенцем.

— Чувствуешь себя как-то неловко, — ёжится он, — словно и она меня изучает.

 

ФЕНОМЕН ЧУКОВА

 

Между тем мы продолжаем делать анализ. Чуков заинтересовался манипуляциями Кости, после вскрытия рыбы повторяющего в различных вариантах — самка-самец, в сочетании с цифрами от ноля до пяти и словом «желудок». Понаблюдав некоторое время за ним, и приглядевшись к той рыбе, которую Костя после вскрытия бросал в ведро, Чуков вдруг упредил его и, глядя на ещё не вскрытую рыбу, сказал: «самка».

Костя вскрыл её: действительно, самка!

— Следующая — снова самка, — определил Чуков.

Мы переглянулись, и было чему удивляться. Рыба, на наш взгляд не имевшая видимых половых признаков, легко распознавалась матросом, только что впервые увидевшим её.

После этого, невозмутимо насладившись произведённым эффектом, Чуков, словно фокусник разбросал оставшихся рыб на две неравных кучки, а три самых маленьких рыбки отложил в сторону: «Не пойму, кто такие?».

Костя посмотрел на меня: «ну-ка, взвесь их!» — и обратился к Чукову:

— Конечно, не поймёшь, гляди, — он развернул брюшную полость одной из этих рыбок перед Чуковым, — вот две ниточки, гонады, сейчас они ещё не развиты, рыбки-подростки, здесь, пожалуй, только гистологический, то есть тканевый, анализ поможет определить пол. Пиши, Тома: ювенис. Лучше скажи, дорогой, как ты взрослых рыб различаешь?

— Чего тут хитрого, самка, она вон какая, а самец совсем непохожий!

Я держал в одной руке самку, а в другой «совсем непохожего» самца, распознанного Чуковым без всяких усилий, и ни за что не отважился бы определить их пол без вскрытия, разве что наугад, — рыбы были совершенно одинаковы.

— Колдовство какое-то, — поражался Костя, поочерёдно вскрывая рыб из разных кучек: это действительно были самки и самцы.

Глаза Чукова, вероятно, улавливали малейшие отличия в окраске и в расположении цветовых пятен. Хотя он сам толком не мог объяснить, как же их различает, просто для него они были разными, но то, что в его глазах «совсем другое», никак не поддавалось распознать нашему, наверное, грубому и неуклюжему зрению. Мы как слепцы тыкались среди этих, очевидных ему различий, но так и не научились достоверно определять рыб по внешнему виду. Ведь следовало ещё брать поправку на искажения, возникающие после гибели рыбы. У свежей окраска одна, у снулой — другая. В самом деле, колдовство.

Всё это видимо объяснимо с той точки зрения, что если бывает абсолютный слух, то почему бы ни быть, и абсолютному зрению. Различают же чукчи, эскимосы и другие северные народы сотни оттенков у абсолютно белого, для нас снега!

 

ГДЕ И КОГДА РЫБЫ ПРЕДАЮТСЯ ЛЮБОВНЫМ УТЕХАМ?

 

Костя удаляется в каюту обрабатывать записи, вслед за ним уходит и Чуков готовить к постановке следующий трал, а мы с Тамарой остаёмся доделывать анализ. Теперь я взвешиваю индивидуально гонады самок и самцов. Ряд таких взвешиваний в различное время суток и на протяжении какого-то периода времени позволит нам ответить на два вопроса: днём или ночью, и в какой сезон года проходит нерест данного вида рыбы. Ведь по мере того, как рыба вступает в нерестовое состояние, увеличивается вес её гонад — половых желез, а значит, изменяется отношение веса гонад к весу тела, так называемый гонадо-соматический индекс — ГСИ.

Из литературы и теперь уже вездесущего телевидения всем вероятно известно в мельчайших подробностях, как, где и когда занимаются любовными шалостями лососевые рыбы. Хотя, когда — осенью, известно и медведям… А, вот в океане, у малоизученных рыб, пока не всё так однозначно и определённо.

У большинства тропических рыб нерест растянут на весь год, но даже в таком случае имеется, хоть и не всегда ясно выраженный, пик его, иногда два. Обычно эти пики более массового икрометания приурочены к какому-нибудь изменению во внешней среде. К какому? На этот вопрос мы получим ответ, проанализировав данные гидробиологов и гидрологов, но это ещё впереди.

Получаемые нами сведения представляют прямой интерес для практического рыболовства, так как в период нереста рыбы образуют скопления, и, следовательно, уловы их будут повесомее.

А что же с суточной ритмикой нереста? Оказывается, некоторые рыбы нерестятся только в определённое время суток, поэтому очень важно выполнять анализы круглосуточно, чтобы выявить его. Вообще для тропиков характерно, что многие донные рыбы, да и те, что обитают в придонно-донном слое воды, на ночь поднимаются впелагиаль, рассеиваются, и добыть их практически невозможно. Уловы снижаются до нуля.

Наблюдая суточное изменение ГСИ, например, у ставрид, легко заметить, что с некоторого минимального значения в утренние часы он плавно повышается к ночи, достигает максимума в самую глухую пору между полночью и тремя-четырьмя часами, а к утру резко падает, чтобы на следующие сутки повторить тот же цикл. Любопытно, что одни виды рыб отдаются любовным утехам у дна, другие для этой же цели поднимаются в пелагиаль. У многих процесс размножения сопровождается актами ухаживания, возбуждением друг друга, до тех пор, пока самки, находящиеся ниже самцов, не «выстреливают» порции созревших икринок; поднимаясь вверх, те проплывают сквозь облако синхронно излитых самцами молок…

Но и тут наблюдается интересная закономерность в поведении самок и самцов. Готовые к нересту самки находятся всегда над самцами, выметанные ими молоки проходят сквозь плавающую икру и оплодотворяют её. Со временем подросшие личинки ставрид находят укрытие-спасение от желающих их съесть, под куполами медуз….

Так происходит таинство оплодотворения в рыбьем мире, и миллиарды новых жизней зарождаются в Океане.

 

КТО СЪЕЛ СКВИЛЛУ?

 

Самый кропотливый анализ — разбор пищевого комка выполняем вдвоём. Всё, что ели нитепёры, разделяем на несколько основных групп пищевых организмов: офиуры, крабы-плавунцы, полихеты, мелкие беспозвоночные и так называемый химус — сильно переваренные неопознаваемые остатки. Я выуживаю крупные фрагменты и раскладываю их по чашкам Петри, а Тома под бинокуляром расфасовывает мелочёвку, по-детски восхищаясь удивительным миром, изопод, остракод, декапод и других микроскопических рачков, вернее тому, что осталось в желудках рыб непереваренным — хитиновых оболочек.

Восхищение Томы основывается на хорошем знании этих существ. Видя всего лишь фрагмент, она тут же представляет его живым и потому частенько предлагает нам взглянуть в окуляр, разделить её радость.

По содержанию пищевого комка в желудках, в особенности у хищных рыб, можно установить, что в определённый период жизни им свойственно переходить с одних кормовых организмов на другие. Чего больше в данный момент, то и едят. Но по мере развития мониторингового изучения отдельных районов океана устанавливается такой факт: если в шестидесятых годах, в начале исследований и промысла, едва ли не самым распространённым ракообразным в Аденском заливе был донный рак-богомол сквилла, то к восьмидесятым годам он практически исчез из уловов и из пищевого комка рыб. Почему?

Этот рачок ведёт сугубо донный образ жизни и обитает в норках, которые роет в любом мягком грунте. Естественно, суда, работающие донными тралами, разрушили его биотоп настолько, что эти рачки стали встречаться единично. Но взамен, необыкновенно размножилась так называемая рыба-лира, практическое значение которой из-за её водянистости, лилипутских размеров и колючей костлявости — ничтожно, разве лишь на рыбную муку... К чему приведёт такое изменение в биотопе донных рыб Аденского залива, из-за прекращения исследований в этом районе неясно.

Я не всуе упомянул рабочую гипотезу. Не всё так просто, понятно и однозначно. Вот, что случилось со сквиллой, вышеприведённые заключения оказались истинными до определённого уровня наших знаний её биологии и поведения. Хотя исследования в Аденском заливе практически прекратились. Но в других частях океана — продолжались и в первую очередь хищных рыб объектов ярусного лова. Вот тут-то и было выяснено истинное значение сквиллы! Она оказалась важнейшим компонентом питания хищников в период своего массового размножения. А размножается она в таких количествах, что тунцы в это время переходят на питание исключительно ею! И всё это выяснено при изучении всего лишь содержимого желудка. А колебания её численности связаны не с нашими тралениями, а с вполне естественными причинами, каковые случаются и с другими животными, до сих пор не до конца понятными.

 

Наконец всё переделано, взвешено и записано. Лабораторная посуда вымыта, предметы, имеющие привычку убегать во время качки, разложены в гнёзда и ящики столов, можно отдохнуть. Если человек долго находится в море, у него потом на всю жизнь вырабатывается привычка ничего не ставить на край стола, а, выходя из каюты, даже если погода штилевая, закреплять или убирать вещи в такие места, где они останутся в целости. Даже на суше, бывало, иногда ловишь себя на том, что стараешься отодвинуть тарелки-чашки от края стола: а вдруг качнёт? Ну, хорошо, в шторм или просто при небольшой волне понятно, а почему в штиль?

Как-то мы шли при полном штиле, и занимались каждый своим делом, изменений погоды и каких-нибудь катаклизмов не предвиделось. Но внезапно судно положило на борт столь резко, что всё полетело на палубу, а кто стоял — повалились на переборки. Что случилось?

 

А это разгильдяй рулевой, увидев перед самым носом резвящихся дельфинов, решил подыграть им, не подумав о последствиях, и крутанул штурвал градусов на девяносто. Как сказал потом боцман, — та у него вазелина в голове нема.

Из-за бездумного поступка рулевого, самая большая беда, едва не обернувшаяся трагедией, случилась на камбузе. В штормовых условиях котлы на плите закрепляются в специальных перегородках, а тут… всё варево, не подготовленное к такому кунштюку, вместе с чаем соскочило со штатных мест на палубу, хорошо, что повар был в другом помещении. Увидев обед и ужин на кафельном полу, наш кок Кирюша — мужик, резкий в гневе, — схватил самый большой черпак и, поминая обитателей преисподней, морских и сухопутных богов, а также некоторых родителей рулевого и ни в чём не виновных Магеллана и Колумба, ворвался в рулевую рубку. Плохо пришлось бы рулевому, не зацепись Кирюша черпаком за комингс, порог, так что виновник происшествия сообразивший, что он натворил, успел убежать. Надо ли говорить, что обедали мы поздненько...

Так, что, если вам доведётся быть в компании с мореходом, и вы увидите, как он отодвигает обеденную посуду к середине стола, не смейтесь, припомнился мореплавателю штормик.

 

В МИНУТЫ ОТДЫХА

 

Откидываюсь на спинку кресла и смотрю на самый точный «прибор» из имеющихся у нас. Над дверью в лабораторию вбит гвоздь, к которому перпендикулярно переборке привязан гидрологический грузик с карандашом, воткнутым в разрез, проходящий сквозь его центр, через который пропускается трос. При малейшем крене судна отвес отклоняется в сторону, скользя по поверхности пластиковой переборки и вырисовывая на ней дугообразную линию, отградуированную в обе стороны от вертикали, по сорок пять градусов. Чем дальше от центра, тем тоньше линия, прочерченная карандашом, пока она кончается десятью градусами, больших кренов у нас еще не было. Вот и сейчас грузик с карандашом застыл на нуле. Под этим прибором шутливая надпись: «Руками не трогать», она предполагает особую ценность прибора. Это кренометр, сооружённый кем-то до нас. Наша задача — своевременно подтачивать карандаш. Почти так же сделан и заводской прибор, конечно, корпус покрасивее, стрелка поизящней, чувствительность точнее.

Другой прибор столь же потрясающей точности — измеритель влажности — совершенно случайно довелось изобрести мне.

На переборке, несколько отдав шуруп, удерживающий металлическую планку, соединяющую два листа пластика обшивки каюты, я укрепил фотографию посмертной маски Маяковского, причём прижал, только один край фотографии. Через некоторое время я заметил, что к ночи фото скручивается в трубочку, а днём разворачивается, иногда полностью, даже загибаясь в сторону подложки, иногда частично. Приняв положение полностью скрученной фотографии за сто, а развёрнутой — за ноль и расчертив все промежуточные значения через равномерные интервалы, я получил доморощенный психрометр, цена деления которого градуировалась, конечно, в тут же изобретенных единицах — «масках».

Любопытно, что этот «прибор» работает только в помещениях с постоянно открытыми дверями и окнами, в городской же закрытой квартире, где влажность не очень меняется, «прибор» расстраивается.

Не стоит удивляться странным, казалось бы, заботам и тревогам довольно таки взрослых дядь и тёть, способным взволноваться по столь легкомысленному поводу. Даже при современных способах связи и получения информации, в море, мы дети двадцатого века страдаем от её недостатка. Не достаёт также и того, что мы обычно не замечаем, получая на берегу в избытке — разнообразия общения.

Поскольку комплектация экипажей судов ещё далека от подбора по психологической совместимости и другим параметрам, то хочешь того или нет, невольно образуются микроколлективы по интересам, при этом совершенно не обязательно, чтобы научные сотрудники тяготели друг к другу, а машинная команда, судоводители или матросы образовывали свои группировки, — скорее даже наоборот.

Кружок преферансистов, и здесь нашедших друг друга и смотревших на всех остальных как на ущербных, состоял из весьма разношерстных людей, которые в иных обстоятельствах ни за что не общались бы друг с другом. Стоило ли для этого уходить в океан, чтобы даже на стоянке в столь экзотическом месте, как Сейшельские острова, убивать время, глядя в только им понятные линии и цифры на оборотной стороне списанной штурманом карты!?

Конечно, с их точки зрения наблюдение за крысами, тараканами, кузнечиками и сверчками или ковыряние в рыбьих внутренностях — куда менее достойное занятие, но боюсь, что нам друг друга не понять.

Так что же делать на судне, когда ты свободен? книги? Да, если предусмотрительно взял их с собой. Половина библиотечных была предназначена в помощь «занимающимся политическим самообразованием». Но кто и где видел нормального человека, штудирующего труды вождей и классиков добровольно? Такие уникумы столь же редки и странны, как и любители ходить на собрания.

Что же остаётся? повышать профессиональный уровень. Стармех Емельяныч, по-судовому «дед», натаскивает мотористов на должность механиков; акустик осваивает радиодело; один из рулевых упорно штурмует науки «навигацкие», я его потом знавал капитаном-дальневосточником; а меня интересует зоология позвоночных и беспозвоночных, химия органическая и неорганическая, биохимия и даже курс почвоведения. Ох, уж это почвоведение! Но об этом в заключительной главе. Ничего не поделаешь, заочно учусь в Одесском университете.

Периодически экипаж судна нежданно принимаются плести из капрона авоськи, да не простые, а разноцветные, с узорами, постепенно усложняя это умение и доводя его до уровня почти, что произведений народного промысла. Потом переключаются на вязание узорных мочалок, чтобы, дойдя до верха совершенства, заняться изготовлением, придверных ковриков.

А то вдруг все начинают играть в шахматы, нарды, плоский биллиард или балду. Вы никогда не играли в балду? Она несколько напоминает продвинутый до уровня Олимпийских игр — кёрлинг. Этой игре не помеха и качка, тогда даже интересней с линий в три и пять метров загонять в нарисованные на палубе клетки от ноля до десяти с минусами и плюсами, набирая очки до определённой суммы. В качку, конечно, надо учитывать крен. Помню, мы с напарником Юрой Мельниковым до того наловчились, что вызывали любую пару с условием, что будем играть только левыми руками... Эти увлечения затягивали в свою орбиту всех, они, как моровое поветрие, охватывали экипаж, а потом вдруг стихали, сходя на нет.

Никогда не забыть, как во время нудной стоянки у Цейлона в ожидании топлива от проходящего танкера мы забавлялись ловлей акул и запуском летающих змеев все большего и большего размера, воруя у прачки списанные простыни. И, в конце концов, запузырили, чуть ли не в стратосферу такого гиганта, что всполошились даже местные ВВС. Уж не знаем, что докладывал начальству пилот самолётика, обследовавшего наш «НЛО», так как связать пируэты самодельного Горыныча со стоящим на рейде советским судном он никак не мог, поди, увидь трёхмиллиметровую капроновую нитку! В конце концов капитан запретил эту забаву, дабы не вызвать международные осложнения...

Но были увлечения и индивидуальные. Один моторист занимался изготовлением парусников. Увлечение было серьёзное, он ещё дома запасался материалами, чертежами и с адским терпением кропотливо вытачивал и собирал крошечные детали. Зато к концу рейса его рукоделие заставило нас остолбенеть от восхищения. Говорят, в дальнейшем этот моторист довольно успешно сплавлял свои парусники в итальянские лавки, заслуженным успехом пользовались каравеллы Колумба, особенно, когда он приспособился собирать их в бутылках.

Не успели мы расслабиться и насладиться отдыхом, как отдали стопора лебёдок и ваера поползли из воды, подтягивая следующий трал. И так весь рейс, исключая переходы, гидрологические разрезы и стоянки в портах. Я взглянул на часы. Близился полдень, а значит, следующий улов будет обрабатывать новая вахта.

Мы подходим к островам в южной части Красного моря, ожидается высадка на берег. Первая в моей жизни…

Глава 3

 

 

ОСТРОВА

 

Необыкновенная пашня. — Осторожно риф! — Терновый венец — коралловый волк. — Что видно в чернильной тьме? — В каньонах рифа. — Попугаи. — Гурманы с острова Халлания. — Зачем им макияж? — Неизвестные карлики и великаны. — Очарование рифа. — Жизнь за «слезинку русалки». — Рыбалка на рифе. — Дом — всё, жизнь — ничто. — «Наркоз» для рыб. — Уловки «Мамамбуя». — Иглобрюхи — сувениры, лекарство, яд и … мечта гурмана. — Наедине с тридакной. — Лилипутская собачка.

 

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ПАШНЯ

На судне трудно скрыть какой-либо секрет. Мы пока не знаем, что именно, но что-то произошло. Судим об этом по некоторым косвенным признакам: радист зашел в каюту капитана как-то особенно быстро и взволнованно; через пару минут они закрылись в радиорубке, но перед этим капитан велел сбавить ход до малого; дизеля заурчали тише, и мы затабанили почти на месте.

Любое изменение в работе двигателя не остаётся незамеченным, он как сердце, стучит себе и стучит, но стоит чуть сменить ритм, и на это сразу обращаешь внимание, продолжаешь своё дело, но ушки на макушке, почему начальство засуетилось, к чему бы это?

Время завтрака, и все, кто находился в салоне, дружно подняли головы, остановив взгляд на динамике — «спикере», источнике официальных новостей. Трансляция Москвы прервалась на полуслове, послышались звуки, предшествующие любому общению с включенным микрофоном: шорохи, пощелкивания, хрипы, кто-то кашлянул, прочищая горло, — и всем нам хорошо знакомый голос рулевого, судового «Левитана», несущего вахту вместе со старпомом, объявил: «После завтрака в восемь пятнадцать командному составу собраться в каюте капитана».

Ого! Это уже событие, начинается что-то интересное, переглянулись мы с Костей.

На палубе, на судах других типов — на баке, полубаке, юте, шкафуте или под шкафутом и т. п., или, как с некоторых пор стали говорить на нашем судне, «под лебёдкой», где рождаются, циркулируют или умирают неофициальные новости, все последние дни обсуждался вопрос: под каким бы предлогом высадиться на один из пустынных и безводных, посещаемых только рыбаками, островов на юге Красного моря? Пока же нас ожидала столица Южного Йемена — Аден, куда мы должны были зайти для бункеровки водой, пополнения запаса скоропортящихся продуктов и отдыха.

Но оказалось, что судьба приготовила нам подарок: в Адене религиозный мусульманский праздник, в связи с чем порт закрыт. И на совещании у капитана отцы-командиры решили переждать эти дни где-нибудь у островов, гористые силуэты которых будоражили наше воображение, более того: по карте в штурманской рубке мы изучили все их бухты и мысы, в особенности те, что опоясаны иероглифами полукруглых зигзагов рифов. И выходит, что не зря!

… Остров, выбранный нами и к которому мы подходили с северной стороны, представлял собой удивительное зрелище. Издалека, куда ни кинь взгляд, почти прямо из воды, отороченные белой пенистой полоской пляжа, вставали гряды свежевспаханных холмов и полей между ними. Даже крутые обрывы самого высокого из холмов, свыше четырехсот метров, тоже были вспаханы каким-то сумасшедшим пахарем.

Солнце било прямо в глаза, детали пейзажа скрадывала дымка марева, и чем ближе мы подходили к острову, причём шли почти наощупь, опасаясь коралловых рифов и скал, тем яснее виднелись пласты перевёрнутой земли, поднятой плантажным плугом. Кому понадобилось в этом безводье пахать, откуда взялся чернозём?

Почтительно обойдя небольшой островок-скалу — приют морских птиц, сбавили ход до самого малого, потом машина почти остановилась, и в наступившей тишине судно заскользило по инерции в голубовато-зелёной воде, местами таинственно темневшей глубокой синевой.

Прогрохотала якорь-цепь, боцман отбил на рынде количество её смычек, сорокапятиметровых отрезков, ушедших в воду. Вот она настоящая тишина, фоном которой служат крики птиц и шорох белого, слепящего глаза кораллового песка, без устали перебираемого ласковыми волнами.

Из всех подарков, которыми меня одарила судьба, этот, а потом и другие — высадка на необитаемый остров — самый лучший, самый первый, самый памятный и самый насыщенный неожиданными встречами.

… Когда-нибудь такие островки станут прибежищем натуралистов, любителей подводных приключений, жизни в полном одиночестве. Пока же здесь первозданная тишина и покой, как сто и тысячу лет назад. А пашня оказалась не пашней, а вздыбленным, вспененным базальтом, увековечившим родовые муки юной Земли.

 

ОСТОРОЖНО — РИФ

 

«А может быть, не надо, — размышляю я, пока шлюпка приближается к берегу, — пусть эти острова так и останутся ненаселёнными, свободными от людей и всего, что с ними связано». Так не хочется, чтобы пустынные берега острова усеивались обрывками бумаг, пластиковыми пакетами, битыми бутылками и пустыми пивными банками; чтобы непуганые рыбы были выловлены, а кораллы растащены на сувениры. Неужели на Земле не останется места, где можно уединиться, вернуться во время, когда жизнь только зарождалась?

Пусть всегда будут необитаемые острова, таёжные крепи, непролазные болота, пески, полынно-ковыльные степи и джунгли, а в них нехоженые тропы, где каждый сможет насладиться чувством первопроходца, остаться один на один с костром, заглянуть в доверчивые глаза птицы, рыбы или моллюска; пусть каждый сможет ощутить возвышающую силу бескорыстной доброты; и пусть планета Земля, на которой мы живём, в равной степени принадлежит всем её обитателям, а не только «царям природы».

И самое лучшее, что может сделать человек после пребывания не только в заповедном, но и в любом другом месте нашего космического дома, — не оставить после себя никаких следов.

И вот он, риф — нескончаемые лабиринты ходов, то соединяющихся друг с другом, то расходящихся в самых причудливых направлениях. Вот его цвета: зелёное, голубое, красное, оранжевое, фиолетовое, синее, серебристое! Самое немыслимое на суше сочетание их. А-а, что цвета перечислять, одно слово — фантастика! Солнечные блики на дне, на животных и растениях, рыбы, которых я недавно видел беспомощными на палубе, здесь, в коралловых джунглях, доверчиво и неслышно скользят, как отсверки солнечных лучей, как осколки радуги.

Еще Чарльз Дарвин, очарованный подводным миром, полагал, — а много ли он мог увидеть невооружённым глазом, ведь тогда не было ни аквалангов, ни хотя бы маски-трубки, — что в тропиках каждый биолог, кем бы он ни был, должен хоть однажды спуститься под воду, чтобы пообщаться с коралловым рифом. Сообщество, в котором многообразная в таксономическом отношении, и эстетически совершенная жизнь проявляется биологически наиболее продуктивно. Возможно, только тропический лес способен в какой-то степени соперничать с рифом в видовом разнообразии.

Самое большое чудо, что щедро дарит нам море в тропиках — коралловый риф. Бесконечное пиршество фантастически красочных и неисчислимо разнообразных форм жизни. Здесь животные похожи на растения, а растения на животных, и те, и другие находятся в столь сложных отношениях, что многие из них не только не выяснены до конца, но просто неизвестны, причём большинство этих творений старается притвориться чем-то неживым.

Человек лишь заглянул в подводный мир, чуть приоткрыл завесу над одной из многочисленных и таких притягательных тайн природы. И, что для меня является самым непостижимым — подводные жители необычайно наивно доверчивы и позволяют разглядывать себя вплотную!

Рифы делятся на три типа: окаймляющие, расположенные сразу за внешней частью прибрежной отмели; барьерные, находящиеся на некотором, иногда довольно значительном расстоянии от берега; и кольцеобразные, окружающие атолл или лагуну.

Каждый из них состоит из нескольких частей. Сторона, обращенная к океану и спускающаяся иногда до глубины более четырёх километров, — это рифовый склон с крутизной около сорока пяти градусов. На макушке этого склона до глубины примерно в сорок-пятьдесят метров вдоль всего рифа проходят две террасы. На первой, расположенной между поверхностью океана и изобатой двадцать пять метров, (при наибольшем отливе), буйствует наиболее яркая и разноформенная флора и фауна. Здесь самая тёплая вода, много света, кислорода, питательных веществ.

Нижняя терраса гораздо беднее, и чем она глубже, тем скуднее на ней жизнь, а за глубинами сорок пять — пятьдесят метров начинается почти мёртвая зона. Ведь только три процента солнечного света достигают глубины в тридцать метров. Поэтому вторая, нижняя терраса заселена самыми неприхотливыми кораллами и рыбами, моллюсками и водорослями. Я перечисляю наиболее крупные и бросающиеся в глаза таксономические группы животных, а сколько тех, что поменьше или даже вовсе неразличимых невооружённым глазом!

Мой предел погружения с маской и трубкой — двенадцать-четырнадцать метров, поэтому вернёмся туда, где всегда солнце, свет, тепло и неустанная буркотня волн, разбивающихся о рифовый гребень. Ширина гребня может достигать полусотни метров. Конечно, в отлив здесь делать нечего, изрежешься и обстрекаешься о кораллы, живого места не останется, но стоит воде покрыть риф хотя бы на пятьдесят сантиметров — летишь-плывёшь, паришь над самым прекрасным созданием природы, и век бы отсюда не уходил, наблюдая и удивляясь, наблюдая и наслаждаясь.

Как ни странно, но самые быстрорастущие кораллы живут именно на гребне рифа, несмотря на то, что волны стремятся разрушить его. И разрушают, но миллиардные армии полипов неустанно, с муравьиным упорством, со скоростью до восьми сантиметров в год (в разных районах океана по-разному), невзирая на период года и время суток надстраивают его и надстраивают. Скорость роста кораллов установлена по затонувшим кораблям, дата гибели которых точно известна.

 

ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ — КОРАЛЛОВЫЙ ВОЛК

 

Каким осторожным надо быть, общаясь с морем, исследуя коралловые рифы, обладающие чрезвычайно хрупким экологическим равновесием, говорит недавний случай с морской звездой терновый венец, названной так за всестороннюю колючесть верхней части тела. Для полного сходства не хватает только бубличного проёма в её середине, чтобы водружать на головы мучеников.

Остаётся лишь гадать: где, в чём был нарушен существовавшей до тех пор баланс, что дало преимущество в развитии терновому венцу, вдруг размножившемуся на коралловых рифах Австралии в таких количествах, что реальной стала угроза самого существования коралловых биоценозов. И не лишено основания предположение, что человек неумеренным сбором хищных моллюсков тритонов и конусов, являющихся естественными врагами тернового венца, неразумно подтолкнул чашу весов в пользу звезды.

Но так ли? Как всякие естественные санитары и регуляторы роста популяций, будь то волк для копытных или лиса для зайцев и мышей, в небольших количествах терновый венец приносил пользу, выедая в первую очередь ослабленные коралловые полипы, в частности в зоне загрязнения. Оставшись же сам без регулятора, он из санитара превратился в злейшего врага кораллов.

Однако это только одна из гипотез о причинах внезапного увеличения численности звезды терновый венец.

Изучая эти процессы, происходившие в восьмидесятых годах ХХ века, О. Биркланд, обобщив наблюдения, нашёл статистически достоверную связь, зависимость между увеличением численности звезды и дождями. Выяснилось, что вспышки численности морской звезды acanthaster planci (акантастер планци) приходятся на третий год после сильных продолжительных дождей по окончании засушливого сезона, или спустя три года после особенно обильных кратковременных дождей. Причем увеличение количества тернового венца наблюдается у крупных островов Полинезии и Микронезии, но не у маленьких атоллов и островков. Как правило, вслед за выпадением обильных осадков в прибрежных водах крупных островов резко увеличивается биомасса планктона, а размножение тернового венца приурочено к сезону дождей. Биркланд высказывает гипотезу, что возрастание количества планктона способствует выживанию планктоноядных личинок звезды, что и приводит в конце концов к вспышке её популяции через три года.

Гипотеза была подтверждена прогнозируемой после обильных дождей 1978 года вспышкой численности тернового венца у Марианских островов.

Предполагаю, что обильное развитие планктона после дождей вкупе с опреснением морской воды и тем самым уменьшением ее солености ухудшает условия жизни коралловых полипов, так как уменьшает прозрачность воды и снижает количество кислорода, потребляемое планктоном. А к этим трём факторам: солёности, кислороду и освёщенности, да ещё температуре — полипы очень чувствительны.

В Индийском океане терновый венец обитает в водах Лаккадивских и Мальдивских островов, острова Маврикий, у архипелага Чагос, и в некоторых других местах. Но площадь этих островов либо слишком мала, чтобы удержать большое количество пресной воды после дождей, либо пресная вода быстро размывается сильными течениями.

Северо-западная часть Индийского океана, Красное море и район острова Сокотра вообще не избалованы дождями, поэтому здесь терновый венец не имеет благоприятных условий для чрезмерного размножения.

Стройность гипотезы Биркланда несколько нарушается тем, что ведь дожди шли и раньше, а первая вспышка звезды терновый венец зарегистрирована только в 1962 году! Поэтому, вероятно, ошибкой будет считать увеличение численности этой звезды следствием лишь сильных дождей или неумеренного сбора крупных моллюсков-хищников.

В 1972 году терновый венец размножился еще больше, причём пострадали и те колонии кораллов, которые уцелели в шестидесятых годах. Мнение о том, что причин несколько, подтверждается другими исследованиями.

Несомненно, влияние тернового венца на кораллы имеет место, но вот уже ряд лет, как численность этой звезды стабилизировалась (не последнюю роль в этом сыграла и рекомендация ученых подводным пловцам делать смертельные уколы формалина каждой встреченной звезде), а гибель кораллов продолжается. Возникает вопрос: а были ли хищные гастроподы таким уж важным регулятором этой звезды? Ведь сбор гастропод едва ли уменьшился, хотя ряд стран и приняли упредительные меры по охране этих моллюсков. Версия с дождями довольно веская, но и их влияние, как сказано выше, не столь решающе. Для этого должен случиться потоп, или другие катаклизмы всепланетного масштаба сродни тем, что стёрли с лица Земли динозавров или царствовавших в силурийском периоде древних первокораллов — четырехлучевых табулят, известных только по ископаемым остаткам. В пермский период эти кораллы почему-то вымерли, и позже в триасе их место занял подкласс мадрепоровых шестилучевых кораллов-рифостроителей и малочисленный подкласс восьмилучевых, к которым относится помянутое уже ранее морское перо.

Вероятно, и нынешние кораллы могли бы давно погибнуть, если бы не их удивительная способность к регенерации утраченных частей. Обломок колонии, упавший на бок, даже, образно говоря, с ног на голову, на дно или на ветки другого коралла, постепенно меняет ноги на голову или срастается с другим обломком, вырастая в новую, точно такую же запрограммированную природой колонию.

Более глубокое изучение проблемы массовой гибели кораллов позволило австралийским ученым предположить, что основной причиной её является, скорее всего, изменение морских течений в экваториальной зоне планеты.

Таковы гипотезы, а какие из них верны, какие нет, рассудит время.

 

ЧТО ВИДНО В ЧЕРНИЛЬНОЙ ТЬМЕ?

 

Хаотичность и неразбериха здесь только кажущиеся. Учёные, занимающиеся изучением биоценозов коралловых рифов, единодушно отмечают строгую упорядоченность не только в распределении тех или иных видов и групп животных, временных или постоянных объединений и стай, но и их поведения.

Мы, люди, как биологический вид существа не только сухопутные, но ещё и дневные. Во тьме мы чувствуем себя незащищено, всё время тянет оглянуться, кажется, за спиной кто-то крадётся, чтобы вцепиться в шею… Поэтому любому читателю этих строк не столь уж и трудно представить те ощущения, что я испытывал, погружаясь под воду ночью.

Я решился сделать это позднее, в пору своей работы в Йеменском исследовательском Центре Изучения Рыбных Богатств, он расположен в городе Мукалла. Здесь я осуществил свою давнюю мечту, мне представилась наконец-то возможность почти каждый вечер уходить под воду. Преодолевая внутреннее содрогание от погружения в чернильную тьму ночного океана, я плавал и нырял возле искусственного рифа-волнолома, ограждающего акваторию порта (обрастая кораллами и заселяясь, постепенно превращающегося в риф естественный). То, что я увидел, меня несказанно поразило. Оказывается, ночью, возле мола, прижимаясь к нему вплотную, в многочисленных полостях между бетонными кубами, тетраэдрами и пирамидами, из которых было сложено основание волнолома, пряталась масса стайных рыб, типичных для открытых вод, то есть пелагических видов, находящих здесь ночное пристанище и укрытие.

Любопытствующий читатель может спросить: что же я мог видеть в «чернильной тьме»? К своему удивлению, я обнаружил, что тёмной и непрозрачной вода была только при взгляде с воздуха, но стоило погрузиться в неё и адаптироваться, как оказалось, что всё прекрасно видно даже у дна, а до него здесь десять — двенадцать метров, не так резко и далеко как днём, но видно. В чем тут дело не знаю, пусть объяснят физики-оптики. Ранней ночью, часов в одиннадцать, в тропиках на суше темнота настолько густая, что, отплыв от берега всего метров на пять, я тут же потерял из вида не только жену, не рискнувшую разделить со мной ночное погружение, но и сам берег. Хорошо, что можно было ориентироваться по фонарю у прохода в порт.

Под водой же виделось гораздо дальше, и первое, на что я обратил внимание, — меня окружали совершенно другие рыбы. Мои дневные знакомцы исчезли. Я плыл, стараясь не отдаляться от рифа, держа его, так сказать, под боком, чтобы в случае необходимости, пренебрегая ежами-диадемами, успеть вскарабкатъся наверх. Неизвестно, кого принесёт в эти края на ночь глядя. А я для их зубов практически голая лакомая добыча — поздний ужин.

Но принесло самых обычных мирных рыб сколопсид из семейства немиптерид, японских карасей, тех, что днём обитали в открытых водах вдали от берега. Они, как и я, прижимались всей стайкой к любой выемке, держась одна подле другой. Мало того: на фоне всё-таки более светлого неба, приглядевшись снизу под определённым углом зрения, я обнаружил, что вокруг них струится некое киселеобразное марево, какое летом можно видеть над хорошо прогретым асфальтом, а то и землёй.

Я увидел эту неясную мгу, когда поднимался от дна вверх, вся стайка была как бы окутана завесой. Я её видел, но пока никак не ощущал...

Видимо, на ночь рыбки обволакивают себя слизью, выделяемой собственным телом, она служит им оградой, дистанционной сигнализацией, предупреждающей о проникновении за неё постороннего, потенциального врага. Оградой, конечно, эфемерной, но свою роль подать сигнал опасности она выполняет успешно.

Протягиваю руку в направлении стайки, и чувствую некую скользкость, какая бывает, когда умываешься дождевой или щелочной водой и хотя рыбки не были столь пугливы, как днём, но в руки не даются, неспешно отодвигаясь.

Глаза их открыты, и потому утверждать, что именно моё вторжение в слизь, нарушение её целостности служило им предупреждением об опасности, я не могу, но впечатление было именно таким.

Наконец и под водой тьма сгустилась настолько, что я перестал различать собственную ладонь. Пора возвращаться.

Жена стала рассказывать, как ей было страшно на берегу. Я не стал переубеждать, что мне под водой было ещё страшней. Я ведь туда полез сам, и всего лишь для того, чтобы утолить своё любопытство.

 

В КАНЬОНАХ РИФА

 

Риф как и лес только издали выглядит монолитным, а чем ближе к нему, тем лучше видны отдельные разросшиеся колонии кораллов, песчаные, водорослевые или каменистые поляны между ними. Как и в лесу, здесь есть свои великаны, свои чащобы и открытые места, есть ярусы верхний, средний и нижний, есть подрост и трава — кораллы-карлики. И жители рифа, и сам риф не могут существовать без них.

Но одни обитатели предпочитают порхать над кораллами и даже в минуту опасности ищут спасения не в его дебрях, а уплывают куда-нибудь подальше. Другие хоть и плавают над кораллами, но, почувствовав любую опасность, забиваются в самую глухомань. Третьи вообще предпочитают из чащобы не выбираться, а если выбираются, то короткими «перебежками» от укрытия к укрытию. Четвёртые врастают в риф намертво, или риф охватывает их своими цепкими объятиями, хотя в определенные периоды жизни, чаще в раннем детстве, они могут путешествовать, и даже очень далеко, но с возрастом оседают, прикрепляются и, добровольно замуровавшись, остаются пожизненными пленниками рифа. Пятые…

Есть и такие, для которых риф — лишь детская площадка. Взрослея, некоторые из них навсегда покидают её многоцветье, другие более-менее регулярно возвращаются, чтобы поохотиться на местах детских игр на беззаботную детвору новых поколений.

Сами полипы тоже довольно беспечны. При половом размножении они отпускают свои личинки на волю волн заселять новые пространства. Оттого на глубинах их обитания затонувшие корабли и разный мусор, в изобилии выбрасываемый человеком в море, очень быстро покрывается ажурной бахромой юной коралловой поросли.

Как-то в подводных странствиях у северного побережья Аденского залива в бухте Шарма я натолкнулся на утерянный трал, выброшенный волнами на подводные скалы, он превратился в гигантские кружева, заселённые не только кораллами и их роднёй, но и другими постоянными спутниками — горгонариями, трубчатыми червями, креветками, водорослями и прочими обитателями рифа. Там, где кораллы своей тяжестью прижали трал к грунту, его дополнительно заякорили створки жемчужниц, оккупировавших траловую дель.

Любопытно, что жемчужницы, в процессе роста сталкиваясь с постоянно изгибаемыми волнами капроновыми ячеями трала, не сторонились его, не отклонялись в сторону, а обрастали вокруг так, что, в конце концов, образовали своеобразные гири-бусы. Отдельные бусины — жемчужницы, постоянно открываясь и закрываясь, сформировали отверстия пронизывающие их створки по вертикали — насквозь.

Самые прекрасные из горгонарий — сетчатые «веера Венеры». Оправдывая свое название, они колышутся в такт дыханию океана на еще не закальцинированном окончательно трале. Сонмища коралловых рыбок, словно играя, проплывают сквозь капроновые ячейки той же траловой дели, пока не затянутой корковыми кораллами.

Одним из непременных образований рифа являются каньоны, или стоковые ложбины. Кстати, это понятие «риф» впервые употребил Джон Кук, физически ощутивший, что это такое, когда его «Индевер» уселся на него, как на кол. Благодаря прямо-таки фантастической счастливейшей случайности «кол» столь удачно обломался, что как пробка закупорил собой пробоину, и «Индевер» смог добраться до Австралии.

Каньоны более-менее перпендикулярны рифу, и подобно тому, как на поверхности земли овраги намечаются лишь небольшим понижением местности, каньоны начинаются в лагуне, извивисто рассекают риф, доходят до его внешнего края и заканчиваются воронкообразным расширением, открытым сверху.

Каньон — это не просто проран в рифе, а один из его органов. Через каньон в лагуну поступает более холодная и обогащенная биогенными элементами и кальциевыми солями вода, а из лагуны в океан стекает вода, прогретая на мелководье, прошедшая сквозь строй полипов и других мелководных и литоральных обитателей. Она выносит продукты распада жизнедеятельности бесчисленных обитателей лагуны. Так происходит процесс своеобразного дыхания всего комплекса лагуна — риф — океан.

Все твёрдые частицы, что выносятся из лагуны, отлагаются у подножия рифа с мористой стороны, сортируются волнами и течениями и распределяются вдоль побережья на шельфе. Выбрасываются на берег, перетираются в ослепительно белый коралловый песок, образуя пляжи, или по каньонам материкового склона доставляется на довольно-таки значительные глубины, где переборкой и упорядочиванием их по силе тяжести занимаются уже подводные течения.

Иногда — причуда природы! — пески, уму непостижимым образом сортируются даже по цвету! Так произошло в незапамятные времена на острове Маврикий. Правда, здесь приложили руку и островные вулканы, своими бурными извержениями прямо из земных недр поставлявшие на побережье разноцветную продукцию.

На небогатом минеральными ресурсами островке цветные пески наряду с птичкой додо, чучело которой сделано из куриных перьев — предмет гордости государства и взяты под охрану. Но ещё недавно местные жители расфасовывали природное чудо — цветные пески — как геологические керны по пробиркам и успешно продавали туристам.

Чтобы не пришлось в обозримом будущем и песок — национальное достояние — изготавливать из пластика где-нибудь в Китае, разработки его запрещены, но… этим только подняли цены.

Как зрелый здоровый лес не может жить без полян, опушек, мелколесья и высокого древостоя; без возвышенностей и низин, рек и озёр, болот и ручьёв, так и у рифа существует лишь ему одному свойственные закономерности в распределении живого и неживого, мест с активной и менее активной жизнью.

И если в лесу участки с наибольшим числом животных; птиц, млекопитающих, насекомых — приурочены к верхнему пологу леса, к полянам, опушкам, самому нижнему ярусу, то и у рифа, его окраины, опушки и вершины более насыщены жизнью во всех её проявлениях.

В этом месте так и хочется сделать отступление и сказать, что Природа, или если хотите Создатель, творя всё сущее на Земле, делал это не бессистемно, она (он) обладали высочайшим эстетическим вкусом. Ну скажите, что за радость была бы видеть стройные шеренги совершенно одинаковых деревьев или кораллов, да и людей тоже, на ровной как стол поверхности?

Есть довольно убедительное предположение, что каждое растение имеет биополе. Налагаясь друг на друга, биополя разных растений, а уж тем более разных их видов создают неблагоприятные условия для роста и развития близкорастущих экземпляров, вынужденных жить в стрессовом состоянии.

Очевидно, такие биополя есть и у коралловых полипов, поэтому поляны, разреженности — суть необходимая часть любого биоценоза, в том числе как леса, так и рифа.

Как ни странно, но в том месте, где каньон прорезает риф, у дна он не в пример оврагу — шире чем вверху, образуя иногда чуть ли не трубу. Дело в том, что разрастание колонии коралловых полипов сродни росту деревьев, между стволами просторно — незначительный подрост в виде коралловой, гидроидной и водорослевой мелкоты не в счёт, а кроны смыкаются в высоте. Обусловлено это большим поступлением питательных веществ, света и тепла именно сверху, а через низ стекает уже использованная вода из лагуны, пригодная только для угнетённой жизни самых неприхотливых полипов.

В роли деревьев-гигантов выступают представители рода акропора, имеющие зачастую форму зонтичных акаций из саванн Африки. Акропоры с противоположных стен каньона, постепенно истончаясь, тянутся друг к другу, но, тем не менее, нигде не смыкаются, не переплетаются, между ними всегда остаётся небольшое пространство.

Ныряя в каньон, приходится рассчитывать, где можно вынырнуть. Конечно, истончившиеся кроны-козырьки акропор легко разрушить, но лучше обойтись без ненужного варварства. Иногда их края обламываются под ударом особенно сильных волн, перекатываются через риф, и на дне каньона часто лежат обломки различной величины, дающие укрытие тем, кто в нём нуждается.

Риф является также мощным очистителем-фильтратором воды, и потому внешне выглядит серым. Но такой цвет имеют только наружные части рифа, внутри неисчислимого множества крошечных ячеек обитает такое же бесчисленное количество разноцветных, причудливых форм полипов. Увидеть их можно только в темноте, так как они ночные жители. Как и наземные красавицы, они больше любят полусумрак, свечи, вуали… Подводные фотографы с лампами вспышками сумели донести до нас невероятную красоту этих лилипутских цветов-животных.

Я не упускаю случая нырнуть и поворошить такие обломки, приподнять их, и моё любопытство почти всегда вознаграждается находкой интересного вида краба, ежа или моллюска. На серо-бурых стенках каньона, присосавшись к ним мощной ногой, неотличимые от субстрата, устроились конусовидные трохусы, внешне невзрачные моллюски величиной с добрый кулак, но если их очистить в соляной кислоте, избавившись от обрастаний и рогового покрова конхиолина, глазу откроется зеленовато-серебристый слой перламутра. Здесь же, приглядевшись повнимательней, по глянцевитому блеску раковины можно обнаружить и никогда не обрастающие другими обитателями моря — ципреи.

В каньоне-тоннеле несколько сумрачно по сравнению с водами лагуны, как под пологом леса или в комнате после улицы, но всё же света, проникающего сквозь ажурные кроны кораллов вполне достаточно, чтобы разглядеть своеобразное население этого биотопа.

Первое впечатление — находишься под обстрелом десятков глаз, не только ты смотришь, но и тебя рассматривают, следят за каждым твоим движением. Есть здесь, вероятно, и свои «сороки», разносящие весть об опасности. Везде какое-то неясное беззвучное шевеление, подвижка. Попривыкнув к сумеркам, приглядевшись и переждав водяной вал, прокатывающийся поверху в направлении берега-лагуны, а потом стоковый обратно, через каньон в открытое море, начинаешь различать отдельных рыб. Они словно ждут, когда встретишься с ними взглядом, и тут же смущенно удаляются в боковые ответвления, но не прячутся далеко, стоит отвести взгляд — и снова, неслышно, движимые любопытством, преодолевая то ли страх, то ли застенчивость, они выдвигаются из тьмы.

 

ПОПУГАИ

 

Обычно сначала замечаешь наиболее крупных и ярких представителей скаровых, или рыб-попугаев. Будто в замедленной киносъёмке они чинно плывут от одной стенки каньона к другой, то тут, то, там отщипывая тоненькие кончики коралла могучими белыми зубами, вытянутыми в своеобразный попугаичий клюв. Эти долотовидные зубы, не прикрытые губами, усиливают сходство с птицей. В тени и на глубинах более десяти метров рыбы-попугаи одинаково серые, но, попав в луч света, оправдывают свое название и раскраской. Их крупная чешуя сразу расцветает малиново-красными, ядовито-зелёными и лазурно-бирюзовыми красками.

Казалось бы, рациональнее остановиться и обгрызать коралл, пока в нем есть живые полипы, а это молодой прирост, сантиметров десять-пятнадцать от точки роста вниз к основанию, но нет, что-то заставляет их передвигаться, менять места. Чтобы насытиться, крупной рыбе-попугаю (их вес достигает десяти килограммов), по подсчётам некоторых исследователей, требуется пропустить через желудок до четырнадцати килограммов кораллов в сутки, то есть пережевать более пяти тонн в год! И из этого однообразного меню, всего лишь один килограмм, из четырнадцати, а то и меньше, идёт непосредственно на поддержание жизнедеятельности рыбы, так как её организм использует лишь тело кораллового полипа весом в десятые доли грамма. Вся остальная масса коралла — его известковый скелет, раздробленный, перетёртый в песок, через определённые промежутки времени у кормящегося попугая, выстреливается из анального отверстия, и поначалу падает комочком, а потом рассеивается порошей и оседает на дне, где становится добычей копрофагов — рыбок, креветок, сквилл, червей, моллюсков, что-то они там ещё находят съедобного.

Рыбы-попугаи обычно синхронно плавают парами и больших стай не образуют. По одним данным, их мясо вследствие питания коралловыми полипами неимоверно ядовито, по другим, наоборот, отменного вкуса и нежности. Из-за таких противоречивых литературных сведений сам я в то время не рискнул его попробовать, но присутствовать, хоть и мимоходом, на такой трапезе довелось.

 

ГУРМАНЫ С ОСТРОВА ХАЛЛАНИЯ

 

Случилось это несколько позже на острове Халлания в архипелаге Куриа-Муриа у побережья Омана. Я шел по тропинке, прижатой обрывом к морю, и вдруг почуял, что приближаюсь либо к грандиозной свалке, либо к разлагающейся туше кита. Но деваться было некуда: с одной стороны скала, с другой, под обрывом далеко внизу, — море и шлюпка, где меня ждали.

Отвратительная вонь усилилась, а за очередным поворотом тропы мне открылась такая картина: вокруг большого плоского камня, как вокруг стола, стояли человек семь аборигенов — мужчин, женщин и детей. На раскалённом солнцем камне лежали две рыбы-попугая. Одну, распластанную через спину надвое, и лежащую в собственной чешуе, как в сковородке, они доедали, другая, сохранившая свой алый цвет и раздутая газами до неузнаваемости, дожидалась очереди. Стараясь, насколько это, возможно, не внюхиваться в благоухание, мельком окинув взглядом опешивших едоков, рыб, стол, который, судя по грудам рыбьих костей и характерной для попугаев крупной чешуи и зубов, видимо служил не одному поколению, я промчался мимо.

Аналогичным образом в некоторых местах африканского и азиатского побережий местные жители готовят-квасят без соли акул, добиваясь этим удаления специфического аммиачного аромата, а в случае с рыбой-попугаем, видимо, и ферментативного разложения ядов. Что поделаешь, если взамен приобретается другой запах, но он видимо предпочтительней.

А, что, разве у нас в России не едят рыбу с так называемым «загаром», то есть, попросту говоря с душком, находя в этом особую пикантность?

Однажды, мне пришлось добираться из Крыма на Дальний Восток. Где-то в околобайкальских краях в моё купе подсел бородатый сибиряк, чалдон омыться-по-местному, в общем абориген, от которого, мягко говоря, пахло довольно необычно. Скоро, ища источник запаха, весь вагон зашмыгал носами, высказывалось даже предположение, не устряпался ли кто ненароком?

Через некоторое время, покопавшись в рюкзаке, попутчик зашуршал бумагой, разворачивая снедь, и тут всё стало ясно.

— Омулёчек! — добродушно улыбаясь, обратился он к сокупейникам, — не разделите ли со мной трапезу?

Я человек небрезгливый, всяко приходилось в экспедициях, и уж стал было закатывать рукава, надеясь, насладится омулем настоящего сибирского посола, но сразу не довелось, надо же причаститься. Амбре достигло апогея, и возмущённые обитатели вагона потребовали или выкинуть «дохлятину» или питаться ею на остановках, на воздухе. Так мы и сделали. К тому ж у сибиряка в необъятных запазушных закромах нашлась и бутылочка. А что может быть лучше такого вот нежданного общения, на нескончаемой российской дороге! Да и вкусы сошлись…

Если вам доведётся отведать омулька, перед вкушением деликатеса смажьте руки и губы подсолнечным маслом, легче отмыть.

Якутско-чукотский копальхен — рыба, китятина или моржатина, оленятина квашеные в ямах, из деликатесов того же разряда. А скандинавский гравлакс!

 

Да что там далеко ходить - на Байкал, Якутию, или Чукотку, - азовские рыбаки тоже не прочь полакомиться рыбкой с загаром! Во рту ведь нет запаховых рецепторов. Надо лишь перебороть себя, не внюхиваться и вы в полной мере насладитесь вкусом. Я перебарывал, и не однажды, правда, в дом меня долго не пускали, заставляя основательно омыться-проветриваться…

 

ЗАЧЕМ ИМ МАКИЯЖ?

 

Но вернёмся в каньон. Здесь в микролабиринтах и бесчисленных ответвлениях рифа, создаваемых внизу мёртвыми, а вверху живыми кораллами, подрастает молодь каменных окуней. Многие рыбы в юности имеют совершенно другую окраску, а некоторые и форму тела, к ним относятся попугаи, гатерины. Молодой луциан себо разукрашен тремя широкими, поперечными ярко-красными зигзагообразными полосами, но по мере роста они блекнут, размываются, и на взрослой десяти-пятнадцатикилограммовой рыбине их почти не видно.

Малышня гатеринов щеголяет прерывисто-продольными, тире-точечными, блестящими, как лак на китайской чашке, чёрными полосами. Они расположенными над боковой линией, но с возрастом полосы тускнеют и стираются, остаются только неясно-расплывчатые серые пятнышки под спинным плавником — намёк на былую щеголеватость, но зато взамен, загубная щель и плёнка, которой заканчиваются жаберные крышки, приобретают пурпурный цвет.

Смена окраски и даже формы тела, если это не уродство — возрастное явление, но также может предшествовать и началу охоты. Давно уже в обычае у всех разбойников: прежде чем отправиться «на дело», появилась необходимость хоть как-то изменить свою внешность, а еще лучше замаскироваться под невинную овечку.

Тати подводного мира не только не уступают в искусстве маскировки наземным коллегам, но кое в чём и превосходят их. Потому что начали заниматься этим, ох как давно! В зависимости от объекта охоты некоторые хищники могут в случае нужды почернеть или посветлеть, покрыться пятнами, стать на время камнем, водорослью, да мало ли чем...

Охота с помощью мимикрии, когда хищник намеренно меняет окраску на другую, делающую его схожим с нехищными видами рыб, особенно развита в коралловых джунглях. Ибо здесь необходимо подкрадываться почти вплотную, иначе рыба-жертва мгновенно скроется в убежище.

 

Часто приходится наблюдать, как хищники намеренно плавают почти рядом с потенциальными жертвами и те, почему-то, не убегают. Очевидно, по каким-то признакам они узнают настроение своих врагов. Но на этом кажущемся безобидным поведении разбойников основан другой принцип охоты. Волк в овечьей шкуре так навязчиво миролюбив, так настойчиво демонстрирует свой изменившийся вкус, что жертва привыкает к его показному дружелюбию, безобидности, и, успокоившись, начинает верить в то, что вчерашний мясоед перешел на вегетарианскую диету. Внимание её притупляется, а между тем новоявленной «овечке» того и надо, не открывая своих намерений до самого последнего момента, хищник постепенно приближается к намеченной жертве, бросок — и, снова всё тихо и благопристойно.

Есть и совсем особый случай изменения не только окраски, и увеличения размеров тела, но даже и очень важных органов — половых, когда самка становится самцом с выполнением всех соответствующих функций. В случае гибели такого метаморфизированного самца, его место занимает другая особь, претерпевающая те же самые трансформации.

На малых глубинах, в укромных местах с обилием убежищ живут в основном оседлые рыбы-домоседы. Их мир — это всего лишь всегда относительно сумеречное пространство каньона, в нём они рождаются, живут, оставляют потомство и рано или поздно заканчивают свое существование в желудках соседей по общежитию. Болезни или смерть от старости, доброта и сострадание — понятия не этого мира, хворый или увечный не проживёт и часа, его мгновенно найдут в любом убежище, догонят, если попытается убежать, и не оставят даже чешуйки.

Работая в Йемене и не имея на первых порах подводного ружья, я всё-таки не жил без ухи или строганины, так как знал повадки рыб и использовал одних в качестве охотничьих «собак» для поиска других.

Мои товарищи, счастливые обладатели оружия почти не преследовали добычу, сорвавшуюся с гарпуна, всегда можно найти другую. Я просто плыл за ними и наблюдал за поведением мелких массовых хищников — балистид. Если где-нибудь обнаруживалось особенно плотное сгущение, просто клубок этих прожорливых бандитов, я направлялся к ним и отбирал загнанного ими в угол подранка.

 

НЕИЗВЕСТНЫЕ КАРЛИКИ И ВЕЛИКАНЫ

 

На пространстве в несколько десятков метров здесь легче встретить сто разных видов рыб или других животных, чем сто экземпляров одного вида. Исключая, конечно, стайные виды, но они хоть и придерживаются рифа, всё же предпочитают более открытые воды, или пелагиаль, то есть слой воды над рифом. Зачастую вид представлен таким разнообразием расцветок, что вводит в заблуждение даже опытных зоологов. Немалый соблазн — открытие новых видов. Похоже, именно в рифовых биоценозах Природа и в наше время продолжает свое творчество с не меньшим пылом, чем в юности, только здесь она отказалась от гигантизма и работает в малых формах.

Различные зоологические издания чуть ли не каждый день сообщают об открытии новых видов рыб и других животных.

Известный Российский ихтиолог Н. В. Парин открыл, то есть описал и ввёл в научный оборот, едва ли не полторы сотни неизвестных доселе рыб.

Их открывают не только на редко посещаемых рифах, в подземных и подводных пещерах, в реках бассейна Амазонки и в других отдалённых местах, но и в водоёмах известных, казалось бы, давно описанных-переописанных, находящихся, так сказать, под боком. А дело в том, что иногда несколько разных видов принимают за один.

Весьма часто новооткрытые виды имеют очень узкий ареал и нигде больше не встречаются. В основном это мелкие рыбы, у них больше шансов ускользнуть от орудий лова и внимания исследователей. Например, самая маленькая морская рыба из вод архипелага Чагос, добытая не так давно канадскими ихтиологами, имеет в длину всего девять миллиметров.

Но не успели, как говорится, просохнуть чернила на этом сообщении, а пальму первенства перехватила другая малышка из торфяных болот довольно плотно населённого острова Суматра. Её размер, по сообщению журнала Британского королевского научного общества, всего семь и девять десятых миллиметра! Не удивительно, что эту теплолюбивую пресноводную кроху уже умудрились поместить в напёрсточной величины оригинальный аквариум, превратив в него... женские серёжки!

Но не исключена встреча и с неизвестными ранее крупными рыбами.

Сюрпризом для ихтиологов оказалось открытие нового вида довольно крупной акулы, причём в сравнительно хорошо изученных водах исландского шельфа, или тоже акулы, но добытой в районе Гавайских островов.

Кстати, именно такие случаи наводят на мысль, что осторожное слово «сравнительно» совсем, нелишне, когда речь идёт о мировом океане, и оно является убедительным подтверждением слов океанолога Элизабет Манн-Боргезе «… хотя может показаться, что мы многое о нём знаем, море нашего невежества глубже, чем самые глубокие впадины».

 

ОЧАРОВАННЫЙ РИФОМ

 

Пробираясь вдоль берегового рифа, придерживаюсь его внутренней, более мелкой и безопасной лагунной части и время от времени высовываюсь из воды, оглядываю море и побережье впереди и позади себя. Мало ли что может произойти! да и Костя попросил присматривать за ним, у него проблемы с сердцем. На всякий случай примечаю место, где виднеется его голова и остальные части тыльной стороны тела, он кувыркается на самом мелководье. Дождавшись, когда и он посмотрит в мою сторону, даю понять, что хотел бы сплавать за горизонт, за ближайший изгиб берега. У нас уговор: если он чувствует себя нормально, я могу на некоторое время оставить его без опеки. Костя разрешающе машет рукой: греби, мол.

Почему-то в таких местах, как этот остров, хоть и лежащий на столбовой дороге, но лишь изредка посещаемый людьми, мне всегда хочется побыть одному. Нравится, не причиняя по возможности беспокойства окружающему миру, смотреть вокруг, наслаждаться чарующей красотой подводного пейзажа и обезоруживающей доверчивостью рыб. Ведь из всех живых существ, доступных наблюдению невооруженным взглядом, пожалуй, только рыбы рифов до сих пор позволяют беспрепятственно рассматривать себя на самом близком расстоянии (не будем принимать во внимание клещей, слепней, комаров да мух), — все остальные, в дикой природе, имеющие возможность скрыться, завидя человека, бегут сломя голову...

Подплыв к ближайшему мыску, я уцепился за нависающий край скалы и огляделся. Что ни говори, а смутное беспокойство все-таки заставляло крутить головой во все стороны, вглядываться в бездну, простирающуюся вправо от меня, за прорехой ближайшего каньона — сначала голубовато-синеватую, а потом фиолетово-черную. Иногда, против воли, представишь, что под тобой всего лишь короткий ступенчатый склон, а под ним, до самого дна, обрыв во многие сотни метров, и невольно охватывает жуть. Нет, лучше не представлять, а парить в воде, как птица в воздухе, да порой проверять сохранность всего, что взял с собой, ибо выпавший предмет остаётся только провожать взглядом, пока он не растает в глубине

Оглядывался я не зря, водолазы, аквалангисты, все, кто хорошо знаком с водной стихией, не советуют без крайней нужды спускаться под воду в одиночку. Сегодня, при первой же высадке нам довелось убедиться в справедливости советов бывалых людей, каждое слово которых выверено и подтверждено собственным опытом, приобретённым в странствиях под водой.

 

ЖИЗНЬ ЗА «СЛЕЗИНКУ РУСАЛКИ»

 

Наша шлюпка стояла с внешней стороны рифа, так как удобного и близкого прохода к берегу найти не удалось, поэтому все, кто собирал в лагуне раковины и кораллы, время от времени доставляли свою добычу через риф. Это-то обстоятельство и отразилось в дальнейшем на судьбе Паши, нашего акустика.

Надо сказать, что только у Паши имелись редкие по тому времени ласты, маска и трубка итальянского производства, купленные в предыдущем рейсе в Гибралтаре. Всё это было предметом зависти остальных ныряльщиков, владевших таким же снаряжением, но отечественного производства, неудобных и жёстких, как транспортёрная лента. Маска Паши была выгнута, можно сказать вылизана, по форме лица с углублением для носа, а загубник (мечта любого ныряльщика) так и просился в рот, не то, что наш, не уступавший в «мягкости» лошадиной уздечке, даром, что из резины. После пользования им, еще дня три во рту пахло галошами и автомобильными скатами. Но зато было и удовлетворение, что наконец-то удалось избавиться от какого-то пыточного приспособления, унылой сюзюлево-бурдовой окраски. Да вдобавок, Пашин комплект отличался яркостью, дизайном. Впрочем, это к делу не относится.

Паша, как и многие, увлекался поисками раковин, и самым заветным трофеем для него, как и для всех, были, конечно, громадные стромбусы, тритоны, кассисы или лямбисы. Этих моллюсков коллекционеры с иронией называют «комодными» имея в виду их значение только, как бытового украшения, с некоторых пор они заменили слоников. Для настоящего конхиломана имеет ценность лишь раритет — редкость и хорошо бы только в одном экземпляре.

Но нас удовлетворяли и лямбисы, мы их называли семипалками по количеству отростков, украшающих край устья, за которым, уходя в укрытие завитка, таится розовая, а у молодых голубоватая, шумящая морем таинственная глубина. Конечно, никто не проплывал мимо ципрей — тигрис, арабика, маврициан.

Паша подбирал и их, если попадались, как человек в осеннем лесу, берёт сначала все грибы подряд, лелея всё же надежду, напасть на приличный выводок боровиков. Но настроен он был на поиск жемчужниц, в некоторых местах серыми непривлекательными блинами, лежащими на подводных полянах — ныряй, да собирай, как те, же грибы.

Но таких легкодоступных уже выбрали экспедиции предыдущих «коллекционеров». Нам остались те, что, лежали либо на недоступной для нас глубине (хоть видит око, да зуб неймёт), либо приросшие к скалам, кораллам или даже угнездившиеся в них, в нижней, мёртвой части, показывая из убежища внешний край — узкую щель приоткрытых створок с тёмно-коричневой бахромой биссуса. Поди, выковыряй её! А ведь всегда кажется, что именно в такой раковине, недоступно сжатой кораллом, и скрывается сокровенная «роса моря» или «слезинка русалки», как называли жемчуг древние. Хотя жемчуг, как и коралл, — всего лишь углекислая известь, непостижимым образом преобразованная живым организмом — ничем не примечательным моллюском в завораживающую, в особенности женский глаз, красоту.

Жемчужины иногда и в самом деле попадались, но это действительно были слезинки величиной с маковое или просяное зернышко, — жемчужный песок, чтобы стать настоящими жемчужинами, ему ещё расти и расти. Но если встречается жемчужный песок, почему бы не встретиться, и приличной жемчужине, рассуждал Паша и собирал, как и мы, все раковины подряд. На судне разберёмся.

Работали мы парами. Один наверху с сетками отдыхает, осматривается, другой внизу, на дне, занят сборами, но, как часто бывает под водой, увлекаются оба и, заякорив на свайке сетку, чтобы не сносило течением, теряют друг друга из виду. А в воде сквозь маску обзор очень узок, надо изрядно повертеться, прежде чем обнаружишь соседа, — на глубине не поаукаешь!

Вот и в тот раз Паша и матрос Женя Чуков расплылись на некоторое время, которого хватило, чтобы один из них едва не остался под водой навсегда.

Отец Паши, попавший когда-то в пожар и вынужденный прыгать с третьего этажа, заимел после этой передряги привычку, почти как сказочник Андерсен, носить на себе верёвку, обмотанную вокруг пояса, к тому же приучил и сына. Поэтому у Паши, как обычно, поясница была обмотана крепчайшим парашютным стропом. Он-то и сыграл с ним злую шутку.

Сетка была уже почти загружена и под весом раковин, несмотря на поплавки, притоплена, и тут Паша обнаружил в коралле жемчужницу, крупнее которой не встречал. Наверное, прабабушку всех остальных. Моллюски этого вида живут довольно долго, лет шестьдесят, а то и больше, достигая порой величины, чуть не с тарелку, против обычных размеров — с блюдце.

Паша решил — вот она! в такой старушенции непременно должна быть жемчужина. Он несколько раз нырял к ней, вымотался, но выковырять долгожительницу из коралловой массы не удавалось. В конце концов, изловчась и, как говорится, озверев, он поддел свайкой весь коралл и оторвал его от скалы, благо тот был не очень большой, однако поднять наверх никак не мог — все-таки тяжеловат. И вот тут-то в азарте он и сделал глупость, едва не стоившую ему жизни.

Отмотав строп с поясницы, Паша обвязал им коралл и на остатках воздуха пошел наверх отдышаться и передохнуть, рассчитывая поднять коралл на поверхность или хотя бы отбуксировать под водой в шлюпку — и там уж разделаться с моллюском. Но, поднявшись почти к поверхности, с ужасом обнаружил, что длины стропа не хватает всего с десяток-другой сантиметров, чтобы конец дыхательной трубки высунулся над поверхностью, и он мог вдохнуть воздух.

Как оказалось, позже, дав слабину стропу, он позволил ему под собственной тяжестью, влекомому течением, облечь коралл, запутавшись в шершавых отростках и тем самым сократить длину.

Сгоряча Паша попытался, прилагая все усилия, приподнять коралл и уцепиться за сетку (она все-таки с поплавками), но тут же с ужасом понял: насколько он поднимает коралл, настолько же погружается сам! Эх, если бы было за что ухватиться! Но перегруженная сетка такой опоры не давала…

Каждый, кто нырял, знает, что, идя из-под воды вверх, постепенно выдыхаешь воздух из лёгких, чтобы на поверхности сразу же сделать хороший вдох. Все это происходит на автомате, о последовательности действий не задумываешься. Поэтому в лёгких Паши воздуха почти не оставалось, спуститься вниз, распутать строп, а затем опять всплыть он уже был не в состоянии, не на чем, воздуха не было абсолютно! Сбросить туго завязанный строп с пояса тоже не мог — узел оказался где-то сзади, кончик затянулся, слабеющими, непослушными руками в перчатках его не нащупаешь... Порвать же такой строп не хватит сил и у лошади.

У Паши оставались не то, что секунды — мгновения. Сознание стремительно меркло, вспышки молний в глазах ещё пронзали сгущавшуюся тьму, но он уже почти ничего не видел. Охватывало равнодушие. Ещё мгновение — и в лёгкие ворвётся вода. Паша бился под самым воздушным потолком, ртутно-серебристым пологом, в такт лёгким волнам, перекатывавшимся над самой головой, его ладонь торчала над поверхностью, но за воздух не ухватишься…

Это потом, задним-то умом все мы крепки, обсуждая происшествие в каюте, мы давали Паше советы: надо было сосредоточиться на узле за спиной, сбросить перчатки, передвинуть узел на пуп... Как бы сгодился тут самый поганенький нож, да, знай загодя, что понадобится! подстелил бы соломку! Выдернуть загубник и перегрызть строп? Будь это на воздухе и времени в достатке, можно было бы так и сделать, но когда в запасе, ни мгновения, как поступить? Эх! время, время, как же тебя случается не хватает!

И всё же Паша был спасён. Спас его напарник, Женя Чуков. Он плыл под водой в направлении шлюпки, буксируя за собой переполненную сетку с добычей, и вдруг наткнулся на туго натянутый строп и бьющегося в конвульсиях Пашу.

Что нужно для того, чтобы подарить человеку жизнь? Оказаться в нужное время в нужном месте, ну и немного сообразительности. У Чукова такая способность была. Нож заменила только что добытая огромная тридакна, края створок которой поострей ножа. Недаром аборигены островов Тихого океана, не знающие камня и железа, делали орудия труда и оружие из створок тридакн и других моллюсков. Чуков перерезал строп краем тридакны — живи Паша. А после того, как Паша очухался-отдышался, они вдвоём достали ту самую злополучную раковину, едва не ставшую роковой. И, как оказалось, он рисковал жизнью не зря: в ней и в самом деле таилась чудесная, грушевидной формы жемчужина, да ещё и с опоясочкой по талии.

Ювелир, делавший кулон в подарок жене, давал за жемчужину кучу рублей, но Паша не согласился, — пусть будет в нашей семье талисманом, цены у неё нет...

Но! Но, вот она женская натура, получив подарок, подруга тут же пожелала, чтобы он нашёл еще две такие же, для серёжек, на что Паша ответил, что у него только одна жизнь, не разъясняя, что имеется в виду. А в рейсы до самой пенсии Паша ходил не только с верёвкой, но и с ножом. Да и все мы, кто знал эту историю, с тех пор заимели подводные ножи…

 

РЫБАЛКА НА РИФЕ

 

К тому мыску, возле которого я кружил, желая и опасаясь продвинуться дальше, береговой риф примыкал с обеих сторон, ограждая небольшие бухты-лагуны. Поодаль виднелся другой мысок, а на нём какой-то человек удил рыбу. Вот туда-то я и собирался доплыть.

Из-за безводья, на островах южной части Красного моря — Большом и Малом Ханыше, 3укаре и более мелких — постоянных поселений нет, сюда приплывают порыбачить из материкового Йемена, которому острова и принадлежат.

Но, вот одно из чудес здешних мест.

На Зукар кем-то, когда-то были завезены козы, а возможно потерпела бедствие арабская лодка, на которой в качестве живых консервов были эти неприхотливые животные. Они одичали, прижились, постепенно превращаясь в своих предков горных козлов. Каким-то непостижимым образом козы приспособились пить весьма солёную и горькую красноморскую воду, довольствуясь, чрезвычайно скудным рационом и даже размножились. Образовалось небольшое, голов в двадцать стадо и установилось хрупкое равновесие между ними и скудной растительностью, способной прокормить именно столько травоядных.

Побывавший на острове Владимир Фёдорович Демидов, рассказывал, что видел остов небольшого судна, источенный зубами животных. По его мнению, так козы пополняли недостаток пищи в неурожайные годы. Настоящие козьи Робинзоны!

 

Выбранное мною место можно было достигнуть, завернув в бухту и снова проплыв над рифом, или, сокращая путь вдвое, пуститься напрямик. Я так и сделал. Что такое преодолеть пару сотен метров в бассейне? Пустяки. Но, совсем другое дело, когда под тобой почти бездонная пропасть! Иногда из неё поднимались акулы и снова таяли в глубине. Встречаться с ними накоротке, там, где у меня не прикрыты тылы и отрезаны пути к отступлению, мало радости. Парочка, примеченная мною, продефилировала на пределе видимости, но я их не заинтересовал. Ничего не случилось, и, через десятка полтора минут, я очутился на другом крае бухты, возле рыбака, не выразившего по этому случаю ни малейшего удивления или недовольства.

— Сабах эль-хейр, — сняв маску-трубку, поприветствовал я его, хотя утро уже давно стало днём. Он глянул на меня, доброжелательно улыбнулся: «Сабах эль-нур», — отозвался ответно, переступил с ноги на ногу, крепко обнимая растопыренными пальцами, мёртвый, истоптанный поколениями рыболовов коралл-мозговик, и невозмутимо продолжил свое дело.

Я, сам рыбак, понимал, что мешаю ему, но всё-таки не преодолел соблазна и попросил разрешения: «мумкин?» — понаблюдать процесс ловли из-под воды. Представляю, чего бы я наслушался, случись это в наших краях, однако рыбак произвёл рукой действие, одновременно напоминающее движение, каким стряхивают пот с лица или отгоняют надоедливую муху. Я подумал и решил, что на этом островке так принято разрешать чудакам белым наблюдать за рыбалкой сидя на солнцепёке и в воде, да и круглое, с радушной улыбкой, чёрное, как и окружающие скалы, лицо арабоэфиопа не позволяло предполагать иное.

Правда уже под водой, я задумался, а так ли он понял мой вопрос, заданный на три четверти на языке жестов. Но размышлять об этом было уже некогда.

Чтобы не очень досаждать ему, я примостился невдалеке под водой и огляделся.

Среди прекрасного кораллово-горгонариевого чертолесья, нет, пожалуй — цветолесья, украшенного радужным маревом-пеленой коралловых рыб, в паре десятков метров от нас простиралась песчаная поляна-прогалина, видимо хорошо известная и другим рыбакам. Вокруг неё во всех направлениях тянулась паутина перепутанных, оборванных лесок. Я, подивился их толщине и стал наблюдать за рыбалкой. Бросать крючок с грузилом в прогалину следовало очень точно, любой промах мог обернуться потерей и снасти, и улова.

К прогалине сходилось несколько микроканьонов, рассекавших риф поперёк и сообщавшихся с внутренней частью лагуны. Сама прогалина являлась началом склона рифа, уходившего в сине-фиолетовую глубину, где угадывались стаи рифовых окуней — лутьянов, обычно кирпично-красных, но на столь большом расстоянии выглядевших неясно сизыми, полупрозрачными, размытыми тенями.

Ближе к рифу дефелировали бледно-зелёные и зелёно-лазоревые окуни — летринусы с алыми ртами и загубьями, они, то возникали, то, словно таяли в зыбком подводном мареве, начинавшемся у моих ног. Изредка из какой-нибудь персональной подворотни выглядывал неторопливый и степенный каменный окунь, терпеливо выжидающий добычу. Его охотничье время — сумерки, ночь, а сейчас он добрый и ни для кого не опасный.

По выставленным вперёд зубам, огромным глазам и необычайно крупной чешуе, непробиваемой гарпуном подводного ружья при попадании спереди-сбоку, угадывались рыбы-попугаи. Они невозмутимо похрумкивали молодыми отростками кораллов, или скребли их стволы, сдирая микроводоросли, при этом почти непрерывно извергая из анального отверстия порции кораллового песка. К попугаичьим отработкам устремлялись серые маленькие, на таких скудных харчах сильно не вырастешь, не разукрасишься, рыбки-капрофаги, они споро ворошили перевар попугаев, находя в нём что-то съедобное.

В бесчисленных проходах, тупиках, нишах и разветвлениях, норах и отнорках подводных джунглей жили и другие стайные и одиночные рыбы.

Вытянется из укрытия, как рука из рукава, сверкнёт злобным, немигающим глазом мурена и снова неторопливо втянется в него. Днём она предпочитает никуда не отлучаться, дожидаясь вечернего полумрака, когда на ночёвку к рифу подтягиваются обитатели ближней пелагиали.

Нигде не задерживаясь, на ходу объедая водорослевые обрастания, мелькнёт серебряными искрами стайка пугливых альбул или блинообразных дрепан, беспечно дефилирующих в любом водном круговороте. Эти рыбы очень любят водную круговерть, близкую к дну и поверхности, вода здесь всегда наполнена воздушными пузырьками разных размеров, отлично их маскирующих. А то вдруг выпростает откуда-то, выдав себя, длиннющие усы красавец скальный лангуст, поудобнее устраиваясь в своём дневном убежище.

А над всем этим, создавая переменчивый, подвижный мозаичный фон, вьётся разноцветной дымкой комариная стая рыб помельче, самых причудливых расцветок и форм: рыбы-бабочки, спинороги, курки, рыбы-солдаты, сиганусы, лабриды, хирурги, кардиналы и ещё какая-то мелкота неразличимая на расстоянии.

Среди них вспыхивают красные и индиго-синие звёздочки, бекасино-юрких, крошечных — с пятачок рыб-неонок. К их мельканию привыкаешь столь же быстро, как и к мельтешению комаров-толкунцов над лесной тропинкой, или к хороводу снежинок в метель.

Остановить взгляд на чём-нибудь одном совершенно невозможно.

 

ДОМ — ВСЁ, ЖИЗНЬ — НИЧТО

 

Позднее утро, самый разгар рыбьего карнавала. Пока рыболов выбирает леску для смены наживки, я озираюсь, держась за коралл, примечаю выросший на створке, отмершей тридакны одинокий кустик мелковетвистой акропоры размером с волейбольный мяч. Вокруг него вьётся стайка рыбок размером с мизинчик младенца, переливаясь изумрудно-зелёными и лазурно-синими тонами в зависимости от того, под каким углом упадёт на них свет, они кажутся, окруженными зыбким нимбом того же, только более нежного цвета. Это хромисы и неонки.

Бесполезно гоняться за отдельным экземпляром, ни за что не поймать! Мне знакомо поведение этих рыб, но все равно любопытно. Поднимаю створку раковины вместе с кораллом, и вся стайка дружно бросается в гущу переплетения его ветвей и остаётся там, сколько я ни трясу. Коралл можно переворачивать, стучать по нему, можно даже вынуть его из воды, но, расклинившись плавниками, изогнув тела, рыбки предпочтут умереть вместе с домом, но не расстанутся с ним. Их чешуя только на взгляд кажется мягкой и бархатистой, на самом деле она прочна и на ощупь схожа с мелкой наждачной шкуркой.

Так же прочно держатся в кораллах и горгонариях офиуры, мелкие крабики, креветки, а двустворчатые моллюски просто прирастают к ним. В музейных коллекциях кораллов, если предварительно их оттуда не извлекли, либо не выдерживали перед экспонированием в хлорной извести, почти всегда в глубине переплетения ветвей можно обнаружить мумифицированные тела преданных жильцов. Любопытно, что при жизни эти квартиранты принимают цвет своей квартиры. Причем один и тот же вид рачка или крабика (к рыбам это не относится) на голубой гелиопоре — солнечном коралле, будет — голубым, на зелёном мозговике — зелёным, а на красном коралле — красным.

Риф — гигантское общежитие, жильцы которого в принципе соблюдают нейтралитет. Однако при случае не прочь урвать у соседа то, что плохо лежит, а заодно, если размер пасти позволяет, прихватить и его самого, и поэтому все они держат ухо востро, не спускают друг с друга глаз, зазевавшийся, немедленно оказывается в желудке более быстрого и ловкого.

Наконец рыболов закончил приготовления и, размахнувшись, забросил в воду крючок с наживкой и грузилом — свинцовой блямбой в сотню граммов. Леса плавно тонет, и тут же, не дав грузилу коснуться дна, отовсюду выскакивают рыбы, устремляются к наживке, но странно, хотя первыми подоспели «хирурги», они, почему-то не тронув её и недоуменно вильнув жёлтыми хвостами, удаляются. С таким же разочарованием отошла бы от нас собака, когда в ответ на заискивающе-выпрашивающий взгляд и дружелюбное виляние хвостом вместо ожидаемой косточки мы предложили бы ей капустный лист.

Не успели хирурги удалиться, как на наживку налетела стайка летринов. Они так дружно приникли к ней вытянутыми рылами, что непонятно, почему все сразу не повисли на крючке. Рыболов хоть и дёргает лесу со всего размаха, так что рука описывает дугу в сто восемьдесят градусов, однако мне видно, — наживка объедена виртуозно, крючок гол и на прогалине снова никого нет, а рыбы попрятались.

Сказав, что на прогалине никого нет, я, конечно, имел в виду только рыб-хищников, а всех прочих коралло — и планктоноедов, не обращавших на наживку никакого внимания, по-прежнему было хоть пруд пруди. Они только расступались, если леска разрезала их стайку, и снова смыкались, как только она притапливалась. Наживка их интересовала в той же степени, как охотника на крупного зверя — лягушки, мыши и прочие синицы-чижики.

Так повторялось несколько раз: рыбак только кормил летринов, бормоча что-то под нос. Но вот он изменил тактику и сделал подсечку, когда крючок с наживой едва погрузился в воду, а грузило ещё не достигло дна и поклёвка, наверное, даже не ощущалась, так, как у лески была избыточная слабина. Есть, взял! У меня самого невольно дёрнулась рука, я тоже ощутил сладостный миг — и все выверты оплошавшего летрина лишь добавили сердцу услады.

 

«НАРКОЗ» ДЛЯ РЫБ

 

Крючок, как, оказалось, пронзил ему верхнюю челюсть, сорваться в таком положении мудрено. Подтащив отчаянно выгибающегося неудачника к поверхности, рыболов подвёл его к камню, дал глотнуть воздуха, вытащил из-за широкого пояса короткую тяжелую палку с набалдашником, точным взмахом хватил рыбину по темечку, снял с крючка и, размахнувшись, выбросил на берег. Из-под нависшей скалы выскочил не замеченный мной мальчишка, ополоснул рыбину и утащил в тень.

Аналогичным способом «успокаивают» больших осетров и белуг рыбаки с Арабатской стрелки на Азове, правда, колотить приходится несколько раз — в лодку не выберешь. А вот на Дунае крупных сазанов, карпов и щук утихомиривают иначе. Лопатообразным шилом им делают уколы между позвонками, сразу за головой. Иначе рыба может выпрыгнуть из лодки, а так она живая, но обездвиженная.

Кстати, там, на Дунае, рядом с нами иногда рыбачила стая пеликанов. Выстроившись широкой дугой, они взмахами крыльев по воде подгоняли рыб к непролазным камышам, где и начинался жор, я видел, как то один, то другой выхватывал из воды громадных рыб и подбрасывал в воздух, дабы ловчей, головой вперёд, уложить в горловой мешок. И вот с тех пор меня всё время интересовало: как рыбы ведут себя в этом мешке и в желудке, что за наркоз применяют птицы? Не умирает же добыча сразу! А если не умирает, тогда почему пеликана не раскачивает, как нашу лодку, когда в ней бьётся пятикилограммовая рыбина?

Я продолжал сравнивать эту ловлю и ловлю в наших краях, вспомнил привередливых отечественных рыб и ухищрения рыбаков, пытающихся соблазнить их то опарышем, то муравьиным яйцом, то зелёной кобылкой или каким-нибудь необыкновенным червяком, смазанным анисовым или конопляным маслом, а то и собственным плевком. Мы замешивали разные каши, чуть ли не на птичьем молоке, прикармливали, но и это не гарантировало удачи. Я не однажды мучился, вглядываясь в чёрные воды Телецкого озера, в течение Пыжи или Уймени в Алтайских горах — а что за насекомых несёт по воде? Ибо на них-то, и только на них, или на искусно сделанную похожую мушку гурман хариус сегодня и позарится...

Здесь, похоже, никаких увёрток не надо, каждый раз рыбак наживлял одно и то же — кусочки другой рыбы. Да и снасть проще некуда: грузило, крючок на леске миллиметра в два-три толщиной, никаких тебе вертлюгов, поводцов, воблеров-джигеров, поплавков-кивков. А вместо удилища — собственная рука.

Из-за великого множества разночешуйных конкурентов, многочисленные хищники рифа зачастую бросаются на наживу стаей, проглатывают что ни попадя. Разбираться — съедобно или нет — некогда. Проглотить, успеть перед другими, опередить — вот цель. Не успеешь, изо рта вырвут! Вероятно, поэтому на рифе, да и на океанических отмелях, редко удаётся ловить рыбу одного вида. Таскать по выбору — летринов, лутьянов, каранксов, помадазисов, пампан, каменных окуней просто невозможно, обычно в улове чуть ли не все хищники, обитающие в данном месте.

Сначала я увидел глаз, чёрный и пристальный, он внимательно наблюдал за мной снизу, и лишь через некоторое время мне удалось высмотреть на зелёноватом фоне корковых кораллов почти прозрачную метровую фистулярию петимбу или рыбу-флейту. Она напоминала этот музыкальный инструмент и раструбом удлинённого рта и прогонистым узким телом. В поперечном разрезе тело фистулярии схоже с очками-пенсне. Снизу от хвоста по животу и до груди тянется желоб, очевидно придающий её длинному телу наиболее целенаправленные аэродинамические формы. Наряду с этим, судя по более жёстким кожным покровам вокруг этого желоба, он является и своеобразным ребром жёсткости.

Одновременно фистулярия походила и на короткое копьё, почему-то остановившееся в полёте. Стоило мне показать, что я обнаружил её, как рыба, слегка шевельнув короткими плавниками, дала задний ход, так, что длинный игловидный отросток-филумент, растущий у неё в развилке хвостового плавника, элегантно изогнулся против движения и мгновенно выпрямился, едва рыба притормозила.

Ушлые продавцы вяленой и копчёной рыбы по всему югу Украины и в Крыму продают её по весьма высоким ценам, выдавая за азово-черноморского саргана. На самом деле эти рыбы по биологической номенклатуре принадлежат к различным отрядам, имея всего лишь схожую форму. Я уж не говорю о вкусе мяса. Я сам попался на их уловку. Покупатели, оглушённые соблазнительным запахом копчёности, ориентируются лишь на форму и очевидно дико ругаются, вкусив непомерно жёсткую и никак несравнимую с сарганом флейту. Что ж, бачили очи шо купувылы, йиште хочь повылазьте.

А ведь отличить флейту от саргана очень просто, достаточно потрогать пальцем место схождения хвостовой развилки, там обязательно будет более-менее короткий и тупой остаток ампутированного филумента. К тому же, поперечный разрез фистулярии напоминает цифру восемь или очки, а саргана — ноль. Есть и ещё одно интересное отличие, у сарганов кости позвоночника интенсивного зелёного цвета.

Фистулярии охотятся на мелких донных беспозвоночных животных, и прочёсывают грунт, встав почти вертикально к нему хвостом вверх. Так что среди зарослей морских трав или водорослей они практически незаметны.

Не спуская с меня взгляда, фистулярия чуть приоткрыла продольно-гофрированный перепончатый журавлиной длины рот-клюв, словно жеманно зевнула, — скука тут у вас! — Ничего не поделаешь, — забывшись, извиняющее взмахнул я рукой. Мгновенное, едва заметное перестальтическое движение волной пробежало по верхней части её тела от головы к хвосту, она слегка изогнулась и без разгона, спринтерски рванула с места на такой скорости, словно копьё продолжило полёт.

Короткое общение с рыбой-флейтой несколько отвлекло меня от наблюдений за ловлей. А она с переменным успехом продолжалась. Рыбак выловил еще несколько летринов. Ни он, ни объекты лова не обращали на меня никакого внимания, и я собрался было покинуть наблюдательный пункт, когда вдруг задумался; а почему попавшего на крючок бедолагу остальные рыбы из этой компании, маневрируя перед самым рылом страдальца, с явно выраженным ожиданием чего-то провожают до самой поверхности? Они старались до конца держаться у самого рта бьющейся на крючке рыбины, синхронно повторяя все её пируэты.

Может быть то, что я сейчас пишу, покажется читателям антропоморфизмом, но я не мог отделаться от ощущения, что оставшиеся на свободе рыбы, после того, как члена их стаи вытащили наверх, возвращаются в глубину к стае с некоторым разочарованием, как будто не оправдались их тайные надежды. Это читалось, конечно, не на их бесстрастных мордах, а в поведении, угадывалось в поглядывании вверх, на то место, где навсегда исчез их сотоварищ.

Идёт время, но такое поведение рыб остаётся неизменным и для меня непонятным. В тот момент, когда очередной несчастливец в пене и брызгах исчезает с их глаз, они обескуражено расплываются, точно толпа недоумевающих зрителей, которым вместо любовной истории показали фильм о методах борьбы с сорняками. Почему?

Мне ничего не остаётся, как сентиментально предположить, что рыбы как бы прощались со своим товарищем, попавшим в беду...

Пока я размышлял о загадке рыбьей психологии, к прогалине подошла совершавшая ритуальный обход своих владений стая лутьянов, и, как только наживка в очередной раз упала на дно, от стаи тут же отделилась штурмовая группа в пять-семь рыб и дружно бросилась на неё. Остальные рыбы, не замедляя и не убыстряя движения, проследовали дальше. Лутьяны действуют так же быстро как летрины, но не суетятся, а захватывают наживку целиком, грубо и резко дёргая головой вбок, летрины же стараются взять лакомый кусок лишь выставленными вперед зубами и поэтому часто срываются. Мощный захват рыбины совпадает со встречным рывком-подсечкой рыбака, по характеру поклёвки, видимо, понявшего, что подоспела другая рыба.

Ошеломленный лутьян, секунду назад чувствовавший себя хозяином положения, поначалу безвольно волочится вслед за выбираемой леской, показывая то бело-розовое брюхо, то красный бок, отливающий ближе к спине тёмной бронзой, и позволяет подтянуть себя (это хорошо знакомый мне лутьян бохар, достигающий десяти-двенадцати килограммов, лавливал и я их...) — и вдруг рвётся в сторону. О! этот испытанный мною рывок, от которого ломаются крючки, со звоном лопается леска или врезается, если не надел предварительно перчатку на ловчую руку, в сгиб указательного пальца. Лутьян пытается сделать круг, стать поперёк, перпендикулярно леске, однако рыбак не дает ему остановиться, и знай наматывает, наматывает леску…

По логике выуживания надо бы уступить рыбе, поводить её, приморить, чтоб не сорвалась, но такой способ лова подходит лишь для открытых вод, для ровного дна, где рыбе негде укрыться. На рифе приходится надеяться на силу рук, крепость лески да зацепистость крючка. При малейшем послаблении рыба сразу же забивается куда-нибудь в укрытие, откуда её уже не вытянуть, а леска после нескольких рывков перетирается об острые края кораллов. Вон сколько этих обрывков пересекает риф во всех направлениях…

Любопытно, что рыбаки арабы, сколько я ни наблюдал за их промыслом, никогда не пытаются освободить запутавшуюся за кораллы снасть, хотя в тёплой и прозрачной воде это не составляет большого труда.

Летрины, даром что на крючке рыба из другого племени, продолжают любопытствовать. Они по-прежнему стараются держаться у рта бьющегося на крючке лутьяна, синхронно повторяя все его пируэты. Не оборачиваясь, рыбак хрипло кричит что-то в сторону берега, мальчишка пулей вылетает из-под скалы, забегает в воду, размахивая синтетическим мешком — местным вариантом подсака.

Всё заканчивается как и с летринами, только лутьян покрупней, в нём явно больше трёх килограммов, и я радуюсь за рыболова, вместе с ним перевожу дыхание — но поведение рыб всё так же непонятно.

«Ну, хорошо, — размышляю я, — в проводах своих одноплеменников ещё есть какой-то, хоть и туманный, притянутый за уши смысл, но зачем сопровождать рыб другого вида? В этом какая-то тайна…»

В тот момент, когда несчастливец в пене и брызгах исчезает из их глаз, они разочарованно расплываются...

В надежде, что не вся стая лутьянов прошла, рыбак меняет наживку, торопливо забрасывает снасть на прогалину, и снова от стаи лутьянов, почти протекшей мимо, отделяется группа рыб, одна из которых оказывается ловчЕй, захватывает приманку и через пару минут тяжело отдувается в мешке. Теперь я понимаю, почему рыбак торопится, от стаи, продолжающей движение, каждый раз отходят только несколько рыб, которые после исчезновения товарища, ритуально сопроводив его до поверхности, присоединяются к косяку и уплывают.

 

В самом деле, какой резон бросаться на жалкий кусочек наживки всей стаей и останавливать её движение, когда впереди, возможно, ждёт гораздо более крупная добыча!?

Если бы рыболов был не один, хотя бы две-три удочки, чтоб удержать если и не всю стаю, то значительную её часть, тогда и результат лова был бы совсем другим! Но поместиться в этой прогалине, чтоб не запутаться удочками, и двоим мудрено, а других таких, же удобных мест, поблизости видимо нет.

 

УЛОВКИ «МАМАМБУЯ»

 

— Эх! — вырывается у меня: рыбак поторопился, промахивается, леска запутывается, попадая в коралловую чащобу.

Наблюдая ловлю, я приметил, что всякий раз, когда крючок опускался вблизи того места, где так прочно теперь застрял, он моментально оказывался без наживки. Кто-то выбрал удобное место для засады и ловко объедал приманку. Рыболов, видимо, хорошо знал злодея, но поймать его не мог и, вытаскивая пустой крючок, выражал свое возмущение лишь прицокиванием, да словом, звучавшим для меня как «мамамбуй». То ли рыбу так звали, то ли вроде русского поминания нечистика, — чёрт!

Ну что ж, пусть моё затянувшееся присутствие пригодится рыбаку, заодно узнаю и прожорливого объедалу.

Высовываюсь из воды, знаками показываю рыбаку, чтобы он не дергал попусту леску, а лишь держал ее втугую, и, придерживаясь этой путеводной нити, подбираюсь к тому месту, где по моим предположениям должен быть крючок с таинственным мамамбуем, но леска подворачивается и неожиданно исчезает в темной полости вместе с крючком и грузилом. Видимо, кто-то из подводных жителей, а возможно и сам неуловимый объедала, позарился на дармовой кусок, упавший на порог дома, и теперь сидит с железом во рту, мрачно раздумывая о превратностях судьбы.

Осторожно подтягиваю леску, ведь неизвестно, кто удерживает ее с другой стороны. Лишь бы не мурена. Загнанная в угол, она может броситься на врага, ей и крючок во рту не помешает уделать ловца по первое число.

Помню, как-то на траловой палубе двухметровый, толщиной с бедро взрослого человека близкий родич мурены — угорь мураеносекс цинереус, — оставив палку, которую совал ему в рот матрос, внезапно бросился на него и вцепился в кирзовый сапог, навсегда отвадив от фамильярной забавы с океанскими рыбами.

Пленник, однако, не собирается сдаваться, упирается, как может. Вдыхаю побольше воздуха и снова тяну за леску, мало-помалу выбирая из укрытия тупоголовое каплеобразное, словно свинцом налитое пучеглазое тело зайцеголового иглобрюха. Несмотря на такое мирное название, хватка у него мёртвая, бульдожья, как и у родственницы по семейству скалозубовых рыбы-собаки, но у той хоть название соответствующее. Удивляюсь: как только он не перекусил крючок громадными и крепкими как зубило зубами, не помещающимися во рту! Глядя на эти зубы, легко поверить в сообщение, что другой собрат иглобрюха, знаменитая рыба фугу, как-то отхватила палец замешкавшемуся с её разделкой японскому повару...

А-а-а, вот оно что: крючок зацепил иглобрюха за щеку, иначе плакала бы снасть. Эту рыбу размером от нескольких сантиметров до трёх четвертей метра, одетую в грязно-зелёный пятнистый маскхалат, называют еще и рыбой-кувалдой за удивительную схожесть по форме и монолитной тяжести сбитого тела с соответствующим элегантным инструментом. Несколько портит внешний вид лишь отвисающее брюхо, покрытое мелкими иголочками — преобразованной чешуёй.

 

ИГЛОБРЮХИ — СУВЕНИРЫ, ЛЕКАРСТВО, ЯД И… МЕЧТА ГУРМАНА-ЯПОНЦА

 

Диодоны, фахаки, иглобрюхи циклихтисы, и прочие их родственники в испуге способны закачиваться водой, а на суше воздухом, — тогда иголочки становятся дыбом, и кажется, что к огромному шиповатому мячу приставили с одной стороны челюсти, ощерившиеся зубами, а с другой — хвост. Естественно, выпустив воду или воздух, сразу подобрать растянувшееся брюхо они не в состоянии, шкура висит мешком. Тёмная спина и бока иглобрюха гладкие, без чешуи, есть виды с довольно красивой сетчатой расцветкой, но брюхо почти у всех светлое.

Иглобрюхи лишь кажутся увальнями, под водой куда только девается их мешковатость: брюхо подтягивается, иголочки прилегают к телу, и не каждый с первого взгляда поймёт, что это та самая рыба, которая так несуразно, словно пузырь с водой, перекатывалась по палубе.

Как и фахаки, иглобрюхи не относятся к гурманам подводного мира, чаще всего они всеядны, хотя встречаются и любители мясца. Рыб с таким же рационом немало в коралловых рифах, но почему именно у скалозубов в печени, гонадах, коже и в других органах вырабатывается один из сильнейших ядов животного происхождения тетрадоксин, для которого ещё нет противоядия — неизвестно.

В лавчонках приморских городов тропических стран всего мира продается немало изделий из рыб этого семейства — фахаков и диодонов, в основном различного типа абажуры и светильники.

В Японии, где едят, кажется, всё, что водится в океане, приспособились употреблять в пищу и рыбу-фугу. Причём мясо их, приготовленное специально обученными поварами, считается изысканнейшим деликатесом, а его действие на организм сравнивают с лёгким наркотиком. Попробовать этот изыск кулинарии — рискнуть жизнью. Подсчитано, что шестьдесят процентов отравлений блюдом из фугу заканчивается смертью; и все же едят. Причём, за большие деньги. Хотя, ведь и мы ежегодно травимся грибами, но не отказываемся от них, а?

Найдено тетрадоксину и лечебное применение — в малых дозах он служит болеутоляющим средством.

Я, как мог крепко, ухватил незадачливого воришку за небритый шиповатый затылок и, не обращая внимания на сопротивление, не очень любезничая, освободил от крючка, избавив тем самым от безжалостной мести рыболова.

Солнце поднялось выше, время близилось к полудню, движение стаи лутьянов не прекратилось, а как бы замедлилось, они перестали реагировать на наживку, и рыбак принялся сворачивать снасть.

Мне не удалось тогда узнать, что же влекло рыб к их пойманному собрату, что заставляло сопровождать его до самой поверхности. Разгадка пришла значительно позже при работах на банке Сая-де-Малья, расположенной в центре Индийского океана.

 

НАЕДИНЕ С ТРИДАКНОЙ

 

Кто из нас не мечтал летать свободно и легко, как птица? Но только во снах сбываются такие мечты, а между тем стоит надеть маску, да трубку, нырнуть в воду — и летай сколько угодно! В сущности, в воде находишься почти в том же состоянии невесомости, что и в открытом космосе, только без сковывающего движение и уменьшающего обзор, скафандра. Можно придать телу любое положение, в особенности, если нет течения или сильного прибоя.

Распластавшись в тёплой ласковой воде, я осматриваю риф, как осматривает землю парящая в небе птица. Захватывающая панорама раскрывается во все стороны: подводный горизонт близок, в каких-нибудь десяти метрах от меня он круто поднимается вверх, почти смыкаясь с уровнем моря. Кажется, будто реешь над гигантской чашей. Отдельные характерные детали пейзажа теряются в голубой, зеленоватой и фиолетовой мгле. Легким движением рук и ног приближаюсь к заинтересовавшему меня нежно-зелёному, очень похожему на мозговик кораллу с вросшей в него гигантской тридакной. Её раскрытая темно-фиолетовая пасть усеяна по краям мантии, словно драгоценными камнями, или, по крайней мере, стразами: сиреневыми, голубыми и перламутровыми, фосфорически сияющими пятнышками.

Тридакны — самые крупные представители класса пластинчатожаберных, или двустворчатых моллюсков, и они, как почти все гиганты животного мира, будь то слоны, гиппопотамы или киты, — убеждённые вегетарианцы. Питается тридакна взвешенными в воде частицами, планктонными организмами, бактериями. Какие же объёмы воды необходимо ей пропустить через цедильный аппарат мантийной полости, а, следовательно, очистить и отфильтровать, чтобы удовлетворить аппетит, если, по некоторым сведениям, эти моллюски способны достигать веса почти в пятьсот килограммов!

У входа в естественноисторический музей в городе Занзибар на одноименном острове, по обе стороны дверей стоят створки гигантской тридакны, имеющие около метра в высоту!

Но кроме великанских размеров тридакна обладает еще одним удивительным свойством: её мантия, особенно наружный, находящийся постоянно на свету край, насыщена мельчайшими одноклеточными водорослями — зооксантеллами. Эти водоросли имеются и в других частях тела и даже в крови, но там их гораздо меньше. Те зооксантеллы, что живут в мантии, сконцентрированы в особых полостях — своеобразных теплицах, прикрытых сверху устройствами, имеющими вид светлых пятен и предназначенными направлять к ним свет. То есть это не что иное, как линзы, способные регулировать поток света к зооксантеллам в зависимости от их потребности в нём.

Любопытно бы узнать, каким образом они сообщают своей хозяйке, что пора бы добавить освещения или, наоборот, уменьшить? А возможно именно хозяйка тридакна таким образом, сама регулирует свою потребность в тех или иных веществах, вырабатываемых зооксантеллами, как мы включаем выключаем свет, газ, воду, телевизор…

Симбиоз в целом, как и частный, случай его — сожительство водоросли и моллюска или той же зооксантеллы и коралла, — явление в биологии настолько же интересное, насколько загадочное. Известно, что сине-зелёные водоросли, к которым относятся зооксантеллы, помогают тридакнам усваивать пищу, снабжают их кислородом и углеводами, синтезируют на свету глицин, фосфаты и некоторые другие питательные вещества, необходимые для роста хозяина-моллюска, то есть уменьшают его зависимость от внешней среды. Сами же они получают взамен разве что сомнительное по благонадежности убежище да разве ещё свет, ибо тридакна не постесняется, в случае необходимости, закусить квартирантами, правда, возможно, только теми, что достигли преклонного возраста или захворали и недостаточно споро справляются со своими прямыми обязанностями.

Но, может быть, таким радикальным способом решается проблема демографического взрыва среди не в меру плодовитых зооксантелл? Ведь изрядное количество их в разных стадиях переваривания находят и в желудке, и в кишечнике моллюсков. Мучают ли при этом тридакн укоры совести — неизвестно.

Но этим не исчерпывается роль зооксантелл, они в некотором роде являются также внутренними ассенизаторами моллюска, поглощая из его тканей ненужные вещества и используя их для своей жизнедеятельности. Такое заключение позволяют сделать последние исследования в этой области.

Кстати, есть такая гипотеза: наши лимфоциты-эритроциты в бурной молодости, прошедшей в бульоне архейских морей тоже вроде, бы вели свободный образ жизни, пока не примкнули к компании других свободноживущих организмов, чтобы преобразоваться в простейших, рыб, млекопитающих, в весь сонм животных, населяющих Землю, и в конце концов, в нас с вами. Тот кому удастся прожить ещё несколько сот миллионов лет может быть, и увидит, во что превратятся зооксантеллы в тридакнах и кораллах...

Тридакну, вросшую в мозговик, мне, пожалуй, не добыть, а вон ту, с зелёной мантией, — есть надежда. Я вынимаю нож, вдыхаю полные легкие воздуха и устремляюсь к ней.

Вся хитрость в том, чтобы успеть вонзить нож между створками и перерезать могучий замыкающий мускул. В зависимости от величины раковины мускул имеет различную толщину, но пытаться разжать довольно острые створки, преодолеть силу сжатия у тридакны так же бессмысленно, как разгибать руками лапы корабельного якоря, или играть на радиаторе отопления, как на гармошке, да и ухватиться к тому же не за что. Это относится и к малявкам величиной с детские ладошки: их можно раздавить, но оторвать от субстрата, на котором они растут, — невозможно, а тем более разомкнуть их створки, что уж там говорить о более крупных экземплярах.

Разрезать мускул не придётся, если тридакна, а среди них встречаются не только прикреплённые, но и свободно лежащие на грунте, на свою беду поселилась на открытом, или, что ещё хуже, выпуклом месте. Дожить до преклонных лет в местах, часто посещаемых людьми, ей весьма проблематично.

К скалам, кораллам, кораблям или даже к себе подобным большинство сидячих двустворчатых моллюсков крепится биссусом, имеющим связь с замыкающим мускулом. Крепость биссуса такая же, если не большая, как и у мускула. И порвать его можно, наверное, только трактором — настолько велика сопротивляемость на разрыв у золотисто-коричневых или бурых нитевидных выделений специальных желез, при помощи которых не только тридакны, но и другие оседлые моллюски прямо-таки прирастают к субстрату (в том числе жемчужницы и наши невзрачные мидии, правда, их биссус послабее).

Ещё в древности народы Средиземноморья научились каким-то образом отделять его и обрабатывать, но удивительно то, что и в наш век засилья синтетики кое-где еще сохранилось на потребу туристам производство виссона — ткани из биссуса и изделий из неё. Говорят, красоты неописуемой, ну а о цене не спрашивайте — соответствующая. В средние века лишь богачи в ранге королей и пап могли позволить себе столь безумную умопомрачительной красоты роскошь.

Но, вот, что интересно: сами моллюски без особого труда открепляются и могут откочёвывать на другое место. Они набирают в мантийную полость воду, резко сокращая замыкательный мускул, выбрасывают её и вследствии действия реактивного момента передвигают свое массивное тело в противоположном направлении.

Я знал об этом, и во время работы в Мукалле сделал одну из своих знакомых жемчужниц подопытным кроликом. Я пометил её и при каждом погружении, а это происходило два-три раза на дню, старался досаждать ей всеми возможными способами: то постучу по створкам, то наброшу сверху полиэтиленовый кулёк, то передвину камень, на котором она жила. В общем, вёл себя как сварливая соседка на коммунальной кухне.

И вот при одном из погружений я обнаружил мою знакомую метрах в двух от прежней квартиры: она ещё не прикрепилась и просто лежала на дне, торопясь убраться подальше, до того я ей осточертел своими выходками. При следующем погружении я вообще не нашел её.

Иногда личинка тридакны после короткого периода свободного пелагического существования прикрепляется к небольшому камню; тогда выросшего на этом камне моллюска можно взять вместе с ним, если он прежде не попал на зуб рыбе-попугаю или хищной морской звезде.

Мясо тридакн — мускул и неокрашенные внутренние части тела — употребляют в пищу жители островов Тихого и стран бассейна Индийского океана, испытывающих недостаток в белке. Находят употребление и створки: в них собирают воду, хранят пальмовое вино, они служат украшением и строительным материалом для сооружения домов, оград, мощения дорог, из них выжигают известь.

До начала общения с европейцами употребление тридакн было значительно шире, особенно у жителей атолловых островов, не знавших камня. Крепкие и тяжелые раковины использовались для рыболовных грузил, топоров, тёсел; из них изготовлялись даже монеты, не говоря уж об оружии. В последнем качестве человек ухитрился употребить, вероятно, все, что попадало ему на глаза или до чего успевал додуматься, начиная с собственного кулака и кончая самоновейшими изобретениями. Кука скорей всего и долбанули не дубинкой из бамбука, а такой вот каменюкой из тридакны…

Внешние края мантии тридакны снабжены как светочувствительными, так и, возможно, органами, реагирующими на колебания воды. Створки способны сомкнуться почти мгновенно, в особенности у молодых и некрупных видов, причем, иногда часть мантии остаётся снаружи и помаленьку втягивается внутрь. Почему мантия втягивается с опозданием, не совсем понятно, но можно предположить, что таким способом моллюск провоцирует предполагаемого хищника к нападению. Пожертвовать кусочком мантии ничего не стоит, зато точно будет известно, враг перед ним или нет.

Но чаще смыкание створок происходит постепенно, рывками, моллюск словно изучает происхождение колебаний, прикидывая, а так ли уж велика опасность, чтобы закрываться полностью, может быть, пронесёт?

Поэтому не очень верится в легенды о прекрасных принцах, которых капризные невесты, почему-то обязательно перед свадьбой, дабы испытать на прочность их, конечно же, неземную любовь, посылают добыть жемчуг, и те неосмотрительно попадают рукой или ногой в ярко окрашенный живой капкан — тридакну. Надо быть уж очень невезучим, рассеянным, или попросту дурнем набитым, чтобы угодить в него. Ну, принцев, одержимых любовью, ещё можно понять. Перед свадьбой, когда мысли совсем о другом, и не в такую передрягу вляпаться можно, но, если подобные истории рассказывают о ловцах жемчуга или просто ныряльщиках, поверить трудно. Эти вряд ли зазеваются! Однако, такова легенда.

В мантии тридакн, как и многих других двустворчатых моллюсков, при определённых условиях может образоваться и жемчуг. Но, к сожалению, он всего лишь бедный и невзрачный родственник жемчуга из морских жемчужниц пинктад или наших северных маргаритифер, хотя по величине может превосходить его в сотни раз! Говорят, в одной из тридакн, занесённых по этому поводу в книгу рекордов Гиннеса, была найдена жемчужина величиной с капустный кочан или около того, но и ценность её не превышала ценности этого кочана.

Довольно обычен жемчуг в наших черноморских мидиях. Работая на мидийных банках северо-западной части Чёрного моря, на уникальном, так называемом филлофорном поле Зернова, ныне, увы почти потерявшем своё значение и превращённом в отдельные полянки, я задался целью найти мидию — рекордсменку по количеству жемчужин. Долгое время прирост шел на единицы и, дойдя до полусотни, затормозился. Но однажды удалось обнаружить раковину, из которой я выбрал, чуть ли не спичечный коробок жемчужинок размером от пылинки до просяного зёрнышка (конечно, пылинок было гораздо больше). Досчитав до двухсот пятидесяти, я сбился со счёта и, с унынием глянув на ещё не сосчитанные «жемчужины», оставил это занятие.

Разглядывая тридакну со всех сторон, я случайно дотронулся до неё. Даже легкого касания оказалось достаточно, чтобы мантия втянулась внутрь, оставив лишь узенькую щель — последнюю стадию настороженности перед тем, как замкнуться намертво. Следовало бы переждать, но я нетерпеливо ткнул ножом, скользнув им по закругленным с внутренней стороны краям створок, капкан сработал, и нож остался торчать в раковине.

Не успел я всплыть, отдышаться, а к раненой тридакне уже бросилась стайка щетинкозубов-пинцетников, названных так за узкое пинцетообразное рыльце, и начала что-то деликатно выщипывать среди сбитых мною с поверхности тридакны мшанок и кораллиновых водорослей. Ведь внешняя сторона створок тридакн, как и прочих обрастающих моллюсков, — это мини-общежитие для множества других организмов: моллюсков, водорослей обыкновенных и кораллиновых, упомянутых мшанок, разных червей, рачков, даже кораллов, иногда вырастающих до очень приличных размеров, часто превышающих саму тридакну, актиний и асцидий, усоногих рачков и устриц — да кого только здесь нет!

Сверкая радужной пестроты плавниками и чешуёй, демонстрируя необычайную вёрткость и подвижность, щетинкозубы на весу хватали обломки, вырывали их друг у друга. Крошки, слишком мелкие даже для их миниатюрных ротиков-клювиков, падали на дно. Но там остатки трапезы пинцетников поджидали до того терпеливо сидевшие в засаде неприметные рыбы-собачки.

 

ЛИЛИПУТСКАЯ СОБАЧКА

 

Эти рыбки величиной с большую спичку, состоящие, кажется, из одной бульдожьей

головы, ну и хвостика — для руления этой головой. Несмотря на свою мелкоту, в яростной злости, с какой отстаивают свою добычу, и неуступчивости, они подобны некоторым своим сухопутным собратьям.

Собачки живут и в Чёрном море, где довольно обычны у южных берегов Крыма, в Севастопольской бухте, а в шестидесятых годах прошлого века, когда началось осолонение Азова, проникли, как оказалось, даже в азовское предпроливье Керченского пролива.

Вот какая история приключилась с моим другом, Георгием Цареградским, рыбачившим в море в районе посёлка Жуковка. Я сидел на носу лодки, он на корме у руля. Расстояние между нами было метров около трёх. Жора выбрал удочку, чтобы обновить наживку, а я, боковым зрением, наблюдал за ним (любопытно же, что сосед ловит!) и заметил, что крючок у него пустой, на нём лишь зацепившийся лоскуток камки — так у нас называют морскую, матрасную траву — зостеру, ею раньше набивали матрасы на всех судах. Сам не исследовал, хотя и спал на ней, тогда ещё безрадикулитный, но, по рыбацким поверьям, трава эта — первейшее средство от занудливой хвори обездвиживающей любого богатыря.

Так вот, освобождая крючок от пряди зостеры, Жора вдруг как заорет. Бросил удочку и замахал рукой с пропеллерной скоростью, причём обрывок камки почему-то остался висеть на большом пальце руки. Я оглянулся: на кого это он? Укололся крючком, что ли? бывает… но услышал:

— Какой чёрт крючок, помоги!

— Да что случилось? — обеспокоился я и перебрался к нему. Что вывело из себя добродушного неунываку Жору? Моего стародавнего учителя-бычколова. Вместо ответа он протянул мне правую руку, с большого пальца, прямо из-под прилипшей камки, довольно интенсивно текла струйка крови.

— Крючок?

— Если бы, вот эта шмакодявка, вцепилась, как собака!

Я пригляделся. В задубелый от общения с металлом, правда, сейчас немного обмякший от воды, палец токаря впилась с первого взгляда непримеченная мной, миниатюрная рыбёшка, принятая за обрывок зостеры, — на клин сходящее к хвосту тело, вершилось головой размером с копейку. На меня зло смотрело горизонтальное двоеточие выпуклых и сближенных вплотную малюсеньких, величиной с маковое зерно, мутновато-чёрных глазок, расположенных чуть повыше плотно сомкнутых челюстей, намертво сжавших Жорин палец и как будто говоривших: не отпущу, ни за что, хоть режьте!

Я невольно расхохотался, настолько несоразмерны были палец и эта едва ли двухграммовая обидчица, и принялся, надо сказать не без труда, освобождать палец от её зубов. Взяться-то практически не за что, ну да нож помог. То была знакомая мне лишь по литературе черноморская рыба-собачка из семейства бленнид.

Прозваны эти рыбы, — собачками, как вы уже догадались, за бульдожью хватку четырёх, по два в верхней и нижней челюсти, острейших и тонюсеньких зуба-клыка, слегка загнутых вовнутрь и в спокойном состоянии укладывающихся в специальные полости-ножны в противоположных челюстях. Собачки способны распахнуть крошечную пасть почти на сто восемьдесят градусов! Мгновенно раскрывая рот, они схватывают добычу выставленными вперед зубами, смыкают челюсти, и бокоплав-изопода, а то и мелкая креветка или малёк уже не уйдут. Пальцев токарей в их рационе конечно нет.

Не имея силы умертвить добычу сразу, они висят на ней до тех пор, пока измотанная безуспешной борьбой жертва вместе с хищником, не падает обречённо на дно. Любопытно бы понаблюдать, как собачка поедает потом свою добычу, не путаясь в собственных прямо-таки саблезубых орудиях убийства, составляющих почти полную высоту головы.

Жора подарил мне эту зверюгу. Со временем она усохла и скрючилась, чуть ли не до размеров запятой в этом тексте, и только её прозрачные зубы не уменьшились и не потеряли ни остроты, ни крепости.

… Закончив соскрёбывать мшанок и с сожалением осмотревшись, пинцетники степенно удалились. Дожидавшиеся очереди, не менее ярко окрашенные лабриды тут же выдвинулись из тени и принялись деловито откусывать кусочки обрезанной мантии, торчащей из створок рядом с ножом.

Запах от раненной тридакны, видимо, уже успел разнестись по ближайшим подводным окрестностям. Не упустить свою долю стремились всё новые и новые виды рыб, возникая словно тени из-за кустов кораллов или материализуясь из голубизны зарифного пространства. Подплыли даже несколько желтохвостых ставрид, имея ко всему происходящему чисто платонический интерес, и с ними юный луциан-себо, выставивший ярко-красные, ещё подростковые, ювенильные, поперечно-изогнутые линии на розовой чешуе. Пищи для него здесь было явно маловато.

Я снова нырнул, перерезал мускул, упёрся ногами в дно и, вцепившись в тридакну, рывком оторвал её от грунта. Из бессильно раскрытых створок, изливалась мутновато-белая жидкость, приводившая в неистовое возбуждение всех, до кого доходили эти соблазнительные запахи. Рыбья мелкота, с явным нетерпением наблюдавшая за мной, не дожидалась, пока я отделю мясо моллюска от створок, вырывала кусочки прямо из рук. Особенно усердствовали в этом, небольшие, с ладонь, баллистиды, часто цапая вместо мантии моллюска мои пальцы. Они знали, что караулившие внизу, у дна, хищники покрупнее, не оставят им ничего.

Так и произошло. Пиршество завершилось мгновенно, один из летринов точно засёк момент отделения мякоти от створок и с непостижимой скоростью, мелькнув возле рук, уволок добычу в дебри кораллов, куда вслед за ним ринулись и остальные его собратья.

Мельчайшие крохи подобраны, кто-то еще копошится, выскрёбывая, вылизывая остатки с места прикрепления тридакны, и через пару минут о трагедии не напоминает больше ничего, кроме светлого пятна на камне. Да и ему светлеть два-три дня, а потом все зарастёт.

 Глава 4

У БЕРЕГОВ АРАВИИ

 

Исследования в зоне апвеллинга — Цвета рыб — Пескарки, псенопс и кулинария — Секреты аппвелинга — Между Рас-Фартаком и Рас-Фантасом — Очень лирическое отступление — Аромат моря — Там за подводным горизонтом — Хвост тайны — Осы, искусственные рифы и лангусты — Крабье царство — В затерянном мире «разбитого кувшина» — Блуждающий «риф» — Сардина, сардина, сардина — Укрытие — скалы — Чейнч, садык, чейнч! — Мы из одной колыбели — Зоэа — метазоэа — глаукотоэ — Покинувшие море — Оставшиеся под водой — Дом на вырост — Изобретатели гермокостюма — Пленники капроновой авоськи — Наедине с отшельниками — Побег — Сомы, черепахи, гекконы — Альпинисты с Черепашьего пляжа — Бахр-эль-Кальб

 

ИССЛЕДОВАНИЯ В ЗОНЕ АПВЕЛЛИНГА

Шельфовые, прибрежные воды континентов, островов, островков, отмелей всегда продуктивней, богаче всеми формами жизни, в том числе и рыбой, чем открытые пространства любого моря-океана, исключая отмели-банки. В них общая биомасса рыб и других морских животных и растений не только больше (шельф даёт девять десятых мирового улова рыб и нерыбных объектов), но и значительно разнообразней его видовой состав. Из примерно 181 тысячи видов животных (без рыб, обитающих на дне и у дна), 180 тысяч живут на шельфе. Первая часть поговорки гласящей, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше (в нашем случае, где рыба) на южном шельфе Аравии не подтверждается. Но зато вторая её половина, насчёт рыбы, полностью соответствует ей.

Уже несколько дней подряд нас преследуют неудачи. Траления, выполненные на всех разрезах шельфа, прежде всего в верхней его части, на глубинах менее ста метров, особенно показательны — тралы приходят почти пустыми. Утюжим прибрежные воды по изобатам, проходящим здесь в широтном направлении; самые глубоководные траления, если рельеф дна позволяет их выполнить, у изобаты — пятьсот метров. Затем переходим на другой разрез, и подымаемся вверх по материковому склону, выполняя траление за тралением в направлении море — берег (это и есть разрез). Дойдя до минимальных глубин десять-двенадцать метров, почти до берега, опять смещаемся на семь-десять миль по широте, и теперь каждое следующее траление очередного разреза делаем всё глубже. Расчёт таков, чтобы равномерно охватить исследовательскими тралениями все этажи моря. В сутки, вернее за светлое время (это зависит от глубин), удаётся выполнить от четырёх до шести тралений. Одно дело смайнать-выбрать трал на малой глубине, и другое — на большой, временны́е затраты разные.

Высказанное выше сожаление о неудачах с научной точки зрения не неудача, а отрицательный результат, который так же важен, как и положительный, — в конечном счёте оба лягут в основу рекомендации для рыболовецкого флота: в данном месте в данное время рыбы нет. Цель наших работ получить информацию, и как можно более точную.

 

ЦВЕТА РЫБ

Мы наблюдаем и фиксируем смену, как величины уловов, так и видового состава, и окраски рыб. Рыбы, постоянно обитающие глубже двухсот метров в относительно холодной воде при температуре менее десяти — пятнадцати градусов и содержании кислорода в ней не выше одного млл/л, окрашены в тёмные, серые, бурые или красные тона, но встречаются и серебристые с примесью красного. Чем глубже, тем больше тёмного и чёрного цветов; вместо радужной пестроты мелководья, здесь рыб украшают необычайной красоты глаза, пылающие настоящими изумрудами, опалами, бриллиантами. Угольной черноты тела хаулиодов; чёрные и красноватые миктофиды и изредка попадающиеся топорики усыпаны сверкающими алмазными блёстками-фотофорами — природными стразами.

Однотонность расцветки рыб на больших глубинах объясняется тем, что некоторые цвета спектра поглощаются в море гораздо интенсивней, чем на поверхности земли. Начиная с самого верхнего, однометрового слоя воды, первыми поглощаются «тёплые» цвета красный и жёлтый, а с увеличением глубины — последовательно: голубой, зелёный и фиолетовый. Так как цвет любого предмета определяется лучами, которые он отражает, а на глубину красные и близкие к нему жёлтые и оранжевые лучи не проникают, то на тёмном фоне окружающей среды и красные, и серые, и чёрные рыбы кажутся одинаково тёмными.

Глубоководные рыбы, сфотографированные у поверхности, в аквариуме или в своей среде с помощью вспышки, на самом деле выглядят не так, как на снимке. Обладай мы способностью и возможностью видеть без подсветки на больших глубинах, то всех их в лучшем случае видели бы неясными чёрными тенями. В этом легко убедиться и на суше, если попытаться ночью разглядеть чёрное, коричневое или красное на тёмном фоне. Помните? Ночью все кошки серы.

Рыб же, сфотографированных на малой глубине в естественной среде, мы видим в натуральном цвете потому, что здесь их тела отражают почти все цвета спектра.

Каждому этажу моря свойственны свои особенности, и на каждом этаже обитают животные, адаптировавшиеся именно к этим глубинам. И хотя в тралах, поднятых, скажем, с глубины четыреста метров, иногда попадаются представители более глубоководной фауны, (так же, как и менее глубоководной) — их явное меньшинство. Для кого-то содержание кислорода один млл/л беда, удушье, надо уплывать искать более подходящее место, а для кого-то в самый раз. Но есть рыбы-бродяги; им, что мало кислорода, что много, что тепло, что холодно, — всё подходит, всё хорошо. Их и перепады давления не щекочут — приноровились! Таких рыб называют эвриоксигенными, эвритермными и эврибатными. То есть приспособившимися к любым изменениям среды.

 

ПЕСКАРКИ, ПСЕНОПС И КУЛИНАРИЯ

На глубинах около ста метров, а кое-где и глубже, на всех почти разрезах мы постоянно облавливаем скопище колючих, маленьких — голова да хвостик, чрезвычайно слизнявых пескарок, или, как их ещё называют, рыб-лир из семейства лировых. Трал забивается ими до отказа — до жвака, как говорится на рыбацком языке, а в нём не менее восьми тонн этих пигалиц. Матросы траловой команды злятся, когда в улове пескарки, так как для того чтобы не смешивались уловы с разных глубин, трал необходимо тщательно очищать от рыб предыдущего траления. Пескарки же словно репьи запутываются своими жаберными крышками и лучами грудных плавников, оснащенными крючковатыми отростками, за дель трала, даже за одежду матросов траловой команды, и избавиться от них не так-то просто. Даже после нескольких тралений на других глубинах, где этих рыб нет, полуразложившиеся останки пескарок с жаберными крышками всё ещё висят в наших сетях.

С этими пескарками буквально на моих глазах произошла любопытная история. Если обратиться к материалам начала отечественных исследований и промысла в этих водах в период 1964-1972 годов, мы найдём пескарок, лишь в списках видового состава рыб Аденского залива. В те годы они были редкими, чуть ли не экзотическими рыбками, составлявшими ничтожную долю уловов. Но уже в 1980-м году количество их увеличилось настолько, что на глубинах восемьдесят — сто сорок метров они стали преобладать, а в более узком диапазоне глубин сто — сто двадцать метров, других рыб, кроме пескарок, практически не осталось.

Что явилось причиной столь бурного их размножения, что дало им преимущества, и какие именно, перед другими донными рыбами, — пока неизвестно. Можно лишь высказать предположение, что распахивание донных отложений тралами улучшило их жизненные условия (или, соответственно ухудшило у конкурентов), а постоянный массовый выброс за борт несъедобных рыб и другой органики обеспечил пищей в неограниченных количествах. И это было бы так, если бы через несколько лет вспышка феноменальной численности пескарок не прекратилась так же внезапно. И они вновь стали если не редкими, то не столь многочисленными.

Но. Но, вот что примечательно! В 90-х годах интенсивность промысла в этих водах снизилась и сошла на нет. А вот изменения в численности пескарки продолжают колебаться. Почему? Они следуют природным закономерностям и с чем это связано мы пока не знаем…

Кстати, образ их жизни тоже, весьма, любопытен: головой и передней частью туловища пескарки закапываются в грунт, заякоряясь в нём колючими отростками, выставив наружу только хвост. Они не единственные рыбы, освоившие такой способ существования, но, пожалуй, только у них жаберные щели сместились на самый верх головы, на макушку, и превратились из щелей в отверстия.

Подготавливаясь к нерестовому периоду, сопровождающемуся у этих невзрачных во всё другое время, рыбёшек — брачными играми, самцы прихорашиваются, плавники их, в особенности спинной и хвостовой ярко раскрашиваются, лаково отливая чёрными и жёлтыми пятнами.

 

Пищевой или какой-либо другой практической ценности эти рыбки пока не представляют, но, как знать, может быть, потенциальная ценность пескарок состоит в их способности выделять фантастическое количество слизи? Ведь слизь — это белок! К тому же, его физиологическое предназначение — защищать тщедушных пескарок от холода, а возможно и служить предупреждением, сигнализируя о потенциальном враге.

Мои фантазии; а может быть, космонавтов грядущих веков будут одевать в скафандры из слизи? Исследованиями в этом плане никто до сих пор не занимался.

Столь же многочисленным, как и пескарки, соседом их живущим этажом ниже, то есть глубже является — индийский псенопс. Не в пример пескарке, хотя тоже обладает изрядными талантами по части выделения слизи — псенопс не закапывается в грунт, рыбка эта пелагическая, живущая в толще воды. Оттого ему нет необходимости манипулировать с жаберной щелью, не занимается он и легкомысленными украшательствами своих плавников в нерестовый период. Но зато его скопления активно мигрируют не только в направлении берег — большие глубины, но и, дно — пелагиаль. Эти перемещения он совершает одновременно и в тёмное время суток. Так что если днём излюбленная глубина обитания псенопса двести восемьдесят — триста двадцать метров, то ночью его можно изловить и на восьмидесяти.

Псенопс тоже небольшая рыбёшка, однотонного сине-фиолетового цвета и едва достигает средней длины в тринадцать сантиметров, но псенопс высокотел и потому масса его в несколько раз больше, чем у пескарки такой, же длины. Мясо псенопса чрезвычайно вкусное и нежное — и не только на мой вкус. Готовить его можно во всех видах: жарить, вялить, уха преотличнейшая, но лучше всего, конечно, тушёночку смастерить.

Знаете, как делается настоящая рыбная тушёнка по-керченски? Рыба очищается от внутренностей и жабр (рыбаки и этого не делают), чешуи на псенопсе нет, ещё одной морокой меньше. Затем в самую большую (учтите, тушёнки много не бывает!) и высокобортную сковороду наливается вода лишь бы дно смочить. А уже в неё слоями укладывают нарезанные кольцами помидоры, лук, немного лаврушечки-петрушечки-укропа, затем кладут рыбу (уже уложенную её солят, перчат и посыпают специями, каждый слой персонально) — и снова в том же порядке овощи, приправы, чередуя со слоями рыбы и до самого верха. Опять немного воды, в уровень с рыбой. — Всё это следует плотно накрыть крышкой, поставить на самый слабый огонь, довести до кипения и кипятить не более пяти минут! После чего ставьте сковороду на стол и снимайте крышку. Умоляю, делайте это, сидя, иначе можно упасть от одного аромата. Приятного аппетита.

Но, боюсь, вам и нам тоже, ещё не скоро доведётся попробовать тушёнку из псенопса, поскольку наша странная экономика вкупе с торговлей брезгливо его отвергает. Мал-де слишком и оттого дёшев, невыгодно ловить. И не ловят. Ну да ладно, авось, как только соорудим капитализм или что там получится, так и до псенопса сподобимся добраться, если конечно пиратов Сомалийских укоротим, да и Йемен успокоится.

Вдвойне любопытно, что такое вкусное мясо и жир псенопс нагуливает, питаясь, грубо говоря, черти чем — оболочниками, речь о которых пойдёт ниже. Некоторые из этих водянисто-студенистых животных, внутренней консистенцией своего тела напоминают медуз, а внешней, синтетический материал из которого делают коврики для ванн и упаковочный полиэтилен. На человеческий вкус, по свидетельству моего соплавателя Славы Мирошникова, вкушавшего их ради расширения кругозора, преотменнейшая гадость из гадостей. Славе верю, хотя сам вкусить не решаюсь.

 

СЕКРЕТЫ АПВЕЛЛИНГА

В таблицах видового состава рыб, которые мы ведём с самого начала траловых работ на основании анализа каждого траления, улов, как рыб, так и других морских обитателей, рассматривается по каждому предварительно выделенному району. Учитываются диапазоны глубин: десять—пятьдесят—сто метров, а затем, через каждые сто метров до пятисотметровой изобаты. И по мере накопления материала формируются естественные группировки рыб, предпочитающих определённые условия: схожие глубины, температуру, содержание кислорода. Вероятно, есть и другие объединяющие параметры, однако в море мы рассматриваем пока только эти.

Но даже на первый, ориентировочный взгляд, среди близкородственных рыб не только одного рода, но даже и семейства намечаются любопытные особенности. Одни предпочитают жить у берега, другие, пренебрегая неблагоприятными, на наш взгляд, условиями, встречаются на глубинах триста метров и несколько глубже!

Те морские обитатели, названные общим словом — гидробионты, которых мы ищем, склонны обитать в определённых зонах. Вот они в самом общем виде: зона конвергенции — схождение водных масс, дивергенция — расхождение их, а также фронтальные зоны, раздела тех же водных масс с различными гидрофизическими и гидрохимическими показателями.

Кроме специальных гидрологических съёмок, дающих приблизительное понятие об условиях жизни рыб, каждое траление дополнительно сопровождается притраловой гидрологической станцией. Поскольку траления только донные, то нас интересуют характеристики воды именно в придонном слое. На этих станциях первым батометром стараемся взять пробу как можно ближе у дна, но не посадить при этом прибор на грунт. (О! сколько этих приборов лежит на дне океана от Аравии до Антарктиды и от Африки до Индонезии). Вторым — в пяти, и третьим — в пятнадцати метрах от дна. В таком, сравнительно узком, слое воды заметных изменений, конечно, не ожидается, и тройное измерение нужных параметров является больше страховочным. Как ни часты гидрологические станции, они всё-таки показывают усреднённую картину распределения, как температуры, так и биогенных элементов. На деле она гораздо более пёстрая, ибо по каньонам глубинная вода, обогащённая фосфатами, нитратами, кремнием, кальцием и т.п., поднимается значительно ближе к берегу — и тем ближе, чем больше глубины у самого берега.

Но нам, в принципе, более детальная картина и не нужна, лишь в случае обнаружения скопления рыб мы делаем подробнейшую гидрологическую съёмку, данного конкретного участка. На ровном отмелом дне, на небольших глубинах, где вода сильнее прогревается солнцем, холодные воды останавливаются на значительном удалении от берега. На таких участках собираются большие косяки теплолюбивых рыб, однако из-за малых глубин возможности подобраться к ним мы не имеем.

Хоть дно ровне и отмелое, но не все скалы-рифы ещё отмечены, что чревато, особенно при волнении, в провале между волнами, касанием корпусом грунта, бывает…

Самое удивительное наблюдается между глубинами от десяти метров и почти до ста — рыбы нет! Кое-что, конечно, попадается, но, глядя на эту рыбу, хочется всплакнуть от жалости, так она замотана тяжёлыми жизненными условиями. Два-три измождённых японских карася, тригла, зубатая заурида; попавшийся видимо в пелагиали, уже при подъёме трала гитарный скат, да малиново-красный перистедион адени или рыба-крокодил с окостеневшими зазубренными чешуйками и раздвоенным вытянутым рылом…

В тропиках! Летом! На глубине пятнадцать метров температура воды лишь восемнадцать градусов, а кислорода всего полтора—два млл/л, в то время как должно быть соответственно не менее двадцати пяти и двадцати шести того и другого! Тут не только рыло вытянется, но и, образно говоря, ноги протянуть недолго.

И протягивает кое-кто... Если траление проходит в диапазоне глубин сорок—шестьдесят метров, обязательно ждём подарок в виде полуразложившихся скатов и сомов. Сначала мы полагали, что это результат замора, какой нередко случается в Азовском море, но там небольшие глубины, летний прогрев при штилевой погоде, масса обитателей, использующих кислород — начинается мор, и остатки его уходят на разложение погибших донных обитателей.

А здесь? отчего гибнут эти рыбы, отличные пловцы, способные подниматься в пелагиаль? Но вскоре сомнения наши прояснились. Оказалось, что японские, да и наши траулеры, ведущие целевой промысел каракатицы, отбирают и используют только её, всё остальное, выбрасывая за борт. Замор здесь ни при чём.

Явление в жизни моря, наблюдаемое нами и являющееся причиной отсутствия рыб на глубинах десять — сто двадцать метров, называется апвеллинг, или подъём вод. В Аденском заливе он наступает, когда юго-западные ветры примерно с мая по сентябрь дуют почти параллельно берегу, расположенному влево от их генерального направления. При этом тёплая, насыщенная кислородом поверхностная вода северной части Аденского залива перемещается вправо от направления ветра, в открытую часть залива, а на смену ей из глубин, со скоростью до пяти метров в сутки поднимается вода, обогащённая вышеупомянутыми так называемыми биогенными элементами. Она холодная, но бескислородная, и поэтому на этих глубинах рыб настигает удушье. В эту пору прозрачность и цвет воды в море изменяются с зимнего светлого сине-зелёного, на бутылочный мутно-зелёный, буроватый — летний, не вода, а коктейль одноклеточных водорослей и быстро размножающегося на обильной пище зоопланктона. Впрочем, даже и зимой настоящего океанского индигово-синего цвета, вода в прибрежной части залива не имеет. Как и на суше, в море зелёный цвет — вестник весны и жизни.

Приток холодных глубинных вод, насыщенных биогенными элементами в фотическую, то есть хорошо прогретую, обогащённую кислородом зону служит толчком для фотосинтеза, бурного развития планктонных водорослей, первичных производителей энергии. Наиболее массовыми являются диатомовые водоросли, вырабатывающие до трёх четвертей углерода в океане. И если на Земле, как сказал кто-то из великих, самым полезным ископаемым является вода, то в океане самое полезное растение — крошечная диатомовая водоросль. Вслед за ростом диатомовых водорослей, развиваются их первичные потребители — мелкие беспозвоночные планктонные животные, самая многочисленная группа среди которых — веслоногие рачки, или копеподы. К этой кормушке собираются не только косяки планктоноядных рыб, но и стаи морских птиц, в первую очередь чаек и бакланов. Многотысячные их вереницы возвращаются с дневной рыбалки вечером. Отяжелев от добычи, бакланы летят длинной чёрной лентой над самой водой, следуя изгибам волн, чтобы заняв, излюбленные поколениями их предков, прибрежные острова и скалы, всю ночь орошать их белым помётом, перерабатывая съеденную рыбу в гуано.

В зависимости от силы ветра и его постоянства (а муссонные ветра этим-то и отличаются, что когда-то позволило арабским мореплавателям колонизировать восточное побережье Африки и распространить мусульманство в страны Индо-Пацифики) апвеллинг может наступить быстро, но, если ветер утихнет или вдруг изменится его направление, поднятие холодной воды на некоторое время задерживается. Остановка или замедление апвеллинга опасно для продукционного процесса, проходящего в фотическом, жизнетворящем слое, ибо потребители фитопланктона начнут погибать от голода.

Обычно вертикальная скорость апвеллинга невелика, например, двадцать метров в месяц у Калифорнийского, но этого достаточно, чтобы биологическая продуктивность шельфа была в десять раз выше, чем в прилежащих районах открытого моря. Ведь подъём идёт не в какой-нибудь локальной точке, а на десятках и сотнях километров побережья. Процесс этот планетарного масштаба, как смена времён года на суше.

Обычно вертикальная скорость апвеллинга невелика, например, двадцать метров в месяц у Калифорнийского, но этого достаточно, чтобы биологическая продуктивность шельфа была в десять раз выше, чем в прилежащих районах открытого моря. Ведь подъём идёт не в какой-нибудь локальной точке, а на десятках и сотнях километров побережья. Процесс этот планетарного масштаба.

На период наиболее развитого муссона (июнь-август) теплолюбивые виды рыб, не совершающие далёких миграций, подходят как можно ближе к берегу, на мелководные участки, и становятся недоступными для траулеров. На малых глубинах температура воды не опускается ниже двадцати пяти—двадцати семи градусов, так что все бухты и бухточки забиты рыбой. Местные жители, конечно, хорошо знают об этом и с утра до вечера ловят её со скал, забрасывая удочки в гущу пены и брызг.

А там, куда подступила холодная вода, прохладней, чем в средней полосе России, и это в тропиках, всего лишь на двенадцатом—четырнадцатом градусах северной широты! Над морем образуются густые туманы, особенно в районе к северо-востоку от мыса Рас-Фартак, в заливе Камр. На снимках, сделанных со спутника, хорошо видна плотная облачная завеса, постоянно прикрывающая берег и часть залива в этот период. В море наступила зима, хотя по календарю — разгар лета.

В сентябре летний муссон ослабевает, начинается осенний переходный период, продолжающийся в октябре. Всё чаще сильные юго-западные ветры меняются на слабые северо-восточные. Перестраиваются генеральные направления течений, увеличивается толщина слоя прогретой, аэрированной воды, расширяется зона, пригодная для обитания теплолюбивых рыб, и они отходят от берега, чтобы по мере развития зимнего муссона (ноябрь—апрель) достичь предельных, пригодных для себя глубин в сто — сто пятьдесят метров. Разумеется, такая подвижка наблюдается на всех этажах моря, как на шельфе, так и на верхней части континентального склона.

Подъём глубинных вод зависит от многих факторов, часть которых известна и прослежена. Причина их зарождения в открытом море, — это противотечения и направление господствующих ветров. Год на год не приходится, известны случаи, когда бедные питательными веществами воды прорывались к берегу, блокировали подъём обогащённых биогенными элементами вод, и начинался замор. Такое явление произошло в шестидесятых годах прошлого века в восточной части Аденского залива, затронувшее и расположенный ещё дальше подводный хребет Мерея.

Что способствует экстремальному сбою, в общем-то, более-менее равномерного развития муссонного процесса и неразрывно связанного с ним апвеллинга, пока не выяснено.

Эти периодически повторяющиеся явления в гидрологии Аденского залива напоминают смену времён года на суше, к северу и югу соответственно тропиков Рака и Козерога и так же, как и обитатели суши, морские жители тоже приспособились к ним.

Для одних жителей моря летний муссон является периодом нереста, а зимний нагула, для других — наоборот. Некоторые успевают управиться со всеми интимными делами в короткий межмуссонный промежуток времени, у большинства же нерест растянут на очень длительный срок, но и в таком случае существует тяготение к определённой поре, на которую приходится пик нереста.

Феномену апвеллинга, как в Аденском заливе, так и в других районах мирового океана, посвящено много исследований. Самый большой на планете, апвеллинг Перуанский, позволяющий сравнительно небольшой стране Перу с численностью населения около двадцати миллионов человек быть на первом месте в мире по вылову рыбы, до двенадцати миллионов тонн.

Но влияние апвеллингов на жизнь рыб и других животных до конца ещё не познано.

Муссонные ветра были открыты в первом веке до нашей эры греческим мореплавателем Гиппалом, кстати, эти ветра долгое время так и назывались — ветра Гиппала. Лишь значительно позже привилось арабское название — маусим (время года, сезон), переиначенное европейцами в муссон. Ветра Гиппала способствовали развитию мореплавания и торговли в южных морях. И только с течением времени, с появлением двигателей других типов, когда, ветер утратил своё значение, как движитель кораблей, было установлено основополагающее и значительно более важное влияние муссонов на жизнь моря и его обитателей

Каждая экспедиция добавляет в изучении неразлучной пары муссон — апвеллинг что-то новое: Необходимо знать, когда начнётся смена муссонов, а значит и апвеллинг, ибо он может начаться рано, а может и запоздать. Муссон может быть сильным или слабым, и всё это скажется, как на море, так и на суше. В частности, земледелие Индии настолько сильно зависит от сроков наступления муссонов и места выпадения осадков, что индусы разработали, целую программу, для изучения муссонов. Где прольются животворящие дожди — в предгорьях Гималаев? или выпадут снегом в тех же горах? в море у берегов? или на обширных равнинах, занятых сельхоз культурами, ведь здесь их так ждут крестьяне!

От точности знания природы этих явлений, возможности предусмотреть их зависит достоверность и наших прогнозов в данном районе, а, в конечном счёте, успех или неуспех работы рыбной промышленности. Мы делаем всё, чтобы и наша экспедиция привнесла новые знания в раскрытие секретов апвеллинга.

 

МЕЖДУ РАС-ФАРТАКОМ И РАС-ФАНТАСОМ

Сколько миллионолетий смотрятся эти чёрно-бурые угрюмые скалы в воды Аденского залива? Возле скал, с западной стороны мыса Рас-Фартак, скрытая прибрежными дюнами — низина, виднеются верхушки пальм. Видимо, там близко к поверхности подходят подземные воды. К скалам прижался городок, окружённый со всех сторон песчаными барханами, высушенной, песчаной землёй.

Земля... Здесь это покрытые пустынным загаром, чёрные, как уголь, камни, в некоторых местах, они словно гигантская булыжная мостовая, устилающая прибрежную равнину до сереющих во мгле отрогов гор. Серо-жёлтые, выжженные солнцем холмы. Кое-где полоса отвесных обрывов — жёлтых, коричневых, бурых, песчаные пляжи с редкими рыбацкими деревушками между ними. Во время работы в Южном Йемене я посетил практически каждую, какой же весёлый и неунывающий народ живёт здесь!

 

НА КРАЮ АРАВИИ

В пустыне не пахнет опалой листвой,

И к зиме никаких перемен.

Только глуше рокочет усталый прибой,

Это южный Йемен, это южный Йемен.

 

Не обнимет здесь ноги трава,

И роса не окропит висок,

Слепит глаз круглый год синева,

Аравийский песок, Аравийский песок.

 

Дыбят недра изломы гор,

Листья пальмы фанерно шуршат,

Словно в сказке причудлив заката узор

Это мыс Рас-Фартак, это мыс Рас-Фартак.

 

Заунывно поёт бедуин у костра,

Что он видит? Там — в мглистой дали?

Пролетают мгновеньями годы, века…

Это Руб-Эль-Хали, это Руб-Эль-Хали.

 

Среди обрывов, со стороны суши, пляж ограждают разновысокие песчаные дюны, переходящие в зубчатую стену низких лысых гор. Горный хребет далеко, он колеблется, тает в дрожащем мареве аравийского полдня. От одних названий здешних гор и мысов — Джебель-эль-Джифан, Джебель-Хуси-эль-Гура, Рас-эль-Хуса-эль-Хаира, Рас-эль-Джибш… — сохнет в горле, они словно хруст песка на зубах, шелест ветра в расщелинах скал и в иссохших кустах тамариска. Да и слово — море на арабском — эль-Бахр — на наш слух, тоже звучит не очень освежающе.

Монотонные волны с океана бесконечной чередой набегают на берег. Если бы не их усыпляющий рокот, можно оглохнуть от звенящей тишины, только подчеркиваемой криками чаек. Пустынно и одиноко. Разбежится по песку стайка крабов-привидений, замрёт один, вглядываясь в тебя неземными, марсианскими глазами-антеннами, — и снова тишина и недвижность…

На каком-то уступе в скалах отрешённо высится выбеленный временем и солнцем каменный постамент над гробницей шейха Наби-Салих-Бин-Худи. Кто он? почему похоронен здесь, в пустынном, уединённом месте? нет ответа. Со временем его захоронение стало ориентиром для мореплавателей и отмечено на морских картах.

И над всем этим безрадостным пейзажем — белесое мглистое небо с безжалостным солнцем, весь день, кажется, зависящим в зените.

Ежегодно с июня по сентябрь обрушиваются на аравийский берег особенно сильные удары волн, это юго-западный летний муссон. Ни днём, ни ночью не прекращается его работа. Гигантские массы воды сокрушают всё на своём пути, перемалывая в песок кораллы, ракушки, скалы. Чудится, что именно под ударами волн, а не из-за подвижки тектонических плит, Аравия отодвигается от Африки, образуя, как считают геологи, на месте Красного моря, Аденского залива и Великого Африканского Разлома зародыш нового океана.

И только там, где скалы сложены из особо прочных пород, берег не поддаётся, споря с напором океана. Здесь и высятся обрывистые мысы — Рас-эль-Кальб, Рас-Шарма, Рас-Багашва и многие другие. Очень примечателен своим профилем Рас-Икаб; при подходе с моря с западной стороны, из-за отрога хребта высовываются два серых пика, точь-в-точь ослиные уши.

Далее к востоку наиболее высокие Рас-Фартак и Рас-Фантас, являющиеся как бы северной опорой ворот из Аденского залива в Аравийское море, в Индийский океан. Южная их опора — Африканский мыс Гвардафуй, хотя правильней такой опорой считать мыс Рас-Радресса на острове Сокотра. Ибо система течений, водных масс и других океанологических факторов, характерных для Аденского залива, как показали работы наших учёных, — общая для акватории, ограниченной с запада Баб-эль-Мандебским проливом, и заливом Таджура, а с востока линией, условно проведённой между мысами Рас-Фартак и Рас-Радресса. После Фартака и Фантаса Аравийский берег в границах Йемена круто поворачивает на северо-восток.

… Тем утром я проснулся с ощущением пронзительной беспричинной радости, ожиданием подарка от жизни. Ещё не открыв глаза, почувствовал присутствие чего-то необычайного и значительного, как бывало в детстве.

Ранним летним утром уже не спишь, но не только вставать, лень даже глаза открыть, хочется продлить очарование состояния между сном и бодрствованием. И тянешь, тянешь последние самые сладкие минуты, по лицу бродит щекотливый луч солнца, прорвавшийся сквозь ажурную зелень акации, сквозь занавеску… и мир и жизнь кажутся бесконечными и счастливыми.

Вывалившись на траловую палубу, я оторопел: мы стояли, как первоначально показалось, почти вплотную к берегу, протяни руку — и дотронешься. А берег — это высоченная, в тысячи песчаных коржиков, слоистая, как пирог «наполеон», неохватная глазом скала, выдвинувшийся в море мыс-отрог хребта Фартак.

Клочья тумана или очень низких облаков сизо-белыми космами покрывали скалу, а вершина её терялась в поднебесной выси затянутой утренней дымкой. Но лучи солнца кое-где уже высвечивали тёмно-золотистые напластования слоёв песчаника, насколько можно было видеть, извивистыми карнизами, параллельно уровню моря, уходившие в обе стороны. Местами они прерывались, полными густых клубящихся теней, узкими ущельями трещин-разломов.

Я пригляделся, и вскоре первое обманчивое ощущение необычайной близости скалы исчезло вместе с рассосавшимся туманом; крошечные, даже в бинокль, силуэтики птиц на фоне темноты ущелий позволили точнее сравнить величины и прикинуть расстояние — оказалось, что до берега свыше трёхсот метров.

Глубина здесь — всего десять метров и, чтобы судно не вынесло течением на подводную скалу, отдаём якорь, и, пока механики пляшут вокруг двигателя, решаем сделать гидрологическую станцию. Интересно и важно узнать какова же здесь температура воды и содержание в ней кислорода у дна и на поверхности.

Глубина здесь — всего десять метров, и чтобы судно не вынесло течением на подводную скалу, отдаём якорь, и пока механики пляшут вокруг забарахлившего двигателя, решаем сделать гидрологическую станцию. Интересно и важно узнать каковы же здесь температура воды и содержание в ней кислорода у дна и на поверхности.

Истончаясь под лучами солнца, туман, то опускается почти до поверхности моря, колышется над ним тугими волнистыми прядями, и тогда воображение рисует -фантастических змеев, драконов и других чудовищ, то поднимается, вверх приоткрывая скалу и порождая летающих собратьев тех же страшилищ. Скала временами высвечивается и тогда даже без бинокля виден её старческий, многомиллионнолетний облик, в своих морщинах, несомненно, дающий укрытие на день сказочной арабской нечисти; а где ей ещё прятаться? Несомненно, пещера Али-Бабы, где-то здесь!

Опущенным за борт термометрам надо дать время, для того чтобы они приняли температуру окружающей среды, а сами батометры промылись водой на данной станции от остатков воды с другой станции, и пока идёт этот процесс, я продолжаю осматривать скалу, то в бинокль, то невооружённым глазом.

На разных высотах поблескивают белыми, бурыми и ржавыми потёками — потницы, выходы подземных минерализованных вод, словно покрытые плесенью, зачитанные торцы страниц гигантской каменной летописи. Сколько на этих страницах интересного и познавательного!

Однажды, прогуливаясь по берегу моей колыбели — Азовского моря, среди, увы, разорванных, истрёпанных обрывков такой же книги, я наклонился и поднял каменную страницу. И надо же! на обратной стороне её вырисовывался горельефом отпечаток ископаемой рыбы, своим хвостом, словно под время, уходя под другую страницу. Надо ли говорить, что я перелопатил кучу разновеликих страниц, но ничего больше не нашёл…

К потницам жмутся приютившиеся на отвесных стенах затерянные, как путник в пустыне, зелёные кустики отчаянных альпинистов — неведомых растений. Несчётные поколения их, растущих, старящихся и отмирающих из поколения в поколение на одном месте возле выхода воды, изгибаемые ветрами, своими жёсткими стеблями вычертили почти правильные борозды — то окружности, то эллипсы, указывая большей глубиной борозды направление господствующих ветров. Скупой влаги хватает, чтобы смочить десять-двадцать сантиметров поверхности и поить приникший к отвесной стене крохотный, но, судя по яркой зелени, благоденствующий оазис.

Кажется, будто скалы мысов Рас-Фартак и Рас-Фантас, молчаливыми многоглазыми Сфинксами, выползшими из глубин Аравии к заливу, смотрятся в начинающийся прямо у их подножия Индийский океан.

Чёрный монолит скалы, отвесно уходящий в воду, на всём видимом мне протяжении отрога подрублен волнами. В некоторых местах скала осела, берег обрушился под собственной тяжестью, обломками обвала усеяв пляж. Видны следы старых обвалов и осыпей уже упорядоченных волнами и совсем свежих. Угластые глыбы песчаника ещё не окатанного, не оглаженного волнами, то тут, то там образуют разной высоты конусы осыпания.

Легко заметить, что тёмные, коричневые слои, видимо, пропитаны солями железа, более прочные, большей частью именно они образуют полки-карнизы, выступающие над кажущейся ровной частью утеса обращённой к океану. Светлые участки сложены из песчаника помягче, они податливей, выветриваются и вымываются быстрей. Это в них появляются щели, из которых торчат упрямые стебли трав и стволики одиноких приземистых кустарников.

Слои песчаника, словно разумная работа переплётчика, удивительно равномерно распределены по всей поверхности. Лишь присмотревшись можно обнаружить досадное нарушение прямизны в тех местах, где локальный участок скалы ополз подточенный волнами. Полукруглые, овальные и треугольные своды, то правильные, то не очень, все эти формы проседаний породы видны вдоль всего берега. Волны дробят и вымывают отвалившуюся часть скалы и постепенно образуют ниши, гроты, пещеры разнообразнейшей конфигурации и размеров.

Где-нибудь в глубине их всегда найдётся ложбинка, с более мягкой породой, трещинкой, щелью, и тогда при равномерных настойчивых ударах волны в такую виятинку, образованную пластичной породой, в неё проникает воздух. Спрессованный, сжатый прибоем, он вдавливается в породу, а солёная океанская вода растворяет её, как наждаком действует песком и галькой, и, в конце концов, расклинивая, растачивая и проедая, внедряется в глубь массива.

Иногда где-нибудь сбоку, выше или ниже, а то и под водой образуется дополнительный выход и тогда при каждом ударе волны, как поршнем вдавленная в узость вода вместе с воздухом с шипением и свистом, образуя при соответствующем освещении кратковременную радугу, фонтанирует в самом неожиданном месте. Из-за разной длительности прохождения пути к выходу, гейзеры прорываются неодновременно, а потому и радуги вспыхивают одна за другой.

Водяная пыль летит по ветру, оседает на нагретой скале, испаряется, серебря и беля скалы, налётом соли и так же, как и растения, наибольшим протяжением овала оседания указывает преобладающее направление ветров.

… Термометры дружно замерли на пороговом для многих видов рыб показателе восемнадцать градусов от дна до поверхности. Интересно бы выяснить, а какая же температура у самого берега? И хотя механики уговорили двигатель работать и дальше, поступаем так; пока судно будет тралить на доступных ему глубинах, несколько человек на шлюпке пройдут вдоль берега, снимая показатели термометра и отбирая пробы воды.

 

ОЧЕНЬ ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Не спорю, весьма продуктивна возможность работать в судовой лаборатории оборудованной самыми совершенными приборами. Ведь сейчас они практически неотличимы от тех, на которых работаем на берегу. Что уж там говорить о различных житейских благах, комфорте, предоставляемых на современном научно-исследовательском океанографическом судне, и это не лишено привлекательности и соблазна. Но вместе с массой достоинств и преимуществ, что-то теряется. Этим «что-то» для меня является ничем не заменимое непосредственное общение с морем и его обитателями.

В связи с развитием и изменением средств передвижения и способов исследования трансформировалась и манера сообщения полученных результатов потребителю. Это можно проследить не только по художественной литературе девятнадцатого века с пространными описаниями пейзажей и лирическими размышлениями героев, но и по сугубо научным сочинениям, за строками которых видна живая душа автора, — достаточно погрузиться в путевые дневники Пржевальского, Докучаева, Арсеньева, Обручева или Ливингстона.

Так, на суше, пересев с телег и саней в автомобили, вагоны и самолёты, мы уже не слышим пения птиц, шума деревьев, журчания воды, а ведь это дыхание Природы! Отгородившись металлом, стеклом, рёвом двигателей, нас уже не очаровывает стрёкот цикад, кузнечиков и сверчков, не будит тоску по былому запах скошенных трав, не щемит душа, когда налетевший ветерок пахнёт чабрецом и полынью, или ледяным ветром полярных и горных пространств... Они остались по ту сторону почти герметически закрытых средств передвижения. Не напишется что-то равное — «Колокольчики мои…», «Телега жизни», «Выхожу один я на дорогу»:

«Степь, тройка, бубенчик,

Заря и дорога,

И слева, и справа ковыль...»

Не ездим мы более шагом. В современных стихах и песнях, в музыке всё больше суперделового, железного, рваного, бездушного — быстрей, громче, больше, «ритм наш современный чародей», это в художественной литературе.

А в научных отчётах только сухой остаток, без эмоций и душещипательных отступлений. Хотя может быть так и надо, очень уж много информации увеличивающейся в геометрической прогрессии, валится на голову исследователя. И зачастую бывает проще и дешевле повторить исследование, чем выудить сообщение о нём.

 

АРОМАТ МОРЯ

Вот почему я так люблю, просто в шлюпке, под поскрипывание уключин, ласковые шлепки волн о борт приближаться к неизвестному. Аромат моря, колдовское ощущение его, как громадного живого организма, доброго и бесконечно терпеливого, с пониманием и снисходительностью переносящего чрезмерные и не всегда безболезненные шалости своего дитяти — человечества, приходит ко мне, когда представляется случай, подобный сегодняшнему.

Приятно волнующая суета сборов, на всякий случай, начались загодя, ещё с вечера, хотя высадка намечена на утро после завтрака, но отправляемся на весь день, поэтому надо предусмотреть разные мелочи, без которых не обойтись в воде и на берегу.

Однажды направляясь на берег на полдня мне и моим товарищам довелось провести на нём не только полдня, но и ночь с добрым куском следующего утра, (об этом несколько позже), поэтому я теперь запаслив, как бурундук.

Нас давно привлекал участок берега восточнее мыса Рас-Фартак. Здесь на протяжении нескольких миль, побережье, судя по карте, изрезано множеством заливчиков и бухточек. К сожалению, на карте данного масштаба, отмечены самые крупные из них, но по опыту предыдущих высадок мы предполагаем, найти там и маленькие уединённые микробухточки, нырять в которых одно удовольствие — чувствуешь себя Колумбом-Магелланом и Робинзоном одновременно, хотя бы на этом клочке суши и воды. Ведь в таких укромных уголках вполне вероятно, что мы вообще будем первыми, кто спустится здесь под воду и измерит её температуру у дна в период летнего муссона. Вряд ли мы сделаем открытие, но само ожидание новизны и неизвестности мягкой лапкой ласкает душу. Великое ощущение первопроходности, просто любопытства, не они ли до сих пор равно волнуют и физика-математика, и биолога-мореведа, и не они ли являеюся движущей силой прогресса? А возможно и эволюции. Бог ли, Природа тоже ведь с интересов заглядывают в себя самих, а, что де, смогу ещё сотворить?

 

ТАМ ЗА ПОДВОДНЫМ ГОРИЗОНТОМ

Я ни с кем не делюсь своими мыслями, но меня не озадачит, если кто-нибудь из моих товарищей поведает о том же. В монотонности экспедиционной жизни очень не хватает смены ритма, другой, не только судовой информации, и вот такими высадками мы компенсируем этот недостаток. Уж, не говоря об удовлетворении простого человеческого любопытства: а что там, за горизонтом? Пусть даже таким близким, подводным.

Но объективности ради следует сказать, не для всех высадка на берег, работа со шлюпки так же необходимы и желанны, как для меня, Николая или Сергея.

Постепенно в составе научной группы складывается микроколлектив для которого любое погружение и всё, что связано с возможностью, пообщаться с подводным миром, представляет особое удовольствие, незаменимое никакими другими работами. Мы готовы пойти на любые перестановки в вахтах, отрабатывать за кого-то ночные смены, делать всё, лишь бы не остаться на судне, когда приходит время работы со шлюпки.

Гребцом с нами, как обычно, отправляется Чуков — интерес его не только к рыбьему царству, но и просто к морю возрастает с каждой высадкой. Остальные наши товарищи в силу разных причин постепенно перестали претендовать на этот вид исследований, пусть и вне программы экспедиции. Одних отвадила перспектива сесть на морского ежа, другие, ожидавшие увидеть на берегу что-то необычное и промучившись, целый день в сатанинском пекле, закаялись высаживаться. Некоторые предпочли возиться с добытыми экспонатами на борту; изготовлять чучела, систематизировать коллекции. Занятия нужные, важные, и как хорошо, что есть люди, для которых они так же интересны, как для нас процесс сбора материалов, полевая работа.

Но я так и не смог понять Копытина, не ожидавшего увидеть ничего интересного, ни под водой, ни на воде. Разглядывая доставленные нами образцы, будь то кораллы, раковины, необычной формы камень, продукт действия резца великого ваятеля — Природы, он произносил одну и ту же фразу: валялось бы на дороге — не подобрал...

Причиной отсева послужило и то, что гребля, добывание экспонатов для коллекции института связаны с тяжёлым физическим трудом. Погружение без акваланга на глубину десять-пятнадцать метров, переворачивание каменных глыб, дыхание через трубку, настолько обезвоживают организм, что по возвращении на судно, восстанавливая нарушенный водный баланс, мы поглощаем литрами все жидкости подряд — воду, чай, кофе, соки, компот, квас…

Конечно, нас интересовало не только пополнение коллекции, главным оставался вопрос: куда с глубин десяти — ста двадцати метров уходит тепло… и кислородолюбивая придонная рыба в период летнего муссона?

Если в связи с апвеллингом она устремляется к берегу, то какой же необычайной плотности должна достигать её биомасса! Не исключены и другие варианты. Некоторые ставриды, сомы, нитепёры, рыбы-сабли, горбыли временно переходят к пелагическому образу жизни вдали от берега, рассредоточиваются в толще воды, не образуя скоплений, и потому не фиксируются рыбопоисковыми приборами. Иные рыбы — часть тех же сомов, крупные ставридовые, скумбрия, помадасиевые, скомберомориды и многие другие передвигаются вдоль берега на запад в направлении Красного моря, где апвеллинг ослаблен, и на восток к Оману, останавливаясь на отмелях, не подверженных охлаждению, но и недоступных для крупнотоннажных судов и современных орудий лова. Возможна миграция и к Сомали через Аденский залив, правда, столь дальнее путешествие могут совершать не все рыбы, домоседам вроде каменных окуней туда вряд ли добраться.

…Но вот наконец-то мы в шлюпке, она ещё притягивается течением к корпусу судна, но поднимаемся и опускаемся на волнах уже самостоятельно, а вот и первые брызги смачивают наши лица.

Разве можно забыть первую любовь!

Суда типа СРТМ (Средний Рыболовный Траулер Морозильный) — моя молодость, первая любовь. С их палубы я впервые увидел океан, чужие города и дальние страны, обитаемые и особенно, необитаемые острова, полёт летучих рыб и прыжки мант, зелёный луч и «тропиков закаты на полнеба». Это с их палубы, ночью смотрел я, как «в сетях антенн запуталась звезда» … И потому до сих пор люблю эти маленькие, но с отличными мореходными качествами, неприхотливые суда. Пусть у них нет кондиционеров, не разгуляться в тесных каютах и коридорах, но зато море вот, оно, рядом, наклонись над бортом, свесь голову и можно не только смотреть, но и видеть! А при желании, при сильном крене, море разрешит ласково пошлёпать себя, то есть волну.

И ещё. Но это по секрету, у них маленькая автономность плавания, не сравнимая с большими судами, а значит, каждый месяц надо заходить в порт для бункеровки водой и топливом, для пополнения скоропортящимися продуктами, а ведь бункероваться водой можно не только в порту… Но об этом позже.

 

ХВОСТ ТАЙНЫ

Как ни мал корабль, но он наш дом на все шесть месяцев рейса, за это время мы с ним сроднились.

И вот с каждым взмахом вёсел наш дом отдаляется, уменьшается. Но и берег, тянувшийся рыжей чередой холмов меж ультрамарином моря и выцветшим от вечного зноя небом и казавшийся столь близким с палубы, тоже словно отодвигается и не приближается, несмотря на нашу вёсельную суету.

Но так только, кажется, мало-помалу холмы растут, надвигается грозная величавость сурового чёрно-коричневого угловатого мыса. Ни травинки, ни кустика пока что не видно, глазу не за что уцепиться. В изломах круто падающих к морю ущелий ещё густеет, клубится с теневой стороны ночной мрак. Но, вот уже, наконец, завиделась, показалась белая полоса прибоя, и постепенно усиливаясь, доносится его гул. За ним засветлел песок уединённых, миниатюрных пляжиков.

По мере удаления от судна увеличивается наша незащищённость и хрупкость, ничтожная малость, в виду безбрежности океана с одной стороны и причудливых гигантских скал, вздыбившихся из воды, с другой.

Тысячелетия ваяли их солнце, вода и ветер, чтобы глянули они на нас, то ломаным профилем Мефистофеля и даже с бородкой — пучком водорослей, то чисто арабским силуэтом разбойника из «тысячи и одной ночи».

А вот и птица Рух угнездилась выше, над выступом, а на нём лежат два яйца-валуна диаметром со скат грузового автомобиля. Какой же чудовищной силы была та волна, что забросила их на высоту пятиэтажного дома!? Вполне вероятно, что, глядя на такие вот «яйца», и была придумана сказка о гигантской птице... Сколько таких «гнёзд» у южного побережья Аравийского полуострова!

Чем ближе к берегу, тем мощней вздохи океана и что стоит ему одним ударом расплющить нас, засосать в чёрные беззубые пасти гротов затянутые сверху бахромой водорослей, усеянных на уровне воды, по краям оградой из скальных устриц и балянусов. Только несколько щепок, да четыре спасательных пояса останутся плавать, пока не изотрутся, не измочалятся о береговые утёсы.

То, что виделось с борта судна, меняется при взгляде со шлюпки, почти с уровня моря, словно смотрим в бинокуляр, постепенно увеличивая изображение. Со смирением в душе и затаённой подавленностью подгребаем к берегу, к дышащему вечной сыростью и мраком зеву ближайшего грота. На карнизах по боковым стенам примостились горлицы и ещё какие-то непоседливые мелкие белые птицы, похожие на качурок. Они часто срываются со своих мест, и с пронзительными криками бросаются к воде, но не ныряют, а что-то хватают с поверхности, роем комаров-толкунцов вьются перед входом в грот, ловко лавируя между пучками свисающих водорослей. Горлицы, настороженно переминаясь с ноги на ногу, отступают вглубь грота, а затем разом взлетают и всей стаей переносятся в другой грот.

Поверхность моря вокруг нас покрыта плёнкой из перьев, травинок, веточек, пуха, обрывков водорослей и сухопутных растений и, увы, многочисленных отходов цивилизации — всё той же полиэтиленовой рвани, пакетов, разнокалиберных аэрозольных баллончиков, пластиковых ёмкостей, сгоревших электролампочек, пробок, стоптанных тапочек-вьетнамок и всякого другого мусора. Всё это выбрасывается с проходящих судов, чтобы истереться о скалы и стать со временем песком и пылью. Некоторые выбросы издают ещё и запах, ошибочно, но с восторгом принимаемый романтиками за запах моря... Хотя море, в самом деле... пахнет, но это там, вдали от берега. Чем? Не знаю. Но чем-то таким пахнет, что в принципе не имеет запаха — свобода, полёт, беззаботная жизнь, неземная любовь, в общем мечтой и счастьем. Воображайте, что хотите, у меня нет слов для более точного определения.

А цвет воды! Снова моё обращение к романтикам, будущим флибустьерам и несостоявшимся авантюристам прищурьте глаза и заткните уши; где ультрамарин, изумрудная зелень и сосущая глаза синь? Вода грязно-зелёная, в ней мелькают неясные тени крупных рыб, рядом со шлюпкой, спасаясь от невидимых подводных хищников, выскакивают в воздух рыбёшки и, сверкнув серебристым боком, исчезают в глубине. Отделённая от нас тонким бортом шлюпки, ни на мгновение не прерываясь, продолжается подводная жизнь. Охотятся рыбы, кальмары, каракатицы, за спасающейся от них добычей; вдруг поднимет змеиную голову черепаха и близоруко посмотрит на нас, пытаясь, очевидно, сообразить, кто это и какую опасность представляет для неё, потом лениво шевельнёт ластом и скроется на всякий случай в глубине.

— Гляньте, гляньте! — возбуждённо вскакивает Чуков, указывая рукой на место, где только что нырнула черепаха. — Что это у неё, хвост?

— Какой там хвост, на плаву она его поджимает под панцирь, — поясняет Николай.

— А почему он сверху?

— Чёрт знает почему, может, у здешних черепах такая мода...

— Мутант?

Я прикладываю бинокль к глазам, всматриваясь в поверхность, — никакой это не хвост, это… это… верёвка!

Увлечённые разглядыванием верёвки, один конец которой явно привязан к панцирю черепахи и тянется по воде, повторяя все её движения, мы увидели, что в том месте, где черепаха нырнула, вдруг что-то поднялось — кол не кол, а нечто вроде небольшого брёвнышка с полметра высотой — и исчезло под водой.

— Тьфу ты, — чертыхается Сергей, — какой-то дурак привязал к тортиле бревно...

И только я в бинокль совершенно ясно вижу, что это совсем не бревно, а скульптура женщины, уже заметно попорченная оседлыми морскими животными...

Гоняться на вёсельной шлюпке за черепахой, даже и буксирующей деревянную скульптуру, — занятие бессмысленное. А может, показалось?

Я не стал будоражить ребят своими сомнениями. И напрасно. Поди, ты, знай в тот момент, что судьба махнула передо мной, перед всеми нами, не верёвкой, а хвостом тайны, а я прошёл мимо… Это был ещё один случай, который, как известно псевдоним Бога. И будет суждено мне встречаться с разными проявлениями этой тайны на протяжении всех плаваний и только в конце их смогу связать эти обрывки, намёки в единую логическую цепь, но поезд уйдёт и разгадать её мне так и не удастся… хотя и подошёл я к ней вплотную.

Вдвойне напрасно, что я не поделился тогда с товарищами тем, что видел потому, что свидетелей кто мог бы подтвердить увиденное мной, теперь нет. Как я ни мытарил их впоследствии просьбой вспомнить, когда принялся за эту книгу, никто ничего так и не вспомнил, словно и не видели...

Подтверждений у меня никаких нет…

 

ОСЫ, ИСКУССТВЕННЫЕ РИФЫ И ЛАНГУСТЫ

Несколько подавленные величием сурового пейзажа, выбирая место для высадки, мы, молча, продвигаемся вдоль стены, и она внезапно рассекается крутыми склонами каньона-вади. Видимо, хоть и редко, но здесь тоже случаются дожди: на его отвесных склонах видны следы потоков, пронёсшихся, вполне возможно, ещё в библейские времена.

В шлюпку внезапно залетает и опускается на мой рюкзак тощее дитя пустыни — перетянутая жёлтыми поясками — оса. Перелетая с места на место, она деловито изучает брезент рюкзака, а, дойдя до грязного, в незапамятные времена пропитанного жиром барсука, бокового кармана, в раздумье замирает. Пятно это — след Сихотэ-алинского моего путешествия. Вряд ли в нём после многократных стирок, дождей, снегов и купаний в море осталась хоть молекула барсучьего жира. Но всё же какие-то атомы, видимо, имеются, иначе с чего бы осе пересекать его в разных направлениях, задерживаться в самом тёмном месте у кожаного ремешка-застёжки, удовлетворённо потирая лапками, ага, не зря летела! и вдруг она исчезает так же внезапно, как и появилась.

— Внимание, — резюмирует Чуков, — сейчас она приведет сюда орду таких же жёлтеньких, полосатых и голодных, это разведчик-информатор.

— Да уж, — соглашается Сергей Ребик, — разведка у них поставлена что надо!

— Ну и что, — равнодушно роняет Николай, — есть-то у нас нечего! Консервы в банках, хлеб в полиэтилене, вода в бутылках.

— Вот то-то и беда, не дай Бог обидеть хоть одну невзначай...

— А мы, что не еда? — подмигивая мне, удивляется Чуков.

Вплываем в минибухточку устье каньона. Дно здесь песчаное, вода посветлее, и без маски видно, как под шлюпкой и в стороне от неё мечутся силуэты рыб. Хорошо различима стая крупных, около метра длиной каранксов. Те, что поближе, изумлённо смотрят вверх, улавливая наши малейшие движения, и то подаются к нам, то отплывают в сторону. Рыб очень удобно рассматривать сквозь прозрачное, сделанное из оргстекла, дно водонепроницаемого ящика. Не знаю, каким они видят меня, может быть, для них и шлюпка, и ящик, и упавший на дно якорь — просто потенциальная опасность? Но то, что они тоже видят меня, — несомненно, так как едва я притапливаю ящик под углом, чтобы посмотреть немного в сторону, как они тотчас выплывают из зоны видимости.

Каранксы того вида, что собрались под шлюпкой, редко попадают в трал, разве что иногда на удочку, а здесь они в своей стихии: упруго вибрируют сильные тела, на боковой линии полыхают тёмно-перламутровые пятна, на желтоватом фоне боков — почти прозрачные плавники.

Проверив, надёжно ли держит якорь, и, измерив температуру воды у дна и на поверхности, ребята дружно майнаются за борт, а я немного задерживаюсь, чтобы записать показания термометра.

Чуков, как в воду глядел: осиная эскадрилья бесшумно уселась на аэродром — рюкзак, и не куда-нибудь, а сообразно сообщённым координатам, в точности на жировое пятно. Семь ос уткнулись в тёмную ткань и начали… — не нахожу слов, какими можно описать их действия: сосать? соскрёбывать? грызть? — и самое главное, что?! Тем не менее, видимо, какой-то смысл в их появлении был, и в количестве — именно семи! На каждую осу пришлось два-три квадратных сантиметра пятна. Досконально обследовав их и, — я, уверен! — что-то добыв!? осы деловито почистили лапки, затылок и улетели. Напрасно иронизировал Чуков: осы явно были вегетарианцами, и моё тело их не интересовало. Я наклонился к рюкзаку, понюхал, лизнул, но ничего, кроме солоноватого вкуса брезента, не ощутил. Н-да, как тут не поверить, что у насекомых есть свой язык, и в пределах их потребности очень даже и совершенный, раз они способны сообщать друг другу такие сложные понятия!

Ближе к берегу, на дне, нам начали встречаться круглые булыжины размером от футбольного мяча и крупнее, затем они равномерно мельчают, но против ожидания берег выложен не галькой. Монолитная каменная плита, кое-где рассечённая трещинами, гигантской ступенькой опоясывает бухту. По её краям — остатки скал, истончённых до кружевной тонкости стихиями, и, по-видимому, губками и моллюсками-сверлильщиками. В каждой луночке обязательно сидит балянус, пателла, трохус, китайская шапочка, друппа или иной моллюск. В лунках пообъёмней укрываются крабы-грапсусы.

Эти скалы, со следами действия природных сил, сложены из мраморовидных розовых известняков и гранитов. За ними — чёрная стена базальтов, несокрушимо-твёрдых и оттого только отполированных, вылизанных волнами. Под водой всё однообразного бурого, чёрного, грязно-зелёного цвета — ни намёка на кораллы.

Если у скалистого берега с большими глубинами кораллы не могут расти из-за регулярно повторяющихся подъёмов холодных вод, то в бухте, на малых глубинах, отсутствие их объясняется притоком по каньону дождевых вод с обилием глинистых частиц. Кроме того, в сильные шторма дно бухты подвижно, гранитные и мраморные ядра перекатываются, истираются сами и уничтожают всё живое, успевшее укрепиться в спокойный зимний период.

Но куда в таком случае прячутся скальные лангусты и их подрастающая молодь? Вон сколько усов торчит из-под каждого мало-мальски пригодного укрытия, а ведь ниш, нор, полостей на базальтовых скалах не так уж и много? Возможно, они уплотняются в коммуналки, и там, где раньше роскошествовал в отдельной квартире один, приходится помещаться нескольким?

Количество скальных лангустов, особенно взрослых особей, зависит от наличия подходящих укрытий, молодёжи легче найти микроубежище. Вот если бы в таких укромных бухтах, как эта, поставить искусственные убежища, пригодные для поселения личинок! Но каким образом укрепить их на подвижном дне? И всё-таки рано или поздно строительством искусственных рифов, хотя бы для особо ценных видов морских обитателей, придётся заняться всем странам, имеющим выход к морю.

Международный опыт строительства и эксплуатации искусственных рифов, созданных, как специально — из бетонных блоков, скреплённых автопокрышек, старых автомобилей и тому подобного, так и случайно (это в основном затонувшие корабли), свидетельствует: уже через два-три года они плотно заселяются рыбами и ракообразными — всем комплексом морских животных, характерных для данного района. Кроме того, искусственные рифы защищают оползневые берега от размывания и обходятся дешевле, чем создание бетонных или иных преград для штормовых волн. Конечно, при выборе мест их расположения необходимо будет учесть множество факторов: орографию берега, рельеф дна, скорость осадконакопления, направление течений, состав и структуру водных сообществ, безопасность судоходства, возможных будущих зон отдыха — но всё это окупится, надо только начать.

Кстати, зоны отдыха возле искусственных рифов будут обладать тем преимуществом, что, несомненно, привлекут аквалангистов изобилием рыбы и чистейшей водой — об этом позаботится сама Природа: ведь в море нет лучших санитаров, чем его обитатели.

 

КРАБЬЕ ЦАРСТВО

На первый взгляд бухта, в которой я сейчас нахожусь, почти пуста, но это не так: её посещают стайные рыбы, в чём мы очень скоро убедимся, кроме того, в укрытиях между валунами снуёт рыбья мелкота, а там, где стены каньона, разрушенные прибоем, скрываются под водой, находится крабье царство. Такие же серо-зелёные или почти чёрные, как и камни, со стебельчатыми, красноватыми, плоскими глазами, крабы прижимаются к скалам, а когда я приближаюсь к ним вплотную, вдруг срываются с места и либо прячутся в недоступные щели, либо уносятся по отвесным стенам. Кажется, что они обладают способностью бегать по поверхностям даже с отрицательным углом. То, что крабы имеют маскировочную окраску — понятно, неподвижно сидящего краба отличить от скалы трудновато, но иногда среди них встречаются экземпляры кроваво-красного цвета, они до такой степени сторожкие и прыткие, что мне не удалось, не только сфотографировать их, но даже толком рассмотреть.

В случае крайней опасности крабы, не раздумывая, бросаются в воду с любой высоты. Для чего Природе понадобилось окрашивать их столь вызывающе ярко мне не совсем понятно. Возможно, это крабьи альбиносы? Или их мясо ядовито? А может, они служат своеобразным «громоотводом»? Потенциальный враг в первую очередь бросается за ними, а менее проворные серо-зелёные собратья успевают спрятаться?

Посещая прибойные, скалистые участки — места обитания крабов в осенне-зимний период, мне довелось наблюдать, как на них охотятся наши перелётные птицы — длинноногие обитатели российских болот и озёр. Спрятаться здесь совершенно негде, так что охотнику приходится часами неподвижно стоять под жарким солнцем и почему-то на одной ноге, карауля оплошавшего лупоглазика. И ведь дожидаются! Быстрый неуловимый для моего глаза удар носа-копья — и нанизанный на него краб подбрасывается в воздух, шлёпается на камни, расклёвывается, и снова томительное ожидание новой жертвы.

Огибаю громадный, высунувший свою верхнюю часть из воды, расколотый надвое камень. Приближаюсь к расколу — и нос к носу сталкиваюсь с крупным каменным окунём — мероу. Судя по пёстро-звёздчатой окраске, это обитатель прибрежных скал. Он круто — и как только смог в такой узости! развернулся и мигом исчез в дальнем конце раскола. Интересная особенность: чем крупнее рыба, тем пугливей — но до известных пределов. Окуни-гиганты, манты, скаты хвостоколы, акулы и дельфины нисколько не боятся человека. Они или надеются на свою мощь, зубы, шипы, или просто знают, им здесь никто не может противостоять. Тут они хозяева.

 

В ЗАТЕРЯННОМ МИРЕ РАЗБИТОГО «КУВШИНА»

Вода едва прикрывает этот камень. Скользя животом по водорослям, я плыву параллельно щели, распугивая рыбью мелкоту, сереньких морских собачек и сиганусов. За камнем открывается свободное, голубеющее чистой водой пространство. Приподняв над водой голову, вижу каменную арку, о свод которой, занавешенный водорослями, гасятся волны. Прикидываю крепость арки: не обвалится ли? — и успокаиваю сам себя: да ведь стоит же она тут неведомо, сколько времени, простоит и ещё, после чего ныряю в направлении пробивающегося сверху света.

Преодолев низко нависшие, а иногда и смыкающиеся с водой своды, я очутился в совершенно незаметной со стороны моря бухте-бассейне, бухте-аквариуме глубиной около пяти метров в том месте, где я находился. На уровне моря бухта имела наибольшую ширину, вниз ко дну и вверх она несколько сужалась, напоминая наполовину разбитый по вертикали кувшин, под сохранившимся осколком которого, насколько я мог видеть, глубина была значительно больше.

Когда-то во впадине на вершине хребта, вероятно, было озеро, его воды проточили, размыли известняк, произошёл провал, может быть с помощью землетрясения, остальное довершил океан. Озеро подобного типа с невероятно солёной изумрудно-зелёной водой и поныне существует в нагорной части мыса Шурвайн.

Я присмотрелся; целая, материковая часть «кувшина» под отрицательным углом уходила в такую высь, что у меня закружилась голова, пока я, окидывая взглядом щербатую поверхность песчаника, добрался до стыка горы и неба. На всём видимом мне пространстве, стены «кувшина» были усеяны разновеликими белыми, серыми и розоватыми мраморными валунами, и галькой, — вполне возможно, их лизали волны ещё мезозойских морей... Выветриваясь и высыпаясь из стен, эти валуны и галька, составляли дно бухточки.

Сразу блаженно отмечаю: вода в бухте значительно теплее той, что снаружи, и… пресней! Эх, термометр бы, но он остался в шлюпке.

В Южном Йемене, в приморской низменности между горами и океаном, нередки выходы пресных вод. Расположены они большей частью в глубоких провалах, вероятно карстового происхождения. К одному из таких провалов с изумрудно бирюзовой водой возле селения Гель-Багузид, мне доводилось спускаться. От низких сводов, коряво нависавших над самой водой тянуло тяжким духом подземелий, уходивших неведомо куда, может быть и к близкому морю. Сопровождавшие меня коллеги арабы не упустили возможности рассказать об обитавшем здесь в старые времена драконе, которого поочерёдно кормили красАвицами и красавцАми два расположенных поблизости поселения... Ну, не гад, а? Почему же он старушками пренебрегал и старичками…

Дохулиганился этот дракон, до того, что нашёлся и на него местный Геракл-Персей, невесту которого должны были скормить злодею. Закономерная судьба всех людоедов, только всё она не впрок кровопийцам.

А в одном из городков, невдалеке от Гель-Багузида на базе подобного выхода вод, сооружён обширный частный бассейн, вокруг которого разросся целый сад с тропическими деревьями, и живущими в нём на воле птицами. Хотя всего лишь в сотне метров от него находится самая настоящая каменистая пустыня. Только побывав в таком оазисе можно понять представление местных жителей о рае, как о саде с водой, птицами и … непременно красавицами гуриями.

«Кувшин» был полон света, голубая вода отсверкивала рыбьими боками. Какая-то часть обитателей, созданного природой убежища, гибко обтекая меня, драпанула почему-то под арку, в открытое море, остальные, рассредоточившись насколько можно, испуганно отодвинулись в дальний конец и настороженно ожидали моих действий. Спрятаться в глубине под скалой никто не пожелал, может быть потому, что там пониженная солёность.

В этом естественном аквариуме собрались самые разные рыбы — и те, что постоянно обитают вблизи берега, и нашедшие временное пристанище жители пелагиали и больших глубин. Всё это напомнило мне вынужденное соседство застигнутых половодьем обитателей наших пойменных низин. Но в моей помощи в качестве деда Мазая они явно не нуждались.

У человека, очутившегося под водой в тропиках, невольно возникает желание взять в руки понравившуюся рыбу, чтобы рассмотреть, или хотя бы дотронуться до соблазнительной красоты. Это желание кажется легко выполнимым, так как рыбы или сидят на грунте, вьются меж рук, или неподвижно висят в воде буквально перед маской. Вот они рядом, протяни руку и бери, но нет, с таким же успехом можно ловить солнечных зайчиков. Малейшее движение — и рыба, не колыхнув даже плавником, непостижимым образом отодвигается на такое же расстояние, на каком была перед этим. В конце концов, половив этих «зайчиков» успокаиваешься и перестаёшь обращать внимание на их кажущуюся доступность и беспечность.

Точно так же ведут себя и хищники среди своих потенциальных жертв: они вроде бы совершенно не обращают на них внимания, да и жертвы не выглядят испуганными или слишком опасающимися за свою жизнь. Но это только кажется. Хищник отлично знает, кого может съесть. По каким-то одним им видимым признакам барракуда, окунь, мурена точно определяют, кто созрел для обеда или ужина, и нападают именно на эту рыбу — больную, слабую, усталую, или просто нерасторопную, старую, попавшую в сложную ситуацию...

Поэтому в рыбных ловушках рыбаков мирно сосуществуют и хищники, и жертвы. Продолжая аналогию с Мазаем можно сказать, что волкам — муренам или другим хищникам, попавшим в ловушку, не до пира, свою бы шкуру спасти.

Но, главное, я думаю даже не это. Почему лангуст видя в ловушке своего злейшего врага мурену, всё-таки лезет в неё. Потому что живой и здоровый он её не боится, и мурены его не трогают. Иное дело в сети. Стараясь выбраться из пут, лангусты часто обламывают ноги, и из этих ран тут же выделяется их белесая кровь, сигнализирующая о беде. Вот эти-то и достаются на обед хищникам.

Рыбы, несомненно, чувствовали себя хозяевами положения; едва я проплывал сквозь вежливо расступившуюся стаю, как они смыкались сзади и то ли удалялись по своим делам, то ли продолжали с ещё большим любопытством рассматривать чужака.

У меня разбегались глаза. Вот на неровном, ещё не обкатанном обломке, выглядевшем в этом царстве округлостей чужеродным, придерживаясь за него лучами брюшных плавников, превратившимися почти в пальцы, расположился пальцепёр.

О каждом виде тропических рыб можно говорить: странная, диковинная, необычная, чудная, несуразная, удивительная, ни на что не похожая — выбирайте любое из этих, или иные синонимы определений, все они одинаково подходят к этой рыбёшке. У неё большие, с жёлтым ободком, круглые совиные глаза; увеличивая сходство с птицей, пальцепёр, как и другие рыбы, смотрит не мигая. Короткое округло-тупое рыло с широким лягушачьим ртом. Нижний край жаберных крышек оканчивается длинными острыми иглами, по одной с обоих сторон.

Однако, самое примечательное — грудные плавники. Это не плавники, а настоящие крылья, за что их называют ещё летягами. В спокойном состоянии крылья-плавники сложены вдоль тела и на его фоне не очень заметны. Но вот я протягиваю руку, и двадцатисантиметровая рыбка превращается в редкой красоты тропическую бабочку, крылья-веера которой, синего, с металлическим отблеском цвета, причём крылья усыпаны разноразмерными красными, оранжевыми и жёлто-зелёными пятнами. Перепонки между отдельными лучами не доходят до конца их, кончики лучей свободны и напоминают пальцы, придерживающие края плаща.

Обитатели «кувшина» демонстрируют виртуозное умение уклоняться от нежелательных встреч. Конечно, здесь нет жителей коралловых рифов, как нет и самих кораллов, но даже заурядные платаксы выглядят под водой красавцАми, нарядившимися если не на маскарад, то уж на званый вечер точно.

Рыбы, выловленные тралом даже ещё живые, всё же очень многое теряют в своей естественной окраске, что уж там говорить о чучелах и муляжах способных вызвать только отвращение и жалость к загубленным существам. В будущем их места займут голографические, компьютерные, объёмные картины-аквариумы и кинофильмы.

Ещё задолго до того, как модницы приспособились синить верхние веки, платаксы в совершенстве овладели этим искусством. Представьте серый, но не мышиный, а тот самый серый с чуть заметной серебристой синевой цвет, какой бывает у первой изморози на крыше крытой не потускневшей осиновой дранкой — это тело рыбы. Добавьте несколько капель мартовской лазури с картин Левитана — веки, и, того же цвета полоска на плавниках. Чувство меры, изысканного вкуса, почерк безукоризненного мастера — Природы. Рыбы достойно, не торопясь, проплывают подо мной. Взгляд вверх, лазурь исчезает. Взгляд вниз, томный намёк красавицы, демонстрация волнующей красоты, неясное обещание…

Мне хочется, чтобы всё это увидели другие, разделили мою радость, удивление, восторг. Чтобы испытали те же чувства, что и я. Но одновременно опасаюсь их нашествия, способности растащить всё на сувениры, написать на самом сокровенном может быть уникальном, единственном на Земле месте — здесь был... Поэтому я и не называю конкретное место ни этих своих наблюдений, ни других.

Как совместить стремление одарить радостью и сберечь беззащитный мир обитателей мраморного «кувшина»? Неужели мы никогда не научимся удерживать себя, говорить себе — хватит, остановись, иначе будет поздно. Неужели человек всегда будет вызывать у своих соседей по планете только страх и стремление спастись? Неужели мы так и не поймём, что возможно последним прибежищем ЖИЗНИ пока не поддающейся усилиям человека испоганить её — остаётся ОКЕАН. Их жизнь — это и наша жизнь, все мы звенья одной цепи и живём на одном космическом корабле? Может, этот корабль только потому и существует, что на нём имеется великое разнообразие обитателей, являющихся одновременно органами огромного живого суперорганизма — планеты Земля. И каждый из них — это винтик поддерживающий жизнь планеты.

 

БЛУЖДАЮЩИЙ «РИФ»

Покидая «кувшин», я и не предполагал, что в скором времени, на другом континенте, мне доведётся очутиться в подобном же самом настоящем затерянным мире, который станет, как я полагаю, ещё одной точкой в многоточии так и неразгаданной мною тайны.

Находясь среди рыб одного вида, как бы фланирующих в задумчивой, но сторожкой «бездеятельности» над какой-нибудь поляной или окраиной рифа, не всегда можно понять, что на самом деле это стая, то есть организованное сообщество, какое в случае необходимости способно действовать, как отдельное существо — осознанно и целенаправленно.

Наиболее ярким, загадочным и потрясающе красивым стайным поведением на суше отличаются скворцы на зимовке. Это проявление стайности заслужило, у орнитологов даже, отдельного термина столь же непонятного, как и само явление — мурмурация. Посмотрите в интернете, не пожалеете.

Но вернёмся в море.

Выполнив все запланированные наблюдения на малых глубинах, недоступных нашему судну, обследовав каньон и его окрестности, а также вволю нанырявшись и налюбовавшись обитателями подводного мира, перекусить и отдохнуть, поделиться впечатлениями мы забрались в шлюпку. Короткая прибрежная волна мешала, неритмично бросая и дёргая её, понадобилось отойти мористей, чтобы отдать должное нашим скромным запасам — растопившейся на солнце свиной тушёнке, хлебу и сгущённому молоку, разбавленному едва ли не кипящей минералкой.

— Табань, табань! — завопил вперёдсмотрящий Чуков сидевшему на вёслах Сергею. — Вот, как раз под нами скала, якорь будет хорошо держать, да и нырнуть опосля не мешает, посмотреть, что там.

Метрах в трёх от надвигавшейся на неё шлюпки, на фоне песчаного дна темнела скала, поодаль другая. Ещё две-три таких же скалы несколько больших размеров, просвечивая сквозь воду, виднелись поближе к мысу. Мы вплотную приблизились к выбранному камню, Чуков размахнулся и швырнул якорь в его направлении, против волны, но, видимо от сильного замаха и броска, шлюпка отплыла назад и якорь, подняв тучу брызг, упал на песчаное дно рядом со скалой. Здесь он нас, конечно, не удержит. Делать нечего, Чуков выбрал якорь, Сергей приналёг на вёсла, и после нескольких гребков шлюпка вновь подошла к скале. Чуков бросает на неё якорь, скала снова под шлюпкой, сквозь волновую рябь она хорошо видна даже нам с Николаем, хотя мы сидим в середине шлюпки досужими зрителями, и, в самом деле, — что за чертовщина? — якорь, опускавшийся прямо в центр темневшей, отлично видимой скалы, опять оказался на песчаном дне. В последний момент скала вроде бы расклинилась, раздвинувшись в стороны...

Мы с Колей переглянулись, пожали плечами и потянулись за кепками: головы, что ли, напекло.

— А ведь, когда мы сюда заходили, в бухту, скал не было! — ни к кому не обращаясь, сказал вдруг Николай.

— Не заметили, может, — неуверенно возразил Сергей, — всё внимание было обращено на берег. — Сам он скалы не видел, так как сидел спиной к направлению движения и следовал нашим руководящим указаниям. Но его разозлила странная нерасторопность Чукова, и он взорвался, — да ты, что, обессилел что ли? Сколько можно, так и слюной изойти недолго, — Сергей зачерпнул забортной воды, смочил голову, натянул свою несуразную шляпу панамку, проморгался и, высмотрев через плечо скалу, снова направил к ней шлюпку.

— Ребята, ей-богу, — неуверенно пробормотал Чуков. — камень подвинулся, когда на него падал якорь, вы не заметили? — И умолк, сообразив, что говорит нечто странное.

— Во-во, камни двигаться начали, придумает же такое! Если сейчас не зацепишься, — между гребками выговаривал Сергей, — ныряй и цепляй его руками, здесь глубина метра три-четыре.

— А камень-то и вправду отодвигается, — заявил пристально смотревший в воду Николай.

— И ты перегрелся, — покачал головой Сергей. — это бывает: жара, качка, есть хочется, всё и двигается — облака, вода, шлюпка, камни...

Куски хлеба, открытая банка сгущёнки, нож и вилки лежали у меня на коленях, на ящике со стеклянным дном и мешали, как следует присмотреться к происходящему. Переложить их было некуда, всё свободное место в шлюпке мы завалили местными раритетами: раковинами, камнями, ветками ладанового дерева притащенного Николаем из каньона, да вдобавок Сергей вертел шлюпку, не веря нашим указаниям и стараясь самостоятельно направить её на скалу. Происходило что-то интересное, но я не мог поучаствовать в нём.

Всем надоели неудачные забросы, после ныряний зверски хотелось, есть, и скала, размером метров пять на пять к которой мы приближались, вселяла надежду, что уж на этот-то раз мы заякоримся наверняка…

Чуков поднял якорь, готовясь к очередному броску, повернулся и посмотрел на нас с видом человека, из карманов которого фокусник достаёт вполне реальные предметы, но каждый раз, когда он сам пытается сделать то же самое, у него ничего не получается, и остаётся только растерянно улыбаться с самым дурацким видом...

— Ну, что, бросать? — спросил он, когда Сергей выгреб, на этот раз совершенно точно на середину скалы.

— Так ты ещё не сделал этого? — притворно удивился Сергей, мигом осушив вёсла и ловко выудив ножом кусок мяса.

— Бросаю, — обречённо произнёс Чуков, всё ещё не уверенный, надо ли это делать, швырнул якорь и уставился в воду.

— Ну-ну, смотри, смотри, каменюка не уплывёт, а вот тушёнка, — Сергей вдруг умолк, перестал жевать и тоже уставился в воду, — каменюка-то, в самом деле, отплывает... — почему-то прошептал он.

— Но камни не могут плавать, — философски заметил Николай, — здесь явно какая-то аномалия...

Всё ему хочется в какую-нибудь аномалию встрять, подумал, но не сказал я.

— И — и-эх, была, не была! — Чуков, не спуская глаз с камня, нашарил маску и трубку, проговорил боцманским голосом: «ни, хлопцы, цэ дило трэба розжуваты», — и бултыхнулся за борт.

Мы смотрели, как он сделал под водой, несколько гребков в сторону камня, внезапно снова изменившему форму, как отодвинулся от него, мигом развернулся к шлюпке, вынырнул и, едва сорвав маску, и ни слова не говоря, захохотал так, словно его щекотали прекрасные русалки из свиты Нептуна в самых щекотных местах...

Нам тоже захотелось посмеяться, в свою очередь мы дружно вывалились за борт — и сразу позабыли и о тушёнке, и о сгущёнке. Не подпуская ближе полутора-двух метров, начиная от дна и почти до поверхности, стояла сплошная стена сардин — не удивительно, что мы приняли их за камень. Рыбы прижимались, другими словами не объяснить, «плечами» друг к другу, как солдаты в строю, все одновременно, с удивительной синхронностью, словно по неслышимой команде, открывали рты, и в этот момент их жаберные крышки оттопыривались в стороны, образуя на мгновение сплошной серебристый щит — делали глоток. Мощный цедильный аппарат, состоящий из сотен тончайших жаберных тычинок в жаберной полости, фильтровал воду, не оставляя надежды на спасение диатомовым и прочим водорослям.

В момент раскрытия рта сардинами, перед нами словно распахивался зев громадной планктонной сети. Глоток — рот закрывается, блеск открывшихся жаберных крышек, снова глоток, чернота пастей и снова короткий просверк зеркалец жаберных крышек. Действуя в одном неторопливом ритме, кормились стаи жирной или большеголовой сардинеллы лонгицепс.

Внимательно присмотревшись, можно было заметить: сделав несколько синхронных поворотов и основательно прочистив небольшой участок, сардины, не кормясь, все разом отплывали несколько в сторону и снова приступали к трапезе, при этом общее направление стаи удивительно напоминало движение, какое мы производим сачком, вылавливая водную живность.

Зная теперь, что это такое, мы наблюдали со шлюпки, как неспешно, будто тени от облачков, двигались по акватории бухты с востока на запад плотные стаи сардин, принятые нами за камни.

 

САРДИНА, САРДИНА, САРДИНА

Йеменские рыбаки на своих самбуках и хури, выходят на промысел сардины начиная с сентября, когда ослабнет апвеллинг, убьются юго-западные ветра, поутихнут волны. Сардинная путина, по своему значению для местного населения и страны в целом, по её краткости, а также по отдельным этапам, как это ни странно, очень схожа с нашим … сенокосом. Сходство этих процессов и в том, что, как и сено, сардины используются на корм… животным — верблюдам, ослам, козам, настолько её много и высоки уловы. Может быть ею кормят и лошадей, но я их здесь не видел.

Никаким судном сюда не добраться, поэтому, плывя вдоль берега, где в хорошо известных им местах традиционно образуются скопления сардин, рыбаки высматривают рыбьи косяки, подплывают к ним… Остальное — дело техники. А техника такая: в лодке обычно два-три рыбака, самый опытный стоит на носу с кольцевой сетью-намётом в руках, он командует, куда направить лодку. Взмах, неуловимо быстрый бросок, сеть гигантским паутинным зонтиком взвивается в воздух, разворачивается и, охватив круг диаметром в десяток метров, быстро заглубляется под тяжестью свинцовых, а ещё совсем недавно, каменных грузил, как сачком накрывая косяк. Затем зев сети стягивается внизу, она подводится к борту, и рыбу сачками переливают в лодку. При удачном забросе разовый улов может составить несколько сот килограммов.

С уловом надо спешить к берегу, на котором уже собрались все родственники и соседи, лодки которых пока в море. Вёдрами и специальными сетками, вроде наших авосек на коромыслах, они переносят рыбу подальше от берега и слоем в одну рыбину расстилают на раскалённом песке. Не успев испортиться, сардина сушится, только что не ворошится, как у нас сено, собирается в бурты-копёшки, пакуется в мешки и на машинах, ослах и верблюдах развозится по всей стране. Сушёная без соли сардина используется и как удобрение, и как корм для тех же верблюдов, ослов и коз, клюют её и куры, не гнушаются бродячие собаки. Ночами побережье протраливают обитатели пустыни — дикобразы, шакалы, лисы. А что делают на берегу моря птицы пустыни — горлицы и саджи? да всех их кормит сардина. Раньше йеменская сардина в больших количествах вывозилась в Индию для удобрения чайных плантаций, нынче, из-за появления на рынке более дешёвых химических удобрений, спрос на неё уменьшился, соответственно уменьшился и вылов.

Конечно, в сардинную путину едят её и люди. Готовят просто и сразу в больших количествах, на весь «колхоз». В каком-нибудь объёмистом сосуде, даже и в ведре рыба перемешивается со специями, солью и с минимальным количеством воды. Закипела, вот и всё. Чешуя сходит в процессе перемешивания, и варки, всасывающее движение губами, мясо во рту, а жабры и внутренности, оставшиеся на позвоночнике, летят на песок. Следующая…

У нас, в России, такой скоростью старушки профессионалки на завалинках, лузгают подсолнечные семечки.

Мне тоже доводилось участвовать в пожирании свежеприготовленных сардин, единственное отличие от наших междусобойчиков — корпоративов, чалов, полян и тому подобных мероприятий всё обходится без рюмки. Но зато чая потом — не напиться! Пьянеют от еды, солнца и свежего воздуха. Жаль я не знаю языка, шутки и смех звучат непрерывно, остатки пира тут же подбирают собаки и птицы.

В море, с воздуха на сардин охотяться многочисленные птицы: чайки, качурки, бакланы. Рассыпаная для сушки сардина лакомая, дармовая добыча для диких сухопутных птиц, коз, собак, кошек, кур, верблюдов и потому сверху и с боков прикрыта старыми сетями. Иногда можно увидеть, какого-нибудь кривоклювого пернатого уныло сидящем на шесте, на который натянуты сети предохраняющие улов от любителей дармовщинки. Он настойчиво высматривает щель, чтобы проникнуть под преграду внутрь.

Под водой сардин постоянно «пасут»: барракуды, макрели, окуни, каранксы, тунцы, парусники, копьеносцы, марлины, акулы, скаты, скомберомориды, но, несмотря на обилие «пастухов», рыбка эта не переводится. Так что и волки сыты, и овцы целы.

 

УКРЫТИЕ — СТАЯ

Как-то я охотился в полусотне километров к западу от Мукаллы, у скал мыса Бурум.Увлечённый поисками подходящей добычи на глубине около десяти метров, я заглядывал в различные укромные полости, как вдруг обратил внимание, что за спиной и сверху подозрительно быстро потемнело, словно на меня наползла грозовая туча. Но какая туча под водой? Между тем непроглядная тёмная масса стремительно и неостановимо надвигалась... Признаться, я оторопел и, забыв об охоте, заработал руками и ногами, спеша всплыть, чтобы с воздуха оценить опасность, а по пути прикидывал, что бы это могло быть: кит? дельфины? скаты-манты? Ничего более правдоподобного я не мог и не успел предположить, потому что в этот момент меня охватила, обволокла многосоттысячная стая сардин, плывущих в направлении берега. Рыбы не кормились, а словно стремились удрать, чувствовалось, что они охвачены страхом, а хаотичные бессистемные рывки во все стороны говорили о том, что они ищут спасения.

Я им был ничто, досадная помеха не больше, какая-то другая, более грозная опасность настигала их…

И не удивительно: сардин преследовали с десяток почти метровых бронзовотелых каранксов. Каранксы действовали двумя слаженными разноколичественными группами. В то время, как большая часть не давала сардинам уйти в море и рассыпаться, мгновенно бросаясь наперерез тем, кто пытался найти слабинку в их рядах, всего лишь два или три разбойника врывались в разных местах в косяк. Стая хоть и рассыпАлась перед ними, образуя, как бы, выемку в монолите косяка, но, во всеобщей панике, несколько рыбок обычно не успевали среагировать, синхронно повторить движение стаи, отрывались от неё и — тут же оказывались в пасти хищников. Чтобы заглотать сардину, каранксы ни на мгновение не задерживались, это делалось на ходу, на бешеной скорости, и сардины исчезали незаметно, словно проваливались неизвестно куда.

Скоро я заметил в карусели каранксов определённую очерёдность: те, что захватили добычу, уступали свои позиции загонщику, становясь на его место, — и процесс охоты продолжался.

Я всплыл, и всё происходящее стал наблюдать сверху. Как только я оказался на поверхности, и распластался на воде, сардины бросились к скале, у которой я охотился, выстлались по ней сверху донизу сплошным слоем в несколько рыбин толщиной и замерли, судорожно работая плавничками в режиме удержания на месте. Но ведь они не влипли в скалу, не исчезли! И, тем не менее, такой маневр явно обескуражил каранксов. Они озадаченно плавали вдоль скалы в разных направлениях, неуверенно поглядывая в сторону сардин и их эфемерного укрытия, словно не видя их, но, так и не решившись продолжить охоту, уплыли в открытое море.

Любопытно, что точно такой же способ спасения, но уже ставрид и скумбрий, мне довелось наблюдать во время стоянки нашего судна на якоре в Суэцком заливе в ожидании каравана для прохода канала.

У борта судна постоянно плавала смешанная стая мелких одноразмерных десятипёрых ставрид и скумбрии канагурты. Мы их ловили на удочку. Но стоило появиться хищникам-пеламидам, как ставриды и скумбрии мгновенно приникали к корпусу судна, и хищники разочарованно отплывали, видимо, не очень далеко; ибо, как только рыбки покидали укрытие — корпус судна (надо же было кормиться), пеламиды снова бросались на них. Это повторялось многократно и напоминало некую игру, в которой корпус судна являлся неприкосновенной зоной. Помните детское обращение во время игры, в безвыходной ситуации к ныне почти забытому Богу-защитнику из славянской ещё мифологии — Чуру? — Чур, меня! — заступись мол, не дай в обиду.

Ну и, как не выдать секрет, коль о море речь и к слову пришлось, говорят новая ракета морского базирования будет названа именем этого мирного Бога-охранителя отчего дома.

Удавалось ли пеламидам захватить добычу, я не успевал разглядеть, так как вода была мутная, а пеламиды нападали из глубины. Но, наверное, удавалось, иначе какой смысл был охотиться, ничего не добывая?

Но почему хищники не видели рыб, приникших к борту судна или к скале, я так и не понял. Могу высказать только догадку. Возможно, хищникам для разбега необходим простор, у стены же или у борта, обросшего бородой водорослей, не очень-то разгонишься, можно и лоб расшибить, или ободрать тело о поросший балянусами корпус. Ведь эти разбойники — обитатели открытых пространств, при появлении малейшего препятствия они просто перестают охотиться. Так же поступают и сухопутные хищники-засадчики, предварительно сгруппировав мышцы в пружину, бросаются на свою жертву из засады: вырвавшуюся добычу они не преследуют.

 

ЧЕЙНЧ, САДЫК, ЧЕЙНЧ!

Добывают сардин и как живца при специализированном лове крупных хищных рыб: местных рифовых окуней, барракуд, скомбероморид, каранксов, тунцов, парусников, марлинов, копьеносцев и меч-рыбу. Они собираются у побережья Йемена на известных рыбакам банках для нагула на сардинах.

В период работы в Южном Йемене мне очень хотелось побывать на промысле сардины вместе с местными рыбаками. Но сколько я, ни напрашивался, они вроде бы соглашались, но потом почему-то отказывали, наотрез. Из разговора со своими коллегами-арабами, я, в конце концов, выяснил, они боятся за мою жизнь и безопасность, на промысле надо ночевать, терпеть разные неудобства, а лодки маленькие...

Отказывали в Адене и Мукалле, в столичных городах, первый всей страны, а второй беспокойной провинции Хадрамаут. Недавно отполыхало очередное восстание, всегда есть затаившиеся недовольные, и отловить в плен белого садыка, почему бы и нет? Можно не только хорошо заработать на выкупе, но и уладить кой-какие дела с Аллахом, тем более что дело это Аллахоугодное и при пропуске в рай послужит чуть-ли не пропуском, во всяком случае, будет способствовать поселению для загробного житья в одном из лучших его отделений. А какому правоверному не хочется побездельничать, покуривая кальян, или жуя нас, среди вечно молодых прелестниц-гурий? И при общем, весьма дружеском отношении арабов к русским специалистам, надо всё-таки остерегаться. И было чего.В памяти ещё не стёрся рассказ работавшего до меня в той же Мукалле, В.Ф.Демидова, как раз о таком происшествии.

Он с товарищем поехал в район мыса Бурум, понырять, порыбачить, отдохнуть. Товарищ ещё нырял, а Владимир Фёдорович в этот момент был на берегу, так сказать на стрёме... Откуда-то из-за скал вышел вооружённый, это в порядке вещей, бедуин, доброжелательно поздоровался, поулыбался, снял с плеча бундуку, (английскую винтовку) выпуска 1800-го затёртого года, уселся поудобней на камнях и принялся буднично, не торопясь, тщательно выцеливая, палить по мелькавшим в волнах то ногам, то голове его товарища...

— Сначала я думал, что он так шутит, холостыми, а потом пригляделся, вокруг головы всплески, что делать? и я начал его отвлекать, рассказывать, что мы делаем и зачем. Он послушает, послушает, перезарядится и, — тамам садык, тамам, — хорошо, мол, друг, хорошо, но я пришёл сюда по делам… и снова, принимается за оставленное занятие. Палит и палит...

Но, видать винтовка была старовата — не везёт, никак попасть не может.

Я уж, исчерпал запас арабских слов, взмок, подумывал, а не огреть ли его булыжником по дурной башке, да вдруг в скалах кореша сидят наблюдают, может он на с пор с ними развлекается… И песни пел и танцевал, даже на руках ходил.

Вот это и помогло. Мой товарищ увидел, как я выделываю кренделя, и решил выйти из воды посмотреть с чего бы это я так развеселился?

По вышедшему из воды, садык стрелять не стал, не интересно ему по ближней цели. Ну, а потом дал он и нам стрельнуть, чайку с ним выпили, угостили конфетами. В гости звал, хороший мужик оказался, вот только стрелок никудышный...

Рассказали эту историю в Центре, где работали, те быстро навели справки, и оказалось, что у садыка были какие-то проблемы с Аллахом, вот он и решил его задобрить, так сказать свечку поставить, на свой манер.

Но одно дело столицы, там вокруг полиция, мудиры-начальники, и совсем другое, какая-нибудь забытая Аллахом Мусайнаа и я решился напроситься в компанию к двум симпатичным стариканам. Этаким Штепселю и Тарапуньке арабского разлива. Зашли они к нам на огонёк покалякать о рыбацких делах, узнать столичные новости.

Стариканы мне понравились тем, что всё время подшучивали друг над другом, причём один, то ли подыгрывал корешу, то ли, в самом деле, был недотёпой, он очень удачно, играл роль добродушного простофили-резонёра, лишь изредка отпуская реплики в адрес друга и с интересом, наблюдая за тем, как тот закатывается от смеха. Был он упитаннее, плотнее, ни дать, ни взять — Штепсель. Второй — несколько удлинённый, жилистый, тощий, в общем, Тарапунька. Бёдра обоих обтягивали клетчатые застиранные футы-юбки, такие же поистрёпанные рубашки и вдобавок лихо одетые набекрень, чалмы. Поскольку они оба были лысы, руки же всё время мокрые и в рыбе, а чалма постоянно наползала на глаза, то к концу промысла этот непременный атрибут мусульманской одежды стал какой-то мокрой оползшей нашлёпкой, блестевшей от чешуи, да вдобавок и одетой кое-как. Впрочем, стариканов это нисколько не смущало.

Они, как, оказалось, были не только юмористы, но и те ещё хитрованы, пообещав взять меня с собой, вышли в море, ни свет, ни заря, в надежде, что белый садык будет спать. Но не на того напали. Я встал ещё раньше их и вышел на мыс, мимо которого им никак не пройти и уж не заметить мою фигуру на нём они никак не могли. Несмотря на темноту, на фоне начинающейся зари меня было хорошо видно, поэтому стариканам ничего не оставалось, как подобрать меня.

Рыбаки, судя по их неумолкающему смеху, нисколько не огорчились, что им не удалось меня обдурить, и продолжали неустанно балагурить. Тарапунька разражался длинной тирадой, а то и несколькими подряд, Штепсель молчал, обдумывая ответ, а потом произносил слово-два, много три, после чего они оба хохотали до слёз. Надо ли говорить, что я ни слова не понимал в их диалогах, а они в моих комментариях. Но смех интернационален, и он был настолько заразителен, что я поневоле заливался вместе с ними. Они же, указывая на меня, чуть ли не падали с ног, да и я с трудом удерживался от того же, хотя сидел, не вставая на банке.

Штепсель стоя рулил хури, Тарапунька расположился на носу с сеткой в руках, а я находился в середине, и все мы вглядывались в озёрно-тихую гладь моря, в надежде по лёгкой ряби на поверхности увидеть косяк сардин. Я страстно желал обнаружить его первым, но куда мне соревноваться с остроглазыми профессионалами!

Короткий деловой диалог, шутки в сторону, и хури подворачивает, на малом ходу приближается к косяку, Тарапунька переступил с ноги на ногу, сеть в воздухе, но, увы, в неё попало с сотню сардин, что дало повод Штепселю съехидничать в адрес друга. Как оказалось, этой добычи ничтожно мало для нашего промысла, их без сожаления выпускают в море. А хури тем временем уже подходит к другому косяку, тут уж и я заметил, что мы буквально со всех сторон окружены жирующей сардиной. За краткие минуты перехода, Тарапунька успел собрать сеть и вновь изготовился метать её и мечет и на этот раз сардины выловлено с избытком.

В хури лежало некое сетчатое прямоугольно-параллепидное сооружение, из пальмовых щепок, предназначение которого я понял только сейчас.

— Хелп ми, садык,— обратился ко мне Штепсель, оставив руль.

Вдвоём мы выталкиваем сооружение в море и привязываем широкой стороной к борту. Это оказывается живорыбный садок, куда и выливается улов. Моя задача специальным черпаком вылавливать сардин и снабжать ими по первому требованию ловцов.

— Ладушки, — соглашаюсь я.

— Ладушки? — удивляется Тарапунька, и вслед за ним Штепсель и оба хохочут, это слово видимо вызывает у них неведомые мне, комические ассоциации. На разные лады повторяют они его, так, что смеюсь и я. Между тем хури набирает скорость, и скоро мы присоединяемся к эскадре таких же и больших лодок — самбук чтобы начать промысел, чего? я и сам пока не знаю.

Поначалу я не понял, почему лодки располагаются не менее чем в сотне метров друг от друга. Это стало ясно чуть позже, когда на уду нашим соседям попался голубой марлин едва ли не в тонну, а леска-то рассчитана на ловлю каранксов, лутьянов, окуней — максимум до десяти-двенадцати килограммов!

И всё-таки, рыбак-счастливец? попытался справиться с этим гигантом в нужный момент, послабляя леску, и стоило утомившемуся марлину приостановиться, выбирать её. Это я вам скажу, была борьба! Сродни Хеменгуэевскому Старику. Вмиг все остальные лодки стали убираться прочь с дороги бесновавшегося мечерыла, то сверкая матовой голубизной, свечой выскакивавшего возле борта, не успевшего отойти ловца и в бешенстве лупившего по воде хвостом, то уходившего вглубь, так, что свистела леска. Конечно, остервенелому марлину удалось зацепиться леской за чью-то лодку оборвать леску и уйти, но зрелище было исключительное.

Ещё на подходе к месту лова я быстро наживляю сардинку и чуть только лодка притабанила, бросаю удочку за борт. К моему удивлению поклёвка следует сразу, и я вытаскиваю некрупного красавца лутьяна. Есть почин, садыки не упускают случай пошутить, посмеяться, вытаскивая одного за другим лутьянов и каранксов, мне стало не до собственного лова, — чейнч садык, чейнч,— кричит то Штепсель, то Тарапунька и каждому я должен подать черпак со свежими сардинами. Из черпака они берут их сами. Оказывается, сардина даже живая, но побывшая на крючке более минуты, и растерявшая хоть часть своей чешуи, уже негожа, как наживка, хищники видят, что это обман и не клюют. — Чейнч садык, чейнч, — слышится то и дело, и я верчусь от одного рыбака к другому, подавая свежую рыбу, назвался груздём... Ведь я заменил их третьего товарища. Скорость лова такова, что мне и на часы взглянуть некогда. Лодка заполняется рыбой, садыки тоже подустали, но клёв есть, а значит надо ловить. И только заполдень, когда от поклёвки, до поклёвки даже со свежей наживкой, время удлинилось до десяти-пятнадцати минут, садыки стали сворачивать удочки, да и другие хури и самбуки зарокотав двигателями, направились в сторону дома.

На берегу, рыба очень быстро разделывается, взвешивается, грузится на маленькие тойотовского рукоделия грузовички и через час-два наш улов уже у потребителя в предгорных и горных селениях.

 

МЫ ИЗ ОДНОЙ КОЛЫБЕЛИ

Сразу после еды нырять тяжеловато, поэтому, разогнав лодку под накат волны, мы, сколько хватило сил, оттащили её подальше от воды на песок, закрепили якорь — теперь уж за прибрежную скалу — и снова разбрелись по берегу кто куда.

Сергей, Николай и Чуков, прикрыв голову мокрыми тряпками, снова углубляются в полыхающее послеобеденным зноем ущелье, а мне что-то совсем не хочется идти за ними. Возле моря можно хоть охлаждаться время от времени…

В этом ущелье, вернее у его истоков на каменистом плато я побываю, когда буду работать в Йемене.

Бреду вдоль берега, вызывая недолгую панику среди крабов-привидений и раков-отшельников. Ни до, ни после, мне не пришлось встречать такого количества разноразмерных сухопутных раков-отшельников, как здесь, прямо какой-то заповедник. Моё появление вносит в их ряды временный переполох, приподняв тяжёлые убежища, раки с различной скоростью разбегаются в стороны.

Наверное, так, в каком-нибудь восемнадцатом веке, толпа прогуливающихся дам, застигнутая внезапно хлынувшим дождём, подбирала кринолины и, позабыв о чинности, врассыпную бросалась к каретам, оставив позади вяло колыхающихся престарелых и слишком дородных подруг.

История раков-отшельников началась в те позабытые времена, когда и наша далёкая прапра…бабушка — кистепёрая рыба, и их не менее далёкий прапра…дедушка трилобит, да и прочие древние родственники очень многих наших нынешних соседей по планете, весьма вероятно вместе резвились в тёплых и мелководных Палеозойских морях Кембрийского периода, оттуда прослеживается их и наша праистория.

И было это всего лишь около пятисот миллионов лет назад, и возможно одновременно, ну, что там плюс-минус десять-двадцать миллионов лет разницы! У этих предков возникла и была реализована вполне разумная, как оказалось позже, и весьма плодотворная мысль — выползти на сушу, под солнышко. Какая в том была необходимость, сейчас установить трудно, а достоверно, теперь никто не помнит… Может быть надоело всё время быть мокрыми, а возможно из-за каких-то водных зубатых разбойников, ну, так достали, что жизнь в морях стала невыносимой. Есть и другое вполне имеющее место быть предположение: моря стали перегреваться, подсыхать, осолоняться, кислорода поубавилось и ничего другого просто не оставалось. Но как бы там ни было, в результате осуществления этой счастливой идеи, фауна сухопутных обитателей расширилась, а дерево жизни стало ещё ветвистей.

Одна — не слишком толстая и богатая отростками ветвь, это сухопутные позвоночные, среди которых трепещет и тянется к солнцу сучок — млекопитающие и на нём пыжится тщеславием крохотная почка-выпушка — человек разумный, узурпаторски нахлобучивший себе на голову, так, что и глаза закрыло, корону — Царя Природы!

Другая — чрезвычайно развесистая ветвь, царские подданные — беспозвоночные, и на ней раки-отшельники из отряда десятиногих, представители высших ракообразных.

Как и большинство прочих раков из этого отряда они раздельнополы. Роль самца у отшельников хоть и важна, но, как и у многих других животных (и у нас с вами!) уж очень кратковременна... ну сами знаете — выплеснуть дозу сперматозоидов, и умыть, так сказать, руки. У отшельников самцов она заключается в прикреплении сперматофоров к раковине, в которой обитает высмотренная заранее самка.

Пучеглазая красавица, осчастливленная вниманием кавалера, привычно опрокидывается на спину и откладывает яйца рядышком со сперматофорами, на нижнюю сторону своего мяконького животика. В этот ответственный момент ею выделяется секрет, растворяющий оболочку жениховских сперматофоров. Томившиеся в довольно прочных покровах в ожидании радостного мгновения, рачьи сперматозоиды, освобождённые от оков, всей ордой бросаются выполнять своё любимое и единственное занятие, предопределённое им матушкой Природой, внедряться в яйца самок и оплодотворять их.Твёрденьких, разного цвета у разных видов, яиц, величиной с маковое-просяное зёрнышко, около десяти тысяч. Пока они неразрывно связаны с мамой, прикреплены к специальным яйценосным пластинкам — плеоподам. Под защитой брюшка родительницы, личинки последовательно проходят стадии эмбрионального развития внутри яйца. Длительность этих периодов зависит от температуры. И, вот, наконец, неисчислимые полчища дождавшихся момента разрешения от бремени счастливых мамаш, выбрав ночку, потемней, а то и денёк, если к этому моменту приспел дождик, влага им, как и нам — память о предавней жизни в Палеозойских водоёмах, всё-таки нужна — устремляются в роддом — море. Здесь маменьки забредают в воду и стряхивают в неё бесчисленных детишек, предоставляя всё остальное воле случая.

 

ЗОЭА — МЕТАЗОЭА — ГЛАУКОТОЭ

Вылупившиеся личинки — исследователями они называются зоэа, так мало похожи на своих родителей, как те на своего прапрадедушку трилобита. Зоэа снабжены шипами и выростами, цель которых с одной стороны затруднить погружение, ибо они ведут планктонный образ жизни и пассивно плавают в приповерхностных слоях воды, а с другой — хоть как-то обезопасить существование. Приспособление наивное, предназначенное, если и не испугать, то хоть устрашающим видом оборониться от таких же малявок-хищников — личинок и мальков рыб, других раков. Мелкие планктоноядные рыбы пируют в это время, обжираясь беспомощными зоэа отшельников. Гибнет их несметное количество. Но и оставшихся хватает, чтоб не перевелось рачье племя.

Затем личинки линяют, наступает стадия метазоэа и, наконец, ещё одна линька и вот стадия рака-отшельника — глаукотоэ. В этой стадии личинка оседает на дно, — уф-ф! — линяет ещё, (а ведь некоторые планктонные раки линяют до десяти! раз), превращается в полноценного молодого рака. линяет ещё, (а ведь некоторые планктонные раки линяют до десяти! раз), превращается в полноценного молодого рака. Он подыскивает себе на дне моря домик-улитку и выбирается в нём на сушу, навсегда расставаясь с морем — если самец, а, если самка — до момента, когда самой придёт пора обзаводиться потомством.

 

ПОКИНУВШИЕ МОРЕ

На бегу самих отшельников почти не видно, и поэтому на первый взгляд впечатление такое, что оббитые поупотреблявшиеся, раковины, словно ожившие камни, по мере приближения к ним срываются с места, разбегаются по сторонам и снова останавливаются, как только я прохожу мимо.

Раковины некоторых отшельников обкатаны прибоем и давно потеряли первоначальную форму, другие вконец заношены поколениями жильцов, а нижняя их кромка покрыта слоем мазута, иногда толщиной со спичку. Рядом проходит морская дорога танкеров-нефтевозов из стран Персидского залива, и жизнь на её обочине дарит как радостями (в виде объедков с матросского стола), так и невзгодами: мазут, нефть, масло, растекаясь тончайшим слоем по поверхности океана, достигают берегов, и первыми аккумулируют их песок пляжа, скалы и прибрежные жители.

Иногда попадаются и совершенно целые раковины, предмет страсти коллекционеров, когда-то принадлежавшие моллюскам — муррексам, циматиумам, лямбисам. Но многим всё ж приходится и обноски донашивать!

Одни раки отбегали в сторону моря, но большинство в глубь суши, до того места, куда самые сильные волны уложили водоросли, обломки веток, перья морских птиц и всё то, что сброшено с проходящих судов. Здесь раки почему-то считали себя в безопасности и затаивались, так что не стоило особого труда набрать их полную авоську.

Отбежавших к воде, сшибало с ног первой же волной, бросало на берег, и они перекатывались по песку, пока более мощная волна не вышвыривала их подальше. Но в каком бы положении не очутился рачок, он с ловкостью акробата принимал нормальное положение, действуя так: высовывал клешню с передней частью тела, дотрагивался ею до песка, она перевешивала, и рачок, став на ноги, кособоко спешил дальше.

Одного такого бродяжку, владельца шиповатой раковины муррекса, угораздило залезть в развилку веток плавника, а может, волной забросило, и там заклинило вверх ногами! И так и сяк пытался он выкарабкаться из ловушки, но слишком тонкие ветки хоть и удерживали дом-раковину, но не давали достаточно прочной опоры, чтобы вытащить и себя, и домишко. Однако ж соображалки хватило, догадавшись, что вместе с домом ему не выбраться, рачок оставил его, выполз на ветки, титаническим усилием освободил из капкана и сбросил вниз драгоценное убежище, прыгнул следом, мигом нахлобучил его на себя и побежал как ни в чем, ни бывало дальше. Хорошо, что в краткий миг пребывания вне дома его не заметили птицы...

Отшельники освоили песчаные пляжи, богатые выбросами, мелкими беспозвоночными, особенно привлекательны участки, насыщенные разлагающейся органикой. В различных районах их конкурентами являются в основном двоюродные собратья: манящие крабы, крабы — пальмовые воры, быстроногие крабы-привидения, а также птицы и ночные хищные млекопитающие.

Конечно, к любой добыче все эти соперники успевают быстрей, попробуй-ка, побегай с домом на плечах, который иногда тяжелей хозяина в несколько раз, вечно успеваешь лишь к шапочному разбору! Но зато, подобравшись к добыче, можно не беспокоиться о безопасности, не оглядываться, лопай за обе щеки!

Раки-отшельники, в отличие от оципод, обитают на побережьях почти всех океанов и морей, в том числе северных, однако там, в связи с отсутствием крупных раковин моллюсков-гастропод, они выродились и измельчали до такой степени, что на них никто не обращает внимания. Многие люди, из тех, что приезжают отдыхать на Азово-Черноморские пляжи, в том числе и на косу-остров Тузла в Керченском проливе, загорают буквально лёжа на этих раках даже и не подозревают об их существовании, тем более, что раки ничем не досаждают, совершенно безобидные животные. Но всё-таки больше всего отшельники распространены в тропиках. Только здесь они достигают пика видового разнообразия и рачьей красоты.

О том, что северные отшельники измельчали именно из-за отсутствия подходящих убежищ, свидетельствует опыт, поставленный самой Природой. После проникновения в Чёрное море моллюска рапаны увеличились и размеры обитающих в них раков. Правда, крупные раковины весом в пятьдесят, а то и сто граммов им ещё не по плечу, не говоря уж о тех, что побольше! Хочешь, не хочешь, а после такой тренировки богатырём станешь. Ну, да ведь рост, тем более эволюционный, — дело неспешное, времени у Природы немерено. А в связи с глобальным потеплением, глядишь, они не только вырастут, но и красивее станут, как их тропические собратья.

 

ОСТАВШИЕСЯ ПОД ВОДОЙ

Почти тоже самое произошло и с глубоководными раками-отшельниками, родными братьями сухопутных, только здесь изменения их строения пошло по другому пути. На больших глубинах, где грунт — мягкий ил, или илистый песок, брюхоногих моллюсков, создателей больших удобных раковин, почти нет. Жилищный вопрос здесь чрезвычайно остёр, поэтому рачки частенько маются без раковин. А, так как, жилищный кризис тянется миллионы лет, то местные отшельники, приглядевшись к соседям, взяли с них пример и стали похожими на своих родственников крабов. От их слабого и наиболее уязвимого брюшка остался лишь крошечный рудимент, который, всё же, иногда, у некоторых видов, словно по привычке, чисто символически, ради непонятного нам рачьего приличия, располагается в малюсенькой, с младенческий ноготок и очень хрупкой раковине.

Всё это несколько напоминает метаморфозу дамских купальных костюмов, с начала позапрошлого века — панталоны-платья, закрывающие всё, от кончиков ногтей до шеи, и купальники нашего времени. Хоть почти ничего и не одето, кроме античного лепестка на причинном месте, да скрываемых полупопиями тесёмок, но благопристойность — то соблюдена!

Правда другим их глубоководным собратьям повезло, отыскался среди них свой рачий Эдисон. Завладев маленькой ничтожной раковинкой, даже крошечным её обломком, он додумался поселить на ней актинию и, каким-то образом (то ли ублажив-задарив, то ли, еще как уговорив) заключить с ней равноправный договор, — я мол тебя буду носить куда угодно, а ты, будь добра, защищай меня от всех врагов своим стрекательными клетками.

Актиния, вероятно помня о своих младенческих годах, когда она вела полный опасностей свободноплавающий образ жизни, приняла предложение. Оставила камень, на котором оседло жила до сих пор, и, при помощи рачка же, услужливо подсаживаемая им, переместилась на то, что рачок считал своей раковиной. Так с тех пор и пошло. А, если, площадь крыши позволяет, то там могут разместиться и несколько актиний…

Актиния-переселенец вместе с изменением жилищных условий приобретает профессию портнихи. Своей подошвой, выделяя вещество, выполняющее роль накладываемой заплаты, она надстраивает старое убежище отшельника точно по форме его тела!

Сообразив, какую выгоду, доставляет свободное передвижение — ну ещё бы, иметь собственный транспорт! — по сравнению с сидением на одном месте, аналогичным образом на спины ракам перекочёвывают некоторые губки и асцидии и, точно так же, подошвами, надстраивают крышу. Получается передвижная коммунальная швейная мастерская.

Таким образом, рак приобретает сразу и меч, и щит. Конечно, и самой актинии, губке или асцидии есть прямой резон заниматься строительством рачьего убежища. Ведь чем оно надёжней, тем лучше укрывшемуся под ним рачку. Он дольше живёт, более активен в добыче пищи, а значит строителям-защитникам перепадает больше еды, и они благоденствуют. Такое, вот, обоюдовыгодное симбиотическое сосуществование.

Ну, а уж если нет ни домика-раковины, ни защитника в виде актинии, и брюшко великовато — не найти раковины по размеру (не прикрываться же всё время клешнёй, как стеснительный купальщик, оказавшийся внезапно без плавок!) а ведь нужно и еду добывать, а то и с соседом нахалом сражаться, как быть? И тут есть выход. Такие отшельники обрастают жёсткой, как колючки ежа, хитиновой шерстью — попробуй, подступись!

Множество, просто неисчислимое количество, раков-отшельников, с помянутыми выше видами убежищ, обитают на шельфе и глубже, у некоторых участков западного, Малабарского берега Индии. Встречаются они и у Пакистанского и Аравийского побережий, а также во многих других местах, где есть илы и песок. Глубоководные отшельники, часто красного цвета, с изумительно красивыми глазами зелёного, голубого, или густого синего цвета. Зачем они им там, где практически всегда темно и ничего не видно? Их сухопутные собратья выглядят гораздо скромнее, маскируясь под цвет песка, гальки и выбросов моря.

 

ДОМ НА ВЫРОСТ

Везде, где есть моллюски-гастроподы и, следовательно, в достаточном изобилии пустые раковины этих брюхоногих улиток, остающиеся после их смерти, живут и раки-отшельники.

Гастроподы, как бы ни были различны внешне, в основе своей раковины имеют одну базовую модель — спираль. Уплощённую у архитектонисов, вытянутую у тибий, однобоко завитую у ципрей, олив, фаулимов. Очень изменчива также и форма входа устья, к нему отшельникам приходится подгонять конфигурацию тела и, — главное — запирающей устье клешни. Однако эта задача, способная поставить в тупик кого угодно, но только не раков-отшельников. В процессе эволюции их предкам и не такие трудности приходилось преодолевать.

Наступает период линьки и дальнейшего быстрого роста. Телу становится тесно в прежней хитиновой оболочке, и рачок сбрасывает её. Но теперь, если прежняя квартира была не на вырост, т.е. не предусматривала увеличение размера тела с возрастом, рак постоянно озабочен поисками новой, более вместительной, соответствующей изменившимся потребностям. Вопрос обмена назрел вплотную, и начинаются мытарства с поиском жилплощади. Ведь таких соискателей жилища, озабоченных теми же проблемами, пруд пруди.

Хорошо, если свободных раковин много, а если их нет, подобрали коллекционеры-отдыхающие? Припомните, сколько этих раковин, потенциальных рачьих квартир, мы увозим всем семейством в наши северные края и, подержав некоторое время, выбрасываем за ненадобностью? Ведь раку нужно найти, не просто пустую, но и по возможности целую раковину, чтоб не дуло — не текло, чтоб зловредным врагам не подобраться. И чтоб не занята была, а если и занята другим раком, но очень нравится — не забыли ещё магазинный разговор недавнего прошлого? — да ведь платье на меня шито, уступите гражданочка! Так и в рачьей среде не считается зазорным выжить её обладателя, в особенности, если он послабей, были бы сила да нахальство.

Конечно, добрый хозяин заранее, как женщина будущему дитяти, сначала пелёнки, а затем и приданное, присматривает жилплощадь по вкусу. Не дожидается последнего срока, когда припрёт, и раковина станет невмоготу тесной. А если ещё не пришла пора переходить в новую квартиру, а раковина нашлась любо-дорого, что ж, рачок таскает её за собой. К примеру, присмотрели в летней командировке шубейку, или на отдыхе в Турции-Греции, вот и возите её, ни бросить, ни одеть.

Однако в случае большой нужды, наиболее наглые отшельники (бандиты, они и в рачьей среде бандиты!), не постесняются и моллюска истинного владельца-строителя, буквально выесть.

После внешнего осмотра: нет ли где отверстия, не жмёт, не трёт ли, достаточно ли просторна? — квартира проверяется на наличие скрытых недостатков, выявляющихся в процессе эксплуатации. А пока идёт примерка новой, ни в коем случае нельзя выпускать из лап старую — того и гляди, сопрёт более расторопный пройдоха сосед.

В одной из экспедиций я как-то держал у себя в каюте пару дюжин разноразмерных рачков, насыпав им для разнообразия вместе с обломками кораллов и камней пустых раковин. Сделал я это во время их обеда, ну и переполох поднялся! Не обращая внимания на подгнившие яблоки и бананы, рачки только то и делали, что менялись раковинами и таскали за собой пустые, валившиеся у них из лап. Продолжалось эта кутерьма до тех пор, пока я не изъял излишек. Рачки быстро успокоились и принялись, навёрстывая упущенное — поедать угощение.

Наилучшей раковиной считается, видимо та, что взята на вырост. Конечно, некоторое время она доставляет известные неудобства. Попробуйте походить в пальто или куртке на два-три размера больше — рукава длиннее рук, полами можно обмотаться... Но у рачков другое мнение: раз достаточно просторно, значит в ней можно долго жить, не заботясь о новой. К тому же не так жарко, да и при опасности есть резерв пространства, куда рачок мгновенно втягивается, прикрыв устье клешнёй. Несомненно, пока не подрос, таскать новый дом тяжело, да выбирать не приходится, надо терпеть и расти, набираться сил.

Рост раков-отшельников, как и других ракообразных, — процесс ступенчатый. С приближением линьки, кровью животного из панциря, печени или из гастролитов — специальных образований в желудке, в спешном порядке транспортируется необходимое количество карбоната кальция, запасённого там заранее. За месяц-два до линьки под старым панцирем-карапаксом постепенно образуется новый, морщинистый и тонкий, как смятая, мокрая папиросная бумага. Затем в один прекрасный момент на границе между головогрудью и брюшком старый карапакс разрывается поперёк под напором растущего нового, и рак, словно подушка из наволочки, с некоторым усилием высвобождается из него, вытаскивая прежде брюшко, а затем и остальную часть тела.

Предполагают, что раки-отшельники, как и другие раки, растут именно в момент вытаскивания частей своего тела из старого панциря. Невооружённым глазом видно (я наблюдал это у лангустов), как новая кожа-панцирь поглощает воду, разбухает, разглаживается, и пока она не затвердела, что происходит у разных видов с различной скоростью — от одной-двух недель у мелкоты, до месяца-другого, у тех, что крупней — раки растут. В детстве и юности промежуток между линьками меньше, и раки растут быстрее.

В период линьки ракам приходится туго. Кроме того, что они становятся беззащитными, так ещё и постятся поневоле, словно вовсе обеззубевшие старцы они неспособны питаться — все ротовые придатки, в том числе и зубы, расположенные в желудке, — мягкие и пищу им перетирать нечем.

Сложная задача: необходимо в сжатые сроки расти, пока не затвердел панцирь и побыстрее охитиниваться, затвердевать, чтобы обезопаситься, какая уж там защита и в бронированном доме, если дверь в него мягкая, как тесто!

Да и выглядит рак-отшельник без раковины прямо-таки неприлично: спирально завитое (бывает и прямое) пузцо, голенькое, мяконькое, с малюсенькими задними лапками, смещёнными почти на спину и служащими для удержания раковин. Оно кажется принадлежащим совсем другому существу и отделено узкой талией от непропорционально широкой, волосатой головогруди с могучей клешнёй. Рак вряд ли осознаёт неприглядность своего вида, но беззащитность — уж точно понимает, и старается поскорее спрятать уязвимый животик в любое место, пусть даже совершенно неподходящее для этой цели, хоть фиговым листиком прикрыться. То есть ведёт себя так, как должен бы вести себя король из сказки Андерсена после того, как мальчик крикнул: «— а король-то голый!».

Как показали исследования, некоторые виды отшельников способны жить в раковинах различных гастропод, но всё-таки есть и такие, которым они отдают предпочтение, если имеется выбор. У других раков спектр используемых раковин более узок.Но вот один из видов отшельников с Багамских островов, и не от хорошей жизни, конечно — вынужденно стал однолюбом. На беду, свою он приспособился только к раковине давно вымершего моллюска. Вот уж кто действительно находится почти в безвыходном положении! С каждым годом ископаемых раковин всё меньше, и добывать их рачкам всё трудней. Что они предпримут? Приноровятся к новым условиям или безропотно вымрут? Чрезвычайно интересный эксперимент поставила Природа. А может быть человек поможет и заготовит им пластиковые убежища? Они ведь так непривиредливы!

Впрочем, аналогичные варианты развития событий уже проигрывались Создателем. Вот какой эксперимент на наших глазах идёт недалеко от Багамских островов, на побережье Северной Америки. Здесь обитали несколько видов раков-отшельников, использующих раковины семи видов гастропод. Но около сотни лет назад появился новосёл — моллюск литторина, и они дружно переключились на применение для жилья её раковины. И осваивают эту раковину, прежде всего самцы. Дело не в консервативности самок, а в том, что самцы крупнее, а раковина литторины всё же более просторна, максимально, более четырёх сантиметров.

Нечто подобное, уж, сколько веков, а то и тысячелетий происходит и на Индонезийских островах, но здесь обитает рачок, видимо, не столь верный раковине «своего» моллюска. Хотя может быть, он более пластичен, научаем. Потеряв раковину родного моллюска, он совершенно безболезненно переключился на житьё в полых бамбуковых стеблях, обломки которых в изобилии валяются на всех побережьях архипелага, — и в соответствии с новыми требованиями выпрямил свой изогнутый живот.

Если так дело пойдёт и дальше, то ничего удивительного не будет, если по берегам морей и океанов заснуют отшельники, убежищем для которых станут служить пивные банки, пластиковые бутылки, крышки от разных ёмкостей и тому подобные убежища. Причём самые умелые и продвинутые сподобятся и резьбу на животах выращивать, чтоб крепче держаться за пластиковую крышку.

Однако большинство раков в случае острой необходимости, когда в прежней раковине тесно сверх меры, а подходящей нет, могут занять любую. Но в вынужденном использовании, каких попало раковин мало хорошего. Это, в конечном счёте, отражается на размерах рачков, сроках достижения половой зрелости, продолжительности их не слишком длинной жизни. Кстати, установить точную её величину в естественных условиях, весьма, затруднительно, так как у раков, в отличие от рыб, нет постоянных структур, где откладывались бы годовые кольца. Наблюдения в неволе не всегда достоверны, но предполагают, что сроки в три—пять лет, не слишком далеки от истины.

Отшельники, что живут в раковинах оптимального размера, то есть в таких, куда рак может полностью втянуться, прикрыв устье клешнёй, значительно лучше переносят различные невзгоды, встречающиеся в рачьей жизни, например, отсутствие тени в течение получаса — двух часов.

Добровольное оставление раковины, если невозможно передвигаться вместе с ней, и адаптивная ценность её покидания не вполне ясны, возможно, в такой раковине обитатель нагревается на солнце сильней, и последнее, что ему остаётся в борьбе за жизнь, — это расстаться с ней. (Да ведь и нам в случае, не дай Бог внезапного потопа или пожара, бежать из дома, приходится в чём мать родила, несмотря ни на мороз, ни на жару) Но в любом случае без укрытия он долго не проживёт, если тут же не найдёт другое убежище.

И ещё один нюанс. Все исследователи отмечают, что как сухопутные, так и морские отшельники обычно перед смертью выползают на порог своего дома. Быть может и у них — на миру и смерть красна?

 

ИЗОБРЕТАТЕЛИ ГЕРМОКОСТЮМА

Те отшельники, что сделали лишь несколько шагов в освоении суши, встречаются на пляжах в любое время, но особенно активны они в сумерки и ночью. Эти покорители супралиторали, то есть зоны, от уровня моря и до того места, куда только долетают морские брызги, сумели создать почти идеальный гермокостюм с необходимым уровнем влажности. Они предпочитают большую часть времени проводить там, где всё-таки влажно, и где в выбросах моря можно найти хоть какую-то еду. А возможность освоения остальной суши и дальнейшего продвижения по ней они предоставили своему прямому потомку, крабу пальмовому вору, и тот с успехом овладел ею.

Годную на все случаи жизни раковину пальмовый вор носит только в раннем детстве, и тогда его не отличишь от настоящего отшельника, затем сбрасывает её и переходит на вольное разбойничье житьё, скрываясь днём в норе. И пальмовый вор, и другие береговые крабы, и сухопутные раки-отшельники — по происхождению животные морские, дышат жабрами, их переход к жизни на суше был связан со способностью, вырабатывать покровы, предохраняющие от испарения влаги, — ведь без неё невозможна жизнь. Для смачивания жабр они употребляют однажды запасённую воду, проникающую в жаберную полость через специальные отверстия, расположенные между основаниями ходильных ног. Запасы воды возобновляются лишь изредка, но зато они регулярно обогащают её кислородом воздуха в специальных околоротовых устройствах в нижней части карапакса, на поверхности собственного тела. Чем не замкнутая, почти космическая система кислородо— и водоснабжения!

 

ПЛЕННИКИ КАПРОНОВОЙ АВОСЬКИ

Взятый в руки рак, как боксёр перед сильнейшим или незнакомым противником, уходит в глухую защиту. Уязвимый живот находится в глубине раковины, туда же ловко убирается и всё остальное — ходильные ноги, головогрудь, усы, глаза. Надо ли говорить, как точно подогнаны эти органы под конфигурацию устья раковины! В последнюю очередь втягивается непомерно развитая, громадная правая или левая, в зависимости от вида, рабочая нога. Поверх неё внимательно смотрят белесые глаза. Щёлк — и они убраны, поджата до предела, каменной твёрдости нога-ворота, нога-щит, нога-заслонка, нога-пассатижи. Мой дом — моя крепость!

Напуганные перемещением в авоську, раки на первых порах стихают, затаиваются, но долго сидеть взаперти жарко, невмоготу, да и любопытство одолевает. Сухопутные раки основную долю информации получают через зрение, поэтому сразу у нескольких чуть подаётся вперёд щит, в узкую щель между верхним краем ноги и раковиной высовываются глаза — у некоторых они плоские, как бумажный лист, у других потолще. На изучение обстановки уходят секунды, после чего они сразу все, мешая друг другу, лезут вверх, пытаясь протиснуться в ячейки авоськи. Когда самые ретивые добираются до верха, я встряхиваю сетку, и напуганные беглецы, гроздьями висевшие на нитяных стенах тюрьмы, разжимают клешни и с каменным стуком сыплются вниз. Однако испуга хватает не на долго. Раки быстро оценивают положение, и, сообразив, что встряхивание им ничем не грозит, с ещё большим упорством стремятся вверх, лишь на время, прижимая глаза-перископы к голове.

Тем временем я подхожу к интересующей меня скале, но прежде чем уйти в воду, пересортировываю своих пленников. Наиболее интересные экземпляры складываю в полотняные мешочки, а остальных оставляю в авоське, предварительно связав её ручки. Затем подвешиваю всех на воткнутую в песок палку и, довольный своей находчивостью, спокойно иду в море.

Увы, я недооценил ни сообразительности, ни свободолюбия отшельников. Вернувшись, я обнаружил в авоське несколько дыр, через которые и удрали все раки. Только самые невезучие, запутавшись острыми отростками раковин мурексов в ячейках авоськи, отчаянно боролись за свободу — перекусывали или перетирали капроновые нити, да не те, что надо. Кое-как связав огрызки рачьей тюрьмы, я сложил в неё подводную добычу, прихватил попутно не сообразивших убежать подальше беглецов и всех вместе упаковал в рюкзак.

 

НАЕДИНЕ С ОТШЕЛЬНИКАМИ

Почти через сутки, потому что волею обстоятельств нам пришлось заночевать на пляже, я высыпал всех пленников прямо на палубу каюты, так как другого места им пока не нашлось, и стал наблюдать. Ошеломлённые столь крутым поворотом судьбы, они некоторое время лежали грудой камней, но долго пребывать в растерянности этим созданиям не свойственно: вот, то один, то другой приподнимает край раковины, словно громадную, не по росту шапку, протирает глаза-перископы и стремительно бежит вперёд, сам пока ещё не зная куда. Упирается в переборку, останавливается и, всё время, касаясь её, то краем раковины, то клешнёй, совершает круг по каюте.

Каждому из них пришлось не однажды оббежать каюту по периметру, чтобы убедиться: выхода из неё нет. Раки неоднократно предпринимали попытки выбраться на свободу, изучали малейшие щели, единственную ножку стола и такой же принайтовленной к палубе табуретки, но те были абсолютно гладкие. Долго бы ещё носились раки по каюте, пока самый крупный из них при крене судна случайно не коснулся занавески, висевшей в изголовье койки Сергея. Это было для него что-то новое, незнакомое и наверняка напоминало мягкое касание грызуна или взмах крыла птицы — основных врагов. Отшельник мгновенно скрылся в раковине, но ничего страшного не последовало, и он снова закопошился; приподнялся на ногах, постепенно высунул глаза, недоверчиво вгляделся в колыхание занавески, и, хотя до этого ни разу в жизни не видел ничего подобного, смекнул, что занавеску можно использовать, как шанс на спасение. Но об этом я узнал позже.

Остальные отшельники, предупреждённые характерным щелчком, изданным убирающейся клешнёй (с этим звуком их самый крупный собрат скрылся в убежище), дружно последовали его примеру. Столь же слаженно они стали высовываться из-под раковин, исподлобья оглядывая каюту зоркими глазами.Один из отшельников обладал дефектной раковиной, нависавший над устьем, край её имел щель-пробоину. Специально ли рачок выбрал такую или взял, что досталось, — установить невозможно, но распорядился он, ею весьма находчиво, обратив недостаток в достоинство. Прежде, чем выбраться из раковины, он, изучая обстановку, словно танкист, вглядывался в прорезь смотровой щели, поочерёдно выставлял стебельчатые глаза. Теперь его глаза в полной мере осуществляли роль стереотрубы. Убедившись в безопасности, рак прятал глаза и только потом показывался весь на пороге своего дома.

Глаза у сухопутных раков-отшельников — очень важный орган. Кроме своей прямой задачи, они выполняют и косвенную — глазной стебелёк является вместилищем органов внутренней секреции, выделяющих в кровь гормоны. Они регулируют расположение пигмента в пигментных клетках, содержание в крови сахара и кальция, обмена веществ и осуществляют некоторые другие функции.И всё-таки рачок предпочитает рисковать глазами, но не телом. Глаза что! Как ноги или усы, они — дело наживное. В случае чего он их теряет временно, до следующей линьки, а тело так просто не регенерируется. И это несмотря на то, что с потерей зрения у него нарушается координация процесса линьки, да вдобавок, если были повреждены нервные центры, иногда вместо глаза могут вырасти... усик-антенна, или нога, или ногочелюсть, как у лангуста, пойманного мной, и чья головогрудь хранится теперь в коллекции московского собирателя животных аномалий Романа Калиева. Правда, по какому назначению лангуст её использовал, и использовал ли вообще, теперь не установить.

И это ещё что! Мой коллега Юрий Мусий, разбирая улов, обнаружил глубоководного лангуста с шестью пенисами! Этот орган у некоторых ракообразных наружный и хорошо заметен. Юрий Иванович подарил его Санкт-Петербургскому зоологическому институту.

Таким образом, раку, если есть альтернатива, предпочтительней потерять глаза и тем спасти жизнь.

 

ПОБЕГ

Рачок коснулся края занавески, свисавшей с койки Сергея, опираясь на вытянутые до предела кончики ходильных лап, привстал на цыпочки, махнул клешнёй, зажал скользкий край синтетического полотнища и, раскачиваясь вместе с ним по каюте, стукаясь о переборку, словно акробат по канату, полез вверх. Пока я следил за его продвижением, внизу собралась остальная братия, и они, не теряя времени, друг за другом последовала примеру предводителя.

— Э-э, нет, — сказал я им, — ночёвка с вами в одной койке не предусмотрена, — и стряхнув беглецов на пол, подоткнул занавеску под подушку, подумав при этом, что занавеску надо бы завтра подшить...

До сооружения постоянного жилья, на ночь всех раков пришлось поместить в металлический кювет.

Почти всегда в морских экспедициях моя каюта, а также ихтиологическая лаборатория мало-помалу превращались в нечто среднее между музеем, антикварной лавкой и филиалом передвижного зоопарка вроде того, что возил по водам потопа дедушка Ной. И в этот раз каюта постепенно заполнялась разнообразными обитателями, а я и мои товарищи в меру сил, умения и возможностей создавали условия существования, приближённые к естественным. В ответ, а скорей просто ведя свой обычный образ жизни, многие из них потешали нас уморительными, с нашей точки зрения, привычками, наблюдать за ними никогда не надоедало. Они скрашивали наш довольно однообразный быт, приглушая тоску по земле, родным и близким.

Вернувшись на борт и выслушав, сверх всякой меры переполненную разными любопытными словосочетаниями, капитанскую лекцию по поводу несанкционированной ночёвки на берегу, попутно узнав всё, что он думает о научниках, в общем, и обо мне в частности, усталые, переполненные впечатлениями, мы рано завалились спать. Даже неумолчное грохотание отшельников в металлическом кювете не могло нам помешать.

… Жуткий вопль, раздавшийся среди ночи, подбросил меня в койке, одновременно послышался стук падающих камней, и три загоревшихся в изголовьях лампочки-ночнички осветили три всклокоченных головы. Сергей, продолжая мычать что-то нечленораздельное, ощупывал бороду, доставал из неё отшельников и швырял вниз. Я глянул на пол и всё понял. Занавеска выскользнула из-под его подушки и снова висела, а дальнейший путь взобравшегося по ней отшельника пролегал как раз через заросли его дремучей лопатообразной бороды.

Проснуться от копошившихся в бороде раков-отшельников — отличный способ стать заикой, но ведь прежде чем добраться до неё, надо было вылезти из высокобортного кювета! Как?

— Они, кажется, пытались сменить домик, и мой рот показался им вполне подходящим убежищем, — пошутил пришедший в себя Сергей, и это было очень похоже на правду, как и то, что шутить подобным образом мог только биолог.

Пришлось мне спуститься на палубу и водворить на место неведомо как разбежавшихся пленников. Впрочем, два из них, самые маленькие, выбраться из кювета не смогли и безропотно сидели в уголке, таращась на меня блестящими глазёнками. Я прикрыл кювет листом картона, сверху водрузил толстенный том русско-английского словаря, и благодаря этому остаток ночи прошёл относительно спокойно. Относительно потому, что грохот снующих в кювете отшельников ничем не отличался от мелодичного грохота камней в железной бочке. Под эту колыбельную мы и заснули.

Никогда в жизни мне не приходилось держать раков-отшельников в качестве домашних животных. Не обременял подобный опыт и моих товарищей. Поэтому сразу же необходимо было решить вопрос о питании, и, хотя раки-отшельники, как и другие ракообразные, не очень прожорливы и способны терпеть длительное голодание, тем не менее, мы предложили им довольно обширное меню — на выбор. В нём не было любимой всеми тропическими отшельниками мира копры кокосовых орехов, но были кусочки филе разных рыб, свежих и с запашком, мясо моллюсков, водоросли, хлеб, крупы, сахар, яблоки, картофель, капуста, морковь... После некоторых раздумий, выразившихся в тщательном ощупывании каждого блюда и энергичном шевелении двух пар усиков-антенн, выполняющих функции обоняния, осязания и химического анализатора, кое-кто из них остановился на рыбе, не особенно отличая, свежую от несвежей. Другие предпочли моллюсков — видимо, сказались индивидуальные пристрастия, но на десерт все как по команде накинулись на яблоки. Впрочем, десерт, самые, вероятно, невоспитанные из них, предпочли слопать на первое, и только потом отдали дань более обычной пище.

Раки-отшельники всеядны, да и трудно быть переборчивым, если основная пища их — то, что принесёт набежавшая волна. А она, то непомерно щедра, то невероятно скудна и приносит немного; вот они и научились не только улавливать слабые концентрации запахов, но и приобрели целый набор дарований, помогающих им в борьбе за жизнь. Следует учесть, что среди их дальних родственников числятся омары и мечехвосты (даром что они, как говорится, нашему забору двоюродный плетень, но те и другие имеют кровь с голубоватым отливом, а это, как известно свойственно лишь особам королевских фамилий). Но голубая потомственная кровь, возможно, проливает слабый свет на появление выше и ниже упомянутых способностей. Не чудо ли — уметь воспринимать ультрафиолетовую часть спектра? Различать обычный и поляризованный свет? Ощущать магнитные волны? Даже улавливать короткие радиоволны для них тоже не составляет труда.

Как пользуются они столь обширным комплексом возможностей, обладать хоть одним из которых не отказался бы любой из нас, не совсем понятно, но ведь не зря, же Природа столь щедро одарила их? Значит, они ими всё-таки пользуются, иначе в процессе эволюции эти способности были бы утрачены.

Мы оценили вкус отшельников и вздохнули с облегчением: по крайней мере, проблема питания отпала, а, чтобы они не думали, что на них всегда будет сыпаться манна небесная, остатки пищи выбросили и кювет вымыли, так как на фруктовых объедках мгновенно и в неисчислимых количествах плодились дрозофилы.

Сон под аккомпанемент без устали снующих по кювету отшельников, пожалуй, — слишком крепкое испытание для нервов моих товарищей, надо искать для раков постоянное и более подходящее жилище. А пока, безвахтной ночью, оставшись в каюте один, жертвую сном, свешиваю голову с койки и, затаившись, наблюдаю за раками. Меня занимает вопрос, как им удаётся выбираться из кювета всякий раз, как только я забываю прикрыть его? Но раки, по-видимому, задействовав одно из своих многочисленных чувств, что-то заподозрили и не торопились выдавать тайну побега.

На первых порах они вроде бы бессистемно передвигались по кювету, сходились по два-три, что-то бесшумно обсуждая, шевелили усиками, затем расходились с таким видом, словно и не собирались в эту ночь покидать кювет. Но, наконец, план созрел, все подробности предстоящих действий согласованы, и заговорщики по какому-то лишь им известному признаку решили — пора!

В это трудно поверить, если бы я не видел сам. Соблюдая не совсем понятную субординацию, раки сгруппировались в углу кювета и полезли друг на друга, пока обладатель самой большой, правда, порядком пообтёршейся раковины муррекс рамозус не достиг его края.

Тут мне пришло в голову сравнение с муравьями, волокущими по тропе добычу. У тех тоже, несмотря на хаотичность движений, ноша, тем не менее, подвигается к муравейнику. И ракам побег удался не сразу. Иногда в момент, когда верхнему беглецу оставалось всего лишь, перевалить через борт, один из нижних решал выяснить в чём причина задержки? А может быть, ему захотелось оценить со стороны надёжность пирамиды? Или проверить, правильно лезет товарищ, и тот ли? Распихивая основание пирамиды рачков, он выбирался на свободное пространство кювета, нисколько не смущаясь тем, что созданная с таким трудом куча-мала, кувыркаясь и грохоча, рассыпается. И опять всё сначала.

Наконец тот, что достиг края кювета, по всей очевидности командир, хотя никаких других привилегий он для себя не требовал, переваливал через борт, брякался на палубу, на мгновение задерживался, затем, мягко постукивая раковиной о линолеум, добирался до переборки и начинал бег по периметру каюты.

Каждому следующему свобода доставалась всё трудней, основание пирамиды становилась меньше и неустойчивей. Последний, кто сумел воспользоваться спинами товарищей, цепляясь клешнёй за край кювета, чуть ли не целиком выполз из своей раковины. Он несколько раз срывался, имел возможность выбраться из кювета, но без раковины, или сохранить раковину, но остаться в кювете. И всё-таки каким-то непостижимым образом он удержал раковину, словно то было не по росту большое и тяжёлое, драповое пальто, и через тюремный забор с громадным трудом вывалился наружу. Мгновение — и он присоединился к опередившим его товарищам, попавшим из одной клетки — кювета в другую, большую — каюту.

Не всем ракам удалось перенести морское путешествие и благополучно добраться до Керчи, в террариум ЮгНИРО. То одного, то другого я заставал утром, безмолвно поникшим на пороге своего домика. Выжили, сумев преодолеть все превратности судьбы, лишь трое из них, в том числе и обладатель дырявой раковины. Но и их через несколько месяцев постигла участь животных, вырванных из родной среды. Целыми днями сидели они на одном месте — прежде бойкие и жизнерадостные существа, а теперь три вялых невзрачных комочка-камешка, бессмысленно и тоскливо глядя в стеклянные стены террариума. Скучное, тусклое, хотя и сытое существование под нежарким солнцем электролампы. Их ожидала преждевременная и никем не замеченная гибель, но она случится позже.

 

СОМЫ, ЧЕРЕПАХИ, ЯЩЕРИЦЫ

Аден — в те времена столица Южного Йемена, расположен на полуострове, очертаниями напоминающим многопалый резной лист, кленовый или виноградный, — он вдаётся в море на десяток километров. Каждый вырез листа — мыс, пространства между ними — бухты, бухточки и совсем уж малюсенькие микробухточки.

Если, огибая центральный район Адена — Кратер, проехать дальше и выше, к следующему мысу с маяком, оставить машину на середине подъёма и резко взять вправо, одолевая остальную часть пути по хорошо натоптанной дороге пешком, то, осилив перевал и спустившись вниз, попадём в бухту Рыбаков. Так она обозначена на морских картах, или на Черепаший пляж — под таким названием это уютное место известно любителям подводной охоты.

После прошедших в марте-апреле 1989-го года дождей, море было мутным и неинтересным. Добычи никакой, на берегу удручающие завалы обычного мусора, заполняющего сухопутные и морские окрестности всех больших и малых городов. Полиэтиленовые изделия, тряпки, бумажки, пластмассовые, жестяные и стеклянные ёмкости разного размера и назначения и прочий хлам — отходы человеческой жизнедеятельности. С гор дождевыми потоками нанесло веток, обломков деревьев, кокосовых скорлупок, да вдобавок какое-то судно, видимо под покровом ночи, слило льяльные воды, и сгустившиеся комки мазута и нефтяные разводы покрывали поверхность бухты, загрязняя прибрежные скалы и песок.

К тому же пляж был усеян, разной степени разложения, трупами кумаров — морских сомов. Местные жители по религиозным причинам этих рыб не едят и при разборе улова выбрасывают в море, но и морю, они не нужны и постепенно утилизируются птицами, собаками, шакалами, дикобразами, но в основном сухопутными ракообразными. Мертвые рыбы лежали на каждых пяти — десяти квадратных метрах песка, их было так много, что даже вышеперечисленные санитары и опарыши -личинки мух не могли справиться с таким обилием пищи.Туши были покрыты сплошным разноцветным ковром пирующих раков-отшельников и сонмом ползающих среди них червей. Некоторые раки, урвав кусок повесомее, отползали в сторону и догрызали добычу в одиночестве. Другие, насытившись и расположившись на некотором расстоянии от собратьев, приводили в порядок глаза, усики, клешни и как бы колебались — присоединиться снова к чревоугодникам, или достаточно? Но некоторые, наевшись, ползли в сторону суши, вверх. Таких было большинство.

Солнце припекало всё сильней, товарищи мои, поразмыслив, потянулись в дальний, открытый конец пляжа в надежде найти местечко почище, а я, не слишком досадуя, что выход в море сегодня отменяется, нахлобучив кепку и захватив сумку с фото принадлежностями, пошёл бродить по песчаным дюнам и скалам. По пути, снимая то одинокую былинку с примостившейся на ней гусеницей, то крошечный цветочек с жучком, спешившим насладиться нектаром, пока его не выпило солнце, или пыльцой на недолго живущих растениях.

Метрах в пятидесяти от воды стали попадаться небрежно выкопанные ямы со странными следами, ведущими к ним из океана. Словно гигантские одногусеничные трактора выныривали из воды, и Бог знает, зачем всю ночь колесили по пляжу, подъезжали к ямам и снова исчезали в океане. То были, оправдывая название пляжа, следы и гнёзда-кладки черепах. Не в силах преодолеть зов инстинкта, они возвращаются для продолжения рода на тот же пляж, где когда-то появились сами. Но в такой близости от города их надежды оставить потомство, тщетны. Кладки тут же разоряются людьми, собаками и птицами. И хотя популяция черепах, откладывающих яйца на пляжах побережья Йемена, занесена в Международную Красную Книгу, и промысел их запрещён, но кто контролирует соблюдение запрета?

Я проехал восточный участок побережья Йемена от мыса Бурум до Сайхута — и везде, даже под мысом Рас-Фартак, на берегу лежали трупы перевёрнутых на спину распотрошённых черепах.

Но, наверное, максимальную опасность для черепах представляют стаи одичавших собак, оккупировавших места, наиболее, массовых гнездилищ. Конечно, самой черепахе собаки ничего не могут сделать, но разгрести кладку и сожрать все яйца, даже не дожидаясь конца процесса откладывания, — это им по силам.

Как-то, в поисках ночных впечатлений, я бродил по пустынному пляжу и наблюдал такую картину: в вырытую ею яму черепаха откладывала яйца, а по бокам ямы лежали два пса, уже вероятно сытых, и равнодушно наблюдали за периодически скатывающимися в неё яйцами. Они конечно запомнили место гнезда и при нужде им не составит труда разгрести его и слопать либо яйца, либо черепашат.

Одно из мест, где черепахи откладывают яйца, — мыс Шарма, замыкающий с востока одноименную бухту. По моим подсчётам, в сезон кладки, не менее двухсот собак постоянно обитают на участке берега в несколько километров, и хотя черепахи продолжают откладывать яйца, но что остаётся от этих кладок, какова выживаемость черепашьей молоди, сколько в популяции черепах, впервые кладущих яйца? Всё это никому неизвестно.

От кладок черепах, языки песка, постепенно сужаясь, тянутся вверх по склонам, и всё реже встречаются на них не только зелёные, но и сухие кустики, и лишь едва заметные следы нарушают однообразие пейзажа. Это следы сцинков, «песчаных рыб», перебегающих от одного укрытия к другому, а в случае отсутствия таковых и в момент опасности, мгновенно зарывающихся в песок, на глубину, достаточную для того, чтобы не испечься заживо.

Однажды, копаясьу себя в палисаднике, я перевернул камень, под которым скрывался сцинк. Он исчез так мгновенно, что я до сих пор не могу дать себе отчёт, видел я его, в самом деле, или мне померещилось. Выхватить горсть песка со сцинком, как бы быстро вы ни действовали, невозможно, ведь в песке он способен развивать скорость едва ли не большую, чем на его поверхности, и уже через пару секунд оказывается в полутора-двух метрах от места погружения.

Можно обнаружить и следы гекконов, охотящихся только ночью на разогретых за день и долго хранящих тепло скалах. Гекконы избегают участков, покрытых песком, так как на нём присоски их лапок не находят достаточного сцепления, но иногда им по какой-то надобности приходится преодолевать впадины между камнями, где скапливается песок, — вот на нём-то и остаются их следы.

Перевернув обломок каменной плиты, я нарушил уединение мирно дремавшего после ночной охоты геккона — гешки, как мы их называем. Очумев от такого нахальства, ослеплённый ярким солнцем, гешка ринулся вверх по скале, едва касаясь раскалённой поверхности. Я не отставал. Ни щели, ни подходящего обломка, под которым можно было бы спрятаться и от меня, и от света, на его пути не было. Топографию своего местообитания он знал наверняка лучше меня, но почему-то решил спастись весьма оригинальным способом. В глубокой расщелине, прикрытой скальным козырьком, каким-то чудом сохранился бочажок воды размером с литровую миску. Геккон подбежал к его отвесному краю, в испуге оглянулся и, не видя иного способа уберечься, решительно сунул голову по шею в водоём и застыл, разглядывая меня из-под воды сузившимися на свету зрачками выпученных от ужаса глаз. Он, видимо, решил, что спрятался, очень надёжно.

Пока я вытирал пот, и лихорадочно вкручивал удлинительные кольца в фотоаппарат, геккон не стал испытывать судьбу и исчез, словно, в самом деле, в воду канул.

Встречаются на Черепашьем пляже и цепочки следов, прибегающих сюда из города собак, затаптывающих эллипсы, круги и полукружия, вычерчиваемые согнутыми под порывами ветра стеблями жёстких, одревесневших трав.

 

АЛЬПИНИСТЫ С ЧЕРЕПАШЬЕГО ПЛЯЖА

Однако среди всех следов, встретившихся мне при подъёме к перевалу, самыми многочисленными были рубчатые следы крабов-отшельников — будто сотни игрушечных одноколёсных автомобильчиков, мотоциклов, велосипедов и прочих самодвижущихся механизмов избороздили песчаные наносы. По-видимому, ночью здесь веселились арабские гномики-байкеры.

Известно, что рост раков-отшельников ограничивается размерами их убежища-раковины. Коль попадётся раковина побольше, рачок заползёт в неё и растёт, а коли, нет больших, что делать? приходится оставаться карликом. Вот потому-то в водах вокруг Адена, где почти нет крупных моллюсков, нет и крупных раков-отшельников. Благодаря изобилию маленьких раковин жилищный кризис их не коснулся, как на островах в Атлантике, где бедолаги дошли до того, что вынуждены, селиться в бутылочных пробках, пивных банках, тюбиках из-под помады и разных прочих пустотелых изделиях ширпотреба.

В месте столь близком к городу, раковины некоторых видов довольно крупных муррексов немногочисленны, и когда погибают их законные строители-владельцы, очередь на освободившееся жильё ещё в воде сразу занимают подводные раки-отшельники, и, судя по крайней изношенности этих убежищ, пользовалось ими не одно поколение постояльцев. Поэтому их сухопутным собратьям достаются лишь раковины мелких прибрежных моллюсков, обитающих в литоральной зоне. В основном это Monodonta vеrmiculata, Euchelus atratus, Euchelus asper, и большей частью им приходится обитать в раковинах неритид Nerita albicilla, Nadenensis, Nеlongii, Nеtextilis. Некоторые обходятся раковинами мелких стромбусов Strombus plicatus sibbaldi, Sfisiformis или Natica, среди которых выделяются ослепительно белые Polinices tumidis. Они, конечно, чрезвычайно красивые, вот только сохранить их белизну на замусоренном пляже ракам не удаётся, но, похоже, это их нисколько не смущает, у многих низ раковины — чёрный, как подошва кирзового сапога.

Следов отшельников и там, куда достигает прибойная волна, и у подножия скал, и среди скал — в любом месте, где имелась песчаная площадка хотя бы с ладонь величиной, было довольно много. Подозреваю: если бы следы сохранялись на поверхности скал, последние были бы тоже испещрены ими. Дело ещё в том, что у берега моря песчаный гребень был буквально усеян упорно семенящими вверх раками, а чем дальше от моря, тем меньше их становилось, и они выстраивались в более плотные колонны, выбирая путь по песку.

Конечно, раки разбредались по обширной территории, не теряя, впрочем, общего направления вверх, и всё-таки мне казалось, что количество их уменьшается, словно они закапывались в песок, хотя я не мог застать за этим занятием ни одного рака.

У них, несомненно, была, пока неведомая мне цель, а то с чего бы они ползли на гору в самый солнцепёк, — но какая? При моём появлении раки сперва дружно прятались в свои домики, а так как откос кое-где был довольно крут, те из них, что оказывались на крутизне, теряли опору и скатывались на метр-два вниз, к подножию мини-горы, которую только что одолели. По сравнению с их пигмейскими размерами — от напёрстка и меньше такое падение можно сравнить разве лишь с падением человека, добравшегося до середины подъёма на Эльбрус или Монблан и вдруг снова оказавшегося у подножья, причём на страшной жаре и, вместе со всем снаряжением. Много ли нашлось бы желающих вновь одолевать подъём?

Отшельникам же всё было нипочём. Выждав пару секунд, достаточных, по мнению этих альпинистов, чтобы опасность миновала, они приподнимали шапку-раковину и снова упрямо лезли вверх. Пережив несколько моих пугающих движений, рачки сообразили: вреда от меня никакого, а каждый раз прятаться, скатываться вниз и снова карабкаться по накалённому песку — себе дороже. Поэтому только самые сторожкие или трусливые продолжают опасаться моего появления, но скоро, и они привыкают: вероятно, им и в самом деле надо не опоздать к определённому сроку — но куда?

В тех случаях, когда тропы спешащих разными маршрутами «альпинистов» сужались в теснинах у микроперевалов, их следы сливались в один. Но вот песчаный нанос расширяется, и отшельники, словно корабли после узости пролива, разбегаются по сторонам, каждый спешит своим выгоднейшим курсом.

Сначала я не очень обращал внимание на эту мелкоту, так как с каждым метром подъёма в горы передо мной открывалась всё более величественная панорама: светлые, сползающие языками наносы песка на ближнем плане, затем скальные козырьки и вдали — изрезанный бухтами берег с пляжами, кипенью прибоя; чёрными, серыми и охристыми утёсами, голубизной неба и моря с тенями облаков, а почти у самого горизонта в расплывчатой предполуденной дымке — силуэты острых пиков полуострова Литл-Аден, защищающих Аденскую бухту от наиболее свирепых юго-западных ветров.

Мусор с высоты к счастью был неразличим, да и вонь от разлагающихся сомов тоже не доходила.

Но затем, когда круг достойных объектива предметов сузился до живописных натёков кальцита, я поневоле заинтересовался, а куда же исчезают бесчисленные орды отшельников? Вот уже и перевал со змеящейся по хребту местами разрушенной крепостной стеной времён владычества турок — хоть сейчас укрывайся за ней от супостатов. Внизу кварталы Кратера и обрывистые стены карьера — в этом месте пробивают более удобную дорогу на Черепаший пляж, используя щебень на городских стройках. Но, ни на перевале, ни за ним отшельников нет. Ни одного. Где они, и чем же заканчивается массовое восхождение? Одиночные рачки, нахлобучив на себя раскалённые, на солнце разномастные раковины, встретились мне недалеко от вершины растерянно ползающими в разных направлениях. Казалось, что они заблудились и вместо чего-то ожидаемого, видят ещё более высокие горы по сторонам перевала и размышляют: а стоит ли туда лезть?

Вероятно, я бы так и остался в неведении, куда исчезают отшельники, если бы не случай. Я продолжал, раз уж сюда забрался, ходить вдоль скал, выискивая интересные травинки, не упуская из вида, впрочем, и отшельников. На охлаждающихся за ночь скалах, по-видимому, конденсируется влага, что-то приносят испарения с моря, всё это несколько увлажняет песок и даёт возможность не слишком требовательным представителям флоры существовать на столь скудном водном рационе. Ища подходящий ракурс, чтобы выбранное для съёмки освещённое солнцем растение оказалось на тёмном фоне скалы, я лёг на песок и… случайно разгадал загадку, отшельников, забыв о предмете съёмки.

Нависающий край камня почти соприкасался с песком, образуя узкую щель, и там за навесом, когда я разрыл мини барханчик, открылась пещерка-грот с глиняным полом, и неровными стенами с множеством выступов-полочек. На всём этом пространстве, тесно прижавшись, друг к другу, сидели сотни раков-отшельников, пережидая в тишине и прохладе самые жаркие дневные часы. Ради этих пяти-шести часов они и совершают восхождение, примерно в десять тысяч раз превосходящее по длине, если считать по прямой, самого крупного из них, а самый крупный — размером в пару сантиметров!

Не могу удержаться от сравнения: человек ростом в сто семьдесят сантиметров, взбираясь на Эверест, считая по вертикали, преодолевает расстояние только в четыре тысячи семьсот раз больше своего роста. Он заносит на эту высоту груз, едва ли превышающий половину собственного веса, да и то большую часть пути груз несут носильщики. Рачок же взбирается на нужную ему высоту вместе со своим домом, весящим больше его самого иногда в несколько раз. Округляя высоту подъёма и длину рачка — это двести метров и два сантиметра, то есть рачок преодолевает высоту, в десять тысяч раз большую своего роста! И, наконец, такое восхождение, и спуск они совершают каждый день!

Начало десятого, солнце полностью вступило в свои права. Рачков-альпинистов словно ветром сдуло, склоны полностью обезлю... то есть обезрачились. На обратном пути, ради любопытства и проверки своей догадки, я заглядываю под некоторые навесики и везде одна и та же картина: компании терпеливо пережидающих жару отшельников, только усики шевелятся.

Я оставляю их в покое и тороплюсь на дальний пляж, где мои товарищи нашли чистый уголок.

 

БАХР-ЭЛЬ-КАЛЬБ

А случилось вот что.Под вечер, когда пришла пора возвращаться на судно, выяснилось, что мы перестарались и в прилив затащили шлюпку слишком далеко на сушу. Пока мы бродили по берегу и ныряли, в море начался отлив, океан отступил, и, как мы ни тужились, ничего не смогли поделать с нашим перегруженным ковчегом. Втроём перетащить шлюпку через полста метров песка и камней на обнажившемся дне нам оказалось не под силу, а подложить под киль какой-нибудь кругляк, где ж его взять-то? Да и океан, отойдя от берега, словно взбесился, безветрие, а волны исступлённо вздымаются в прибойной зоне, стараясь скорей занять оставленные позиции. Нам ничего не оставалось, как разжечь костёр и дожидаться прилива.

Как сейчас помню, то, что случилось дальше. Душная тьма аравийской ночи надвинулась очень быстро, прикрыв нас бархатным, бесконечным пологом, усеянным сказочной величины звёздами. Сергей упрямо пытался вскипятить что-то вроде чая в банке из-под джема, служившей для вычерпывания воды из шлюпки. Я полулежал на песке, бездумно глядя в огонь, угадывая в его отблесках чудовищ из арабских сказок, благо местность располагала. За нашими спинами громоздились чёрные береговые утёсы, на фоне быстро гаснущей зари предлагавшими на выбор всё: от птицы Рух и неустрашимого Синдбада до самого страховитого дракона. Поодаль, невидимый в темноте, шуршал песком и камнями Николай, выискивая чахлые травинки для подкормки костра. Надеясь на то, что ночевать будем на судне, мы днём не запаслись топливом, хотя в вади можно было нагрести кучу снесённого с гор горючего материала.

Пришлось сообщить капитану на судно о своей оплошности по небольшой рации «Причал», смиренно выслушать его советы, какие — не к ночи будь сказано, лучше промолчу, а также пожелание боцмана: «Та нэ хвылюйтэсь, хлопцы, байду бэрэжыть!».

На подобный случай у нас, как говорит один из героев Жванецкого, «с собой было», вот он и представился. Поэтому мы доскребли остатки тушёнки, молока, хлеба, употребили то, что было, а был, конечно, неразведённый спирт (говорят, местные малярийные комары на дух его не переносят), и теперь отдыхали или описывали, как Сергей и Николай, расширяющиеся круги около костра в поисках топлива.

Чуков засунув голову под корму шлюпки, навевал лирическое настроение, мурлыкая, — ничь яка мисячна...

Слабосильный костеришко, периодически вспыхивая, догорал, и в этот момент, откуда-то издалека, со стороны вади, донеслись монотонные гортанные звуки, напоминавшие песню.

Мы прислушались: то, затихая, то, усиливаясь, песня раздавалась над каменистой пустыней, эхом аукаясь от каменных стен каньона. Вдруг песня прозвучала совсем рядом и оборвалась. Посыпались камни, заскрипел песок под тяжёлыми шагами, что-то увесистое шлёпнулось в оставшуюся после отлива лужу, и к нам подошёл чёрный и тощий, как муравей, араб. Одет он был в изрядно поношенную, когда-то белую рубаху-куртку без рукавов и юбку-футу, подпоясанную ременным патронташем, набитым патронами и пустыми гильзами. За ремень патронташа был, заткнут устрашающего вида нож-джамбия, в широченных, изогнутых буквой «s» и прихотливо изукрашенных ножнах. На правом боку висел небольшой узелок с пожитками или едой, в руках гость держал винтовку-бундуку времён начала английской колонизации, сплошь, кроме кончика ствола, забранную в дерево, скрученное местами проволокой.

В 1966-м году, лет за двадцать до описываемых событий, я работал в море в промысловой экспедиции недалеко от этих мест. Однажды ночью, будущие друзья, вступившие потом на путь социалистического развития, неизвестно зачем обстреляли нас из таких же бундук. Стреляли бесприцельно, на огни траулера РТМТ, не попасть в почти стометровую тушу, которого было трудновато. Увесистые пули, как картонку, пробивали железный борт, внутреннюю переборку и, стукнувшись о другую, падали в коридоре. Кто успел, прихватил «сувенир». Я был в трюме, ничего не видел и не слышал, мне только и осталось, вернувшись в каюту, рассматривать и ощупывать дыры и многозначительно говорить: «Да-а!» — взвешивая на ладони куски развороченного свинца. И вот теперь прямо передо мной, руку протяни, лежала такая винтовка. Ужасно хотелось взять её в руки ощутить тяжесть оружия, приложить к плечу…

— Маса аль-хейр, — нисколько не удивившись тому, что у костра расположились белые, а не его соплеменники, хрипло поздоровался гость после минутного молчания, в течение которого пристально разглядывал шлюпку, под которой мы сидели, её содержимое, костёр и каждого из нас поочерёдно. От его взгляда, конечно не укрылись и огни судна на рейде.

— Маса аль-хейр, — откликнулись мы не слишком оживлённо, ибо были слегка ошарашены нежданным появлением, как ни говори, а хозяина страны.

— Ахлян ва сахлян, — нашёлся Николай, — добро пожаловать, — и, исчерпав запас арабских слов, похлопал рукой по песку: — Садись, садык, сит даун. — В том же объёме, что арабский, Коля знал и английский.

Араб сел, где стоял, снял красно-белый, в клетку с легкомысленными кисточками по углам шейный платок-амами, взялся за его противоположные диагональные углы, сложил вдвое словно косынку, и ловко обернулся тканью. При этом широкая часть амами облегла поясницу, а туго перекрученные концы охватывали подогнутые колени. Закончив обустройство сидения, он положил поперёк скрещённых ног бундуку, свободно откинулся, ни дать, ни взять — кресло, и замер.

Тогда я ещё не знал, что через пару лет мне и самому придётся освоить это способ сидения по-арабски.

Мы чувствовали: что-то надо сделать ещё, но что? араб помог нам, сказав:

— Ана эшти шарап! Фи мая? — это означало: — я хочу пить, есть ли вода?

— Вот дурни, да человек же пить хочет вусмерть. — Сергей не понял, что сказал гость, но догадался и протянул тому банку с «чаем».

Араб благоговейно принял жестянку. Напившись, он отставил банку, посидел, молча, словно не веря тому, что наконец-то утолил жажду, потом приложил руку к груди и представился: «Мухаммед Ахмед Хасан!».

Освоившись, он вскоре поднялся и знаком поманил нас за собой. На песке лежала какая-то бесформенная штуковина, завёрнутая в кусок рваного полиэтилена явно подобранного в выбросах моря. Мухаммед принялся разворачивать его, и мы поняли, откуда исходил, мягко говоря, гнусный запах давно несвежей дохлятины, появившийся с приходом араба.

— Сейчас он вытряхнет на песок голову тара, эндемичного горного козла со спиленными рогами, скажет, что это дракон, которого он убил в ближайших горах, и предложит купить его по сходной цене, — едва успел пошутить, знаток нравов арабского базара, Николай, как на песок вывалилось нечто.

У нас отвисли челюсти.

— Вот это Лох-Нюся!

Это была голова хоть и не дракона, но явно какого-то водного родственника этих зверушек. Позабыв о запахе и Мухаммеде, мы опустились на колени и принялись рассматривать, насколько позволяла подсевшая батарейка фонарика, голову, по всей видимости, неведомого ящера. Широкая ноздря на самом кончике носа разделялась перегородкой. Её, как и ушные отверстия, вынесенные на макушку, прикрывала плотная кожистая плёнка. Крупные, плоские, треугольной формы зубы щерились в посмертном оскале. Большие выпуклые глаза уже тронула муть разложения. Но, самое главное — к макушке, между ушными отверстиями прикрепились и успели вырасти до приличных размеров несколько балянусов и морских уточек — усоногих рачков, что было неопровержимым свидетельством морского происхождения зверя. Мы смотрели на трофей Мухаммеда, не в силах оторвать взгляд, до тех пор, пока батарейка не села окончательно.

— А я всё думал, — заявил Сергей, — почему мне так не хотелось нырять в этих пещерах. Та же мысль посетила и нас с Николаем.

— Эх, света бы больше, и он уже в который раз потащился в темноту, принеся несколько щепок, веточек, рыбьих костей, ещё какой-то мусор для костра. Мухаммед посмотрел на эти «дрова», хлопнул себя по лбу и, поднявшись, поманил Николая за собой. Их не было минут пятнадцать, потом послышалось кряхтенье, тяжёлые шаги и на песок шлёпнулся остаток обгоревшего бревна. Видимо не одна компания путников пользовалась им для извлечения огня. Но мы, как, ни пытались, не смогли зажечь обгоревший чурбак. Огонь начинал вроде лизать его бок, но, не найдя слабинки, угасал.

— Мадам, — ни к кому не обращаясь, сказал Мухаммед, указывая на принесённую чурку. Присмотревшись, мы увидели в сильно обгоревшем чурбаке вторичные половые признаки женского торса, и даже раздвоение в нижней половине.

— Что только Природа не вытворяет, — сказав это, Коля насыпал на обгорелую «мадам» песка и сел, — однако же, есть дела и поинтересней. — Он быстро нарисовал на песке силуэт предполагаемого ящера. Мухаммед пальцем стёр на рисунке хвост, но зато рядом с нарисованной головой, по сторонам её, пририсовал две толстые линии.

Мы переглянулись: что это крылья, или плавники?

Николай попытался развить подсказку Мухаммеда, изобразив нечто вроде крыла летучей мыши или плавника рыбы.

Мухаммед отрицательно покачал головой. Затем кивнул в ту сторону, где лежала голова ящера, показал на свою, — вахет, — на Колину, мою, Сергея, — вахет, вахет и, стерев Колины опахала, нарисовал пальцем на прежнем месте две линии: — Талата!

— Всё ясно. У нас по одной голове, — вахет, а у этой — талата! три!

— Неужели эта зверюга была с тремя головами? Мы опасливо покосились в сторону близкого берега: а ну как оголодает такое чудо-юдо, да и выползет ночью подхарчиться? Не могло же оно существовать одно! Теперь нас пятеро, как раз хватит на все головы…

Нарисовать ещё две головы не составило для Николая труда, и теперь рисунок вполне удовлетворил Мухаммеда, но, как оказалось, не совсем. Положив свою руку на то место, где были нарисованы маленькие лапки ящера, Мухаммед обвёл их палочкой, пририсовал ещё один палец и соединил всё волнистой линией.

— Перепонка и шесть пальцев?!

Мы застонали от досады, что он не прихватил и лапу. Мухаммед, вглядевшись в наши лица, видимо понял наше сожаление, широко расставил руки, показал на лапу и сказал: — кабир!

— Большая, эх, досада!

— Везёт же людям! Нет, чтобы встретиться этому ящеру с нами! Бундуки у нас нет, да мы бы и не стали убивать такой реликт, но зато два «Зенита», и «Смена» всегда наготове.

— Ну да, — откликнулся храпевший под шлюпкой Чуков. — Те, кому очень повезло, и встретились, ничего уже об этой встрече не расскажут...

— Вот потому о них никто не знает и не верит рассказам таких, как этот Мухаммед.

Жестами и несколькими знакомыми словами Мухаммед обрисовал встречу с ящером. Мы поняли, что он сидел на горе, над морем, а зверь — Бахр-эль-Кальб (морская собака) что-то делал внизу, между камней, где он его и подстрелил. Как оказалось, ящер не мог выпутаться из обрывков старого трала, куда он каким-то образом угодил.

— Слушайте, мужики, а не этот ли Горыныч трал нам на днях попортил? — вступивший в разговор Чуков, кивнул в сторону головы. — Помните, мы ещё гадали, как это тралмастер ухитрился поставить трал таким образом, что порвалась верхняя пласть, а не нижняя, что за зацеп такой чудной?

— Точно, — загалдели мы все разом, — оно ж, небось, воздухом дышит, вот вверх и рвалось…

Вспыхнув последними искрами, догорел костёр, мы, наконец, улеглись и под храповые рулады Чукова мало-помалу успокоились. Было о чём подумать в эту ночь…

Вдруг я отчётливо различил треск костяных чешуй, какое-то щёлканье, гнетущий, вязкий шелест. Из моря выполз ящер и, семеня шестипалыми лапами, принюхиваясь и близоруко вглядываясь в берег, помогая себе крыльями, все, убыстряя ход, направился к нам. Я расталкиваю ребят, и мы, нет, чтобы ринуться в вади — сгоряча карабкаемся на близкую, но почти отвесную скалу. Цепляясь за малейшие выступы, лезем вверх, но и ящер не отстаёт — он поднимается на задние лапы, и каждая из трёх голов пытается сдёрнуть свою жертву. Чувствую, как его прохладный и влажный, мягкий язык цепко облизывает мои голые пятки, и кто-то уже орёт дурным голосом...

— Ты что, сдурел, бьёшь меня по ногам?!

Мы вскакиваем, и ошалело смотрим друг на друга.

— А где Мухаммед?

— Какой Мухаммед?

— Ну, тот, что вчера вечером приходил, голову принёс.

— Так и вам, то же самое приснилось? — Сергей недоумённо теребит свою кудлатую, спутавшуюся за ночь бороду. — Надо же, у всех один сон. Хотя, конечно, употребляли-то одно...

— Приснилось?

Мы ставим на киль шлюпку, готовясь отплыть к нашему траулеру. Подступивший вплотную прилив намочил кое-что из пожитков и едва не утащил фляжку, в которой, кажется, что-то ещё плескалось. Это он разбудил нас, лизнув ноги. Чуков, охая, смачивает остатками содержимого фляги бедро.

— Что такое?

— Да Серёга как долбанёт ночью пяткой, орёт: ящер, ящер! Где он, тот ящер? доупотреблялись! Я ж вам говорил, в жару нельзя голова бо-бо…

На берегу, невдалеке от нас, суетится серая толпа крабов-оципод и раков-отшельников.

— Что они там делят? А ну-ка глянь, Серёжа.

Сергей, не торопясь, пошёл по пляжу, разгоняя привидений, и вдруг заорал, — голова, голова!

Мы бросились к нему и увидели, что он держит в руках обглоданный до кости череп, из которого во все стороны выпрыгивают перепуганные крабы. Даже того, что осталось, было достаточно, чтобы понять: череп не мог принадлежать ни одному из известных нам морских животных.

Мы направили шлюпку к судну, а позади нас волны прилива уже таскали по берегу, давешнюю обгорелую чурку. Что мне мешало прихватить и её?

Так и не знаем до сих пор, что же это было — сон? гипноз? бред? возможно. Но этот череп долго, пока не украли, хорошо хоть сфотографировать удалось, висел у Сергея над рабочим столом. Он использовал его для утилитарных целей: на зубы вешал часы, гирлянды скрепок, в широкую пасть вкладывал свёрнутые рулончиком деловые бумаги, в остальные отверстия вставлял всякую мелочь: ручки, карандаши, резинки, линейки, циркуль-измеритель.

Как-то между двумя рейсами я написал рассказ об этом и напечатал его в городской газете «Керченский рабочий», снабдив фотографией черепа на фоне карты Индийского океана. Было это хоть и на излёте брежневской эпохи, но времена-то были ещё суровые! Организация, призванная всевидящим оком следить, пресекать и не пущать, видно, к тому времени закисла от бездействия, и безсобытийности, а тут на тебе: указаны имена и фамилии, название судна, дата, автор признаётся сам, а главное — имела место никем не санкционированная ночёвка на территории другого государства! неслыханно, невероятно. А кто капитан, помполит?

Машина выяснения и дознания закрутилась. Уж не знаю, что выпало на долю судового сексота (а они тогда были на всех судах), дескать, почему не доложил? — но всех четырёх реальных участников описанных событий решили вызвать куда следует.

Однако на тот момент все они снова ушли в океанические экспедиции, а выдернуть человека из океана оказалось сложней, чем из космоса. Что делать? придумали. Отвечавшую за выпуск номера Татьяну Георгиевну Цареградскую, и поныне работающую в той же газете, только уже редактором, заставили дать опровержение: мол, статья является плодом фантазии автора, и описанные в ней события не имели места. Но по иронии судьбы, а возможно по Таниной хитрости опровержение было напечатано в первоапрельском выпуске газеты. Впрочем, этого кажется, никто не заметил, а если и заметил, то не печатать же опровержение на опровержение! Тем более, что наступили другие времена.

Так вот, на вопрос: — «чей это череп?» — Сергей отвечал, фамильярно щёлкая карандашом по его зубам или макушке — «бахр-эль-Кальба. — И видя недоумение в глазах добавлял, — в переводе с арабского — морской собаки. А, в общем — обыкновенного ящера», знаете, Азия, Аравия, Восток, дело до сих пор тонкое, — и загадочно улыбался в роскошную бороду.

Мы с Николаем помалкивали: нам всё равно никто не верил. А вы?

  

Глава 5

СВЕТОВАЯ СТАНЦИЯ В ЗОНЕ АПВЕЛЛИНГА

 

Не родиться в наше время Афродите — Экологическая станция — Прогноз по Данилевскому — «Глаз океана» и ванадий — Удивительные оболочники — Асцидиями нам не питаться — Чудеса начинаются — Летучие рыбки и кальмары — Охота на охотников — Летающая шкода — Бабалаза — Океан — в себе — Страницы рейсового отчёта — Явление кита народу и загадочные шары — Угри и морские змеи — Стая — Че-е-е-к! — Воспоминания о галаганчиках — Песня о рыбаках, рыбах и озере — Крабьи увёртки — Ещё один опыт — Рыбий парад — Чудеса под занавес — Поймай мне голобатуса — Бегущие по волнам — Живые капли — Глиссер на воздушной подушке и его устройство — Где же их уключины? — Да они разные! — Муки и сладость съёмки

 

НЕ РОДИТЬСЯ В НАШЕ ВРЕМЯ АФРОДИТЕ

При выполнении траловой съёмки, то есть работ по учёту биомассы рыб, в принципе неважно, есть рыба или нет, констатируем то, что есть. Но рыба, конечно, нужна — для анализов-промеров, да и просто в улове покопаться хочется: кто знает, что принесёт очередной трал? От каждого ждёшь чего-то необычного. Мы об этом не говорим, но каждый в душе надеется на открытие нового промыслового района или объекта лова — это, кроме всего прочего, нелишняя прибавка к зарплате в виде премиальных.

Почему бы рыбе и не пастись на них, ровных, полого спускающихся к континентальному склону шельфовых равнинах? А вот и укрытия, такие уютные подводные каньоны, чередующиеся с плато между ними — один за другим рисует их перо самописца на ленте эхолота? А чем плохи скалистые участки дна? Я смотрю на зазубрины, появляющиеся из-под пера, и представляю, сколько убежищ предлагает такой рельеф, с зарослями гидроидов и водорослей!

Разумеется, тралить на скалистых грунтах сложно, часты обрывы, зацепы сетей, а то и полная потеря трала. Но в душе радуюсь тому, что ещё есть такие места, причём, чем они непроходимее, тем лучше; это самой Природой сотворённые заказники и заповедники, зоны тишины и покоя, куда нам не проникнуть. Там рыба может спокойно размножаться и развиваться, расселяясь в места, где она более доступна орудиям лова и подвергается интенсивному промыслу.

Во мне борются два человека. Один — исследователь, рыбак, которому важно и необходимо знать, где рыба и сколько её, чтобы потом обобщить эти сведения в виде прогнозов для рыбопромыслового флота; в конце концов, за это нам и зарплату платят. Другой — просто человек, понимающий, как ещё несовершенны орудия лова и сколько вреда приносим мы подводным жителям, прокатывая через места их обитания тяжеленные грунтропы донных тралов, оснащённые цепями и стальными шарами-бобинцами, прижимающими нижнюю подбору трала к грунту, чтобы рыба не уходила под неё.

Представьте себе на минуту, что некие любознательные высокоразвитые инопланетяне, вздумав подобным образом изучать жизнь на Земле, регулярно (то есть ведут мониторинг), прилетают на своих звёздолётах и протаскивают через поля, леса, города и деревни устройства, подобные нашим тралам. Через некоторое время участки, подвергаемые наиболее интенсивному изучению, будут представлять собой плоскую поверхность, усеянную обломками зданий и мешаниной деревьев, верхнего слоя почвы и отходами жизнедеятельности «исследователей». Не везти же им это добро на свою Альфа Центавру! А каково будет при таких исследованиях обитателям, то есть нам?

Конечно, и в таких условиях возможно существование и даже процветание жизни в виде бактерий, микробов или каких-нибудь противоударных грибов, мхов и лишайников, приспособившихся закрепляться в щелях, проникать сквозь стенки орудий лова или прытко удирать от них или любопытствующих учёных, но как эта жизнь будет разительно непохожа на прежнюю!

Впрочем, мы сами, без участия хоть и высокоразвитых, но неразумных инопланетян творим со своей планетой вещи и похуже. Побывайте на лесосеках, нефтедобывающих качалках, горнорудных разработках… А терриконы шахт, космического масштаба оспины-трубки алмазоковырятелей! Да хоть на ближайшей свалке…

Результаты своей исследовательской деятельности инопланетные ученые, возможно, назовут, как и мы, схожим по значению красивым выражением «вторичная сукцессия», хотя, может быть, придумают и что-то своё. Это будут уже другие биоценозы, возникшие на месте первичных. Как правило, вторичное беднее первичного. Бесталанное повторение гения природы. Вот, скажем, в 1883 году взорвался вулкан Кракатау в Индийском океане, погубил всё, что росло на его склонах, да и сам разрушился. Но прошло несколько десятков лет — и на бесплодных изверженных породах снова зазеленели травы и кустарники, чьи семена разносят ветер и птицы, появились насекомые и мелкое зверьё, приплывшее на стволах деревьев, пригнанных тем же ветром. А случись неуклюжее вмешательство человека — сплошная вырубка леса, распашка земли — когда ещё природа восстановит нанесённый ей урон!

Не добрались ещё зелёные и антиглобалисты до океанских просторов! Хотя попытки такие предпринимаются. Вспомните хотя бы, как они сражаются с японскими китобоями, мешая им отстреливать китов.

Время — заполдень, выбран очередной трал. За ним следует «станция», то есть определённый комплекс океанографических, гидробиологических, ихтиопланктонных и даже геологических работ. Глубина — почти сорок метров, на подходе к ней эхолот выписывает каменистый неровный грунт, место должно быть клеевое, и времени терять нельзя, потому что мелководные станции очень коротки. Апвеллинг апвеллингом, но неужто на таком месте ничего нет?!

Вахтенные научные сотрудники приступают к работам. За борт спускается икорная сеть — металлический обруч с прикреплённой к нему конусообразной капроновой сетью (газом), являющийся попросту большим ситом. В сужении конуса, оканчивающегося брезентовой манжеткой, крепится латунный (чтобы не ржавел) так называемый «стакан» с таким же ситом. Длина всей сети свыше трёх метров, диаметр зева восемьдесят сантиметров — это международный стандарт. Через сеть при подъёме процеживается стометровый вертикальный столб воды, если же судно циркулирует, то есть кружится на одном определённом месте, сеть цедит горизонтальный поверхностный слой воды. На дне стакана оседают все обловленные и не процеженные сквозь сито животные, бывает, попадаются даже малоподвижные рыбы, медузы, клочки водорослей, но цель этих работ облов икры, личинок и мальков рыб. По количеству их и видовому составу в данном месте можно судить о ходе нереста, о выживаемости, о развитии популяций рыб, но для этого нужны годы и годы мониторинга, т.е. постоянных наблюдений, чтобы все процессы проследить в развитии.

Этой работой занимались и успешно защитили кандидатские диссертации сотрудники нашего института В.В. Кракатица и Т.И. Фурса. К сожалению, в настоящее время работа прекращена, прервана подготовка исследователей (эстафетную палочку перехватить некому), о каком мониторинге может быть речь, выжить бы…

Сеть снабжается специальным замком Нансена, с помощью которого её можно закрыть на требуемой глубине, и поэтому мы можем обловить любой нужный нам горизонт или слой воды. Облов производится опять же по международным стандартам, расположение станций по определённой системе и выполнение их в одни и те же сроки даёт возможность судить о количестве различных объектов лова, следить за межсезонными, годовыми и т.п. изменениями, сравнивать исследования различных экспедиций.

Кроме того, важно время суток лова, ведь многие обитатели моря имеют привычку днём опускаться на глубину и подниматься к поверхности ночью. Используем мы и ещё одну исследовательскую сеть вертикального лова — Джеди; работает она по тому же принципу процеживания воды, но у неё более тонкий газ, с меньшим размером ячеи, так как ею облавливается зоопланктон — рыбий корм, проскальзывающий в ячейки ситного газа икорной сети.

Но у многих даже донных видов рыб икра — пелагическая; личинки и мальки их также развиваются в верхних слоях воды. Мало того, они как бы прикреплены к плёнке поверхностного натяжения, и только по достижении определённого возраста и размера опускаются в толщу воды, где каждый вид занимает свой предназначенный природой этаж — глубину, — это плейстон. К плейстону относятся и довольно крупные организмы, как растительные (знаменитые саргассовые водоросли со всем комплексом обитающих в них животных и других водорослей и морских трав), так и животные: прелестнейшее чудо океана — голожаберные моллюски, актинии, красивейшая из медуз — португальский кораблик или сифонофора физалия.

Для облова плейстона существует сеть, названная именем придумавшего её нашего соотечественника Ю.П. Зайцева. Она представляет собой такой же конус, но несколько меньших размеров, чем у Джеди, и с входным отверстием прямоугольной формы. С помощью пенопластовых или других поплавков сеть уравновешена таким образом, что верхняя часть рамы выступает на несколько сантиметров над поверхностью воды, а нижняя находится на таком же расстоянии под нею. Это сеть пассивного лова, она выпускается на длинном — метров 150-200 — фале (крепкой капроновой верёвке) за борт, и когда её отожмёт течением от судна на всю длину, начинается отсчёт времени её работы.

Древние греки, сотворив богиню любви, красоты и жизни Афродиту из невесомого и нежного вещества — морской пены, интуитивно знали, что делали. Они предугадали животворящую силу пены — поверхностной плёнки вод морей и океанов, истинное значение которой в жизни этих водоёмов стало понятным только в наши дни, в значительной мере благодаря работам Ю.П. Зайцева.

Оказывается, в первые дни жизни оплодотворённым икринкам многих рыб необходимо такое количество кислорода, какое природа может создать и предоставить потребителям только в этих своеобразных морских сливках, постоянно соприкасающихся с атмосферным воздухом. И хотя икринки, личинки и в особенности мальки подвергаются здесь множеству опасностей, в том числе от морских птиц, пелагических рыб и крабов-плавунцов, но благодаря высокой плодовитости рыб и других морских животных они не столь уж страшны.

Но вот в океан вторгся человек с судами, перевозящими нефть и работающими на продуктах её же переработки, и теперь достаточно всего лишь какого-то литра этой жидкости, разлитого по поверхности воды и покрывшего слоем микронной толщины громадные пространства, чтобы перекрыть дыхание, а значит погубить сотни и тысячи морских животных. Что уж говорить о последствиях аварий танкеров, перевозящих нефтепродукты! Боюсь, что в наше время Афродите не удалось бы родиться из пены морской не то что в Эгейском море, но даже в Индийском океане, — качество её уже не то, нынешняя пена может породить лишь мутанта, схожего с морской Бабой Ягой.

 

ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ

Только когда мы начали работать с сетями Зайцева, стало наглядно видно, насколько же загрязнён океан, даже такой сравнительно удалённый от промышленно развитых стран, как Индийский.

При взгляде на поверхность его, в особенности если смотреть рассеянным взглядом туриста с палубы круизного лайнера, трудно согласиться с теми, кто утверждает, что он грязен. Вода прозрачная — то голубая, то синяя, то вдруг темнеющая до фиолетовости под нечаянной тучей, и вроде бы нет в ней никакой особой грязи. Во всяком случае, с наших двух метров от уровня моря, да ещё на ходу, ничего не видно…

Но вот мы поднимаем на борт сеть Зайцева, дрейфовавшую стандартные полчаса. Прежде всего в глаза бросается её маслянистый блеск, особенно хорошо заметный в микроячейках газа, где плёнка натягивается и радужно блестит в лучах солнца. А ведь с борта судна плёнка совершенно не видна. Вероятно, где-то выплеснули нефть, или перед заходом в Персидский залив освободили танки от балластной воды. Нефть рассосалась слоем не то что молекулярной, а какой-нибудь ангстремной, атомно-электронной толщины, но морским жителям от этого не легче.

Конечно, океан защищается как может от всех напастей. Как же? Мы снаружи ополаскиваем сеть забортной водой, чтобы смыть то, что прилипло к её внутренним стенкам, и под током воды собралось в стакан. Вскрываем стакан и выливаем его содержимое сначала в эксикатор или более объёмистый сосуд; в зависимости от количества посторонних сборов, попавших в зев сети, бывает, что и в ведро. Чего тут только нет! У меня иногда даже возникает желание заняться коллекционированием вещей, попадающих в наши сети: зубная щётка, электролампочка, корпус шариковой авторучки, клубок то ли ниток, то ли шерсти, щепки, пробки, куски пластика, обрывки разноцветных полиэтиленовых плёнок, разноразмерные лохматушки непонятного происхождения… Есть здесь, конечно, и отходы нашей жизнедеятельности: камбузные отбросы, бумажки (никуда не денешься, но все эти биоотбросы быстро утилизируются морскими жителями), и, наконец, странные буроватые комочки размером от горошины до кулака, возможно, есть и крупнее, но я не встречал.

Наблюдается странная закономерность: все попавшие в воду предметы, в том числе вышеперечисленные, в зависимости от срока пребывания в ней обрастают в различной степени водорослями, на них откладывается икра рыб и ракообразных. Малюсенькие прозрачные крабики и креветки любят путешествовать на таких плотиках. Но буроватые комочки, хоть и разных размеров, всегда находятся в одном почти состоянии, исключение составляет только длина бахромы водорослей, что наталкивает на мысль: они одного возраста. Раньше, обмыв их, как и другие предметы, чтобы собрать прилипшие к ним икринки и личинки, я выбрасывал всё это за борт, но однажды, размяв такой комок в пальцах и понюхав, я учуял характерный нефтяной запах, а пальцы пришлось отмывать соляркой. Так вот в чём штука! Нефтяная плёнка в конце концов концентрируется вокруг какого-нибудь адсорбирующего материала, уплотняется, собирает на себя мелкий мусор, затем на этих катышках поселяются водоросли, крабики, возможно и усоногие раки, хотя мне не доводилось встречать подобные обрастания. Не пренебрегают ими морские водомерки — голобатусы, а также летучие рыбки, вечно занятые поисками подходящего субстрата для прикрепления бесконечных гирлянд своей липучей икры.

Заканчивается существование такого катышка под грузом обрастаний либо на дне океана, либо на побережье, где их погребают пески или они под жарким солнцем расползаются тонкой плёнкой на раскалённых камнях. Потом на них налипают песчинки и тоже обрастают литоральными водорослями, а затем снова покрываются слоем мазута.

Однажды я обратил внимание на то, что край камня, выходящий из моря на пляж, на сушу отличается от того, что в воде. Меня заинтересовала уж больно чёрная и даже как бы лакированная сторона его, омываемая волнами, и я стал срезать эту упругую черноту. Ею оказалась уплотнившаяся за десятилетия до резиновой упругости наслоившаяся мазутная плёнка.

У раков-отшельников острова Халлания в архипелаге Куриа-Муриа нижняя часть тела и особенно раковины вымазаны слоем мазутоподобного вещества, впрочем, такое безобразие они переносят совершенно спокойно. Мазут на нижней части раковин становится похожим на резину и хорошо поддаётся срезанию даже лезвием безопасной бритвы. Все, кому доводилось посещать пляжи восточного Йемена в провинции Хадрамаут, в частности окрестности Мукаллы, и по оплошности ходить по ним босиком, по возвращении домой долго скребли подошвы своих ног подручными средствами, избавляясь от мазута, в особенности сложно очистить нежные места между пальцами.

Пока за бортом дрейфовала сеть Зайцева, были окончены работы с сетью икорной. Один из сотрудников фиксирует взятые пробы формалином, пишет этикетки, делает запись в журнале, другой меняет сети — вместо «зайчика», как мы фамильярно называем сеть Зайцева, прикрепляется зоопланктонная сеть Джеди. Чтобы она быстрей достигла нужного горизонта, ниже стакана на оплетающих сеть стропах крепится груз в 20-30 килограммов. Обе сети не являются идеальным орудием лова, поиск новых конструкций идёт постоянно, совершенствуются старые, изобретаются новые, вплоть до установки счётчиков объёма профильтрованной воды. Беда только в том, что при переходе с одного орудия лова на другой приходится вводить коэффициенты пересчёта, чтобы иметь возможность сравнивать новые данные с прежними, а это снижает точность полученных результатов.

Обычно сетью Джеди облавливаются стандартные горизонты 500 — 200, 200 — 100, 100 — 0 и 25 — 0 метров. Станция, которую мы выполняем сейчас, расположена над глубинами сорок метров, здесь всего два горизонта 40 — 25 и 25 — 0 метров. Спуск и подъём на такие глубины происходит очень быстро, надо лишь следить по блок-счётчику, отмеряющему глубину погружения за длиной выпущенного троса, чтобы сеть не села на дно. Донные илы во многих местах настолько легки, что груз при их касании поднимает над дном столб мути, и если прозевать момент или не рассчитать время, сеть может порваться под его тяжестью. Ну, а после посадки сети на кораллы она просто списывается, так как поднятые лохмотья ремонту не подлежат, редко, но такие случаи бывают.

 

ПРОГНОЗ ПО ДАНИЛЕВСКОМУ

Окончательная камеральная обработка материалов обычно производится на берегу по возвращении в институт. Полученные данные, в которых обобщаются результаты экспедиционных работ, ложатся в основу схем, таблиц, графиков, рисунков, отчётов за рейс. Иногда конечным результатом являются всего лишь несколько цифр в прогнозе вылова, стоимость которых определяется затратами на экспедицию. Так накапливаются сведения по изучаемому району океана, и они имеют тем большую ценность, чем стандартнее и регулярнее проводятся исследования, то есть если работы ведутся в режиме мониторинга.

Можно сравнить по годам или по сезонам данные гидрологов, океанографов, ихтиологов, гидробиологов, физиологов, морских геологов, и тогда выясняются важные закономерности в поведении рыб, формировании или распаде их скоплений. Прослеживаются (или не прослеживаются) связи между биотическими и абиотическими факторами, между наличием и отсутствием кормовых объектов, течениями, силой муссонов, поднятием и опусканием вод, температурой их, орографией берега и строением дна, атмосферными процессами, фазами Луны и даже количеством солнечных пятен (число Вольфа) или солнечной активностью. Такие фундаментальные обобщения отображаются в диссертациях, статьях, монографиях…

В природе всё взаимосвязано, и установить эти связи, целенаправленно исследовать, суметь посмотреть вперёд, чтобы составить правильный прогноз вылова рыбы, определить — стационарны скопления или нет, где следует ожидать подхода, когда, каков будет улов на усилие, сколько надо направить судов в данный район — конечная цель наших работ.

На практике к достижению её приходилось и приходится продираться через множество объективных и не очень объективных трудностей, не всегда мы имеем необходимые данные, иногда лишь фрагменты их, по ним-то и восстанавливаем полную, как мы думаем, картину происходящих в океане процессов. А отсюда и не всегда достоверные прогнозы, ибо они определяются не только знанием материала, но и уровнем компетентности исследователя, его способностью правильно интерпретировать полученные данные.

Институтская легенда, любопытнейший человек — Николай Николаевич Данилевский, внук известного российского философа и естествоиспытателя Н.Я. Данилевского, в сложные послевоенные годы, когда за неточно выданный прогноз вылова хамсы, тюльки или селёдки в Азово-Черноморском бассейне можно было поплатиться не только выговором, прославился тем, что его прогнозы очень мало расходились с реальным выловом.

Как же это ему удавалось? Мы были с ним в слишком разных возрастных и служебных категориях, и я просто не осмеливался задать ему столь щекотливый вопрос. А меня он интересовал потому, что, как говорится, в кулуарах, то есть в курилках болтали об этом разное…

Помог случай. Однажды, я был с ним в экспедиции по Чёрному морю. Причём — он начальник, а я лаборант в роли Фигаро. Данилевский специально пошёл в эту осеннюю экспедицию, чтобы повстречаться со своими друзьями военных лет, коих от Анапы до Батуми было несчётно. Рыбаки — грузины, абхазцы, аджарцы, русские, турки и все другие уважали его за придуманный им ещё во время войны способ лова черноморской барабульки-султанки ставными неводами на зимовке у берегов Имеретии — Аджарии. Да и не только за это.

И вот как-то за рюмкой любимых им даров грузинских виноделов, которые благодарные рыбаки разве что только в бурдюках не несли при каждом подходе к берегу, я решился задать этот вопрос. Год был шестьдесят второй, времена изменились, бояться вроде бы уже было нечего. Да к тому ж дело происходило в приснопамятном октябре, когда все мы смотрели в небо, не посыпятся ли оттуда бомбы. Короче, обстоятельства, усугубленные презентами жителей Сакартвело и дегустацией свежепровяленой черноморской скумбрии собственного улова к тому располагали…

Николай Николаевич, наклонясь ко мне, слегка заикаясь, ответил:

 — Дет-точка, оч-чень просто. Я объез-з-жал все р-рыбколхозы от Бат-тума д-до Вилкова и с-считал количество з-заготовленной тары, з-засолочных ванн, с-соли, специй, с-складывал всё по соответствующим группам, умножал на вес рыбы в бочке, — и хитро засмеялся.

Находчивый был человек, спасал себя, других, а институт и он были с премией. Действительно всё очень просто. Так ли было на самом деле? Кто ж знает? Любил старик, особенно после рюмки чачи, пошутковать, в том числе и над собой...

 

«ГЛАЗ» ОКЕАНА И ВАНАДИЙ

Пробую ловить рыбу на «самодур». То опускаю его в глубину, то поднимаю к поверхности. На днях ещё ставрида клевала так, словно отродясь не видела ничего соблазнительней пучка ярких перьев на голом крючке: едва опущу — на каждом по рыбине. Пришлось даже уменьшить количество крючков. А сейчас леска напрасно пронзает воду. Забрасываю с одного борта, с другого, наживляю то креветку, то найденного в трале волосатого местного морского червяка — полихету, мечту любой рыбы — результат тот же. Обольщаю чем могу, отвернувшись, поплёвываю на крючок, бормочу известное заклинание всех керченских рыбаков (ловись рыбка и бычок на мой маленький крючок) — вдруг да подействует, но клёва нет.

Передо мной в сотне метров полощется «зайчик», ветерок иногда вздувает верхнюю часть конуса, и тогда сетка выделяется белым пузырём на глади океана, потом пузырь опадает, и видны только удерживающие сеть поплавки да рама. Внезапно на верхней части сети появляются два чёрных пятна. Что бы это могло быть? Я присматриваюсь, пятна шевелятся, явно стараясь удержаться на гладкой без зацепок сети.

— Да это ж черепашата! — удивлённо возглашает вахтенный штурман, разглядывающий их в бинокль.

Николай начинает быстро подбирать сеть, рассчитывая так, что если её вдруг отпустить, черепашата, приноровившиеся к одному ритму движения, не сориентируются и сорвутся внутрь. Однако черепашата разобрались в уготовленной им западне и упорно цепляются за самую верхнюю часть сетки в месте соединения с рамой. Вот уж сеть под бортом, видно, что черепашата — величиной с блюдце, они в том возрасте, когда каждая акула шутя схарчит обоих сразу. Блестит молодой ещё не обросший чёрный панцирь. Они удивлённо поднимают головы, разглядывая столпившихся людей. Ничего не остаётся, как выбирать сеть на палубу, но черепашата соскальзывают и скрываются под бортом.

Наблюдая за попытками поймать их, забываю о «самодуре», хотя автоматически подёргиваю рукой. Станция сделана, судно даёт ход, и я выбираю леску. На двух крючках, обвив пёрышки, бесформенной массой повисли странные существа. Прозрачные как медуза, с каким-то тёмным образованием в верхней части тельца, они лежат на планшире, вызывая невольную жалость. Я шевелю их спичкой, расправляю, и они кажутся мне похожими на человечков с бессильно разбросанными в стороны рукам, закутанных в просторные целлофановые одежды. В центре каждого возле тёмного сгустка что-то слабо пульсирует, распрямляются и сжимаются белесые реснички, а весь сгусток напоминает единственный печальный карий глаз. За глаз и зацепился крючок.

Присмотревшись, я замечаю подрагивание всего прозрачного тельца, а «глаз», его молчаливый укор не дают мне покоя. Как знать: хоть мы в своём могуществе и отказываем простейшим организмам в наличии даже зачатков разума, но, возможно, есть у этого существа какой-то намёк на него? Ведь мы оба — часть природы, родственники по жизни, и если имеется у него хоть проблеск осознания себя как живого существа, то каким же всесильным, безжалостным и бессмысленно жестоким видит меня его единственный глаз! И как вредно с его точки зрения то, чем я занимаюсь! Я — варвар, мучитель!

Во мне ещё живы детские сказки о добрых и злых волшебниках. Так хочется быть добрым волшебником! Добрым просто так, ни за что. Легко быть добрым, если взмолится золотая рыбка, да ещё пообещает исполнить три желания. А попробуй быть добрым перед цветком — не рви, если не нужен; перед рыбёшкой — не лови лишь для того, чтобы бросить на песок. Попробуй быть добрым перед бесформенным комочком протоплазмы, непригодным ни к чему... Стоит оставить его на планшире, и он безропотно умрёт, засохнет, и ничто не изменится в мире, ничто… А во мне? Мы чем-то связаны теперь, и этот карий глаз, как глаз самого батюшки ОКЕАНА до конца дней будет скорбно смотреть мне в душу.

Стало стыдно. Как свою почувствовал их боль и страдание и осторожно опустил обоих в воду. Они поплыли и скрылись в тени корпуса судна, а я, засмотревшись в зелёную глубь, сразу и не заметил, как целая гирлянда точно таких же существ, попарно держась друг за друга, выплыла откуда-то сбоку, качаясь на изгибах волн. Иначе им, наверное, на воде не удержаться. Дружный народец.

— Сальпы. Интересно, откуда их столько набралось? — проговорил за спиной Сергей. — Вчера ещё ни одной не было, а сегодня обе сетки забиты, икорная и Джеди, да и в «зайчик» попались.

Сергей, как и я, свесив голову за борт, наблюдает за хороводом сальп. Бесконечные ленты попарно соединённых организмов плывут навстречу, окружают судно, вытягиваются вдоль корпуса, разрываются током воды на пары, возникают из глубины и тают за кормой.

Сальпы — это странные неземные существа, принадлежащие к типу оболочников, или туникат. Их колония схожа со старинным хороводом или игрой в ручеёк, в котором отдельные «танцоры» настолько отличаются друг от друга, что первоначально описывались как разные виды. Но связь их не пожизненна, они не прочь уединиться или разбрестись по парам при первом удобном случае.

Фантастам, изощряющимся в описании облика инопланетных жителей, а также неземной флоры и фауны, стоило бы познакомиться с оболочниками: в их формах природа предусмотрела варианты живности для всех миров. По всей видимости, они были созданы в один из первых дней творения, когда весёлый, молодой и неопытный боженька, как оставленный наедине с игрушками ребёнок чудил от всей души — надо ж было насладиться и на ком-то испытать свои неограниченные возможности!

 

АСЦИДИЯМИ НАМ НЕ ПИТАТЬСЯ

Кроме диковинного облика и образа жизни — одиночного, колониального; свободно плавающего, или прикреплённого (к камням, водорослям, к эфирно-тонким илам глубоководья), асцидии освоили почти капиллярное пространство между песчинками, приобретя способность перемещаться и в нём.

Надо ли говорить, что умение отбрасывать и заново регенерировать части своего тела не только доведено ими до совершенства, но в него привнесены и такие особенности, какие и не снились ящерицам-гекконам, ракообразным и прочим аксолотлям — признанным чемпионам по самокалечению и последующему восстановлению утраченных органов.

Вот как рассказывается об этом во втором томе «Жизни животных»: «Если выделить у клавелины (один из видов асцидий) кусок жаберной корзины двумя одновременно проводимыми поперечными разрезами, то на переднем конце превратившегося в округлый комочек фрагмента животного образуется новая глотка с жаберными щелями и сифоны, а на заднем — столон (орган, нужный для формирования колонии). Если же сделать разрез сначала сзади, а потом спереди, то удивительным образом глотка с сифонами образуется на заднем конце, а столон на переднем, и переднезадняя ось тела животного поворачивается на сто восемьдесят градусов!»

Способы размножения оболочников относятся к самым необычным среди всех живых существ. Похоже, причуды Творца, как и возможности, их удовлетворения, не имели границ и в этой интимной области. Казалось бы, перечисленного выше вполне достаточно, чтобы только руками развести перед неограниченной способностью природы награждать детей своих таким калейдоскопически разнообразным спектром талантов. Стоит и пожалеть о тех животных и растениях с ещё, быть может, гораздо более удивительными свойствами, которые навсегда (не без нашей помощи) исчезли или исчезают с лица Земли, узнать, о чём мы не успели и теперь уж не узнаем никогда.

Но оказывается, есть у оболочников кое-что и поудивительней. Асцидии, к примеру, обладают способностью концентрировать в своей крови редкий элемент ванадий, играющий у них ту же роль, что у нас с вами и у других теплокровных железо: он переносит кислород.

— Ну, и что? Многие животные и растения способны накапливать в себе разные вещества! — не удивится данной способности оболочников читатель.

А то, что они накапливают в себе ванадий до четырнадцати процентов в сухом весе, а в тех местах, где они живут, в морской воде его растворено всего лишь сотые доли процента! Как они это делают, постичь пока не удалось, но в Японии, не обладающей промышленными запасами практически никаких полезных ископаемых, уже созданы подводные плантации асцидий. И Япония не нуждается в этом стратегически важном элементе.

Подсчитано, что с одного гектара подводной плантации асцидий можно получить до тридцати килограммов ванадия и от пятидесяти до трёхсот целлюлозы. Мировая добыча асцидий, по данным ФАО, достигла в 1983 году 4227 тонн, а в 1980 году их было добыто 5419 тонн.

Кстати, такой же способностью обладает и страх грибника — наша бледная поганка. Она так же скапливает в себе ванадий в процентном отношении значительно большем, чем в окружающей среде. Не с этим ли связана её потрясающая ядовитость?

Многие виды сальп, аппендикулярий, да и других оболочников служат основной пищей рыбам, живущим глубже двухсот-трехсот метров — манарской треске, индийскому псенопсу, зеленоглазке и некоторым другим. Желудки антарктических рыб — мраморной и серой нототении — часто бывают набиты сальпами. Видимо, даже из такого несъедобного на человеческий взгляд продукта рыбы всё-таки ухитряются извлечь какую-то пользу.

Слава Мирошников, о котором я уже упоминал на страницах этой книги, по неистребимой привычке студента-биолога пробовать на зуб всё живое, попробовал и асцидию, с трудом откусив её волокнистый, жёсткий как мочалка бок. Он закрыл глаза и долго задумчиво жевал красное тело асцидии, мы смотрели на его лицо, пытаясь по эмоциям определить: ну как? Но он был бесстрастен, потом открыл глаза, плюнул всё что нажевал и сказал: «Мерзость, — выплюнул остатки и добавил. — Такой гнусной гадости давно не пробовал, тьфу…» — плюнул он в третий раз.

— Зачем же ты её так долго жевал? — изумилась докторша.

— А вдруг после долгого пережува она вкусной станет…

Таковы они — естествоиспытатели!

Но! удивлю я читателя после такого пассажа. Оказывается, просто не ту асцидию пробовал Слава, есть даже и среди них съедобная. Асцидия бугорчатая Pyura chilensis обитает на небольших глубинах шесть — пятнадцать метров в дальневосточных морях. Внешне — камень камнем, да и цвет такой же — бурый кривоватый булыжник. Шкуру долой вместе с потрохами. Что осталось, можете употреблять, на вкус нечто кисловатое вроде ананаса. Восточные люди считают панацеей от всяких хворей, жалко, что редкая. Заодно и ванадием вместе с магнием организм укрепить можно.

 

ЧУДЕСА НАЧИНАЮТСЯ

— Эй, наука! — окликает нас сверху вахтенный штурман. Не отрывая бинокля от глаз, он протягивает руку вперёд, указывая направление. Поверхность моря у горизонта — странного бурого цвета. Насмотревшись, Игнатьич спускает бинокль нам. Сергей наводит на резкость, осматривает горизонт, бормоча своё обычное при встрече с чем-нибудь интересным «чудеса!» — затем отдаёт бинокль мне, а сам, вынув один из блокнотиков, что-то записывает. Между тем уже и без бинокля видны буро-зелёные полосы, вытянувшиеся по течению. Ширина полос различна, они сужаются, расширяются, ветвятся, отделяются друг от друга и снова сливаются, образуя завихрения. Со спардека можно видеть, что длина полос несколько миль, цвет от бурого до красного, словно сурик разлили по поверхности океана.

Гидробиологи выхватили сачком самую гущу этого «сурика» и, разлив в чашки Петри, рассматривают, перечисляя организмы, видимые невооружённым глазом: оболочники — сальпы и их ближайшие родственники пиросомы, в колонии они все одинаковы, плотно состыкованы друг с другом и часто похожи на прозрачный пупырчатый огурец с дырой по продольной оси. Размеры таких «огурцов» — от нескольких сантиметров до четырёх метров. Студенистая туника колоний некоторых пиросом довольна прочна, по крайней мере, их можно взять в руки, иные же настолько нежны, что распадаются даже на небольшой волне.

В чашке Петри есть ещё сине-зелёные водоросли осциллятории, напоминающие тончайшие обоюдоострые иголочки длиной в несколько миллиметров, водоросли диатомеи, состоящие из кремнезёма, — основные производители органического углерода в океане. Панцирь их имеет сложное ажурное строение с очень большим отношением поверхности к объёму, что препятствует погружению. После смерти миллиарды диатомей медленно опускаются на дно, и за миллионы лет существования океана их кремнезёмные трупы образовали гигантские скопления диатомового ила. Среди этих водорослей снуют зоопланктонные веслоногие рачки копеподы, составляющие, как и водоросли, основную массу пятен. И водоросли, и рачки рассматриваем под микроскопом. Трудно поверить, насколько громадные скопления образуют эти крошечные растительноядные организмы, основные потребители диатомей, переносимые по просторам океана ветрами и течениями.

Здесь же плавают существа, какие любой человек, как бы он ни был далёк от систематики простейших, назовёт с первого взгляда правильно, даже если и не слышал о них раньше, — их просто нельзя назвать иначе. Это перепоясанные обручами белесоватых мышц бочоночники, ещё один из видов оболочников. Живут они колониями, но при разборе проб зоопланктона обычно встречаются поодиночке. Кажется, какой-то шутник оживил и высыпал к нам в пробу бочкотару гномиков, заготовленную ими для эля.

На палубу выходит заспанный Слава, молча смотрит на море, на содержимое сачка (там ещё осталась добрая жменя планктона), ворошит его пальцем, что-то отбрасывает в сторону, затем со словами: «У-у, винегрет, какой аппетитный!» — зачерпывает щепотью, набивает рот, медленно пережёвывает и резюмирует: «Подсолить бы ещё!»

— И хлеба! — в один голос говорим мы с Сергеем, тоже попробовав планктон. В самом деле аппетитно, вроде сырой рыбьей икры, никаких неприятных привкусов и запахов, правда, пресновато. Прав был доктор Ален Бомбар, один из первых покорителей Атлантики в одиночку: планктоном вполне можно питаться и использовать его вместо воды.

А вечером на нашей с Сергеем вахте, с двадцати до четырёх утра самый интересный для меня вид экспедиционных работ — световая станция. Исключая переходы, мы выполняем их почти каждый вечер. Моя вахта или нет — я всё равно толкусь на палубе: слишком интересно то, что происходит за бортом, чтобы пропустить. Судно ложится в дрейф, тишина, двигатели приглушены, океан присмирел, поверхность его с восточной стороны быстро темнеет, волны мягко ластятся о борт. На небе ещё продолжается пиршество красок, но матросы разворачивают на воду прожектора, тянут кабели ламп подводного света, опускают их за борт на глубину три-четыре метра. Мы готовим сачки и банки, разводим формалин, точим карандаши, готовим журнал наблюдений на световой станции.

Сумерки сменяются темнотой (в тропиках темнеет быстро), я засекаю время — всего полчаса назад свободно читал мелкий шрифт этикетки, и вот уже ничего не разглядеть. На крыло штурманской рубки вышел с секстаном старпом, «берёт звёзды», потом идёт вычислять местоположение судна.

И у Сергея и у меня на шее болтаются привязанные верёвочкой чешуйные книжки, специальные блокнотики для сбора чешуи и отолитов, по которым позднее определяется возраст проанализированных рыб.

Пока не включили подводный свет, мы смотрим за борт, слушаем океан. В густой тьме подле самого борта раздаются всплески, шелест, какое-то чмоканье; серыми молниями проносятся кальмары. Наткнувшись на препятствие — корпус судна, они с разгона вылетают в воздух, шлёпаются обратно в воду, мгновенно разворачиваются на сто восемьдесят градусов и столь же мгновенно исчезают.

Видимая лишь отчасти, во многом непонятная, за бортом идёт жизнь полная борьбы, тревог и опасностей. За границей тени от борта поверхность моря слабо освещена бортовыми огнями, светом из кают, и этого света для кого-то достаточно, чтобы подплыть к нам. Цели у всех разные: одних влечёт надежда поживиться, другие прячутся, третьих очаровывает колдовской свет электроламп, не исключено, что собираются и просто любопытные.

Для жизни моря в период развитого апвеллинга характерно уменьшение теплолюбивых животных в зоне охлаждения, и концентрация их на малых глубинах у берега. Но возможно, что так обстоят дела и над большими глубинами в пелагиали, в приповерхностных слоях воды, где температурные и кислородные условия благоприятны для них. И чем выше поднимается холодная, лишённая кислорода вода, тем плотней концентрируются даже те обитатели моря, которые в другое время не ищут близкого общения друг с другом. В случае если холодная вода выклинивается на поверхность, она становится почти неодолимой преградой для теплолюбивых прибрежных видов рыб, внезапно отрезанных от своего родного биотопа. И тогда, к удивлению своему, в желудках пелагических хищников мы встречаем рыб, которые могли оказаться в открытом море только случайно.

В океане есть места, где аналогично подъёму холодных вод происходит опускание тёплых вместе с которыми теплолюбивые виды проникают на глубину, отжимая холодолюбивых ещё глубже. Из-за этого температурного скачка они не могут подняться выше, скапливаются, как мошки под потолком, образуя там концентрации. При помощи прибора термобатиграфа перепад температур в несколько градусов определяется довольно быстро, он служит характерным признаком при поиске многих рыб.

В зоне апвеллинга до его начала вода прозрачна, и солнечные лучи проникают в водную толщу на значительную глубину, но по мере поднятия с глубинными водами биогенных элементов начинается бурное развитие планктона, растительного (фито) и животного (зоо), вода мутнеет, зеленеет, и планктонные сети приносят всё большие уловы.

 

ЛЕТУЧИЕ РЫБКИ И КАЛЬМАРЫ

После включения ламп подводного света быстрее всех подплывают и концентрируются летучие рыбки. В первые мгновения, страшась малейшей тени, ослеплённые и напуганные светом, они сигают врассыпную кто куда, часто взлетают, похоже, просто от испуга. Некоторые цепенеют, другие в панике, не разобрав, куда плывут или летят, бьются головой о борт и, расправив плавники-крылья, оглушённые ударом, безвольно застывают на месте. Рыбки разных размеров — от малявок величиной со стрекозу до гигантов их племени в двадцать-тридцать сантиметров. Все они, когда летят с расправленными плавниками, при взгляде сверху удивительно напоминают современные реактивные самолёты от истребителя до бомбардировщика. Рыбки погружаются и поднимаются, подвзлётывают, перепархивают с места на место, вертятся в каком-то непонятном хороводе.

На каждой световой станции появляется что-нибудь новое, только кальмары, мне кажется, ведут себя одинаково. Похоже, свет их не ослепляет как летучек, а привлекает, потому что вокруг чрезвычайно много добычи потерявшей ориентацию и всякое соображение. Интересы их сугубо деловые, им некогда любоваться красотами освещения, с их точки зрения, вероятно, самая большая красота — желудок, набитый летучками. Крупные кальмары охотятся в одиночку, они рыщут за освещённой зоной, высматривают, выслеживают летучих рыб, когда те, ещё издалека только приближаются к свету. Нам видно, как они долго кружат в темноте, подкрадываются к освещённой зоне и независимо отдаляются едва заметной тенью. Их коричнево-красные тела, приближаясь к освещённой зоне светлеют, и то спокойно лежат в воде, как подводные лодки в погружённом положении, то вдруг совершают быстрые непонятные маневры. Подплывая к судну, они меняют камуфляж и становятся полностью белыми, в коротком спринтерском броске настигают добычу и, не обращая внимания на падающие вокруг джиггеры — орудия их лова, уходят под корпус в темноту потрошить добычу.

Мелкие кальмары, в семь — пятнадцать сантиметров без щупальцев, появляются шустрыми целеустремленными стайками по пять-семь штук, иногда больше. На свету они тоже белые, и по этой белизне даже на глубине метров до двух отличаются от таких же по размеру, но более тёмных летучих рыбок. По какому принципу ими выбирается жертва среди множества других — непонятно. Игнорируя летучку, бессильно распластавшуюся на поверхности после удара о корпус судна, они в стремительном рывке настигают другую, вцепляются в неё и сразу же всей компанией погружаются на недоступную нашему зрению глубину, где, вероятно, все вместе пожирают добычу, разрывая её на мелкие части острыми тёмно-коричневыми попугаичьей формы клювами. Процесс еды, похоже, довольно медленный, потому что повторно они всплывают минут через десять, — и охота повторяется.

Но иногда кальмары охотятся и по-другому, а может быть это не та стайка и у неё иные охотничьи приёмы? Занятно наблюдать, как они, готовясь атаковать жертву, собираются в столь компактную группу, что кажутся одним существом. В кратком броске настигают обалдевшую от света летучую рыбку и перед самым захватом рассыпаются, не давая летучке ретироваться. Захватив добычу, охотники тут же всей дружной шайкой исчезают в глубине.

 

ОХОТА НА ОХОТНИКОВ

Как ни шустры и сообразительны кальмары, но если действовать достаточно проворно, их можно ловить даже сачком или дурачить джиггером, представляющим собой цветную — синюю, красную, а то и светящуюся в темноте — пластмассовую болванку размером с большой палец, окружённую в нижней части по периметру двумя рядами острых крючков без обратнонаправленных бородок. Кальмары буквально шалеют от колдовского света, охватив руками-ногами это дьявольское изобретение человека, расстаться с ним они уже не в состоянии.

Особенно неотразимо действует на кальмаров джиггер со светонакопителем, испускающий зеленовато-молочное фосфорическое сияние, схожее со светом люминесцирующих морских животных. Достаточно поднести такой джиггер на пару минут к электролампе, чтобы он подзарядился на полчаса лова.

Принцип лова основан на том, что кальмар, заметив приманку, бросается на неё и мёртвой хваткой обнимает всеми восемью руками-ногами. Остаётся только не снижая скорости выборки вытащить его на палубу. Это в случае поимки небольших экземпляров. В северной части Аравийского моря, где обитает кальмар уаланиензис весом до пятнадцати килограмм, выбрать такого «дядю» из-за борта не так-то просто, его не очень прочное тело просто прорезается крючками, надо подхватывать сачком. Стокилограммовые и больше гиганты Антарктики добываются тралами.

Любители промысла восьминогих, дождавшись, когда на свет подводных и надводных ламп собралось достаточное количество летучих рыб, крабов, сарганов, полурылов и других охотников, а по краю светового пятна заскользили слабо различимые тени стаек кальмаров, приступают к промыслу.

Один за другим шмякаются кальмары на палубу, отдуваясь и окрашивая её бесполезным теперь выпрыском чернильного мешка, они багровеют от возмущения, сердито фыркают, ошеломлённо отдуваются, как человек, которого внезапно окатили холодной водой. По их стреловидным телам пробегают предсмертные сполохи удивления, но насколько они подвижны в воде, настолько же беспомощны на суше. Рыба, та хоть трепещет за счёт энергии мышц, а водомётный реактивный двигатель кальмара в воздухе совершенно бесполезен, остальные мышцы столь слабы, что он не в состоянии перевернуться с боку на бок. Однако рефлексы защиты всё-таки срабатывают и на воздухе; человека, неосторожно тронувшего кальмара тот способен окатить струёй чернил, к счастью не обладающей ароматом струи скунса.

Я пожалел одного неудачника и, рискуя вызвать возмущение ловцов, отпустил в его стихию. Кальмар некоторое время приходит в себя, не веря чуду спасения. Для начала он сразу же белеет, проверяя систему камуфляжа и распластавшись на поверхности воды, слегка шевелит плавниками, затем на малых оборотах запускает двигатель, проплывает вдоль борта, разворачивается и, включив форсаж, на всей возможной скорости уносится от греха подальше.

 

ЛЕТАЮЩАЯ ШКОДА

Как и обычно, вокруг ловцов кальмаров сосредоточиваются болельщики — свободные от вахты и вахтенные (им во время стоянки всё равно делать нечего). Оторвался от ремонтных ведомостей, которые он начал писать, кажется, ещё в Керчи, старший механик Емельяныч, по-корабельному «дед». Он берёт у кого-то из матросов сачок, но только воду цедит, а при ловле кальмаров, как и блох, проворство и ловкость нужны незаурядные, так как кальмар способен изменить направление движения на сто восемьдесят градусов буквально в мгновение ока и в любой фазе своего движения. Не оправдываясь, дед отдаёт сачок и вальяжно уходит в каюту, но тут же выскакивает обратно — куда только девалась степенность! — с криками и руганью, потрясая бумагами:

— Кто?! Убью! На мелкие части! Ключом тридцать шесть на тридцать четыре.

По тому, как он тщательно выговаривает каким именно ключом будет убивать, понятно: добродушный дед хоть и сердит, и непонятно пока на что, но убивать не будет.

Никто не может уразуметь, в чём дело. Оказывается, пока он ловил кальмаров, кто-то пробрался к нему в каюту и специально или нечаянно облил тушью ведомости. Дед продолжает рычать и грозится богами, громами, какими-то сундуками, морской и сухопутной нечистью, сулит через посредство шатунов и даже вала главного двигателя что-то там сделать с пакостником, испортившим документы. Размахивает безнадёжно испорченными бумагами — плодом многодневных трудов, разбрызгивает стекающую с них тушь и сулит найти и покарать хулигана и даже что-то у него оторвать, чтоб таких придурков больше не производили на свет... Он всем показывает расплывающиеся чёрные разводы, на ремонтных ведомостях.

Какое-никакое, а событие, группа сочувствующих и добровольных детективов во главе с не перестающим возмущаться дедом отправляется в его каюту расследовать преступление. Потянулась за всеми и Тамара.

Столик перед отдраенным, как и у всех, иллюминатором и переборка под ним забрызганы тушью, похоже, обливали из пульверизатора, но в основном потёки на бумагах, на столе, один из ручейков ведёт в приоткрытый ящик стола.

— Дедушка, — игриво говорит гидробиолог Тамара (а «дедушке», смуглому греческого типа Емельянычу лет тридцать пять, и я знаю: дамская половина нашего экипажа очень даже ему симпатизирует), — а в столе бумаг нет? — и наклонившись над ним, почему-то внюхивается в потёки.

Дед сердито выдвигает ящик стола, заполненный, как и у всех дедов на всех судах, разнородным железом, шарит там среди напильников, отвёрток, ключей, болтов и гаек и вдруг по-детски вскрикнув: «Ой!» — инстинктивно отдёргивает руку, но тут же снова запускает её в ящик и вынимает на свет божий нечто размерами с одноразовую шариковую ручку. Народ из коридора пытается протиснуться в каюту, стремясь разглядеть, что это дед извлёк. Онемевший Емельяныч не знает что сказать, зато боцман тут же комментирует происшествие:

 — Хлопцы! Шо я казав, зачиняйтэ люмынаторы, бо з цього океану можэ ще й нэ така гадючка зализты. Дэ цэ вы бачилы, шоб рыбы литалы, а гадюкы посэрэд океану плавалы? Хто ж йих там такый страшный пид водою ловыть, що воны, бидолагы, литать навчилысь? А ти на острови на бэрэг повыскакивалы и сыдять, мов жабы на корчи, а ще й рыбами называються! — боцман потрогал кальмара, брезгливо отдёрнул руку, вытер её о штаны.

— Шмарок чорныльный, яку шкоду чоловику зробыв. Ни, у нас в Захлюпанци тилькы ластивки та шпакы з горобцями литають, а рыбы в ставку плавають.

И боцман пошёл по коридору, бормоча что-то себе под нос, должно быть прикидывая в уме, как бы удивились жители его степной Захлюпанки, увидев порхающих над прудом карасей.

— Да это же, это же, — разряжая обстановку, смеётся Тамара, — летающий кальмар. Никогда не видела, только читала. Ничего, в старости, сидя на печке, будете внукам рассказывать об этом случае... — утешила она Емельяныча.

К деду на огонёк залетел один из летающих кальмаров, способный взлетать на высоту до четырёх метров. Конечно, его полёт совсем не то, что полёт птицы и даже летучей рыбки, это скорей завершающая фаза плавательного движения по определённой траектории, прыжка из воды, неуправляемого, как полёт пули.

Мантийная полость кальмара, состоящая из чередующихся поясов кольцевых и радиальных мышц (причём на кольцевые мышцы приходится около девяносто процентов всего объёма мантии), заполняется водой, и в создании движущей силы участвует почти вся её масса. Вода закачивается через два широких отверстия по обеим сторонам головы. И с усилием выдавливается через сужающуюся к выходу гибкую воронку. Самое замечательное, что конец воронки кальмар способен поворачивать в нужную сторону, причём сам при этом плывёт в противоположную. Примерно так отклоняется под действием реактивной силы шланг с бьющей под напором водой, почему и кажется, что кальмар летит безо всяких усилий. Полёту способствуют всё его стреловидное тело, вытянутые щупальца, а если он при этом ещё и меняет окраску — зрелище фантастическое.

Закачка воды в мантийную полость повторяется шесть — десять раз подряд и в очень быстром темпе. Поэтому, хотя мелкие кальмары и способны на коротких дистанциях развивать скорость три метра в секунду, а крупные, как считается, в три раза больше, всё же выдержать стайерскую гонку с рыбами, в особенности с предназначенными для этого — хищными, им не по силам. Не всегда может уйти от погони даже личинка кальмара обыкновенного, а она в состоянии проплыть за секунду расстояние, в двадцать пять раз большее длины своего тела. Человек ростом в один метр восемьдесят сантиметров при таких способностях за это же время мог бы пробежать сорок пять метров!

И всё же кальмары в мировом океане не переводятся. Для защиты от хищников ими придумано несколько уловок: подвергаясь нападению вблизи дна, кальмар моментально меняет окраску соответственно окружающей обстановке и в мгновение ока замирает у грунта. В открытых водах он выпускает порцию густых чернил, в какой-то степени повторяющих его очертания, и тем сбивает с толку преследователя, сам же под прикрытием этой завесы резко меняет направление движения и скрывается.

Тем не менее, в Природе существует равновесие: желудки хищников открытых вод набиты кальмарами, а уж, сколько там их клювов, и подсчитать невозможно! Что ж, интенсивную охоту на себя, кальмары компенсируют чрезвычайной плодовитостью, и выживаемостью.

 

БАБАЛАЗА

Это была экспедиция, по оказанию помощи в изучении запасов рыбы и других морских животных в территориальных водах Мозамбика. Мой коллега, мозамбикский ихтиолог португальского происхождения Руи да Силва высказывает пожелание вечерком половить кальмаров. Русское дежурное блюдо — борщ, ему, да и остальным мозамбиканцам, а их у нас четверо, изрядно надоело, тем более, что едят они в нём только капусту и картошку, причём извлекают их из тарелки, при помощи куска хлеба и пальцев, игнорируя алюминиевые ложки. Наш ржаной хлеб, служит им, как орудие лова. Все остальные компоненты борща, по их мнению, несъедобны.

Договариваемся с капитаном и когда по ходу исследований выходим на траверс острова Базаруто, останавливаемся на бровке шельфа, на глубинах в двести метров и ложимся в дрейф.

В этом месте наблюдается сильный подъём глубинных вод — апвеллинг и сюда, как в бесплатную столовую, к вечеру собираются морские обитатели, с переменным успехом ужиная друг другом. Кальмаров привлекают летучие рыбки и рыбья детвора, но и сами кальмары всегда желанны каждому хищнику. В желудке любого, полно их лаково блестящих коричневых, удивительно похожих на попугаичьи, клювов-даже в желудочном соке акул не перевариваются.

Когда кальмаров набирается изрядное количество, к делу приступает команда под руководством Антонио Сантоша, или просто Антоши — другого португальско-мозамбиканского коллеги. Из кальмаров, не разрезая их, вынимаются внутренности и тонкая, как полиэтилен, упругая пластинка-скелет. После купания в забортной воде, кальмары все разом загружаются в кастрюлю с кипящей водой. Антоша засекает время, и непрерывно помешивая, кипятит их ровно три минуты. Отвар сливается в отдельную кастрюлю (он ещё пригодится), а кальмары высыпаются на широкий поднос-кювет, все, кто желает, приступают к очистке их от кожицы и остатков внутренностей, отрезаются и отдельно складываются плавники-крылья.

Для дальнейшей готовки требуется ёмкость, в которой верх, был бы несколько шире донной части, то есть нечто вроде туристского котелка. Тем временем, пока шёл процесс подготовки кальмаров, Антоша готовил начинку. Сначала он измельчил вдрабадан плавники кальмаров, а затем смешал их с небольшим количеством соли, и всеми пряностями какие нашлись на судне, и принесёнными с собой, добавил сливочного масла, мелко нарезанного ананаса, и полученной пастой заполнил внутреннюю полость кальмаров, аккуратно устанавливая их раструбом вверх в лежащий на боку котелок. По мере наполнения котелок приподымался, чтобы кальмары не соскальзывали на дно, но так как между кальмарами ещё оставалось свободное пространство, Антоша продолжал втыкать их, чтобы и начинка не выдавливалась, но и головоногие не валились на бок.

В это же время отдельно, на кальмарном отваре, готовился соус, в состав которого входили, размятые помидоры, припущенный на сливочном масле лук с тёртой морковкой и полстакана апельсинового сока. Немного подумав, в него же Антоша сгрёб и остатки начинки.

Подогрев всё, но не дав закипеть, соусом наполнили полость внутри кальмаров, а остатками заполнили пространство между ними, кальмары немного привсплыли, но остались стоять вертикально. В довершении действа Антоша надрезал верхушку небольшого лимона и, сдавливая его, капнул по несколько капель сока в каждый кальмар.

Закрыв котелок плотной крышкой, мы ставим его на электроплитку. Антоша бдительно следит за варевом, и как только появляются первые бульки начинающегося кипения, снова засекает время — две минуты!

Но ещё до окончания процесса по лаборатории и через систему вентиляции на палубу, достигая и штурманского мостика, разносится благоухание, невыносимо раздражая вкусовые и обонятельные рецепторы и вызывая рефлекторное слюноотделение. Первым не выдерживает кэп, и со свободным от вахты штурманом спускается вниз в лабораторию, следом протискивается дед, ругая «науку» за создание античеловеческих условий для работы. Подтягивается и научная группа, занимая дежурные места у обширных лабораторных столов, а то ведь, и опоздать можно! Из холодильника достаётся кое-что из береговых ещё запасов, в меру охлаждённое, ну и штурманская группа конечно не с пустыми руками пришла…

Этот момент нельзя пропустить, происходит чародейство. Помощник Антоши Гомес водружает котелок на середину стола и открывает крышку, терпеливые гости и хозяева дружно ахают, тыльной стороной ладони вытирая, кто усы, кто бороду, и вот первый кальмар, наполненный бульоном неповторимой вкусноты, и непередаваемым словами ароматом, перекочёвывает на тарелку кэпа и далее по кругу.

Открывается и наливается всё что положено, хрусталя у нас нет, поэтому подставляют, кто мензурку, кто мерный стаканчик, кружки из салона… К случаю и к делу говорятся соответствующие слова в честь Океана и его обитателей, в честь ловцов, кулинарных талантов Антоши и Мозамбикской земли, где выращиваются пряности.

Выше я сказал — наливается, ну да, в отношении нас всё верно, так оно и было, но какими словами описать то, что делают Антоша, Руи, Гомес? Если сказать капают, это будет преуменьшение, хотя и не сильное. В свои стаканы, более чем на три четверти наполненные апельсиновым соком, они добавили, я не преувеличиваю, примерно по напёрстку нашей «столичной». Ну, по напёрстку так по напёрстку, кому какое дело, раз их португальско-африканская душа столько требует и меньше не переносит, у каждого своя мера потребности и привычки. Хереса и мадеры у нас нет. Этой дозой они и пробавлялись весь вечер, потягивая коктейль и вкушая кальмаров.

… А, утром, едва забрезжило, как обычно, в четыре часа постановка яруса. Что-то Руи запаздывает, да и рабочее место Антоши пусто, непорядок, работать-то надо! Я подзываю лаборанта-мозамбиканца и спрашиваю: где остальные, что стоят вахту со мной? Тот, человек подчинённый, мнётся, потупив глаза в палубу, потом почему-то шепчет: «Бабалаза!»

Что ещё за бабалаза? Я не знаю смысл этого слова, черти, что ли, африканские приснились, или праздник какой? Мозамбиканец страдальчески морщится, трёт лоб, поднимает глаза, смотрит то ли на топ мачты, то ли в небо над палубой и наконец, догадавшись, интернациональным жестом щёлкает себя по кадыку и повторяет: «Бабалаза».

После чего сжимает голову руками, уточняя на английском: «Вери мач дринк водка естэдэй…»

Всё понятно. Перебрали вчера ребята, а с бодуна какая работа!?

 

ЛЮБИ ОКЕАН В СЕБЕ

Здесь я не могу удержаться, чтобы не процитировать отрывки из рейсового отчёта, замечательного знатока жизни океана, человека редкостной творческой индивидуальности, да и вообще — Человека, Владимира Фёдоровича Демидова, посвящённые исследованию поведения сардин. Нелишне молвить и несколько добрых слов о нём самом. Перефразируя известные слова Станиславского, можно сказать он любил не себя в океане, а океан в себе.

Нравственная и деловая атмосфера в любом коллективе зависит в первую очередь от тех людей, кто в нём лидирует, кто является движущейся силой, этическим мерилом. Ну, и, конечно же, от способности любого члена коллектива держать себя на уровне признанного эталона. На всём протяжении существования Лаборатории Океанического Рыболовства, Владимир Фёдорович был ведущим научным сотрудником, обладал поразительной работоспособностью и удивительной самоотдачей, умением генерировать идеи.

Выделялся он не только, как талантливый исследователь, но и своей нравственной позицией. Сейчас, когда его уже нет, вспоминается его неиссякаемая доброта и понимание, с которыми он относился к нам, своим младшим коллегам. Он был добр не тогда, когда это удобно и легко, а тогда, когда у коллеги недостаёт сил, умения или знаний, и он бескорыстно и ненавязчиво, протягивал свою дружескую руку.

Удивляла его стойкость в сложных перипетиях институтской жизни, в нём начисто отсутствовало учёное самомнение тщеславное желание выпятить себя на первый план. Он всегда работал на пределе, причём я ни разу не видел его прохлаждающимся, ничем не занятым, стоящим среди перекуривающих.

Я рад не только тому, что имел возможность работать рядом с ним, но и тому, что при его жизни, хотя он вряд ли нуждался в этом, успел сказать ему добрые слова.

 

СТРАНИЦЫ РЕЙСОВОГО ОТЧЁТА

Различные животные по-разному реагируют на свет, но даже представителей одного вида в зависимости от внешних условий и физиологического состояния, свет, то привлекает, то отталкивает, а, то и оставляет равнодушным. Имеет значение также сила света и спектральный состав его. У нас на борту на «выстрелах» — бамбуковых шестах, установлены комплекты мощных ламп синего, красного, зелёного, жёлтого и обычного цветов. Меняя их, мы пытаемся определить, какой же именно цвет наиболее привлекателен для того или иного вида рыб, и, следовательно, может концентрировать их.

«Если работы со светом проводятся в местах наличия нужного нам объекта, то уже через три-пять минут на ленте эхолота, появляется запись начинающей собираться рыбы. Первые пятнадцать-двадцать минут сардина, скопление которой мы пытались сконцентрировать таким методом и обловить, записывается в виде отдельных небольших косячков в верхней десятиметровой толще воды. Визуально сквозь воду рыба не просматривается. Накопление сардины идёт очень интенсивно, и через тридцать-сорок минут высота её слоя достигает десяти—двенадцати метров. Отдельные стайки сливаются, и запись имеет вид широкой ровной полосы.

При отсутствии Луны, стабилизация накопления происходит через три с половиной — четыре часа с момента начала свечения. К этому времени слой собравшейся на свет рыбы достигает двадцати двух-двадцати пяти и до тридцати метров. Рыба отчётливо просматривается с борта судна на глубине трёх-четырёх метров.

В лунные ночи темп накопления сардины у искусственного света заметно снижается. Перед наступлением полнолуния рыба подходит к свету только в предутренние часы, когда Луна склоняется до пятнадцати-двадцати градусов к горизонту. Во время полнолуния подходы сардины на свет незначительны, но всё же имеют место.

На подходах сардины к свету определённым образом сказывается скорость течения возле источника света. В условиях западного течения, идущего вдоль берегов северо-западной части залива, оптимальными условиями для концентрации рыбы в зоне света были скорости течения порядка четверти — половины узла.

До сих пор, говоря о скоплениях рыбы, условиях их формирования, реакции на свет, я употреблял обобщённое название — сардины. Наблюдения, однако, показывают, что разные виды сардин ведут себя в освещённой зоне во всех отношениях различно, причём настолько не похоже, что по одним косвенным признакам можно достаточно точно назвать вид рыбы.

Сардина фимбриата подходит к искусственному свету очень небольшими стайками, образованный ею косяк не имеет чёткой единовременной реакции на внешние раздражители. Движения рыб суетливы, беспорядочны, как у толпы, спрашивающей лишний билетик у входа в театр. Верхняя часть скопления, не достигает трёх — четырёх метров до поверхности. От скопления, словно протуберанцы от солнца, часто отрываются стайки диаметром около метра и через несколько секунд вновь вливаются в общий косяк. Фимбриата, привлечённая светом, имеет интересную особенность, функциональное значение которой пока не ясно, — она выделяет в большом количестве пузырьки газа, создающего эффект завесы, через которую невозможно разглядеть рыбу. Диаметр скопления, чётко очерченного пузырьковой завесой, достигает сорок — пятьдесят метров.

Другой массовый вид сардин — сардинелла сирм — собирается вполне организованными стаями. В первые два-три часа стаи сирма стремительно плавают в освещенной зоне на глубине пять — десять метров и плохо просматриваются. По мере увеличения плотности стаи характер движений становится всё более спокойным. Рыба поднимается до глубин в три-четыре метра. По всей зоне света в это время видны плотные стайки-косячки диаметром два-три метра, периодически сливающиеся в ленты и сплошным потоком двигающиеся в самых различных направлениях. От ламп подводного света они предпочитают держаться в десяти — пятнадцати метрах, и только часам к трём — четырём утра стаи сирма объединяются в очень плотные косяки диаметром двадцать — тридцать и толщиной пятнадцать — двадцать метров. Такие косяки представляют цельное образование с чёткой синхронной реакцией на посторонние шумы и предметы в воде. Пузырьков газа сирм почти не выделяет. Весь период накопления, до стабилизации косяка, занимает восемь — девять часов.

Иногда, вместо ожидаемых сардин, на свету в больших количествах собирается японская скумбрия. Она обычно подходит в тех случаях, когда уже предварительно появилось хоть немного анчоуса. Тогда она внезапно и сразу в большом количестве врывается в освещённую зону и, активно охотясь на анчоуса, быстро выедает его чуть ли не до последнего экземпляра. Так например, плотная стая анчоуса диаметром около пяти метров выедается скумбрией буквально за несколько минут. После активного жора анчоуса скумбрия также быстро исчезает.

Пищевое поведение пар скумбрия — анчоус, кальмары — летучие рыбки очень похоже. Жертвы парализованы светом и очень плохо ориентируются, хищник, наоборот, отлично всё видит, и свет ему только помогает. Скорость выедания зависит от того, что скумбрия заглатывает анчоуса целиком и может в течение нескольких минут заглотать десять—пятнадцать штук, а кальмар способен питаться, лишь деликатно отщипывая кусочки».

 

ЯВЛЕНИЕ КИТА НАРОДУ И ЗАГАДОЧНЫЕ ШАРЫ

Мы так увлеклись разглядыванием мелких обитателей океана, охотничьих уловок кальмаров и скумбрии, наблюдениями за образованием скоплений разных видов сардин, что как-то не обратили внимания на воду возле самого корпуса судна, на то, что она ни с того ни с сего начала темнеть и как бы сгущаться. Рыбья мелочь, кальмары и сардины вдруг куда-то исчезли, вода завертелась и прямо на глазах стала пучиться, подниматься бугром. Что это? неужели извержение подводного вулкана, какое бывает у юго-восточных берегов Азовского моря! Все дружно отпрянули от борта, у меня в голове мелькнуло что-то читанное о мифических кракенах, как они утаскивали в пучину целые корабли...

За бортом, как будто богатырский вздох облегчения: «п-фф-ух» — и следом что-то оглушительно чмокнуло. Обдало мерзостной смесью запахов гнилой рыбы, разложившихся водорослей и ещё Бог знает, чего, но такого же тошнотворного аромата, а над планширем появилась необъятная, обросшая балянусами и морскими уточками башка заблудившегося сонного кита. Некоторое время она возвышалась над бортом, словно изучая всех нас, разве что, не сказав гоголевского: «а вы, что тут делаете, добрые люди?» — и снова исчезла в пучине. Когда столбняк прошёл, мы дружно бросились к борту и стали всматриваться в воду, но, увы: только расходившиеся круги отмечали место погружения Левиафана.

— У меня вот такие мурашки по спине побежали, — показал свой палец— сардельку Чуков.

— Хоть бы зубы почистил, а ещё в гости пришёл.

— Да у него ж зубов нет.

— Ну и амбрэ!

Вокруг лампы подводного освещения замельтешил клубок мальков, я резко черпнул сачком, мальки порскнули в сторону, но с десяток трепещется внутри, высыпаю их в банку. Некоторых рыб можно определить сразу. Костя разглядывает банку на свет. — «Сардинка, сардинка, полурыл, корифена, летучка», — перечисляет он улов.

Пробу этикетируем; отмечая дату, время сбора, номер пробы, координаты, название судна, орудие лова, глубину и другие данные. Всё это будет необходимо при камеральной обработке сборов, на берегу, для обобщения полученных результатов.

По просьбе Кости я черпаю ещё раз. Состав улова почти тот же. Всё, что не нужно, он отпускает в море, оставив несколько сардинок и полурылов:

— Возьми две банки, в одной разотри сардинок, а в другой полурылов, и залей обе водой.

Когда настой, по его мнению, готов, Костя просит меня отойти метров на пять к баку и там вылить содержимое одной банки (течение работает со стороны бака).

— А ты, дорогой, — обращается он к Чукову, — коль так любопытствуешь, возьми сачок и по моему сигналу черпай рыбу из клубка, да побольше.

Мы разошлись по местам, Костя скомандовал, я выплеснул содержимое одной банки и бросился смотреть, что же будет?

От шара мальков вдруг отделились рыбки и тут же, сгруппировавшись в маленькие стайки, подались в стороны.

— Черпай! — азартно крикнул Костя.

Чуков, изогнувшись над бортом, расстарался, в сачке билось, чуть ли не с полсотни рыбёшек. Мы высыпали их в подготовленную детскую ванночку, но как, ни искали, среди них не оказалось, ни одного полурыла. Ошибиться мудрено: полурылов, представителей отряда сарганообразных, легко отличить от остальных рыб этого отряда, тех же летучек, по их короткой — верхней и удлинённой — нижней челюсти. И хотя некоторые летучки в своём развитии проходят «стадию полурыла» — своего отдалённого предка, то есть у них челюсти тоже разного размера, но по иным признакам они отличаются от других полурылов.

— Теперь переждём немного и возьмём ещё пробу.

Как ни странно, но в сачке среди массы сардинок и прочих мальков вновь появились полурылы.

— Так, так, — бормочет Костя, — стали по местам, выливаю вторую банку.

Всё повторилось, только на этот раз из шара выбежало столько мальков, что в нём почти ничего не осталось. Чуков превзошёл самого себя, работая сачком, однако среди выловленной молоди не оказалось сардинок, но зато появились крохотные, с пятачок спинороги и с напёрсток — кузовки, они забавно топорщили плавнички, таращили глазёнки, недоумевая: кто и зачем так зло подшутил над ними? Эти обитатели прибрежной зоны ещё не знали, что жизнь их в открытом море, вдали от укрытий, может закончиться только в желудке хищника.

Пока мы рассматриваем улов, Костя рассказывает окружающим его матросам о том, что у многих рыб существует своеобразный химический язык. Из их кожи, если её повредить, выделяются особые вещества, вызывающие поведенческую реакцию тревоги. Эти вещества и связанное с ним поведение специфичны для каждого вида и обнаружены пока что не у всех рыб, но воспринимать зашифрованную информацию тревоги одних рыб, научились другие, и в первую очередь хищники. Особенно преуспели в этом акулы.

Таким образом, спасая своих сородичей, раненая рыба вызывает огонь, как бы на себя; она погибнет, но зато спасёт остальных. Такой вот альтруизм, заданное Природой самопожертвование — жизнь особи ничто, выжить должен вид.

 

УГРИ И МОРСКИЕ ЗМЕИ

В зоне света, между тем словно демонстрируется немой и замедленный фильм — там появляются нередкие в индо-пакистанских водах угри и морские змеи. Они дрейфуют по течению, зачарованные волшебным, в их восприятии, светом ламп. К сожалению, большинство почему-то проплывает довольно далеко от судна, но Чуков и тут быстро находит выход. Он связывает две бамбучины, ловко подхватывает ими ближайшую змею поперёк тела, и пока та извивается, перевесившись через шест, словно раздумывая, какой стороной удобнее соскользнуть в воду, Чуков рывком перебрасывает её на палубу.

Это довольно обычная, а может быть и наиболее массовая морская змея — двухцветная пеламида. Как и большинство морских тропических животных, она обладает яркой контрастной окраской — светло-жёлтое брюхо и тёмная, почти чёрная лаково блестящая спина. На по-рыбьему вертикально расположенном плоском хвосте выделяется несколько крупных, таких же тёмных как спина пятен. Небольшая, сантиметров семидесяти змейка была плотной, упругой, но в отличие от сухопутных змей совершенно беспомощной на воздухе, она едва поднимала голову и тут же бессильно роняла её на доски палубы.

Не успели мы разглядеть пеламиду, как Чуков извлёк другую представительницу семейства морских змей, вероятно самую диковинную из них. Эта змея с очень значащим названием «стройный микроцефал», то есть микроголовая, уже попадалась в тралы, и мы зафиксировали для музеев несколько экземпляров. Но вид её столь необычен, что перед тем как отпустить эту мы ещё раз подивились малюсенькой, меньше ногтя мизинца, чёрной головке с бусинками глаз, перетекающей в ещё более тонкую изящную шейку, в свою очередь переходящую в неожиданно уродливо толстую среднюю и заднюю часть тела. Как если бы к головке лисы или другого мелкого животного, предварительно утончив и удлинив прирастить шею жирафа и тело гиппопотама. Странными пропорциями змея напоминала уменьшенную копию вымерших ящеров — плезиозавров.

Не только матросы, не знавшие о существовании таких змей, но поначалу и я, собираясь выбросить змею за борт, путали голову и хвост. Только благодаря малоподвижности микроцефала и тому, что он не способен широко раскрывать махонький рот, обошлось без неприятностей. Что уж говорить о рыбах, охотящихся на микроцефалов; они совершают ту же ошибку, путают голову с хвостом, пытаясь, напасть сзади, на утончённую часть и сами попадают к нему на обед. Но вообще-то морские змеи не очень любят кусаться, надо очень сильно обидеть их, причинить боль, вот тогда...

Этот тактический приём защиты, когда голова и задняя часть тела лишь за счёт устрашающего рисунка как бы меняются местами, используют и другие совершенно безобидные животные.

Видели ли вы когда-нибудь гусениц бражников? Слабонервному человеку впору упасть в обморок, увидев, как из огуречных или помидорных зарослей выглядывает голова кобры! А это напуганная гусеница в свою очередь устрашает вас и не только рисунком, но и соответствующими кобровидными движениями головы и хвоста.

Морские змеи обладают ядом в несколько раз более токсичным, чем яд их сухопутных сородичей, в частности кобр, но даже пойманные в сети, они практически не представляют опасности для рыбаков ни под водой, ни на суше. Их ядовитый зуб расположен столь глубоко в глотке, что надо специально затолкать туда мизинец, чтобы наколоться на него.

Высказывалось предположение, что высокая токсичность яда у них выработалась потому, что в коралловых джунглях умерщвлять добычу надо мгновенно, иначе она забьётся в такие узости, откуда её не достать, или удерёт и станет добычей кого-нибудь другого, ведь морские змеи тихоходы и очень неважные пловцы.

В дальнейшем нам удалось добыть одного из представителей плоскохвостов — крупную, свыше двух метров змею с красивым зеленовато-голубым, рассечённым чёрными кольцами, рисунком кожи. Кольчатый плоскохвост живёт вблизи берегов, нередок он и в мангровых зарослях, куда способен перебираться не только по протокам, соединяющим мангровые лагуны с океаном и друг с другом, но и через узкие полоски суши. Пойманный нами экземпляр оказался единственным, обитатель прибрежных литорально-эстуарных вод, вдали от берега он оказался случайно.

Змеи, встреченные нами, — это настоящие морские животные, всю жизнь проводящие в море. Об этом свидетельствует их уплощённое в хвостовой части тело, напоминающее удлинённый ласт морских млекопитающих, и у них нет брюшных щитков по обеим сторонам тела, которыми сухопутные змеи отталкиваются от субстрата при передвижении. Ноздри морских змей снабжены клапаном, закрывающим их под водой и смещены на самый кончик морды. Кстати, эти змеи живородящи, а их детеныши, вполне, приспособлены к самостоятельной жизни. Хотя и считается, что они малоплодовиты — всего один — два детёныша, но мне как-то попалась змея, у которой было целых семь весьма развитых отпрысков, бодро поплывших в море, когда я выбросил их за борт.

Редкие экземпляры, в особенности, добытые ночью или в пасмурную погоду, если нельзя было заняться фотосъёмкой сразу же, мы старались держать в каких-нибудь сосудах с водой до более благоприятной возможности. Так случилось и с устрашающего вида кольчатым плоскохвостом; переночевать ему пришлось в объёмной двадцатилитровой бутыли с отбитой, а потом аккуратно обрезанной горловиной. Сверху, чтобы он не вздумал удрать, бутыль прикрыли металлическим кюветом.

Но змей не смирился со своей участью и за ночь каким-то образом умудрился почти наполовину просочиться в узенькую щель между кюветом и краем бутыли. Пролезть дальше он не мог, так как более толстая задняя часть застряла, и несчастный узник, перевесившись через край, болтался, словно обрывок верёвки.

И надо же было так случиться, что ранним утром, когда мы после бессонной ночи только просматривали самые сладкие сны, боцман, обходя свои владения, нос к носу столкнулся с нашим Горынычем. Тот как раз собрался с силами и предпринимал очередную попытку протиснуться из темницы на свободу.

На беду бутыль стояла возле трапа, и поднимавшийся по нему боцман вдруг ощутил скользнувший по лицу влажный от росы конец... В следующее мгновение, разглядев в предрассветной мгле, что перед его лицом раскачивается змеиное туловище, он обмер, оступился, затем бросился в каюту начальника рейса, выкрикивая на ходу по нашему адресу все проклятия, какие знал...

Отдуваться пришлось, конечно, нам с Костей, а боцман ещё долго рассказывал, как он один на один сражался со змеем, выросшим к концу рейса чуть ли не до пяти метров в длину и бывшим, по его словам, «товстым, як оглобля». Правда, боцманские недоброжелатели уверяли, что перед тем как забежать к начальнику рейса, он побывал в своей каюте и вышел из неё в других штанах… Но эта история к моему повествованию отношения не имеет.

Чуков, завладев шестом, не уступает его никому, и время от времени, выхватив из воды змею, выбрасывает её на палубу. Остальное, мол, дело науки, надо — берите, нет — за борт. Но поймать таким образом угря невозможно: если змеи обречённо повисают на бамбучине, то угри схожи с намыленной стальной проволокой. Они — воплощение скользкости, их тело покрыто слизью, по которой руки скользят даже в специальной перчатке для обращения с рыбами, оклеенной резиновой крошкой.

Количество образцов прибывало, и я занялся этикетированием, попросив Чукова обратить внимание на угрей, и не зря, — он тут же выловил крошечного с карандаш угрёныша неизвестного нам вида, раскрашенного равномерно перемежающимися чёрными и белыми кольцами. Это миниатюрное существо, обликом походившее на змею, отважно бросалось на всё, что подносили к его оскаленному ротику. Злобности угря не было предела, вцепившись во что-нибудь мёртвой хваткой, он не разжимал зубы, и только таким способом удалось засунуть его в банку с фиксатором.

Позже мы узнали, что он относится к семейству острохвостых угрей мирихтов. Рыба, поймавшая его, часто расплачивается нестерпимыми, вероятно, болями, так как эти угри ухитряются проскочить в пищевод поймавшей их рыбы быстрее, чем та успеет перекусить его. В борьбе за жизнь он пробивает своим острым хвостом стенку кишечника или желудка рыбы и внедряется в её тело. Если рыба большая, выбраться наружу он не может, задыхается в мышцах, а затем инкапсулируется, или, в конце концов, рассасывается в её теле.

 

СТАЯ

Костя продолжает наблюдать за мальками, шар непрерывно перемещается, но, как, ни кружатся рыбки, движения их настолько синхронны, что они составляют как бы единый организм. Единовременность поворотов рыб в шаре не только удивляет и завораживает, но и озадачивает. Кто им даёт команду? Как они успевают согласовать свои движения? Лишь ускоренная киносъёмка позволила установить, что изменение движения, начатое одной рыбкой, в неуловимо малый промежуток времени замечают ближайшие соседи, реагируют на него и в свою очередь передают сигнал дальше. Нашему же глазу всё это кажется строго синхронным.

Разумеется, что этой и другим поведенческим реакциям, рыб никто не учил, всё в них заложено Природой, это их инстинктивное поведение. Реакция организма на внешнее воздействие, но не только. Каждая рыбка в стае, ежесекундно активно избирает тот тип движения, который помогает ей выжить. В целом поведение, как особи, так и всей стаи направлено на выживание, будь то спасение от хищника, поиск мест с наибольшим количеством пищи или места нереста. Но иногда поколениями выработанный целесообразный инстинкт даёт сбой и гибнет не только особь, но и вся стая.Ниже расскажу о двух случаях.

Стаеобразование — одна из важнейших биотических связей, реакция группы организмов на окружающую среду, разновидность борьбы за существование. Такая форма организации рыб неоднозначна, защитное значение стаи многообразно; в стае легче защищаться от врагов, отыскивать пищу и путь к местам нереста, да и нереститься. Когда самки стайных рыб мечут в воду порцию икринок, те проходят сквозь завесу извергнутых самцами молок, и тогда вероятность оплодотворения больше, чем если бы, то была индивидуальная встреча отдельных экземпляров.

Говоря о стае или о косяке, разные исследователи имеют в виду различные образования, но в отечественной ихтиологической литературе принято считать стаей более или менее длительно существующую группировку взаимно ориентирующихся друг на друга рыб близкого биологического состояния и возраста, объединённых единством поведения.

Количество мальков в шаре всё возрастает, они то рассыпаются, то, повинуясь невидимой и неслышимой нами команде, уплотняются до такой степени, что сквозь них почти не виден свет лампы. Вокруг шара с целью поохотиться, собираются крупные полурылы, сарганы, летучки. Словно зачарованные хороводом, они следят за непрерывным мельтешением, не в силах выбрать жертву, да и, не успевая, вероятно, сосредоточиться. Чуть пошевеливая плавниками, часто они подолгу неподвижно висят в воде рядом с шаром мальков, так ни на ком и не остановившись. У них, вероятно, то, что называется «разбегаются глаза».

Что же в нём такого завораживающего? Ни один из хищников не берёт на себя смелость напасть, разбить шар, а без этого не добыть пищи. Но стоит хоть одной рыбёшке на какое-то неуловимое мгновение потерять контакт с остальными, вильнуть в сторону, как по толпе разбойников, загипнотизированных нескончаемой круговертью, пробегает возбуждение, они не упускают этого мига и всей шайкой бросаются на нарушительницу закона стаи. Наконец-то, дождались! Жертва, оторопело, скованно, пытается вновь нырнуть в стаю, но ужас, на долю мгновения парализует её движение, и этого достаточно, чтобы навсегда исчезнуть в чьей-нибудь пасти.

Хотя стая сама по себе более заметна для хищников, но и хищник, обнаруживший стаю, теряется, ему трудно сделать выбор, сконцентрироваться на одной жертве, броски становятся неточными. Опытами ученого Д.В. Радакова установлено, что одиночные мальки сайды поедаются треской в среднем за двадцать шесть секунд, а в стае — в среднем, только — за две минуты пятнадцать секунд.

Аналогичные опыты проводились учёными многих стран, и все они показали, что если жертвам легче спасаться в стаях, то и хищники более успешно охотятся стаями. С увеличением размера стаи рыб-жертв, уменьшается время, в течение которого хищник концентрирует внимание на определённой жертве, и уменьшается количество схваченных им особей.

Стае легче избежать и орудий лова. Едва хотя бы одна рыба найдёт брешь в сети, как вся стая, повинуясь невидимому и неслышимому сигналу, буквально вытекает в неё. Причём часто эту брешь находит особь не только другого вида, но даже другого класса животных. Прямо-таки межклассовая солидарность!

Дельфины, случайно пойманные в кошельковый невод вместе с тунцами, быстрей ориентируются в обстановке и, найдя выход, или проделывая его, ускользают не только сами, но уводят и тунцов, являющихся объектом промысла.

Сигнал опасности воспринимается не единственно органами зрения, но, как мы могли убедиться на примере опыта, проведённого Костей, и другими органами чувств. Погибающая рыбка успевает выделить в воду вещества, являющиеся предупреждением для особей исключительно своего вида.

— Ясненько, — сделал вывод практичный Чуков, — как пойду бычков ловить, обязательно раненую зеленушку буду на привязи держать. В последние годы спасенья от них нет, развелось как мышей в амбаре!

 

ЧЕ-Е-ЕК!

В 1962-м году мне довелось работать на каравии, так называется сетной, ставниковый способ лова кефали, придуманный когда-то греками. Я собирал научные данные по изучению видового и размерно-возрастного состава кефалей, добытых этими снастями.

Лов происходит так: перпендикулярно берегу, в море выставляется мелкоячеистая сеть, как стена, препятствующая кефали идти вдоль берега, в любом направлении. А на расстоянии 50 — 100 метров в море эта сеть заканчивается двумя лабиринтами, правым и левым, растянутыми между шестами-гундерами вбитыми в грунт. Сеть, как гигантский сачок выстилает дно моря и возвышается над водой метра на два, ведь кефали чемпионы Средиземноморья, а может быть и мира по прыжкам в высоту среди морских рыб.

В одном из углов лабиринта, а именно возле входа-выхода, несколько гундер вверху связаны вместе и между ними устроена площадка, на которой весь день несут бессонную вахту четверо рыбаков. Иногда, если высота позволяет, и хорошо просматривается место хода косяка, такой наблюдательный пункт устраивается на обрыве высокого берега. Наблюдатели, лежат, не шевелясь, разговаривают только шёпотом, не стучат и даже не встают, дабы не отбрасывать двигающуюся тень на воду, не спугнуть кефаль, очень чуткую ко всякому перемещению и посторонним звукам. Так лежать и ждать можно и день, и неделю, вахта несётся только днём.

Стая кефали, идущая параллельно берегу, упирается в преграждающую путь сетку — стену. Она поворачивает и вдоль неё заходит в лабиринт. Здесь, задача наблюдателей в том, чтобы оценить размер косяка, не дав выйти голове, уловить момент, когда большая часть его успела втянуться в изгибы лабиринта. Мышцы и нервы наблюдателей напряжены, как у бегунов на старте.

Свободные рыбаки, могут даже и не подозревать, что они будут делать через мгновение, занимаясь своими обычными делами. Рыбацкий стан прикрывается обрывом и с моря его не видно. Ничто не должно пугать рыбу.

Как только основная масса рыбы зашла в котёл, в этот момент, не раньше и не позже, словно выстрел стартового пистолета, зычный, во всю мощь лёгких, крик-оповещение на всю округу: — Че-е-ек!

Клич повторяется наверху, у стана, несётся дальше и, как черти из табакерки, из самых неожиданных мест сыпятся вниз с откоса на песчаный пляж рыбаки. На ходу, на лету даже, натягивая, кто рубаху, кто штаны, кто опоясывает радикулитную поясницу куском, хлопчатобумажной дели — обрывком той же сети.

Клич, как полковая труба поднимает спящего, прерывает трапезу вкушающего ушицу, или попивающего чаёк. Свергает с дерева рвущего вишни или абрикосы. Разлучает даже в самый неподходящий момент влюблённых. Молодой рыбак, забавлявшийся в укромном месте в кустах терновника с поварихой, запихнув на ходу ногу в одну штанину, прыгая с обрыва, ухитрился вторую всунуть в полёте. Он заставляет мгновенно прервать процесс присевшего по надобе, и, нестись к одной цели, бежать, не разбирая дороги, сигать с кручи на песок, к байде и в секунду столкнув её на воду разобрать вёсла и сильными гребками направить к сетной подборе. Опоздавших не ждут.

— Че-е-ек! — раздаётся вдруг хоть и ожидаемый, но всегда внезапный рыбацкий клич, завершающий многодневное, а, то и многонедельное бдение у каравии. И несётся над морем и над степью радостный ор голосистого старшого с площадки на гундерах, и, они вирают верхнюю часть сети, перекрывая рыбе выход из лабиринта. Делать это надо очень быстро. Напуганная рыба, отпрянув в первое мгновение от сети, может вернуться и стремительно вытечь на свободу, если не дай Бог, где-нибудь произойдёт заминка.

И вот все в лодках, разобраны вёсла, — и-эх, навались братцы!

Этот крик, а так в незапамятные времена кричали ещё греки-листригоны, кажется, длится, висит в воздухе, а две тяжёлые байды, набирая ход, устремляются к подборе, и пока четвёрка наблюдателей, угнездившихся на смотровой площадке, изо всех сил выбирает концы с сеткой, рыбаки в байдах, поставленных лагом — бортами к сетям, начинают их сушить, перебирать.

Они перебираются таким образом, что обсушенная осмотренная часть сети опускается под байду, а рыба отжимается к другой подборе, откуда её потом перельют в эту байду или другую. Так поступают, если повезёт и улов зашкалит тонн за сорок. В этот момент рыбак не может ни пот вытереть, ни разогнуться, ни даже увильнуть головой в сторону. А ведь бывает очень надо! Для кефалей, хоть сингиля, хоть остроноса, не говоря уж о лобане, не проблема сигануть и на двухметровую высоту. Иногда рыбий чемпион, удалец лобан килограмма на три, а то и поболее, разогнавшись, махнёт через сеть и лупанёт рыбака в голову. Удар боксера средневеса… Бывает…

Но забывает, что протабанил, зазевается наблюдатель, или зацепится подбора — да мало ли что — и тогда долгожданный урожай, вот он был в руках, и нет — вырвался на свободу. Вот что такое стая. Это стрела, выпущенная из лука, это единое целое, хотя и состоит она из отдельных рыбин.

 

ВОСПОМИНАНИЕ О ГАЛАГАНЧИКАХ

Повествуя о кефалях невозможно не рассказать о таком продукте их промысла, как галаган.

Народ ведает об икре чёрной, икре красной, щучьей, даже мойвы или нототении, а вот о галаганчике мало кто слышал, а ведь он наш, родной, и ничуть не хуже. Тем более, что в отличие от более знаменитых, прославленных тёзок, галаганчик можно употребить и с пивом…

Каждой весной меня, как перелётную птицу тянет на малую родину в Крым, в Керчь:

Бывает, так зажмёт тоска,

Что, ну, ни встать, ни лечь!

Бросаю всё. Легка рука,

И уезжаю в Керчь…

Но уехать в город, где прожил большую часть жизни, удаётся только летом. И вот иду я по базару, смотрю, слушаю, а больше нюхаю, наслаждаюсь ароматами южного рынка, и вдруг сквозь многоголосый гам доносится звонкий, до визга, почти на ультразвуковых частотах, зазыв:

— Галаганчики, галаганчики, а вот кому галаганчики!

Такой визгливый голос бывает почему-то только у торговок, причём торговок рыбой.

Господи, думаю, наконец-то кто-то сподобился делать галаганчики, а не вульгарно варить или жарить этот чудесный продукт кефальего промысла. Иду на магнитно влекущий зов.

А торговка продолжает речитативом уговаривать покупателя:

— Та шо вы мэни кажэте, оце старый галаганчик! мабудь гадаете, шо и я стара? — Я вижу, как она исступлённо хлопает себя по объёмным бокам, и колышется от сдерживаемого смеха, изумляется — якый же вин старый, дывытесь жирок аж росой выступил! А у старого одна ржавая труха, а цей гнуткый, — и она слегка сгибает галаганчик, смачно нюхает его, и с неподдельным восторгом добавляет, — та я б сама йих куштувала, а ось тилько нюхаю, бо гроши трэба, а всэ ж бачь яка гарна! — демонстрирует она мужику своё рвущееся из лёгкой блузки дебелое женское богатство, трухе из неё сыпаться явно рано...

Мужик, бросив завистливый беглый взгляд на загорелое декольте, что-то возмущённо бормочет, но расплачивается, берёт галаган и тут же, не выдержав, запускает в него зубы.

— Тю-ю, та хто ж галаганчик кусае? Его ж як мамкину титьку, тилько губами сосать, — досадливо причмокивая, машет рукой на бестолкового в её понимании покупателя, торговка, — нэ вжэ ж москаль?..

Мне и глаза зажмуривать не надо, враз встают перед мысленным взором все процессы, связанные с изготовлением галаганчиков.

Рыба только что добытая переносится в рыбцех и начинается её переработка. Любопытно, что к этому времени из села, а это километрах в трёх от промысла, уже успели добраться жёнки, дети, родня и все, так или иначе причастные к добыче кефали.

В одну большую ёмкость — тушки выпотрошенных самок и самцы, а в другую, значительно меньшую — осторожненько, чтобы не порвались, ястычки, набитые икрой, они-то и пойдут на галаганчики.

Икра не совсем зрелая, не такая — на выбое, что чуть дотронешься она и потечёт, но и не дряблая — после выбоя. Для галаганчиков нужна, на ихтиологическом языке говоря, икра на «стадии зрелости четыре», уже набравшая необходимую жирность, накопившая питательных веществ, нужных для развития личинок и мальков, только она и гожа для изготовления полноценного галагана.

Не пропадают и некоторые другие внутренние органы. Детвора, женщины и остальные помощники шустро отбирают «пупки» — тугие и круглые, как теннисные мячики, желудки кефалей. Их шкерят, т.е. очищают от содержимого, скоблят ножами, моют, когда забулькает вода в громадном артельном казане и засыплется туда всё, что положено для доброй щедрой ухи. Кладётся рыба — на каждого по две— три, ну, и, конечно же, «от пуза» — пупки. Кто не едал, никогда не скажет, что они рыбьи. На вкус куриные, да и только, разве что очень светлые только. Но уха — это позже.

Любопытно, что пиленгас, переселённый в наши южные моря, тёплые и кормные, не оставил своей дальневосточной медвежьей привычки и не откочёвывает ещё южнее, а залегает в спячку в приглубости, в «ямы» и, конечно, ничего не ест, желудки абсолютно пустые. Окутывается «шубой» слизи и дремлет малоподвижный и ни на что не реагирующий до весны, чтобы приступить к нересту. Вот тут-то и возникает вопрос, неужто он и в Турции и Итало-Испанских тёплых морях ложится в спячку!?

И шлёпается рыба на засолку в чаны, а ястычки — аккуратнейшим образом переносятся в персональные специальные ванны поменьше с рассолом крепостью «шоб яйцо або картошка у сэрэдыне плавалы, як пидводный човен».

Посолка галаганчика требует внимания и внимания, потому что, как ласково говорила моя тётка Ольга Акимовна, полугречанка, «кефалики» ловятся летом в самую жару и довести их до ума не всякому дано.

Прежде чем ястычки погрузят в рассол, их прокалывают, дабы дать соли доступ в глубину ястыка, иначе плёнка, довольно плотная, просолившись первой, не даст не позволит соли проникнуть внутрь и ястык вспухнет. Да и в рассоле ястыки осторожно шевелят, помешивая деревянной лопатой или просто руками, чтобы не порвать плёнку, и бесконечно прокалывают подплёночные воздушные пузырьки.

Солится икра довольно быстро, несколько часов, а затем выкладывается на наклонные гладкие доски, листы фанеры, естественным отверстием вниз, откуда икра выходит при вымете. Сверху тоже накладываются доски, та же фанера и небольшой груз, чтобы выдавить излишнюю влагу. Затем уже без груза, плоские почковидные парные дольки подсушиваются в тенечке на ветерке, и каждая пара персонально, регулярно переворачиваются с бока на бок, иначе они приклеятся к доскам и порвутся. Доски постоянно моются и скоблятся, чтобы икра всё время лежала на чистых и сухих. Этот процесс в зависимости от погоды длится несколько дней, пока икра, как следует, не подсохнет, не провялится, не затвердеет, окончательно, то есть дойдёт. И только после этого приступают к персональному купанию каждой пары в расплавленном парафине, а лучше воске, чтобы галаганчики покрылись многослойной парафиновой защитой, предохраняющей их от окисления, загрязнения и пересыхания.

На срезе у свежего, правильно приготовленного галаганчика, в толще его розоватой середины, жёлтовато-коричневой к краям проступают микроскопические капельки жира. Возьмёшь в рот тонюсенькую, в пару миллиметров, пластиночку, пососёшь, воистину, как мамкину титьку и тает она, тает, доставляя неизъяснимое наслаждение ароматом, нежной ненавязчивой жирностью, особым вкусом, присущим кефальей икре.

Пересушенный или старый галаганчик будет крошиться под ножом, и горчить, недосоленный и недосушенный водянист и может заплесневеть

… Я смахнул рукой наваждение нахлынувших воспоминаний. На тетрадных листиках уже, начавших пропитываться жиром, передо мной лежали кучки разноразмерных галаганчиков, сделанные из икры пиленгаса, успешно облавливаемого спиннингистами, вот они-то и поставляют нынче на рынок галаганчики. По качеству и питательности эта икра ничуть не хуже, чем у аборигенных видов кефалей, которые почти сошли на нет. Правда в начале второго десятилетия нового века их численность стала возрастать, и они опять занимают почётное место на рыбных прилавках керченских базаров.

Пиленгас, на родине едва достигавший трёх-четырёх килограммов, стал увеличиваться в размерах, расширяя к тому же и ареал, в сопредельной Турции, став едва ли не самой массовой рыбой.

Отдельные экземпляры у нас на Азове достигают девяти-десяти килограммов. А знакомый капитан-соплаватель по Азово-Черноморью, рассказывал мне о поимке чудовища в двадцать семь кг! Лежала эта рыбина в детской эмалированной ванночке, а хвост свисал до песка. Какого же веса у неё икра?

Но что за галаганчики жалко ютились передо мной?! Малюсенькие, щупленькие, скукожившиеся, белесые от выступившей соли и порванной плёнкой-оболочкой, болтавшейся по краям какими-то непотребными обрывками. О каком там парафинировании могла идти речь! Всё равно, что колбаса без оболочки.

Галаганы продавали явно не одну неделю, жир в них давно окислился до ржаво-коричневого цвета, а у пиленгаса он начинает окисляться через три-четыре дня даже на холоде. Сделаны были галаганы из невызревших, а то и после выбоя ястыков. И вот это при должном приготовлении настоящее кулинарное чудо сиротливыми кучками ютилось на прилавке.

Вяло интересуюсь ценой. Торговка бойко называет цену. То, что ещё можно было купить, относительно целое и не столь ржавое, было оценено в двадцать пять гривен. Я обалдел: вот такусенькая кучка — двадцать пять гривен! Ответ торговки окончательно добил меня: «Кучка! Як же ж разогнался! То ж деликатес, одна пара!»

Я уныло поплёлся дальше, такой «деликатес» за такую цену мне был не нужен.

 

ПЕСНЯ О РЫБАКАХ, РЫБАХ И ОЗЕРЕ

В одном прекрасном месте — ордене на груди планеты Земля, как назвал Крымский полуостров Пабло Неруда, природа создала озеро. С высоты птичьего полёта озеро похоже на цифру — восемь. Когда-то оно было морским заливом, потом, то ли море опустилось, то ли суша поднялась (скорей всего и то, и другое), отшнуровалось косой, осолонилось и стало настолько солёным, что через северную, дальнюю, меньшую, узкую и мелководную часть его, расположенную посреди жаркой и безводной степи, летом можно перейти пешком. Как льдом оно схватывается коркой соли.

Ближняя к морю, южная и соединённая с ним человеком, узким каналом, широкая часть озера тоже сильно осолонилась, но не настолько, как северная. За лето, здесь на тёплом мелководье разводится неисчислимое количество солонолюбивого рачка артемии солина. Только он один и приспособился жить и благоденствовать в природной солонке. Растворите в литре воды двести тридцать грамм соли, попробуйте? а он живёт припеваючи.

Кроме того, в озере ежегодно образуется большое количество детрита, питательной смеси живого и неживого, водорослевых обрастаний и тех же водорослей, взвешенных в воде и почти невесомо лежащих на близком дне. Этот живительный бульон — смесь из рачков и водорослей; животных и растений — излюбленный корм рыб — детритофагов, а кефаль, рыба, о которой речь, как раз из их числа.

Весной, ещё в марте, а уж в апреле тем более, мелководное озеро очень быстро прогревалось и кефальи (и не только кефальи) мальки, мигрирующие вдоль побережья, как в бесплатную столовую, через небольшой проран с западной стороны косы заходили в тёплое озеро. Ни одна другая рыба не в состоянии вынести столь высокую солёность. За лето, в тёплой и неизбывающей кормом воде, они с семи-восьми сантиметров вырастали до двадцати двух, в среднем восемнадцати сантиметров. Их оставшиеся на воле соплеменники, одного с ними возраста, не дотягивали и до десяти — одиннадцати, а уж об упитанности, и говорить нечего.

Я ещё помню те времена, когда озеро было отшнуровано косой от моря. Люди построили через канал мостик, маленьким плоскодонным земснарядом углубили и расширили проран в косе, и перегородил его частой решёткой. Весной пройти в озеро малёк может, а вот вернуться в море хорошо нагулявшимся подростком никак. Затрат на копейки, зато выручка! Как водится, и в других областях хозяйства, урожай снимался осенью.

А осенью происходило вот что. К концу сентября уже, обмелевшее за лето озеро быстро охлаждается, канал открывают и рыба, повинуясь инстинкту, устремляется на тёплую морскую воду, льющуюся сквозь прутья решётки водопадиком, сантиметров в двадцать — тридцать. Но не тут-то было, выросли на свою голову, выхода-то нет! Никак не протиснуться сквозь частые прутья в море.

И стоит косяк рыбы в три штуки по высоте во всю ширину канала — метров пять или шесть, рвётся на близкую волю, но не одолеть железного забора. Промысел, смешон, от простоты, черпай, чем хочешь, хоть собственным носком, рыба никуда не уходит. Сзади подпирают холодные воды озера и ждущая своей очереди остальная часть стаи, впереди тёплое море и свобода, но… за решёткой!

Когда меня посылали взять рыбу для анализа, я садился на берегу и брал рыб рукой в одном и том же месте. На смену взятой, как патрон в патроннике тут же становилась дождавшаяся очереди. Рыбы стояли на хвостах, мелко вибрируя ими в струе воды, уставшая, уступала место свежей. Общий улов составлял до шестидесяти тонн. Через определённое время решётку поднимали, надо же что-то отдать и морю на расплод.

При надлежащем хозяине так могло бы продолжаться неопределённо долго, но…

Одни говорят, ехал через косу большой адмирал, глянул на озеро, на его крутые западные берега и запала в его мудрую голову идея соорудить здесь подземно-подводную базу лодок…

— Да, нет же, — уверяют другие. В недалеко отсюда расположенном доме отдыха торговых работников, — пансионате, как они тогда назывались, отдыхала группа сотрудниц областного бальнеологического центра. Вот они-то и положили глаз на это озеро и повелели, дабы косу не размывало, (с какого бодуна начальствующим дамам померещилось, что косу размывает!?) для начала отсыпать в море перпендикулярно берегу дамбы. Их и отсыпали, летом. Море тут же всё упорядочило на свой манер, набросало песка, образовав между этими дамбами обширные мелководья.

Хотя задумка была и грандиозная — организовать в этом прелестном месте грязелечебницу между озером и морем, но, как оказалось — совершенно бестолковая. Вышло точь-в-точь по дедушке Крылову, помните? Беда, коль сапоги начнёт тачать пирожник… или по более современному — хотели, как лучше… Опять же, Природа, а в её лице полномочный представитель — море распорядились по-своему.

Получился вот такой кунштюк. Осенью вода остыла равномерно и в озере, и на рукотворных меляках в море. И рыба в озере потеряла ориентировку. Ниоткуда не течёт тёплая вода, куда мигрировать? Инстинкт повелевает искать тёплую воду, а её нет нигде.

Не знаю, отчего, может быть, рыба сошла с ума, став в тупик перед такой дилеммой, или просто замёрзла? Хотя пересоленная вода озера не замерзает. Но она погибла. Абсолютно вся.

Мы возвращались в декабре с охоты и поразились, обычно пустынные, покрытые лишь красноватыми солеросами, берега озера были сплошь усеяны рядами завалов мёртвой рыбы, с пирующими на них птицами. По мере того, как озеро подсыхало, всё новые и новые рыбьи трупы устилали его берега.

Теперь, уже за ненадобностью, канал засыпали, мост разобрали на металлолом, нет здесь ни базы подводных лодок, ни бальнеологического центра, нет здесь и рыбы. Впрочем, и того государства в котором вершились эти дела тоже нет…

Лишь, по-прежнему, на радость аквариумистов благоденствует артемия солина. Изредка пролетит чайка. Что ей делать в этой водной пустыне?

Да, я не сказал. Эта реквиемная песня посвящена озеру Тобечик и молоди кефали всех черноморских видов, у нас ее огулом нежно называют — чулара, чуларка, чуларочка.

 

КРАБЬИ УВЁРТКИ

А течение тем временем проносит перед нами всё новых и новых обитателей подводного мира. Гонимые током воды подплывают два бесформенных обломка дерева величиной с детскую ладошку. Даже Чуков пропускает их, не заподозрив живых существ, правда мысль о том, откуда бы здесь взяться деревяшкам и мелькает. «Обломки» хотя и плывут в общем направлении, но что-то уж больно точно наносит их на клубящийся шар мальков. Вот они приближаются к шару, проплывают над центром — и догадка подтверждается, стремительный рывок, молниеносный выброс клешни в гущу ничего не подозревающих мальков, добыча крепко зажата, «обломки» принимают форму крабов — плавунцов, разворачиваются против потока и круто пикируют вниз.

Теперь при появлении крабов, рыбки держатся настороже. Крабы плывут, плотно прижав уплощённые ходильные ноги к корпусу, одну клешню вытянув по течению, а другую, согнутую в «локте», направляют вперёд, но задние ноги, истинно плавательные, плоские, как лопасть весла, время от времени суматошно подрабатывают в нужном направлении. Мы разглядываем их ухищрения, охотничьи приёмы, а рыбки в шаре опускаются глубже. Но вряд ли они различают крабов, скорей всего это реакция на тень, на новое, незнакомое, а, следовательно, потенциально опасное.

Но и сами крабы-плавунцы выживают лишь благодаря своей высокой плодовитости и хорошей приспособленности к условиям жизни. Они являются излюбленной пищей кальмаров и многих рыб, как донных, так и пелагических. Собратья по отряду десятиногих ракообразных — другие крабы, лангусты, омары — тоже не брезгуют плавунцами. Едим их и мы. Наберём ведро одних клешней, зальём забортной водой и варим. Мяса в клешне не меньше, чем в тыквенном семечке, на четверть глотка, но вку-у-сно!

Любопытно, что сотрудники Делавэрского университета нашли применение и крабьим панцирям, ведь хитин, из которого они состоят — природный полимер. Из него стали изготовлять хирургическую нить, обладающую свойством не только рассасываться в теле больного, не вызывая аллергических реакций, но и способствовать заживлению ран. Правда химики изобрели лавсан, и он тоже с успехом используется в хирургии.

Днём крабы-плавунцы опускаются в глубину, а ночью торопятся подняться в верхние слои воды на охоту и часто остаются на поверхности до восьми — девяти утра, в зависимости от освещённости, не торопясь уходить на спасительную глубину, в особенности, когда имеется добыча. Если к тому же им посчастливится натолкнуться на какой-нибудь плавающий предмет, то даже этого малого удобства окажется вполне достаточно, чтобы не совершать обязательного, как намаз для мусульманина, утомительного и опасного путешествия в темноту мезопелагиали на глубину триста-четыреста метров. «Укрытием» может быть даже такая пустяшная вещь, как пробка или корпус шариковой ручки. Но этого, на взгляд краба, вполне достаточно, чтобы, как под зонтиком-щитом, провести под ним день.

Мы лежим в дрейфе, то есть медленно, но неуклонно движемся по течению, однако поток воды обтекает нас несколько быстрей и несёт в себе животных более пассивных, чем рыбы и кальмары. Проносит мимо и растения. Словно из небытия, возникают из темноты и скользят обрывки пузырчатых саргассовых водорослей со своим миром прозрачных крабиков, кладок икры, прячущихся среди стеблей рыбок. Чем развесистей водоросли, тем большему числу животных дают они укрытие, и тем крупнее эти животные.

 

ЕЩЁ ОДИН ОПЫТ

Метрах в пяти от судна, в том месте, куда направлен луч прожектора со спардека, образовался другой шар мальков. Мы медленно поворачиваем прожектор, сближая оба шара. На взгляд сверху, размеры мальков в них одинаковы (вычислив потом их среднюю длину, мы и в самом деле получили близкие цифры), расстояние уменьшается, уменьшается... В обоих шарах скорость движения мальков возрастает, они мечутся, словно в панике… Сводим оба шара вместе, но перемещение прожектора продолжаем. Что получится?

По улице навстречу друг другу идут две группы мальчишек-подростков, среди них шалопаи, драчуны-заводилы, хохмачи, лидеры и подчинённые — обыкновенные ватаги мальчишек. На взгляд постороннего, мальчишки в обеих группах совершенно одинаковы, одногодки. Для большего сходства оденем их в одну форму. И вот группы встречаются, причин для столкновения в этот раз нет, поэтому обе группы расходятся, и каждая идёт своей дорогой. Никому не покажется удивительным, что группы не перепутались, ещё бы: как ни одинаковы мальчишки в обеих группах, но они знают друг друга не только в лицо и по имени, но и по десяткам других признаков — словечкам, походке, манере носить одежду, разговаривать и т.п. Так что же странного в том, что две группы одноразмерных рыб не смешались после того, как мы свели их вместе и снова развели, образовав два световых центра? О том, что рыбки не смешались, можно было судить по тому, как отдельные экземпляры их и микрогруппы суматошно рыскали из одного шара в другой, пока не успокоились среди своих. Видимо, у них тоже имеются условные знаки, запахи, движения, по которым они узнают друг друга.

О наличии таких знаков давно догадывались учёные, но, только с появлением акваланга, давшего возможность прямого наблюдения, удалось установить некоторые из них.

В чём смысл необычно пёстрой раскраски коралловых рыб? Этим вопросом задаётся любой, кто хоть раз наблюдал их в естественной среде. Маскировка? Предупреждение? Чудачество Природы? Однозначного мнения по этому вопросу не существует, да его, наверное, и быть не может. Если это, в самом деле, маскировка, то почему в одной и той же среде, в одинаковых биотопах, буквально бок о бок живут рыбы с совершенно различной, кричаще яркой окраской? Наблюдения в аквариумах и в естественной среде помогли внести ясность в часть этих вопросов, но тут же возникли новые. Чем шире круг познанного, с тем большим количеством неизвестного мы соприкасаемся.

Да, окраска несёт в себе многообразные функции: и маскировки, и предупреждения, и, может быть, есть даже доля чудачества, функционального значения которого мы пока не знаем, но есть и значение «окраска-сигнал». Сигнал для особей своего вида, сигнал для полового партнёра, что доказали опыты Лоренца, Тинбергена, Виклера. Какие именно признаки являются сигналом, и для каких целей они служат, может быть выяснено в каждом случае отдельно, а о важности таких работ говорить не приходится — они пригодятся, как для исследовательских нужд, так и для практического рыболовства.

В одном из опытов изучали способность рифовых рыб распознавать соседствующих с ними рыб хищных. Было исследовано свыше сотни различных видов рыб из Красного моря. Вначале установили внешние признаки рыла рыб, важные при различении хищных и мирных особей. Анализ полученных данных выявил любопытный факт: оказалось, что для надёжного определения хищника достаточно двух характеристик — расстояния между глаз и размера рта потенциального злодея. Всё это проливает некоторый свет на чрезвычайно распространённую контрастную пятнисто-полосатую окраску мирных рифовых рыб. Ведь любой хищник знает, что и на силу найдется сила, поэтому, увидев внезапно перед собой огромный глаз или рот, а значит более сильного, он предпочтёт скромненько удалиться, но не нападать.

Есть много мирных рыб, которые всегда плавают парами, причём все их движения согласованы удивительно точно. Если они плывут от наблюдателя или на него, ничего необычного незаметно. Но стоит им развернуться боком, как перед вами появляются неизвестно откуда взявшиеся два громадных глаза. Оторопь даже берёт и некогда рассматривать, а где же вся голова и туловище, надо удирать. Так и поступает хищник, увидев перед собой подобную пару.

И хотя у рыб, особенно у тех, что, живут в условиях хорошей прозрачности и освещённости на небольшой глубине, имеется цветовое зрение, но видят они свой мир немного не так, как мы. Происходит это потому, что зрение рыб отличается от зрения сухопутных животных, ибо сама зрительная обстановка под водой иная из-за особенностей поглощения света водной толщей. Фон, на котором рыбы видят окружающие предметы, различен по разным направлениям — вверху, внизу, сбоку — не только по интенсивности освещения, но и по цвету. Проводя аналогии между нашим и их зрением, мы идём на возможные допущения, так как, видимо, не учитываем ещё неизвестные, но весьма важные особенности их зрения. Смотреть по-рыбьи мы пока не умеем.

 

РЫБИЙ ПАРАД

По команде Кости лампы подводного света, люстры и прожектора гасят, остаётся лишь приглушённое палубное освещение. В воде заскользили смутные тени крупных рыб, очевидно, таившихся в засаде под корпусом судна или за границей света, затем раздался быстро приближающийся шум, похожий на звук дождевых струй, ударяющихся о воду. Из темноты стремительно, словно горная река, вырвался поток рыб и устремился к судну. У самого корпуса он разделился надвое и, обтекая препятствие, исчез — одна струя за кормой, другая у носа. На границе света и тьмы струи рыб, несколько замедлив движение, соединились, чтобы лентой двухметровой ширины с ещё большей скоростью вновь ринуться в лобовую атаку на судно. Разглядеть отдельных рыб невозможно, мелькает лишь белое — бока и чёрное — спинки. В течение считанных секунд один и тот же маневр повторился несколько раз, а потом косяк отошёл от нас и исчез.

Это было очень похоже на то, как между мысами Рас-Икаб и Рас-Дарджа в такую же ночь на аналогичной световой станции мимо судна, стоявшего на якоре вблизи берега, в торжественной звёздной тишине, словно на безмолвном параде, проходили неузнаваемые в темноте косяки рыбы, — и всё же не так. Движение этих косяков, было ориентировано строго на запад. Отчётливо видная благодаря сильному свечению воды, с довольно значительной скоростью эта огненная река текла и текла мимо нас, не реагируя на свет, а даже, как бы сторонясь его. Рыба проходила мимо освещённой зоны, почти рядом с ней, и только единичные косячки-разведчики на несколько минут вырывались из общего строя, изучали свет и тёмную массу судна, останавливались у периферии светового пятна, не заходя дальше границы полутени, один-два раза обходили судно и снова устремлялись на запад, к материнскому косяку, уплывшему вперёд.

Отдельные рыбы в косячках, подходивших к нам, держались близко друг к другу и имели размеры пятнадцать-двадцать сантиметров. Форма косяков была овально вытянута, каждый длиной шестьдесят-семьдесят метров и шириной двадцать — двадцать пять. Несомненно, нам посчастливилось наблюдать миграцию рыб. Но каких — ставрид, скумбрий, сардин, куда, откуда, почему? Ни на какие орудия лова они не реагировали, им явно было некогда.

После таких внезапных встреч остаются только вопросы, ответов на которые пока нет. Но тем и интересно жить, есть о чём думать, над чем работать.

 

ЧУДЕСА ПОД ЗАНАВЕС

Вероятно, в ту ночь океан решил продемонстрировать если не все, то многие из своих чудес и тайн. После исчезновения потока рыб наступил антракт, только отдельные рыбёшки, как отставшие от колонны солдаты, догоняли общий строй, рыская по сторонам, всё в том же западном направлении.

Пока электрик возится с подключением прожектора, сквозь перехлёст вант, лееров и антенн мы разглядываем звёздный полог, и кто-то невидимый во тьме делится воспоминаниями:

— Это что, вот у нас в деревне на покос выйдешь, на стожок взберёшься, а над тобой звездищи — во! в обхват...

— Быва-а-ет, — после молчания задумчиво-мечтательно откликается темнота и с пониманием вздыхает.

— А девки идут с танцев и поют. Далеко слышно-о!

До покосов, стожков и девок нам ещё плыть и плыть…

Включили направленный к горизонту носовой прожектор, и там, где луч его бессильно сникал перед тьмой, вспыхнули неясные огоньки. Так нашей, крымской августовской ночью ветерок вдруг качнёт куст, и тот засветится неверными огоньками светлячков. Показалось? я поднялся на баковую надстройку и вгляделся пристальней. Нет, не показалось, и в самом деле в разных местах вспыхивали и гасли огоньки, словно угли поддуваемого ветром забытого костра. Свет был неуловимо-бегущим, тающим, не угадать, где вспыхнет в следующий раз. По привычке, чтобы потом записать, я старался точно определить цвет, сравнить с чем-нибудь знакомым, но не знал, с чем. И тут заметил, что огоньки приближаются. Да, неторопливо, постепенно, лёгкие волны подгоняли к нам эти огоньки, и скоро вода в зоне света прожектора окрасилась в красный цвет. Так вот в чём дело! Давешний красный планктон!

Мы быстро затолкали змей, рыб и кальмаров в банки со спиртоглицериновой смесью и стали наблюдать за морем в бинокль. То, что мы увидели, можно было сравнить только с весенним лугом, усыпанным росинками, в ту позднюю весеннюю пору с последними заморозками-утренниками на почве, когда в поникших за ночь травах, пригретых солнцем, начинается движение соков: травинки выпрямляются, и тающие росинки, коротко сверкнув всем спектром укрывавшейся в них радуги, соскальзывают на землю. А те, что удержались на стеблях, переливаются, манят своим светом, влекут.

Но блеск росинок холоден и чист, а наблюдаемое нами мягкое сияние трепетало, словно держалось на крыльях не решавшейся присесть бабочки, и длилось всего лишь краткий миг, когда ветерок взъерошит и приподнимет волну. Оно начиналось с нежного серебряного отсвета, с каждым мгновением густело, наливалось зеленоватой синевой, излучало такой же синий неоновый свет и, снова сверкнув серебром, — гасло.

По всему видимому пространству, сливаясь где-то у горизонта с мерцающим светом звёзд, одновременно зарождались и переливчато догорали мириады огоньков. Неизъяснимо — таинственное, завораживающее, куинджевской колдовской силы свечение.

Рыбы и кальмары, с силой пронзая толщу воды, оставляют после себя трассирующий, постепенно блекнущий след; оконтуренные пунктиром светящихся точек, проплывают мимо крабы; мерцают в чернильной тьме теневого борта купола медуз с кружевной бахромой щупалец, очерченных свечением.

Светящиеся объёмно-тягучие капли воды падают из неплотно закрытого крана гидрофора, из сачка, прислонённого к надстройке, стекают по рукам, с мгновенно усиливающимися вспышками разлетаются в стороны, разбившись о палубу, и скатываются в шпигат. Если присмотреться, все места, смоченные забортной водой млечно белеют.

Призрачным сине-фиолетовым светом полыхают банки с пробами. Они залиты формалином, но свечение не ослабло: стоит встряхнуть банку, как оно усиливается настолько, что можно, не напрягаясь, читать газету.

Вот вышел, чтобы охладиться, истомлённый жарой вахтенный механик, встал под душ с забортной водой. Феерическое, цирковое зрелище: поток холодного пламени очерчивает фигуру блаженно фыркающего моряка, ртутные потоки заливают палубу, капли огня разлетаются во все стороны. В завершение неожиданного представления он набирает в рот воду и выпускает огненный фонтан в сторону восторженно взвизгнувших женщин, а его губы, зубы и рот бесовски горят фосфорическим светом.

Кроме сальп, сильным свечением обладают другие оболочники — пиросомы, в переводе на русский — огнетелки. По поводу его происхождения существует предположение, что свечение обеспечивается особыми бактериями-симбионтами, которыми буквально набиты все органы пиросом. Но в таком случае пиросомы должны светиться постоянно (свечение бактерий характеризуется непрерывностью), а они светятся лишь после раздражения...

Способностью светиться отличаются многие морские обитатели, к настоящему времени таких известно свыше восьмисот видов, и они обнаружены почти у всех типов животных. Нет их лишь среди земноводных, рептилий, птиц и млекопитающих. Среди растений способностью светиться обладают одни грибы, но растения ли они? Единого мнения об этом нет.

Больше всего светящихся обитателей моря живёт на глубинах от ста метров и ниже, то есть там, где солнечный свет практически не виден. Известно, что он подавляет свечение, но и среди обитателей верхних этажей животных-светоносцев немало; это медузы, кораллы, ракообразные, офиуры. Светятся — вот диво — даже собранные для определения возраста и разложенные в лаборатории на полках для просушки позвонки акул, тунцов и марлинов. Им-то зачем светиться!?

Светятся головоногие моллюски и планктонёры — динофлагелляты, хлоромонады, некоторые диатомеи. Последние три группы организмов в случае обильного размножения вызывают цветение воды, в результате чего иногда происходит массовая гибель рыб.

Свечение моря хорошо фиксируется с искусственных спутников Земли, при прохождении косяка рыб свечение усиливается, что может послужить основой для разработки методов поиска их скоплений.

Однажды, засидевшись допоздна в лаборатории, я вышел на палубу, и когда глаза привыкли к темноте, увидел в трале, выстланном вдоль борта, молочно-белые с зеленинкой пятна. Светились маленькие рыбки семейства леогнатид — мыльных рыб, запутавшиеся в ячее, но светилась не вся тушка рыбки, а только гонады половозрелых самцов. Сквозь тонкие стенки брюшка пробивался свет, интенсивность которого возросла, когда я внёс несколько рыбок в полную темноту лаборатории. Свечение усиливалось при надавливании, светясь капали молоки.

Свойственную в разной степени всем видам семейства леогнатид биолюминесценцию исследователи объясняют необходимостью маскировать силуэт рыбки в прозрачной воде. Рыбки и днём испускают рассеянный призрачный свет, направленный вниз, что делает их малозаметными для хищников, проплывающих ниже. Интенсивность света зависит от глубины и освещённости, в мутной воде и на глубине он слабее.

 

ПОЙМАЙ МНЕ ГОЛОБАТУСА

Именно с такими почти дарреловскими словами перед самым уходом в очередную экспедицию в центральную часть Индийского океана обратился ко мне научный сотрудник нашей лаборатории Вадим Кракатица, зная о моей любви ко всякой живности.

Диалог наш был примерно такой:

— Голобатусов? Да хоть мешок! — ответил я.

— Мне ведь надо живых!

— Тогда ведро, годится? Но — бутылка!

— Водка? Коньяк? Вино?

— Пуркарское, чёрное, криковское.

— Договорились.

И я уже потирал руки, представляя послерейсовый стол, на котором будет стоять этот замечательный напиток с аистом на этикетке…

Вадим — молдаванин, оттуда странная, но зато почти морская фамилия, и я знал, что просить. Таким образом, договор был заключён. Но я не ведал, чем обернётся моё легкомысленное, как оказалось обещание. Лучше бы он попросил достать птичьего молока, не конфет, конечно. В рейсе я потом неоднократно вспоминал, как он недоверчиво посмотрел на меня, но ничего не сказал по поводу моего обещания, только добавил: «Аквариумами я обеспечу».

Обещал я столь легкомысленно лишь потому, что помнил, в каких количествах эти насекомые встречаются при разборе ихтиопланктонных проб, собранных в поверхностном слое икорной сетью или сетью Зайцева. Угольно-чёрные тельца с перепутавшимися хилыми паучьими лапками мешали выискивать среди зафиксированного планктона и всякого микромусора, который, увы, всё гуще покрывает поверхность океанов, нужные нам для работы икринки, личинки и мальки рыб.

Имея представление о голобатусах только как о совершенно ненужном прилове в ихтио– и зоопланктонных пробах, я как-то не задумывался чем их ловить, где они живут, сколько их? Мне представлялось, что наловить голобатусов не сложней, чем мух в колхозном коровнике — достаточны ловкость рук и небрезгливость.

Разговор о бутылке зашёл потому, что ловля голобатусов не входила в программу экспедиции, и заниматься этим можно было лишь на голом энтузиазме, которого в те поры мне было не занимать.

С Вадимом у меня были чисто дружеские отношения, завязавшиеся на общей любви к зверью. Как-то в одном из первых весенних походов в степь на Азовский берег, нам довелось отловить довольно вялого, почти полутораметрового желтобрюха — самую крупную ящерицу из семейства веретенниковых. Была она большой, толстой и сонной, на вид пугающей, но совершенно безобидной. Днём Вадим держал её в ящике письменного стола, а на ночь относил домой. Однажды она отогрелась и спряталась среди бумаг в рулонах чертежей и карт. Пора идти домой, а дальняя родственница Горыныча вздумала играть в прятки. Не найдя её, Вадим запер кабинет, здраво рассуждая, что утром встретятся.

Знал бы он, чем это кончится. Легендарная институтская уборщица баба Клава, убиравшая наш этаж, как обычно раскрыв все окна и двери для проветривания, уселась на ступеньках лестницы, изливать печаль. Она играла на баяне и пела песни своей безмужней молодости, перечёркнутой войной. Погиб на войне её муж, сотрудник института…

Поди знай, что желтобрюх окажется меломаном. Хоть и далеко, и по паркету, но он приполз поближе разделить грусть пожилой женщины и тоже насладиться тоской военных песен. Ничего плохого он не замышлял.

Свидетелей не было, а сама баба Клава до пенсии рассказывала, как она сражалась со змеёй, выросшей в её повествовании до размеров циклопических...

В общем, Вадим схлопотал выговор, а желтобрюха пришлось воспитывать мне до выпуска на свободу. В свою очередь и у меня с ним случилась своя история, но об этом в другой раз, я ведь о насекомых, а не о змеях…

Так вот, человеку, любящему животных, но не имеющему возможности совершать путешествия ради общения с ними на свободе, а не в загонах зверинцев, стоит обратить внимание на самую обычную некошеную полянку возле дома, на луг, на любые заросли трав, хотя бы и в околозаборном пространстве. Как это сделал в своё время знаменитый Фабр, исползав на коленках с лупой в руках окрестности своего дома. В травяных джунглях откроется удивительный мир насекомых — далеко ещё не познанных наших соседей по планете.

Вот уж кто действительно хозяин земного шара, так это они — насекомые. Около полутора миллионов видов этих созданий не только ползает, летает, роет землю, плавает, кстати, успешно осваивает и наше тело, но, и всякими другими способами одолевает земную твердь и зыбкую водную поверхности, но ещё и кормит собой всех прочих обитателей планеты. Вот они какие!

Десятки учёных ломали и ломают головы над разгадкой их ноу-хау. Вдумайтесь только, некоторые бабочки запросто находят полового партнёра на расстоянии нескольких десятков километров! Целая наука — энтомология, занимается их изучением, и работе конца края не видать.

О том, что насекомые заселили почти все среды обитания, знает каждый, но что среди них есть покорители тропической и субтропической зоны океанов, живущие вдали от берегов, известно немногим. Эти насекомые — голобатусы, морские водомерки, родственники, не морщитесь — клопов. По образу жизни и внешне они схожи с нашими озеро-речными вертячками и водомерками, но эти, близкая родня жуков, и их легко обнаружить летом едва ли не во всех ручейках, речушках, в застойных лужах и бочажках с хорошо прогретой, тихой водой.

Вертячки и водомерки бегают по воде только при безветрии, в непогоду они таятся в затишке, в микробухтах речушек, в зарослях камыша, в различных заводях со спокойной водой, им бегать по волнам, то же самое, что и конькобежцам среди застругов и торосов — не разгонишься. Но одно дело найти убежище у берегов лужи и совсем другое в открытом океане, где оно, то убежище?

Голобатусам спрятаться негде, в открытом океане убежищ нет, поэтому, в любой шторм, они вынуждены находиться на его зыбкой, и неуютной поверхности. И не просто находиться, но и убегать от врагов, питаться, размножаться. Попробуйте отыскать в океане подходящее перышко, чтобы отложить яички. Их хоть и десяток всего, но претендентов-то, сколько на колыбель! Истины ради надо сказать, что среди голобатусов есть и прибрежные виды, для которых опасность представляют лишь приливно-отливные течения. Чтобы их не унесло в океан, во время отлива, они изо всех сил стремятся к берегу, и, наоборот, в период прилива направляются в сторону океана. Им всегда надо быть начеку и хорошо знать океанографическую обстановку района обитания.

 

БЕГУЩИЕ ПО ВОЛНАМ

Из огромного, просто неисчислимого количества видов насекомых, только пять видов голобатусов смогли колонизировать открытый океан. Живут они в основном в тропической зоне между сороковым градусом северной и тридцатым южной широты, хотя в Атлантике отмечены аж на пятидесятом, северной широты, а на юге — в районе островов Южная Георгия. Но больше всего их в морях, омывающих Индонезийско-Филиппинский архипелаги, от Японии до Новой Гвинеи.

В Индийском океане встречаются два вида голобатусов: — миканс и германус. Основной район их обитания — Мозамбикский пролив, воды к северу от Мадагаскара, у Сейшельских и Мальдивских островов, Бенгальский залив и к югу от него до пятнадцатого градуса южной широты.

Живут голобатусы и в Аравийском море, где мне неоднократно доводилось работать на научно-исследовательских и промысловых судах. В Аденском заливе, наиболее близком к нашим морям, пока обнаружен только голобатус германус.

Если внимательно посмотреть с невысокого борта нашего траулера, лежащего в дрейфе, то днём иногда видны быстро скользящие на поверхностной плёнке натяжения крошечные искорки — это и есть голобатусы. Когда бы не целенаправленные зигзагообразные движения, их легко принять за морскую пену или пузырьки воздуха, в изобилии возникающие при ударе корпуса судна о воду.

Ночью на световых станциях, на которых мы ведём наблюдение за различными морскими животными, собирающимися на свет, голобатусы удивительно похожи на конькобежцев, одетых в сверкающие серебристые костюмы. Кстати, их англоязычное название и означает — конькобежцы.

Конькобежцы вероятно очень задумчивы. То один, то другой, то сразу несколько, мчась на сумасшедшей скорости и внезапно обнаружив препятствие, подскакивают, перелетают по воздуху расстояние, во много раз превосходящее их самих, и, не сбавляя темпа, несутся дальше по прямой. Но, не снижая скорости, они могут и развернуться на сто восемьдесят градусов! Словно сила инерции на них не действует. Таким способом они приловчились спасаться от своих врагов — водных и воздушных.

Голобатусы живут стайками, что позволяет им быстрей обнаруживать опасность и реагировать на неё стремительным бегством врассыпную. Но вот угроза миновала, и они снова сбегаются вместе, словно капельки ртути в выемку. Как они находят друг друга? непостижимо! Оказавшись почему-либо в одиночестве, голобатус испытывает то же чувство заброшенности, что и любое другое стайное животное: он резко увеличивает радиус поиска собратьев, чаще меняет направление движения и успокаивается, только почувствовав рядом плечи товарищей. В одиночку даже такому миниатюрному существу спастись трудней. Да и найти и схватить пищу, как показали наблюдения за голобатусами, обитающими в прибрежной зоне Галапагосских островов в компании значительно легче. У островов они питаются только плавающими на поверхности воды паукообразными, выносимыми отливным течением, и мёртвыми насекомыми, причём чаще всего своего же вида, но вот чем они питаются в открытом океане? Ведь здесь унесённых с берега насекомых практически нет. Возможно, трупами своих собратьев и всплывающим мёртвым планктоном, да ещё такими малопитательными животными, как медузы. Об этом мы знаем пока что, очень мало.

Глаза всех водомерок в том числе и голобатусов, видимо, способны к быстрой аккомодации — быть дальнозоркими на бегу и близорукими в спокойном состоянии. Ведь, несмотря на то, что глаза расположены близко к воде, устроены они так, что непосредственно под собой ничего не видят, да и что увидишь на такой скорости! Это всё равно, как если бы пилот гоночного автомобиля смотрел под колёса, а не на дорогу впереди. Далеко бы он уехал?

Другое дело, если водомерка сидит на месте, но и тут, если она что и видит, то не дальше передней лапки. Во всяком случае, как я мог заметить, рыбу, плывущую в толще воды, они не видят, до тех пор, пока та не дотронется до поверхности воды снизу и на плёнке натяжения не появится выпуклость, на неё-то они и обращают внимание, рассыпаясь в разные стороны. Хотя не исключено, что об опасности извещает колебание самой плёнки, улавливаемое многочисленными щетинками на ногах.

Свет среди ночи на них, как и на некоторых других животных, действует ослепляюще, но не способствует концентрации. Два-три, десяток, много если пятнадцать миниатюрных созданий, не зная ни секунды покоя, кружатся на поверхности воды, словно ночные бабочки под светом лампы...

Но всё это будет потом, когда я научусь различать голобатусов на поверхности, а пока, я их… не вижу! Задавшись целью наловить невидимок, во исполнение просьбы Вадима я перестал обращать внимание на более крупных обитателей океана, как обычно собравшихся на свет, — летучих рыб, кальмаров, крабов. Склонившись пониже над бортом, а то и примостившись на палубе у лацпорта — выреза в борту судна, через который мы поднимаем на баграх, добытых при ярусном лове крупных рыб, уж на которой по счёту станции я напрасно пялюсь в поверхность воды — ничего даже отдалённо похожего на чёрные тельца голобатусов. Хотя, по моему рассуждению, в ярком свете подводных ламп и прожекторов они непременно должны быть видны. Странно всё это; в икорных сетях есть, а вот чтобы увидеть — так нет. Куда же они деваются? Или под кого-то маскируются и остаются неузнанными?

 

ЖИВЫЕ КАПЛИ

Распластавшись на поверхности, крупная летучка, загипнотизированная светом, медленно разворачивается под влиянием почти неощутимого сонного течения, затеняя заглубленную лампу. Из дели сачка, склонённого над бортом, капает вода, капли разбиваются о поверхность и мельчайшими серебристыми брызгами разлетаются в стороны. Я смотрю на эти серебристые шарики и спрашиваю себя: почему вода, ударяясь о воду, разлетается на столь многочисленные брызги, и почему капли разлетаются не всегда прямолинейно и не очень равномерно. Что-то тут не так.

Что? смотрю на капли, пока до меня не доходит, что в них странного. Капли-то разбегаются лишь в сторону от борта, а к борту — ни одна! Диковинные такие капли, с соображением.

Раскат брызг столь молниеносен, что проследить взглядом за какой-нибудь отдельной каплей практически невозможно (тот же эффект стаи!). Откатившись на границу света и темноты, в сумеречную зону, брызги мгновенно теряют свой жемчужный отсверк и исчезают. «Ну да, — размышляю я, — капельки сливаются с поверхностью, потому и исчезают, но почему так долго эти брызги, падающие из сачка, катятся по поверхности, не сливаясь сразу, что они маслом смазаны?».

Прошу кого-то из ребят обмакнуть сачок и повесить над бортом. И снова та же картина. Приглядевшись внимательней, замечаю, что даже там, где нет падающих капель, на поверхности явно просматриваются некие серебристые точки.

А зайду-ка я с другой стороны, и сделаю вот что. Вставляю в сачок марлевый вкладыш, и черпаю в том месте, где, как я теперь почти уверен, носятся невидимые конькобежцы. Затем несу свой эфемерный улов на разборный стол, осторожно расправляю складки материи, чтобы не помять добычу, и извлекаю её. Против ожидания, голобатусы не путаются в марле. Едва освободившись от неё, сразу же, как заведённые, уподобясь воинам масаям исполняющим ритуальный танец, они принимаются подпрыгивать вертикально вверх сантиметров на десять — пятнадцать. Успокоить и тем более взять пальцами невредимыми, уже пойманных, столь шустрых прыгунов мне не удаётся.

Тогда я меняю тактику, и следующий улов вытряхиваю не на стол, а в белое эмалированное ведро с водой. И о чудо! По поверхности воды начинают сновать какие-то крошечные создания в изумительных, светящихся серебром костюмах. Неужели это голобатусы? А я ведь отлично помню, что в пробах они были исключительно угольно-чёрного цвета!?

Но стоит мне отодвинуться от ведра, как конькобежцы замирают. Приближаюсь — и они опять, сделав несколько разминочных кругов, остервенело, колотятся о стенки ведра. Разглядеть не то, что детали, но и всего голобатуса совершенно невозможно. Отхожу — останавливаются, приближаюсь — и ими снова овладевает неукротимое желание или расшибить голову, или продолбить препятствие… Отпустив ненужных мне, отбираю трёх и рассаживаю в сосуды с морской водой — в пресной они очень быстро погибают.

 

ГЛИССЕР НА ВОЗДУШНОЙ ПОДУШКЕ И ЕГО УСТРОЙСТВО

Формой тела и цветом голобатусы напоминают начинающую поспевать продолговатую ягоду жимолости, размером полтора на четыре миллиметра и с таким же матовым бархатистым налётом. Крыльев у них нет — в океанских просторах, куда им лететь и зачем? Ноги?

А вот ноги — это целая узкоспециализированная система, какая едва ли есть у других насекомых, кроме водомерок и пресноводных вертячек. Они чёрные и попарно разного размера. Передняя пара, с миниатюрными шипиками для удержания добычи, самая маленькая, остановившись, водомерка их тут же подгибает. Сразу над ними, в верхней части крохотной головки, вертикально вверх торчат два миллиметровых усика-антенны, а у их основания, по бокам головы, расположены выпуклые глазки.

Две других пары ног находятся в месте соединения брюшка с грудным отделом. Из них самые длинные средние, они в несколько раз длиннее тела, достигая тридцати миллиметров в размахе, ими голобатус работает, словно оригинальной конструкции вёслами, а задними, более тонкими и короткими, отталкивается и, вероятно, рулит, резко меняя направление движения.

Усики-антенны у голобатусов хоть и короткие, но зато природа ухитрилась компактно вмонтировать в них разнообразные устройства, предназначенные для распознавания всего, что может встретиться им в жизни. Во-первых, система свой — чужой, ведь голобатусы живут стайками и носятся на такой безумной скорости, что столкновения, казалось бы, неизбежны, однако этого не происходит. Они ухитряются улавливать поверхностные волны, исходящие от соседей и отражённые свои, вносить поправки в курс своего движения и молниеносно его менять. А ещё надо каким-то образом обменяться сигналом с встречным товарищем, куда поворачиваешь ты, и куда следует повернуть ему! При помощи усиков голобатусы находят пищу, опознают врага и убегают от него, причём делают это днём и ночью при любой погоде, и всё на непостижимо большой спринтерской скорости! Ползти или передвигаться шагом они не умеют!

На первый взгляд, кажется, что голобатусы бегают по воде длинными конькобежными движениями, в очень быстром темпе. Однако, присмотревшись внимательней, через лупу, и бинокуляр, убеждаюсь: они плавают, словно вёсельный глиссер с очень высокой посадкой, едва касаясь корпусом воды, и с вёслами, прикреплёнными снизу, почти у киля.

Для увеличения площади опоры и отталкивания их ноги покрыты микрощетинками — гребными волосками в виде пластинок, причём задние ноги лежат на плёнке натяжения, касаясь её только этими волосками, а передние и средние — на воде лишь до бедро-голенного сустава. Этим достигается идеально острый угол приближения вальковой части, то есть тазика, вертлюга и бедра ноги-весла к воде и столь же идеальное приближение голени и лапки — гребущей части — лопасти (если сравнивать с веслом) к плёнке натяжения, но снизу! Лопастью они гребут ПОД плёнкой! Таким образом, именно с ней окаянной, создающей наибольшее сопротивление, имеет соприкосновение, совершенно ничтожная поверхность ноги!

 Мало того, сама лопасть становится именно лопастью, то есть движителем только в момент отталкивания, так как тоже густо покрыта щетинками, выполняющими одновременно роль гребных волосков и растущими тем гуще, чем ближе к концу лапки-лопасти они расположены. При заносе лопасти вперёд, волоски приникают к лапке, уменьшая сопротивление воздуха и облегчая занос, а при гребке они распрямляются, раздвигаются как веер, создавая упор больше, чем, если бы лапка была голой! И это ещё не всё; каждый волосок представляет собой не только весло в миниатюре, в момент отталкивания становящееся поперёк, создавая дополнительную опору. Но эти щетинки-микро вёсла ещё и разного размера, в зависимости от своего местоположения на ноге. Ближе к «уключине» и воде на бедре, хоть и короче, но — шире. На голени длиннее, но — уже. А на лапке самые короткие и узкие! Полный аналог мышц наших рук-ног.

Наибольшее сопротивление движению оказывает именно плёнка натяжения, прямо-таки барьер на стыке стихий вода-воздух, и поэтому в неё углубляются лишь бедро — голенный сустав. Гребные волоски и нижняя часть тела — киль, покрытый густым слоем микрощетинок, удерживающих воздух, — это своеобразная водоотталкивающая смазка. Потому-то она и сизого цвета. Таким сквозь призму воздуха видится тело голобатуса. Так, что этот оригинально устроенный глиссер ещё и на воздушной подушке!

Гребцы знают, для того чтобы сделать хороший гребок, мало приложить чрезмерное усилие, необходимо ещё и лопасть весла, как и само весло, держать под неким оптимальным, очень острым углом к поверхности, как можно ближе к ней, когда заносишь весло для гребка, насколько позволяют высота борта и собственные колени. А уже при гребке надо одновременно соблюдать два условия: не заглублять лопасть чрезмерно, но и не вырывать её на воздух! Однако по окончании гребка, возвращая весло в исходное положение, посылая вальковую часть вперёд, а гребную соответственно назад, приходится вырывать лопасть из воды — очень хорошо знакомое гребцам чувство отрыва, преодоления дополнительного сопротивления (лишняя трата энергии) — и заносить её по воздуху, преодолевая его сопротивление, а значит, несколько замедлять ход лодки.

Голобатусы остроумно обошли это препятствие и по плёнке натяжения заносят только переднюю часть ног — бедро-голенный сустав, применительно к веслу — валёк и веретено, это ещё один повод средним ногам быть такими длинными! Длинный рычаг — сильнее гребок. Лапка-лопасть расслабленно тянется вслед, оставаясь под плёнкой (мышца отдыхает), и почти не создаёт сопротивления, гребные волоски, при этом, гасят ещё и вредные для скорости, турбулентные завихрения.

При гребке мышцы напрягаются, нога выпрямляется, но не до конца! Этому препятствует специальный запирающий сустав в сочленении бедро-голень (аналог нашему колену). Далеко бы мы ушли, если бы ноги при ходьбе сгибались в коленях и вперёд, и назад! Гребные волоски словно пластинчатые пружинки, упруго отходят от лапки-голени-бедра, образуя добавочный упор. И хотя вследствие «перелома» сустава в сочленении, нога — весло заносится не так далеко, как если бы она выпрямлялась полностью, этим достигается большая экономия энергии, а упор гребных волосков о воду компенсирует недостаток заноса.

И в самом деле, попробуйте, когда плывёте, погрести полностью выпрямленной рукой, а потом согнутой в локте: как легче?

Толчок-гребок и расслабление-занос следуют один за другим на такой запредельной скорости, что вместо ног виден какой-то пропеллерный нимб. Наши гребцы, если бы сумели грести вёслами с такой скоростью, могли бы обгонять автомобили. Вероятно, именно вследствие экономии энергии голобатусы и способны целыми днями без устали носиться по поверхности океана, разыскивая пищу и спасаясь от врагов — птиц, мелких планктоноядных рыб, крабиков, прячущихся на плавнике и среди саргассовых водорослей.

Таким образом, в совершенстве освоив плёнку натяжения, голобатусы взяли на вооружение все преимущества жизни в такой подвижной ненадёжной среде обитания, как поверхность океана, и мастерски избежали превратностей судьбы, ожидающих на ней. Конструкция их тела, приспособленность к среде — верх совершенства.

Но и это ещё не всё. Помните, выше я говорил о том, что ноги голобатусов чёрные, а тело сизое. Почему тело сизое объяснил, а вот почему ноги чёрные? Вижу вы уж и сами догадались. Да зачем же их снабжать микрощетинками удерживающими воздух, попробуй, заглуби такое весло! Это какие же усилия понадобятся, сколько совершенно никчемно потратится драгоценной энергии! Только песенный Веверлей не умея плавать, привязал пузыри к ногам… вот и оставил вдовой Доротею. Голобатусы знают куда привязывать «пузыри».

А уж чистюли они — поискать. Используют каждую свободную секундочку, чтобы избавиться от только им видимых, или ощутимых соринок. Ещё бы! таскать на корпусе всякий мусор накладно, ведь он очень тормозит движение. Оттого они такие вылизанные и скользкие.

 

ГДЕ ЖЕ ИХ УКЛЮЧИНЫ

Не менее замечательно устроены и гребные волоски, на ногах голобатусов, они гибки и упруги. Рассматривая пятичленистые гребные лапки голобатусов в бинокуляр, я обратил внимание, что волоски на них очень короткие, утончающиеся к концу и изогнутые в направлении завершающего ногу коготка. Те, что на голени, самые длинные, уплощённые и в верхней трети тоже изогнутые. Бедренные почти такие же длинные, на конце заострённые, но в верхней трети бедра, той, что ближе к телу они имеют лопастное расширение, причём волоски расширены, только по направлению к плёнке натяжения.

Мало того! Те из них, что находятся в передней трети бедра, самые расширенные, короткие и редко расположенные, в точности подобны лопасти изобретённого человеком весла. А на утончающуюся оконечность у них лишь намёк. Конечно же, они используются не только для образования мощного гребка, но и при отдыхе, ибо создают достаточно обширную площадь опоры, чтобы голобатус в любой момент мог лечь на бок и заняться очисткой своего тела от обрастаний и налёта мешающих развивать надлежащую скорость.

Большую часть времени занятый своими обычными ихтиологическими работами, тем не менее, в голове я всё время держал голобатусов, мысленно рассматривая их поразительное строение. Так и сяк изучая конструкцию гребных волосков, присматриваясь к ним, сравнивая их ногу со всем её аппаратом с веслом, я чувствовал — что-то у меня не складывается. Длилось это до тех пор, пока я не задался вопросом, а где же у них уключины?

Дело в том, что в юности, ещё в школе, мне довелось заниматься гребным спортом на шлюпке шестёрке — правый загребной моё место. Поэтому я хорошо знал — без уключины, без упора для весла, в случае её утери или поломки, какой бы ты ни был богатырь, остаётся одно — сушить вёсла.

В самом деле, пользоваться даже обычной ложкой, вилкой, да и ножом крайне неудобно держась только за их кончик. Да и любым другим инструментом — стамеской, топором, кистью или карандашом. Что уж там говорить о весле, здесь усилие прикладывается несравнимо большее, а упора-рычага, уключины-то нет! Неужели в части ноги — тазике расположены столь непостижимо могучие мышцы, что работают и уключиной!? Попробуйте сами гребнуть веслом, удерживая его только за рукоять или даже и валёк, но без уключины, без опоры, ничего не получится. Кисть руки должна быть, размером, как нож бульдозера или ковш экскаватора, да и бицепс мощи непомерной.

Снова и снова, в который уж раз, присматриваюсь к бедру и к волоскам на нём. Если что-то и выполняет функцию уключины оно должно быть только здесь и нигде больше.

О высокочтимый балда! Выругал я сам себя, ругательством старика Хоттабыча, да как же я не сообразил раньше, что широкие гребные волоски бедра и есть уключины. Их десятка полтора. Не сосчитал точно, поленился. А общая площадь такова, что одновременно направленные перпендикулярно движению они создают упор достаточный для совершения гребка!

На безмоторной шлюпке-лодке, для создания тормозящего эффекта мы делаем то же самое — табаним, т. е. лопасти вёсел одновременно ставим плоскостью перпендикулярно ходу шлюпки. Мне ничего не остаётся, как воскликнуть — ура голобатусам и мудрости создавшей их Природы!

 

ДА ОНИ РАЗНЫЕ!

Воскликнул я после долгих наблюдений за голобатусами в своих импровизированных аквариумах. Мои представления о том, что сфотографировать голобатусов не сложнее, чем кузнечика или божью коровку, были несколько поколеблены ночными наблюдениями, но, тем не менее, с самого утра, не теряя надежды, я принялся готовить фотоаппаратуру, предвкушая удивление Вадима, когда он получит не только голобатусов, но и их фото на слайдах!

Тот экземпляр, которого я помещаю в стакан, безостановочно, право слово, как угорелый, носится в разных направлениях по поверхности, стукается о стенки, словно выискивая слабинку, и не успокаивается ни на миг. Иногда он выбирает одну сторону стакана и с ожесточением долбит её с такой быстротой, что видно только некое мельтешение, до ряби в глазах. Назвал я его соответственно — Угорелый.

Обитатель полулитровой банки получил имя Артист, ему я наловил сеткой планктона в надежде запечатлеть, как он охотится.

Жилец колбы — Контрольный, у него самая обширная жилплощадь, есть, где прогуляться, но он не спешит воспользоваться относительной свободой и большую часть времени, очистившись от мусора, лежит, вальяжно распластавшись на плёнке натяжения, с такими же удобствами, с какими мы любим поваляться на майской травке или на пляже. Но неподвижность его, как оказалось позже, мнимая.

Против ожидания, увидеть охоту за живым планктоном, высыпанным в банку Артиста, мне не удалось. Как позже выяснилось, голобатусы охотятся только на поверхности, нырнуть для них такая же проблема, как и для человека, обвешанного спасательными поясами. Даже мёртвого голобатуса утопить можно лишь в том случае, если с поверхности его тела удалить водоотталкивающий покров. На ощупь голобатусы скользко-маслянистые, словно льняное семя, с тем же свойством выскальзывать из пальцев при сдавливании.

Пока я записываю наблюдения, время от времени отрываясь от блокнота и, кое-что, уточняя в их строении и способах движения, мой зоопарк живёт своей жизнью.

Контрольному надоело лежать, и он принялся разминать затёкшие конечности, начав двигаться.

Угорелый наоборот, остановился на какое-то мгновение, приподнял один бок над водой, ловко почистил его задней лапкой, перевалился на другой, так же непостижимо быстро освежил и его. Затем прилёг на брюшко и движениями, какими муха оглаживает голову, передними лапками протёр глаза, навёл макияж в усах-антеннах и снова заюлил по банке, с потрясающей скоростью меняя направление, очевидно не теряя надежды найти или продолбить, в конце концов, брешь в стеклянной стенке.

Я замечаю, что едва отвлекусь от разглядывания голобатусов и отодвинусь хотя бы на полметра, как они сразу же замирают в центре водного зеркала, словно бегуны на старте. Чтобы удостовериться, так ли это, медленно наклоняюсь к ним — опять мечутся, до тех пор, пока снова не отодвинусь на безопасное, по их мнению, расстояние, и мне ни разу не удалось их обмануть. Пять, десять, пятнадцать минут стою, наклонившись над банкой, и всё это время Угорелый, без малейших признаков усталости и повреждений долбит башкой стекло. Мне жалко его, и я уступаю.

 

МУКИ И СЛАДОСТЬ СЪЁМКИ

Вероятно, необыкновенная подвижность голобатусов связана с тем, что основную угрозу для них представляют птицы, нападающие сверху; не убежишь — съедят. Но, как же, в таком случае, сфотографировать это мельтешение? Аппаратуры для ускоренной съёмки у меня не было.

Заношу над банкой с Артистом лист бумаги, и он тут же заводится, но вот лист неподвижен — и голобатус успокаивается. Я нахожу этому только одно объяснение; очевидно, движущийся лист ассоциируется у них с летящей птицей и, следовательно, с потребностью быстро убегать. Вероятно, ни один из них, ни разу не видел, чтобы птица постоянно висела над головой. Ставлю банку с Артистом на палубу, усаживаюсь над ним с «Зенитом» при полном наборе удлинительных колец и, согнувшись в три погибели, замираю.

При каждом крене судна на левый борт голобатус вместе с водой в банке смещается в сторону наклона и замирает, но снимать нельзя — темновато. Если налить воды больше, он выльется вместе с ней. При крене на правый борт — другая помеха — солнцем-то голобатус освещается, но свет действует на него как выстрел стартового пистолета, в спринтерском рывке он бросается вперёд, отскакивает от края банки с такой же скоростью, как и устремлялся к нему, и снимать это мелькание бесполезно. Я, конечно, щёлкаю время от времени затвором, но, как и следовало ожидать, хорошего кадра не получилось.

Истекая потом, верчусь так и эдак, больше надеясь на слепую удачу, бесполезно расходуя кадры драгоценной в морских условиях обратимой плёнки, но что же делать? цифровых камер ещё не изобрели.

Как иногда бывает, решение находится неожиданно. Пусть мне после этого говорят, что предчувствий, или шёпота ангелов, или интуиции, или Бог знает ещё чего — нет. Ничего подобного — есть, есть, есть!

Да надо просто разрушить плёнку натяжения! От чего они тогда оттолкнутся? Снимай сколько угодно! Издав клич дедушки Архимеда, я потянулся за пузырьком с одеколоном, чтобы притормозить бег голобатусов разрушением плёнки натяжения. Но тут у меня в душе шевельнулось какое-то подспудное сомнение, сожаление, нерешительность — «предупреждение богов», как любит говорить в таких случаях один мой старинный друг, большую часть жизни проведший наедине с тайгой и знающий не понаслышке, что это такое.

Надо остановиться и не делать следующего шага, следующего движения, поступка, не говорить то, что собирался сказать, короче — подумать. Народная мудрость в подобных случаях советует посчитать хотя бы до трёх. Те, кто не общался тесно с Природой, пусть поверят мне на слово; в минуты опасности или сомнений в нас просыпается то давнее, интуитивное, что, возможно, и позволило человеку, накапливая крупицы таких ощущений и передавая их соплеменникам и потомкам, выжить во враждебной среде.

Увы, все мы задним умом крепки. Я не прислушался к внутреннему голосу, обмакнул кончик железной спицы в одеколон и секунду, поколебавшись, кого из трёх выбрать, опустил её в стакан к Угорелому.

Прости, ты всего лишь насекомое, но мне жалко и твоей жизни, я не знал, что произойдёт, хотя и предчувствовал…

Практически мгновенно голобатус почернел, съёжился, лапки его сплелись, и он погрузился в воду, по поверхности которой так свободно носился секундой раньше...

Так вот в чём дело! Теперь я убедился; бархатистый налёт сливового цвета — это, в самом деле, микропузырьки воздуха, облегающие тельце водомерки, его воздушный скафандр, оберегающий от смачивания и вероятно от перепадов температур. Спирт не только разрушил плёнку натяжения, но и лишил насекомое защитного покрова, увеличил смачиваемость, и голобатус мгновенно погиб.

Чем дольше находились оставшиеся голобатусы в несменяемой воде, тем чаще, не теряя, впрочем, бдительности, им приходилось останавливаться и чиститься, и, хотя делали они это с поразительной скоростью, но только во время кратких остановок для чистки их и можно было заснять. Так я и поступил, а затем, как делал всегда со своими «артистами», выпустил в океан.

Черт с ним, с Пуркарским! Пусть живут!

Глава 6

ПРИВИДЕНИЯ ЖИВУТ НА ЛИТОРАЛИ

 

 

У острова Барака — Без клещей, но с домкратом — Компас не нужен — Старик «Хоттабыч» — Немного истории с географией — Первая встреча с прыгунами — Кто пугал Тарзана? — Кабо сотейр — Аборигены мангров — Дорогу перебегают… рыбы! — Удебный лов прыгунов — На рыб с рогаткой — Самый большой прыгун — «Белые кони» с Аравийских пляжей — Аравийский сфинкс — Ночь среди «привидений» — В лагуне. Кораллы — Трохус как коммунальная квартира — Мурены — Учите их язык — Поймать мурену — Мурены и их комменсалы — Совместная охота — Легенда о муренах — Самые страшные — Как они устроены — Среди ежей — Чистота, сплочённость, медлительность — «Пылинка» дальних стран

 

У ОСТРОВА БАРАКА

Регулярное охлаждение акватории у южной части Аравийского полуострова не позволяет развиться настоящим коралловым рифам со всеми сопутствующими этим организмам сообществами животных, растений и водорослей. На той же широте в Красном море этот мир гораздо богаче и красочней, но всё же кое-что интересное есть и здесь!

Что? Тем, кто попал в шлюпку, не терпится скорей высадиться на берег, но течение между берегом и островом Барака, увенчанном белой шапкой птичьего помёта, настолько сильное, что шлюпка с мотором в одну Чуковскую силу едва продвигается, причём боком и, несмотря на молодецкое: р-раз! р-раз! — явно не туда, куда нам хотелось бы.

Гребцы сменяют друг друга, рулевой правит на пляж, однако течение не сдаётся, приближает нас к скалам, кажущимся со шлюпки неприступными. Облегчая её, Чуков и я вываливаемся за борт, добираемся до берега вплавь, но выбраться на него не так просто. И хотя прибойная волна несёт нас в объятия скал, откатная с силой ещё большей стремительно тащит обратно в море. Водная толчея, пена, брызги, водовороты… Наконец находим крошечную микробухточку, заплываем в неё, оглядываемся. Кажется, вылезть на берег — пара пустяков, но ковёр чрезвычайно скользких коричневато-розовых мягких кораллов альционарий, которыми обросло абсолютно всё, не позволяет приподняться даже на корточки, волны тотчас валят на бок и играют нами, как хотят. Приходится выбираться из этой мыльницы и искать другой путь. И он находится рядом.

Благодаря объединённым усилиям животных сверлильщиков, ветра, волн и солнца прибрежные скалы, сложенные из осадочных пород и потоков древних лав, не сгладились, а обострились и обточились, превратившись в прихотливые каменные кружева, и только выходы базальтов смогли в какой-то степени противостоять стихиям. В прибойной зоне из них сотворены извилистые ходы, огромные подводные колодцы, широкие галереи, котлоподобные овальные выемки размером от просяного зёрнышка до ванны, в которой вполне уместится взрослый человек.

Наверное, так выглядит изрытая метеоритами спёкшаяся поверхность Луны или Меркурия, нет только тамошней пыли. Почти в каждой выбоине, в зависимости от её объёма, лежат разноразмерная галька, либо булыжины с футбольный мяч и крупнее. Процесс производства ванн представлен во всех стадиях. Работу по вытачиванию полостей начинают песчинки, передавая, как эстафетную палочку, камешкам всё больших и больших размеров, гальке, валунам. Их неустанно вращают волны, они трутся, расширяют, углубляют, шлифуют и полируют стенки выемок, выискивают в них слабину, чтобы внедриться и продолжить свою разрушающую деятельность в других направлениях.

Неторопливо течёт здешнее время. Кто знает, сколько его канет в вечность? пока щербинка на теле скалы превратится в глубокую нишу, расширяющуюся книзу, иногда с острыми, рваными краями, иногда с покатыми. Углубляя чашу, жернова истираются сами, прибой забрасывает новые — и так бесконечно, с регулярным перерывом на время отлива. Продукты истирания вымываются из чаш, сортируются волнами по форме, тяжести, а иногда и по цвету, и заботливо откладываются течением, волнами и ветром на ближайшем пляже.

Соседние выемки, разрушаясь, соединяются, возникают пустоты, полости, лабиринты, гроты — укрытия для полчищ плоских и галькоподобных, круглых и угловатых, гладких и покрытых выростами и выпушками крабов и крабиков, лангустов, моллюсков, водорослей, губок...

 

С наружной стороны выемок, там где тень над водой, а под водой по всей поверхности укрепляются усоногие раки-балянусы величиной от горошины до рюмки. Они образуют из своих мёртвых и живых створок, словно из осколков битых бутылок, вцементированных в каменную ограду, неприступное препятствие. В таком месте войти в воду или выйти из неё невредимым, особенно при сильном волнении, почти невозможно.

 

БЕЗ КЛЕЩЕЙ, НО С ДОМКРАТОМ

На тех же скалах, на балянусах и друг на друге селятся скальные устрицы с пиловидно зазубренными створками, острыми, как бритва, и прочными, как бетон. Между ними, где повлажней и потенистей, присасываются хитоны, пателлы и некоторые другие моллюски и губки-сверлильщики — перед их сверлильным аппаратом не могут устоять ни панцири моллюсков, ни скалы. В процессе эволюции они изобрели оригинальный способ разрушения любого субстрата — вырабатываемой ими углекислотой.

Глядя на обитателей побережья, в большинстве своём морских животных, освоивших его от сублиторали — дна моря, открывающегося всего лишь на два-три часа в период наибольших отливов, до супралиторали — зоны заплеска, куда в самый сильный приливный прибой ветер доносит лишь брызги и водяную пыль, не перестаёшь удивляться, как они могут выжить в столь резко меняющихся условиях.

Многочисленное неприхотливое, скупо раскрашенное население литорали, участка побережья попеременно то затопленного водой в прилив, то открытого, равно удобно чувствует себя и там, и здесь, но предпочитает не удаляться ни от воды, ни от суши.

В лужах, оставшихся после отлива, охладившаяся за ночь вода к полудню нагревается едва ли не до кипения. Вдобавок из-за интенсивного испарения солёность её повышается настолько, что по краям, где она прикасается к разогретым камням, откладывается белая кайма горькой морской соли.

Если случается дождь, хоть редко, но выпадающий и в этих местах, отрезанные от моря водоёмы внезапно опресняются. Такие изменения очень сильно зависят от глубины, объёма и удалённости от моря. В этих лужах живут не только неприхотливые животные, способные в случае крайней нужды замкнуться, закупориться в своём доме, вытерпеть условия и похуже, но даже и рыбы, случайно заброшенные сюда волной или не успевшие отступить с отливом.

На грани двух стихий жизненное пространство стеснено, каждый стремится завоевать свободную площадь, выбраться из-под кого-то, сбросить его, не попавшись при этом на зуб другому, и, улучив момент, оседлать нерасторопного соседа. Такое сожительство не всегда приносит вред, иногда оно полезно, иногда нейтрально.

Методы борьбы за жизнь разные. Привередничать особо не приходится. Все стараются обрасти колючками, шипами, рогами, покрыться панцирем, окаменеть, прижаться к скалам, слиться с ними, даже врасти, всверлиться, стать несъедобным, ядовитым, незаметным, неподвижным, или столь подвижным, что никакому врагу не угнаться.

А вот и совершенно иной выход: животное настолько многочисленно и плодовито, что его просто невозможно выесть.

В ответ на бесконечные ухищрения одних спастись, другие в ходе эволюции приобретают способность преодолевать защитные механизмы соседей. Таким образом, строение тела отдельной особи и поведение вида составляют неразделимое целое.

К прикреплённым моллюскам, живущим только в воде — различным устрицам, мидиям, жемчужницам, морским желудям и другим, неприкреплённым — двустворчатым гребешкам и петушкам и одностворчатым, галиотисам, друппам, ципреям, муррексам, а также к периодически оказывающимся то в воде, то на воздухе усоногим ракам балянусам и морским уточкам трудно подобраться хищникам. Раздробить панцирь устрицы «петуший гребень» невозможно — не у всякого под рукой зубило с молотком! И не нужны эти инструменты, например, целому семейству морских звёзд. Свою жертву они одолевают, присасываясь органом передвижения — амбулакральными ножками — к нижней и верхней створкам моллюсков, затем, разжав их словно домкратом, в образовавшуюся щель проталкивают желудок, выделяют пищеварительные соки и переваривают жертву, как в котелке в её же собственном доме!

Стоит упомянуть, что звёзды обладают поразительной способностью к регенерации из одного луча и даже его остатка. При условии, что сохранился небольшой кусочек центрального сегмента звезды, полностью восстанавливается весь организм. Так они увеличивают свою численность, но не только так… В случае необходимости они запросто меняют пол и успешно размножаются.

Из-за своей корявости и ветвистости кораллы в желудок не помещаются, поэтому звезда «терновый венец», питающаяся ими, просто ползёт по рифу и переваривает за раз только небольшой его участочек, а позади неё, как после саранчи на поле, остаётся лишь белый коралловый скелет, бывший до того цветущим рифом.

 

Но нашлись и такие богатыри, которые, чтобы добраться до лакомого хозяина, применяют противоположный домкрату принцип тисков. Его используют разнообразные моллюски-хищники, как например дальневосточный вселенец в Чёрное и Азовское моря, многим хорошо знакомая рапана. Найдя друзу мидий, она зажимает её мощной мускулистой ногой и жмёт до тех пор, пока не раздавит.

 

КОМПАС НЕ НУЖЕН

Кто бы мог подумать, что галиотисы, или морские ушки, обладатели красивой перламутровой (внутри) раковины и, на свою беду, вкусного мяса — отличные спринтеры, чего никак не скажешь, глядя на их приземистую плоскую «фигуру». Однажды, во время работы в Йемене, когда у меня ещё не было подводного ружья, я решил набрать на обед галиотисов и других моллюсков — консервы уже осточертели.

Кто любит плов, перепелов,

Ещё бы! Ужин тонный,

А мне бы денежки считать,

Смакуя абелоны...

Очень кстати вспомнил я Джека Лондона и его «Лунную долину» и ещё одно их английское название …

Каково же было моё удивление, когда увидел, с какой скоростью компания абелонов, обычно плотно сидящих присосавшись к субстрату, дружно метнулась на другую сторону переворачиваемого мной камня! Но такое, воистину спринтерское перемещение, я видел лишь однажды. Вот и думаю, а может быть я застал их в момент, когда они готовились к смене места?

Малоподвижные днём панцирные моллюски — хитоны и в особенности улитки-блюдечки — пателлы, большую часть жизни проводящие в сосредоточенном прислушивании к процессам пищеварения в собственном желудке, оказывается, отчаянные любительницы ночных прогулок в одиночку! Во время выхода на охотничью тропу, заворачивая всё время влево, она наползает на микроводоросли, сдирая их языком-рашпилем, и движется так до тех пор, пока к концу променада не попадет точно туда, откуда эта прогулка началась. Какова ориентация! А ведь при каждом выходе пателла меняет радиус и направление своего маршрута, чтобы не пастись на одном и том же месте и дать возможность водорослям подрасти! Края её раковины настолько идеально подогнаны к постоянному месту жительства, находящемуся обычно в расщелине и в тени, что на другом участке ей просто не выжить. По мере роста эта улитка каким-то образом умудряется и место жительства приспосабливать под себя.

Если во время отсутствия пателлы площадку, на которой она живёт, начиная с личинки, разрушить, поскоблив ножом скалу, то по возвращении она будет долго кружиться, останавливаться и снова топтаться на одном участке, выискивая своё место. Так и сяк примеряет она зубцы краёв раковины к скале, словно недоумевая: в чём дело? что случилось? ведь не могла же я ошибиться! Пателла разве что не спрашивает: «Кто спал на моей кровати?» И лишь окончательно убедившись, что дома и в самом деле нет, в расстроенных чувствах (ещё бы, лишиться жилья!) отправляется на поиски нового.

Ночные прогулки объясняются, видимо, тем, что, приподнятую над субстратом во время движения, оторвать её довольно легко, особенно в прилив, чем, и пользуются враги, а присосавшуюся к скале можно разорвать на две части, поддевая клином, но от скалы так и не отделить.

Упоминавшиеся выше галиотисы-абелоны присасываются ещё крепче. В юном возрасте, пока они слабоваты и живут на малой глубине, их единственное спасение — в скорости. Взрослея, галиотисы переселяются глубже, обрастая известковыми водорослями и крыложаберными моллюсками, разрушающими верхний слой их раковины. Но, компенсируя порчу внешних покровов, выполняющих функцию маскхалата, они постоянно наращивают внутренний перламутровый слой, и бывает, хотя и очень редко, из этого слоя формируются причудливой формы жемчужины. У пожилых экземпляров внешний покров достигает толщины в несколько миллиметров и переливается сполохами зелёного, малинового и алого цветов, расходящимися от завитка-точки роста в верхушечной части. При этом изнаночная часть «маскхалата», подкладка, играет ту же роль, что амальгама и чёрный лак у зеркала. Стоит разрушить их, и зеркало становится обычным стеклом, а у раковины прелесть красок тут же исчезнет.

У галиотиса фулгенса по периметру внутренней части раковины тянется орнамент, «написанный» чёрно-жёлтой вязью, которую при некоторой доле воображения можно принять за буквы экзотической письменности. Может быть, это следы живущих на них и не очень приятных соседей — губок, внедряющихся в верхний известковый слой и остающихся там навсегда.

На глубине в несколько метров добыть взрослого галиотиса в десять – пятнадцать сантиметров длиной, да еще и прикреплённого — проблематично. Не обойтись без ножа, аккуратно просунутого между тонким краем раковины и субстратом. Правда, сначала надо потратить много времени, чтобы найти самого моллюска, совершенно неотличимого от скалы, на которой он живёт.

Хитоны, пателлы, друппы, китайские шапочки, некоторые муррексы и даже ципреи могут в период отлива несколько часов обходиться без воды. Они ещё плотней прижимаются к скалам, спасаясь от безводья не только сами, но и укрывая под своей раковиной другие, более мелкие организмы.

Устрицы запасают воду внутри себя, устраивая в раковине своеобразный аквариум, для чего наглухо смыкают створки. Так же поступают и чашеобразные балянусы.

Ссохшись, пожелтев, терпеливо пережидают отлив жёсткие, как наждачная бумага, водоросли.

Все, кто не могут жить без воды даже малое время, отступают вместе с ней или хотя бы прячутся в тень у самой кромки, под камнями, там, где сохраняется влажность. Рыбы забиваются в расщелины, расклинившись жаберными крышками или даже уцепившись зубами за подходящий камень, всё с той же целью — чтобы не унесло в море. На первый взгляд весьма странное поведение для рыб, но на самом деле глубоко целесообразное: в открытой воде им не выжить — негде укрыться, здесь другие хозяева. Зачастую они лишены чешуи или она очень мелкая, обладателям же крупной чешуи, видимо, сложно изгибаться в каменно-коралловых лабиринтах, да и слишком легко поцарапать её о различные выступы, а может, им просто нет нужды прятаться, как, например, рыбам попугаям.

Но есть рыбы, в период отлива не отступающие вместе с ним, к существованию на воздухе приспособившиеся ничуть не хуже, чем их сородичи к воде. Это морские собачки — Blennidae. Большинство из них раскрашено весьма прихотливо, но некоторые серо и невзрачно — под цвет скал, переливчатую игру света на увлажнённой поверхности водорослей и теней от многочисленных изломов микрорельефа. Увидеть их можно только в движении, настолько удачен камуфляж. В длину собачки достигают более полуметра, но встречаются со столовый нож или карандаш, а то и вовсе с английскую булавку. Они точно кузнечики в траве — скачут во все стороны, ловко прижимаясь к камням грудными плавниками-присосками и нижней частью головы. Если же вы будете слишком надоедливы, они не уплывут, а начнут прыгать по скалам и воде, чтобы выскочить в другом месте и распластаться на камне, всем видом показывая: ну что, поймал? Рыбки хоть и мелкие, но нрава воистину собачьего! Размер противника их не смущает, могут вцепиться в любой момент и во что угодно, так что опасайтесь.

Но ещё более интересными, нам мой взгляд, являются ближайшие соседи бленнид по биотопу — переофтальмусы, они столь замечательны, что мы на время покинем берега Аравии и отправимся туда, где с ними можно побыть наедине и рассмотреть получше.

 

  

СТАРИК «ХОТТАБЫЧ»

Исследование рыбных запасов в территориальных водах Пакистана, проводимое в 1969 году по согласованию с рыбохозяйственными органами этой страны, было спланировано таким образом, что после работ в море члены научной группы, составляя отчёт о выполненных работах, около недели жили в Карачи. Наш отель располагался на самом берегу мангровых болот в которые, увы, впадали если и не все, то большинство городских стоков, медленно перемещаясь затем вместе с отливом в океан.

Чтобы добраться до болот, не загаженных стоками, приходилось уезжать километров на двадцать к северу от города, где на берегу океана находилась зона отдыха советской колонии. Меня и некоторых моих коллег пляж интересовал лишь потому, что с другой его стороны, за узенькой песчаной косой, буквально через дорогу, начинались обширные солоноводные марши с зарослями мангров, куда нас и влекло с неодолимой силой.

Это желание вызывало недоумение отдыхающих на пляже, в основном жён и детей сотрудников консульства и других советских учреждений и их охраны. Но и мы не могли понять, что может быть привлекательного лежать в шезлонгах, лупить под озверевшим солнцем волейбольный мяч или освежаться в довольно неприглядной мутно-глинистой — здесь — воде океана без всяких признаков жизни.

Нас — сотрудника Киевского зоологического института Юрия Васильевича Мовчана, гидробиолога, и ихтиологов — вчерашнего студента Славу Мирошникова и меня.

Мы быстренько переодеваемся, навьючиваемся фотоаппаратами, сумками со сменной оптикой и запасом плёнки, мешочками для улова, водой и всем прочим, что может понадобиться, и уже готовы выступать, но неожиданно пришлось задержаться.

За суетой сборов мы не заметили, как откуда-то появился бродячий факир, эдакий местный старик Хоттабыч, в чувяках с загнутыми носами, тюрбане и изрядно поношенном халате. Он вёл верблюда, на котором восседала маленькая обезьянка в замызганном цветастом платьице, шляпке и с бантиком на хвосте. Между горбами верблюда колыхались притороченные баулы, коробки, свёртки и прочая поклажа, среди которой виднелся и непременный атрибут местных факиров и фокусников — плетёная корзинка с коброй.

Худой и жилистый, как и его верблюд, старик, уловив заинтересованные взгляды, останавливается рядом. Услышав долгожданную команду, подогнув ходули, по частям, как складной плотницкий метр, укладывается верблюд.

Развернув тряпицу, символизирующую ковёр, Хоттабыч раскладывает на ней инвентарь и, скрестив ноги, усаживается рядом на песок. Его тут же окружают детишки, и начинается представление. Задержавшись, глазеем и мы, фокусы интересны в любом возрасте.

Первый номер программы можно назвать «трапезой факира». Пошарив вокруг себя в песке, старик извлекает из него белую, хорошо обкатанную гальку размером побольше куриного яйца, осматривает её, соблюдая гигиену, дезинфицирует, обтирая о полу халата. Затем какими-то странными движениями челюстей вправо-влево и вверх-вниз не раскрывает, а словно распахивает рот, кладёт на лопату языка булыжник; и после нескольких судорожных глотательных движений каменюка, раздувая горло, продвигается по гортани… Таким же образом, разыскав ещё с полдюжины подобных камней, он уминает и их. Насытившись, а может не найдя больше камней и поняв по выражению наших лиц, что мы убедились в его способности очистить пляж от всех близлежащих булыжников, старик удовлетворённо гладит себя под халатом по тощему голому животу и переходит ко второму номеру программы.

Непонятно откуда в руках у него возникает встрёпанный, лысоватый, синюшного цвета попугай величиной с недоощипанную курицу, ту самую, что на излёте советской власти была прозвана «синей птицей». Что-то довольно бормоча, очевидно радуясь своему возвращению из небытия и попеременно цепляясь клювом и лапами за рукав хозяина, птица взбирается на его плечо и хорошо заякорившись когтями и хвостом принимается наводить марафет в своём скудном оперении.

Солнце припекает, морщинистая, обвислая черепашья кожа на шее старика дрожит от напряжения, но он с привычной отрешённостью продолжает свои манипуляции: льёт воду из пустой бутылки, достаёт бесконечные ленты, цветы и шарики из тюрбана, из-за пазухи, из карманов, даже какую-то мелочёвку из органов обоняния и слуха. Но с началом каждого следующего номера вся эта мануфактура и бижутерия таинственно и незаметно исчезает, будто её и не было.

Восторженно визжат малыши, подходят женщины. Как мы потом узнали, этот Хоттабыч непременный, как и крабы-привидения, атрибут здешних пляжей, и они видят его каждый выходной, однако ж, всё равно интересно. Откровенно говоря, и мы рты разинули, глядя на его манипуляции.

Перед стариком, не осознавая ещё того, что происходит, и поэтому ничему не удивляясь, стояло несколько голеньких юных славян и славянок, недавно освоивших искусство передвижения на ногах. Растопырив глазёнки, они разглядывали в основном кривоклювого пернатого и беспрестанно кувыркающуюся обезьянку. Один из мальцов, сочетая приятное с полезным, при этом еще в упоении сосал палец на руке. Его-то и избрал старик для следующего фокуса. Палочкой, на конце которой только что цвела пышная роза, он прикоснулся к низу живота голенького мальчика, и тот начал пи́сать. Но странное дело: хотя тоненькая и вполне натуральная струйка текла оттуда, откуда она и должна течь у каждого мальчишки, на песке не было и следа влаги...

Слышу, женщины комментируют: мол, этот фокус старик показывает не всегда. Значит, нам повезло, удостоились.

Сам мальчик, поглощённый созерцанием ужимок обезьянки, ничего не видит и не ощущает. Сверстник из группы поддержки, должно быть из солидарности, делает то же самое, но в том месте на песке, куда падают его струйка, песок мокреет. Старик обращает на это внимание, быстро дотрагивается палочкой до места истечения струйки у мальчишки, и она так же внезапно, как и началась, иссякает…

 

Под занавес, выждав пока обезьянка соберёт в свою шляпку бакшиш, старик словно вдруг вспоминает о камнях в желудке, и мы наблюдаем обратный процесс их подъёма по раздувающемуся горлу в рот. Камни влажные — доказательство того, что они были в желудке, а не в рукаве или за пазухой.

 

НЕМНОГО ИСТОРИИ С ГЕОГРАФИЕЙ

Мангровые леса занимают тысячи квадратных миль в тропической части островов и материков в морях Карибского бассейна, побережий обеих Америк, Западной и Восточной Африки, Индии Австралии, на многочисленных островах Тихого и Индийского океанов и Индонезийско-Филиппинского архипелагов. Своеобразен растительный и животный мир этих полукустарниковых лесов, приспособившихся к вечному, дважды в сутки, чередованию — осушению и затоплению солёными океанскими водами. Да и сами мангровые деревья, принадлежащие к различным семействам, уникальны в растительном сообществе тем, что способны переносить невероятно высокую солёность и ничтожное содержание кислорода.

Эволюционно мангры выработали умение опреснять морскую воду специальными железами, выделенный избыток соли покрывает их листья налётом снаружи и откладывается в самих листьях, готовя таким образом к отмиранию.

Недостаток кислорода восполняется при помощи ходульных или воздушных корней. Как понятно из названия, часть этих корней находится в воздухе, и дерево словно и в самом деле стоит на ходулях.

Невольно задумываешься, а не в таких ли вот тёплых мелководных лагунах со сменяющимися условиями в какую-нибудь Архейскую эру и зародилась жизнь?

Значительно позже (точную дату не знает никто), что-то около трёхсот пятидесяти-пятисот миллионов лет назад, когда во всех морях процветали многочисленные существа, как предки рыб, так и ящеры, по неизвестным науке причинам именно рыбы — вот загадка! — стали почему-то осваивать сушу. Одними из таких первопоселенцев, выходцев из хлябей морских, стали предки переофтальмусов — илистых прыгунов, до сих пор остающихся наиболее типичными и интересными обитателями прибрежных лагун и мангровых зарослей.

Многие из тех, с кем они тогда выбрались на берег, эволюционируя, уходили по нему всё дальше и дальше в глубь материков, отращивая крылья-ноги, лапы-руки, клыки и когти, перья и шерсть. Совершенствуя зрение и мозг, пока окончательно не завоевали новую, не очень гостеприимную в те поры среду. Другие, немного пожив на суше, передумали и вернулись обратно в воду. Ну, а переофтальмусы оказались хитрее всех, приноровившись жить и в воде, и на воздухе — как живое напоминание о той, завитой туманом времени, поре.

На суше переофтальмусы дышат кислородом, растворённым в той воде, что запасливо набрана в специальные жаберные камеры. Когда этот кислород расходуется, а им ничего не угрожает и в воду лень погружаться, они, раздувая и сжимая щёки, просто заглатывают порцию воздуха, прогоняют его в жаберные камеры и насыщают воду кислородом.

Процесс заглатывания воздуха и перемешивания его в защёчных камерах сопровождается движением челюстей и щёк, какое мы делаем, полоща рот. Поэтому группа прыгунов, усевшихся вокруг лужи или на стволике мангра и то и дело перемешивающих воду в камерах, напоминает компанию порядком осоловевших любителей пива. Всё уже переговорено, язык заплетается, но никто не хочет уйти раньше соседа — вот и сидят, раздувая щёки и смакуя пиво.

Надо сказать, что кроме периодического раздувания щёк переофтальмусы постоянно моргают, то есть смыкают и размыкают кольцеобразные веки, тем самым протирая и увлажняя глаза, расположенные у них на темечке, на перископических выростах. Под водой зрение не очень нужно, а вот на воздухе без него никак не обойтись, иначе враз попадёшься на обед нашим перелётным птицам, зимующим и жирующим в этих краях. Морские и сухопутные змеи тоже не прочь закусить этой рыбкой. Прежде чем вынырнуть из воды и взобраться на дерево, прыгун, как и многие другие обитатели мангров, выставляет наружу глаза, как подводная лодка перископ, оглядывает окрестности и лишь потом отправляется на прогулку.

Во время прилива, когда вода покрывает всё вокруг, переофтальмусы ведут настоящий рыбий образ жизни; плавают, разнообразя меню, охотятся за другими водными жителями — мальками рыб, многочисленными рачками и мелкими моллюсками. Ну, а надоест — вспрыгнут на дерево полюбоваться разливом, полежать в тенёчке или под солнышком на веточках. Повезёт — подкараулят замаскировавшегося паучка, поймают в стремительном прыжке-полёте стрекозу или бабочку, да мало ли какие насекомые, спасаясь от кратковременного наводнения, ищут укрытия на деревьях.

 

Вот тут-то прыгуны и применяют в полной мере способность смотреть поочерёдно перископическими глазами. Пока один глаз высматривает поживу или протирается-увлажняется, другой бдит недрёманно, чтобы самому не попасть на обед затаившейся в ветвях остроклювой цапле, зимородку, нашей зимовщице выпи, прилетевшим с севера куличку или утке.

 

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ПРЫГУНАМИ

Впервые с переофтальмусами я встретился в порту Виктория на Сейшельских островах в 1964-м году. Мы пошли в увольнение, и едва сделали несколько десятков шагов по молу, сложенному из кусков кораллового известняка, как с обеих сторон его на обнажившемся в отлив дне шустро запрыгали непонятные существа. Сначала, по незнанию, я принял их за нечто среднее между ящерицами и лягушками — до того проворны они были, — но уж никак не за рыб.

Удивительные рыбы обитали среди всякого хлама, какой люди во всех краях и весях считают своим долгом выбрасывать в ближайший водоём.

Илистые прыгуны с одинаковым проворством скакали по маслянисто блестевшему илу, лавируя между битыми и целыми бутылками, пивными банками, пластиковыми пакетами, расползшимися коробами, изношенными автомобильными скатами, ржавыми железяками; и не задерживаясь, с подскоком проносились по оставшимся отливным лужам. При какой-то своей надобности внезапно ныряли в них или непостижимым образом взбегали на отвесную стену мола, чтобы спрятаться в многочисленных выемках, трещинах и пустотах, выбитых прибоем в коралловых камнях, из которых был сооружён мол.

Столь интересные создания тут же приковали моё внимание, и я готов был остаться на этом филиале городской свалки, чтобы познакомиться с ними тесней. Но, к сожалению, я был с группой, а она единодушно тащила меня в город, в зазывно распахнувшиеся двери местных лавок.

Желая на прощанье ещё раз полюбоваться странным аллюром забавных рыбок, я подобрал обломок коралла и швырнул в ближайшую лужу. Из небольшой грязевой сопочки в центре её в разных направлениях веером разбежались линии кружков, какие остаются на воде от брошенного по касательной плоского камня. Все они направились к другим островкам, лужам и к стене мола.

 

КТО ПУГАЛ ТАРЗАНА?

— Переофтальмусы, — просветил меня Костя и указал взглядом на лужу прямо у основания мола. — Помнишь, в какой-то серии «Тарзана», где путешественники идут в дебрях Африки по болоту, вокруг них собираются странные существа? Это те же переофтальмусы, только соответственно драпированные, приукрашенные разными рогами и выростами и снятые крупным планом. Чем не первобытные ящеры?

Мы немного отстали от товарищей и стояли неподвижно, прижавшись спинами к стене какого-то портового строения. Вот один переофтальмус высунул из норки, расположенной посреди лужи, свою бегемотообразную голову с перископическими глазами на самой макушке, словно две сросшихся ягодки на общем стебельке.

Переофтальмус, за которым я наблюдал, моргнул каждым глазом по очереди, прыгнул на воду и в несколько прыжков подскочил ближе к нам, очутившись в другой луже, усеянной россыпью своеобразных вулканчиков. Уселся на краю самого крупного из них, опустив кончик слегка изогнутого хвоста в воду и замер, изредка помаргивая. Один глаз его при этом зорко следил за нами, в то время как зрачок другого словно опускался в стебелёк, веко смыкалось на нём вращательным движением — и глаз снова сверкал на солнце, а процедура протирания повторялась с другим.

Переофтальмус стоял на грунте как на постаменте, приподняв голову и переднюю часть тела, опираясь на грудной плавник-присоску, подобную тем, которыми крепят к стене ванной мыльницу. Он стоял так до тех пор, пока кто-то из нас не шевельнулся, — и пугливая рыбка, кстати, родственница наших бычков, мгновенно развернувшись, скрылась в подводной норке.

 

КАБО СОТЕЙР

Дождавшись отлива, мы отправляемся на ловлю илистых прыгунов. С собой берём сачок на длиннющей бамбучине и кусок мелкоячеистой дели с привязанными по углам верёвками. Расстелив дель на грунте, мы собираемся загонять на неё переофтальмусов, что при их пугливости, как мы думаем, не составит труда, а затем вздёргивать её в воздух за верёвки и, пожалуйста, собирай улов, если ловля сачком окажется непродуктивной.

Пока мы расстилали дель и разносили верёвки, Чуков безуспешно махал сачком, он оказался слишком длинным и неуклюжим, а прыгуны, перепуганные вторжением в их местообитание, чересчур проворными. Они носились перед нами то прячась в норках в иле, то в стене мола.

Но вот ловушка приготовлена, и мы замерли, ожидая, когда же прыгуны станут бегать по сети. Однако затаились и переофтальмусы, обдумывая сложившееся положение. Попытки вспугнуть их и заставить в суматохе забежать на дель не увенчались успехом, они явно оббегали её, как и другие препятствия, в изобилии устилавшие обсохшую литораль.

Надо сказать, что наши манипуляции с сетью и сачком не остались незамеченными местными жителями и в первую очередь детворой. Человек десять разновозрастных и разной степени смуглоты, кучерявости и вполне добротной колхозной веснущатости мальчишек и девчонок собралось позади меня, и, перешушукиваясь, с интересом наблюдали за нашими действиями.

Даже неизбалованного происшествиями полицейского, изрядной толщины и угольной черноты дядьку, нёсшего свою службу где-то за территорией порта, на площади возле почты, привлекла необычная суета. Делая вид, что его интересует непорядок на литорали с другой стороны мола, бочком-бочком передвинулся к нам и нет-нет да и скосит выпуклый чёрный глаз на нас и наши снасти.

Чтобы скоротать ожидание, выбираю мальчишку поближе, показываю на прыгуна, изображаю рукой прыгающие движения, спрашиваю: «Вот из ит?»

Польщённый вниманием, улыбаясь во весь рот, пацан отвечает: «Кабо сотейр!»

— А, так это обыкновенный кабо сотейр! — говорю я по-русски и уже гораздо громче, указывая рукой на пробегающую мимо рыбку, чтобы надёжней запомнить произношение и в расчёте на всех слушателей, по слогам повторяю, — ка-бо со-тейр!

И тут происходит что-то совершенно невероятное. Наверное, ни один комик мира не мог ожидать подобного эффекта от самой гвоздевой своей шутки. Не ожидал его и я. Подошедшая вплотную ребятня искренне и дружно, как только и можно смеяться в их возрасте, заливается таким звонким смехом, что даже полицейский не выдерживает — ухо больше не в состоянии вытягиваться в нашу сторону без риска оторваться, а тут вроде бы некий непорядок и нелишне вмешаться. Совсем не грозный страж оказывается возле взвизгивающей от смеха девчонки, выгнувшейся так, что косички её чуть ли не метут бетон сзади себя, и что-то спрашивает. Я не слышу ни вопроса, ни ответа, но полицейский вдруг раздувает щёки, пучит глаза, не сдержавшись, хлопает себя по бёдрам, затем машет рукой в сторону литорали и нашей сетки, бормочет: «Кабо сотейр! Кабо сотейр!» и колышется всем телом от распирающего смеха.

По-прежнему не понимая, что же вызвало смех, повторяю вопросительно: «Кабо сотейр?»

Хохот достигает апогея. Полицейский, утирая слёзы, пошатываясь, неверными шагами отходит от нас; всхлипывая и захлёбываясь; повизгивая на разные голоса, детвора, дрыгая ногами, катается по бетону. Самый маленький карапуз, хохочущий, по-моему, за компанию, никем не замеченный отступает к противоположной стороне мола и, не ощутив края, падает в ил. Не переставая хихикать, вскарабкивается по известняку, высовывает из-за бордюра вымазанную рожицу и зовёт на помощь. Тут уж смеюсь и я, подмигиваю моим собеседникам, указываю на измазанного карапуза, и, не удержавшись, добавляю последнюю каплю: «Кабо сотейр?»

Восторженный визг перекрывает мои слова.

— Кабо сотейр, кабо сотейр, — повторяя на разные лады и тыча в него пальцем, все бросаются к малышу, вытаскивают его на мол. Какая уж тут ловля переофтальмусов?!.

— Чем ты их насмешил? — подходит ко мне Костя.

— Хочешь, научу? Скажи им «кабо сотейр».

— А что это?

— Думаю, илистый прыгун по-ихнему, — не очень уверенно говорю я.

— Чего ж тут смешного? — Костя пожимает плечами, недоверчиво смотрит на меня, но повторить вслух не решается.

В самом деле, чего же здесь смешного, кто знает? А я так и остаюсь для местной ребятни на всё время стоянки — мистер кабо сотейр!

На этом моё первое знакомство с прыгунами на Сейшелах практически и закончилось, но желание увидеть их снова и наловить, чтобы понаблюдать за ними, не оставляло меня. Хотелось также привезти их и в институтский аквариум.

 

АБОРИГЕНЫ МАНГРОВ

Болотистые мангровые заросли побережья Пакистана, вероятно, как и любые другие, очень отличаются от сухопутных болот по растительности, происхождению, составу илов, нет здесь разумеется никаких трав, не говоря уж о кочках с клюквой, черникой или голубикой, разве что на границе их и окружающей щебенчатой пустыни ютятся травы — солеросы и суккуленты.

Чавкающие и булькающие звуки сопровождают нас при любом движении. Лужи и озерки воды, пряди зелёных водорослей, опутавших выступившие в отлив из воды ходульные корни полукустарниковых деревцев-мангров — вот обычный и, наверное, не очень живописный пейзаж. Но это кому как!

В самом деле, не биологу делать здесь, конечно же, нечего, если не знать, к примеру, что мангры размножаются удивительнейшим образом. Созревший плод — чёрное, толщиной в мизинец, утолщающееся в нижней заострённой трети веретено. Оно висит, дожидаясь момента полного отлива, чтобы точно в период наибольшего спада воды оторваться от ветки, встрять острым концом, к которому предусмотрительно смещён центр тяжести, в обнажившийся размякший ил, заглубиться и начать срочно отращивать корни-якоря, иначе с приливом может вымыть, а затем со следующим отливом унести в океан. На весь процесс считанные часы. Об этом читано в книгах, а тут предоставляется возможность увидеть воочию!

Мангровые леса оберегают от размыва берега островов и материков, они дают приют нашим перелётным птицам и местному зверью. В Республике Бангладеш, обладающей малодоступными, крупнейшими в мире мангровыми лесами, водятся тигры.

Мангры интересны и просто сами по себе, своей способностью жить и процветать в условиях, казалось бы, непригодных даже для чахлого существования.

Когда время от времени в прессе затевается разговор о том, какие формы живого можно встретить на других планетах, все почему-то считают, что там смогут обитать только вирусы, бактерии, какие-нибудь микроорганизмы. Забывая, что на Земле в глубинах океанов в совершенно бескислородной среде, в перенасыщенном серой кипятке живут креветки, крабы, рыбы и другие довольно высокоорганизованные животные.

Кто знает, с чего начинает, что зарождает для начала Природа, чтобы заселить даже безатмосферные планеты, прежде чем на них, пройдя всю цепь эволюционного развития, появится человек? Или, применительно к другим планетам, РАЗУМ. В какой фантастический для нас облик облечёт его Создатель?

Наша личная цель сфотографировать всё, что представляет интерес, и общественная — наловить переофтальмусов для институтского аквариума, а также для Киевского института зоологии. Переофтальмусы отлично переносят неволю и хорошо живут в аквариуме, много воды им не надо, лишь бы были островки для отдыха. Корм — мясной фарш, насекомые, вместо солнца электролампы.

… Передвижение в манграх тягомотно-муторное и, мягко говоря, «тёплое» — пот заливает глаза, течёт по телу. Разбредясь, насколько позволяют прогалы в зарослях, постепенно втягиваемся в них и теряем друг друга из вида.

Каждый шаг даётся с трудом. Выискав взглядом предполагаемое место, куда поставить ногу, медленно вытаскиваю её из хляби, одновременно утапливая другую. Слышится смачный чмок, на глубине около полуметра стопа упирается в пружинящую опору — очевидно, переплетение корней, — после чего можно делать следующий шаг…

Наша тройка совершила несколько вояжей в мангры, и ни один из нас ни разу не встретил пустоты между корнями. Но вот однажды с нами напросилась наша коллега гидрохимик Антонина Полякова, выступающая в весе очень лёгкого пера. Надо ли говорить, что именно её-то и угораздило ступить в такое место и провалиться чуть ли не по грудь.

Процедура вытаскивания сопровождалась её причитаниями и проклятиями в адрес придурков биологов. Отправляя Антонину на купание к океану, утешаем, — зато у тебя удлинились не только руки, но и ноги…

Через полсотни тяжко дающихся шагов начинаешь ощущать те мышцы ног, о существовании которых и не подозревал, а потоотделение достигает максимума, что неожиданно приходится по нраву местным перепончатокрылым. В их восторженном писке так и слышится, — сюда ребята, питьё пришло! — спасибо, хоть не кусаются.

Обрадовавшись дармовому источнику влаги, «ребята» усаживаются на спину, находят местечко поудобней и, вожделенно потирая лапки в предвкушении сладостного должно быть для них водопоя, топчутся там, вызывая, как всегда в самый неподходящий момент, неукротимое желание почесаться.

Всего лишь в паре сотен метров океан, шум прибоя, крики отдыхающих, в упоении гоняющих мяч, визг детей. На горизонте, в дымном мареве зыбкие силуэты Карачи, а в зарослях мангров тишина, прислушайся — лёгкий шелест целлофановых крылышек стрекоз, журчание струек убывающей воды, океан отступает.

По отклонившимся в одну строну водорослям, травам, плывущим листьям, угадывается направление течения. Сначала на самых приподнятых местах выступают из воды низкие коряжистые стволики, а потом и высокие, дугообразные, ходульные корни мангров, контрфорсами удерживающие ствол и крону в зыбкой хляби. На сучках, веточках, проростках обвисают пряди водорослей, привычно пережидая жару и безводье до нового прилива. Всё явственней и сразу везде, с каждой минутой увеличиваясь в размерах, возникают островки серого илистого грунта, исчерченной таинственными чёрными следами-иероглифами крабов и моллюсков. Почва серая только сверху, чуть ковырни и проявляется угольная её чернота.

Увлёкшись стрекозами, вслед за ними забредаю в глубину зарослей. Остановившись передохнуть, перевести дыхание, оглядываюсь. Плотные зелёные листья мангров очень похожи на лавровые, запылились, перепутались паутиной, на ветках поближе к стволу примостились краснобрюхие крабы и внимательно следят за мной коричневыми бусинками глаз. Едва шевельнусь, они тут же отползают, прячутся за ствол, и если я продолжаю двигаться, сразу десятками падают в разжиженный, не успевший осохнуть ил и прячутся в пока ещё заполненные водой норки.

В тени листьев терпеливо выжидают добычу белесые пауки, щекочу одного из них былинкой, однако паучок не прячется, а простирает левые и правые ноги в стороны, вытягивается вдоль веточки и замирает, притворившись кусочком отставшей заплесневелой коры. Но я не отстаю. Тогда он, поняв, что от меня так просто не отвяжешься, а камуфляж его разоблачён, переползает на нижнюю сторону той же веточки, на парашютике-паутинке в затяжном прыжке десантирует в лужу и, нимало не смутившись водной преграды, драпает по ней как посуху до ближайшего дерева, только круги по воде разбегаются.

По мере отступления воды заросли оживают. На только что обсохший ил слетаются зимующие здесь многочисленные кулички разных видов. Точно такие, какие недавно уселись отдыхать к нам на палубу. Обмениваясь информацией, деловито попискивая, они рассыпаются цепью, непрестанно зондируя клювом почву, что-то поклёвывают. Дружно прочесав отмель во всех направлениях, одновременно все снимаются и перелетают на другой участок.

Где-то истошно орут вороны; безмолвно, только слегка поворачивая голову, бдительно следят за всем происходящим белые и серые цапли, неподвижно сидящие на наблюдательных пунктах — сухих вершинах деревьев, побеленных их помётом.

Пользуясь отливом, из норок выползают краснолапые крабы-манильщики. И сразу же дружно принимаются за своё извечное дело — ритмично, словно по команде отмахивать громадной правой клешнёй с кроваво-красной внутренней стороной. Так они подзывают подруг — девочки, мы здесь!

Считается, что манящее движение имеет не только характер сексуального призыва, своеобразной крабьей серенады, но и подаёт сигнал другому крабу-самцу не пересекать границу частного владения. В противном случае начинается рыцарский поединок из-за дамы, застенчиво наблюдающей за ристалищем со стороны. Границы приватизированных территорий очень близки, подсчитано, что на площади в квадратный метр может расположиться свыше полусотни крабов. Представляете, какая точность в разграничении персональных участков!

Те крабы, что живут ниже, выползают позже, так как их норки дольше остаются под водой, но с каким бы опозданием ни вылез краб из норы, он тут же включается в однообразно-размеренный темп взмахивания; так отставший от строя солдат подбирает ногу.

Машет, очевидно подражая взрослым — тренируется — кнопочного размера детвора, солидно отмахивают великаны почти со спичечный коробок. Отмашка от себя, и отмель мгновенно расцветает тюльпанно-маковым кумачом, клешня поджимается к себе, и только легионы серых бугорков выделяются над илом.

На Сейшельских островах живёт другой вид крабов-манильщиков — с небесно-голубой расцветкой лап, и там в отлив литораль напоминает привольное колыхание под ветром льняных полей Псковщины или Смоленщины.

Застигнутый в стороне от норки манильщик мигом опрокидывается на спину и выставляет перед собой гигантскую, чуть не больше самого тела растопыренную клешню: попробуй, тронь! Впрочем, застать врасплох колонию манильщиков очень трудно, стуком клешней о грунт они способны предупреждать друг друга об опасности.

Крабы живут в норках, отверстия которых видны только в отлив, потому что во время прилива каждый краб вход в свой дом закрывает крышкой, скатанной из ила. Если присмотреться внимательней, на участке, где живут эти крабы, можно обнаружить множество небольших кучек, состоящих из рыхлых комочков ила величиной меньше спичечной головки. Это экскременты крабов, питающихся органикой, извлечённой из ила. Через несколько минут после затопления вода размывает следы крабьей жизнедеятельности, выравнивает участок, маскируя норки, и ни за что не догадаться, что весь грунт буквально нашпигован крабами.

А вот ещё один обитатель мангров, избравший для жилья остающиеся после отлива мелководные лужи в низинках, на опушках зарослей, по краям полянок. Дно их устлано комковатой взвесью серо-глинистого цвета. От малейшего касания невесомая взвесь поднимается дымным облачком и долго курится, выдавая возмутителя спокойствия, такого же невзрачного окраса, но одновременно и маскируя его оседающей мутью.

Надо затаиться и смотреть в быстро исчезающую взвесь. Здесь в тёплой, а в отлив так и почти горячей воде в этой мути скрываются крабы, обладатели совершенно выдающегося размера телескопических глаз. Они пользуются ими так же, как и подводники перископом.

Прежде чем выдвинуть из воды корпус, ещё на глубине краб устанавливает в вертикальном положении систему внешнего наблюдения — стебельки глаз длиной и толщиной со спичку. До того они хранились в специальных пеналах-пазухах в передней части карапакса, и для ближнего подводного наблюдения используются только зрачки, имеющие шарнирное крепление и способные обозревать вкруговую на триста шестьдесят градусов.

Крабов любят все, но односторонне, чисто гастрономически; люди, осьминоги, рыбы, птицы. И все находят их по поднимаемой мути, по движению, поэтому, чтобы не выдать себя, краб осторожненько привстаёт на лапах до тех пор, пока зрачки, расположенные на самой верхушке стебельков, не достигнут поверхности. При этом плёнка натяжения образует небольшой конус над каждым зрачком, затем, сам оставаясь неподвижным, краб начинает поворачивать стебельки окуляры, изучая со всех сторон обстановку в воздухе и на воде под разными углами зрения.

Если опасности нет, краб продолжает приподниматься на лапах, пока глаза не окажутся полностью на воздухе. Так же он поступает в случае увеличения толщи воды, сам идёт по дну на перископной глубине, а дистанционные зрачки глаз наверху. Если глубина внезапно возрастает, краб плывёт, выдерживая перископы над поверхностью. Ну, чем не микроподлодка?

Выйдя на берег, где перископическое зрение не нужно, стебельки протираются — оптику надо беречь — и аккуратно укладываются на штатное место. Несмотря на все эти ухищрения, на замечательные приспособления, дарованные ему Природой для выживания, крабы часто достаются на обед длинношеим охотникам-засадчикам — выпям и цаплям. Распознать неподвижного врага краб не в состоянии. Всё дело в выдержке, бесконечном терпении, а его птицам не занимать, им некуда торопиться, а крабу в период отлива надо во что бы то ни стало заняться охотой.

Обманутый тишиной и покоем, неподвижностью птицы, он пытается выглянуть из-под воды и попадает на обед пернатым, чаще целиком, если удар клюва-копья пришёлся в панцирь, иногда, если прицел был неточен или краб успел увернуться, ему объедают лапы, а то и глаза.

Ну, и что? не беда. Приходится всего лишь поголодать, дождаться следующей линьки, и краб снова с лапами и глазами, молодыми, чистыми и более зоркими. Этой способностью регенерировать утраченные органы в той или иной степени обладают и другие ракообразные.

Для этих крабов наибольшую опасность представляют птицы, поэтому они и избрали для жительства лужи на опушках мангров. Крабы не видели в нас угрозы и откровенно демонстрировали все приёмы маскировки, но стоило резко взмахнуть рукой, как они, поджав ноги и убрав глаза, плавно припадали к илу, на время становясь ничем не примечательным уплощённым бугорком. Вокруг вспугнутого в луже краба поднимается «дымовая» завеса, размывая его силуэт и скрывая лучше всякого убежища.

 

ДОРОГУ ПЕРЕБЕГАЮТ… РЫБЫ

При каждом шаге, словно дожидаясь его, впереди и сбоку, и сзади что-то булькает, чвякает, шлёпается, пробегает поперёк моего маршрута и исчезает, не дав рассмотреть себя. Это переофтальмусы, их тьма вокруг, но они предпочитают перебегать именно тогда, когда я нахожусь либо в самом неустойчивом положении, на одной ноге, либо пытаюсь изловчиться и почесать наиболее недоступное место на спине, между лопаток, избранное насекомыми для своего водопоя.

Как часто бывает, стоит увидеть хоть одного прыгуна в изумлении вытаращившего глаза то ли на меня, то ли на особенно аппетитную стрекозу, зависшую между нами, запомнить место, где он затаился, как сразу же различаю другого, а вон ещё, ещё… Они везде. И нигде?! Молниями — только блямки остаются на воде — проносятся в разных направлениях, лихо перепрыгивая через попадающиеся препятствия, возносятся на ветки, гоняясь за мошкарой или спихивая друг друга с наиболее удобных для наблюдения сучков. В жизни не видел более пугливых созданий.

Выбираю местечко поукромней, приваливаюсь к шершавому стволику мангра, с наслаждением почёсываюсь, уф-ф, благодать! Через объектив внимательно окидываю взглядом ветки, стволы, корни, илистые сопочки, лужицы. Переофтальмусы настолько удачно замаскированы, как под ил, так и под почти такого же цвета кору деревьев, что отличить их от местности весьма затруднительно, но я не теряю надежды. Тщательно осматриваю всё мало-мальски похожее на них, плавно веду объективом, и не дай Бог резко шевельнуться, с дерева, которое только что досконально оглядел, отделяются … куски коры! прыгают вниз и тут же исчезают.

Вот ещё одна докука, привязалась стайка крошечных — не больше мизинца — но острозубых рыбёшек, они остервенело отщипывают кусочки размякшей кожи с колен, именно до них я погружён в ил, едва прикрытый плёнкой воды, однако этим микропираньям вполне хватает для разбоя и такой глубины. Мне щекотно, но прогнать их нечем, руки боюсь испачкать, а ноги как столбы, не пошевелить.

Выбрав особо приметную и фотогеничную норку, расположенную в нужном ракурсе, сосредоточиваю внимание на ней, но всплеск сбоку отвлекает, скашиваю глаза, вода в луже помутнела, это, не дождавшись моего внимания, переофтальмус скрылся в незамеченной мной другой норке. Не век же ему там сидеть! Беру её на прицел, но теперь всплески слышатся со всех сторон. Словно сообразив, что я им ничем не угрожаю, переофтальмусы расшалились вокруг меня, но они настолько шустры, что ничего не успеваю разглядеть, куда уж там сделать снимок!

Однако терпение моё вознаграждается. Словно на фотобумаге в ванночке с проявителем сначала сквозь успевшую посветлеть воду, а затем и из неё вырисовывается славная лупоглазая мордашка. Уморительно моргнув поочерёдно каждым глазом и всполоснув рот, прыгун несколько секунд таращится на меня. Потом неуловимое движение хвостом, серия прыжков, каждый в десять-пятнадцать сантиметров, и вот он уже на сучке, куда взлетел прямо из лужи, совершенно слившись с корой и выстлавшись по изгибу ветки изучает меня с более удобной точки, только глазки поблёскивают. Теперь бы не вспугнуть, навожу на резкость, плавно уменьшаю расстояние, эх жалко, что в тени, диафрагмирую… Щелчок затвора оглушителен, как выстрел, но прыгун ждёт, вероятно глуховатый попался. Пытаюсь переместиться. Пока стоял, основательно засосало в приятную прохладу.

— Алексеич, Алексеич, сюда, — зовёт меня Юрий Васильевич. Ну и выбрал же время, молча злюсь я, продолжая выискивать другой объект…

— Где он? — обращается Юра к Славке, месящему ил где-то в стороне. — Тут столько прыгунов!

Тот равнодушно откликается: «Может, утоп?»

«Я вам утопну», — делая очередной снимок, думаю я… Ещё кадр, ещё.

— Чего вы разорались? — откликаюсь на призывы. — Их и здесь не меньше, ещё с полчасика поснимаем, а потом начнём промысел.

Слепит и жжёт беспощадное солнце. Утратив плацдарм на спине, насекомые перекочёвывают на плечи и, верх наглости, какая-то отделившаяся компания укрепляется даже за ушами, а я, интерес пересиливает, не могу их стряхнуть, спугну рыбку!

Не отводя взгляда от прыгуна с ужасным чмоканьем вытаскиваю ногу, пересовываю её вперёд, наклоняюсь и, маневрируя корпусом, снимаю на максимальном приближении. Как жаль, что я не могу шевелить ушами, пытаюсь, но только кожа на лбу собирается в складки. Обнадёженная моим спокойствием, как раз в этот момент группа шестиногих бандитов проникает в самую заушную складку. Им вероятно не очень удобно, они упираются лапками и с наслаждением посасывают пот. Ну погодите, я пару раз щёлкаю затвором, стараясь вытерпеть обнаглевших насекомых, солнце, некстати свалившийся на спину клок паутины… Кажется, получилось. Медленно распрямляюсь, и сначала одним ухом, а потом другим вдавливаюсь в подвернувшуюся веточку мангра. Вот и у меня радость…

Замечаю, что некоторые переофтальмусы удерживаются плавником-присоской даже на вертикальных стеблях, раза в два тоньше их туловища, словно обнимая их. Слишком высоко они не взбираются — незачем. Но где бы ни сидели прыгуны, комфортней всего им если слегка изогнутый хвостик смачивается водой. Впрочем, смачивать тело не обязательно, а вот хвостик изгибают всегда таким образом, что образуется как бы постоянно напряжённая пружинка, готовая в любой момент сняться с предохранителя.

Удаётся разглядеть, как переофтальмус, спрыгивая с ветки на воду или грунт, расширяет присоску, словно парашютик, приземляется на неё и тут же мгновенно сокращает, сжимая таким действием воздух под ней — получается своеобразная, воздушная подушка — отталкивается и несётся лёгкими прыжками. Он способен в любой фазе прыжков моментально изменить движение в другом направлении; пронестись по луже, нырнуть в неё и проплыть сколько необходимо. А если глубина позволяет, снова выскочить и спрятаться, хоть в подводной, хоть в обсохшей норке.

Между тем отлив почти закончился, в последних ручейках с незримым током воды, преодолевая перекаты, всплёскивают какие-то почти прозрачные рыбки, спеша подкормиться мошкарой перед тем, как уйти с водой на глубину. Мимо меня, небрежно скользнув по ноге, протягивается небольшой угорь, торопясь закупориться в норе, он переждёт отлив, замуровавшись в ил.

Цапли, таившиеся в гуще зарослей, внезапно, как обвал, тяжело хлопая крыльями, перелетают с одного дерева на другое. Кто их там вспугнул? Остаётся сидеть лишь невозмутимая выпь, подозрительно косясь на меня жёлтым пронзительным глазом, я ей, видимо, создаю помехи.

Бестолково галдя, то надо мной, то над Юрой или Славкой носятся вороны, чем не пойму, но мы им явно мешаем. Может быть, это их охотничий участок? И они всеми силами стараются прогнать нас, особенно досаждая, когда я, согнувшись, пытаюсь что-нибудь сфотографировать. Но стоит направить на них объектив, как они сразу валятся на крыло, пикируя в заросли, и низом испуганно разлетаются кто куда, но, посовещавшись в стороне, снова собираются в стаю и, сделав пару кругов, с гвалтом атакуют кого-нибудь из нас.

Метрах в пятидесяти от меня, на протоке торчит высокий шест, чуть подальше ещё несколько. Шесты наискосок пересекают протоку, вероятно, какое-то рыбацкое приспособление. Сквозь склонившиеся над водой ветви мангров, вдалеке я различаю лодчонку с рыбаками, растягивающими сеть между гундерами, так называют подобные шесты на Азове. Как у нас бакланы, здесь эти шесты для рыбалки и отдыха используют какие-то горбоносые нахохлившиеся рыбоеды. Возле шестов даже в самый большой отлив вода не убывает, и очевидно там собирается вся рыба перед тем, как скатиться в море и возвращаясь из него.

То одна, то другая птица, высмотрев добычу, срывается с шеста, плюхается в воду, вздымая сноп брызг, выныривает, и, тяжело поднявшись с воды, снова усаживается на прежнее место. Отряхнувшись, она растопыривает крылья для просушки и, грозно оглядевшись, соря чешуёй, рвёт трофей, разбрызгивая капли воды.

 

УДОБНЫЙ ЛОВ ПРЫГУНОВ

Как только мы ни ухищрялись, но поймать переофтальмуса так и не смогли. Расстилали сетку даже под мангровым деревцем, предполагая, что если со всей силы его тряхнуть при помощи заранее привязанной верёвки, рыбёшки, как переспелые абрикосы, посыплются вниз. Но не тут-то было! Переофтальмусы играли с нами в кошки-мышки, они заскакивали на какие угодно деревья, только не на те, под которыми мы расстилали сеть.

Тогда, плюнув на предрассудки и стоически перенося насмешки, перед следующим выходом в мангры Слава наловил всевозможной живности, начиная от ленивых судовых тараканов и молей до сухопутных богомолов, бабочек, кузнечиков и крупных, в чёрно-жёлтую полоску пауков. И вот, нахлобучив панамку, наш рыболов расположился на коряге в жидкой тени мангра.

— Прыгун — это рыба, — констатировал он, — а всякой приличной рыбе положено ловиться на крючок!

Жаль, что это знал только он! Такого зрелища здесь никто и никогда не видел.

Да и любой российский коллега по страсти, увидев рыболова, забрасывающего леску на грязевую полянку с блюдечками воды, посчитал бы, что парень перегрелся на солнце, или отродясь такой, с заворотом. Ловить рыбу на суше! Видимо, так же считали и прыгуны, как обычно прыгавшие во всех направлениях и изумлённо таращившиеся и на ловца, и на нас, увешанных фотоаппаратами и разными мешочками. Некоторые из них даже лихо заскакивали на деревья для лучшего обозрения, но ни один из них не соблазнился предложенным меню, они просто не замечали, какие деликатесы предлагал им Слава.

Но не зря же считается, что уединённость рыболовов благоприятствует и способствует творческому осмыслению окружающего мира. В это время у них в голове происходят некие таинственные процессы, в результате чего и рождается верное решение. Ну, и рыбацкое утешение: время, проведённое на рыбалке, как известно, в срок жизни не засчитывается...

Так и не дождавшись поклёвки, Слава вдруг высыпает приманку из коробки прямо на головы прыгунов: «Да подавитесь вы!» Потом задумчиво трёт себя по лбу, почёсывает потылицу и говорит мне: «Ты охотник, вот и будешь стрелять, а пока он барахтается, соображая, что к чему, где верх, где низ, я его р-раз, и в сумку!»

— Из чего стрелять-то?

— Из рогатки.

Вот какая идея пришла ему в голову…

 

НА РЫБ С РОГАТКОЙ

Вечером мы вырабатываем тактику лова прыгунов. Из старого респиратора вырезаем две равных по длине полосы резины и изготавливаем рогатку.

Снова тёплое послеполуденное время, мангры. Обвешанные охотничье-фотографическим скарбом, мы углубляемся в уже хорошо знакомые заросли.

Выбредаем на открытое пространство, высматриваем переофтальмусов покрупней, и я стреляю из рогатки, целясь в ил под брюхо рыбке. Это не особенно сложно, так как переофтальмусы обычно сидят на небольших бугорках, комочках ила или валиках, окружающих норки, и подпускают метров на пять. Слава оказался прав. Пока, отброшенный вместе с илом прыгун соображает, что с ним случилось и куда бежать, автор идеи, растопырив руки, во вратарском прыжке бросается на потерявшую ориентировку рыбку…

Ловца прыгунов мы освободили от всей поклажи, а для лучшего толчка заботливо подстилаем под ноги мангровый сушняк. Конечно, через пару бросков Слава весь в иле до самой макушки, и хотя не каждый мой выстрел, как и его бросок удачны, однако несколько рыбёшек попадают в полотняную темницу, которую носит Юрий Васильевич.

Мы обращаем внимание на любопытную особенность обитателей мангров: почти все они, за исключением некоторых моллюсков-конусов, несмотря на то, что всё время живут в илах, остаются чистыми, не прикладывая к тому никаких видимых усилий.

Присмотревшись к моллюску конусу, примечаю, что и он в иле только снаружи. Выдвигаемая из раковины «нога» абсолютно чистая. Как им удаётся сохранить чистоту, непонятно.

— Да что вы одну мелкоту ловите, — возмущается Васильевич, — покрупней бы, они ведь зрелищней!

 

САМЫЙ БОЛЬШОЙ ПРЫГУН

— Я придумал! — забыв, что руки у него по локоть в иле, хлопает себя по лбу Славка.

— Норы-то у них не бесконечные! Вы смотрите, где погуще муть всколыхнётся, там, наверное, самый крупный прыгун спрятался, а я его р-раз! — Славка обеими руками показывает, как он ловко схватит здоровенного прыгуна в его норе.

Действительно, и как мы сразу не додумались до такой простой вещи! Мы в восторге от идеи Славки. Я засовываю за резинку плавок ненужную теперь рогатку и запечатлеваю исторический момент — добытчика прыгунов Славку, приникшего грудью к илу и выуживающего из норы прыгуна, и Юрия Васильевича, подставившего мешочек. И вдруг замечаю, что возле меня в одном из кратеров, судя по мути, спрятался, вероятно, самый громадный на всём болоте переофтальмус.

— Сюда, сюда, — зову я охотника, указывая на не осевшую муть, и отодвигаюсь в сторону, повторять два раза ему не надо. Воодушевлённый будущим успехом своего метода, Слава немедля, пока прыгун не закопался в иле, запускает руку по локоть, глубже, глубже… У него уже появился навык: действовать надо медленно, чтобы прыгун не попытался прорваться вверх, а просто отступал бы в глубь своего убежища, где загнанный в тупик и будет схвачен. Вот уже ловец приклонился к самому илу, вытягивая шею набок, елозит в иле бородой, ещё глубже погружает руку… по самое плечо… Ну, конечно, большой прыгун, он и норку роет соответствующую.

Затаив дыхание, мы смотрим на лицо Славы, стараясь по мимике угадать, что он там нащупывает? Я вижу, как у Юры непроизвольно шевелятся пальцы, словно это его рука сейчас там в норе. Чувствуется, как трудно ухватить скользкую рыбёшку. Держать её надо крепко, но не задавить. А Славка, упираясь ногами, уже полбока затолкал в ил в азарте, но никак не даётся прыгун! В иле борода… ухо… щека … он набирает полную грудь воздуха, закрывает рот, словно приготовился нырять в ил с головой, изворачивается так, что на поверхности виден только нос и один глаз, другой он зажмурил и погрузил в ил вместе с закрытым ртом. Да, от Славки никакому прыгуну не уйти, отчаянный парень, одесский университет может гордиться… В открытом глазу мелькает что-то похожее на недоумение, внезапно меняющееся на выражение ужаса, и он, огласив дремотные окрестности отчаянным воплем — а-а-а! — стремительно выдёргивает руку: «Крокоди-и-л!»

В самом деле, в руку вцепилось что-то чёрное, бесформенное, величиной чуть ли не с футбольный мяч, оно отрывается от его пальцев и, описав дугу, смачно шлёпается где-то в глубине зарослей, всполошив притихших было ворон.

Этот крик и вскинутая рука оставляют незабываемое впечатление, мы с Юрой застываем в недоумении, крокодилов здесь давно нет, но тогда что это?

— Ах ты, тля! Помогите, у-у-а…

Не переставая подвывать, Славка остервенело машет рукой, он, наверное, и приплясывал бы, да топкий ил не позволяет. Подносит палец ко рту в намерении обсосать, но как? Вся рука в грязи, а вода выпита. Эх, была не была, хорошо, что ещё внутренние запасы сохранились… Старым пионерским способом, каким когда-то тушили костры, поочерёдно обмываем его руку и большой палец.

Открывается рваная рана с намертво вцепившейся в неё большой клешнёй громадного ильного краба, как и прыгуны живущего в норах.

— Ну и крабище!

— От зараза… у-у-у, чуть палец не откусил, клешню отцепите.

Юра двумя руками с усилием разжимает клешню, продолжающую автономно отражать нападение врага, мёртвой хваткой удерживаясь на пальце.

— Ого, не пассатижи, а клещи… кузнечные, держи, амулет сделаешь на память, будешь невестам рассказывать, как тебя крокодил схватил.

Кровь пошла снова.

Не до смеха. Из прорезанного клешнёй пальца обильно выступает кровь. Под аккомпанемент проклятий и подвываний, посылаемых Славкой в адрес «самого большого прыгуна» мы торопливо выгребаем из мангров.

 

Нас провожает попискивание куличков, бульканье, хлюпанье, радостный галдёж ворон, они, хоть и с помощью краба, но выгнали нас из мангров. 

 

«БЕЛЫЕ КОНИ» АРАВИЙСКИХ ПЛЯЖЕЙ

Ближайший песчаный мыс почти на нет сходит, подползая к морю, а в литоральной зоне внезапно дыбится остриями чёрных базальтовых скал, изъеденных ветрами и волнами, избуравленных животными-сверлильщиками — губками и моллюсками.

Скалы многофункциональны. Это — жильё, укрытие, место для засады и наблюдения. Это преграда ветрам и течениям, идущим вдоль берега. Между ними под водой образуются микрозавихрения, водовороты — центры скопления пищевых объектов, стремительные сквозняки и зоны затишья, теневые и солнечные стороны, и всё это меняется местами в зависимости от времени суток, сезона года, а в наибольшей степени от направления течения и силы прибоя.

Берег тоже интересен, здесь своя не менее любопытная жизнь, и я решил побродить по берегу с фотоаппаратом, переключившись на фотоохоту за оциподами — крабами-привидениями, шустрыми и неуловимыми, словно солнечные зайчики. Чего проще — удирать в случае угрозы головой, то есть головогрудью (у ракообразных это одно целое) вперёд, но нет!

На ровной без укрытий поверхности пляжа необходимо быть готовым в любой момент спасаться со всей возможной скоростью в любом направлении.

Как известно, раки предпочитают в случае опасности пятиться назад. Крабы же, в том числе и оциподы, давно усвоили, что лучше всего убегать боком, и в совершенстве овладели этой способностью, как и другой: на бегу мгновенно замирать, прижиматься к песку, тем самым избавляясь от демаскирующей тени, и исчезать из поля зрения даже остроглазых морских птиц. За эту способность их и окрестили крабами-привидениями.

Впрочем, у каждого народа свои сравнения и ассоциации, прибрежные жители Поднебесной за те же самые качества назвали их — «белые кони».

С непостижимым проворством, словно биллиардные шары после сильного удара, разбегались они передо мной, и я не мог понять, как ни следил, куда они бросятся — вправо или влево, вперёд или назад. К себе они упорно не подпускали: я делал шаг, и они с невероятной быстротой, семеня выпрямленными ножками и привстав на цыпочки, будто не на песке, а на паркете, не отбегали, а откатывались на безопасное расстояние. На всякое моё движение они реагировали мгновенно, поневоле верится, что виды покрупней способны даже застать врасплох и поймать мелкую птицу, — ведь их скорость свыше метра в секунду!

Крабы явно не хотели позировать, в каждом шевелении видели потенциальную опасность для себя и удалялись раньше, чем мне удавалось подойти ближе и навести на резкость, так что я всё время оказывался в центре круга диаметром в несколько метров. Они держались стайками штук по пятнадцать-двадцать и были совершенно одинаковы, выбрать одного и преследовать до измора оказывалось затруднительно, да и неизвестно, кто кого скорей заморит. Но попытка не пытка, и после нескольких неудачных покушений на их свободу, мне удалось отсечь от стаи самого нерасторопного краба и прижать к воде. Ему ничего не оставалось, как скрыться в подвернувшейся норке, где, по-видимому, он почувствовал себя в полной безопасности. Однако он крепко ошибся, раскопать её и извлечь отчаянно сопротивлявшегося пленника было не так уж и трудно.

Конечно, естественным врагам оципод — птицам, ночным хищникам шакалам и лисам сложновато ловить крабов, так как они загодя узнают об опасности, вероятно, по легчайшим сотрясениям почвы, но люди их перехитрили.

В этих краях промыслом крабов занимаются либо старики, либо дети, да и то ради забавы. Поступают они так: отсекают краба от норы или загоняют в нору, а входное отверстие закрывают обрывком сети, в которой он и запутывается.

Крабы прекрасно знают расположение всех нор и даже на совершенно ровной поверхности, где укрытие не видно с высоты нескольких сантиметров — максимального роста оципод — краб, почуявший опасность, бежит по прямой к ближайшему убежищу и оказывается в расставленной сети.

Ну, а я привязал свою добычу — будущую модель — ниткой к щепке, щепку воткнул в песок и отпустил. Краб, однако, не остановился на длине вытянутой нити, а, наматывая нитку на щепку и суматошно описывая концентрические сужающиеся круги, то и дело отрывался от этого занятия и хитровато поглядывал на меня перископическими глазами. Не теряя из вида щепку, я ползал вокруг краба на четвереньках, выбирая лучший ракурс, потому, что краб на фоне песка сверху почти не виден. Но что это? Навожу на резкость, диафрагмирую — вот щепка, нитка, круги, след краба… а где же сам объект съёмки?

Увы, сообразив, что выпутаться невозможно, краб оставил мне на память привязанную ногу и драпанул. Оставшихся ног ему хватало, чтобы ничем не отличаться от полноценных собратьев и нисколько не уступать им в скорости. Краб, похоже, ничуть не жалел о потере, свобода дороже, тем более что при ближайшей линьке вырастет новая нога, не хуже прежней.

Я поднял трофей и рассмотрел это чудо приспособления для передвижения по песку. Никакого кровотечения ни из культи, ни из отторгнутой ноги не было, специальные соединительнотканные листки, действующие, как заслонки, сжали сосуды и остановили кровь.

По всем законам физики на сыпучей поверхности острые коготки должны погружаться в песок, затрудняя бег, но этого не происходит. Внешняя сторона ноги выше конечного сустава-коготка, изборождённого продольными ложбинками, покрыта поперечно выступающими валиками, состоящими из ряда округлых шипиков, наклонённых под некоторым углом к её поверхности. Благодаря этим особенностям строения ног со своего рода протекторами лёгкое тело краба погружается в песок только подогнутыми коготками и нижней частью второго сустава. А поскольку таких ног восемь, то площадь опоры вполне достаточна для передвижения лёгкого тела краба по песку любой сыпучести.

Погоня за крабами на солнцепёке вымотала меня окончательно. Подхожу к одиноко торчащей у самой воды грибовидной скале, переступаю через полузасыпанный песком, битыми ракушками и кораллами, выбеленный солнцем череп черепахи и валюсь в тень. Умеряя сердцебиение, смотрю.

Зрелище свирепо бьющих о камни волн при почти полном безветрии поражает своим величием. На море небольшая рябь, и лишь метрах в тридцати от меня поверхность воды как бы проваливается, чтобы ближе к берегу вспучиться, вырасти, стремительно пасть на скалы и с пушечной силы гулом разбиться о них.

И вот что любопытно. Именно в самых прибойных местах, где, казалось бы, не удержаться никакому живому существу, не выдержать могучего океанского наката, поселяются, и не просто поселяются, а цветут и благоденствуют мягкие кораллы — альционарии. Они тоже разноцветные: зеленоватые, серые, коричневато-охристые. Эти кораллы интересны тем, что стоит дотронуться до одного полипа, как сжимаются все сразу и втягивают внутрь свои ловчие сети. Цвет всего сообщества мгновенно изменяется на однообразно розоватый, а сами полипы сморщиваются, как пересушенная груша. Сигнал тревоги очень быстро передаётся соседям. Но очень скоро вся колония каким-то образом получает сообщение, что он был ложным, успокаивается и, вернувшись в исходное состояние, снова принимается за добычу пропитания.

Альционарии можно было бы сравнить с каким-нибудь невиданным тропическим растением, если бы они не были такими непостижимо гибкими и скользкими. Волны постоянно полощут стебли то в направлении берега, то обратно, но они не только не ломаются (попробуйте сломать верёвку!), но и не перестают выполнять свою работу, процеживать воду, извлекая из неё все, что может сгодиться для питания. Поэтому в их зарослях всегда очень чистая вода.

Как-то, очень сильный прибой занес меня ненароком в этот подводный буш, и я очень долго кувыркался в противной склизости у самого берега, не имея никакой возможности выбраться из ласково-скользких объятий альционарий. Ухватиться и оттолкнуться было совершенно невозможно. Стебли кораллов проскальзывали между пальцев, камни обросли той же мелкощетинистой мыльностью. Идти я не мог, тут же падал сбиваемый волнами и катался голова-ноги до тех пор, пока, натешившись моей беспомощностью, волны сами не вынесли меня к границе альционариевого сообщества.

… Сижу неподвижно, прислонив голову к выступу скалы, — какая-никакая, а тень. Вспугнутые моим появлением чайки постепенно мостятся на свои места и погружаются в бдительную дремоту. Моя неподвижность успокаивает обитателей пляжа. Боковым зрением замечаю, что из глазницы черепа, немо уставившегося в небо и казавшегося пустым, медленно, как и подобает настоящему привидению, возникает яично-жёлтый краб, удивлённо протирает глаза и зачарованно, но каждое мгновение готовый скрыться в убежище или удрать, рассматривает меня. И это его появление столь же таинственно, как и возникновение настоящего сухопутного привидения из тёмной комнаты, подвала, из-под кровати или прямо из стены…

Знатокам потустороннего хорошо известно, что настоящие привидения немыслимы без отдалённости, заброшенности, паутинистой тьмы, бесшумного полёта летучих мышей. Хорошо бы ещё и захламлённое строеньице подревней. Всё это должно быть заполнено соответствующими звуками — душераздирающим хохотом, жуткими криками ночных птиц, схожими с воплями мертвецов.

Отчасти эти условия соблюдены и на бескрайних островных пляжах — хотя и не полностью, поэтому даже самое крутое привидение из любого средневекового замка или подземелья, окажись оно в тропиках, будет вынуждено изменить свои привычки. Помотайся здесь в балахоне и колпаке! Очки и те хочется снять — жарко!

Я удивлён появлением краба не меньше, чем он — моим. Краб, будто сжатая пружина или боксёр перед боем, чуть колеблется на четырёх парах полусогнутых ходильных ног, клешни пятой пары — передней, не используемой при беге, с кажущейся беспечностью, словно провоцируя меня, вроде бы с задумчивостью перебирают песчинки. Поверхность ослепительно жёлтого карапакса вся в мельчайших выпушках. Красавец, надо бы сфотографировать, но как? Фотоаппарат с телеобъективом под рукой, да ведь убежит, стервец, если шевельнусь!

Миллиметровыми движениями передвигаю аппарат, разворачиваюсь, взвожу затвор, навёл на резкость... Похоже, это заинтересовало краба, но он продолжает переминаться с ног на ноги в нерешительности — бежать или нет? Кадр, ещё, ещё — и вдруг, бросив искушать судьбу, он тенью метнулся по песку и растворился среди собратьев.

С замиранием сердца откладываю фотоаппарат, молю Бога, чтоб не попала внутрь песчинка, не вырвалась из держателя плёнка, чтоб удачно прошло проявление, да мало ли ещё какие напасти поджидают фотографа! И приходит момент, когда из ванночки с проявителем, сначала зыбко и нерезко, проступают запечатленные теперь уж навсегда какие-то неземные черты краба-привидения, названного мною для себя луноходом. Этот миг воспринимается как награда.

Долго сидеть неподвижно тяжело, солнце, подвигаясь к зениту, припекает всё жарче, тени под приютившей меня скалой почти не осталось. Отсюда хорошо видно каменисто-коралловое мелководье, спокойные воды обширной лагуны, лежащей восточнее. Одновременно хочется быть и в ней, и на берегу. Дальний край её ограничен и защищён от разрушающего действия волн скалистой грядой — рифом, выделяющимся белопенной дугой, начинающимся у мыска, где я сижу. Там бродят мои товарищи, отбирая образцы кораллов и моллюсков.

Я намерен, не удаляясь от мыса далеко в море, плыть к ним параллельно берегу. Судя по бурунам, гряда продолжается под водой, а в таких местах на стыке стихий, на первый взгляд мало приспособленных для подводных обитателей, жизнь, тем не менее, почти всегда богата и разнообразна. Какая она? Но прежде, коль выпала такая возможность, необходимо разобраться с крабами.

Вездесущие оциподы, в самом деле словно привидения, возникают из песка (стен-то здесь нет!), перебегают с места на место, постепенно образуя круг, останавливаются, привстают на самые кончики лапок и, вытаращив стебельки глаз, невозмутимо разглядывают меня.

Семейство оципод относится к так называемым амфибийным крабам, то есть способным жить как в воде, так и на суше. В связи с освоением воздушной среды и долговременным пребыванием в ней в их жаберной полости всегда сохраняется некоторое количество воды, благодаря чему жабры не просыхают. Для пополнения запаса крабы должны время от времени забегать в воду, и резерва этого хватает, видимо, надолго, так как они не изъявляют особого желания прятаться в воде, да и загнать их туда довольно трудно.

На суше специальная дыхательная пластинка, выполняющая роль компрессора — скафогнатит — постоянно прогоняет воздух сквозь воду, находящуюся в жабрах, обогащая её кислородом, используемым для дыхания.

Не выпуская меня из вида, крабы продолжают жить обычной жизнью: бросаются вслед за каждой отступающей волной, что-то изучают, щупают во влажном песке и мгновенно отскакивают, едва следующая волна грозит опрокинуть их и затопить. Но они боятся не затопления, а того, что волной может оторвать от грунта и увлечь в море, они, конечно, не утонут, но выбирайся потом!

Если же крабу случается замешкаться, он старается всеми лапами заякориться в песке, прижаться к нему, уменьшить площадь тела — парусность, пропускает волну над собой, и затем, как ни в чём не бывало, продолжает бег, ему и отряхиваться не надо, вода скатывается с панциря, словно он смазан жиром.

В краткие мгновения между очередными волнами оциподы успевают найти кой-какую добычу и отправить её в рот, чтобы потом снова ринуться на поиски. Но большую часть времени они проводят на совершенно сухом песке наиболее удалённого от моря участка пляжа, причём выбирают места с относительно ровной поверхностью без водорослей и разного хлама, выброшенного морем. Впрочем, их, самостоятельно изучающих окрестности, можно встретить и довольно далеко от воды.

На пляже кое-где возвышаются невысокие, сантиметров до тридцати конусы, возведённые из рыхлого и ненадёжного строительного материала — песка, и возле каждого из них вход в нору. Норы различной глубины: те, что ближе к воде — мельче, а расположенные подальше и повыше — глубже. Все они достигают водоносного горизонта, избавляя тем самым спрятавшихся в них крабов от необходимости бегать в море для смачивания жабр, да и в случае осады можно сидеть да посмеиваться.

В период размножения самцы некоторых видов оципод, роют норы особой спиралевидной формы. В зависимости от того, какая клешня первой пары ног развита больше — правая или левая, то есть краб левша или правша, норка закручивается по часовой стрелке или против. Одновременно рядом с норой воздвигается не очень правильный конус, часто с лихо сдвинутой набок остроконечной верхушкой, размеры же самого конуса, зависят от влажности песка, размеров, силы, а возможно и от умения строителя.

К сооружению новых и ремонту старых конусов крабы приступают с заходом солнца, так что к утру в местах их обитания, и где их никто не тревожит, весь пляж покрыт этими странными ритуальными пирамидами. Ночные работы вызваны, видимо, тем, что песок в это время влажнее, лучше слипается и конус выходит более высоким, что имеет в крабьей жизни первостепенное значение. Днём песок быстро высыхает и развеивается ветром, да и что за работа под испепеляющим солнцем!

Собственно, сооружается, копается — нора, конус — побочный продукт, но некоторые исследователи считают, что и он имеет немаловажное значение в жизни оципод. В самом деле, как узнать размер норы? А вот так, ведь чем больше песка ушло на возведение конуса, тем глубже нора, тем сильнее её хозяин. Всё логично. Какая же красавица посмотрит на ухажёра, если тот не имеет своего угла или соорудил нечто непотребное! Это, к примеру, то же самое, что явиться на дискотеку, не в соответствующем времени и моде прикиде, а в трикотажных или байковых шароварах — позор!

 

АРАВИЙСКИЙ СФИНКС

Эту выветренную за тысячелетия одинокую скалу я мельком увидел за несколько лет до того, как приступил к работе в Южном Йемене. Но тогда не было ни времени, ни особого желания тащиться по жаре в пустыню, чтобы полюбоваться на творение Природы изваявшей местного Сфинкса в столь безлюдном месте. Впрочем, это сейчас оно пустынное и безлюдное. Подножие его скрадывала обычная дымка и, казалось, он парил над местностью, овеянной легендами о царице Савской и тех, добиблейских ещё временах.

В печати, время от времени, возникают дискуссии о Сфинксе из долины Царей в Египте. Кто его изваял? Зачем? Кто «подстриг» ему бороду, отбил нос, уши, придающее царственное величие одеяние? Что оно вообще такое Сфинкс? Если это высеченное в камне олицетворение силы и могущества фараона, как об этом пишется в книгах, тогда почему только один фараон позволил оставить после себя такую память? Или Сфинкс вовсе и не творение рук подданных фараона? Ведь по некоторым данным время его ваяния колеблется от десятков до сотен тысяч лет. И в этом единственном монументе сила и мудрость всех фараонов или только одного? Львиное туловище с женской, или всё-таки мужской головой? И чем он заведовал в древнеегипетской, а, может быть, даже прадревнеегипетской мифологии? Почему гробниц много, а сфинкс один? Да и расположен он как-то так, словно сам пришёл из пустыни и прилёг на тысячелетия, вглядываясь в будущее…в прошлое? в самого себя? В пирамидах явно видны отдельные блоки, из которых они сложены, а тело Сфинкса монолитно… Дошлые японцы, пока лишь инструментально, нашли под его левой лапой пустоты, ведущие в направлении пирамиды Хефрена, хотя их можно было прорубить, как до, так и после сооружения монумента. Почему дальнейшие исследования этих пустот запрещены Египетскими властями?..

Много ещё неразгаданного таят в себе египетские древности. Здесь я позволю высказать и своё мнение по поводу происхождения Сфинкса.

Путешествуя по делам службы на автомобиле из одной рыбацкой деревушки в другую, я никак не мог найти повод, чтобы подобраться поближе к интересовавшему меня месту. Надо было делать изрядный крюк, тратить лимитное горючее, тащить за собой моих арабских коллег, не страдавших излишним любознательством, или хотя бы элементарным любопытством.

Помог, как всегда случай, хотя и времечко он выбрал не самое лучшее. Вовсю работал местный ветер, вздувший тучи пыли, затянув мглой и небо, и землю, что и помешало мне сделать снимок Сфинкса, тот едва проглядывал из песчаного марева.

Мы заехали в городишко к западу от бухты Шарма, перекусили, переговорили с местными рыбаками, насчёт завтрашнего измерения их улова. Дело шло к вечеру и, старший группы Фуат, хитро взглянув на меня, спросил, где бы я предпочёл переночевать, на пляже или под крышкой? Я не очень понял, что значит «под крышкой», но в любом случае ночёвка на берегу моря была для меня интересней, чем под неведомой крышкой.

И мы направились на пляж. По тому, как взбодрились мои коллеги, я понял, что ночёвка на пляже была привлекательней и для них тоже. Езда щебёнчатой пустыней, лавирование между булыжин по еле заметной колее, даже и на Тойоте ландкрузер, то ещё удовольствие. Но всё отошло в сторону, когда на фоне заходящего солнца, полускрытые пыльной мглой, прорисовались низкие горы и перед ними нечто похожее очертаниями на Сфинкса. Вероятно, можно было подъехать поближе, но, из-за преграждавших дорогу разнокалиберных валунов и приближающихся коротких сумерек, не удалось. И всё же я убедился — аравийские ветра почему-то очень любят ваять именно это мифическое существо.

Конечно, если приложить зубило и кувалду мастера, что-то убрать, подправить, а то и дополнить, ещё один Сфинкс может поселиться и в этих краях. Но надобность в создании их давно миновала, ныне иные Боги правят миром и сознанием людей.

Подобные Сфинксы, да и пирамиды разного калибра встречаются и в других местах побережья. Слева от дороги, ведущей из Мукаллы на Аден, между городом и консульским посёлком тоже высятся такие Природные сооружения, только они значительно меньше египетских. А сколько их на всей территории Аравии, да и западном берегу Красного моря?

Кстати, не всем известно, что за всё время существования Сфинкса его несколько раз засыпало песком и только благодаря тому, что он обжился в довольно людном месте, его раскапывали. Способствует тому таинственная известность, да и нужда в деньгах. На Сфинксе хорошо зарабатывают аборигены.

И ещё. Не с оципод ли брали пример фараоновские зодчие, возводя усыпальницы своим владыкам? Ведь у них (оципод) то же самое, только меньшего размера — и подземелья, и пирамиды? Что мы знаем о какой-нибудь занесённой песками, или стёртой здешним пескоструем — временем, невзрачной пирамидке метров в пять высотой и её усопшем хозяине? Сколько их ещё таят под собой безмолвные пески? Между тем скажете — Хеопс, и в памяти тотчас возникнет и Сфинкс, и само стометровое сооружение, и всё, что за тысячелетия наворочено вокруг него, вот и стремились сильные мира того увековечить своё царствование и себя, а тут подвернулась подходящая горушка одна единственная на всю округу, из неё и высекли Сфинкса. Одна ли?

Так и не доехав до него, распрощавшись со Сфинксом, мы спустились в бухту Шарма, где теперь расположены домики отдыха, разной степени высокопоставленности йеменских чиновников.

 

НОЧЬ СРЕДИ ПРИВИДЕНИЙ

На пляже бухты Шарма мне посчастливилось провести ночь среди привидений и подсмотреть, как же сооружаются конусы.

Днём это был пляж как пляж, только кое-где в укрытых от ветра местах, за камнями виднелись остатки пирамид, да полузасыпанные норы.

Но вот солнце приблизилось к горизонту, убился и до того не очень сильный ветерок, притих океан, блаженно вздымая длинные пологие волны, окрашенные киноварью заката, и песок вокруг меня сразу в нескольких местах зашевелился. Из-под него или даже сквозь него — воистину привидения — на всём охватываемом глазом пространстве вылезали сотни, тысячи крабов. Некоторое время они и приготовившиеся сумерничать их сородичи, мелкие раки-отшельники, зачарованно смотрели на низкое солнце, а чтобы лучше было видно, постоянно протирали перископические глаза и усики от приставших песчинок.

Выше по откосу берега, а кое-где и под ним на скалах сидели группы чаек. Казалось, что и крабы, и раки, и птицы — из одной секты солнцепоклонников, собравшихся на молчаливую вечернюю молитву своему кумиру. Крабы не убегали как днём, а почтительно расступались передо мной. Так пропускают в театре опоздавших те, кто успел занять свои места; убирают колени, но взгляд от сцены не отрывают, хотя там пока пусто, и лишь исполняется увертюра. Оциподы образуют для меня проход в тишине, если не считать мягкого цоканья раковин друг о друга и о редкую гальку.

Люди, особенно горожане, летом, когда солнце встаёт в несусветную рань, редко наблюдают восход. Иное дело закат: вряд ли кого оставит равнодушным миг ухода светила за горизонт. Странно огромное, оно почему-то очень быстро скатывается к далёким полям, зависая на мгновение над зубчатой верхушкой запольного леса... Здесь же солнце садилось между скал Гарзант, высившихся посреди бухты.

И всё же одно дело — люди, совсем другое — животные. Ну какое этим лупоглазым созданиям дело до солнца, но смотрят же! Вероятно, и у них есть непонятная потребность провожать солнце, а может быть, как и мы, они просто любуются им?

Солнце скрывается, а крабы всё ещё продолжают возникать из песка и все сразу, как и выползшие раньше, немедля ни минуты приступают к строительству конусов. Только те, что выползли у самых моих ног, или даже из-под меня, в недоумении застывают, и не веря моей неподвижности, таращатся на меня, словно прикидывая, откуда я здесь взялся и можно ли им заниматься своим делом в такой близости от этого страшилы?

Работали все — и аксакалы размером с кулак, и едва различимые в сгущающихся сумерках почти прозрачные младенцы величиной с горошину. Вскоре я заметил: если норка находилась на пляже на склоне, обращённом к морю, то, как правило, норка копалась выше, а конус набрасывался ниже, ведь сподручнее, то бишь сподлапистей бросать песок вниз, не так ли? В верхней же части, там, где пляж был без явно выраженного уклона, конусы по отношению к норам располагались бессистемно.

Едва выбравшись из-под песка, краб резко отщёлкивает порцию стройматериала на расстояние, в пять-десять раз превышающее его размеры, песок разлетается веером, но через десяток-другой бросков начинает формироваться возвышение. Тогда, прервав работу, краб деловитой прорабской скороходью оббегает его, несколько раз пересекает вдоль и поперёк, словно прикидывая, куда добавить, а куда повременить, что-то на ходу подправляет соответственно чертежам, заложенным в него Природой, и снова исчезает в забое.

Крабы работают без перекуров, разве что то один, то другой оторвётся от разработки забоя, изучая ход строительства, осмотрит беглым взглядом сооружение, снова оббежит конус, откорректирует неудачно лёгший комочек — и быстрей в шахту.

Некоторые силачи-умельцы до конца строительства зашвыривают песок на самую верхотуру, другие, приморившись, несут его в лапках и оставляют на склонах.

Доза песка удерживается левыми или правыми передними ходильными ногами и клешнёй. Валики, выпушки и щетинки, препятствовавшие погружению ног в песок, теперь способствуют его удержанию. Ещё в норке песок формируется в комочек, но пока краб волочит его на-гора, груз просеивается, однако же и в тело пирамиды летит изрядная порция.

Крабы интересны мне, но и я им не безразличен, некоторые даже строительство оставляют и начинают группироваться вокруг. Примечаю: кое-кто, наглядевшись на меня спереди, принимается рассматривать сбоку, со спины, а те, что разглядывали сзади, перемещаются вперёд. И лишь удовлетворив своё любопытство, возвращаются к прерванной работе. Им, видно, невдомёк, что это такое уселось прямо на стройплощадке: нору не копает, пирамиду не строит...

И хотя практически конусы, похоже, ни для каких иных целей, кроме демонстрации умения их строить не используются, однако, поди ж ты: без конуса, построенного своими переоподами — ходильными ножками, претендент на лапы и сердце лупоглазой невесты вроде бы уже и не краб, и никакими иными достоинствами, даже более важными для продолжения рода, не в состоянии реабилитировать себя.

Но это с нашей, человечьей точки зрения. Крабихе же отлично известно: если её избранник соорудил самый высокий, а значит и красивый конус, то и всё остальное у него на высоте и в порядке...

Ночное время хорошо для строительства ещё и тем, что никто из соперников не углядит, какой высоты конус у пыхтящего рядом соседа. Крабы торопятся, чтобы к рассвету предстать перед судом десятиногих красавиц во всём умении воздвигать эти замечательные сооружения — чудо крабьей архитектуры.

Конусы часто получаются кособокими, оползающими в разные стороны. Основаниями они нередко налегают один на другой, ведь строить-то надо поближе друг к другу, ибо строителей тьма! К тому же и дамам не надо далеко ходить, чтобы сориентироваться и определить, какой лучше.

С особой тщательностью выводится утончающаяся верхушка, видимо в ней-то самая изюминка. Но вот наконец всё готово, приглажены завершающие песчинки, и работа предъявляется привередливым невестам. И теперь никакие уверения о завершении работ чуть позже во внимание не принимаются. Конус следует сдать в срок и без недоделок, халтура и приписки не проходят, наказание элементарное — оставайся холостяком. Во всяком случае, до следующей ночи, когда тебе может повезти больше.

В конце концов выбор сделан, кавалеры разобраны, и парочки разбредаются по норам, где и совершается таинство акта продления рода.

Но не у всех оципод процесс выбора пары проходит гладко. Некоторые виды, не сооружающие конусов и спаривающиеся вне нор, охраняют свою территорию, а их самцы сражаются на ритуальных турнирах.

Почему же конусы сооружаются еженощно? Надо думать, крабам необходимо обновлять убежища-норы постоянно, потому что песок осыхает и засыпает укрытие, вот конус и строится. А с другой стороны, наступление половой зрелости крабих и их готовность к спариванию — процесс довольно длительный. Поэтому мужская половина крабьего племени всегда должна быть на «товсь!» — чтобы невесты не засиделись в девках.

Дальнейшая судьба пирамид, похоже, никого не интересует. С первыми лучами солнца быстро прогревающийся песок начинает осыпаться, пирамида оседает, остальное довершают ветер, собаки, ноги случайных прохожих, или черепахи, выбравшие этот участок пляжа для кладки яиц, разравнивают его, словно каток или бульдозер. Да и зодчие, продемонстрировав талант, к плодам своих трудов относятся пренебрежительно, так что к следующему вечеру от конусов почти ничего не остаётся, и надо начинать всё сначала.

 

Время за полночь, строительный бум постепенно замирает, крабы то неугомонно носятся во всех направлениях по пляжу, забыв почему-то о пирамидах, то заторможено сидят у норок, разглядывая меня. Я встаю и бреду на яркий свет лампы «Петромакс», оставленной для меня в качестве ориентира. Доедаю давно остывший ужин и, разочаровывая собравшихся в кружок у огня оципод, гашу огонь. В наступившей непроглядной тьме слышится только шорох панцирей, возня одичавших собак да всплеск волны присмиревшего океана.

 

В ЛАГУНЕ. КОРАЛЛЫ

Дно вдруг приблизилось, надвинулось и понеслось подо мной в сторону моря, это набежавшая волна, прорвавшись через бар, бросила меня на берег. Растопырив руки-ноги, я пытаюсь затормозиться. До берегового рифа с ежами достаточно далеко, но на всякий случай выставляю перед собой на уровне головы руки в перчатках, ладонями поперёк движения, в одной пинцет, в другой нож.

Полёт мой замедляется, приостанавливается и почти с той же скоростью дно со створками битых раковин, кораллов и силуэтами рыб начинает мелькать в обратную сторону. Моя тень вспугивает затаившегося кузовка, завибрировав хвостом, он с изяществом ожившего утюга совершает прыжок-полёт и скрывается в зарослях кораллов. Глубина резко понижается — риф! Цепляюсь за подходящий, достаточно массивный коралл, приникаю к нему, пережидая накатные и откатные волны поменьше, затем отталкиваюсь и проплываю на мелководье, оставив риф с каньонами под собой. Сейчас прилив, и сделать это достаточно легко, в отлив же возможно только над стоковым каньоном.

Здесь, в тёплой спокойной прозрачной воде можно плавать целый день без костюма. Постоянно меняющийся пейзаж с непугаными обитателями — рай для фотографа. Средняя глубина лагуны в отлив едва ли метр, но там, где риф прорезают каньоны, глубина возрастает до двух-трёх метров. В понижении лагуны — начале каньона — поселяются коралловые полипы, наиболее требовательные к пище, солёности, свету и температуре, ибо к ним в первую очередь поступает свежая вода со всеми компонентами необходимыми для жизни.

У вершин каньонов, близких к поверхности воды, и у их истоков в лагуне очевидно наиболее благоприятные условия для кораллов и всех сопутствующих животных, в глубине лагуны они значительно ухудшаются. Там выжили те виды, что смогли приспособиться к полуголодному существованию на диете, обеднённой кальциевыми солями, вероятно поэтому они очень хрупкие и нежные, попросту говоря, на свой коралловый манер — рахитичные. Часто эти кораллы родные братья и сёстры тех, что живут вокруг каньонов, но из-за различных условий среды в прибойной части рифа и в лагуне вырастают столь непохожими. Даже специалистов систематиков, изучающих кораллы, они легко вводят в заблуждение, и те до некоторых пор описывали всё новые и новые виды мадрепоровых кораллов рифостроителей, пока не копнули поглубже, не разобрались по существу.

На примере кораллов легко прослеживается генетический закон, суть которого в том, что одинаковые по генотипу животные при попадании в различные условия жизни разительно отличаются друг от друга по фенотипу, то есть по внешнему облику, по строению отдельных органов. В настоящее время число видов кораллов по данным последних исследований составляет менее тысячи. Но с этой цифрой не все согласны и, очевидно, нас ещё ждут как новые открытия, так и закрытия в среде карликов, возводящих не только самые грандиозные живые сооружения на нашей планете, вполне сравнимые с неживыми — горами, но они же и самые долгоживущие. Возраст коралловых сообществ исчисляется столетиями. Часто гигантская колония вырастает из одного единственного полипа — прапраоснователя, едва различимого невооружённым глазом.

К сожалению, риф не такая уж надёжная защита для самых теплолюбивых видов кораллов, обитающих в лагуне. В годы с аномально сильным апвеллингом холодные воды проникают в лагуну, вызывая массовое отмирание полипов. Вполне достаточно температуре воды снизиться до плюс двадцати градусов, и уже через несколько часов начинается их гибель. Выживают только те, что расположены у самого берега или поверхности, они-то и дают потомство, вновь заселяющее лагуну и её окрестности.

Ещё хуже тем кораллам, что не прикрыты рифом. Они гибнут практически все. В семидесятых годах мне довелось побывать на одном из южных островов Сейшельского архипелага — Коэтиви. Этот остров по словам Кусто, посетившего его незадолго до нас, настоящее царство груперов, морских окуней. Но уже Кусто отмечал, что на Коэтиви мало кораллов, однако то, что увидели мы, разочаровывало совершенно.

Сам остров — это коралловый песок, намытый на риф. На нём расположена плантация выращиваемых для изготовления копры кокосовых пальм. По берегу он окаймлён зарослями казуарин и прекрасен, как и все тропические острова. Но его подводная часть в ту пору представляла удручающее зрелище — сплошная чернота мёртвого примыкающего рифа и безжизненное водное пространство над ним. Где груперы? Ни одного. С гибелью кораллов отсюда уплыли, расползлись, разбежались и его обитатели; те, кто смог, а кто не смог — погиб вместе с ним.

Обломки живых кораллов, да и отмершие, разрушаются прибоем, что-то выбрасывается на берег, истирается в песок, что-то служит основанием для поселения юных полипов и многочисленных видов прикреплённых животных, какая-то часть их вымывается через каньоны на внешнюю сторону рифа и разносится течением вдоль берега или даже забрасывается на риф. Определённая доля кальция при истирании растворяется в морской воде и вновь поступает в оборот, новые поколения моллюсков, иглокожих, тех же полипов и других животных снова извлекают из воды углекислый кальций, являющийся основным строительным материалом их скелета.

В перечисленных выше абиотических процессах, происходящих на рифе, интересней всего проследить за судьбой части обломков живых кораллов.

Собирая коллекцию в музей института, я ещё в первой экспедиции обратил внимание, что некоторые участки мадрепоровых кораллов выглядят чужеродно и растут так, словно их кто-то неудачно и кое-как приклеил. При всеобщем стремлении всех веток расти под разными углами целенаправленно вверх, эти средней своей частью были монолитно прикреплены таким образом, что одна их половина росла вниз, а другая вверх.

Сперва я считал это неким уродством, которое часто встречается в животном мире, но потом, во время работы в Йемене провёл опыт. Отломал ветку у «оленьих рогов» и закрепил её на другом коралле, сделал «привой», что совершенно нетрудно, так как, благодаря своей шершавости они мёртво скрепляются друг с другом. Через некоторое время с удивлением обнаружилось, что мой «привой» отлично прижился и тронулся в рост. Хоть и немного, но за год он не только прирос новыми ответвлениями, но и старые начали загибаться, как и положено.

Останки мёртвых кораллов покрыты сплошным ковром буро-зелёных кустиков водорослей, кое-где в укромных местах приоткрыв к свету устья среди коралловых глыб и самым настоящим образом вмуровавшись в них скрываются жемчужницы, устрицы петуший гребень, тридакны и трохусы. Массивные спирально завитые раковины трохусов после обработки соляной кислотой — в результате чего удаляется невзрачный внешний толстый органический слой и обнажается тонкий внутренний, перламутровый — становятся прекрасными сувенирами южных морей.

Конечно, между обломками породы имеются пустоты, в которых таятся и мелкие и достаточно крупные животные, в особенности ночные, но проникнуть туда совершенно невозможно, всё тесно спаяно, слито отмершими и живыми известковыми водорослями, домиками червей полихет, гидроидами и другими организмами.

Ближе к внутренней части лагуны появляются отдельные кусты грибовидных кораллов, зеленеют макушки мозговиков, последние имеют здесь уплощённый вид и совершенно не встречаются почти правильные шары, обычные для рифов Красного моря, Сейшельских, Амирантских и других островов.

 

Бирюзовая вода в лагуне прозрачней, чем вне её, но видимо из окружающей пустыни ветер наносит изрядное количество пыли, оседающей на кораллах, отчего все они выглядят словно припудренными, монотонно серо-зелёными. Придонное пространство заполнено какими-то киселеобразными хлопьями, скапливающимися в понижениях. Плыть надо осторожно, так как из-за отсутствия течения поднятая муть долго не оседает и мешает любоваться рыбами и кораллами, молодые растущие верхушки которых светятся разноцветными неоновыми огоньками на всём обозримом пространстве.

 

ТРОХУС КАК КОММУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА

Излишняя заиленность создаёт благоприятные условия для жизни различных моллюсков и крабов. Трудно, почти невозможно разобраться, кто же является здесь первопоселенцем? Для этого надо на всю жизнь перекочевать в такую лагуну, опуститься «на колени» и рассматривать-изучать с трубкой-маской и лупой обитателей водоёма.

Я усаживаюсь на подходящий камень и разглядываю только что подобранный моллюск трохус. Тотчас вокруг меня, словно возле оратора в лондонском Гайд-парке собираются рыбы в ожидании, что я им скажу. Конечно, ждут они совсем другого — момента, когда я начну потрошить моллюска, но на этот раз их ожидания тщетны.

На одном только экземпляре трохуса, плотно покрытого короткой щетиной конхиолина и буро-зелёными водорослями, обитают, вероятно, представители всех животных, представленных в лагуне; с одной стороны его вырос кустик коралла размером с кулак. С ним сожительствуют, находясь в симбиотических, то есть обоюдовыгодных отношениях микроскопические одноклеточные — симбиодиниумы. Между веточек коралла нашли укрытие несколько крабиков, самый маленький из них не больше спичечной головки, это комменсалы коралла, то есть безразличные для него и трохуса сожители, находящие укрытие между ветвей полипа. Крабёныши из многовидового семейства хантид, питаются они объедками со стола и выделениями полипов, и в этом отношении исполняют функции ассенизаторов-копрофагов и таким вот способом отрабатывают свой дом и стол.

Одна веточка коралла непомерно вздулась, представляя собой как бы две сложенные вместе кукольной величины ладошки, в полости между которыми жил ещё один краб — вечный добровольный затворник кораллового полипа. В раннем детстве личинкой он поселился в нём и, подрастая, вызывает уродливое, гигантское по сравнению с нормальным, разрастание этого полипа. Оно подобно галлам на некоторых деревьях, как к примеру чернильные орешки на листьях дубов, появление которых спровоцировано дубовой галлицей. Через некоторое время полип обрастает и полностью замуровывает крабика, оставляя лишь продух — отверстие, через которое вместе с неустанно создаваемым узником током воды поступает к тому кое-какая пища. Живой будешь, но не растолстеешь. Этому комменсалу ещё повезло, так как общий хозяин — трохус, — передвигаясь в более кормные, для себя, конечно, места, перевозит туда и всех квартирантов.

В глубине коралла жили также две рыбки-неонки колдовского жемчужно-синего цвета величиной с мелкую монету, и пара офиур, мёртвой хваткой обнявших свой дом. Эти обитатели могли свободно покинуть свой дом, пока он вместе с трохусом болтался в сумке для образцов, но, увы, такая уж у них привычка, что бы ни случилось, никогда не расставаться с убежищем.

Неонок, сколько они ни топорщились, упираясь плавниками, головой, шершавой как наждак чешуёй, я всё-таки выковырнул пинцетом из коралла, и они сразу же спрятались в другом. А столь же ярко, хоть и приглушённо, под персидский ковёр окрашенных младенцев офиур-змеехвосток даже не стал трогать. Лучи их будут самокалечиться, разрываться на мельчайшие сегменты, каждый из которых из последних сил, судорожно дёргаясь, индивидуально цепляется за дом и остаётся на нём. Некоторые лучи, целые или в той или иной степени покалеченные, это неважно, лишь бы при нём оставалась хотя бы часть ротового диска, очутившись в воде, спрячутся в укрытии и через некоторое время восстановят все утраченные органы. Скорость восстановления зависит от температуры окружающей среды и возраста офиуры; чем теплее вода и моложе офиура, тем быстрее протекает процесс регенерации.

Пробуравив основание коралла и отчасти известковую оболочку трохуса, сразу в обоих угнездился двустворчатый моллюск — морской финик, справляющийся с любым известковым субстратом при помощи вырабатываемой специальным органом кислоты. Причём, вот хитрец, чтобы не растворить собственную раковину, он защищён своеобразным фартуком, толстым слоем специального органического вещества конхиолина, имеющего тёмно-коричневый цвет. За этот цвет и за продолговатую форму, да и за размер, он и получил своё название.

Памятливый читатель удивится, ведь трохус тоже покрыт конхиолиновой шубой, да ещё какой! Каким же образом финик одолевает это препятствие? А он и не одолевает, за него это сделал коралл. Финик прожигает ничем не прикрытую известковую ножку коралла, а затем и толстую у основания стенку трохуса.

Совсем рядом с фиником, в нише между ножкой коралла и трохусом обитала крошечная, с полногтя мизинца ципрея пунктата, нежностью своей и раскраской похожая на яичко ласточки, её я обнаружил уже на судне при окончательной очистке коралла и трохуса.

Там, где ножка коралла, укрепляясь на моллюске хозяине, растеклась по его поверхности, осела компания личинок жемчужниц, они были ещё мягкие, словно бумажный листик, сложенный вдвое, не обрели формы, но уже начали вырабатывать внутренний перламутровый слой, посверкивающий между робко приоткрытых створок. Повзрослев, они оставят свою бродячую колыбель — трохус и постепенно осядут на другом субстрате.

На остальной поверхности трохуса я обнаружил гнездившихся в ложбинах его спирально завитой раковины кустики литотамний, кружевной букетик мшанок, веерок рогового коралла горгонарии, плёнку коркового коралла, прихотливо извитые многочисленные белые и оранжевые, ребристые и круглые домики-трубочки червей — полихет и серпулид. Каждый из них при опасности мгновенно захлопывался изнутри изящной крышечкой-розеткой на длинном стебельке. Эти крышечки у одних видов напоминают миниатюрный в два-три миллиметра цветок ромашки, у других полевую гвоздичку. Виднелись ещё круглые и овальные отверстия, проделанные возможно червеобразными сипункулидами, а возможно и губками сверлильщиками. Их ходами была источена вся толща низа раковины трохуса. После того, как я содрал конхиолин, а поверхность обработал кислотой до перламутрового слоя, раковина, если смотреть на неё против света, стала казаться кружевной.

Ближе к макушке, не тронутой паразитами, рядом с короной усоногого рака балянуса кто-то исхитрился отложить кладку яиц. На довольно жёстких, не опавших даже на воздухе полуторасантиметровых стебельках-стропах тянулись вверх пять прикреплённых вертикально лилипутских аэростатиков, похожих размерами, цветом и формой на семена дыни или огурца.

Я не упомянул о доброй дюжине разновеликих фиссурелл — одностворчатых брюхоногих моллюсков, постепенно растворяющих поверхность того, на ком они поселяются, внедряющихся в него и настолько обрастающих совместно с хозяином прочими сожителями, что и их я обнаружил только на судне.

Несомненно, вооружившись лупой, не говоря уж о бинокуляре, мне удалось бы найти здесь и других обитателей лагуны или отличить от мшанок хотя и очень похожих на них гемихордовых — примитивных беспозвоночных, относящихся к классу крыложаберных сидячих животных. Для невооружённого взгляда внешне похожих скорей на отрывок текста, написанного буквами неведомого алфавита на страницах-створках моллюсков, а не на живые существа.

Внимательно осмотрев крабов, под брюшком некоторых можно обнаружить странный кожистый мешок грязноватого кирпично-красного цвета, не имеющий даже намёков на какие-либо органы или расчленение тела, однако, как ни трудно в это поверить, это животное, паразитический корнеголовый рак — саккулина. Своими отростками он проникает во все органы краба, доходя до самых кончиков лап, и питается соками хозяина, умирая вместе с ним. Не его ли имел в виду автор, давший название известной болезни — проклятию человечества?

Приведённые выше образцы сожительства многочисленных животных на одном лишь моллюске трохусе показывают, насколько тесно переплетены, перепутаны интересы совершенно различных животных и водорослей на таком маленьком участке, что уж говорить обо всей лагуне в целом.

Ещё на пляже, проходя мимо, я обнаружил в ней (в сущности — большой луже) множество обломков красного коралла органчика, отсутствовавшего в нашей коллекции. Но странное дело, сколько мы ни плавали, органчик нам не встречался. А ведь это типично лагунный вид и вне мелководья лагуны не встречается. Принести прибоем откуда-нибудь со стороны его не могло, следовательно, он живёт здесь, но где?

Мы, наверное, так и ушли бы из лагуны без органчика, если бы Сергей, добывая оригинальный образец лагунного мозговика, росшего на невзрачном, покрытом бурыми хлопьями камне, случайно не обломил его кусок, обнажив запламеневшие на изломе малиново-красным тюльпанным цветом соты-трубы органчика.

Большинство кораллов имеют известковый скелет снежно-белого цвета, некоторые окрашены в зеленоватый, желтоватый или пепельный оттенки. Но так как эта окраска зависит от цвета пигмента водоросли, а тот очень неустойчив и под действием солнечного света быстро обесцвечивается, то обычно мы видим различные нюансы белого.

Но есть три вида кораллов, цвет скелета которых не зависит от пигмента водоросли. Синеголубой солнечный коралл — гелиопора, красный — органчик, и красный, так называемый благородный коралл, тот самый, известный всем по скороговорке про Клару и коралл... Конечно, со временем и они несколько блекнут, так что если вам случилось хранить цветные кораллы, следует располагать их подальше от прямых солнечных лучей и, конечно, хорошо укрывать от пыли.

 

Если на органчик смотреть сверху, то он похож на рамку пчелиных сот, уступами спускающихся к основанию, но на изломе ясно видны трубы, в которых живут отдельные полипы. Они не сравнимы ни с чем иным, лишь с трубами музыкального инструмента — органа.

 

МУРЕНЫ

Волна подхватывает меня стремясь бросить на скалы, но я распластываюсь над дном, уменьшая сопротивление, пропускаю её под собой и, оттолкнувшись, заплываю поглубже. Не устаю удивляться рыбам; на них действует та же сила, что и на меня, стремящаяся выбросить на берег, но я с усилием удерживаюсь против течения, а по ним не видно, чтобы волна хоть как-то влияла на их обычную жизнь.

Из расщелины показывается и тут же стеснительно прячется голова любопытствующего каменного окуня, высунувшегося проверить — кто тут околачивается в его владениях? На его грязно-зелёном пятнистом теле резко выделяется несколько неровных светлых полос, усыпанных бурыми мелкими пятнами. Затаившийся в засаде такой окунь, в игре солнечных бликов на камнях поросших кустиками низкорослых водорослей почти незаметен. Иногда он подпускает меня вплотную, затем резко разворачивается и скрывается в глубине убежища. За несколько встреч он притерпелся ко мне, понял, что я ему не опасен и изменил тактику, не теряя меня из виду, подрабатывает плавниками, пятится и засовывается в пещерку хвостом вперёд.

Прижавшись маской к скале, я пытаюсь заглянуть в его квартиру. Делать это надо осторожно, так как загнанный в угол, не имея пути к отступлению, он может испуганно ринуться к выходу и сильно поранить резко расправленными колючками спинного и анального плавников. А края жаберных крышек у него остры, как бритва.

Но вместо ожидаемого безразличного «рыбьего» взгляда окуня, который исчез где-то в глубине, из округлого входа в расщелину, словно рука из рукава, оскалив зубы, высовывается мурена. По опыту я знаю, что она просто пугает, но от неожиданности отшатываюсь, отплываю, чтобы рассмотреть её в подробностях. Теперь мне уж не забыть её бархатистое, переливающееся, угольно-чёрное тело в тонкой вуали ярко-жёлтых неправильных многоугольников.

О кровожадности мурен ходят самые нелепые слухи, частенько подобные писания появляются и в печати. Конечно, мурены не водорослями питаются, и на зоопланктоне им не прожить, существам с ангельским нравом такие зубы явно ни к чему, рыбьи, осьминожьи или лангустовые бифштексы, очевидно, не сходят с их стола, но на пловцов вряд ли они нападают без весомого повода. Во всяком случае, я не знаю ни одного человека, на которого мурена напала бы первой и беспричинно.

Молва об их неукротимой свирепости мне кажется сильно преувеличенной.

Я вообще противник распространённого мнения, основанного на суеверии, незнании или просто заурядной глупости, часто связанной с внешним видом животного; будь то лягушка, сыч, паук, акула или, как в данном случае — мурена, о вредоносности этих животных прямо-таки врождённой. Стоит ли приписывать им наши человеческие пороки или обвинять их в наших оплошностях, а то и во влиянии на судьбы отдельных индивидуумов?

Люди, долго общавшиеся с животными в естественной среде и хорошо изучившие их поведение, профессионалы или высокого класса любители никогда не разрешают себе пренебрежительно, высокомерно отзываться о животных. Не позволяют и панибратского отношения.

Вот, на мой взгляд, один из образцов широко растиражированных, отпущенных походя неверных отзывов о совершенно незнакомых авторам, судя по описанию, животных, а ведь так создаётся стереотип; о медузах — «шары отъевшихся медуз», «гнусные твари»; о морских львах — «не люблю этих ленивых животных»; об акулах — «вид и нрав у этих свирепых хищниц неприятный», «видеть её неприятно», «тупые и угрюмые, похожие на тюремных надзирателей...» Какой набор уничижительных эпитетов.

После такой характеристики трудно остановить руку с палкой или камнем не то что взрослого дяди, но даже и ребёнка, поднятую на жабу, от которой бородавки, или на любое змеевидное пресмыкающееся, оно, мол, ядовито и только и думает о том, кого бы укусить. Или вот стихи:

Мало вырастить сына,

посадить одно дерево,

уничтожить змею…

Деревья сажать надо, неплохо и сыновей растить, тем более что и делать их исключительно приятное занятие… понимаю поэтическую символику, иносказанье третьей... но всё-таки сомневаюсь в необходимости уничтожения змей.

Такие, и похожие, не очень продуманные поэтические и прозаические строки, бродят по изданиям, где зачастую на одной странице звучат призывы к охране природы, а на другой, или как в приведённом отрывке на соседней строчке, идущие, как бы уже по другому нравственному измерению, заклинания уничтожать её представителей, имеющих несчастье обликом своим и поведением соответствовать устоявшимся канонам злобы и коварства...

И это в наше время всеобщей озабоченности тем, чтобы природа, где ещё можно, не превратилась в окружающую среду. Видимо пора для начала хотя бы книги, посвящённые природе, редактировать не только художественным редакторам, но и редакторам-экологам.

Случилось мне как-то быть под Питером в лесах на Карельском перешейке. Приятно поразило обилие разновеликих, а значит разновозрастных муравейников, иные из которых достигали двухметровой высоты! И это не в каких-нибудь дебрях, а во вдоль и поперёк перекрещенном тропинками почти парковом лесу. Я не увидел ни одного разорённого купола, стало быть, неустанные призывы И.А. Халифмана, В.М. Пескова, Н.Н. Дроздова и других муравьиных радетелей не были написаны зря. Поплутав, мы выбрались на просеку, и здесь моя радость поумерилась, сразу же натолкнулись на пенёк, на котором, словно на плахе, лежали две гадюки с уже размозжёнными каким-то недоумком головами. Мы пошли по просеке, то, и дело встречая такие пеньки-плахи. И хорошо ещё (хотя мало чего хорошего в этом), если всё это дело рук слабых на голову, какой с больных спрос? А вдруг да почитателем такой «поэзии» человеком, уверенным в том, что он совершил благое дело.

 

УЧИТЕ ИХ ЯЗЫК

Увидев пловца на своей территории, мурена демонстрирует целый набор предупреждающих действий; она показывает свою голову, зубы, принимает угрожающую кобровидную позу, раскачиваясь, и то выдвигаясь из укрытия, то втягиваясь в него, показывает своё тело, увеличивается в размерах — вот какая я большая и страшная, говорит весь ее вид. При этом малюсенькие глазки недвусмысленно обещают пустить в ход весь арсенал средств защиты и нападения.

Такие манеры — суть правила подводного поведения, этикета, если хотите, и мурены вправе считать каждого кто пришёл к ним в гости, грамотным в этой области. Мало того, мурены настолько деликатны, что застигнутые врасплох, кажется, сами понимают свою оплошность, что не успели продемонстрировать угрожающие позы, и не вцепляются в руку или ногу (а им есть чем вцепиться), а лишь высовываются где-нибудь рядом, и тут уж остаётся только быстро-быстро откланяться с извинениями.

Вообще мне кажется, животные способны различать: охотятся на них, или встреча случайна. Вполне вероятно признаком случайности является отсутствие характерных поведенческих реакций охотника и отсутствие знакового запаха-аттрактанта, исходящего от потенциального врага.

Вот встреча с гадюкой. Собираю грибы по южной опушке небольшого леска, окаймляющего малоезжую лесную дорогу. Сквозь переплетение ветвей и травы замечаю свою же шерстяную перчатку серо-стального цвета, утерянную ещё весной, на тяге. Не повредив глаз, до неё никак не дотянуться, поэтому отворачиваюсь, просовываю руку и наугад пытаюсь нащупать потерю. Помню, мелькнула мысль, до чего ж перчатка похожа на свернувшуюся на припёке гадюку... Не успеваю додумать, как ощущаю холодный и довольно сильный тычок о тыльную сторону ладони. Я до сих пор помню его! Инстинктивно отдёргиваюсь и краем глаза успеваю заметить как, эластично пронзая траву, гадюка уползает на другую сторону дороги. Вот так перчатка! Ну что ей стоило ужалить меня нахала? А вот не ужалила. Была ещё пара подобных случаев.

Не надо их убивать.

Конечно, внезапно встретившись с гадюкой или раскачивающейся муреной (внезапно для себя, а не для них, в большинстве случаев гадюки, мурены, да и другие животные обнаруживают нас раньше) и благополучно удрав, хотя за вами никто и не думал гнаться, можно долго потом рассказывать, как она тебя... а ты её... сам в своих глазах возвышаешься, а уж в глазах слушателей, тем более слушательниц!

Но если превозмочь страх и не убежать, то ничего ужасного не произойдёт. Мурена, словно позируя, станет раскачиваться в полуметре от маски — ближе подплыть я не рисковал, но случайно сталкивался и тогда фотографируй или рассматривай её. Не надо только фамильярничать и испытывать терпение животного. Ведь даже и домашняя Мурка царапается, если не в меру надоесть ей своими ласками, посему — будьте вежливы.

И всё же однажды, а это было на запредельной для меня глубине около двенадцати метров, я торопился, видимо причинил ей какое-то неудобство, и мурена цапнула меня. Я не могу сказать, что укусила, потому что ни боли особой, ни раны не было, ткнулась носом, скорей всего ущипнула, предупреждая, — эй парень, повежливей, это мой дом! Но кровь выступила.

Случай этот запомнился тем, что мурена вежливо поставила меня на место и тем, что моя кровь была странного зеленоватого оттенка. Только наверху, когда я стал рассматривать царапинку, и кровь вновь стала алой, я вспомнил, что на глубине уже нескольких метров красный цвет меняется на зелёный, лазоревый и мне стало понятно, почему лазурно-зеленоватые «попугаи», подстреленные мной в глубине, на поверхности становятся красными. Они такими и были, просто мы их видим зеленоватыми из-за физических особенностей цветопередачи на глубинах.

Из всех рыб мурены, вероятно, самые пластичные, им ничего не стоит завязаться узлом или восьмёркой, с лёгкостью горячего ножа, входящего в масло, протечь сквозь отверстие в несколько раз меньшее диаметра тела. Удерживать мурену в руках столь же бесполезное занятие, как и носить воду решетом. Поэтому, и потому, что они обитают в потаённых скалистых и коралловых укрытиях, мурены довольно редкие гостьи в траловых уловах.

Обычно к ним, как и к змеям, отношение брезгливо-опасливое, кто его знает, что у них на уме? Но мне нравятся и те, и другие: красотой, грацией, независимостью... Спасибо Киплингу за встреченного в детстве Каа!

Мурен характеризуют как коварных рыб, от которых неизвестно чего ждать. На чём основано такое мнение, не знаю, но то, что они свободолюбивы и готовы совсем не по рыбьи отстаивать свою жизнь лицом к опасности, какой бы она ни была, это точно,

Известен случай, когда приличных размеров мурена, пойманная на крючок, не освободившись после многочисленных усилий от коварного железа, сообразила, что источник беды — рыбак, довольный своим уловом, тащивший её по песку подальше от воды. Оставив безуспешные попытки освободиться, она, с крючком в пасти, бросилась на обидчика, заставив того обратиться в бегство.

 

ПОЙМАТЬ МУРЕНУ

Даже в небольших лужицах, в потаённых отнорках, во всех выемках хоть и заполненных водой, но со всех сторон окружённых раскалёнными камнями, нередко можно встретить мурен. Они то ли не успели вовремя отступить с отливом, то ли намеренно остались сторожить удобную квартиру. Здесь же, рядом с ними, ждут прилива некоторые ракообразные, молодь ежей, мелкие коралловые рыбки, неведомо зачем заплывшие сюда.

Однажды мы со Славой Мирошниковым застали мурену в небольшой луже, оставшейся после отлива. Мурена была очень красивой раскраски, такого вида ещё никто не привозил в институтский музей, и мы решили её поймать. У нас не было других орудий лова, кроме двух капроновых сеток-авосек, их-то мы и ставили попеременно перед муреной, по мере того, как она выскальзывала из одной, наготове была вторая. Мурена шутя проходила сквозь слишком крупную ячею, и попытки запутать её не удавались.

Мы хотели уж было бросить безуспешный лов, как вдруг мурена, которой наша забава надоела ещё больше, развернулась в обратную сторону, скользнула мимо моей руки, выбралась на край лужи и целенаправленно двинулась к Славе, распутывавшему авоськи. Он отшвырнул её ластом в лужу, но мурена не смутилась. Снова и снова со смелостью обречённого, бросившегося в последнюю атаку, делала она выпады против несколько побледневшего рыболова, не обращая на меня никакого внимания. Мы оставили её в покое и тут только догадались, что, вероятно, не он был ей нужен, а ближайший проход к морю.

Знаете детскую игру в «опанаса»? Когда кому-нибудь завязывают глаза, заставляют несколько раз перекрутиться, чтобы он потерял ориентировку и: — Опанас, Опанас, лови нас!

Как-то, найдя несколько больших красивых раковин лямбиса, я уселся на крупногалечном пляжике и принялся их чистить. Большие куски мяса моллюсков я бросал метров на пять в воду, там, в громадном скате большегрузного автомобиля жила моя знакомая мурена, её-то я и подкармливал. Просыпавшиеся крошки и сок протекали между валунов, где доставались на обед мурёнышам размером с карандаш. Десятки их сновали возле моих рук, бросил я и им кусок побольше, и стал наблюдать, что они станут с ним делать?

От моего нежданного подарка те так возбудились, что стали собираться к дару со всей акватории микробухты, куда успел дойти запах. Откусить кусок для заглота им не удавалось, так как мясо моллюска довольно плотное, силёнок-то у них маловато, сколько ни мотай головой, ничего не получается. И тогда, вцепившись в мясо, они как по команде стали завязываться узлом с хвоста, скользить им по телу, упираться в мясо, больше-то нечем, стараясь оторвать свою пайку. Дальше узел проскакивал через голову, добычу, товарищей, распускался, но с хвоста мгновенно завязывался другой, и всё повторялось сначала в калейдоскопической быстроте, пока от добычи ничего не осталось.

Вычищенную раковину я положил в воду на промывку. В ней, в самых завитках, ещё что-то оставалось и некоторые мурёныши, конечно, тут же забрались внутрь. Тогда я взял раковину с ними и с водой и, перекрутив по оси в горизонтальной плоскости, как в игре в «Опанаса», отнёс выше по пляжу. Некоторое время интенсивное выедание внутренностей продолжалось, но тропическое солнце очень быстро разогрело воду и тут уж не до еды. То один, то другой обжора высовывается из раковины и даже пытается выползти из неё, но куда? Камни не только горячей воды, но еще и сухие — спасения нет нигде. Море в двух метрах, но к нему не добраться. Наиболее отчаянные, обезумев от кипятка ванны-раковины, выскакивают на пляжную сковородку и, встав чуть ли не дыбом на хвосте, снова скрываются в раковине, ныряя в нестерпимо горячую воду...

Охлаждая камни, я поливаю окрестности раковины свежей водой, причем, выше по склону поливаю изобильно, даже с лужицами на плоских камнях, а ниже чуть-чуть смачиваю, прокладывая мокрую дорожку к спасительному морю. И этого оказалось достаточно, ручеёк из дюжины рыбёшек мгновенно вытек из устья раковины, ринувшись вниз по склону и, ещё не достигнув воды, просочился между валунами в спасительную влагу, а там и в море. Мне не удалось «запудрить» им голову, лишить ориентировки, ни один не полез вверх, хотя там было значительно влажнее. Соображают!

 

МУРЕНЫ И ИХ КОММЕНСАЛЫ

Мурены — ночные животные, и днём, вероятно, не охотятся. Не с этой ли чертой жизни связана их миролюбивость при встрече с пловцами? Рядом с укрытием мурены можно встретить беспечно плавающими самых различных рыб, многие из которых ночью пойдут ей на ужин, но осьминогов — лакомства мурен, пока не видно. Да их и заметить-то трудно, так умело они маскируются, прячась в щелях. Лакомство лакомством, но приличных размеров осьминог не только может дать достойный отпор, но и умять саму мурену. Конечно, если мурене удается ухватить его сзади, не со стороны ног, тогда путь осьминогу один — ей в желудок. А вот если они сошлись голова к голове, одолеть может и осьминог. Он ухитряется раздуться настолько, что, орудуя клювом и ногами, упакует и метровую хищницу в своём безразмерном желудке, как бы та ни пыталась освободиться от него, сталкивая единственно возможным способом — узлом завязанного тела.

Я охотился в окрестностях Адена — местах довольно освоенных поколениями любителей подводных приключений. Но это днём, а вечером, на закате, появлялись совсем другие обитатели, их то я и ожидал. И дождался. На скалах, то тут то там, не спеша стали возникать лангусты. Это происходило не только бесшумно, это естественно, какой шум под водой, но и настолько незаметно, что, казалось, лангусты не приползают из своих дневных убежищ, а таинственно и необъяснимо метафизируются из ничего, как кролики и голуби из шляпы фокусника.

Приметив наиболее аппетитного, я прицелился, выстрелил, и добыча, сбитая с камня, бессильно кувыркаясь, стала опускаться на дно. Подтягивая гарпун для перезарядки, пришлось на мгновение отвлечься. А когда я снова обратил взор на место падения добычи, ничего не увидел. Всего-то глубины метра два, и спрятаться негде в небольшой выемке, поросшей мелкими водорослями, куда упал лангуст. И конкурентов не видно. Что за чудеса, куда он мог деться? Я начал детально, чуть ли не по сантиметру, осматривать дно.

Ничего, кроме останков чьего-то пиршества — обломков двух усов лангуста. Я бы так и оставил попытки найти свою добычу, если бы эти обломки вдруг не зашевелились и не поползли в сторону ближайшей щели. Пришлось нырнуть, чтобы подробней разглядеть чудо природы — самодвижущиеся усы. И лишь вплотную приблизив маску к усам, я увидел, что весь лангуст был объят растянувшимися междуножными перепонками осьминога, и в то время как часть ног работала над дальнейшим перемещением жертвы в желудок, остальные споро уносили головоногого в укрытие…

Я обплываю испещрённый полостями камень и примечаю ципрею тигрис, лежащую совершенно открыто, даже не задрапировавшуюся мантией. Удивившись, что её никто не нашёл раньше меня, ныряю за ней, протягиваю руку. В маске обзор сужается, да я признаться и не мог видеть ничего другого кроме прекрасного моллюска, но что-то заставляет поднять голову. Сразу же за ципреей, из-под основания камня, чуть ли не на полметра высунулась и не спускает с меня взгляда мурена мраморно-леопардовой окраски и толщиной с бедро взрослого человека. На самом-то деле она тоньше, просто пугая меня — увеличивается в объёме, раздувается. Забыв о ципрее, я притормаживаю, как же поступить? Но, пугнув меня, мурена не собирается бросаться в погоню, а, покачавшись немного, прячется в расщелине и пристально смотрит оттуда, как сова из дупла, немигающими глазами. Мне и хочется и колется, решаюсь, ныряю и, держась как можно дальше от мурены, вытягиваю руку, цапаю тигриса и снова наверх.

Вот благоприятный случай познакомиться поближе, сам идёт в руки. Набрав побольше воздуха, опять отправляюсь под воду. Рот мурены полуоткрыт, и на фоне шиловидных, несколько загнутых внутрь зубов я примечаю некое шевеление. Что-то полупрозрачное мелькнуло между ними и скрылось. Мурена ещё шире раскрыла пасть, чуть подвинулась ко мне, попав головой на освещённое место, и тут же из её рта облачком пара выплыла креветка и повисла рядом. Стали хорошо видны её более тёмные внутренние органы, конвейерная пульсация жабр; словно сомневаясь, что же делать дальше, креветка посеменила приопущенными паучьими ножками, развернулась, показав мне веерок хвоста и, плавно приспустившись на голову мурены, лёгкими касаниями посунулась по её телу вдоль спинного плавника, скрывшись в темноте пещеры.

Как загипнотизированная, мурена медленно закрыла рот, стряхнула оцепенение и стала снова выдвигаться навстречу мне. Я понял, что очевидно помешал креветке провести до конца процедуру очистки тела мурены и полости рта и что пора откланиваться.

Целое семейство креветок, так же, как и рыб, освоили функцию чистильщиков, без всякого опасения бесцеремонно ползая по телу рыб, нуждающихся в избавлении кожи от паразитов и отмирающего эпителия. При выполнении этих гигиенических процедур они смело забираются даже в услужливо распахнутую пасть для очистки зубов и полости рта.

Есть сведения, что некоторые крупные рыбы, в том числе и мурены, просто не могут существовать без таких добровольных санитаров. Каким образом происходит заключение договора, кто первым проявляет инициативу, пока не очень ясно.

Такие симбиотические пары рыба — креветка есть и среди других видов этих животных. В Мукалле, где я практически каждый день мог посвятить себя морю, рядом с «моей» бухтой, за небольшим мыском располагалось довольно обширное песчаное мелководье. Оно не интересовало меня, и я почти всегда старался проскочить его, не очень приглядываясь к серым и невзрачным обитателям этой водной пустыни.

Как всегда, помог случай, я уронил нож, и он упал рядом с небольшой норкой в песке. Глубина небольшая, нож никуда не убежит, присматриваюсь, из норки показывается креветка, сложенными вместе клешнями, словно держит их в муфте, толкающая перед собой горстку песка. Ну, прямо микробульдозер! Я и глазом не успел моргнуть, как она развернулась, исчезла в норке и снова появилась с такой же порцией.

Рядом, прямо на пороге этого дома лежал и хозяин — бычок. Такое у них разделение труда и обязанностей, подслеповатая креветка следит за состоянием квартиры и неустанно «прибирается» в ней. Бычок сторожит вход, охотится, предупреждает креветку об опасности и обеспечивает кормом. Много ли ей надо? А крох с обеденного стола хозяина хватает и уборщице.

Правомерно было бы такое разделение труда между самкой и самцом бычков, но природа придумала именно так. Уборщиц содержат как самки, так и самцы.

В дальнейшем я не однажды проплывал над их общим домом и всегда наблюдал одну и ту же картину: бычок на стрёме — креветка вся в делах, хозяйничает.

Однако не одни мурены облюбовали полую скалу, рядом из расщелины торчат усы скальных лангустов. Подобно всем ракам в случае опасности они пятятся назад, пряча тело в укрытие, тревожно шевелят усами, издавая при этом резкий скрип давно не смазываемых дверных петель. Ну как не подёргать такие усы? Дёргаю, конечно. Но почему удерживаются мурены от нападения? Сколько раз я видел их, мирно сидящими друг возле друга! Видимо, по каким-то признакам лангусты знают о том, что мурены сыты и никого не тронут.

Завеса водорослей выстилается то в одну, то в другую сторону и последовательно открывает-скрывает небольшое отверстие, рука хоть и с трудом, но протиснется. Оно неглубокое, по всей его ширине перекрывая вход, простирается какая-то пленка, усыпанная по перламутрово -лиловому полю синими и коричневыми с белым, звёздочками-пятнышками. Плёнка сжимается и расширяется, звёздочки пульсируют, переливаются, бледнеют, почти исчезают и снова ярко вспыхивают. Озадаченный, с разных сторон оглядывая камень, пытаюсь уразуметь, что бы это могло быть?

Трогаю это «нечто» пинцетом, оно на первых порах сжимается настолько, что становятся видны боковые стенки укрытия и простирающееся в нём в обе стороны явно живое существо. Затем «нечто», пугая меня, раздувается, выпучиваясь из отверстия, но долго находиться в таком состоянии, «оно» видимо не может и снова сникает, как проколотый воздушный шарик...

Оставлять непознанным столь интересное животное не в моих обычаях. На правой руке у меня всегда перчатка, ею я и вцепляюсь в эту штуковину, чувствуя мягкую и в тоже время упруго-скользкую поверхность. Левой рукой и ногами изо всех сил упираюсь в камень, пытаюсь вытянуть удивившее меня существо. Мы оба пыжимся, кто кого... кто кого... ума не приложу, чем «оно» там может держаться!? Наконец чувствую маленькое послабление, существо подаётся, подаётся, настолько, что я вцепляюсь и левой рукой.

Не знаю, чем бы кончилось моё единоборство, если бы всё происходило на глубине, но я стоял на камне и, только руки и ноги находились в воде, поэтому очередная волна, навалившись всей тяжестью, помогла мне. Существо вдруг сдалось, прекратило борьбу, обмякло, и, как морковка из земли, выдернулось из убежища. Не ожидая внезапной подмоги от моря, я потерял равновесие и повалился на спину, успев заметить, что держу в руке мурену, извивающуюся с намерением, куда бы половчей вцепиться. Я тут же разжимаю пальцы, и она по инерции улетает неведомо куда.

Потрясённая таким наглым обращением, вытаскиваемая мной мурена, вероятно, успела предупредить остальных, — спасайтесь, наших бьют!

Из-под камня вдруг поползли, оглядываясь на меня, ещё несколько мурен различных размеров и расцветок. Отплыв немного в сторону, они останавливались и снизу, вверх вопросительно разглядывали меня, убегать дальше или опасность миновала? Очень уж им не хотелось покидать насиженное местечко!

Мурены неважные пловцы и не образуют стай, чем старше мурена, тем больше ей по нраву одиночество в отдельном убежище, где-нибудь среди камней, в подводных гротах, в полостях у основания кораллового рифа, в выброшенных человеком трубах, автомобильных скатах, банках, коробках... В некоторых, очень уж удобных для жилья и вместительных, укрытиях они собираются вместе, но это не стая, так как стая характеризуется единством поведения составляющих её особей, их одноразмерностью, неразделимостью в любых ситуациях. Мурены же в случае необходимости сменить место не плывут, а проскальзывают, просачиваются по-змеиному между подводных препятствий. Застигнутая на открытом месте мурена не скрывается, а останавливается и выжидающе смотрит на преследователя, упреждая его действия. Увидев её прямой и не обещающий ничего хорошего взгляд, желание преследовать, как-то само-собой исчезает...

Возможно камень, лежавший на стыке течений, был не только общежитием различных видов и размеров мурен, но и служил местом, откуда удобнее всего нападать на проплывающих мимо рыб. Поэтому они вероятно и не торопились уплыть подальше.

Сами мурены не являются объектом специализированного промысла или даже любительского рыболовства, хотя по некоторым данным их мясо довольно приятно на вкус. Дело в том, что в уловах наших судов они практически отсутствуют, так как живут в скалисто-коралловых биотопах, где мы не тралим; а население прибрежных стран северо-западной части Индийского океана исповедует в основном мусульманскую религию, запрещающую употреблять в пищу не только свинину, но и мясо рыб, не покрытых чешуёй.

 

СОВМЕСТНАЯ ОХОТА

Скажите откровенно, часто ли вам доводилось плавать вечером, тем более ночью в незнакомом месте? Испытывали ли вы при этом желание как днем нырнуть и побродить среди коряг и водорослей? Если доводилось, то вы поймёте моё состояние, ту вроде бы беспричинную жуть, словно ночью на кладбище, которая наваливается отовсюду, когда со всех сторон ожидаешь неведомой напасти и всякая чертовщина лезет в голову.

Оставив на песке полиэтилен с фотоаппаратурой и переборов в себе оторопь, вползаю в воду. На всякий случай, сам не знаю какой, достаю нож. Я спешу, помня, как скоротечны тропические сумерки. Заходящее солнце даёт мало света и на земле, а мне очень хочется на прощание заглянуть к муренам, возможно, удастся подсмотреть, как они охотятся.

Против ожидания, вероятно оттого, что присмиревший океан не взвеивал со дна песок, а дневная муть осела, под водой оказалось гораздо светлей и виделось, к моему удивлению, дальше, чем днём. Мимо меня проплывают стайки каталуфов, это мелкие плоские рыбёшки, обитающие в пелагиали где-то за рифом, днём их здесь нет. Сейчас они собираются в клубок, прижимаются к выемкам и вяло пошевеливая плавниками зависают в воде. Я узнавал памятные по дневному посещению камни и коралловые массивы. Вот в зыбистой подводной дали уже затемнел камень с муренами, как вдруг странная, плохо различимая на фоне дна словно бы двухголовая и горбатая рыба, явно кравшаяся меж камнями, привлекла моё внимание. Я нырнул и пригляделся, пытаясь определить этого сумеречного монстра, одновременно поражаясь мёртвенности, затаённости пейзажа, не оживляемого причудливыми силуэтами разноцветных рыб. Они куда-то попрятались, а вместо них появились другие. Крупные летринусы промелькнули рядом, а вдали проплывали ещё какие-то сизоватые тени, неопределимые на таком расстоянии.

«Монстр» неторопливо подплыл-подполз к расщелине, призадумавшись, остановился и внезапно стал уменьшаться, постепенно превратившись в обыкновенного каменного окуня, одного из тех, к кому я заглядывал в убежище днём. Тут только я прозрел и сообразил, что он плыл вдвоём с муреной, тандемом, держась сверху у самой её головы. Небольшая, около семидесяти сантиметров, мурена, не задерживаясь скрылась в щели, а окунишка, чуть побольше ладони, остался снаружи. Неожиданно он метнулся в сторону к другой щели, и что-то там произошло, что, я не понял, окунь привсплыл над грунтом, а из щели выползла мурена. Она посмотрела на окуня и заструилась дальше, а он снова пристроился над передней частью её туловища.

Не теряя их из вида, припадая к камням, отталкиваясь ножом, я следовал за ними. Вскоре мурена снова вползла в довольно обширную полость, окунь последовал за ней, но дальше хода ему, вероятно, не было, и из полости высунулся его хвост, а затем и грудные плавники, окунь отрабатывал назад, но голова его по-прежнему оставалась в полости.

Я тоже попятился, до тех пор, пока не сместился таким образом, что мне стал виден и хвост окуня, и его голова, закрывавшая вход в полость. Сумерки неостановимо сгущались, под водой стемнело, и я подполз ближе. В этот момент какая-то рыбёшка попыталась вырваться из укрытия, но, увидев окуня, метнулась назад и оказалась в пасти подоспевшей мурены.

Я приподнял голову и снял маску, делать под водой больше нечего. И хотя на фоне светлого неба на западе ещё золотились отроги дальних гор на полуострове Литл-Аден, сумерки густели с каждой минутой, пора было возвращаться.

 

ЛЕГЕНДА О МУРЕНАХ

Следует развенчать одну легенду, в той или иной форме кочующую из книги в книгу при любом упоминании о муренах. И хотя задолго до меня это сделал Пьер де Латиль  (его книга «Подводный натуралист» была издана во Франции в 1951 году) и казалось бы расставил  точки над «i», миф о кровожадности мурен все еще вполне себе жизнеспособен. Миф о древнем Риме, пресыщенных патрициях, развращённых до такой степени, что (мало им битв гладиаторов!) додумались мурен рабами откармливать…

Итак, доверимся же Латилю, не поленившемуся поднять первоисточники, чтобы установить истину и реабилитировать мурен. Поведаем о том, как создаются легенды и каким образом угри превратились в мурен, пожирающих рабов.

Начало всему положил Сенека. Вот что он пишет: «Однажды, когда божественный Август обедал с Ведием Поллионом, некий раб разбил дорогую вазу. Ведий приказал схватить его и предать смерти необычным образом. Его должны были бросить огромным muraenae, которые жили в рыбном пруду. Раб упал к ногам Августа с мольбой не о том, чтобы пощадили его жизнь, а о том, чтобы ему позволили умереть иной смертью. Август возмутился жестоким новшеством и приказал освободить раба, принести и разбить перед ним все вазы в доме и засыпать землёй рыбные пруды. Так вот Август поправлял своих дружков, используя свою власть на благое дело. Что за блажь посреди пира тащить людей на смерть, на растерзание, на мучения нового рода».

Латиль иронически относится к этой истории, видя в ней профессиональный подхалимаж Сенеки, место которому в «официальной биографии Августа». «Теперь-то мы знаем, — пишет Латиль, — что вопреки высокому уровню нравственности, проповедовавшемуся им в своих книгах, Сенека не был бескомпромиссным в отношении чистоты своих идеалов, и данный рассказ следует воспринимать с толикой скептицизма, особенно потому, что весьма вероятно, он приукрасил его, чтобы представить должную иллюстрацию к своему трактату «О гневе». Но в любом случае, он говорит только о намерении, а не о свершившемся факте. И если бы это действительно совершилось, то это было бы — он говорит нам — «жестоким новшеством» (novitatis crudelitatus), мучением «нового рода» (novi generi),

Иными словами, в то время никто никогда не слышал о таком наказании раба, и мы можем быть совершенно уверены, что после вмешательства Августа эта жестокая причуда никогда больше не возникала.

Но через пятнадцать лет в трактате « De clementia» Сенека возвращается к этому рассказу, перевирая ранее изложенные им же факты, чтобы они соответствовали его новому тезису: «Кому Ведий Поллион был более ненавистен, чем своим рабам? Он, кто откармливал своих рыб человеческой кровью и бросал тех, кто не угодил ему, в пруд, полный настоящих змей. О, человек! Заслуживающий тысячи смертей за то, что приберегал для своего стола тех рыб, которым он давал на съедение своих рабов, или за то, что содержал рыб для того только, чтобы кормить их таким образом!»

«Испорченный телефон» начал работать. Через пятнадцать лет наметившееся преступление стало свершившимся. И не только Сенека в своей более поздней книге представляет дело таким образом, что подразумевается, что этот акт не был единичным случаем, и что Поллион привычно это делал. Вдобавок внушается обвинение в косвенном каннибализме — «он приберегал для своего стола тех рыб...» И в завершении нам говорят, что презренный Поллион держал рыб именно для того, чтобы совершать такие гнусные жестокости.

На этом дело не кончилось. Немного погодя та же история снова всплывает на поверхность, на этот раз под пером Плиния Старшего: «Благородный римлянин, друг божественного Августа, имел обыкновение бросать рабов, которых он осуждал на смерть, в пруды, полные muraenae не потому, что недоставало обычных диких зверей для такой цели, а потому, что именно это зрелище — человека, мгновенно разрываемого на куски, доставляло ему удовольствие». (Естественная история,1Х, 39).

Так шаг за шагом раскручивается перед нами байка, но если античные писатели позволяли себе такие вольности с фактами, достоверность которых нетрудно было проверить в их время, то что ожидать от современных, когда всё бывшее и не бывшее скрылось во тьме веков?

Французский Большой Энциклопедический Словарь, знаменитый Ларусс, без тени сомнения сообщает: «Достоверно, что этот кровожадный обычай был распространён среди римлян».

Писатель, хорошо известный подводный охотник Бернард Горски, идёт ещё дальше и пишет о «садизме человека, способного дать приказание о такой мучительной казни, изощряющегося в том, что сначала он морит рыб голодом и потом льёт кровь в бассейн с тем, чтобы мурены рассвирепели от голода и злобы, прежде чем бросить им жертвы».

Да что писатели! Может оконфузиться даже человек науки, когда не удосуживается обратиться к первоисточникам. Ихтиолог Луи Руль в своей книге «Рыбы и живой мир воды» (том 2, с.1730) пишет: «Рабовладельцы обрекали на смерть тех, кого хотели наказать, и смерть путём утопления была простейшим и самым скорым способом избавиться от них. Отсюда оставался лишь шаг до того, чтобы кормить рабами мурен, и этот шаг был сделан».

Но Бог с ними, с рабами и рабовладельцами. Латиль — биолог, и естественно рассматривает саму биологическую вероятность кормления именно мурен, а не других рыб, рабами. Он рассуждает: «Что касается самих рыб, то ими оказываются обычные угри, выращиваемые в имплювии (бассейне), являвшемся частью каждого достаточно богатого римского дома.

В те времена не очень разбирались в систематике животных, делавшей только первые, довольно наивные шаги, используя название muraenae для обозначения всех известных угреобразных рыб. Уточняющими же названиями были: для пресноводных угрей — anquilla, морских угрей — conger и собственно мурены — fluta. Это последнее не очень известно. Словарь Фройнда разъясняет: «Fluta, это разновидность крупной мурены». А Варро в своём «Res rusticae» пишет: «Эти flutae у берегов Сицилии — отличная еда...» и снова Варро, цитируемый Макробиусом: «Мuraenae называемые flutae вылавливаются у берегов Сицилии». Римский автор Колумелла, перечисляя лучших рыб, разводимых в прудах, пишет: «К ним мы должны добавить flutae muraenae, пользующихся наибольшим спросом рыб».

Может быть, в те времена в Средиземном море были два вида muraenae против одного вида в наши дни? Однако самое простое решение состоит в том, чтобы предположить, что эта fluta, о которой древние авторы говорят, во-первых, что она больше, чем «обычная» muraenae и, во-вторых, что она морская рыба, есть просто-напросто наша старая знакомая — мурена. Эта мурена, конечно же, гораздо более морская рыба, чем угорь и их, кстати, особенно много у скалистых берегов Сицилии.

Здесь будет удобным упомянуть, что от обобщённого «мурена» произошла фамилия — прозвище римлян Лициниев. О чём повествует всё тот же Плиний Старший в Естественной истории. Это прозвище дали сыну Публия Лициния основателю рода и претору в 113 г. до н.э., потому что он держал рыбные пруды, в которых разводил мурен (теперь мы знаем, кем они были). Именно одного из членов этого семейства Лициния Мурену защищал Цицерон, когда того обвинили во взяточничестве. Сочинение Цицерона «Pro muraena» изучающим латынь приходится зубрить по сей день. Далее Плиний сообщает: «Примеру Лициния Мурены последовала знать... а Лукулл даже велел прорыть насквозь холм возле Неаполя, не поскупившись на затраты — это обошлось ему дороже, чем постройка собственной виллы — для того, чтобы морские воды текли в его рыбные пруды. Но первым стал держать рыбные пруды специально для мурен П. Гиррий. Это он поставил шесть тысяч рыб для триумфального пира диктатора Цезаря, и он велел всех их тщательно взвесить, так как хотел, чтобы ему вернули их натурой, а не уплатили за них серебром или иным образом».

Так кем же были древнеримские мурены? Несомненно только угрями, ибо всем, кто мало-мальски знаком с муренами и их образом жизни ясно: наловить шесть тысяч особей — задача непосильная не только для римлян, но и для современного рыбного флота. Ибо мурены — рыбы одиночные и не то что стаями, даже группами в несколько штук живут очень редко. Легче встретить десять мурен разных видов (конечно же, в океане — Л.И.), чем стаю в десять штук одного вида, в то время как угри и живут, и встречаются громадными стаями.

Но, по-видимому, в прудах римлян жили и настоящие мурены, о чём мы можем судить по следующему свидетельству римского писателя и агронома Колумеллы. Он пишет в уже упоминавшемся труде о сельском хозяйстве: «Чтобы защитить обитателей рыбных прудов от летнего солнца, владельцы сооружали гроты, сообщавшиеся с прудами. Некоторые из этих гротов были весьма простые и служили убежищем для чешуйчатых рыб. Другие, не будучи слишком просторными, имели различные ниши, в которых могли укрываться мурены, хотя некоторые люди не пускали в пруд этих последних вместе с другими рыбами, потому что если мурены бывали раздражены, чему они подвержены подобно собакам, то часто случалось, что они набрасывались на чешуйчатых рыб и очень многих уничтожали».

Ну, а может ли мурена съесть живого человека? Нет. Укусить и пребольно, да. Но съесть, конечно, нет. Несмотря на то, что пасть её и челюсти достаточно устрашающи, зубы остры и часто столь длинны, что мурены вынуждены держать рот полуоткрытым, но всё это не так уж и огромно, а зубы, загнутые назад, приспособлены скорей удерживать добычу, чем рвать и кромсать её. Мурены нападают на добычу соразмерную их пасти и заглатывают её, как это делают змеи, но не вырывают куски по-акульи.

Так по частям, на протяжении веков, складывалась очень интересная, но, увы, ненаучная история, и мы с вами вслед за Латилем проследили, как она родилась, как росла, и как к ней делались прибавления. Легендарный раб Ведия Поллиона не мог быть целиком сожранным муренами, даже если бы не вмешался император Август. Настоящей жертвой оказался не тот первый несчастный раб — он вообще не стал жертвой! — а научная истина.

 

САМЫЕ СТРАШНЫЕ

У большинства людей, далёких от моря, не связанных с ним, совершенно превратное представление о действительных и мнимых опасностях, подстерегающих пловцов-нырятелей в тропических водах. После возвращения из первых экспедиций едва ли не каждый второй спрашивал, как нам удалось остаться в живых после встреч с акулами, осьминогами и другими морскими чудовищами, поражаясь нашей невероятной храбрости.

Между тем, не акулы, не барракуды и мурены, которых мы видели на палубе извлечёнными из тралов, да и под водой не раз встречались с ними; не мифические кракены и морские змеи, а обыкновенные морские ежи семейства диадемовых, по свидетельству непререкаемого авторитета в области изучения моря Жака-Ива Кусто, являются самыми страшными морскими обитателями. Да, ежи. Опасность не смертельная, слава Богу, но постоянная и реальная; при случае неприятностей доставят предостаточно.

Поработав в океане и познакомившись с колдовски прекрасными его обитателями, я увлёкся коллекционированием раковин моллюсков. И потому при каждой возможности сойти на берег стремился на самый удалённый, труднодоступный и оттого редко посещаемый участок так называемого пляжа, изобилующий скалами, кораллами и, конечно же, ежами, чтобы без помех заняться поисками морских чудес. В собирательстве, в коллекционировании, как в охоте, рыбалке, сборе грибов и других охотах — сам процесс поиска, выслеживания, именно потому, что он в охоту — часто интереснее находки.

Если бы только было возможно, то, не очень обращая внимание на мурен, акул, бородавчаток и скорпен, огненные кораллы и ежей, я целые дни мог бы проводить на рифах, настолько там всё захватывающе интересно! Как ни странно, но почти все опасности — за исключением, конечно, ежей — благополучно миновали меня.

Ну, а ежи, что ж, ежи, как и кораллы или разноцветные рыбы-бабочки — равноправные обитатели подводного мира любого тропического острова, рифа, отмели. Вряд ли найдётся хоть один ныряльщик, ни разу не встречавшийся с ними, точно так же, как у нас, собирая шиповник, крыжовник или ежевику, мудрено не напороться на колючки.

В одной из моих экспедиций в Аденский залив в должности гидролога находился студент-практикант Ростовского университета Вадим Щеблыкин. Это был его первый рейс в тропики, и он рвался под воду, чтобы увидеть красоты рифа. По дороге к берегу моря я рассказал ему о технике безопасности: как входить в воду, чего опасаться, не трогать голыми руками… Вадим согласно кивал головой, обещая следовать моим советам.

Найдя удобную бухточку, показывая, что и как надо делать, я первым ступил в воду, прилёг на откатывающую волну и вместе с ней преодолел ежиную преграду. Достигнув песчаного участка дна, где ежей нет, я встал на ноги и оглянулся, чтобы откорректировать, если понадобится, действия Вадима. Но то, что я увидел, никакой коррекции уже не подлежало.

В низшей точке отлива камни, недавно находившиеся под водой, а сейчас лишь смачиваемые, обросшие бархатом микроводорослей, были естественно скользкими, словно намыленными, вдобавок большая часть их густо утыкана гроздьями острых как бритва чашечек усоногих рачков балянусов. Смело ступив на плоский камень, покрытый водорослями, Вадим тут же поскользнулся, рухнул на спину, отходящая волна потащила его на ежей, а следующая за ней прибойная бросила на балянусы… Всё это повторилось несколько раз, так что, когда он встал наконец на четвереньки и выбрался на берег, кровь с разных частей его тела текла ручьями.

— Ничего, — только и оставалось утешить Вадика, — теперь тебе будет о чём рассказывать девушкам. Скажешь — акулы покусали...

А ежиные колючки он до конца рейса добывал из своего тела, недоступные ему филейные части обрабатывал я.

 

КАК ОНИ УСТРОЕНЫ

Проплывая на безопасном расстоянии, разглядываю сверху чёрноиглых красавцев диадем, припоминаю всё, что читал о ежах.

«С давних времён человек обожествлял или придавал магическое значение некоторым числам — тринадцать, двенадцать, семь, три. А «дьявольское» число — шесть или, не дай Бог, сочетание шестерок! У различных народов и цивилизаций это были разные числа, не обойдено вниманием и число пять. Ещё у древнегреческих последователей Пифагора пятиконечная звезда считалась священным символом, она была знаком микрокосма и представлялась, как стилизованное изображение человека простирающего голову, руки, ноги до пределов космического круга.

Пользуется вниманием это число и у Природы. Вспомним хотя бы пятилепестковые цветы, «счастливые» пятёрки в соцветии сирени — кто их не глотал перед школьными экзаменами? До сих пор памятен поцелуй школьной красавицы — она благодарила меня за ветку сирени с «пятёрками». А приверженность пчёл к этому числу! И это не случайно, дело здесь в том, что фигура, образуемая пятиугольником, механически самая прочная и устойчивая. Даже поверхность солончака растрескивается не на квадраты или шестиугольники, а в основном на пятиугольники.

Английский исследователь М. Бредер обратил внимание, что пятиугольник — пентагон, единственный правильный многоугольник у которого число сторон равно числу диагоналей. Это делает радиальный рост в пяти направлениях более лёгким, чем в трёх, четырёх или шести.

Коллагеновые швы, соединяющие известковые пластинки морских ежей, наиболее слабые участки скелета. И лишь в случае пятеричной симметрии плоскость напряжения не совпадает с линией швов. На ранних стадиях роста иглокожих Природа предпочитает самую прочную конструкцию. А времени, чтоб прийти к такому решению, перебрав варианты, у неё было предостаточно.

В мире морских ежей, роющих червей, звёзд, офиур, кроме пяти встречается лишь десятеричность, как комбинация пятимерных структур, но почти нет трех — семи — девяти. Пятеричная структура связывается со свойствами известковых кристаллов, хотя в неживой природе пятеричных структур этих кристаллов не встречается. От каких факторов зависит возникновение структуры такого типа в живых тканях пока неизвестно.

Но зато самих носителей пятеричных структур, не подозревающих о столь любопытном строении своего тела, более чем достаточно в водах всех океанов на любых глубинах.

И это ещё что! Дотошные наблюдатели, изучатели и постигатели тайн природы не прошли мимо и такого факта, знакомого практически каждому, кто хоть раз заваривал чай не в заварном сосуде, а в стакане.

В ту пору, когда я бодался с ежами, С.П. Капица демонстрировал по телевизору любознательным зрителям поведение чаинок в стакане. Он, как и мы, для быстрейшей передачи чаинками теина в кипяток и растворения сахара, размешивает его ложечкой. Чаинки, тесня одна другую, концентрируются в центре сосуда. Интересно, но в чём фокус? Терпение, терпение.

Опыт продолжается. Стакан водружают на вращающийся диск, и эти окаянные чаинки мгновенно разбегаются к стенкам стакана. Почему, как, зачем?

Этим же вопросом задавался ещё Исаак Ньютон, ломал над ней свою премудрую голову Эйнштейн, время от времени задумываются над этим и наши современники, но с тех пор вразумительного, всё проясняющего ответа так и не получено… Хотя гипотез, объясняющих нравы чаинок, выдвинуто немало, единой, с которой были бы согласны все, пока нет.

А каким боком к чаю пристёгнуты морские ёжики? А вот каким.

Есть такая детская игрушка — юла, или волчок. В детстве у меня была деревянная юла, которую для увеличения скорости оборотов надо было подстёгивать кнутом. И есть её родная сестра юла гидродинамическая, то есть заполненная жидкостью — сыпанем в нее чаинок. Крутанём, а затем выровняем, потому что всякая приличная юла крутится на боку, и резко затормозим руками. Теперь удивляйтесь и думайте. Может быть, именно вам и доведётся превзойти великих Исаака и Альберта. Чаинки в центре юлы образуют пятиугольник! Пусть и не столь чётко выраженный, как у ежей или пчёл, но именно пятиугольник!

Я намеренно, чтобы не подсказывать, не сбивать с мысли и направления, будущих гениев, не привожу эти гипотезы.

 

Дерзайте, ребята. Глядишь, и появится в отечестве еще один Перельман...

 

СРЕДИ ЕЖЕЙ

Сквозь колеблющуюся поверхность моря ежи трудно различимы, и направляясь под воду, на каменистом участке прежде необходимо преодолеть естественную преграду, создаваемую ежами. Наиболее опасный из них и часто встречающийся — ёж диадема. Словно охраняя вход в море, эти ежи в некоторых местах сплошным ковром устилают коралловый полипняк, длинными извивистыми шеренгами, один к одному, располагаются они параллельно берегу, как многорядные заграждения из колючей проволоки перед траншеями линии обороны.

Ежей нет только на илистом или песчаном дне, в опреснённых устьях даже небольших речушек, в проходах между рифами. Наиболее верный способ избежать контакта с ежами — входить в воду и купаться именно здесь. Но, к сожалению, эти места не представляют интереса для того, кто хочет познакомиться со всем разноцветным богатством вод тропиков.

Если же предстоит входить в воду на каменистом участке, то следует ещё на берегу наклониться и сквозь стекло маски осмотреть дно, затем, если нет сильного волнения, чуть ли не на животе вползти в воду и, оттолкнувшись чем-либо от дна преодолеть мелководье. На ноги лучше надеть ботинки или хотя бы кроссовки, ибо ласты для ежиных игл — препятствие не прочней газеты!

Моё внимание привлёк громадный, величиной со шляпу, ёж с тёмно-фиолетовыми, почти чёрными иглами, кончики их, словно покрытые инеем, отливали серебром седины. Он занимал обширную персональную выемку у подножия отмершего коралла-мозговика. Сферическое тело его напоминает перевёрнутый дуршлаг, где вместо дырочек великое множество разноразмерных игл, оно представляет жёсткий известковый панцирь, единственно подвижные части которого, так называемые зубы, расположены в особом жевательном аппарате — аристотелевом фонаре. Но ничего этого, кроме игл, не видно. Ёж очевидно чувствует по изменению света, по колебанию воды моё присутствие — самые длинные иглы, растущие на макушке, возбуждённо шевелятся, как будто перебирая невидимые чётки; те, что короче и потолще, составляют второй ряд защиты, а у самого тела подстриженной чёрной шерстью щетинятся гибкие, как восточные танцовщицы, несколько изменённые иглы, заканчивающиеся маленькими трёхпалыми пальчиками-щипчиками. Это педициллярии — иглы, приспособленные не только для удаления разного мусора, экскрементов, но также для охраны, так как часть их снабжена ядовитыми железами.

В случае опасности ёж защищается по-разному: он может сдвоить, строить иглы, но может и развести их в стороны, давая возможность вступить в действие главному калибру — педицилляриям, находящимся по всем правилам обороны в глубине её.

 

Все типы игл хитро укреплены на небольших возвышениях тела, в своего рода суставчатых сумках и снабжены шарнирным устройством, позволяющим ежу вращать ими в сфере на сто восемьдесят градусов и даже больше.

 

ЧИСТОТА, СПЛОЧЁННОСТЬ, МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ

Я взял обломок коралла и бросил на ежа. Коралл плавно опустился на длинные иглы, сломав, у некоторых, острые кончики, и насмерть перепугав стайку кривохвосток — плоских, словно лезвие ножа рыбёшек, приспособившихся жить хвостами вверх, между иглами ежей. Ошеломлённые невиданной напастью рыбки, выскочив из подвергшегося нападению ежа-укрытия хвостом вперёд-вверх, дружно развернулись в нормальное рыбье положение, мигом нашли другого ежа и снова всей стайкой, головами вниз уткнулись между его колючек. Проследив за ними взглядом, в другом еже я увидел рыбок — кардиналов, также нашедших убежище среди ежиных игл.

А вот других обитателей межиглового пространства, рыбок — ежовых уточек или диадемихтисов я так и не обнаружил. И не удивительно, они не только удлинённые, как и кривохвостки, но имеют и покровительственную зеброидную раскраску — перемежающиеся длинные белые и чёрные, полосы, идущие через всё тело.

Кроме этих рыбок, среди игл часто прячутся совершенно беззащитные, прозрачные, как медузы, мальки каракатиц, не больше ногтя мизинца; маленькие офиуры стараются держаться у его нижней части, питаясь тем, что просыплется у подслеповатого едока-иглоносца мимо рта.

Пока я следил взглядом за эволюциями этих любопытных сожителей ежей, мой ёж склонил иглы набок, и коралл, соскользнув с них, улёгся на дно, не причинив ему заметного урона. Но мелкие, довольно шершавые осколки коралла и песчинки просыпались между игл на тело. Тогда к работе по очистке и охорашиванию приступили педициллярии и амбулакральные ножки, ещё один орган ежа, представляющий собой как бы систему разновеликих гибких хоботков заканчивающихся миниатюрной присоской. Кстати сказать, ежи не только чуть ли не мировые рекордсмены по количеству ног, собранных в так называемые амбулакральные ряды, но и большие оригиналы по способу расположения органов зрения — глазных пластинок, в конце этих рядов, на ногах! Что, конечно, очень правильно, прежде чем ступить, надо посмотреть, куда ступаешь.

Особенно много ножек на нижней части тела ежа, где они радиально, по пяти направлениям подходят ко рту. Здесь, снизу, ножки служат по прямому назначению— для передвижения, и, отчасти, для дыхания, а те, что расположены по бокам, приспособлены также для очистки тела и захвата пищи.

С брезгливостью щёголя, перед самым свиданием обсыпанного невесть откуда взявшимся мусором, ёж неторопливо и внимательно принялся ощупывать себя и как по конвейеру от педициллярии к педициллярии, от ножки к ножке передавать мельчайшие песчинки и кусочки коралла, избавляясь от обломков. Освободившись от мусора, он, словно не веря себе, ещё долго в волнении ощупывал и оглаживал все участки тела между иглами, и лишь тщательно очистив всё, успокоился.

И всё же, несмотря на различные оборонительные ухищрения и неподступный вид, ежи лакомая добыча не только для многих рыб и для своих ближайших родственников — хищных морских звёзд, но и для человека. В пищу идут зрелые гонады, «икра» некоторых видов Североатлантических и Тихоокеанских ежей.

Лучший способ собрать рыб вокруг себя— раздробить ежа. Правда, рыбы пожирают его с такой скоростью, что не успеваешь не то, что определить всех участников калейдоскопического хоровода, а и просто отметить собравшихся на пиршество.

У ежа, оторванного прибоем от субстрата, мало шансов уцелеть, угнездиться на новом месте, особенно если дно песчаное, поэтому они малоподвижны, как деды-пенсионеры на завалинке. При попытках отделить ежей от грунта они изо всех сил упираются иглами в стены укрытия, присасываются к ним ножками, а перекочёвки совершают в тёмное время суток, под прикрытием камней, чтобы всегда можно было занять круговую оборону.

В случае крайней ежиной необходимости сменить место, они, каким-то образом, договариваются и, собравшись большой группой, ощущая кончиками игл друг друга, неторопливо и плавно, словно хоровод из ансамбля «Берёзка», перебираются на другой край подводной поляны. Это умение передвигаться определённым строем и всем разом присуще только ежам диадемам.

Уж не у ежей ли переняли римляне, приморские жители, свой знаменитый непобедимый воинский строй — когорту? он ведь тоже уникален в мире древних воителей. Континентальные обитатели до этого не додумались.

Движение амбулакральных ножек осуществляется следующим образом: жидкость в полости тела, близкая по составу к морской воде закачивается в специальные ампулы, лежащие в основе каждой ножки. После сокращения мускулатуры ампулы она поступает в ножку, та вытягивается и напрягается, а присоска на конце её прикрепляется к субстрату. Теперь уже сокращается мускулатура ножки и к ней подтягивается всё тело ежа. Любопытно, что ёж может передвигаться и на коротких иглах, словно на ходулях.

При взгляде со стороны такое кочевье трудно назвать ходьбой, так как ползут ежи чрезвычайно медленно, несколько сантиметров в минуту. Да и римская когорта тоже не ставила рекордов по бегу, её задача была достичь цели — победить. Вот и ежи; даже разбойничья ватага их врагов, настырных балистид-спинорогов или губанов, способны выхватить одного двух бойцов, остальная компания благополучно достигает цели, то есть побеждает.

На ровном илистом или песчаном грунте, где ежу не за что уцепиться, он чаще всего подвергается атаке спинорогов или губанов. Губаны даже приспособились молодых ежат глотать вместе с доспехами. Происходит это только днём, ночью ежиные враги спят. Чтобы добраться до уязвимого, беззащитного брюшка, эти вёрткие рыбы наваливаются всей шайкой и вымывают из-под него грунт струёй воды, набранной в рот, и ею же переворачивают его на спину, непрерывно и слаженно атакуя со всех сторон; согласованность их поведения воистину волчья.

Любопытно, что даже если рядом нет балистиды, стоит выбить ежа из сплочённых рядов, оборотив вверх брюшком, как неведомо откуда появляются эти любители ежатины и мгновенно разрывают добычу на части.

Звёзды поступают по-другому. Встретив ежа одиночку, что бывает очень редко, они просто выворачивают свой объёмистый желудок через рот, находящийся у них, как и у других иглокожих, в том числе и у ежей, в нижней, обращённой к грунту части тела, обволакивают им жертву и, выпуская пищеварительные соки, переваривают её. Вот почему ежи держатся сплочённой группой, вычленить из которой отдельного индивидуума чрезвычайно трудно. Какой бы ни был безразмерный желудок, объять им несколько квадратных метров поселения ежей невозможно, да и пищеварительные соки потребуется выделять вёдрами.

 

«ПЫЛИНКА ДАЛЬНИХ СТРАН»

Ежи довольно мирные и безвредные создания, из-за малоподвижного образа жизни им не приходится быть переборчивыми в еде, и потому немногие обитатели моря сравнятся с ними во всеядности. В зависимости от вида и местообитания они пропускают через желудок ил, извлекая из него остатки органических веществ. Редкий ёж побрезгует животной пищей. А уж микроводоросли — это обычная их пища, соскрёбывай себе с кораллового полипняка.

Таким образом, вместе с водорослями они выедают и его, образуя при этом в коралловом монолите целую систему траншей — своеобразных убежищ, в которых потом живут.

Кроме того, ежи не брезгуют и бетонными сваями, а попадутся, не погнушаются и стальными, есть среди них и такие оригиналы-гурманы.

Исследуя животный мир скал и рифа, мы с Чуковым не теряем из виду шлюпку, кто-то ещё бултыхнулся за борт и направляется к нам. Это матрос Толя Аблаев, он без маски и без трубки. Ничем не защищённые голые ступни его размером под сорок пять то приближаются к ежам, то отдаляются, когда он, подхваченный волной, взлетает вверх.

— Тебе что, жить надоело, тут ведь кругом ежи! — сорвав маску, захлёбываясь водой, пытается вразумить Толика Чуков.

— Ты мне… только покажи… где они… — имея в виду конечно раковины, сплёвывая воду, отвечает Толя, — а остальное не твоё дело… Ежи! Подумаешь, в гробу я их…

Мне кажется, Толя имеет в виду совсем других ежей.

Глаз в нашем понимании у ежей нет, имеются крайне примитивные так называемые глазки — светочувствительные пластинки, способные лишь отличать свет от тьмы. Но, тем не менее, ежи очень быстро реагируют на затемнение, а возможно и на сумбурное неритмичное колебание воды вокруг пловца, настороженно пошевеливая иглами. Между ними на теле ежей трепетно искрятся неизъяснимой красоты серебристо-перламутровые и голубовато-синие глазки-пятна. Могучая фигура Толи, как зонтик, затеняет и открывает их. В центре верхней части тела ежей в предчувствии беды нервно сжимается и расширяется сине-фиолетовая порошица — орган, служащий для выделения переваренной пищи, она оторочена, словно губами, ярко-оранжевой переливчато сияющей каймой.

— Безумец, ведь предупреждали же, вразумляли, чтобы обували что-нибудь на ноги, — успеваю подумать я, возможности для объяснений нет, бултыхаясь на волнах мне хорошо видно, как, удерживаясь на плаву благодаря энергичным движениям рук и ног, Толя задевает ежа…

Так мы и не узнали, что он будет делать с ними в гробу.

Помочь ему и даже предостеречь от следующих ошибок, которые он теперь делает одну за другой, никто не в силах. Очередная волна придавила меня. Ожидая, пока она прокатится, цепляюсь за скалу и беспомощно наблюдаю за Толей. От боли он словно бы взвивается над водой, потом внезапно исчезает из поля зрения, но тут же, в пене и пузырях воздуха возникает снова. Теперь он окончательно забыл обо всех наставлениях и, вцепившись в левую ногу, рассматривает её так, словно никогда не видел ничего интересней.

А удивляться, конечно, было чему, из ступни торчало не менее десятка чёрных ежиных игл, а сколько обломано! Ещё удар волны, и теперь уже правой ногой Толик отталкивается от ежей…

Под водой не слышно, но я догадываюсь, что он на самых высоких нотах выпевает гласные буквы, сам не раз пел. Улавливаю момент поспокойней, подплываю к Толе, он как раз добрался до буквы «у» и выпевает её. Его глаза ищут место, где бы выбраться на берег. Сейчас он начнёт произносить разные слова… пора.

Всё это произошло очень быстро, и Чуков, нырявший в стороне, ничего не заметил, он пытается показать Толику какую-то раковину, но страдальцу не до того…

Трудно не согласиться с народным словотворчеством красноморского, очевидно, разлива: «среди ежей отдыхать — только чёрта поминать…»

Отбуксированный на берег Толя не может даже сидеть, ежи оставили свои иглы и там, в пятой точке.

— Болит? — участливо спрашиваем у него, но он, лёжа на животе, лишь водит глазами и нечленораздельно мычит. Я осматриваю ступни, — м-мда! — коллекцию собрал что надо, пятки и свод стопы напоминают небрежно выкошенную стерню. Большинство игл уже сломалось, да если и не сломалось, в чём и заключается коварство игл морских ежей, вытащить их из тела совершенно невозможно. Точно стекловата они крошатся и обламываются. Теперь уже сам процесс выковыривания доставляет большую боль. Некоторые иглы пронзили подушечки размякших в воде пальцев ноги и синеют сквозь ногти, с какой стороны их доставать?

Вот какой совет даёт по этому поводу всё знающий фолиант «Жизнь животных»: «… часто такая заноза осложняется тяжёлым нагноением, поэтому освободиться от неё лучше сразу, вырезав иглу из тела». Мы не могли воспользоваться этим советом не потому, что наши ножи не для столь деликатных операций; следуя ему, надо было бы обрезать Толику пятки вместе с пальцами и значительно обстрогать то самое место, которое задумчиво исследовал с булавкой в руках Чуков. Страдалец Толя, поскуливая и вздрагивая, выполнял работу солнца, ветра и волн — крошил в кулаках створки раковин, пемзу, обломки кораллов, а если попадались, то и местные породы потвёрже.

Я думаю, насчёт вырезания игл ежа диадемы «Жизнь животных» пошутила, а по поводу нагноения преувеличила, вероятно, автора статьи уколол больной ёж. Хотя… возможно, имелся в виду совсем другой ёж — токсопнеустес?

Правда, у этого ежа совсем нет игл, но и лысым его не назовёшь. Ёж размером с дыню-колхозницу или крупное яблоко антоновку, обладает только мягкими щипчиками-педицилляриями, колышущимися под действием волн. Коварство их в том, что они снабжены ядом и мгновенно вцепляются в любое существо, коснувшееся их, так как щипчики постоянно раскрыты. Если нападающий мал, он парализуется и через некоторое время те же педициллярии доставят его в рот. Если же ненароком дотронется большая рыба или часть тела человека, то они отрываются и как превредные маленькие собачонки висят на враге, периодически впрыскивая яд. И тут всё зависит от количества педициллярий и быстроты действий пострадавшего и сотоварищей. Их-то — педициллярии — и надо вырезать, да побыстрей. Иначе скорое онемение, паралич и кранты. Только и радости, что этих ежей мало, но всё же знайте, что они есть.

Иглы морских ежей устроены таким образом, что верхняя треть их оснащена обратно направленными зазубринами, пронзив с необычайной лёгкостью мышцы, кончики игл мгновенно обламываются внутри и остаются в них.

Всё, что происходит потом, требует, очевидно, дальнейших исследований; так как, по некоторым данным, железистые клетки, имеющиеся в покровах ежа вокруг игл, выделяют ядовитый секрет, усиливающий боль и вызывающий нагноение. По личному опыту других и по личному, ничего подобного не происходит. То есть секрет, усиливающий боль, возможно и выделяется, но никакого нагноения нет.

Толик некоторое время ходил босиком походкой кавалериста, неделю не вылезавшего из седла — на внешней стороне стоп, а потом притерпелся и запамятовал об этом приключении.

Часов пять боль чрезвычайно острая, временами невыносимая, но потом проходит. Можно получить изрядную порцию игл, помучиться около суток, а затем благополучно забыть о них. Часть игл, очевидно, рассасывается, другие, постепенно капсулируясь, долго ещё синеющими сквозь кожу и мышцы точками будут напоминать вам о неосторожном движении под водой. У меня самого с тыльной стороны большого пальца правой ноги блоковской «пылинкой дальних стран» темнеет такое напоминание о рифе Андромака в окрестностях Момбасы. А вы говорите, — акулы, змеи, скорпены…

 

Хоть и знаю, что призыв мой напрасен, но всё-таки — дайверы, берегитесь ежей! 

 

Глава 7

НА ПОДВОДНЫХ ТРОПАХ И РЯДОМ

Два часа на Каль-Фаруне — Случай на Андромаке и немного о боли — Огненный коралл — знакомимся ближе — Рыбий «тянитолкай» и подводные воришки — Осьминог и его соседи — «Саксонский» фарфор — Охота на ципрей — Жизнь под каменной плитой — Рыба клоун — охотник-математик — Положи камень на место — Нашествие балистид — Прощай Каль-Фарун — Йеменские лангусты — Подводный вертолёт и его родичи — Мухаммед и шурухи — Тарас рыболов — Акулы как усилитель потенции — Неожиданный визит — Аравийские страсти. Лекция об афродизиаках — Лухам для Альпухара — Осторожно: каракатица — Вот так «дикобраз»! — Неведомая шалунья — Встреча с мероу — Так кто же проглотил Иону? — Один на один с мероу — Подводные музыканты и черви-цветы — Лангуст и черепаха — Как мы ловили рыбу-ежа — В гроте

 

ДВА ЧАСА НА КАЛЬ-ФАРУНЕ

— Попугаев лучше всего жарить в кляре, — заправляя усы под маску, завёл разговор Николай, — снимаешь филе, режешь на кусочки, соль, чуток уксуса, чтобы отбить запах, в кляр и на сковородку, да масла побольше. Люблю, когда со всех сторон обжарилось, как пампушка…

— Котлеты тоже неплохие получаются, особенно если добавить мясо крокодила или «хирурга», — подал голос с кормы шлюпки Сергей, где он занимался укрощением ласт «Акванавт». Это изделие отечественных умельцев считалось в восьмидесятые годы лучшим, но Сергею достался экземпляр, столь немилосердно натиравший ноги до кровяных мозолей, что плавать в них сплошная пытка. Чтобы хоть как-то избежать потёртостей, ему приходится на голую ногу надевать тонкий полиэтиленовый пакет, смазанный внутри солидолом, носки и затем лишь ласты.

— Ты б ещё «клоунов» добавил или бабочек, «хирурги» ж несъедобные! — проявляет эрудицию самый молодой наш коллега Юра. Но мы лишь снисходительно переглядываемся, а Николай, не слушая советов, продолжает делиться кулинарными рецептами.

 По поводу применения в пищу «хирургов» у нас с Сергеем своё мнение. Как-то, наслушавшись консульских охотников, мы забрались с ними в столь скудные угодья, что в сетке было лишь несколько небольших, с ладонь, рыб-ласточек. Обескураженные столь неудачной охотой, мы и решили отведать представителей «медицины», не возвращаться же пустыми! Лучше бы и не пробовали. Может быть, китайские или японские кулинары и могут изготовить из них что-нибудь путное, но у нас не получилось, гадость гадостью с каким-то гнусным привкусом несвежей карболки…

— Только шкуру снимать морока, у «попугаев» она тонкая и рвётся, не то, что у «хирургов», с тех как с зайцев, — снимается словно перчатка, а со шкурой есть невозможно, вкус неприятный, и уксус не помогает. А вот голову и внутренности со всем ливером, — тут он посмотрел на Юру, — обязательно выбрасывать, они-то и ядовиты, запомни!

— Это смотря как приготовить, — пришлось вмешаться в разговор и мне, — в шестьдесят шестом я был на острове Халлания, это неподалёку отсюда, в архипелаге Курья-Мурья, у берегов Омана, так там местные жители готовят их следующим образом: неповреждённых рыбин, чтобы они созревали в собственном соку, кладут на подходящую каменюку и несколько дней запекают под солнцем, а когда те перебродят и примут почти шарообразную форму, начинается пир. Дух, конечно, за сотню метров с ног валит, но для аборигенов самый смак. А что делать, дров-то у них нет, приспособились!

За таким малопонятным и, мягко говоря, диковатым для непосвящённого разговором, время бежало незаметно, и островочек, на который мы наметили высадиться, пока механики устраняли очередную мелкую поломку судового двигателя, вырастал на глазах.

В своём миллионнолетнем перемещении на северо-восток, после того, как праматерик Гондвана развалился на куски, отодвигаясь от Африки, Азия, в данном случае её частица Аравия, теряла по пути разного размера клочки чёрного континента. Самые большие и известные — Мадагаскар, Сокотра, но есть острова и поменьше: Абд-Эль-Кури, острова-братья Дарса и Самха, и две пары крошечных, расположенных столь близко друг от друга, что даже название у них хоть и двойное, но одно на пару — Джазират-Сабуния и Каль-Фарун.

Искатели экстремальных приключений, последние герои и робинзоны — острова эти не населены — дерзайте.

На Каль-Фарун, самый маленький и удалённый как от Сокотры, так и от обоих материков, мы и направились на шлюпке с СТМ «Дмитрий Стефанов», научно-исследовательского судна, доставившего очередную экспедицию ЮгНИРО в эти воды.

Кстати, стоит упомянуть, островки, к которым мы тем временем подошли почти вплотную, по словам наших арабских коллег, названы так в честь всем известного парного органа, украшающего лишь представителей сильной половины человечества. Подобного, прямо скажем, циклопического размера этот орган естественно мог принадлежать только необыкновенному человеку, им и был в понятии автора названия Фараон (Фарун в местной транскрипции).

При ближайшем знакомстве островки оказались двумя, как и положено — одна выше и больше, другая ниже и поменьше, лысыми скалами, испещрёнными бороздами и разделёнными проливом шириной в двадцать-тридцать метров и глубиной до пяти-шести. На этих островках, вечно палимых солнцем, даже самый предприимчивый Робинзон не прожил бы и недели, на них нет ни воды, ни кустика, ни травинки. Только плеск волн, посвист ветра в выбеленных солнцем, солью и птичьим помётом скалах, да крик немногочисленных птиц нарушают первобытный покой.

Но зато подводный мир, как почти и везде в тропиках, заставляет забыть о скудости и неуюте надводной части. Помню, что у меня мелькнула мысль: неужели за несколько тысяч лет мореплавания в этих водах ни один юго-западный муссон, частенько достигающий здесь силы урагана, не выбросил на рифы ни одного судна? Ведь на них нет даже маяка!

Едва отдали якорь, я сразу же майнаюсь за борт, да и остальные не ждут. Распластавшись на воде, отдаюсь наблюдениям за теми самыми «бабочками», «хирургами» и «крокодилами», о которых, устав от однообразной судовой пищи, столь плотоядно рассуждали мы в шлюпке.

Хотя основная цель нашей экспедиции — изучение запасов рыб, но перед началом ихтиологических работ мы выполняем океанографические разрезы, чтобы сориентироваться и понять, а где же собственно тралить? Мы ещё не тралили, и поэтому с рыбой у нас временная напряжёнка.

Есть ли что-нибудь более захватывающее, чем наблюдение за существами другой стихии, совершенно не боящимися тебя? Как упоительно прекрасен подводный мир, с которым ты просто сливаешься в беззвучном полёте!

Подо мной на глубине в семь-восемь метров в идеально прозрачной воде видны полуотворённые створки приличных размеров тридакны. Охотников на столь заманчивый экспонат конечно найдётся немало, надо торопиться, я ныряю к ней, но она столь прочно прикрепилась к камню, что все мои усилия ни к чему не приводят. Оставляю нож, зажатый створками, поднимаюсь к поверхности отдышаться. Вдруг замечаю возле тридакны неведомо откуда взявшегося гидроакустика Олега Оканёва. Его не смущает даже нож. Неужто не видит? Как будто в порядке вещей, чтобы из тридакн, живущих в водах необитаемых островов, торчали ножи?!

Как позже выяснилось, мы, проплывая рядом, каким-то образом ухитрились разминуться и не увидеть друг друга.

Олег несколько раз крутанул тридакну, оборвал биссус и поплыл дальше, посчитав находку своей. Ещё не обременённый добычей, я легко догнал его и показал на нож, его рукоятка из оленьего рога сливалась с обросшими створками. Вынырнув, мы расхохотались, и тридакна перекочевала в мою сетку.

Волны, почти незаметные со шлюпки, у самого берега довольно внушительно бьют в скалы, и надо держать ухо востро, чтобы не выбросило на камни, обросшие в прибойной зоне плотно сомкнутыми группами балянусов и скальных устриц.

Мне удаётся первому проникнуть в микробухточку, прикрытую от волн громадным камнем, скатившимся с невысоких склонов островка. Надо бы сфотографировать — из щели торчат длинные белые усы скальных лангустов палинурус версиколор, но как к ним подобраться?

Окидываю взглядом затенённые карнизом, и оттого сумрачные подводные щели и лабиринты, забитые крупной галькой и булыжинами. Я ищу ципрей маврициан, хитро маскирующихся мантией под цвет обросшего водорослями дна.

Наконец-то! Вот они — поблескивают глянцево-коричневой со светлыми пятнами поверхностью. В небольшом углублении сразу четыре… Единоборствуя с волнами, пробираюсь к ним, едва удерживаясь за неимоверно скользкие камни, но тут же, у подножия скалы, в полукруглой прибойной нише замечаю крупную мурену болотного грязно-зелёного цвета и толщиной с бедро взрослого человека.

До сих пор мои встречи с ними кончались безболезненно для обеих сторон, поэтому, опережая конкурентов, я укладываю маврициан в сетку для сборов, а уж затем, отчаянно сопротивляясь волнам, норовящим бросить меня прямо на мурену, делаю несколько снимков. Мои манипуляции с камерой почти у самой её морды и вспышки блица мурена воспринимает довольно равнодушно, не предпринимая никаких попыток наказать меня за вторжение в её владения.

Вероятно, за всю свою жизнь она, как и все другие обитатели этого оазиса, ни разу не видела человека и потому не воспринимает меня как врага.

Довольный поведением мурены — думаю, она моим тоже — внедряюсь в глубь бухточки. Ага! Вот ещё один местный житель, и видать из старейших. Это — знакомый мне до сих пор лишь по литературе и увиденный здесь впервые крупнейший скальный лангуст палинурус пенициллятус. Пряча самую незащищённую заднюю часть тела — тельсон — в глубине щели, он наблюдает за мной, беспокойно перебирая ногами. Лангуст забивается столь глубоко, что из щели выглядывают только кончики антенн и антеннул. Вообще-то он правильно делает что прячется, так как после съёмок я намерен извлечь великана-усача для коллекции.

Вход в его убежище прикрывает камень, и как я ни изворачиваюсь, увидеть лангуста в видоискатель не удаётся, мешают то маска, то низкий свод пещерки, то камень перед входом в неё. Приходится ставить минимальное расстояние, расклиниваться локтями, боками и всеми остальными частями тела, чтобы волна не выбросила на берег, а затем, опустив камеру за камень и направив вроде бы на лангуста, нажать на спуск. Как и следовало ожидать, получился отличный снимок… стены пещерки.

Между тем бухту обнаружили другие любители сувениров, делать в ней мне, пожалуй, нечего и, достав крючок, прикреплённый на бамбуковой палке длиной с полметра, я подвожу его под головогрудь лангуста и резко дёргаю на себя.

Ну не дуралей ли?! Вместо того чтобы податься вперёд, соскочить с крючка и атаковать врага копьями рострума, он, как и все раки, пятится назад и ещё глубже насаживается на крючок…

Вес его оказался три килограмма семьсот граммов. Обхватить головогрудь пальцами одной руки было невозможно. И это не предел для данного вида.

Поджидаю сбегающую волну, и вместе с ней лавируя между многочисленными местными Сциллами и Харибдами, благополучно выгребаю и плыву над коралловыми джунглями, выискивая объекты для съёмки.

Подводная тропа уводит меня к свалу, к таинственно и жутко темнеющей фиолетовой бездне. Я оглядываюсь, вокруг никого из наших нет, лишь вьётся обычная завеса из разноцветной рыбьей мелкоты, обозначая затягивающий край свала. Какой-то подкорковый страх заставляет меня попятиться на свет, ближе к островку, но в последний момент я пересиливаю себя и плыву дальше параллельно свалу. На глубине метров в десять странно равномерно растут кораллы, напоминающие вытянутые вверх многопалые кукольные ладошки. А за ними, на пределе видимости, какая-то глыба бесформенных очертаний возвышается над дном. Скала, наверное, подводное основание острова? Она ближе к поверхности, в стороне от конкурентов и потому обросла знакомыми мадрепоровыми кораллами, процветающими в такой благоприятной обстановке.

Я уж было проплыл эту скалу, но что-то заставляет меня обернуться и взглянуть на неё под совершенно иным углом. Да это ж кусок корабля! Днище засосало в грунт, кормовая часть, очевидно, скатилась на глубину, или, пока она была на плаву, её отнесло течением в сторону, а нос каким-то образом задержался. Может быть, он так и сидит на погубившем его рифе!

Вот оно последнее пристанище мореходов, выжил ли кто, спасшись от разъярённого моря, чтобы найти свою смерть на безводных скалах, или они ушли на шлюпках? Ответа нет, море таит немало таких секретов. С каждым годом всё толще нарастает слой кораллов, скрывая профиль безвестного судна.

Но отчего так равномерно растут кораллы вокруг останков судна, словно они одного возраста? Осматриваюсь. Субстрат вокруг неподходящий для поселения кораллов — илистый песок. Им же для начального заселения необходим твёрдый грунт! Любопытство пересиливает и, проверив на месте ли нож, я ныряю к ним. Линь, на котором за мной тащится сетка, имеет длину ровно десять метров. На такую глубину я ныряю в комплекте номер один и могу что-то делать на дне. В случае крайней нужды без продува ушей могу одолеть ещё пару метров, но тогда из носа идёт кровь.

А, ладно, не помру, в первый раз, что ли?! Шрам на лбу ещё порой чешется. Линь, к концу которого привязана свайка, повис над дном, а до вожделенного коралла ещё надо бы гребануть метра два-три. Делаю эти гребки, затем встаю вертикально, зажимаю коралл ступнями в крепких кожаных ботинках и иду вверх, удерживаясь за линь, и попутно раздумывая, почему коралл отломался так мягко; выдернулся, словно редиска с унавоженной грядки?

Наверху делаю вдох, смываю кровь со стекла и лишь тогда, перехватив коралл руками, рассматриваю. Ба, да он же растёт на бутылке! Нижняя часть её, на три четверти погружённая в грунт, осталась не обросшей, зато плечи и горлышко сплошной коркой заселили мшанки вперемешку с редкими домиками трубчатых червей спирографисов. Самое горлышко, обвив его со всех сторон, крепко обнял коралл, приняв форму сосуда.

Но самое интересное оказалось внутри бутылки!

Я тогда работал в Йемене, и на судне был в командировке. Когда срок моего контракта заканчивался и надо было собираться домой, ради экономии веса багажа, разрешённого к вывозу в самолёте, нижнюю часть вполне заурядной зелёной бутылки я обрезал и, заглянув внутрь, в сторону горлышка, несказанно удивился. Нет, джина там не оказалось, но зато…

Очевидно ещё до того, как бутылку облюбовал коралловый полип, в неё проникла личинка похожего на мидию двустворчатого моллюска — морского жёлудя и стала расти, почти закупорив раковиной горлышко изнутри. Но рос и коралл, закрывая доступ свежей воде, в которой еда, кислород и кальций — материал для строительства раковины жёлудя. И желудю, чтобы не погибнуть от удушья и голода, неустанно приходилось поддерживать отверстие-продух в теле коралла, подобно тому, как это делают во льдах арктические тюлени.

Пожизненно замурованный в бутылке, жёлудь боролся за жизнь, питаясь одноклеточными водорослями сквозь крошечное, с булавочный укол, отверстие в подошве коралла. Через него же он расселял и своих личинок, иначе весь объём бутылки был бы заполнен желудями. Коралл постоянно наращивал толщину подошвы, но и жёлудь не сдавался, изо всех силёнок упорно пробиваясь к источнику жизни, возможно, продувая отверстие струёй воды. Хотя вполне вероятно, одновременно он выделял какие-то вещества, не позволявшие окну в мир зарасти.

Теперь эта пара — узник и его невольный тюремщик — среди моих сувениров, собранных во время экспедиций.

Доверчивость — характерная черта тропических рыб, в особенности тех, что к счастью для них ни в каком виде, разве лишь как обитатели аквариумов, не нужны человеку.

А вот промысловые рыбы даже на таком уединённом островке всё-таки каким-то образом знают о своей гастрономической ценности и, хотя они безбоязненно и так же с любопытством рассматривают нас, держатся все же настороженно.

Особый интерес ко мне испытывают тёмные, почти чёрные каранксы лугубрисы, стая их штук в пятнадцать взялась сопровождать меня. А так как я плыву по сравнению с ними слишком медленно, они с услужливостью гостеприимных хозяев устремляются вперёд, затем, на некотором расстоянии оплывая вокруг, возвращаются, останавливаются на дистанции вытянутой руки, словно хотят и не могут сказать: быстрей парень, быстрей, там впереди самое интересное! Это они-то и вывели меня к топляку.

Не знаю почему, но наибольшее внимание каранксов вызывают мои ботинки. Что им нравится: цвет, форма, запах? Каранксы, вероятно, близоруки; поочерёдно подплывают к ботинкам и, как бы я ни болтал ногами, они, повторяя все мои движения, держатся почти рядом со ступнями. Я заметил это, когда случайно оглянулся посмотреть на проплывающую подо мной солидную, почти двухметровую барракуду, удалившуюся в густую синь. Барракуда едва удостоила меня взглядом, у неё были свои важные и спешные дела. Но это только так кажется, что она не обратила внимания, не сомневаюсь, ни одно моё движение не осталось незамеченным ею.

Я несколько раз встречался с подобными экземплярами на подводной охоте и знаю, стоит мне шевельнуться чуть энергичней и барракуда, точно выпущенная из лука стрела, исчезнет, растворившись в глубине…

Своим поведением каранксы напомнили мне местных мальчишек: и те, и другие, стоит поднять фотоаппарат, тут же, оттесняя друг друга, выстраиваются плотной шеренгой перед объективом, мешая фотографировать намеченный объект. Правда каранксы уж тем хороши, что не просят бакшиша. Хотя от мяса тридакны они не отказались, но это опасное занятие — прикармливать рыб в незнакомом месте. Можно такого подводного Бармалея подкормить, что и сам не рад будешь. Имею в виду акул.

Каранксы относятся к прибрежным придонно-пелагическим видам, в открытом море их нет. Похоже, они страдают и клаустрофобией, ибо не следуют за мной, когда я ныряю в подводные гроты. Но в здешних мелковатых гротах кроме рыб-зебр или крылаток, чудеснейших созданий из семейства скорпеновых, похожих на ожившие цветы орхидей, да соперничающих с ними в окраске и манере поведения пещерных креветок, ничего интересного нет.

Обычно крылатки почти невесомо парят в выбранной ими для обитания полости между выступами камней. Лучи их плавников оснащены узкими полосами-плёнками, словно разноцветными флагами, вытянутыми вдоль древка — лиловые, красные, синие, оранжевые, фиолетовые до черноты, вдобавок усеянные разновеликими округлыми пятнами. Столь пёстрое одеяние очень хорошо маскирует их на лоскутно-цветастой поверхности камней и выдаёт тогда, когда они зависают в середине полости. Кажется, ничего не стоит взять в руки любое из этих эфирных созданий, но крылатка, едва шевеля роскошным оперением, плавно отплывает в сторону. Впрочем, скрываясь от настойчивого преследователя или завидев добычу, крылатки способны развить завидную бросковую скорость в пределах своего микромира и снова выжидательно замереть, сливаясь с поверхностью, если добыча ускользнула.

На расстоянии нескольких сантиметров от жертвы крылатка с таким проворством раскрывает рот, что в него вместе с водой попадает зазевавшаяся рыбья мелкота, рачок или крохи с обеденного стола более крупного хищника.

На саму крылатку никто не охотится, на мелких животных её яд действует парализующе, а предки более крупных хищников, отведав чрезвычайно болезненных уколов, потомкам своим заказали не трогать эту соблазнительную красоту.

Когда-то, ещё в первой своей экспедиции, я не остерёгся и укололся об одну из представительниц скорпеновых рыб, так меня до сих пор передёргивает при одном воспоминании об этом. Считается, что при достаточно большом попадании яда он смертельно опасен и для человека.

Но мне кажется, что большинство рыб, имеющих ядовитые железы на своём теле, скорее отпугивают им потенциальных врагов, чем стремятся убить их. Меня, оплошно наступившего на одного из обладателей яда, они навсегда отучили ходить по рифу босиком.

 

СЛУЧАЙ НА АНДРОМАКЕ И НЕМНОГО О БОЛИ

Вот что произошло со мной на таком исхоженном месте, как риф Андромака в южных окрестностях Кенийского порта Момбаса.

Тогда, ещё не имея достаточного опыта, добираться до внешнего края рифа, находящегося чуть ли не в километре от берега, меня угораздило босиком. Довольно благополучно миновав заминированные полчищами ежей участки дна с зарослями водорослей, выбирая приглубые, светлые участки песчаного дна, так как в отлив здесь было воробью по колено, я выбрался на мель.

Елозить животом по незнакомому месту, пусть даже и песчаному, не очень хотелось, поэтому я встал и побрёл пешком. Но не успел сделать и несколько шагов, как тут же наступил на что-то живое, отчаянно забившееся под стопой. Слава Богу, это была мирно дремавшая или притаившаяся в засаде камбала, мы оба так перепугались, что я буквально выпрыгнул из воды, а ещё более уплостившаяся под моей тяжестью камбала метнулась в другое место.

Но вот и цель моего перехода — внешний край рифа, плоская коралло-известняковая платформа, в отлив едва выступающая над уровнем океана. В прилив она покрывается водой, обозначаясь ослепительной белизны полосой прибоя.

Полюбовавшись пейзажем — берегом с густой щетиной наклонившихся к океану пальм и проглядывающих кое-где красных черепичных крыш вилл; старой, пиратских времён, крепостью при входе в порт, я перевёл взгляд на более близкие пятна на дне: тёмно-зелёные там, где были водоросли, и светлые — песчаные. Впереди, до самой Индонезии, безбрежье океана. По сторонам — ревущий прибой, сунуться в который одному у меня, признаться, не хватило смелости.

Зная о способности некоторых животных затаиваться в водорослях на период отлива, я смотрел под ноги, стараясь ступать на обсохшую часть рифа или в лужицы с песчаным дном. В них, у самых каменистых бережков, попадались мелкие кошачьи ципреи и даже подросткового возраста харпы, внешне столь же прекрасные цветом и гладкой лакированной поверхностью, как и ципреи, но имеющие более усложнённую форму. Они украшены параллельными гребнями с довольно острым наружным, причудливо разукрашенным краем. Плавно изгибаясь по сфере раковины, гребни сбегают по ней, сходясь у изящного завитка-центра, откуда начинается её рост.

Я ещё долго бы любовался переливами красок на раковине харпы, как вдруг… боюсь, что я злоупотребляю и слишком много «вдруг» разбросано по страницам этой книги, но тут уж действительно — вдруг!

Какими словами можно описать столь необходимое для нашего выживания чувство, как боль? Благодаря ей срабатывает защитный механизм, сигнализация тела, уберегающая нас от опасных, а то и смертельных факторов. Всё сведущая медицинская статистика определяет чуть ли не сорок видов боли, но я не знаю, есть ли среди этого перечня та боль, что испытал профессор Смит, а позже и я?

Кто из нас в детстве не разбивал коленки, локти, носы, кого не мытарила зубная боль или, что не легче — ушная, да мало ли что ещё? Не обошли стороной некоторые из этих хворей и меня. Но то, что вонзилось в стопу... Тот злодей, что нанёс мне этот удар, очень хорошо знал, куда его наносить.

Но… В том то и дело, что ничего не вонзилось, не впилось, не укололо, не вцепилось зубами, не… И, тем не менее, боль ожгла мне самое нежное и безмозольное место — свод стопы, изрядно размякший от долгого пребывания в воде. Ожгла и, петляя и приостанавливаясь, стала раскалённой иглой подниматься по ноге. По стопе, голени, бедру, затем через позвоночный столб в голову, чтобы задержаться под черепной коробкой у темечка и продолжать свою дьявольскую пытку именно в этом месте, не прекращая, впрочем, одновременно жечь, сверлить, долбить и на всём остальном пройденном пути.

Тот учёный медик, что определил боль как «относительно локализованное чувство дискомфорта… источником которого является стимуляция определённых нервных окончаний», был, несомненно, очень вежливым человеком.

По мере продвижения самого острия боли, а «стимуляция нервных окончаний» почему-то мытарила пыточно медленно, в наступившей вокруг тишине и темноте среди ослепительно яркого дня, прорезаемой лишь вспышками молний в глазах, меня, испытывающего «дискомфорт» непроизвольно гнуло и крутило, точно я был подключён к динамомашине.

Эх! Не вышел ещё тогда фильм «Джентльмены удачи», и потому сквозь стиснутые зубы у меня протискивались совсем другие слова, чем у Доцента…

Позже, анализируя случившееся, я не мог сравнить эту боль ни с чем до тех пор испытанным. Впрочем, если вам доводилось, привыкнув к безвкусной столовской горчице, хватить её доброй мерой в заведении, где не переводят продукт и приправу делают по-настоящему, то вы хорошо знаете, что вся острота и злость её имеют обыкновение концентрироваться под самой макушкой, должно быть там существует какой-то боленакопительный центр. Невзирая на обильные слёзы, кашель в пересохшем горле и перехват дыхания, руки сами тянутся к этому центру и очень хочется расковырять его и выпустить боль наружу. Так вот, именно такой боленакопительный центр образовался у меня внутри, от свода левой стопы и до макушки. Я и не подозревал, что у меня здесь разместилось столь много очень нервных окончаний, и все они создавали тот ещё дискомфорт!

Если вы всё это испытали, то поймёте меня.

Но только та боль, что терзала меня, хоть и достигла высшей силы в темечке, однако же и на всём протяжении от стопы до макушки не уступала позиций. Иногда, чтобы помучить меня посильней, для обострения её через всё ту же многострадальную стопу посылались новые подкрепительные импульсы, что заставляло меня против воли выделывать самые невероятные па — дрыгать левой ногой. Эта нога обрела самостоятельность и стала совершенно неподконтрольна верховному главнокомандующему — голове!

Сказать, что ошарашенный болью я взвыл и извернулся колесом, ничего не сказать, хотя мне кажется, удалось перекричать прибой и согнуться так, что затылок коснулся пяток. Несмотря на неконтролируемые извивы тела, синхронные с поступающими порциями боли, всё-таки я почему-то не потерял сознание, а сел на плоскую рифовую платформу и, аккомпанируя себе подмываниями, удерживая двумя руками пытавшуюся вырваться ногу, подтянул к глазам и принялся изучать стопу. На ней ничего не было, даже самой ничтожной царапины, покраснения, почернения, посинения, нарыва или следа укола — н и ч е г о!

Здесь я ненадолго прерву сам себя, чтобы рассказать о подобном происшествии со знаменитым южно-африканским ихтиологом доктором Смитом, первооткрывателем древнейшего существа на Земле — целаканта, или кистепёрой рыбы. Этот случай, со слов Смита, описывает Э. Ричиути в своей книге «Опасные животные моря».

А приключилось с ним вот что. В поисках целаканта он, пополняя свою ихтиологическую коллекцию, некоторое время работал на рифе у полуострова Пинда в водах Мозамбика. Это несколько южнее того места, где оплошал я. По собственной неосторожности Смит укололся о снабжённые смертоносным ядом иглы рыбы бородавчатки, и только грамотные и своевременные действия: тугая перевязка пальца выше места укола, глубокий разрез, отсасывание яда первоначально и лечение пенициллином в дальнейшем, спасли жизнь замечательного исследователя. Описывая свои ощущения, он говорит, что ему постоянно приходилось подавлять желание кататься по земле от невыносимой боли. Даже укол морфия не облегчил страдание и подействовал не больше, чем жёваные местным знахарем листья и натирание каким-то красным камнем. И три месяца спустя уколотый палец и кисть болели и плохо действовали.

Врага, как и начальство, неплохо знать в лицо.

Перековыряв водоём глубиной в сантиметр и площадью в четыре ладони, я так ничего и не нашёл, что могло бы уколоть меня. Ни одно видимое невооружённым взглядом существо, несмотря на то, что я исследовал мельчайшие закоулки лужи, не выскочило из неё и не попыталось ужалить меня снова. Да и куда выскакивать? Вокруг только покрытая ковром мельчайших водорослей голая каменная плита. Оно не могло и закопаться, так как слой песка на каменном дне водоёма был ещё меньше, чем воды. Может быть, там имелась какая-нибудь микронора? Мне оставалось только, покрываясь холодным потом и дёргаясь в конвульсиях, позавидовать Смиту и понадеяться, что это не бородавчатка; где ей там прятаться? Ведь меня некому было ни смазывать жёваными листьями, ни натирать красным камнем. Я был один.

И всё ж таки, что меня ожгло? Этот случай не шёл из памяти во всех моих экспедициях. Точно не уверен, предполагаю, этим Неопознанным Жалящим Объектом вполне могли быть одиночные клетки-книдобласты некоторых кишечнополостных морских животных, способные определённое время, не теряя своих жалящих свойств, к самостоятельному существованию. Они настолько малы, что обнаружить их невооружённым глазом невозможно.

Но каких именно? Вопрос до сих пор без ответа.

 

В заключении ещё один умный совет, почерпнутый из Интернета, если вам, как и мне не повезёт.

«При оказании первой помощи необходимо полотенцем или тряпкой удалить с кожи обрывки щупалец и стрекательные клетки. Рекомендуется для этой цели также провести по коже обратной стороной ножа или протереть сухим песком. Пораженное место полезно обработать спиртом, 10%-м раствором формалина, аммиака или соды. В тяжёлых случаях необходимо оказание медицинской помощи; поскольку противоядные сыворотки отсутствуют…». Хорошо ещё для снижения боли принять горячую ванну.

Советы хороши, особенно трогательно звучит «горячая ванна», но, как вы понимаете, трудно выполнимы. Ну кто же будет всё это таскать за собой, разве что спирт…

 

ОГНЕННЫЙ КОРАЛЛ — ЗНАКОМИМСЯ БЛИЖЕ

Стрекательные клетки огненного коралла более каверзны. Укол их не болезнен, но они проникают глубоко в тело и впрыскивают яд постепенно, отчего рана не только не заживает даже при интенсивном лечении, а становится ещё большей. Коварство ожога ядом огненного коралла опасно именно бессимптомностью и отдалёнными последствиями — он кумулятивен, т.е. способен накапливаться, и на него не очень обращаешь внимание — царапина, а на рифе, если не принять мер защиты, таких царапин не счесть. Поэтому последствия могут быть весьма плачевными.

Уже известный читателю В.Ф.  Демидов во время командировки в Йемен, плавая на рифах, принял такую дозу яда, что потерял сознание; хорошо на берегу, а не в воде. Спасло его только многократное переливание крови.

Внешне заросли огненных кораллов выглядят как сотни детских ладошек с вытянутыми вверх пальчиками и не очень привлекают внимание пловцов, потому что среди них почему-то мало рыб и другой живности. Даже не зная о той опасности, какую представляют эти кораллы, невольно оплываешь их стороной. Мне они напоминали горелый безжизненный лес с обугленными скелетами упавших и ещё стоящих голых деревьев. Что-то зловеще-мертвенное, потустороннее было в неподвижности протянутых ладошек, словно безмолвно молящих о чём-то. Сцена из фильма ужасов.

Обычно среди кораллов крупных водорослей нет, но среди этих, на одном уровне с их верхушками, печально обвивая их траурными лентами, колыхались стебли то ли водорослей, то ли морской травы, походившей на нашу азово-черноморскую зостеру — матрасную траву. Всё это было одного невзрачного серо-буро-зелёного цвета.

Как ни мало находился я среди огненных кораллов, тогда ещё неизвестных мне, но не уберёгся, обстрекал ноги и руки.

Через пару дней мы улетели домой и руки — тыльная сторона ладоней, ещё полбеды — ничтожные, незаметные царапины на них хоть и превратились в незаживающие и всё увеличивающиеся раны, но не очень мешали работать, а вот с ногами было хуже. Надеть я мог лишь сапоги (хорошо, что случилось это зимой), да и то на два размера больше, кое-как ковылять в них мне пришлось довольно долго. Только длительное лечение ртуть содержащими мазями помогло месяцев через пять избавиться от этих болячек.

Вторичной встречи с этим кораллом я счастливо избежал. Счастливо потому, что к яду огненного коралла, как и к яду некоторых других кишечнополостных животных, у человека и прочих теплокровных возникает анафилаксия — повышенная чувствительность организма к повторному, даже значительно более слабому воздействию.

Двухтомный многостраничный труд американского учёного Холстеда является на сегодня наиболее полным исследованием по ядовитым и опасным животным, но даже в нём они не описаны полностью, попросту потому, что не все известны.

 

РЫБИЙ ТЯНИТОЛКАЙ И ПОДВОДНЫЕ ВОРИШКИ

Живут в гротах и лангусты, прячась в самых отдалённых уголках вместе со своими неразлучными спутницами и «пастухами» — муренами. Часто, не проявляя никакой вражды, те буквально соприкасаются со своими подопечными бок о бок, однако незаметно, чтобы это вызывало панику в сообществе ракообразных. Но это до поры до времени, раненому раку спасенья нет. На него сразу же бросается мурена, и уйти от неё невозможно.

Однажды мне удалось наблюдать, как к ранке от моего гарпуна в панцире лангуста, мгновенно оповещая всех окрестных хищников о случившейся беде, бросились мелкие, с карандаш, мурёныши, вынуждая лангуста панически метаться в поисках спасения. Но спасения не было. Всё, что происходит дальше, описано в предыдущей главе.

Рот мурен, как и змей, может растягиваться в месте соединения челюстей. Поэтому они способны «уговорить» жертву проскользнуть в глотку и другим способом, по-змеиному. Мурена хватает жертву, упирается ею в подходящее препятствие и наползает на неё. Причём, иногда добыча хватается поперёк тела, а потом по-бульдожьи перебирается в пасти и заглатывается с головы, по ходу лучей плавников.

У мурен любимое время выхода на охоту — сумерки. Я же наоборот припоздал, задержался в воде и благодаря этому натолкнулся на необычную породу рыбьего «тянитолкая», у которого вместо двух голов имелось два хвоста. И это был третий способ пожирания добычи. Пришлось покрутиться и так, и эдак, прежде чем разглядел в полумраке, что мурена ухватила крупную добычу и как раз заглатывала её. Поскольку процесс переваривания протекает довольно медленно, чему я сам был свидетель, мурена так и передвигается с недоеденной жертвой в пасти.

Как-то в трал поймалась мурена с выступающим из её рта рыбьим хвостом. Я делал анализ, и, чтобы точно взвесить мурену, так сказать нетто, решил вытащить из пасти рыбу: высокотелого с длинными изрядно колючими лучами спинного плавника окуня аргиропса спинифера. Каково же было моё удивление — голова спинифера успела наполовину перевариться ещё в глотке у мурены, в то время как торчавшая снаружи хвостовая часть была совершенно целой!

Охотящихся мурен мне довелось наблюдать всего лишь несколько раз, а вот отбирать у них свою добычу приходилось частенько.

Вспомнился случай. Пока охотился, разделкой каракатиц занялась жена. Вынырнув, чтобы глотнуть воздух, я услышал её истошный крик и увидел, как она, стоя по колени в воде, пытается что-то вытащить. Я ринулся на подмогу, не понимая, что она тянет или кому не даёт утянуть себя.

Оказывается, воспользовавшись тем, что вода в бухточке замутнена чернилами головоногих, незаметно подкравшаяся мурена вцепилась в неотделённые от каракатицы внутренности и поволокла её под воду, однако с другой стороны тушку удерживала жена. Предполагая, что каракатица каким-то образом ожила (без внутренностей, головы и скелета — внутренней раковины) и вздумала уплыть, жена потянула её к себе, но и мурена не собиралась сдаваться. Сколько бы продолжалось единоборство, неизвестно, если бы мурена не высунула свою голову с пронзительными жёлтыми глазами. Вот тут-то жена и завопила…

У каждого подводного воришки свои приёмы. Другим специалистом по части умыкания поживы иногда выступают подводные хамелеоны — осьминоги.

 

ОСЬМИНОГ И ЕГО СОСЕДИ

Истинное количество животных, любящих и умеющих прятаться, определить довольно трудно. Один из них — осьминог.

На старом обкатанном волнами коралле распласталась бесформенная серая, под цвет его, покрытая наростами, бугорками и шипиками масса — при беглом взгляде и не заметить. Прежде, чем дотронуться пинцетом, я обплываю вокруг, что-то смутно знакомое угадывается в неясных очертаниях явно живого существа. Почти сверху, но немного и сбоку, под какой-то шишкой прорезается щёлка в виде запятой, из которой разумно и укоризненно-внимательно на меня смотрит чёрный любопытно-настороженный глаз. Некоторое время мы изучаем друг друга, не предпринимая никаких действий. Что вижу я — теперь понятно, но вот что видит он и как, не совсем ясно; вряд ли ему доводилось прежде встречать в своих владениях человека.

Осьминог, а это был он, пытается уяснить новое в своей жизни, вычислить потенциальную опасность, исходящую от меня, приоткрывает и второй глаз. Осмысленность его взгляда такова, что делается неловко, кто кого тут рассматривает?

А между тем бесформенная серость становится бежевой, на ней вспыхивают, гаснут, возникают снова и переливаются бесчисленные малиново-фиолетовые и коричневые амёбовидные пятна. Не дождавшись моего испуга или восхищения, осьминог чернеет, покрывается тёмно-синими извивами, в центре которых мигают светлые проблески. Стремительно расширяясь, они сливаются с другими, всё тело его светлеет и вдруг сполохами, набегая друг на друга, по нему прокатываются красные волны, меняя мгновенно очертания, интенсивность тона и скорость изменений.

Продолжая демонстрировать потрясающую способность камуфляжа и решив, что этого недостаточно, чтобы испугать меня, осьминог одновременно начинает раздуваться, увеличившись чуть ли не вчетверо, приподнимается на щупальцах, меж которыми растягивается зонтичной толщины перепонка, становится похожим на инопланетянина из «Войны миров» Уэллса.

А глаза мудрого, всё познавшего и удалившегося от суеты мира сего старичка не мигая продолжают изучать меня: ну как, испугался?

К каким только методам обороны не прибегают эти стеснительные и любопытные коллекционеры подводных диковин. Чаще всего после предварительной демонстрации умения изменять цвет и увеличивать размеры, если им не очень досаждать, осьминоги предпочитают замотаться в собственные руки-ноги и просочиться в какую-нибудь щель, только бы его не трогали. Ну, а если ничего не помогает, осьминог может испугать серией чернильных залпов, и пока опешивший злодей протирает глаза, окутанные облаком чернил, и соображает, что к чему, стремительно переместившись, осьминог успевает замаскироваться под кучу битых ракушек, втихомолку посмеиваясь над одураченным преследователем.

Я «испугался», привсплыл и сверху посмотрел на него, где же осьминог? Ровное дно, обломки кораллов, ракушек, обрывки водорослей, какая-то кочка слегка выделяется над всем этим.

Старое жилище осьминога можно обнаружить по сложенным в кучки для чего-то нужным ему камешкам раковин моллюсков — остаткам трапезы, и другим, казалось бы, совершенно никчемным, но всё же чем-то привлекших его внимание вещам. Вот кусок резины от ласта, осколок бутылки, пивная банка и обрывок капроновой верёвки красного цвета. Может быть, владелец более обширной и разнообразной коллекции выглядит предпочтительней в глазах дамы сердца?

В одной такой коллекции, поворошив её, мне удалось найти совершенно целую, только что видимо выпотрошенную, ципрею луриду. «Коллекционер» довольно равнодушно поглядывал на моё хозяйничанье в его богатствах, должно быть в тайниках у него были запасные экземпляры, а возможно он удовлетворился тем, что взамен я оставил ему свою изодранную рукавицу.

 

«САКСОНСКИЙ ФАРФОР»

Подводный мир северного побережья Аденского залива значительно беднее, чем в Красном море, но контраст между ним и безжизненными скалами, песчано-глинистым и щебенчатым побережьем, расстояние между которым всего лишь несколько шагов от воды — удивителен!

Там, где всегда плещется вода, где бессильны жаркие лучи солнца, в бухтах и бухточках, в небольших коралловых оазисах кипит жизнь — яркая, многоцветная, чарующе прекрасная. Каждый сантиметр пространства под водой занят существами, относящимися к совершенно разным типам и классам животных, но их жизненные интересы, мир и вражда так тесно переплетены, что само существование часто невозможны друг без друга.

Взгляд одновременно приковывают и торчащие из расщелины усы лангуста, и снующие между руками рыбы-бабочки, никогда не теряющие надежды на поживу в виде отломленной веточки коралла, открывающей доступ к дотоле скрытой его части. На небольшой песчаной полянке, осыпав себя поднятым со дна песком, распластался скат-хвостокол с двумя примутнёнными этим песком голубыми пятнами-«глазами» на спине. Вспыхивают разноцветные зонтики полихет и, конечно же, непременная деталь подводного пейзажа на небольших глубинах — ежи, ежи, ежи. На всех карнизах, выступах, в широких щелях и полостях под кораллами. Только на отвесных стенах и песчаном грунте нет этих неподвижных чистюль.

Темнеющие в пятке точки (следствие знакомства с ежами в Красном море) до сих пор напоминают о них и заставляют сторониться чёрных, порой отливающих воронёной синевой игл. Но как удержаться? если я знаю, что под ежами почему-то часто находят укрытие некоторые виды брюхоногих моллюсков — ципрей, больше известных под обобщённым индийским названием — каури. Но собственно каури — это лишь один вид их не очень многочисленного семейства, имеющего хоть и сравнительно простую форму раковины, но зато обладающего такой разновариантностью окраски даже внутри одного вида, что некоторых коллекционеров-конхиломанов, очарованных поразительным сочетанием тонов, интересует только определённый вид. Особенно богаты модификациями расцветки ципреи арабика, маврициана, камелопардалис, маппа, капутсерпентис и капутдраконис, то есть голова змеи и голова дракона и конечно ни с чем несравнимая, хотя и довольно обычная — ципрея тигрис.

Как-то, на почве обоюдного увлечения фотографией, свела меня судьба с интересным человеком, затем нашлись и другие темы для разговора. В конечном счёте, хоть и был он неимоверно далёк от океанов, для закрепления знакомства и от всей души я подарил ему очень хороший экземпляр молодой ципреи тигрис. Мой новый знакомый впал в экстатический ступор от одного вида раковины. Он не выпускал её из рук, вглядываясь в таинственную глубину рисунка, во внутреннюю полость, пытался зачем-то поочерёдно засунуть туда мизинец то левой, то правой руки, находя в подарке всё новые и новые красоты и оттенки. Виделись ему то зимний заснеженный лес, то заиндевелое осеннее поле, он благодарил меня за необыкновенную щедрость и т.п. Я таял.

— Да, умеют немцы вещи делать! — заключил он в конце осмотра.

Я не понял о чём речь, озадачено запнувшись посреди разговора, соображая, каким боком в наш диалог забрели немцы и какая связь между ними и раковиной.

— Ты о чём?

— Ракушки, океан, баки забиваешь. Думаешь, я простак? — зажав тигриса в ладонях и смотря на него сквозь щёлочку, как смотрят на картину ценители живописи, рассматривая самое «сладкое», проговорил он, заговорщицки подмигивая и похлопывая меня по плечу, — это же настоящий саксонский фарфор! Меня не проведёшь, не с ёлки упал! Вот только не пойму, где же они клеймо поставили? — Он снова и снова засовывал мизинец в устье раковины, пытаясь в глубине её нащупать несуществующее клеймо.

Сколько я ни убеждал его, что это раковина моллюска, творение Природы — ничего не действовало. Соглашаясь, он кивал головой, потом лукаво усмехался, — ну, да, таможня, проверка, понимаю, вещь дорогая, музейная, трофейная, небось, утаил батька с фронта, в Дрездене музей раскурочил, а…?

 

Так я ничего и не доказал.

 

ОХОТА НА ЦИПРЕЙ

Отчего так, не знаю: кто-то без ума от редкой марки, другому нет милее этикетки со спичечного коробка, третий собирает рыболовные крючки, четвертый… в общем, я увлёкся собирательством раковин, но не всех, а семейства ципреид.

Куда бы ни заносила судьба в странствиях по океанам, меня, как кота на крышу, тянуло в самое неистоптанное, незаплаванное дикое место, в надежде найти что-нибудь интересное, причём найти самому. Найденное другими меня совершенно не интересовало, потому что с самостоятельно добытой раковиной, как правило, связано какое-нибудь приключение, памятный случай. И чем бы ни приходилось заниматься под водой, у меня всегда таилось подспудное желание — вот бы найти ещё один вид, которого нет в моей коллекции!

Я присмотрел укромную выемку, в которой по моим предположениям могли бы прятаться ципреи, но не меньше, чем мне, она пришлась по вкусу и угнездившемуся в ней ежу. Что он там растопырился, этот длинноиглый? — ну-ка, подвинься дядя, — уколовшись-таки пару раз, без этого не обойтись, сдвигаю хозяина выемки, подвернувшимся под руку кораллом и пинцетом. Тот упирается, направляя на меня иглы. Несколько почти прозрачных, с ноготок младенца, каракатиц, прятавшихся среди игл, срочно меняет дислокацию, а ёж неторопливо пересовывается на десяток сантиметров в сторону.

Питаясь разными мелкими малоподвижными животными, обитающими в грунте, а также водорослями, ежи соскрёбывают их вокруг себя острыми и твёрдыми зубами вместе с коралловым полипняком, на котором те растут. Так поколения ежей участвуют в переработке кораллов и формировании рельефа дна в прибойной зоне.

Образованные ежами борозды для маленьких, по сравнению с ними, ципрей — настоящие убежища в полный рост. Моллюски собираются в укрытия, заползают под ежей, как цыплята под мамку-квочку и, чувствуя себя под их охраной в полной безопасности, не удосуживаются даже прикрыться мантией. А ведь стоит им запеленаться в свой маскхалат, как отличить ципрею от субстрата практически невозможно. Этот орган, как и кожа хамелеона идеально имитирует окружающую среду и представляет собой тонкую складку мышечной ткани, растущей между основанием туловища и вершиной ноги. Наружная сторона мантии плотно примыкает к поверхности раковины, защищая от обрастаний. А внутренняя, оснащённая кисточками, бородавками, выпушками, бугорками и тому подобными образованиями, а также покрытая складками и бахромой, обращена наружу. Копируя микропоросль водорослей, она способна в зависимости от потребностей менять цвет и форму всех этих наростов. Мантия ципрей напоминает вывернутый наизнанку двусторонний плащ, заброшенный на спину.

Но кроме камуфляжа, мантия моллюска выполняет и другую роль. Одновременно с выделением известкового секрета — карбоната кальция, строительного материала раковины, создающего впечатление глубины уходящего в перспективу рисунка, слой за слоем откладывается и красящий пигмент под «саксонский фарфор». Этот пигмент одинаково прекрасен у всех, хоть и индивидуален у каждого вида.

Причин, вызывающих многочисленные вариации раскраски у ципрей, как и у других моллюсков, несколько; изменение питания, температуры и солёности воды, цвета и формы субстрата, на котором она обитает. Наконец образа жизни: дневной, ночной, сумеречный, открытое место или в укрытии. На скалах, покрытых водорослями, для маскировки нужны одни цвета, а на кораллах совсем другие.

Свои очень прочные сферические раковины ципреи, как и их собратья по классу, строят из нескольких слоёв, хорошо видимых на изломе. Поверхностный слой— самый молодой, часто с неповторимым рисунком, глянцевый, иногда очень тонкий, хрупкий и окрашенный. При неосторожном обращении он может быть легко повреждён и сколется, как у ципреи изабеллы. Нижележащие слои толще и гораздо прочнее. Усиливает прочность раковины и то, что уложены они перекрёстно, таким же образом, как и пласты листа фанеры.

Необходимо также отличать химические цвета от чисто физических. Перламутровый слой переливается неповторимым радужным многоцветьем. Это происходит потому, что при определённом освещении лучи солнца, проходя через многочисленные слои, отражаются под разными углами.

Раковина растёт непрерывно, а темп роста, хотя и обусловлен несколькими причинами, в основном зависит от температуры. Это, видно хотя бы потому, что в тропиках мы находим наибольшее разнообразие не только раковинных моллюсков иных семейств, но и ципрей в том числе. Некоторые виды их ещё встречаются в Средиземном море, но вот в Чёрное они уже не смогли проникнуть — холодновато, не та солёность, а возможно и другие условия не подходят.

Рост раковины идёт спирально от крошечной верхушки, и ципрея младенец совершенно не похожа на взрослую. Она очень хрупка и тонка, да и цвета довольно блеклые, разве что по глянцу можно догадаться какая неизъяснимая прелесть вырастет из этих «гадких утят».

 

Можно сто раз проплыть над одним местом и не увидеть затянутого плащём-мантией моллюска. Кораллы растут, отмирают, их дробят волны и внутри рифа по этим и другим причинам образуется множество пустот, микро— и макропещер. Это отличные укрытия для всех его обитателей, в том числе и ципрей. В прозрачной тёплой, пронизанной светом и обогащённой кислородом, и кальциевыми солями воде создаются наилучшие условия для развития этих красавиц.

Как часто, плывя среди кораллов, лавируя между их острых ветвей, поцарапаться о которые ничуть не слаще, чем усесться на ежа, я сожалел, что человеку не дано вот также легко и свободно плыть-парить между стволов и ветвей родного леса!

Уцепившись за первый попавшийся камень, пережидаю, пока через меня перекатится волна, и смотрю, смотрю, смотрю.

Где-то в глубине, в сумраке межкораллового пространства, отразив отсверк волны глянцевым боком, что-то блеснуло. Приникаю стеклом маски к щели, всматриваюсь. Там расположились, одна возле другой, сразу три ципреи маврицианы. Их раковины, тёмно-коричневые снизу и посветлее сверху пестрят россыпью разновеликих светлых пятен и пятнышек, переливающихся в бликах периодически проникающего света.

В семействе ципрей, у маврициан, как и у тигрисов, одна из самых крепких раковин. Дело в том, что они обитают в приливно-отливной зоне, где особо сильная волна может оторвать от скалы или ударить камнем. Но никакой беды для моллюска не будет, так как он втянется в раковину, покатается волнами, где-нибудь застрянет, полежит и, выбрав удобный момент, доберётся туда, куда ему надо.

— Не торопись, — уговариваю я сам себя, — не торопись. — Не тревожа моллюсков, расширяю вход к ним, достаточный, чтобы могла пролезть рука, пережидаю очередную волну, оставленную ею завесу пузырьков воздуха, и запускаю руку по самое плечо в это укрытие.

Беру одну и прячу в мешочек, а боковым зрением, как на грибной охоте, посматриваю в стороны, в глубину ниши. И вдруг рядом совсем, у края расширенного мной проёма, потревоженная видимо прикосновением, втягивает мантию под защиту раковины ещё одна маврициана. На самой середине её прорезается узкая волнистая щель, в ней, демаскируя моллюска, сверкает драгоценным фарфором лаковая поверхность. Зачем она это делает? Надо бы наоборот, сжаться, затаиться и тогда бы я не заметил её. Но нет, щель продолжает расширяться, мантия медленно сокращается, вбираясь под раковину, и вот она, во всей красе, лежит передо мной. Протяни руку и бери. В чём же тогда смысл неподражаемого искусства маскировки, если в минуту опасности маскхалат снимается, обнажая хозяйку?

Отвлёкся ли я на мгновение или моргнул, но на том месте, где только что красовалась ципрея — ничего нет. Приникаю к щели и успеваю заметить, как она, ударяясь о выступы и медленно кружась, скатывается вниз, в недоступную мне узость, пока не оказывается на самом дне.

Так вот, где разгадка! Если бы маврициана не втянула предварительно мантию, то естественно ранила бы её об острые выступы, а с бронёй раковины ничего не случится. Мне не раз доводилось наблюдать падение случайно задетых ципрей и всегда они кувыркались подобрав мантию. Вот почему довольно тяжёлые раковины пожилых маврициан почти всегда оббиты и поцарапаны.

Ципреи, кроме тех, что обитают на глубинах до двухсот метров, ночные животные и на день прячутся в укрытиях, где, прикрывшись мантией, дожидаются темноты. В сумерках, когда они выползают на водорослевые пастбища, им нет нужды скрывать свои прелести, словно красавице, оставшейся наедине с собой. Присобрав края мантии, как подол широкой юбки, они медленно двигаются по своему участку, открывая случайному взору, то, что считают нужным — раковину. Только кто ими любуется в ночи?

Как для многих — в таинственном шуме, доносящемся из приложенной к уху раковины, слышится не усиленный ею словно резонатором ток собственной крови, а буйная симфония, наигрываемая ветром, волнами, пронзительными криками птиц, шорох гонимого волнами песка на пустынных пляжах океанских побережий; так для меня в переливах цветов на раковинах ципрей видятся восходы и закаты, неостановимый бег облаков, вечно переменчивая, безбрежная поверхность океана, пиршество красок кораллового рифа...

Да простится мне эта многословная хвала ципреям, но я приведу близко к тексту цитату из попавшейся мне в детстве старинной, с ятями книге, увы, без начала и конца, — «нет ничего прекрасней звёзд в небе, цветов и девушек на земле, раковин каури в океане».

Тогда никто не мог объяснить мне, что такое раковины каури. И лишь сосед по дому, николаевский гвардеец, старый рыбак дед Кирюша буркнул невнятно: ракушка такая красивая, вроде нашей мидии, только её не едят.

Мидии я хорошо знал и на вид, и на вкус, ничего красивого в них не видел, а если ещё и есть нельзя? ... Так бы и забылась эта фраза, неоценённой и непонятной, если бы не встреча с ципреями-кауриями в Индийском океане много лет спустя.

 

ЖИЗНЬ ПОД КАМЕННОЙ ПЛИТОЙ

Рельеф подо мной меняется, вместо отдельно выступающих камней, дно выстлано сглаженными прибоем, плотно состыкованными друг с другом плитами циклопической мостовой, каждая площадью со стол для игры в пинг-понг и толщиной в двадцать-тридцать сантиметров. Каким образом море ухитряется изготовлять их, остаётся для меня тайной.

Глубина не более трёх метров, есть, где разгуляться волне, и она находит слабинку, песком пропиливает, расширяет щели, углубляет выбоины, из которых торчат любопытствующие рыбьи морды или усы лангустов. С появлением укрытий в них сразу же кто-нибудь поселяется. На ровной поверхности, да ещё подверженной действию прибоя, первыми закрепляются водоросли, между ними, а иногда и на их жёстких, словно жестяных стеблях селятся мшанки. Тонкой плёнкой колонии этих животных обрастают обломки камней, раковины отмерших, и живых моллюсков, основания кораллов. На глубинах более двадцати метров, недоступных ударам волн, их сообщества образуют микробукетики цветов, формой напоминающие бокалы, изысканные кружева, веточки растений, колоски заячьего ячменя, гвоздику…Да и раскраской отличаются — фиолетовые, сиреневые, белые, красноватые.

Одновременно с разрушением каменистого дна прибоем, отмиранием различных организмов, дроблением идёт превращение всех обломков органических и неорганических в породу — латификация. Особенно сильно этот процесс развит в более укромных, тихих уголках, среди нагромождения глыб у обрушивающихся берегов или в небольших лагунах, образовавшихся под защитой мыса и каменного рифа. Здесь достаточно материала, его постоянно подбрасывает прибой, и ничто не мешает кораллиновым и литотамниевым известковым водорослям неспешно скреплять его в монолитную массу. На первых порах в виде отдельных шаровидных комочков, величиной от макового зёрнышка — если началом, центром минерализации послужила песчинка — до глыб в обхват и крупнее, когда минерализуется крупный коралловый осколок, а то и отмерший коралл.

Интересно, что в процессе процесса происходит округление или придание обломкам грибовидной формы. В нижней части такого «гриба» обычны полости, в которых находят убежище на день ципреи и другие моллюски, сюда же забираются крабы, рыбы, здесь почти всегда можно найти кладку яиц ежей или каракатиц, да и мелкие короткоиглые ежи, звёздочки, офиуры, голотурии любят пользоваться такими укрытиями. Сверху опять поселяются кораллы, давая, в конечном счёте, начало новой колонии.

Некоторые ежи, например, гетероцентротус, обладатель толстых уплощённых игл, их даже иглами можно назвать с трудом, прямо-таки лопаточки для мороженного, без укрытий и существовать не могут. Они занимают сугубо персональные убежища и в случае сильного прибоя так расклиниваются иглами, что вытащить их оттуда, даже руками, не обломав иглы, невозможно.

Я не раз охотился в бухте к востоку от Мукаллы среди таких вот «грибов» и обратил внимание, что из многих понизу болтается бахрома неких белых нитей. Они не выстилались по приливно отливному течению, а упруго противостояли ему. Приноровившись, я осторожно потянул за «нить», которая оказалась усом юного скального лангуста; по молодости лет он ещё не окрепли, не охитинился и имел сизофиолетовый цвет карапакса.

Выбоины побольше облюбовывают взрослые лангусты, ежи, мурены, оседлые или малоподвижные днём рыбы. На стенах, неотличимые от субстрата затаиваются многочисленные виды моллюсков, а на дне, где скапливается песок и обломки, можно встретить закопавшегося по самый завиток, циматиума, лямбиса или громадную бурсу, потерявшую из-за обрастаний первоначальную форму и цвет. Это тоже моллюски, но любящие ил и песок.

Плиты, о которых говорилось выше, лежат неприкреплённые. Упершись как следует, поднимаю одну из них на ребро, затем, дождавшись прибойной волны, с её помощью переворачиваю. Звук падения плиты — сигнал, где-то что-то случилось и, конечно же, там надо поприсутствовать с одной единственной целью — авось, перепадет что на зуб!

Как по мановению волшебной палочки сплываются хирурги, курки, балистиды, попугаи, одиночная алутера или рыба наждак, многочисленная мелкота. Не очень обращая на меня внимание, они тоже бросаются на то место, где лежала плита, осматривая его с чисто гастрономическим интересом.

Мгновенно, словно в трубу пылесоса, перекочёвывают в их ненасытные рты бывшие до того недоступными кладки яиц каракатиц, мелкие ракообразные и другие животные, внезапно оказавшиеся без укрытия.

Прибрежные жители, в отличие от обитателей пелагиали, очень неуютно чувствуют себя на открытых пространствах. Спрятаться, вот первое их действие, когда они волей судьбы в моём лице лишились надёжного убежища. Спрятаться куда угодно: в завиток мёртвого моллюска, если он ещё не занят отшельником, под камень, под корковый коралл, среди разветвлений мадрепорового коралла, игл ежа и щупалец актинии, под колокол медузы; зарыться в ил, в песок, стать невидимым. Застигнутым врасплох оказалось бесчисленное население подплитного пространства — любители сумерек, темноты, надёжных стен и потолка, тишины и уединения.

Самые крупные и подвижные — рыбы, начали покидать убежище, едва почувствовав его шаткость. Они исчезали настолько быстро, что я не успевал даже разглядеть их. Тихоходы, по мере того, как я подымал плиту, забирались под неё глубже и только, когда плита застопорилась вертикально и прятаться стало некуда, заспешили искать другой приют. Я удивился, как такие довольно высокотелые и объёмистые существа вроде рыб-солдат или спинорогов ухитряются подползать под плиты, куда мне с трудом удавалось подсунуть ладонь!

 

РЫБА КЛОУН — ОХОТНИК-МАТЕМАТИК

Показалось, ожили обросшие мелкими водорослями камни. То, пара неторопливых и неуклюжих с виду бородавчаток — рыб, обладающих не только одним из наиболее сильных, но также и неимоверно болезненных ядов, степенно не поплыли, поползли на новое местожительство. Глядя на этих скромниц и тихонь, невозможно представить с какой скоростью они бросаются из засады на добычу, и какая немыслимая боль ждёт того, кто отважится покуситься на их жизнь, но из соседей по коммуналке таковых не находится.

Засеменила прочь, похожая на бородавчаток неуклюжестью, формой тела и камуфляжем, совершенно безвредная для человека, рыба-клоун. С видом престарелой барыни плелась она, колыхая тучными телесами, подобрав юбки с нелепыми оборочками, бантиками и кружевными рюшечками, перебирая коротенькими ручками-плавниками с камешка на камешек. У неё, как и у бородавчаток, пальцепёров и некоторых других донных рыб, грудные плавники оканчиваются подобием пальцев, которыми они цепляются за субстрат и так передвигаются по дну.

Клоун двигался, поджав в обиде нижнюю губу и уложив между глаз, над высоко вздёрнутой верхней, ненужную при ходьбе «удочку», представляющую собой стебелёк в несколько сантиметров длиной с кисточкой на конце, образовавшийся из первого луча спинного плавника. На эту снасть клоун промышляет одураченных мелких рыбёшек, мальков, креветок, молодь головоногих моллюсков.

Доковыляв до края плиты, клоун приткнулся рядом, замер и сразу слился с окружающим фоном. То ли из-за подслеповатости, то ли по старческому равнодушию ко всему, что его не касается в окружающем мире, но он, не обращая на меня внимания, наклонил над губой удочку, тотчас же на ней, как бы сама по себе заколыхалась кисточка-приманка. Вокруг его чёрных точечных глазёнок-бусинок радиально расходился неясно выраженный рисунок похожий на морщинки, из-за чего казалось — клоун саркастически усмехается над потенциальными жертвами.

Как опытный рыболов, клоун постоянно менял угол наклона удочки, перемещая её влево, вправо, вверх, вниз — «играл», но всё время кисточка-червячок располагалась возле плотно сомкнутого рта. Само собой, она не могла не заинтересовать глупых неопытных мальков.

Среди рыб, исследовавших ставшее внезапно доступным дно, прикрытое до того плитой, вертелась стайка рыбьей детворы. Не принятые в компанию взрослых, мальки стеснительно держались на периферии, желая и боясь проникнуть в центр светлого пятна. Обплывая по периметру место, где лежала плита, они вскоре наткнулись на выставленную клоуном кисточку-заманушку, своеобразный самодур, остановились, заинтересовались ею и… Я знал, что должно произойти, знал и механику происходящего, смотрел, не отрывая глаз, но, тем не менее, ничего не заметил. Просто одной рыбкой стало меньше. Но самое удивительное, что мальки тоже ничего не увидели и ещё несколько из их компании исчезли неизвестно куда!

Да и как засечь то, что происходит в ничтожно малое время — шесть, умноженное на десять в минус третьей степени секунды! По данным американских ихтиологов, приводимыми К.Н. Несис, рыба-клоун при закрытом рте способна расширять объём полости рта в двенадцать — четырнадцать раз! Только киносъёмка в аквариуме, произведённая исследователями со скоростью восемьсот — тысяча кадров в секунду, позволила рассмотреть этот процесс в деталях.

Его неоднократно показывали по телевидению в фильмах о жизни подводного мира. В миг раскрытия громадного рта в нём создаётся вакуум, а снаружи микроводоворот, лишающий жертву ориентировки и не дающий ей ни мгновения на раздумье. Видимо, кроме быстроты действия нужен и очень точный расчёт, когда именно следует раскрыть рот.

Как предполагают, этот расчёт производится при помощи кисточки-приманки и далеко разнесённых крохотных глазок, тщательно замаскированных среди кожных выростов расчленяющим рисунком и способных, как у хамелеона, вращаться независимо друг от друга.

 

ПОЛОЖИ КАМЕНЬ НА МЕСТО

Долго задерживаться взглядом на ком-нибудь одном нельзя, так как остальные животные, оказавшись без плиты-зонтика, разбегались кто куда. Спешили, извиваясь во всех направлениях тонкими лучами, разноцветные офиуры-змеехвостки, скорей в укрытие, в темноту, спрятать от врагов своё хрупкое, легко рвущееся, впрочем, так же легко и восстанавливающееся тело. И пока расторопный хирург, оторвав пару гибких лучей-ног, продолжающих дёргаться и разрываться в его зубах на отдельные членики, пытается съесть добычу, оставшиеся проворно уползают в ближайшую щель.

Рисунок на теле многих офиур столь причудлив и красочен, что им не грех заинтересоваться художникам-прикладникам. Но наблюдать их надо в естественной среде, и брать только вместе с камнем или кораллом, на котором они живут. Иначе добыть целый экземпляр, без самокалечения почти невозможно.

Взятая в руки офиура может внезапно проявить способность, свойственную некоторым пресмыкающимся — ящерицам, гекконам — и будет жертвовать лучами сустав за суставом отбрасывая свои хвосты так, что, в конце концов, от неё остаётся только сегмент — центральный диск. Только тогда она, пожалуй, и успокоится. Но не погибнет, нет, через некоторое время лучи восстановятся и вырастут ничуть не хуже отброшенных.

Интересно, что эта способность самокалечиться сохраняется у офиур и в мумифицированном виде. Зафиксированную в формалине офиуру надо сушить только прочно закрепив, каким-нибудь цементирующим клеем, иначе она рассыпается. Вероятно, соединение отдельных члеников лучей при высыхании ослабляется настолько, что они самопроизвольно распадаются.

Хочется ничего не упустить из виду, ни перевёрнутую плиту, ни то место, где она лежала, выделяющееся светлым квадратом на буро-зелёном фоне грунта, ни щель под соседней, еще неизведанной, плитой. Некоторые животные настолько перепуганы происшедшей переменой, что лишь спустя время приходят в себя, и тут уж не зевай.

Собираю обычных, как воробьи на току, ципрей арабика, но краем глаза слежу и за плитой. Вот по ней плавно и быстро скользит капелька чёрной ртути, плотно приникая к мельчайшим вмятинам и обтекая выпушки. Если присмотреться, то на передней части капельки можно увидеть чуть приподнятый малюсенький хоботок-сифон, а два коротких щупальца-усика, словно миноискатели они непрерывно обследуют дорогу впереди себя. Бархатный плащ-мантия, усыпанный мельчайшими серебряными искорками, элегантно струится по бокам. Существо целенаправленно движется к краю плиты. Беру его в руки и тут же замираю в восторге, мантия сворачивается и убирается внутрь, открывая тонкий пунктирный рисунок точек и тире на глянцевом светло-розовом фоне — это ципрея изабелла!

Не успел положить её в специальный мешочек для редкостей, как на другом конце плиты мелькнуло что-то величиной с мелкую фасолину, мухоморно-пурпурное, с белыми пятнышками и белой же оторочкой понизу. Слегка касаюсь пинцетом, существо останавливается, как вкопанное, на верхней, выпуклой стороне его появляется щель, тонкая плёнка мантии, сокращаясь, втягивается внутрь, постепенно открывая всю раковину, и я узнаю ципрею крибрарию.

Представьте себе моллюсков-гномиков, добрая полудюжина которых способна уместиться на ногте большого пальца! Такова кошачья ципрея или фелина, и этой крошке Природа, не скупясь, отпустила всю гамму красок со своей палитры.

Конхиломаны — коллекционеры моллюсков, из тех, кто никогда не видел этих животных в естественной среде, и не представляют даже, что мантия ципрей не только не уступает в красоте раковине, но часто даже превосходит, вот только сохранить её, в отличие от раковины не удаётся.

Всех обитателей подплиточного пространства не то, что описать, невозможно даже перечислить. Среди них, как и среди других животных на Земле нет ни бесполезных, ни вредных. Это в силу нашего малознания природных связей мы иногда с решительностью невежды (ещё совсем недавно!) объявляли то одно, то другое животное или растение—  вредным, или вовсе врагом. А доведя до грани исчезновения, хорошо, если не успели уничтожить совсем, вдруг спохватываемся и срочно начинаем включать в Красную Книгу, охранять, разводить, создавать заказники-заповедники. Причём «вредность» некоторых наших соседей по планете быстро становится общеизвестной, а вот назвать хотя бы, я уж не говорю о том, чтобы узнать в лицо, тех, кого надо всемерно охранять в своей местности, многие ли из нас способны?

Чем больше узнаём мы наших младших братьев по разуму, но старших по стажу жизни на Земле, тем удивительней загадки они нам загадывают, молчаливо и безропотно принимая всё, что изойдёт из рук «старшего брата» по уму. По уму ли? И не придётся ли нам завтра рвать на себе волосы и причитать неутешно, узнав, что сегодня мы лишились н е в о з в р а т н о последней популяции животного или растения способного дать избавления от стародавних хворей терзающих человечество — рака, проказы, туберкулёза… или от неблагоприобретённых с развитием цивилизации — инфарктов-инсультов, склерозов-диабетов, разнообразных гриппов и прочих СПИДов?

Уже сейчас примерно половину всех лекарств получают из растений и животных, и список этот всё увеличивается, причём не в последнюю очередь за счёт обитателей моря, да и матрицей большинства тех, что синтезированы, является опять-таки живая Природа.

Мы всё чаще и чаще отправляемся в праколыбель нашу, в море, не только за пищей насущной, но и за лекарством, за отдыхом. Животные, недавно ещё известные лишь специалистам да жителям побережий — губки, ежи, звёзды, актинии, голотурии, кораллы, медузы… и считавшиеся бесполезными или в лучшем случае годными для морских аквариумов да сувениров, становятся предметом пристального изучения. Из них извлекают биологически активные вещества, основу для создания более действенных и безвредных снадобий в борьбе с сердечно-сосудистыми, раковыми и другими заболеваниями.

… Поэтому, каждый перевёрнутый камень, если только есть возможность, я кладу на место. Да простится мне морем, тот малый урон, что нанёс я его обитателям. Поднатужившись, опять же с помощью волны, я подымаю плиту и, подправив свайкой, водружаю туда, где она лежала.

 

НАШЕСТВИЕ БАЛИСТИД

По отчаянной наглости, всех других подводных жителей превосходят балистиды вида суффламен капистратус. Ничем особым не примечательная. эта рыбка в конце восьмидесятых годов размножилась в водах Йемена так, что на некоторых участках прибрежных вод, приходилось пробиваться сквозь их стаи, отмахиваясь руками, словно от комаров в лесу в начале лета. Кстати в это же время увеличение их численности отмечалось и в водах Западной Африки.

Даже внезапный мор, причины которого так и не выяснены, начавшийся среди балистид в ноябре 1987-го года и продолжавшийся всю зиму, в результате чего побережье в некоторых местах было устлано валами мумифицированных на солнце трупов этих рыб, не сказалось заметно на их численности под водой.

Размеры самых крупных особей — не больше перчатки, одеты они в очень прочный панцирь почти окостеневших чешуй табачного цвета. Впрочем, в зависимости от освещения, времени суток, а возможно и от внутреннего состояния они могут быть тёмно-синими, багровыми, жёлто-коричневыми. Однажды, случайно подстрелив чёрно-фиолетовый экземпляр, я несказанно удивился, когда рыбёшка на глазах превратилась в тёмно-красную.

В сущности, мгновенная смена окраски в момент ранения, а может быть и просто смертельной опасности очевидно свойственна многим рыбам коралловых рифов. Например, скаровые, то есть рыбы-попугаи, имеют естественную окраску бирюзово-зеленоватых тонов. Но едва в рыбу ударит гарпун — они превращаются в огненно-красных, и лишь спустя время вновь приобретают прежний цвет.

А какими цветами полыхает вытащенная на борт корифена! Спина тёмно-сине-зелёная, светлеющая к боковой линии. Бок ярко жёлтый, опять же светлеющий к брюху и белый живот. Но на всех этих более-менее равномерно окрашенных частях тела разбросаны разновеликие бесформенные пятна-кляксы, точь-в точь, как у меня, когда я писал перьевой ручкой. Особенно много их на жёлтом и белом фоне. Но пятна, что удивительно не фиксированы, а несинхронно перемещаются по телу, то вспыхивая, то угасая. Рыба бьётся в последних конвульсиях, и сполохами меняется окраска от интенсивной жёлтой, даже оранжевой, до размытой желтизны зимнего, бледного яичного желтка. И только самый верх спины, и живот имеют постоянный цвет.

В чём биологическая сущность таких метаморфоз не очень понятно.

Балистиды одолевают своей многочисленностью, чем напоминают пираний. Больной или раненой рыбе от них не спастись, поедают заживо. Одно время, когда у меня не было подводного ружья, я плавал за охотниками и, обнаружив где-нибудь особо густой клубок балистид, устремлялся к ним, безошибочно находя сорвавшегося с гарпуна подранка.

Пока я снимаю с гарпуна добычу и укладываю её в сетку, балистиды, ненасытной толпой сопровождающие меня, кусают всё подряд — добытую раньше рыбу, просунувшиеся сквозь ячею сетки щупальца каракатиц, гарпун, смоченные рыбьей кровью перчатки на руках.

Своей нахальной бесстрашностью балистиды напоминают комаров и другую мелкую мошкару. Они не обращают никакого внимания ни на пугающие движения рук, ни на то, что я, озлившись, иногда подстреливаю их. Им от этого даже лучше — «невезунчик» мигом разрывается собратьями.

Каким-то образом они попадают даже в мою плавающую сетку-ягдташ, которую я таскаю за собой. Присматриваюсь. Делают они это так: окружают сетку, подвязанную к поплавкам и, не смущаясь тем, что её верхняя кромка держится поплавками выше уровня воды, ложатся на бок, дожидаются даже небольшой волны, поднимающей их к краю сетки, ловко переваливаются внутрь и расправляются с моими трофеями.

Балистиды — настоящие пираньи местных вод, хорошо хоть на людей не нападают. Почему-то им приглянулся один из узелков нейлонового фала, на котором я буксирую свой ягдташ. Где бы я ни нырял, они плотным шаром окружают именно этот узелок и остервенело грызут его, и только его, хотя в полуметре находится точно такой же. Мне пришлось несколько раз завязывать новый вместо истрепанного, соединяя растереблённые пряди, так и не разгадав причину столь страстного внимания балистид именно к куску синтетической несъедобной верёвки.

Да что рыбы, тем более незнакомые читателю балистиды. Наши обыкновенные куры едят … пенопласт! Тот, что используется для упаковки бытовой техники и утепления стен — крупнозернистый. Валяется он сейчас где попало. За лето несколько мешков склёвывают без остатка. Зачем?

 

ПРОЩАЙ КАЛЬ-ФАРУН

Но вернёмся на Каль-Фарун. Пока я увлечённо рассматривал каранксов и подплывших ко мне, но державшихся поодаль лутьянов, подо мной, на глубине метров трёх, чуть обгоняя, величаво паря над прочей мелкотой степенно проплыла пара мант. Хотя я уже встречался с ними, всякий раз зрелище могучих рыбин, неспешно дефилирующих мимо, так очаровывает, что, когда спохватился, снимать было уже поздно.

Любопытно, что национальная еда казахов, тоже… манты. В сущности большие пельмени. Всего лишь разницы — ударение на последней букве. Они, в самом деле похожи, плоско-выпуклой формой и растрёпанным силуэтом, если смотреть в горизонтальной плоскости. Почему обитатели степей, никогда не видевшие этих рыб, назвали свою еду — манты? Хотя, может быть и наоборот — это рыб наименовали

по пельменям? Но, вероятней всего, просто звуковое совпадение. Как, скажем, у японцев яма — гора, выпуклость, а у нас — выемка…

Такие названия, по принципу похожести на сухопутных зверей, даются обитателям моря сплошь и рядом: сержант, солдат, рыцарь, лиса, белка, кот, собака, пила, кувалда, попугай... несть им числа.

Или вот хирург. Почему он хирург и что оперирует? По бокам хвостового стебля у него расположены два острейших... не найду другого слова — прямо-таки скальпеля, представляющих собой костяные пластинки. Хирург ими дорожит, почём зря не тупит и, как и положено, в походном положении держит в ножнах.

В одном из рейсов нырял я у побережья северо-западного Мадагаскара. Надоумило же меня сунуть руку в нишу, не посмотрев в неё предварительно. Урок этого действия, следы «операции», по сю пору ношу на указательном пальце. Перепуганный не меньше меня, хирург переметнулся в другое укрытие.

Хирурги потрясают своим многоцветьем: на рельефной точно черепица чешуе, колдовской, индигово-синей окраски контрастных цветов рисунок, окаймлённые жёлтым спинным и белым брюшные плавники, хвостовой с белым скальпелем в пенале

Но не менее прекрасны чёрно-бело-полосатые занклы и жёлтые, словно лепестки подсолнечника, рыбы-бабочки или кругло-жёлто-полосато исписанная на чёрном теле рыба-император…

Забавно наблюдать как небольшая стайка сиганусов, обгрызающая водорослевое обрастание камней, всё время потешно враждует с претендующим на это же место хирургом.

Инициатор нападения всегда хирург. Едва лишь сиганусы сгруппируются, чтобы приступить к еде, как к ним сейчас же бросается хирург и не успокаивается до тех пор, пока конкуренты не расплывутся в разные стороны. Но через пару минут сиганусы снова вместе и опять хирург не даёт им спокойно покормиться.

Дело вероятно в том, что у обоих видов один спектр питания, и более крупный хирург прогонял их со своего огорода. Любопытно здесь и другое, несмотря на одинаковую пищу, мясо хирурга приобретает специфический ничем не устранимый малоаппетитный привкус, есть можно, они не ядовиты, но… Сиганусы же вполне съедобные рыбки, жаль только, что маленькие.

Я обратил внимание, что в водах этих островков маловато попугаев. По-видимому, небольшой подводный оазис образовавшийся у их подножия, не столь уж богат кормом для этих крупных рыб. Иначе, размножившись, попугаи очень быстро могли выесть все кораллы, которыми они питаются. Но вот каков механизм регуляции их численности?

Не встретил я здесь и звёзд — терновый венец, хотя и немногочисленных, но довольно обычных в водах соседней Сокотры. Саму звезду можно и не заметить на излюбленных ею фиолетовых кораллах — оленьи рога, но вот след её, как след от стаи саранчи на зелёном поле, сразу выдаёт злодейку. Там, где она проползла, остаётся белый скелет мёртвых кораллов, в конце которого обычно располагается и сама хищница.

Судя по тому, что таких следов на кораллах Сокотры немного, им пока не грозит уничтожение. Видимо здесь нет необходимых условий для её интенсивного развития, таких, как на Большом Барьерном Рифе Австралии. В Аденском заливе они, как и другие звёзды, вроде изящной тонколучёвой линкии лишь украшают подводный пейзаж, находясь в биологическом равновесии с кораллами — объектами питания.

Мне не удаётся обплыть оба островка, слишком много интересного под водой. Наш «Дмитрий Стефанов» гудком даёт знать, что ремонт окончен, и пора закругляться. Шлюпка обходит ныряльщиков, собирая их на борт вместе с трофеями и впечатлениями.

Прощай, Каль-Фарун, так хочется ещё хотя бы разок побывать там.

 

ЙЕМЕНСКИЕ ЛАНГУСТЫ

Лангусты для меня не диковина, где мне только не доводилось исследовать их; глубоководные гиганты Западно-Индийского хребта, прибрежные воды Мозамбика, отмель Боа-Паш, банка Сая-де-Малья, банка Уэйдж у южного побережья Индии, Андаманское море, Пакистан…  и вот пришло время вплотную заняться изучением биологии, распределения и промысла, расчётами их запаса в Аденском заливе, в водах южного Йемена.

В конечном счете, необходимо было получить данные для определения величины возможного изъятия этих дорогостоящих ракообразных. Так как именно они, наряду с каракатицами, креветками и рыбой являются основным богатством этой страны, не в пример своих соседей по полуострову, обделённой Аллахом месторождениями нефти и газа.

Промысел лангустов строго лимитирован, а в период размножения, совпадающий с наиболее интенсивным развитием летнего муссона (май-сентябрь), и вовсе запрещён. Оплодотворив икру, которая у лангустов, как и у всех прочих раков, носится самками под нижней частью хвоста — абдомена на специальных яйценосных пластинках плеоподах, самцы начинают линять первыми, скрываясь в самых недоступных щелях.

С такими явлениями сталкиваешься, как обычно случайно и неожиданно. Охотясь у Черепашьего пляжа я не торопясь продвигался вдоль подводной гряды — старого кораллового рифа — опираясь левой рукой в перчатке о скалу и внимательно осматривая все выемки. В поле зрения возникла некая почти прозрачная завеса, она клубилась совершенно самостоятельно, то расплываясь, то мгновенно сжимаясь и уплотняясь. Я никак не мог понять, что это такое и из чего оно состоит, пока не надвинулся на неё таким образом, что завеса оказалась на тёмном фоне в луче солнца. Это была стайка крошечных, почти прозрачных, лангустят. Самку я не видел. Волна шевельнула меня, удерживаясь, я взмахнул рукой, и «детвора» мгновенно юркнула в укрытие — так и не увиденное мной…     

Постепенно, по мере того как рачата покидают уютное мамкино подхвостье, линяют и самки. И лишь ко второй половине сентября эти животные в новеньком, только что с иголочки, но уже достаточно отвердевшем карапаксе отваживаются появляться на открытых местах.

 

Линька происходит так. Загодя под старым карапаксом, потёртым и обросшим микроводорослями, отчего кажется, что лангуст одет в зеленоватую шубу мехом наружу, образуется новый покров, тонкий, как папиросная бумага, столь же мягкий и слегка гофрированный. В определённый момент изношенный, бывает, что и до дыр, с пассажирами уточками, балянусами и водорослями, старый карапакс, в месте соединения головогруди и хвоста со спинной стороны, лопается поперёк. Тогда лангуст поджимает к головогруди хвост и усилием мышц извлекает его из старого, как из футляра.

Затем, энергично работая хвостом в обновленном мягком панцире, вытаскивает и головогрудь вместе с усами и лапами. Новошитый мундир смят и выглядит, как костюм на вырост и это действительно так, потому что пока карапакс не отвердел, у лангустов и других раков происходит процесс роста. Мундир расправляется, твердеет и сидит на хозяине как влитой.

Во время линьки лангусты ничего не едят. Да и чем-есть-то? Все их ноги, панцирь, ротовые придатки-мандибулы, которыми они грубо измельчают пищу и зубы, расположенные в желудке, вот удобство — чистить не надо — мягкие, как разваренная лапша! Да и до еды ли? обороняться ведь нечем, того и гляди, чтоб самого не съели!

Некоторые животные: рыбы, птицы, млекопитающие на тяжёлый жизненный период создают запасы жира в мышцах и на внутренних органах. Ракообразные приспособились все нужные им вещества концентрировать в крови, кроме того, в ней же и резерв кальция, необходимого для быстрого отвердения наружных покровов.

Определять время начала промысла — конец ли сентября, октябрь, поручено сотрудникам Центра. Для этого мы выезжаем в экспедицию в рыбацкие посёлки до самой границы с Оманом. Доверенные рыбаки выставляют сети и ловушки, мы изучаем состав улова и по процентному соотношению самок и самцов; полностью вылинявших и не вылинявших; вылинявших, но с неотвердевшим панцирем, а также самок с икрой на разных стадиях зрелости, делаем выводы о сроках начала промысла в данном сезоне.

Но одно дело приехать в посёлок и смиренно ждать, когда рыбаки вернутся с промысла и совсем другое выйти с ними и посмотреть, как всё происходит в реальности: где ставятся сети и ловушки, как, какие из них уловистей и насколько? Вопросов у меня много. Ответы на некоторые из них можно добыть именно во время непосредственного общения с рыбаками, осмотра, и анализа улова на месте, при камеральной обработке материалов, но немало и таких, что остаются пока без ответа.

И вот опять начинается эпопея с уговорами взять руси садык — русского товарища в море.

Под всякими предлогами рыбаки не хотят брать меня с собой. Не из суеверия, как я думал вначале, а просто опасаются за мою жизнь. Ох, и долго же я их уламывал, рассказывая, что я, как и они, родился и жил на самом берегу моря и плавать научился едва ли не раньше, чем ходить, а уж годы, проведённые в океанских экспедициях, тоже кое-чему научили…

… Плавать— то плавать, но одно дело в безопасном Азовском море и другое, хоть и в заливе, однако ж Индийского океана.

Мне, как о возможных последствиях выхода в открытое море, рассказывают страсти о неком рыбаке, беспечно болтавшем ногами за бортом лодки. Теперь ему нечем болтать, одну ногу схарчила акула…

Клятвенно обещаю не болтать за бортом ногами...

Наконец двое соглашаются...

Хотя вечер, а потом и ночь на пляже была с приключениями, мои внутренние часы еще ни разу не подводили меня. Встав с упреждением, в полной темноте, я ждал своих синдбадов сидя на песке и любуясь меркнувшими звёздами, сонной гладью океана и отражающимися на ней робкими отсветами занимающейся всеохватно зари.

Мне повезло, что именно эти двое согласились принять меня на борт своей хури. Конечно, на их лицах мелькнуло некоторое разочарование, но краткий обмен репликами, и они с усмешками грузят мой необременительный скарб, рокочет мотор, и мы в море.

Рыбаки балагурили с неистощимым энтузиазмом не только на переходе, перекрикивая рокот двигателя, но даже и во время выборки снастей. Я думаю, племя рыбаков одинаково любит розыгрыш, в каких краях бы не жили, ведь добрую шутку ценят и понимают везде. Недаром же наши поморы, выходя в море, брали с собой скомороха, должного развлекать их во время работы, да и платили ему, если он действительно соответствовал своим обязанностям, наравне с капитаном.

Ни бельмеса не понимая, что они говорят, я тем не менее хохотал вместе с ними, настолько искренне и заразительно было их веселье. Так что рыбаки даже усомнились, а не хитрит ли этот садык, что не знает арабского языка? Об этом они спросили уже на берегу моих коллег, а, получив утвердительный ответ, снова залились смехом.

Сети-путанки с высотой стенки около метра, выставляются напротив пляжей параллельно берегу, и недалеко, в двухстах-трёхстах метрах. Скальные лангусты живут на глубине до пятнадцати метров, но, если где-то есть локальное поднятие, их можно найти и там. Дело в том, что личинки лангустов — филозомы, странные плоские и прозрачные создания, совершенно не похожие на взрослых особей, около двух месяцев ведут пелагический образ жизни и течениями их разносит неведомо куда! Куда? Хотел бы я это знать! А ко времени оседания, те, кому повезло, попадают на побережье Йемена и Омана, на пригодные для их жизни грунты. Но многие оседают и в открытом море, где гибнут.

Пока рыбаки перебирают сети, я ныряю и плыву вдоль сетного порядка, обращая внимание, что лангусты запутываются в сеть у самой нижней подборы. Дно ровное, чистое, покрытое мелкими камнями и битыми кораллами. Где же лангусты прячутся днём? Ведь им обязательно надо укрытие. Неужели ночью, в поисках пищи, они приходят от виднеющихся чуть ли не в километре скалистых мысов? Лангусты хорошие ходоки, неоднократно заснято как, придерживаясь друг друга усами, они совершают бесконечные перекочёвки. Но то во время миграций, а каждые сутки совершать многомильные переходы…Сомнительно.

Опережая рыбаков, высматриваю добычу. Но в сети висят лишь… пустые карапаксы. После знакомства с муренами, это меня уже не озадачивает. Теперь я знаю, чьих челюстей эта работа. Мелкие мурены упреждают нас и за ночь успевают выжрать внутренности. Особо голодных нахалов приходилось вытряхивать даже из карапакса. Оказавшийся в сети лангуст бьётся, обрывает ноги или отбрасывает их в надежде освободиться. На запах тут же собираются хищники и выскрёбывают лангустов изнутри тщательней, чем оголодавший турист консервную банку. Сохраняются лишь те, что попались под утро и те, до которых мурены не успели добраться. Делаю приблизительный подсчёт соотношения целых и уничтоженных лангустов. Вывод неутешителен — сетной лов надо запретить. Ведь свыше девяноста процентов улова уничтожается хищниками. Фактически это не лов лангустов, а их бесцельное уничтожение. Не зря навязывался в компанию к рыбакам…

Так вот, в сущности случайно, добываются важные сведения для рекомендаций, которые я позже и изложу в своём отчёте. Такие данные не получишь, измеряя лангустов на берегу у рыбаков, тем более на рыбзаводе.

Совсем другая картина в ловушках. Здесь вместе с прочими рыбами, оплошно забравшимися в западню, сидят и мурены с лангустами, но все лангусты живы-здоровы. Так происходит потому, что мурены нападают только на раненых, с ними легче справиться.

Немного отвлекусь. Потом уже, представляя свой отчёт работодателям в Адене, я понял, почему они, мягко говоря, остались недовольны моими выкладками, так как сравнивали данные полученные мной, с работой моего предшественника, специалиста ФАО австралийца Сандерса, человека пожилого и, очевидно, не владевшего опытом прямых подводных наблюдений. Помимо того, материал для своих исследований он брал в цехе рыбзавода, где кроме так называемых «шеек» лангустов, подготавливаемых к упаковке, не было ни одного целого. Вдобавок поступавшие «шейки» были из различных районов многосотмильного побережья Йемена. Разумеется, он выдал цифры весьма оптимистических запасов валютного сырья, хоть и тешащих душу руководства Центра и министерства и правительства, но весьма далёких от истины.

Ко времени командировки в Йемен я уже имел многолетний опыт работы на судах ЮгНИРО, исследовавших запасы донных рыб и беспозвоночных в Аденском заливе. Мне было известно (по результатам экспедиционных геологических исследований, в которых мне приходилось участвовать), что площадь каменистых участков побережья, где обитают скальные лангусты, значительно меньше, чем та, которую заложил в свои расчёты мой именитый коллега, тем самым неоправданно увеличив возможное изъятие ракообразных.

Наш заочный спор призван был разрешить третейский судья, приглашённый кубинский специалист доктор Джулио А. Байср.

К сожалению, его отчёт, хотя бы для ознакомления, мне не дали. Удалось лишь случайно бегло пролистать документ, но и этого хватило, чтобы убедиться — карты побережья с указанием площадей по диапазонам глубин, занимаемых песками, и кораллово-скалистых биотопов пригодных для обитания скальных лангустов, были те самые, что составляли мои институтские коллеги В. Н. Бродин, Г. А. Дубинец, В. Л. Спиридонов и другие, а значит и выводы были близки к моим. Тем временем срок командировки кончился, затем у нас заколобродила перестройка, я вернулся в Керчь, и мне стало не до судьбы йеменских лангустов.

Директор ЮгНИРО д.б.н. Н.П. Новиков прилагал немало усилий для издания монографии по исследованию Индийского океана, куда отдельной статьёй должен был войти и мой отчёт по запасам лангустов в водах Йемена. Но перестройка так закрутила гайки, что всё это кануло в лету. Ещё какой-то десяток лет — и пришёл пенсионный возраст.

 

ПОДВОДНЫЙ «ВЕРТОЛЁТ» И ЕГО РОДИЧИ

О поведении многих рыб, наблюдаемых в естественной среде, об их возможностях приходится менять сложившееся мнение стоит познакомиться с ними поближе. Среди рыб одного вида, особенно стайных, внешне неразличимых, трудно найти особей с какой-то индивидуальной чертой.

И, тем не менее, проверяя по просьбе рыбаков стационарно выставляемые сети на лангустов, мне посчастливилось повстречать на одном и том же месте спинорога с несколько необычным поведением, в шутку прозванного мной Хуторянином.

Умением плавать хвостом вперёд, боком, вниз головой и спиной в той или иной степени обладает, наверное, всё рыбье население кораллово-скалистого биотопа. Но несмотря на бесконечное разнообразие убежищ, предоставляемых таким грунтом их обитателям, квартирный вопрос и здесь стоит довольно остро. Каждый, имеющий жильё, сторожит его, обустраивает в меру способностей, потребностей, а может и причуд, и без излишней надобности избегает покидать надолго. Заберётся какой-нибудь нахал, выгоняй потом и жаловаться некому.

Увлечённо осматривая сети и уже заканчивая эту работу, я обратил внимание, что на совершенно открытом месте, на каком-то унылом подводном пустыре, придерживаясь одного участка, плавает одетый в чешую табачного цвета, украшенную белыми и синими полосами, идущими от глаз к затылку, ближайший родственник кузовков — спинорог. Он с непостижимой скоростью, словно вертолёт, разогревающий двигатель, вращал грудными плавниками. Меня удивило, что сам он при этом оставался совершенно неподвижным. Зачем же тогда затрачивать столько энергии на кажущуюся бессмысленной работу?

Периодически спинорог останавливался, отдыхал, а затем снова принимался за нудную, вероятно самому себе надоевшую работу. Оказывается, если спинороги или кузовки не плывут, то, чтобы не задохнуться, они вентилируют жабры именно таким образом, подгоняя свежую воду. Это необходимо, потому что у них не жаберные щели, как у большинства рыб, а всего лишь небольшие жаберные отверстия, и полноценно дышать через них можно лишь на ходу.

Странные создания эти спинороги и кузовки. Всё тело их заключено в жёсткий окостеневший панцирь, но если у спинорогов отдельные костные чешуи лишь немного налегают одна на другую и потому относительная гибкость тела сохраняется, то кузовков природа упаковала основательней. Внешне они напоминают странной формы коробок, кошёлку, даже утюг, всё что угодно, но только не рыбу. У многих — широкое плоское или слегка выпуклое брюхо, отороченное по краям острой костной каймой, оканчивающейся к тому же по углам напряжения шипами или пилообразными гребнями. Они, как угловые башни крепостных стен, защищают рыбу с боков и сзади-снизу.

Над глазами выдаются два направленных вперёд грозно торчащих рога-пики (не у всех видов), отчего внешность у них боевая и решительная.

Такому грозному облику очень подошли бы зубы, клыки, торчащие из пасти, но никак не крошечный кокетливый ротик-хоботок с умилительными розовыми губками. Все боевые доспехи кузовков не более чем средство защиты и предупреждения — кузовки существа мирные.

Кузовки и спинороги всеядны и не брезгуют ничем, потребляя в основном донных малоподвижных беспозвоночных, водоросли и даже малопригодные для еды губки и мшанки, кормиться которыми желающих почти не находится. При таком широком спектре питания от голода они не страдают. По некоторым данным мясо кузовков и спинорогов ядовито, да и что там есть?

Привлекательность их зависит от того, где живут эти рыбки, встречаются среди них и писаные красавцы. Но в водах Йемена цвет панциря обычно серый, болотно-зелёный   или фиолетовый. Зато у большинства в центре каждой многоугольной пластинки-чешуи, из которых, словно кольчуга средневекового рыцаря, выкована их литая броня, яркое сиреневое, жёлтое или малиновое звёздчато-лучистое пятно, окружённое ореолом какого-нибудь контрастного цвета.

Все плавники спинорогов на выходе из брони упрятаны в специальные гофрированные кожистые рукава-манжеты. Такие не поцарапаются среди скал и кораллов, их любимого места обитания, одновременно позволяя свободно маневрировать органами движения во всех направлениях.

Я подплыл к спинорогу и увидел, что он расположился в неглубоком жёлобе, выбитом прибоем с помощью разноразмерных булыжин, лежащих на его дне. Подумалось, а где же здесь прячутся лангусты, глубина-то всего с полметра, и укрытий вроде нет?

Увидев меня, спинорог оторопел от неожиданности, даже движение плавников несколько замедлилось. Скосив в мою сторону выпуклые глаза, очевидно, прикинув, чем я могу ему навредить и куда в случае чего смотаться, он, видимо, решил не испытывать судьбу — подключил резервные мощности и бешено, словно пропеллером, усиленно закрутил широким веерообразным хвостом, составлявшим более половины длины тела. Это дало результат. Оторвавшись от грунта и в той же пропеллерной манере подработав грудными плавниками, он ринулся по жёлобу к берегу.

Вскоре глубина ещё уменьшилась, и расстояние между нами сократилось. Спинорог понял ошибку, заметался подо мной, не покидая, впрочем, углубления.

Не обнаружив ничего интересного, я хотел было проплыть своей дорогой, оставив его в покое, как спинорог, выбрав момент, развернулся, шмыгнул подо мной и умчался с радостью мальчишки, избавившегося от докучливой родительской опеки. Это заинтересовало меня: почему он вернулся?

Жёлоб служил хорошим ориентиром, и найти спинорога, если он не покинул своё место, несложно. В самом деле, повернув за ним, я обнаружил его через некоторое время, встревожено плавающим там же, возле некоего козырька или навеса на боковой стенке выемки. Почему он не перекочевал в один из соседних жёлобов, тянувшихся параллельно друг другу, под некоторым углом к берегу, удивился я. В них, в такт с набегающими волнами со дна поднимались султанчики кораллового песка, среди которых раздавленными шариками для игры в пинг-понг перекатывались пергаментные скорлупки черепашьих яиц.

Я находился среди неоглядной стаи мелких карангид, окружавших меня со всех сторон. Они сливались с близким подводным горизонтом, то сбиваясь в плотный клубок, то рассыпаясь. Иногда рыбки все разом разворачивались боком, и я видел их чёткий профиль — жёлтые хвостовые и почти прозрачные грудные и брюшные плавники, большие выпуклые глаза. Но вот они поворачивались в фас, и мгновенно исчезали, растворялись, лишь бесчисленное количество вертикальных чёрточек повисало на том месте, где только что была стая. Какой рыбий прапорщик или сержант и как подавал им команду — налево или направо — я не видел, но карангиды исполняли её с чёткостью солдат последнего года службы, тренирующихся для ответственного парада.

Да, ничего необычного, не считая явно обеспокоенного спинорога, суматошно кружащего над небольшим возвышением на одном и том же участке. Тогда я нырнул, протягивая к нему руки, но на этот раз вместо того чтобы уплыть, он метнулся к этому козырьку-возвышению. Однако перед посадкой вдруг завис на месте, прилёг на бок и, подрабатывая грудными плавниками (от брюшных осталась только колючка), изгибаясь всем телом, хвостом вперёд, всунулся в невидимую сверху подворотню, точно подогнанную к его фигуре, образованную коралловой плитой и стенкой жёлоба. Этот цирковой номер он проделал с изящной лёгкостью артиста, выполнявшего изрядно поднадоевший фокус, но неизменно нравящийся зрителям.

Как могу теснее прижимаюсь к дну и, хотя маска и трубка мешают мне, а боковое положение не самое лучшее под водой, заглядываю в жилище спинорога.

Уединённое существование не свойственно спинорогам этого вида, в тралы они попадали десятками, но, видимо, и среди них встречаются индивидуалисты, находящие скромные прелести в одиночном обитании. Во всяком случае, этот спинорог-хуторянин жил метрах в ста (а это по понятиям прибрежных рыб весьма далеко) от своих сородичей и не собирался бросаться под защиту стаи, решив самостоятельно отстаивать своё жилище до конца.

Максимально пододвинувшись к щели и заглянув в нее, я тут же отпрянул, меня встретили ощерившиеся зубы-пассатижи, таившиеся за алыми губками (и где они там только помещаются?), способные дробить не только хрупкие ветки кораллов, но и раковины моллюсков, не говоря уж о панцирях крабов и ежей. Мне было известно: забившийся в щель спинорог способен так расклиниться в ней при помощи приподнятых первой и второй колючек спинного плавника, запертых хитроумно устроенным замком и растопыренными в стороны брюшными шипами, что вынуть его оттуда можно только разломав убежище. Я не ожидал встретить такую оборону — насмерть, такую смелость отчаянья загнанной в угол рыбёшки и решил не испытывать мужество и терпение маленького храбреца, не тревожить его покой понапрасну. Вероятно, у него там была кладка икры, вот и приходилось вентилировать её и охранять от всяких праздношатающихся вроде меня.

Мнение о внешней неуклюжести спинорогов пришлось изменить. В дополнение к подвижности тела они приобрели виртуозное умение плавать среди различного рода препятствий; не рыбы, а какие-то подводные вертолёты.

Но как бы надёжно не были защищены спинороги и кузовки бронёй, да вдобавок и способностью отравлять воду вокруг себя специфическими токсинами, отпугивающими врагов, всё это мало помогает им при встрече с бандитами тяжёловесами: акулами, тунцами, марлинами, копьеносцами и парусниками. Каменные и рифовые окуни тоже легко прокусывают их броню.

Я предполагаю, что кузовки плохие синоптики и неважные стайеры. Застигнутые штормом на открытом месте, они становятся беспомощными, как пушинки одуванчика на ветру. Их кургузые тела волны отрывают от грунта, а отливные течения уносят в открытое море. Там они попадают на зуб крупным хищникам открытых вод, даже не подозревающих о ядовитости их мяса и прочности брони. Хищники заглатывают их не разжёвывая, со всеми ядами и колючими доспехами. Точно так же смешон и нелеп был бы средневековый рыцарь в единоборстве с БМП или танком. Видимо, токсины кузовков очень уж узко направлены и действуют только на разбойников, постоянно обитающих рядом с ними — летринусов, зубанов, барракуд, лутьянов и других.

Мои рыбаки ставят ловушки не только возле прибрежных скал, но и в открытом море, в тех местах, где каменистое дно с естественными укрытиями. Ныряю я и там, помогая правильно сориентировать снасти, представляющие собой нечто вроде российского вентеря с конусообразным входом, только у этих плоский верх и низ. Чтобы ловушки не выбросило волной, и они не всплыли, по углам привязаны каменюки, так что моя помощь при выборке не лишняя. Каркас делается из подходящих деревяшек и обтягивается сетным полотном. Внутрь, для привлечения раков, кладут рыбьи отходы и несъедобных рыб.

После переборки сетей и осмотра ловушек, на берегу, промерив и взвесив улов, делаем биологический анализ и, расставшись добрыми друзьями с рыбаками, направляемся в следующий посёлок.

 

МУХАММЕД И ШУРУХИ

Сладкая послеобеденная дрёма, но настойчивый, два раза подряд стук камешка в оконное стекло не даёт спать.

— Посмотри, кто это?

Жена поднимает занавеску: — Араб какой-то…

Выглядываю. На самом солнцепёке, подобрав футу, мужскую юбку, приплясывает водитель Центра Морских Рыбохозяйственных Исследований в Мукалле, где я начал работать консультантом — Мухаммед.

Зачем я ему понадобился в эту-то жару? Раздумывая так, натягиваю шорты, выхожу во двор. После сумрака и кондиционерной прохлады комнат на улице бело от слепящего солнца и жарко так, как только может быть жарко в тропиках в полдень. Мухаммед здоровается и протягивает мне увесистый разноцветный полиэтиленовый пакет, потряхивая им.

— Шурух! — и он довольно улыбается. Я прислушиваюсь, в пакете действительно слышится какой-то неясный шорох.

— Ага, шуршит, — соглашаюсь с ним, со сна не очень понимая, зачем мне пакет местного шороха. Видимо на моём заспанном лице написано слишком заметное недоумение, потому что Мухаммед опускает пакет на щебень и, заговорщически улыбаясь, указывает на него рукой, предлагая заглянуть внутрь.

В пакете вяло шевелятся десятка полтора скальных лангустов, не так давно извлечённых из воды. За такой презент, хотя я и сам способен их наловить, надо бы чем-то отблагодарить.

— Момент, — говорю я Мухаммеду и, вспомнив, что у того уже одиннадцать детей и двенадцатый на подходе, судя по объёмистой талии его жены, возвращаюсь домой и выношу коробку шоколадных конфет. Довольные друг другом мы расходимся, а мой словарный запас пополняется ещё одним словом — шурух, так йеменцы очень точно называют лангустов. Вслушайтесь в его звучание, оно метко передаёт шорох панцирей, трущихся друг о друга лангустов.

Так состоялось моё более близкое знакомство с этим славным мужиком. Вряд ли ему поручали, думаю по своей собственной инициативе, он с первых дней моей работы в Мукалле взял надо мной, говоря противным канцеляритом, шефство. У меня ещё будет случай рассказать о его добром внимании ко мне.

С октября по май сотрудники центра ежемесячно выезжают в недельную примерно командировку в восточные провинции страны, до самой границы с Оманом, с целью сбора материала по лангустам.

Наша первая поездка и первая ночёвка — «на природе».

Время у нас есть, и потому по пути останавливаемся, чтобы Мухаммед тоже смог половить и сдать лангустов на рыбзавод, где в холодильнике формировался груз в Европу. Ему, как многодетному папаше, успешно решающему демографическую ситуацию в стране, считай отцу-герою, выдаётся персональная лицензия на вылов определённого количества раков. А когда же их лучше всего добывать, как не в начале сезона, чтобы подзаработать деньжат для прокорма своих многочисленных бинта и валетов, то есть девчонок и мальчишек.

Мухаммед, в отличие от других моих арабских коллег, не только знаток побережья, и приятный в общении человек, но и великолепный ловец лангустов, в этом он несколько нетипичен, по сравнению с другими своими соотечественниками. Купаться в море они ещё могут. Но нырять, а тем более заниматься подводной охотой — редкость. Причём Мухаммед не просто охотился, а очень успешно.

Упустить случай поохотиться вместе с ним я конечно не мог. Никогда не лишне поучиться, да и просто посмотреть, как же он это делает? Пока наша команда готовит бивуак, разгружая сияру —  могучий японский вездеход, как верблюд, навьюченный раскладушками, матрасами и прочим походным скарбом, мы берём необходимое снаряжение и отправляемся на охоту.

У меня ласты, маска, трубка и перчатки. У Мухаммеда ещё и накачанная камера с мотоцикла, к которой прикреплена объёмистая сетка для добычи, да лёгкая бамбуковая палочка-багорчик метровой длины с крючком, жало которого слегка отогнуто на конце вверх. Вот и всё. Чтобы багорчик имел нейтральную плавучесть, пару колен бамбучины просверлены. С нами бредёт и Джаман, исполняющий в экспедиции обязанности повара, и, по-моему, то ли телохранителя, то ли неофициального наблюдателя за мной, впрочем, очень ненавязчивого. Уж не помню, по какому поводу он предложил мне потрогать его бицепсы, я удивился, они были маленькие, в два раза меньше моих, но каменной твёрдости. Он возьмёт немного лангустов для приготовления обеда.

Джаман ни разу, и это при том, что и живёт он и работает возле моря, не смотрел на подводный мир сквозь стекло маски. Мне довелось научить его пользоваться маской и трубкой. Не умея плавать, нырять он опасался, но с тех пор увидев у берега п-образную фигуру в юбке, медленно бредущую в воде по мелководью или среди камней, можно было  не сомневаться — это Джаман. Иногда он выпрямляется, давая отдых спине, и что-то радостно кричит сидящим на корточках товарищам. В его голосе нескрываемый восторг, а в ответных словах тех, к кому он обращается, столь же неподдельное недоумение — что может быть интересного под водой?

Мои обязанности в море заключаются лишь в том, чтобы тащить на верёвке камеру с сеткой, куда Мухаммед будет сбрасывать добытых лангустов.

В том месте, куда мы пришли, скальная гряда примерно двухсотметровой дугой, шириной в пару десятков метров, опоясывает бухту, образуя естественный волнолом. Это хорошо видно по белой пене прибоя. Глубина над ним не более двух-трёх метров. Мы заплыли с дальнего конца гряды, иссечённой поперечными и продольными разломами, образующими множество ниш, козырьков и щелей, на стенах которых, как мухи на сладком, рядами, шеренгами и отдельными компаниями сидели лангусты — все как один, словно новобранцы, в новеньких, блестящих, уже отвердевших карапаксах. Охота началась.

Не только шурухи, но и я, ещё не знал, что изрядному числу их придётся перекочевать в сетку Мухаммеда, виртуозно владевшим своим орудием лова. При виде нас лангусты лишь нервно зашевелили усами и стали переступать с ног на ноги, но, ни один и не подумал спрятаться куда-нибудь в убежище или хотя бы глубже.

Мухаммед ныряет, заводит багорчик плашмя крючком к скале, под брюшко жертвы, разворачивает крючок жалом вверх — причём обалдуй шурух, наверное, от щекотки, в этот момент слегка приподымается на своих ходулях — и дёргает на себя. Вот и весь процесс. Если глубина небольшая, за один нырок Мухаммед добывает два, а то и три лангуста и перекладывает их в левую руку или передаёт мне.

Лёгкость, с какой он это проделывает, заразительна, мне тоже хочется попробовать. Конечно следует добавить, что надо всё время удерживать равновесие и ориентировку, так как мерно чередующиеся валы постоянного здесь наката стремятся оторвать нас с гряды и сбросить или за неё, или на частокол ежей, но это уже мелочи и вполне преодолимые трудности, сопутствующие всякой охоте. Больше времени тратится на то, чтобы снять лангуста с крючка, вынырнуть на поверхность, бросить его в сетку и отдышаться, прежде чем нырнуть за следующим.

При всём при том, работая как автомат, Мухаммед охотится без маски и трубки, лангусты один за другим сыпятся в сетку. Ну, не балбесы ли! Что стоит расползтись, попрятаться, так нет же, сидят, пялятся, как их соплеменники исчезают наверху и, кажется, с удовольствием занимают освободившееся место. Даже и поймавшись, им не составляет никакого труда гребануть хвостом и соскочить с крючка, но они, по своей рачьей упёртости, пятятся назад и только глубже насаживаются на орудие лова. Конечно, такой промысел возможен лишь в тропиках, в чистой прозрачной воде, в которой сиди, хоть с утра до вечера, хоть с вечера до утра — не замёрзнешь.

Роль постороннего наблюдателя и пассивного таскателя сетки не по мне, хочется «пострелять» и самому; а что, не смогу что ли?

Мухаммед телепат. Он выныривает, что-то говорит и протягивает мне орудие лова.

Я ныряю, оглядываю деловито шевелящее усами рачье собрание, и подсовываю багорчик под ближайшего. Но только конец багорчика оказывается под лангустом, как я теряю ориентир и не понимаю с какой же стороны жало? Потому что в этот момент накатывает вал, подхватывает мои бултыхающиеся вверху ластами ноги и переворачивает через голову. В последний момент я дёргаю, но что-то палочка подозрительно легка…

Ладно. Сориентировавшись и вдохнув воздуха, снова принимаю охотничью стойку и, отметив, как сорванный мной лангуст, кувыркаясь, исчезает в зеленоватой мгле, иду в атаку на следующего.

Снова подвожу багорчик, переворачиваю (вроде бы) жалом вверх, дёргаю…Чёрт, почему крючок вместо того, чтобы зацепить лангуста — вонзился в скалу! Наблюдающий за мной сверху Мухаммед, отдышавшись, ныряет, отбирает «ружьё», и работа продолжается. Фокусник, да и только!

Обратно мы возвращаемся тем же путём. Впереди, покряхтывая и шлёпая босыми ступнями по раскалённым и острым камням, Мухаммед. На голове у него сетка, доверху набитая шурухами. Сзади, увешанный охотничьей амуницией бреду я.

Всего лишь за две таких охоты в начале сезона Мухаммед сдал около сотни килограммов лангустов, выбрал свою квоту и если и нырял, то только затем, чтобы добыть их для еды на нашу компанию. Он был законопослушным и строго соблюдал правила охоты.

 

ТАРАС РЫБОЛОВ

— А рыбы спят? — допытывается у меня Тарас, пока мы спускаемся крутым каменным косогором к морю. При росте около двух метров или чуть больше, его вес — сто сорок килограмм — мы только что взвесились в холле дома отдыха нефтяников, — не казался чрезмерным и был совершенно незаметен.

Пока мы раздевались, сбрасывая шорты, и проверяли, уже стоя по пояс в воде, снаряжение: маску-трубку, заряжали ружья, я любовался могучей фигурой моего спутника, и в который уж раз инструктировал его, как нырнуть, как держать ружьё, высматривать рыб. Чертыхаюсь, — да не стреляй ты во всех подряд, вот эти, что крутятся под рукой, суффламены, они несъедобны, да и что в них есть? Кожа толщиной с твой ноготь на ноге и такая же крепкая, голова да хвост! И не стреляй рыбу на фоне камня, гарпун тупишь, а то и сломаешь.

Круглая голова Тараса увенчана каким-то совершенно детским чубчиком первоклассника. Он добродушно улыбается, соглашаясь с моими указаниями, но я знаю, стоит ему погрузиться в воду, как Тарас, зачарованный вертящейся у глаз каруселью разноцветных тропических рыб, сразу же забывает обо всех моих наставлениях. Ему кажется, что самая красивая рыба столь же и вкусна, непознанным пока им фантастическим вкусом, возможно даже вкуснее сала…

— Такэ, мабудь, тильки царь йив! — завидует Тарас царским возможностям. У нас они почти такие же, а то и больше, но я никак не могу воспитать из него подводного охотника, очень уж он непотопляем… 

Тарас готов гоняться даже за неуловимыми неонками, если нет ничего другого под рукой. Подстрелить неонку размером с пятак столь же невозможное дело, как и подстрелить солнечного зайчика, да и зачем?

Познакомились мы с ним так. В дом отдыха нефтяников на берегу океана, расположенный рядом с моим жилищем, дней на пять-семь привозили из Аравийской пустыни обслуживающий персонал буровых. Одурелые от пекла, из моря на берег они выходили только поесть, поспать и снова погружались в воду, стараясь набрать прохлады на три недели.

Перед сиестой-послеобеденным сном —  обычно, не уходя далеко, я нырял в крошечной бухте, расположенной, можно сказать, у меня под окнами, прямо во дворе.

Находясь в воде, не очень оглядываешь, что делается на суше. Но в тот раз меня привлекла какая-то уж очень сильная буркотня у самого берега, примыкавшего к территории соседей — нефтяников. Из воды торчала объёмистая, туго обтянутая чёрными трусами филейная часть какого-то мужика, ноги которого и производили волнение в бухте. Иногда он поднимал голову, вдыхал воздух и снова погружался передней частью тела в воду.

Словно невзначай я проплыл рядом, вглядываясь в его сторону. Что он там делает?

Мужик ловил рыб — руками! Наверное, каждый, кто впервые погружается в воду в тропиках, испытывает неудержимое желание, прямо зуд, схватить красивую рыбку, вертящуюся возле самых рук, прямо перед маской. Вот она, вот, ещё усилие! Эх, чуть быстрей, ловчей, но… Но — занятие это совершенно бессмысленное.

Однако же мужик упорно, подставляя снизу ладонь, сложенную лодочкой, под соблазнительно близкую синюю неонку, сверху заводил такую же лопатообразную вторую ладонь и схлопывал их… То, что в ладонях ничего не было, обескураживало его так же, как и игроков в напёрсток. Мужик был азартен, но рыбки хитрее и проворней. Им, наверное, казалось, что с ними играют.

Среди нефтяников встречались и мастера— рыболовы, обловившие немало Югорских озёр, но ни одна красивая рыбка Аденского залива не то что не клевала, а даже и внимания не обращала на их самые изысканные наживки. Рыбакам не нужна была рыба в качестве еды, они просто хотели посмотреть на неё на воздухе, подержать в руках. Им, труженикам нефтегазовых месторождений в Васюганских и Ямальских болотах, и в голову не приходило, что вся эта красота питается коралловыми полипами, считай камнями, и их наживка для коралловых рыб, как охапка самого лучшего сена для кошки или собаки.

И только Тарас, как звали обнаруженного мной ловца, хотел поймать рыбу сугубо в гастрономических целях.

Мы сидим на берегу, он изумлённо-восторженно рассматривает настрелянных мной рыб, завершая все расспросы по каждой рыбе, — а она вкусная? — Да зачем бы я её стрелял, если б она была невкусная! — отвечал я.

— И как же ты ныряешь?

— Так вот и ныряю. Набираю воздуха в грудь и пошёл…

В этом месте не было и десяти метров глубины. Я взял ружьё, тихо погрузился и, извиваясь над коралловой порослью, заскользил вниз. У песчанного дна, где бетонная геометрия тетраэдров, кубов, пирамид и трапеций образовала фундамент волнолома, было много ниш, в которых и прятались рыбы, их-то укрытия я и проверял. Но мне не повезло. Рыб не было, воздух кончался, я стал, оглядываясь, привсплывать. Не знаю по какой причине, но иногда, где-то таившиеся до сих пор, рыбы, любопытствуя, пристраиваются прямо за ногами и, если улучить момент, можно кого-то и подстрелить.

Так и тогда, я оглянулся назад вниз, выстрелил, и сковородообразный платакс, килограмм на пять, излишне долго любовавшийся мною сзади, оплошно подставив боек, завертелся на гарпуне.

Приятно всё-таки ощущать себя всемогущим и почти Ихтиандром.

— Научи! — снимая с гарпуна платакса, попросил Тарас. Он готов был тотчас же повторить мой манёвр, но... Но он совершенно не мог нырять! Ух, сколько я с ним намучился — не мог и всё. Каламутил воду, разводил волны, на какое-то мгновение даже погружался и тут же пробкой выскакивал наружу, радостно вопрошая, — ну что, глубоко я занырнул?

"Каменюку что ли привязать ему на шею или на туго обтянутые плавками ягодицы?" — грешным делом думал я, пока он бодался с Аденским заливом. Тарас мне нравился, нравился своей могучей статью, непоказной любовью к воде. Так пролетели несколько дней отдыха, и вся их бригада улетела бурить недра Йемена.

— Во! — хохотал он, через месяц встретившись со мной на пляже. В руках у него было длиннейшее копье, свинчивающееся из нескольких нержавеющих, постепенно сужающихся трубок, увенчанных на конце трезубцем. Тарас поступил правильно, расположив зубья не в одной плоскости, а по кругу и слегка расходящимися кнаружи.

Помню его детскую непосредственную радость, когда он начал, наконец, накалывать на свою острогу рыбёшек и лангустов!

Так и вспоминается до сих пор могучая Тарасова фигура, отраженная в воде. Иногда думаю, как же шарахались в сторону турецкие воины, когда в каком-нибудь пятнадцатом веке преграждал им путь такой казак-богатырь, на соответствующем его весу коне. Не дай Бог встретиться с ним...

 

АКУЛЫ КАК УСИЛИТЕЛЬ ПОТЕНЦИИ

Как-то, будучи уже на пенсии, мне довелось посетить первопрестольную. Стою на перекрёстке. Жду мгновения, когда стадо резинокопытных остановится на красный. Останавливается. Вижу, как опускается стекло в машине слева от меня.

— Эй! — инстинктивно оглядываюсь, кому бы это? Никто не реагирует.

Снова: — Эй! не узнаёшь? — вглядываюсь, что-то отдалённо знакомое в лысом черепе, в оплывших чертах. А в глазах, — неужто не помнишь? — И тут вдруг из каких-то закоулков памяти всплывает… да нет, это из приоткрытого окна машины напоминанием звучит… «гаснут дальней… — и, перекрывая уличный гул, продолжение, — Альпуха-а-ры…» — едва доносится из уносящегося авто, а может быть, только угадывается, возвращая меня в давние времена…

Альпухар? Неужели? Ведь минуло почти двадцать лет! Точно он. Жив курилка. И снова, вот она, та блоковская пылинка, из-за которой мир опять становится странным. Сколько их рассыпано на путях-перепутьях памяти? И мгновенно возвращаешься в, казалось бы, напрочь забытые времена командировки в Йемен, в минувшее…

С библейских времён, наверное, а то и раньше акулы привлекали внимание человека: мощью, живучестью, неподражаемой грацией, бесстрастным, немигающим взглядом узкого, кошачьего разреза, зрачка. Употребляли их разумеется и в пищу, а так как почти всё человечество на заре своего развития считало, что если съесть умного, то и сам будешь умным, сильного — о-го-го, каким силачом станешь! акулы, у морских народов, конечно первые кандидаты на эту роль. Да и сейчас порой из них пытаются состряпать чудодейственное лекарство супротив всех болезней, и не только шаманы-знахари, но и официальная медицина. Причём, если колдуны—дикари рекомендуют мешать варево сугубо против часовой стрелки и тридцать три раза подряд: собьёшься — можешь выкинуть, не будет действовать. То люд, обременённый степенями-званиями или ловко эксплуатирующий науку, бьёт на сугубо «научно» звучащее наименование препарата и ссылается на заграничные университеты и тамошних профессоров-докторов…

Есть и ещё одно использование мяса акул — в качестве афродизиака. После употребления его, говорят, тринадцатый подвиг Геракла будет по силам почти любому.

Не знаю, как насчёт других аналогичных эликсиров, а вот, к примеру, рог носорога повергал в изумление всех, кто его видел. И по форме похож и твёрд, в любое время суток — не согнёшь ничем. Съем, ну хотя бы порошок из него, глядишь и сам приобрету такие же способности, правда в несколько другой области… Вот и лупят несчастных носорогов и бешеные деньги платят за его рог, который ничуть не чудодейственней, чем копыто или рог обыкновенной коровы.

Использование мяса акул по тому же назначению, что и рог носорога или тому подобных снадобий, основано на том, что, во-первых, у самцов акул таких совокупительных органов, завидуйте — два! В них превратились отростки парных анальных плавников. Во-вторых, эти органы всегда упругие, очень плотные даже в обычном походном положении, да и размерчик соответствующий. В-третьих, дальнобойность просто ошеломляющая, семенная жидкость из них изливается аж на метровые расстояния — сам был свидетелем. Вытащенный на палубу самец голубой акулы так брызганул оной жидкостью, что облил всех зевак в окружности едва ли не двух метров, хорошо хоть женщин рядом не было…

В-четвертых, количество её измеряется бутылочными объёмами.

Безусловно, рыбаки не могли не обратить на всё это внимание и, может быть, отсюда и пошло верование в необыкновенные способности акульего мяса и прочих причендалов увеличивать мужскую потенцию.

Йеменские арабы во всё это свято верят.

Однажды, я жил тогда уже в Мукалле, меня оторвал от моих занятий неясный несмолкаемый гул за окном.

Что бы это значило? Во дворе холодильника, на полуденной жаре, змеилась чёрная толпа человек в двести, состоявшая из одних женщин. Это была явно очередь, но за чем? Голова толпы исчезала в дверях административного здания, из которого регулярно вываливалась очередная растрепанная садыки со свёртком в руках. Она запахивает шадр, закрывающий лицо, что-то показывает хихикающим подругам. Приглушённое гулом до меня иногда долетает одно лишь слово — лухам, лухам…

Рассказ об этом событии относится к середине восьмидесятых годов, когда Южный Йемен, ковыляя на костылях эсэсэровской военно-экономической помощи, настолько преуспел в построении социализма, что очереди за любым дефицитом были ничуть не короче, чем в те же горбачёвские времена у нас. Мы гнались за капитализмом, наши сателлиты за нами и все вместе вляпались в одно и то же…

Ищу разъяснение у своих коллег арабов — за чем там их разновозрастные тётеньки-садыки давятся? Беглый перегляд между собой, лёгкое замешательство. Потом, переборов неловкость Фуат разъясняет, лухам дают, акулка такая специальная, тем, кто лучше всех работает… мущинок своих кормить, ну, чтоб они хорошо спали.

— Нет, не спали, — поправляется он, — а ночью… (показывает на пальцах международным жестом, что должен делать мущинка ночью, выкушав лухам) понимаешь?

— А-а! — доходит до меня, — И что, помогает?

— Конечно! О, кабир, — вдохновляется он, — Стронг! — вставляет английское слово.

Теперь я соображаю, для чего, в очередной экспедиции по рыбачьим посёлкам, водитель Мухаммед возил на крыше сияры, громадную, истекавшую смрадным соком распластанную тушу акулы. Впрочем, запах от неё шёл дня три, потом она на встречном ветерке и солнце усохла, задубела, и Мухаммед спрятал её в мешок.

Но всё это присказка…

 

НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ

Южный Йемен. Жара. Лето, которое на суше, здесь мало чем отличается от прочих времён года. Сладкая послеобеденная дрёма, самое пекло. Я ещё не акклиматизировался, лежу в прострации. Какие же молодцы эти южане — сиесту придумали и работу только до двух. Из этого состояния меня выводит крепкий жизнерадостный баритон, — гасну-ут… — потом раздается зычное покашливание, — эх-хе— кхе-кхе, — очищение горла и только затем завершение, — да-а-альней Альпуха-а-ары… — Казалось, в воздухе ещё звучит распев и мысленно заканчивается знакомым с детства, — золоти-и-ис-стые края, но финала не следует и я, как и десятки проснувшихся моих соседей в посёлке советских специалистов, приютившегося на границе Аравийской пустыни и моря, затаив дыхание, прислушиваемя, к кому это направился «Альпухар»?

В совсем вроде бы недавние времена, наверное, при всех советских посольствах и консульствах были специальные люди с весьма специфическими обязанностями, состояли они, разумеется, в других ведомствах, но там они только числились. Так и Альпухар, по бумагам он был инженером на холодильнике рыбного порта, о чём мне поведал мой сосед по дому, судовой механик Толя.

Альпухар, как вы догадались, не имя, а заглазная кличка этого импозантного человека. Так его прозвали за то, что он имел привычку предупреждать о своём выходе на служебную охотничью тропу распеванием чаще всего именно этого романса, хотя в его репертуаре были и другие. Все свои вокализы он никогда не затевал с начала и не допевал до конца, часто обрывая посредине.

Старожилы посёлка в узком кругу с оглядками—недомолвками поведали, что исполнение романса или арии связано с конечным результатом его выхода. Так, после «Блохи» и зловещего, — ха-ха-ха, — из посёлка была отправлена в Союз странная семейка — ни в чём не виноватые дети и их в высшей мере скупердяистые родители, доэкономившиеся до того, что старший мальчишка от истощения упал в обморок на уроке в школе.

Народ трепетал, соблюдал и не высовывался без надобности.

 

АРАВИЙСКИЕ СТРАСТИ

С Толи собственно всё и началось. Он находился в годичной командировке и потому без жены. А за разодранным забором из сетки рабицы располагался хуторок, как их все называли, «аллигаторов» — геологов-бурильщиков и мелиораторов-ирригаторов, наполненный детворой и почти одними женщинами. Мужья, работавшие вахтенным методом в пустыне, приезжали на недельку оттянуться, утешить жён и себя, это действо называлось на условном, но всем понятном языке — размагнититься, а затем снова в Аравийское пекло. Понятно, жёнки их не всегда и не все выдерживали телесный пост до следующей размагнитки… С чего бы? Если за дырявым забором томились в ожидании окончания срока командировок десятки молодых мужиков, «размагнититься» которым было не с кем...

Как-то, настреляв на подводной охоте шустрых, как ласточки, кальмаров, я на беду свою приготовил из них по португальскому рецепту варево, в простоте душевной угостив им и соседа Толю. Последствия этого угощения ещё долго рикошетом аукались по нашему посёлку…

Командировка у Толика кончалась и он, то ли по лени, то ли экономя валюту, питался исключительно кашами, подозреваю ещё из отечественных запасов.

Вкусив первую ложку ароматно пахнущих кальмаров, Толя загадочно посмотрел на меня, отложил орудие застольного труда в сторону и сказал, — нет, это так есть нельзя, — после чего, из недр своего холодильника извлёк мигом запотевшую бутылку «столичной», — ну, как, не возражаешь? — я не возражал. Мы выпили по рюмке и ложки замелькали ещё веселей.

— Ты выпей, если хочешь, а я не стану, у меня сегодня, — и он красноречивым движением обеих рук показал, что у него сегодня будет, — боюсь осечки.

А-а-а, так вот отчего он исходил приторными запахами арабской, китайского разлива, парфюмерии, был выбрит, вымыт и сиял парадной белизной рубашки и шорт…

— Ну, что ты, — утешил-успокоил я его, — после этого, — поглаживание бутылки, — и этого, — реверанс сковородке, — никогда! Знаешь ли ты, что многие народы побережья считают и используют мясо головоногих, креветок, лангустов, голотурий, акул, как сильнейший афродизиак? — Толя погладил плешь и выпучил на меня глаза, — а что это?

Пришлось просветить сексуально дремучего в терминах соотечественника, разъяснив ему, — как раз то, что способствует, укрепляет и удерживает в том процессе, которому ты собираешься посвятить часть нынешней ночи…

— Да-а? — Толя погрузился в задумчивость, не переставая, впрочем, работать ложкой, — тогда ещё по одной, для вдохновения...

Я совершенно не предполагал во что выльется наш мимолётный разговор, забытый мною в повседневной суете.

Как оказалось, моя кулинария и в особенности её действие на способность к длительности ночных утех настолько понравились Толе, (а вероятно и подруге), что он рассказал об этом своим товарищам, возможно изрядно приукрасив совместное воздействие кальмаров и алкоголя на сексуальную прыть. Друзья поведали об этом жёнам, у кого они были, те дальше, причём акцентировали внимание не столько на гастрономических качествах, сколько на необычайном влиянии блюда на резвость в любовных кувырканиях…

Вся эта кулинарная эпопея естественно достигла и ушей Альпухара, собиравшего, как ему и положено, все слухи.

О столь далеко идущих последствиях моих скромных кулинарных изысков я не знал ни слухом, ни духом, но оказывается, слава обо мне катилась, катилась и докатилась…

Послышался стук — о Господи! — в мою дверь и уверенный голос: — Можно?

Я почти физически ощутил, как все соседи облегчённо вздохнули — миновало!

Альпухар! Ко мне? Зачем? Грехов за собой я никаких не ведал, но все же засуетился, лихорадочно натягивая шорты и нашаривая ступнями забившиеся под кровать вьетнамки. Такое начальство негоже встречать в затрапезном виде.

— Да-да, войдите, — зададакал я, застилая мятой простынёй растрепанную в полудремоте постель.

Дверь отворилась и, заполняя почти весь проём, на пороге возник, привыкая к полусумраку моих апартаментов, а потом вошёл и внутрь комнаты — Альпухар.

— Ну, как тут живут советские специалисты ихтиологи? — поздоровавшись, величественно пророкотал он почти речитативом, окидывая запоминающим взглядом едва ли не сорок квадратных метров комнаты. В одном углу её громоздилась гора чемоданов и коробок со скарбом, в другом, возле кровати, колченогий стол с кастрюлей, тарелкой и куском рути — местного хлеба в полиэтиленовом пакете, лежавшем на стакане, в свою очередь стоявшем в консервной банке, заполненной водой — единственном спасении от нападения местных вечно голодных муравьёв и термитов. При взгляде на это сооружение бровь Альпухара вопрошающе поднялась и опустилась.

— Сам придумал?

— Мама посоветовала.

— Гм-м-хо-о! — величаво пророкотал он, — надо взять на вооружение!

Я разумеется думал о другом, — какого чёрта ты припёрся ко мне?

Пристанище моё было временным. Со дня на день я ожидал оказии, чтобы ехать ещё дальше на восток страны и потому к устройству быта не прикладывал усилий, да и температурные условия не располагали к каким— то шевелениям. Единственным украшением интерьера была здоровенная, величиной со среднюю новогоднюю ёлку, подвешенная вверх комлем на крюк от неработавшего фена, гроздь бананов — подношение Толи, вернувшегося с экскурсии на плантации местного колхоза; презент мне за известную услугу.

После нескольких общих вопросов, витиевато, по касательной, уводящих в сторону, Альпухар изложил свою просьбу. Она была проста, как веник.

 

ЛЕКЦИЯ ОБ АФРОДИЗИАКАХ

— Мне нужен афро-ди-зи-ак, — чётко, как говорят новое незнакомое слово, по слогам произнёс служитель определённых структур и добавил, — разговор, к-хе, г-м, конфиденциальный, надеюсь на ваше, кхм… понимание, тайну исповеди, мужскую солидарность! Говорят, вы специалист в этом деле?

От Альпухара приторно пахло, то ли дезодорантом, то ли духами, теми же, что и от Толи. Некоторые наши сотрудники переняли обычай местных мужиков, не в меру обливаться парфюмом. Я не люблю такие запахи от мужчин, но… Он располагающе наклонил ко мне изрядно полысевшую голову и посмотрел в глаза. О, как умеют смотреть эти люди! Я выдержал взгляд.

— Сезон кончился, апвеллинг, вода похолодала, кальмары — дело случайное и ненадёжное. Креветки? А чем их ловить? Голотурий я здесь не встречал, да толком и не знаю, как с ними обращаться, хотя в экспедициях употреблял, но это на любителя. Есть ещё из этой же категории — шурухи, то есть лангусты и … лухам — щегольнул я новым словом.

Слушая меня Альпухар тускнел и словно уменьшался. Куда подевалась его солидность, уверенность; таяла надежда… Очень видать была нужна ему эта ложка к «обеду». Как же зависим мужчина от, казалось бы, второстепенных вещей! И всё вроде есть — престижная, хорошо оплачиваемая работа, связи, возможности, редкая женщина не останавливает взгляд на его импозантной внешности, не млеет от мужественного бархатистого баритона, а вот, поди, ж ты! Заряды на исходе… Да. Куда, куда ты удаль прежняя девалась?

… — Неплохо зарекомендовали себя также улитки, устрицы, мидии…  в широком плане — моллюски, — подкидываю утешную охапку дровишек в угасающий костёр надежды.

Альпухар оживляется: — О, устрицы!

Охлаждаю его пыл: — Вы, очевидно, имеете в виду черноморских?

— Нет, Франция… Аркашон, граветте, белое шабли.

— Да, для этой цели пригодны только северные устрицы, вы правы. Особенно с шельфа Португалии, Испании, Франции.  Помните Казанову? Или Генриха четвёртого?

Альпухар вопросительно вскидывает брови.

— Так они чуть ли не одними устрицами питались, дюжинами лопали.

— И что?

— Вы же знаете, отвращения к женскому полу у них не было до глубокой старости…

Альпухар завистливо вздыхает, то ли сожалея об отсутствии устриц из Бретани, то ли завидуя подвигам Казановы и Генриха.

— Что же нам остаётся?

— Лухам, то есть акулы, — нерешительно произношу я, — действие то же, но акулы, как медведь или волк в лесу. Они-то есть, но попробуй, подступись! Неизвестно, кто кому афродизиаком станет…

— Лангусты?

— Да, пожалуй, они нам вполне по силам. Я этим вопросом здесь и занимаюсь, но сейчас на них запрет — линька и всё такое. Да и повыбили их здесь, надо куда-нибудь ехать, а лучше плыть. Кстати, кто это вам в качестве афродизиака порекомендовал именно кальмаров? Шурухи или каракатицы ничуть не хуже. Ведь у каждого народа свой набор этих средств, причём, чем дальше животное или растение обитает от места проживания страждущего или исключительно редко, тем большей славой пользуется.

Что только не применялось для изготовления любовных напитков! Женьшень, красный корень, медвежья желчь, каборожья или бобровая струя, а несчастных тигров так готовы полностью извести на лекарственные препараты. Кровь из молодых, неокостеневших рогов марала, но особенно хороши, конечно, морские животные.

— Почему? — спросил поражённый вывалившимся на него набором афродизиаков, Альпухар.

— Окончательно и однозначно на этот вопрос вам никто не ответит, но дело видимо в том, что мы с вами, во всяком случае наши прапра… прабабушки-дедушки — родом из моря. Хотя кто это помнит? И потому мы нуждаемся в неповторимом наборе именно тех микроэлементов, что по-прежнему содержатся как раз в морских обитателях. Вам конечно же известно, что наша кровь почти идентична по пропорциональному составу микроэлементов морской воде? А мы всю жизнь только и делаем, что тратим, тратим…

А восстанавливаем данное от рождения чем? Заменителями. И чем дальше, тем больше потребляем всё из пакетиков да коробков!

Где вы видели жирного рака, устрицу, осьминога или акулу? В них нет практически никакого жира, а жир — это холестерин, закупоривающий сосуды и не дающий крови свободно проникать не только в мозг, но и в иные органы... в том числе и в тот, который в соответствующий момент остро в ней нуждается. Вот тут-то и приходит на помощь афродизиак. Мышцы этих животных — чистый белок, легко усваиваемый нашим организмом.

Не зря же безкомплексные и любвеобильные мудрецы греки поведали миру, что Венера родилась из пены морской и выплыла на берег в створке устрицы, причём, едва ступила на берег, как разрешилась от бремени. И кем бы вы думали?

Альпухар смотрел на меня, как ребёнок на фокусника, извлекающего ленты или шарики из пустой шляпы, — ну, конечно же, богом любви Эросом! Значит, понесла она его там, в море! И всё это случилось в полнолуние, потому, что именно в полнолуние устрицы и им подобные «помощники» в любви выделяют «гормон сладострастия» …

Глаза Альпухара заблестели в предвкушении возможных качественных забав после поедания устриц, но я охладил его пыл: — Однако наибольшим проявлением этих свойств устрицы, как было сказано, обладают в зимний период.

— Так здесь же всегда лето, — глянув на кондиционер, произнёс он.

— В том-то и дело. Их вы в другой командировке отведаете, а сейчас, из того, что имеется здесь, только акулы и каракатицы.

 

ЛУХАМ ДЛЯ АЛЬПУХАРА

Сражаться с акулами я, разумеется, не собирался, так как гарпуном из имевшегося у меня ружья пятигорского завода пробить их броню невозможно, для этого надо или быть Гераклом, или хотя бы иметь маленькую торпеду. А вот каракатицы вполне по силам, но, чтобы добыть их в межсезонье, необходимо, минуя общедоступные места охоты, где эти головоногие повыбиты, отправиться куда-нибудь на восточное побережье, между пляжем отеля «Золотая лань» и Бухтой Рыбаков.

Думаю, Альпухару ничего не стоило попросить посольских охотников привезти добытых ими каракатиц или кальмаров. Но я, преследуя свой интерес, удержал его. Мне самому хотелось побывать в тех местах, и случай сам шёл в руки — грех упустить. Тоном знатока предупреждаю, отсекаю все пути к отходу, — охотиться буду сам, настреляют тех, которые отнерестились, полудохлых, они ведь после нереста, как и лососевые рыбы, погибают, все силы ушли на оставление потомства, толку от них…

В общем, убеждаю Альпухара, что являюсь если и не экспертом, то, во всяком случае, знаю дело не понаслышке. К тому же мы и сами способны добыть, что ему надо…

И вот ближайший выходной. Команду катера составляли два короткостриженых, из посольской обслуги крепко сбитых парня, один рулил, другой расположился на корме, молча оглядывая высокие утёсы бухты, куда мы приплыли. За время, проведённое в пути, я успел посвятить Альпухара в тонкости приготовления и кальмаров-каракатиц, и лухама из акул.

С последними местные рыбаки поступают так: только что пойманная акула разделывается, голова, внутренности, плавники — долой. Мясо, не прорезая шкуры, пластуется на узкие ленты, и туша выкладывается на раскалённые камни на солнцепёке. Вонизм несусветный с непривычки, аммиачный запах валит с ног, но через несколько дней, вывяленная таким образом акула, готова к употреблению. Под холодное пиво самое то — вяленый судак, да и только.

Я не прогадал. Недоступность нашим охотникам восточного берега, сказалась на численности обитателей. Хотя кальмары и не попадались, зато фараоновых каракатиц хватало. Как объект для охоты они малоинтересны из-за того, что совершенно не пугливы и легко подпускают на выстрел.

Какой интерес охотиться на домашних кур?

Место незнакомое и потому, изучая его, охотился я челночным поиском: берег -море, море — берег, периодически выныривая, чтобы подышать, сориентироваться. Рыба была непуганая и через полчаса в сетке уже трепыхался местный дежурный набор: каракатица, пара серебристых дрепан, дисковидный платакс размером с хорошую ресторанную сковороду, помадазис и гатерин или сладкогуб. Вот с ним-то мне и пришлось повозиться.

Под водой меня всё время сопровождала стайка разноразмерных гатеринов. Они держались ниже и впереди, но вне досягаемости гарпуна и потому я перестал обращать на них внимание. Что толку? Хоть видит око да зуб неймёт. Такое эскортирование на расстоянии длилось до тех пор, пока я не заплыл на участок с громадными коралловидными образованиями, напоминавшими копны сена или термитники в южно-африканском буше, но только с округлыми вершинами. Мы их называли грибами за то, что, как и грибы, они росли на толстенной ножке, а между ней и краем шляпки, местами касавшейся грунта, было достаточно большое пространство, в котором пряталось множество рыб, для отдыха и спасаясь от врагов.

Осматривая «грибы» с разных сторон, я обратил внимание, что при подъёме гатерины сокращают расстояние и плывут сзади у самых ступней, но, из-за отсутствия воздуха в лёгких, у меня не остается времени на прицельный выстрел.

И всё-таки я обманул конвоиров. Нырнув на десяток метров, тут же развернулся и направился вверх, держа ружьё в направлении ринувшихся за мной гатеринов. Выстрел — и не ожидавший от меня такой реакции, самый крупный гатерин ринулся под защиту гриба, унося в своём теле гарпун. В последний момент перед выстрелом он всё-таки успел извернуться и гарпун, не задев позвоночника, пронзил его тело у хвостового стебля.

Я бросил ружьё, привязанное линём к сетке, а, отдышавшись, пошёл по нему, как по ните Ариадны, к добыче, расчитывая всего лишь вытащить её из укрытия. Но, прижавшись к грунту и заглянув под шляпку гриба, увидел, что гатерин, пытаясь избавиться от гарпуна, сильно кренившего его на один бок, успел пару раз обплыть ножку гриба, обмотав вокруг неё линь. Много раз пришлось нырять мне на десятиметровую глубину, колоть гатерина острогой, заставляя плыть в обратную сторону, прежде чем он не оказался в сетке.

Бултыхаясь на поверхности и наблюдая за мной, Альпухар решил, что нет ничего легче, чем нырнуть, подстрелить рыбу и вернуться.

 

ОСТОРОЖНО: КАРАКАТИЦА!

Дай -ка мне ружьё, — попросил он. Я попытался объяснить ему разницу в стрельбе на воздухе и под водой, но он не стал слушать и направился к стайке каракатиц, зависших над дном.

Ладно, отдохну, решил я, расположившись на палубе катерка. Дядька большой, да к тому ж хоть и начальник, но не мой… сам пусть думает, опасностей вроде бы нет, да и охрана … Но отдыха не получилось. Дикий вопль Альпухара подбросил меня и сопровождающих. Один из них кинулся запускать двигатель, другой готовился нырнуть на помощь.

Не переставая орать, Альпухар размахивал руками, бучил воду, выскакивая из неё чуть ли не по пояс. Что могло случиться? думал я, нырнув с острогой в одной руке и ножом в другой вслед за матросом. Акулы? Эти бестии любят нападать шайкой, хотя и одиночки не редкость. Я бегло огляделся, но в чистой голубой воде в радиусе полста метров не было ничего кроме объёмистой нижней части туловища Альпухара. Он держал в руках крупную каракатицу, пробитую гарпуном, и кричал. Всё стало понятно.

Каракатица ненамного опасней курицы, но обращаться с ней надо с известной долей осторожности; хоть и не акула, однако раненая способна, по бульдожьи пребольно, прямо-таки клещами, а не клювом зацапать ладонь или палец, тем более размякшие в воде, и прокусить даже сквозь перчатку. Поэтому, подстрелив каракатицу, сразу же засовываю ладонь ей за «шиворот» со спинной стороны, отщёлкивая специальные «заклёпки», которыми крепится голова. Каракатица живая, но укусить уже не способна, у неё нет опоры.

Альпухар этого не знал и поплатился. Каракатица ухватила его за нежное и незащищённое место между большим и указательным пальцем, так называемый кармашек, когда он пытался снять её с гарпуна.

Отщёлкнув голову, я попробовал разжать клюв, но не тут-то было, хватка у неё действительно бульдожья. Пришлось отрезать голову и при помощи ножа раскрыть громадный кривой клюв.

Из добытых мной и Альпухаром головоногих и рыб можно было приготовить еду на десяток человек, поэтому я сразу разделил всё на дозы для двух-трёх человек и положил в морозильник. Несколько дней Альпухар не давал о себе знать, но, как-то вечером встретив меня в кинотеатре, вопросительно пробормотал, как бы вскользь: — Завтра к двадцати приготовишь?

Я чуть зубами не скрипнул. Он чутко уловил моё недовольство.

— Что так?

— Завтра будет идти «Курьер» Шахназарова, очень хотелось посмотреть.

— Понял. Посмотришь его послезавтра.

Прошла пара недель или больше после того, как я через день или два готовил каракатиц для Альпухара и каждый раз всё ближе и ближе к полуночи. Он забирал варево в термосе и куда-то уходил.

Подозреваю, наш народ, особенно дамы, изнемогали от желания узнать, что же приносил ко мне или уносил в термосе Альпухар. Но я умею хранить чужие тайны…

Досуг в Йемене скучноват. По выходным — подводная охота, по будням я заполнял его чтением, а когда спадала жара — фотоохотой. Ящерицы, бабочки, гекконы, почти домашний хамелеон, «работавший» у меня ловцом мух и тараканов на кухне, крабы, местные и перелётные птицы, вот, пожалуй, и всё. Альпухар меня больше не беспокоил, может «заряды» поистратились или «ружьё» совсем испортилось?

 

ВОТ ТАК «ДИКОБРАЗ»!

Как-то по утру, закапывая пищевые отходы в непроходимых зарослях гибискуса, удобряя скудную местную почву, на причёсанном ветром песке, рядом с распотрошёнными закопушками, я обнаружил странные, до того невиданные следы. Мусор могли расковырять кошки или бродячие собаки, во множестве населяющие пляжи Йемена. Питались эти своры в основном выбросами моря, отходами на городских улицах. Они же устраивали настоящие пиры, когда начинался сезон яйцекладки у черепах. На них я и подумал, но при более внимательном изучении следов, они оказались не собачьими и уж тем более не кошачьими.

 

Походив по следу туда-сюда, я изучил весь маршрут четырёхлапого археолога, тропа которого вела сначала к морю, а затем вдоль водоплеска в заросшие пустыри, окружавшие аэропорт Хор-Максар. Продираясь сквозь придорожные заросли помянутого гибискуса, образовавшего естественное ограждение между забором посёлка и шоссе, а где и обходя их, я наткнулся на оброненную зверем иглу. Это было настоящее мини-копьё — белое с концов и тёмно-коричневое в середине, длиной с четверть метра, обоюдозаострённое и с рёбрами жёсткости по всему корпусу. Оно-то и подсказало мне, что хозяин иглы и следов — дикобраз.

С тех пор сфотографировать его стало моей целью.

Несколько ночей провёл я в томительной засидке в ожидании зверя, куняя под забором, но безрезультатно. И вот в освещаемой только звёздами влажной тьме тропической ночи, когда посёлок угомонился, ближе к двенадцати, вышел я на очередную фотоохоту.

Место, где я закапывал пищевые отходы, с одной стороны прикрывала огромная финиковая пальма с ветвями до земли, с другой — угол забора, а от шоссе — чаща кустарника, проходимая только для зверья не крупнее мелкой кошки, да и то понизу.

С моей стороны почти вдоль всего забора шёл барханчик песка — игра местного ветра, так что, встав не него, да ещё и на цыпочки, я мог снять зверя за его занятием — моя голова оказывалась выше забора. Чтобы увеличить обзор и для большей маневренности, я ещё днём принёс валун и прислонил к забору.

Представьте мою радость, когда глухой ночью, бесшумным охотничьим шагом, с аппаратом наготове, прокрадываясь вдоль забора, я вдруг услышал по другую его сторону едва улавливаемое посапывание, какие-то странные, словно человечьи, приглушённые постанывания и скрип заборных досок. Ага, подумалось мне, наконец-то явился! Вероятно, что-то обнаружил в песке или подкапывает ограду, чтобы пробраться на территорию посёлка.

Глаза уже полностью адаптировались к темноте, и я прекрасно различал камень. И дай Бог, чтобы не скрипнуть, не хрупнуть веточкой, не подшуметь зверя! Я распрямляюсь и, положив ребром обе ладони с зажатым в них фотоаппаратом на забор, ставлю одну ногу на камень, вытягиваюсь на цыпочках, приподнимаюсь…

Уже производя эти маневры, я вскользь обратил внимание на одну странность: забор поскрипывал где-то внизу, а сопение слышалось вверху…

Я никогда не видел дикобразов, не слышал их голосов, не знал привычек, мне казалось, что они вроде большого ёжика, а этот, прямо какой-то гигант их племени, о-очень большой экземпляр. Вероятно, он копал задними ногами, а передними опёрся о забор, вот и поскрипывает вверху. Поэтому и не придал значения некоторой разобщённости звуков.

В то время как я, кое-как цепляясь одними ладонями, приподнимался над рассохшимся и потому оказавшимся изрядно занозистым, колючим торцом забора, стараясь неслышно перевесить через него верхнюю часть тела, дикобраз, прекратил копать песок и, тихо посапывая, прислушивался к ночным шумам. Но передохнув, с такой энергией возобновил работу, что забор заметно пошатнулся и заскрипел ещё сильней…

Едва удерживаясь за шершавые доски, перенеся всю тяжесть на локти и с трудом сохраняя равновесие (эх, надо было днём проиграть ситуацию!) на скользком от ночной влаги камне, норовившем вывернуться из-под ноги, уловив мгновение под качок забора, помогший мне, я переместился-таки на ту сторону.

Всё дальнейшее длилось не больше секунды.

Прямо перед собой, но пониже, сантиметрах в двадцати я увидел запрокинутую женскую голову с закрытыми глазами, а чуть ли не в своих ладонях — мужскую, повёрнутую ко мне лысым темечком. На меня пахнуло знакомым, очень знакомым запахом дезодоранта. Мгновенно соображаю, что происходит, но было уже поздно.

Незадолго перед этим я побрил голову, изрядно порезался и заклеил раны лейкопластырем, в общем видочек у меня был тот ещё!

В этот же момент, шепча, — «милый», — женщина открыла глаза…

Подобных, мгновенно расплескавшихся на пол-лица, переполненных ужасом глаз, мне, наверное, больше никогда не увидеть. Не услышать столь пронзительного визга, как и не узнать, что же она подумала: арабский леший? соглядатай? и, самое страшное — внезапно вернувшийся муж?

От ограды и партнёра дама оттолкнулась с такой невероятной силой, что я, державший палец на кнопке спуска фотоаппарата и забывший о нём, импульсивно нажал кнопку. В осветившей всё мертвенной вспышке, уже падая, увидел, как она, мелькая белыми частями тела, опережая собственный визг, ввинтилась в непроходимые заросли и исчезла, словно её и не было.

«Вот так дикобраз!» — лёжа на песке и едва сдерживая смех, ошарашенно думал я. А вот, что думал, переживал и ощущал ошеломлённый внезапным и необъяснимым исчезновением партнёрши мужчина…возможно в самый ответственный момент…

Не буду гадать. До меня донеслось недоумённо произнесённое: — О-о-о! — ну и несколько известных слов, какие произнёс бы в подобной ситуации, любой русский.

Что было делать? Лезть с извинениями, объясняя, что я снимал дикобраза? Вряд ли он этому поверит и оценит юмор ситуации. А фотоаппарат постарается разбить, и хорошо, если не на моей голове… Я переждал пока он, собрав пожитки и тихо бормоча ругательства уйдёт, и тоже поплёлся к себе.

Юг, тропики, вынужденное хоть и короткое одиночество, всё бывает в этом мире, не моё это дело. Я случайно и столь нелепо вмешался в чужую, даже не знаю чью, жизнь. Пусть он останется в уверенности, что подруге всё показалось — никого не было, и убедит её в этом. Но, что делать с плёнкой? Ах, как жаль было засвечивать её, пропадали такие кадры, с трудом сделанные под водой.

 

НЕВЕДОМАЯ ШАЛУНЬЯ

И если бы всё так и кончилось. Этот рассказ, отбросив ненужные подробности, сократив, насколько позволяла газетная площадь, и назвав его «Фотоохота на дикобраза», я опубликовал в РОГе — «Российской охотничьей газете». Шло время, стирая всё в памяти. Но вот в один прекрасный день у меня в квартире раздаётся телефонный звонок.

— Слушаю вас.

— Мне нужен Леонид Исаенко.

— Он у телефона.

— Разве так можно пугать женщин, Лёнечка? Наконец-то я узнала, кто тот неизвестный наглец. Сколько лет пришлось дрожать, ожидая разоблачения! По нынешним временам всё можно печатать…

Мало что соображая, бестолково соплю в трубку.

— Ничего не понимаю…

— А кто фотографировал дикобраза в Йемене? — лукавый женский голос в трубке игриво хохотнул из неведомого телефонного далека, из минувшего. Мелькнула, когда-то знакомая интонация в этом фамильярном — Лёнечка… Я напрягся вспомнить, но, сколько пронеслось лет…

— А-а-а! — хлопнул я себя по лбу, наконец-то дошло — Так это были?..

— Я, я, мы потом вместе Новый год встречали, танцевали…

— Так кто же вы?

— Ишь, чего захотел! А ты посмотри на новогодние фотографии той поры, я там есть. Привет Галочке!

В трубке послышались гудки.

Я иногда смотрю на памятные новогодние снимки. На фото восемь женщин, не считая тех, что не попали в кадр. Попробуй, угадай, кто из них та знакомая, так и оставшаяся неведомой, шалунья!?

 

ВСТРЕЧА С МЕРОУ

В Керчи, в музее ЮгНИРО представлены несколько видов каменных окуней, в том числе и потенциальный претендент на чемпионское звание среди костистых рыб — окунь таувина. Одна из интереснейших моих встреч с исполинским каменным окунем приключилась в первой экспедиции у берегов острова Ханыш в Красном море. Было это так.

Очарованный постоянно меняющимся пейзажем, видом доверчивых рыб, снующих в зарослях кораллов и разноцветных горгонарий, опьянённый ни с чем несравнимым ощущением свободного полёта-парения, я переплыл-перелетел несколько глубже и оказался над какой-то межрифовой подводной ложбиной, вытянутой параллельно рифу.

Мы были вдвоём с Костей, но он возился на мели у самого берега.

Выискивая раковины, я заглядывал в укромные уголки под камни, навесы скал и корковых кораллов, копошился среди зонтиков различных видов акропор, при этом смотрел большей частью только в то место, где руки, и лишь изредка высунувшись наверх, откорректировав местонахождение Кости, снова погружался.

Переплывая от одного кораллового куста к другому, я неторопливо передвигался к группе малахитово-зелёных, валуноподобных, продолговатых и округлых кораллов мозговиков, гряда которых терялась в синевато-фиолетовой мгле зарифного пространства. Уделяя основное внимание поискам прячущихся от дневного света ципрей, я скорее ощутил, чем увидел среди мозговиков какую-то перемену на границе видимого и невидимого.

Я остановился, вгляделся, но ничто не предвещало опасности, и я не придал особого значения своим ощущениям. В колеблющемся, переливающемся, струящемся подводном мире, среди непрестанно снующих перед самой маской рыб и не то могло почудиться. Но всё же я почему-то чувствовал себя не очень уютно, казалось, сама фиолетовая тьма, начинающаяся за рифом, следила за мной холодным немигающим взглядом. Какое-то подсознательное чувство толкало меня — выйди на берег, выйди на берег. Теперь я знаю, так и надо было сделать, а тогда я внезапно оглянулся, надеясь застать сверлящего мне затылок, врасплох.

Нет, мне не почудилось. Предчувствие не обмануло. Продолговатый коралл-мозговик, метров четырёх в длину и обхватом в бревно или поболее, почему-то привсплыл и, медленно влекомый неведомой силой, безо всякого видимого шевеления отдельных частей передвинулся в мою сторону. На расстоянии его очертания были зыбкими, размытыми, но он несомненно приближался, притом без каких-то заметных усилий, и это было странно, непонятно и оттого угрожающе. К тому же, мозговик был почему-то грязно-серого цвета, а не зеленоватого, как все прочие…

Здесь следовало бы сказать о том, что волосы мои встали дыбом, я побелел как стена, и по спине у меня забегали мурашки величиной с сардельку, и это было бы недалеко от истины. Но дело в том, что всего несколько дней назад мы с Костей побрились наголо, загореть я ещё не успел, а мурашки если и бегали, то их тут же смывало волной. Я оцепенел.

Мозговик (я ещё думал, что это мозговик) двигался над светлым песчано-коралловым грунтом и в какой-то момент оказался на фоне тёмного свала глубин. Силуэт его очертился резче и вблизи стал несколько короче. Я вглядывался в это неведомое, безмолвно и неостановимо, как падающее дерево, надвигающееся нечто, продолжающее всё так же, без проявления отдельных органов, приближаться, постепенно заслоняя собой риф. В его округлых формах я тщетно пытался разглядеть что-нибудь знакомое, напоминающее живое.

Коралловая скала, за которую я держался, лишь немного не достигала поверхности, и я имел возможность, вцепившись в покрывающую её верхушку мелкую поросль шероховатых корковых кораллов, дышать через трубку и наблюдать за странным существом. ОНО подплыло почти вплотную и смотрело на меня, вероятно, с не меньшим удивлением, чем я на него, хотя внешне его любопытство ни в чём не проявлялось.

После многих лет экспедиционной жизни в морях я с полувзгляда смог бы определить, что это за рыба и, хорошо зная, на что она способна, несмотря на внешнее добродушие, вызывающее доверие, при встрече с ней удрал бы куда глаза глядят. Но тогда я ничего о ней не знал и благодаря незнанию и благополучно закончившемуся рандеву имею возможность поведать об этом читателю.

Это была рыба. РЫБА. Но, что это была за РЫБА, разве ТАКИЕ рыбы бывают?! По сторонам широкой, как комод, башки виднелись два малюсеньких по сравнению с головой, словно райские яблочки, глаза. Они, не мигая, не угрожая, а неторопливо, словно оценивая или примеряя, смотрели на меня. И отнюдь не бесстрастное выражение было в них, а даже вроде как бы злорадное. Я ощутил себя беззащитной козявкой и в этот момент всей душой сочувствовал кроликам и очень хорошо понимал их состояние под взглядом удава.

Рот, а где же рот? Неужели это волнистое, разделённое посредине чертой-щелью, загубной складкой, мясистое образование — рот? Оба края его, покрытые бахромой — выростами кожи терялись по сторонам головы, и в раскрытом виде, наверное, не каждый чемодан имел бы такие размеры…

Правой рукой я нащупал нож, крепившийся в ножнах на голени правой же ноги — на месте ли? Судорожно сжал рукоять, лихорадочно прикидывая, какой жизненно важный орган можно поразить пятнадцатисантиметровым лезвием, и, забыв о ежах диадемах, со всех сторон окружавших меня, вжался в скалу. Боли от уколов игл, вонзившихся в ноги, спину и пониже её, я совершенно не чувствовал, она пришла позже, а сейчас следовало кричать, суетиться, звать на помощь — но кто и чем сумеет помочь? Да и вряд ли меня услышат, это невозможно. Нет, выкручиваться надо самому.

Мероу — а это был именно он, одна из крупнейших костистых рыб планеты — ничего не стоило оторвать меня от скалы одним движением головы. Дело в том, что при очень быстром раскрытии его чудовищного рта (и маленького тоже, у других видов) образуется водоворот, сильный всасывающий эффект и, как следствие (по свидетельству очевидцев) — гидравлический удар. Он оглушает, жертва мгновенно теряет ориентировку и, не успев ничего понять, оказывается в не менее, чем рот, объёмистом желудке.

Но, то ли я находился в неудобной для нападения позиции, то ли мерой был сыт и вообще не собирался нападать, а просто любопытствовал — кто скажет, что за соображения теснились в его голове? — гигант остановился не далее двух метров от меня, задумчиво пошевеливая округлым хвостовым плавником размером чуть ли не с дверцу «Запорожца». Он напоминал кота, подкравшегося к воробьиной стае и принимающего решение, какого же сподручней цапнуть…

И тут я заметил, что мероу, по-прежнему успокаивающе пошевеливая хвостом, продвинулся ещё сантиметров на двадцать и снова остановился, не спуская с меня выжидательного взгляда. Мне тоже почему-то очень хотелось смотреть в его глаза, какая-то магнетическая сила притягивала к ним. Мероу точно что-то говорил мне, а я не понимал, что, и тогда он снова надвинулся на меня.

Хотя колдовская власть его взгляда гипнотизировала меня, лишая способности мыслить чётко и быстро, и тормозила движения, но, если на вас неостановимо надвигается гора, не очень сложно сообразить — надо отойти в сторону. И я отошёл. Оторвавшись от скалы, отплыл, как раз в тот момент, когда мероу, вероятно удивлённый моей недогадливостью, подвинулся ещё.

Мы не спускали друг с друга глаз. Он наступал, впрочем, не агрессивно. Что он ощущал

— не знаю, но я, превозмогал страх. Если я останавливался, притормаживал и он, а погодя начинал приближаться короткими рывками, будто выталкивая меня на открытое пространство, или отгоняя от чего-то, как бы вытесняя.

В определённый момент я обнаружил, что мероу больше не преследует меня, и тоже остановился, прижимаясь спиной к скале. Казалось, озадаченный видом странного существа, впервые встреченного им в своих владениях, он смотрел куда-то мимо, в подводную бесконечность. Я не шевелился.

Наконец приняв решение, мероу резко приоткрыл-закрыл жаберные крышки — возможно, он и до этого приоткрывал их, но я, почему-то, впервые обратил внимание на это движение —  с такой силой, что песчаные бурунчики закрутились по дну, привсплыл, повернулся ко мне хвостом и величаво удалился, слившись с грядой кораллов-мозговиков. Я стал ему неинтересен.

Только после его исчезновения, когда восстановилась способность логически мыслить, меня осенила догадка; да ведь он просто изгонял меня со своей территории! Вот в чём дело! За кого он меня принял — неважно, но мои размеры и действия, видимо, показались ему угрожающими, и он просто выдавил меня, избавившись от потенциального претендента на его территорию, и надо сказать довольно культурно.

Среди радостей жизни, данных человеку, радость свободы выбора, возможность проникнуть за черту неизвестного, стать первопроходцем — далеко не последняя, даже если за неё приходится платить самую высокую цену.

В сущности, никакие материальные блага не могут вознаградить человека за сделанное им открытие, изобретение и т.п. Потому что для этой категории людей вознаграждением является именно то, что он сделал, на что сподвиг его, может быть, сам Бог — читай Природа. До него это сделать не смог никто. Так, кстати, я понимаю и молчание математика Григория Перельмана. Он может делать то, что никто на земном шаре, погружается в такие необъяснимые глубины незнания, а мы… да отстаньте от него со своими наградами и званиями! Григорий думает...

Я уверен, что именно это, в конечном счёте, движет человеком во многих сложных ситуациях, а не только жажда насыщения крови адреналином. Безразлично, что ты узнал; расшифровал геном человека, что там за горизонтом или, что на каждой руке у тебя по пять пальцев, а дважды два четыре и говорим мы прозой, если обратиться к классике. Ведь и приведённые примеры были когда-то — открытием.

Мне, видимо, нужен нейромидиатор допамин. Я не склонен к алкоголизму, равнодушен к наркотикам. Вместо того, чтобы нырнуть на какую-нибудь запредельную глубину, кататься по краю пропасти на лыжах или тащить в зубах трос с прицепленным паровозом-самолётом ради установления рекорда, предпочту послушать песню, полюбоваться пейзажем, красотой женщины. Или вот, как сейчас, пообщаться с рыбой, чтобы потом рассказать об этом. А зубы использую по прямому назначению, ну да каждому своё.

Стоит ли искушать судьбу? Этот вопрос не стоял передо мной. Кто знает, есть ли у неё в запасе ещё такой подарок, как подобная встреча? И через минуту у той же скалы я вновь в волнении озираюсь вокруг, стараясь не пропустить появления гигантской рыбины и проверить свою догадку — и всё-таки пропускаю. Видимо где-то среди мозговиков или под ними у мероу есть убежище, откуда он имеет возможность наблюдать за подвластной ему территорией и неожиданно появляться, словно материализовавшийся дух Океана. И теми же движениями, теперь я убедился в этом, явно выталкивает за пределы опекаемых им владений.

На этот раз я без промедления постарался добраться до «пограничного столба», тем самым, демонстрируя свою подчинённость, сообразительность и уважение к его праву на владение поместьем. Судя по всему, мероу остался доволен моей понятливостью и не стал наказывать за дерзость.

Такого щедрого подарка, несмотря на почти тридцать лет работы в море, как оказалось, в запасе у судьбы больше не было.

Я знаю, что некоторые исследователи, в особенности после фильма Кусто, где они прикормили и «подружилась» с каменным окунем, тоже стали считать его вполне мирной и безобидной рыбой. Но тот окунь был или младенцем, или мелким видом. Человек ему не по зубам, вот он и благодушен. Но слушайте дальше…

 

ТАК КТО ЖЕ ПРОГЛОТИЛ ИОНУ?

Дальнейшие наблюдения прервал рокот мотора шлюпки, подбиравшей расплывшихся во все стороны исследователей. Сидя в ней, я размышлял о мероу — самой крупной рыбе отряда окунеобразных, подсемейства серрановых, или каменных окуней. В англоязычной литературе все они, обычно, огулом называются груперами.

Среди них есть и малыши — с палец, но есть и великаны, изредка попадающиеся в тралы. Чей же покой я нарушил? скорее всего, мне встретился таувина. Этому гиганту ничего не стоит заглотнуть даже человека. Такую возможность обсуждает тот же Жак Ив Кусто в книге «Сюрпризы моря» в главе о возможном кандидате среди рыбьего царства на роль чудовища, проглотившего библейского Иону.

Как помните, этот горе-проповедник ослушался самого Всевышнего и поплыл совсем не туда, куда его направили в командировку. Господь осерчал и наслал на моряков бурю. Но надо отдать должное нашему герою, он оказался человеком честью — раскаялся, осознал, что из-за него потонут ни в чём не повинные люди, и добровольно бросился за борт. Но тонуть ему сразу же расхотелось и тогда, покаявшись, возопил он к милости Божьей, и был услышан. Простил Господь ослушника, но с испытанием. Проглотила его гигантская рыбина, а через трое суток извергла на твердь земную…

Многогранна библейская притча, но у нас вопрос другой — что за рыба проглотила Иону? И могло ли такое быть в принципе? Следует обратить внимание, что во времена Ионы кит тоже считался рыбой.

Проглотить Иону могли бы и акулы, но те из них, что имеют соответствующего размера пасти, и способны проглотить добычу целиком, предпочитают питаться мелкими стайными рыбами, ракообразными, головоногими моллюсками, а, то и вовсе сущей никчемностью — планктоном. В пасти других гигантов их семейства Ионе вообще нет шансов, так как они рвут жертву на куски и потом проглатывают. Да к тому же акулы с заглоченным не расстаются, не отрыгивают добычу. А вот окуни глотают не жуя, целиком, и могут легко избавиться от добычи, если что не так.

Кстати, Иона жил как раз недалеко от Красного моря, где обитают эти окуни, так что несчастливо-счастливая встреча с таувиной или другим каким окунем, вполне могла произойти. В библейские времена рыбы эти встречались, конечно, чаще, да и размерчик у них должны были быть больше.

Могут возразить, что таувины донные рыбы и в пелагиали не живут. Но были ли тогда специалисты, разбиравшиеся в классификации рыб? Тем более, что на заре развития мореплавания плавали, то как? От острова к острову. Точных же координат, где это случилось, притча не даёт…

Происходят подобные встречи и сейчас. Что там ветхозаветный Иона; вот случай посвежее, освещённый в прессе. Имеется свидетельство нынешнего Ионы, нашего современника, молодого шведского аквалангиста Андре Роннлунда. Это происшествие описано в газете «Мир новостей» от 12 марта 2002-го года.

Андре встретился с каменным окунем в феврале на ББР — Большом Барьерном Рифе в Австралии, возле города Таунсвилл. Заметьте, не в каких-то отдалённых океанских дебрях, а возле города! И хотя этот групер был, по оценке самого Андре, был всего лишь около полутора метров, он сумел заглотнуть аквалангиста вместе со снаряжением наполовину. Погодя, передохнув, собрался похоже довершить процесс, но Андре повезло. Очевидно распробовав во рту совокупную смесь человека и подводной амуниции — резины, железа и пластика — окунь передумал и выплюнул эту гадость.

Сначала Андре почувствовал удар и потерял на мгновение сознание, а придя в себя, понял, что его голова и часть туловища едва ли не по грудь находятся в чьей-то огромной пасти…

Здесь следует обратить внимание на две вещи: удар и то, что несмотря на нападение сзади, Андре оказался в пасти головой по направлению в желудок. Так окуни захватывают все жертвы. Удар, вероятно, был гидравлический при раскрытии пасти, а образовавшийся водоворот и, вполне возможно, направляющее действие языка окуня, сориентировали жертву именно головой вперёд.

Не исключено, что рыбина сообразила — жертва не по размеру желудка. Повезло Андре и в том, что он крепко удерживал во рту загубник и имел возможность дышать. Во всяком случае, в Австралии полагают, что швед (Иону считать не будем) пока единственный человек, вернувшийся живым из пасти каменного окуня.

Об одной встрече — счастливой, я рассказал вам, а вот другая, происшедшая тоже в наше время, но ещё до рождения Андре, увы, окончилась трагически. Случилось это в Порт-Судане, совсем недалеко от мест, где таувину видел и я. Об этом рассказала газета «Водный транспорт» в номере от 20 октября 1979 года.

Дело было так. Группа моряков с советского судна, зашедшего в порт, отправилась на ближайший пляж. Обычная пляжная толкотня, смех, брызги. Через некоторое время один из матросов отделившийся от группы, то скрываясь под водой, то появляясь на поверхности, стал звать на помощь. Было хорошо видно, что он с кем-то борется, но длилось всё это очень недолго. Пока соображали, не шутит ли, пока добежали-доплыли, оказывать помощь было некому, да и вряд ли это было возможно. Бедняга навсегда исчез под водой, и только быстро успокоившееся волнение некоторое время указывало на место трагедии.

В статье говорится о рыбе размером в семь-восемь метров, в таком случае вес её должен быть несколько тонн. Но пока что, по данным Ж. И. Кусто, рыбы этого семейства, по достоверным сведениям, а именно, наиболее крупный из них, квинслендский каменный окунь, имели в длину три с половиной метра. Но и Кусто, и другие исследователи не исключают возможности существования экземпляров в четыре метра. Такому и команду пловцов вместе со снаряжением заглотнуть не проблема. Во всяком случае господином Андре, со всей его аппаратурой, он бы не побрезговал

А кто знает, каких размеров могут достигать мероу в тех местах, куда человек ещё не проник со своими удочками и тралами? И это замечательно, что есть ещё такие места…

Тайна гибели советского моряка вероятно была бы приписана акулам или крокодилам, если бы незадолго до его исчезновения в этих же местах не случилась другая трагедия.

Супружеская чета англичан, упивавшаяся щедрым солнцем, безлюдностью белоснежных бесконечных пляжей, наслаждалась девственными красотами коралловых джунглей.

Всё случилось на глазах жены. Они оба были под водой, как откуда-то из глубины внезапно всплыло морское чудовище, по описанию потрясённой женщины, похожее именно на окуня таувину, и, не оставив бедолаге мужу ни одного шанса на спасение, просто проглотило его.

Мужа не вернуть, ну так надо хотя бы отомстить. Дама была не из бедных. Вернулась в Англию, наняла взрывников, купила взрывчатки и те целенаправленно пробомбили акваторию вокруг места гибели супруга. В конце концов, окуня таувину добыли. Тому ли людоеду не повезло, другому — неважно. Жажда мести была удовлетворена. Сколько при этой ковровой бомбёжке погибло других, ни в чём не повинных обитателей моря, история умалчивает. Вот такая любовь.

Что касается встреченного мной экземпляра, то он вряд ли был более двух с половиной метров. Под водой, сквозь стекло подводной маски (вследствие оптического эффекта) все объекты кажутся большими, чем есть на самом деле.

Наибольший экземпляр, добытый тралом и измеренный мной, имел массу триста пятьдесят килограммов. Объём по периметру в наиболее толстой части, за грудными плавниками — сто семьдесят сантиметров. А представьте ёмкость этого желудка! Длина по вертикали между концами рыла и хвостового плавника двести десять сантиметров. Такие гиганты добываются в водах Пакистана и Северо-Западной Индии, и то очень редко. Один, два, редко три за траление и, конечно же, далеко не в каждом трале.

Каменные окуни одиночные холодолюбивые рыбы, им бы водичку десять — восемнадцать градусов, в ней они чувствуют себя комфортно. Такие условия, как ни странно, складываются в период летнего муссона в хорошо знакомом мне Аденском заливе, о чём я писал выше. Он изобилует изрезанным скалистым рельефом, а значит таит в себе укромные гроты, подводные пещеры и завалы камней — любимое местообитание каменных окуней. Залив довольно хорошо изучен и протрален по изобатам до глубин пятьсот метров (а это тысячи тралений во все сезоны года), но только на илисто-песчаных ровных местах. Здесь выловить гигантского окуня можно только случайно, поэтому за все траления он нам ни разу не попался, а то, что эти окуни здесь есть, свидетельствует такой случай.

 

ОДИН НА ОДИН С МЕРОУ

Мой товарищ, сосед по дому в Мукалле, севастополец Сергей Климанов, электромеханик Мукаллинского холодильника, работавший там по контракту, как и я был страстным подводным охотником. Любая поездка на море начиналась и заканчивалась охотой, ради этого, мы — мужская часть советской колонии — туда и ездили. Вот и в тот раз, прихватив комплект номер один, т.е. маску-ласты-трубку и подводное ружьё, группа советских специалистов, обслуживавших холодильник, прибыла на не столь уж и дальнюю, южную окраину Мукаллы — и мили не наберётся.

Собираясь под воду, Сергей заговорился с переводчиком Азадом, узбеком по национальности, и когда пришла пора мочить ласты, оказалось, что все разбрелись подальше от истоптанного места, где обычно купались женщины и дети. Как обычно, зайдя в воду по колени, Сергей зарядил ружьё, ополоснул маску, надел её, лёг на живот и, поглядывая на хорошо знакомое дно, поплыл на выход из бухты. Но не успел он сделать и десяток гребков, как увидел ЕГО.

Представьте себе, что вы собрались охотиться на зайца, а вместо него встретили кабана или, не дай Бог, медведя. Да где? Чуть ли не во дворе своего дома.

Сперва Сергей подумал, что окунь мёртв и вынесен на мель течением, потому что никто и никогда таких рыб здесь не встречал и даже не знал об их существовании. Но потом пригляделся к глазу — рыба, явно живая, как бы, без особого интереса наблюдала за ним. Сергей был достаточно опытным охотником и не однажды добывал разных рыб, но такую! И почему она заплыла чуть ли не на берег, где практически вообще никаких рыб не было?

Надо стрелять, решил Сергей, но куда?

Здесь следует сказать, что среди групп советских специалистов, посвящавших досуг подводной охоте, шло негласное соревнование, кто добудет самую большую рыбу. Долгое время первенство было за сотрудниками консульства — они вырвались вперёд после того, как их охотник загарпунил семидесятикилограммового великана. Поэтому вставить фитиля консульским было не лишне, да просто делом чести севастопольца, крымчанина, моряка в конце концов, а то какие-то сухопутные москвичи, обогнали нас — черноморцев…

Это он мне потом рассказывал, когда мы топором разрубали на куски чудовищную голову гиганта и запихивали в молочный бидон, чтобы затеять званую, почти Демьянову уху…

Но тот окунь, что вальяжно разлегся перед Сергеем и не предпринимал совершенно никаких попыток убраться с дороги или хотя бы высказать испуг, весил явно далеко за сотню. Он никогда не видел людей, у него просто не было врагов, он даже не знал об их существовании, кого ему бояться? Потому и лежал, равнодушно глядя на копошение сухопутной блохи — Сергея.

А тот тем временем пытался судорожно вычислить самое убойное место и не находил его. Ведь если гарпун проникнет в эту тушу даже и на двадцать сантиметров, то ничего не случится, окунь уплывёт не только с гарпуном, но и с ружьём. Ружья жалко. В Йемене его не купишь. И всё-таки азарт, желание утереть нос дипломатам перевесили.

Сергей, насколько позволяли тесные острые берега бухточки, отстранился от окуня — надо было, чтобы гарпун набрал скорость —  и, с расстояния в полметра, выстрелил великану в глаз...

По его словам, самое интересное произошло после этого. Окунь никак не отреагировал на выстрел — как лежал, так и остался лежать, словно ему каждый день стреляли в глаз, и он привык. «Да это же дохляк, тушу течением принесло», — разочарованно ругал он сам себя. — Надо же, а лежит, как живой.  Вот дурень, хорошо хоть никто не видел, выковыривай теперь гарпун…». — Сергей не успел додумать эту мысль и сообразить, что делать с гарпуном, не бросать же дефицитную вещь, как «дохляк», зацепив Сергея по коленям, сбил с ног и с такой неимоверной силой хлестанул хвостом, что образовался водоворот, в котором он развернулся и рванул на выход.

На выход! Значит, даже после такого ранения, мозг не задет, соображает…

Отшвырнув бесполезное ружьё, Сергей бросился на окуня, одной рукой удерживая гарпун и вдавливая его в башку, а другой рукой и ногами обняв, пытаясь в то же время направить циклопа на мель. В этой борьбе голова Сергея время от времени оказывалась над водой, благодаря чему удавалось успеть сделать хоть полвдоха.

«Ну что там Азад, неужели не видит? помог бы», — думал Серёга, позвать же его не мог, так как периодически оказывался под бьющейся рыбиной, немилосердно коловшей его колючками плавников и швырявшей на корявые стены и дно бухточки.

Между тем Азад, давно привыкший смотреть как эти странные русские целый день бултыхаются в воде, и не собирался помогать, а просто с любопытством наблюдал необыкновенные кульбиты Сергея, недоумевая, какое удовольствие можно испытать от кувыркания в холодной солёной и горькой воде? То ли дело лежать на горячем песке, хорошо бы ещё в тёплый халат закутаться, вот где блаженство для настоящего узбека! А если ещё и горячий чай из пиалы…

Он раскрутил термос, налил в крышечку, прихлёбывал и наслаждался жизнью…

Не давая окуню свободно маневрировать и, в пылу борьбы, не обращая внимания на боль, Сергей всё-таки утомил рыбину. После чего, поняв, что от переводчика помощи не дождёшься, на мгновение вырвал загубник и проорал ему до предела сокращённый набор идиоматических выражений, не имевших никакого значения, да и выполнить которые Азаду было совершенно невозможно… Но, как ни удивительно, экспрессия, с которой они произнеслись, красноречиво донесла до Азада, что требовалось сделать — помогать, звать на помощь.

Легко сказать, звать, а как? Все в море заняты процессом охоты и до ближайшего ныряльщика метров двести. И Азад принялся размахивать руками, прыгать и орать всё, что приходило в голову.

Окунь, хоть и раненый, одноглазый стремился только к свободе — вырваться к выходу из бухты. И тогда Сергей уже обеими руками и всем телом надавил на гарпун, по-прежнему торчавший из орбиты, вгоняя его ещё глубже. Где-то там, в глубине необъятной башки, есть же у него мозг, который и надо повредить, парализовать ...

Собрав последние силы, обезумевшая от боли рыбина всё-таки вырвалась на большую глубину, но на дальнейшее сопротивление её уже не хватило.

Сергей по линю добрался до ружья, всплыл с ним, распластался на воде и, дожидаясь товарищей, потихоньку грёб к берегу. За ним безвольно тащился окунь.

… Ту рыбину я не видел, участники разобрали на жарёху и котлеты, был в командировке. Но вот уху, сваренную в молочном бидоне из разрубленной на несколько частей головы великана, довелось отведать и мне. Отменная, надо сказать, уха!

 

ПОДВОДНЫЕ МУЗЫКАНТЫ И ЧЕРВИ-ЦВЕТЫ

Кто назвал этот мир безмолвным?! Он не только фантастически красив и разнообразен, но и таинственно музыкален. Вокруг столько звуков! Стоит притаиться где-нибудь и прислушаться, как станет ясно и без приборов — подводный мир ждёт не только своих художников, но и композиторов, аранжировщиков и поэтов.

И хотя музыканты подводного оркестра используют довольно однообразный набор звуков, нот-то у них всего две-три, похоже, они просто разыгрывают инструменты. Ни один из них не заглушается другим, каждый ведёт свою тему, и вечная симфония жизни здесь так же прекрасна, как и в любом другом месте — в лесу, горах, степи или пустыне.

И я слушаю. Накатывает и отбегает волна. Она то выбрасывает на берег, то увлекает с собой гальку, обломки кораллов, песчинки. Рокот, постукивание, шорохи, всплески; глухо ухает барабан прибоя в скалах.

На фоне этих несмолкающих шумов моря неутомимо исполняют свои партии рыбы. Скрежет и похрумкивание зубов, перетирающих кораллы, усиливается и ослабляется плавательным пузырём. Поскрипывают усами лангусты, пощёлкивают креветки и крабы-щелкуны альфеусы; постукивают домиками-раковинами раки-отшельники, слышны непонятные хрипы, царапанье, скрежет. Отживший своё, подточенный волнами отвалился кусок коралла и медленно падает, цепляясь за ветки других. В глубине рифа кто-то неутомимо изготовляет воздушные пузыри и выпускает их один за другим, а то сразу целой серией, и кажется, что они, всплывая вверх, тихо позванивают.

Биологи, изучавшие межвидовые пищевые отношения, специальными контактными микрофонами прослушивали и записывали на магнитофон звуки, издаваемые литоральными моллюсками-фитофагами при добывании пищи. Оказалось, по звуку можно различить не только то, что грызёт моллюск, но даже определить его вид, ибо строение радулы, или тёрки — органа, расположенного в ротовой полости улиток, специфично для каждого вида.

Кроме моллюсков, записывали звуки усоногих раков-балянусов, крабов, раков-отшельников, морских ежей, звёзд. В «разговорчивости» рыб уже давно нет сомнения. Некоторые из них — рыбы-ворчуны, да и скалозубы (от понятия скалить зубы, а не скала) — хоркают и хрюкают даже на палубе, но большинство может общаться только под водой. Эти звуки столь же разнообразны, как и у моллюсков.

Я прижимаюсь к своему «партерному креслу» — скале и внимаю. Ближайшие ко мне музыканты тоже затаиваются, видимо смущаются, пережидают, а те, что подальше, не перестают заниматься своими делами. Где-то далеко, метрах в десяти-пятнадцати, испытывая моё терпение, одинокий зануда равномерно водит чем-то металлическим по стеклу. Проведёт разок и прислушивается, ещё пару раз проскрежещет и опять слушает — сочиняет новую мелодию или ждёт аплодисментов?

Ему аккомпанирует еле различимый ненавязчивый треск, как будто некто сворачивает и разворачивает веер, костяные пластинки которого, собираясь вместе, потрескивают.

Из-под ног доносятся придушенные хрипы, словно там поднимают непосильный груз. Может, я наступил на кого-нибудь ненароком? Но сколько ни приглядываюсь, тяжелоатлета не видно.

Размеренно, со всех сторон сразу, раздаются одиночные пощёлкивания. Почти такие же можно слышать в сильный мороз в безветренную ночь в лесу. Щёлк — сзади, щёлк — спереди, щёлк — сбоку. Разгадать происхождение этого звука, как и многих других, не так-то просто. Рыбы, как и все подводные музыканты, необычайно чутки и проворны; чуть шелохнусь, и щёлканье раздаётся с другой стороны, направляюсь туда, а оно раздаётся уже сзади…

Внезапно все звуки перекрывает едва различимый, но всё же довольно отчётливый, ни на что не похожий сверхтонкий писк или свист. Он раздаются отовсюду, словно я оказался внутри какого-то резонатора. Оглядываюсь, верчу головой и неожиданно замечаю громадные блеклые тени разновеликих дельфинов, стаей проходящих надо мной, мимо меня. Ни на секунду не останавливаясь, они приближаются, свист усиливается до такой высокой ноты, что становится одновременно и всепроникающим, и переходящим на почти неслышимые ультразвуковые частоты. Дельфины разом теряют ко мне интерес и с тем же посвистом исчезают так же неожиданно, как и появились.

Скала, отвесно вздымающаяся метров на тридцать из воды, у дна подрезана, и мне кажется подозрительной узкая щель у её основания: там наверняка кто-то живёт! Как бы туда подобраться?

Разбросав пинцетом ближайших ежей, загораживающих вход, я осторожно подныриваю, припадаю к дну и, вжавшись подбородком в песок, заглядываю в сумрачную глубину. Высота щели у входа достаточная, чтобы просунуть руку, но дальше она сужается, сходя на нет. Жуть, сродни детским страхам тёмной комнаты, охватывает меня: а вдруг скала осядет и зажмёт руку или кто-нибудь схватит её? Однако любопытство пересиливает.

Конечно, под скалой пряталась масса интереснейших существ. Молодые ежи, не рискующие пока появляться на открытых местах, облюбовали дно щели, а в самые узости забились крошечные алые звёздочки, не крупнее, чем на лейтенантских погонах. На потолке извивается лучами-щупальцами чёрно-полосатая офиура-змеехвостка, в отличие от других малоподвижных офиур, кончики её бесчисленных лучей непрестанно шевелятся, создавая ощущение, что это змеи, сплелись в клубок, спрятав головы друг под друга и выставив наружу только хвосты. Ощутив опасность, офиура шустро прячется в какую-то невидимую мне полость.

Дно щели песчаное. Дотрагиваюсь до звёздочек, и они на глазах тонут — погружаются в песок. Многочисленные амбулакральные ножки, расположенные в нижней части тела, разгребают песок, и звёздочки самозакапываются.

В сумеречном свете убежища примечаю среди ежей пару ресничных червей турбеллярий. Это, видимо, листовидные поликладиды, с первого взгляда напоминающие осколки музейных изделий из драгоценного фарфора, но людям брезгливым лучше любоваться ими на расстоянии, не дотрагиваясь. Тело турбеллярии, распластавшись на камне, как лепесток орхидеи, ненамного твёрже медузы. От прикосновения оно начинает съёживаться, превращаясь на глазах в дольку сушёного яблока, а вынутое из воды, через некоторое время, становится комком буро окрашенной, к тому же дурно пахнущей, слизи.

Удерживаясь руками за край скалы, чтобы волной не сорвало с грунта и не бросило на угрожающе ощетинившихся ежей, сомкнутыми рядами усеявших выступы на скале, продвигаюсь вдоль щели, отыскивая взглядом стервеца, досаждающего мне заунывным скрежетом. Знаю, чувствую, он тоже наблюдает за мной, но затаился, хитрюга, и потому остаётся незамеченным. Затаился не только он…

Собравшись тесной группой, матово поблескивая переливчатым узором, прижались друг к дружке несколько ципрей арабика. Изловчившись, ложусь на бок, запускаю руку в щель и выгребаю всех пятерых сразу. Под водой они кажутся несколько больше, чем на самом деле.

Пора и передохнуть. Всплываю и усаживаюсь под водой на камень, обхватив его по крабьи ногами так, чтобы трубка торчала наружу и снова смотрю, слушаю.

Костя тоже вроде бы что-то интересное нашёл, уселся, как и я, невдалеке, любуется подводным пейзажем.

Освещённый косыми лучами солнца, равномерно колышется зелёно-буро-красно-коричневый ковёр водорослей на подводном участке вертикальной скалы — эдакая лужайка в царстве кораллов. Между водорослями в живописном беспорядке виднеются причудливо изогнутые в разных направлениях белые, жёлтые, кремовые, красные, ребристые и круглые, прямые и змеевидно приподнятые в передней части известковые домики сидячих многощетинковых червей-полихет родов сабеллид и серпулид. Развёрнутые, словно многопальцевые ладони, разноцветные веера жаберных лучей, которыми они ловят приносимые течением съедобные частицы, настороженно покачиваются из стороны в сторону.

Чуткость сидячих полихет, как и их ажурная изысканность, поразительны; подкрасться к ним незаметно совершенно невозможно. И неудивительно; обладая прямо-таки чарующей красотой и, очевидно, как и все прелестницы, сознавая это, полихеты — как-то даже неловко называть их червями — ухитряются жабрами не только дышать, добывать пищу (на это и другие морские животные способны), но и рассматривать одураченных любителей поживиться, казалось бы, такой доступно-лакомой красотой.

Рыбы знают о бесполезности охоты на полихет и потому совершенно не обращают на них внимание. Но те всё равно не теряют бдительности, и когда стайка сиганусов, хирургов или лабрид приближаются на опасное расстояние, они мгновенно укрываются в бронированный, вдобавок с заострёнными краями, домик. Опасность миновала — и они снова расцветают.

И наверху, в сухопутном мире, гляди да гляди, а в подводном тем более, здесь враги могут подкрасться абсолютно со всех сторон. Вот полихеты и смотрят буквально во все стороны — на все триста шестьдесят градусов, замечая опасность задолго до того, как будут обнаружены сами. Жабры этих животных состоят из десятков лучей, у некоторых видов их пятьдесят и более, на каждом луче худо-бедно наберётся с дюжину глаз. Глаза не простые — шарообразные или близкой к шару формы, схожие с глазами членистоногих, и состоят в свою очередь из сотен простых глазков, способных осмотреть всё вокруг.

С расстояния в два-три метра, которое эти полихеты считают безопасным, участок скалы, облюбованный ими, кажется цветником со странноватыми на земной взгляд цветами. Но вздумавший собрать здесь букетик «цветов» не успеет сорвать ни одного, стоит пересечь демаркационную линию, известную одним полихетам, как они буквально проваливаются сквозь землю, то есть в коралловую скалу.

Пожизненное добровольное сидение на одном месте в ожидании манны небесной, то бишь водной, бесшумные разговоры на особом химическом языке, да сомнительные семейные радости, когда приходится с грустью (или безучастно?) наблюдать, как более проворные старшие ребятишки пожирают младших — что за жизнь? То ли дело путешествие! Можно и свет повидать, и себя показать, да и пища разнообразней. Хорошо их ближайшим родственникам — бродячим полихетам — ползи, куда хочешь. Но и сидячие нашли выход; можно оседлать своим домиком раковины моллюсков, панцири крабов, лангустов и других ракообразных, корабли, плавающие предметы и даже друг друга, составляя прихотливые букетики, способные в любом положении добывать пищу, а значит активно очищать морскую воду.

Вполне вероятно, что именно полихеты станут биологическим средством очистки самых загрязнённых участков морского дна. Среди полихет есть одна — капителла капитата, одарённая совершенно уникальной способностью жить и преуспевать в абсолютно невыносимых для всего живого условиях. Она, например, обитает в самых грязных гаванях, где нефть и мазут давно убили всё живое.

Так и хочется сравнить её с человечеством, ухитряющимся создавать себе всё худшие условия жизни и процветать в них. Разница лишь в том, что полихета никому не сорит, а лишь убирает за всеми…

Движения венчиков-жабр всех обитающих на скале, за которой я наблюдаю, полихет несинхронны, каждая живёт по своему расписанию, зависящему, видимо, от того, насколько удачна была охота. То тут, то там, как пузыри в луже во время дождя, возникают и гаснут цветы-тенета. Высунутся, развернутся, дождутся пищевого комочка, а то и зазевавшегося калянуса или другого планктонёра, и снова спрячутся. Трудно даже представить, как может в трубочке диаметром два-три миллиметра обитать столь пышное создание — ведь венчик полихет по периметру имеет несколько сантиметров. Компактность непревзойдённая!

 

ЛАНГУСТ И ЧЕРЕПАХА

Под водой, даже если находишься невдалеке от товарища, как правило видишь совершенно другое. К сожалению, ни позвать, ни приглашающе махнуть рукой — посмотри, мол, зачастую невозможно, да порой и некогда.

Пока я, позабыв о таинственном щелкуне, зачарованно наблюдал за феерией полихет — животных, словно шагнувших под воду со страниц научно-фантастического романа, Костя (о чём он рассказал на судне) заметил у одиноко торчащего из песчаного дна камня завязку драмы, которую благополучно и разрешил. Камень находился почти на пределе видимости, и возле него угадывалось какое-то смутное шевеление.

Снявшись со своего наблюдательного пункта, Костя осторожно перебрался поближе. Морская черепаха с блестящим, словно лакированным панцирем, не успевшая обрасти балянусами и водорослями, видимо молодая, лавируя в набегающих волнах, удерживалась на одном месте около середины камня и пыталась что-то достать, вытянув морщинистую шею. Косте не были видны ни её голова, ни то, что она доставала, черепаха настолько увлеклась, что не замечала его или не обращала внимание. Тогда Костя подплыл к ней и заглянул через её плечо…

Черепаха ли загнала скального лангуста в выемку явно не по его размеру, или он сам туда забрался, а черепаха обнаружила убежище, — узнать, конечно, не удалось. Лангуст топорщил усы, вращал их основанием по специальному выступу-суставу, скрипел ими, устрашающе выгибался, но тщетно, скромный набор стандартных угроз не производил на черепаху никакого впечатления, она старалась ухватить его не за колючий передний край карапакса, увенчанный устремлёнными вперёд рогами, а чуть сзади. Однако лангуст, как закованный в броню рыцарь, знал своё уязвимое место и прижимался им к стенкам укрытия, выставляя навстречу шипы рострума — передней части головогруди.

В конце концов, черепаха, потеряв терпение, схватила бы лангуста прямо за колючий карапакс или, подобно некоторым рыбам из семейства спинорогов, пооткусывала ему и перископические глаза, и усы, и копьеобразный рострум, а затем уж расправилась и со всем остальным. Для лангуста это был бы действительно конец. А потеря ног, антенн и антеннул (в просторечии усов и подусников), и даже глаз, событие для них не такое уж непоправимое, как можно подумать. Способность ракообразных к регенерации утраченных органов поразительна.

Всякий, кто имел дело с лангустами или их родственниками по отряду ракообразных (не за ресторанным столиком, конечно), не однажды встречал экземпляры, у которых перечисленные выше органы находились в самых различных стадиях восстановления. Даже пробоины от чьих-то зубов затягивались и хитинизировались.

Неизвестно, чем бы закончилась схватка у подводного камня, но Косте неожиданно пришла в голову мысль прокатиться на черепахе. Такую сцену он видел в каком-то фильме. Но он замешкался, не решив загодя, за что хвататься — за панцирь или за ласты? и ухватился за ласты.

В водах Красного моря, да и в Аденском заливе, черепахи ещё не редкость. В сезон кладки яиц, в тралы на малых глубинах их попадается иногда до десятка. Моряки сердобольны и, дав пленнице возможность отдышаться на палубе, отпускают её в привычную с к тому же дурно пахнущей тихию. Правда, некоторые по неопытности стремятся черепаху,  полузадохнувшуюся в массе рыбы и от долгого пребывания в воде, быстрее столкнуть в море, считая, что коль она водное животное, то и дышать обязана подобно рыбам кислородом, растворённым в воде. Но у черепах нет жабр, они дышат, как и мы, кислородом, между тем, в отличие от нас, расходуют его очень экономно, и потому могут долго находиться под водой. Такие черепахи, потерявшие сознание, тонут.

Черепаха, на которую взгромоздился Костя, оторопело оглянулась с таким же удивлением, с каким в подобной ситуации оглянулся бы и человек. Оставив в покое лангуста, она отпрянула от камня и с неожиданной силой так гребанула передними ластами, что, Костя, державшийся за задние и не готовый к столь стремительной реакции, не удержался и выпустил их из рук.

Лангуст, внезапно избавленный от ничего хорошего не суливших притязаний черепахи, по-прежнему сидел в норе, нервно переступал с ноги на ногу и не решался покинуть хоть и плохонькое, но убежище.

Стебельчатые глаза смотрели на Костю изучающее, как и он на лангуста. Они впервые видели друг друга, и лангуст не знал, что такое перед ним, возможно, думал он, это черепаха-урод, и с какой же стороны её бояться? На всякий случай он подогнул хвост и забился в нору поглубже, выставив наружу только кончики усов-антенн. При всём старании спрятать их было некуда — они превышают длину тела в полтора с лишним раза, и обычно черепахи откусывают их в первую очередь, лишая лангуста обоняния, осязания и ощущения химического состава воды.

Позже и мне, и Косте довелось видеть немало таких «страдальцев» — жертв черепах и крупных хищных рыб, совсем без усов и с усами на разных стадиях восстановления. Мягкие, не охитинившиеся, новые усы болтались, как мокрые макароны или верёвки. Смешно было наблюдать за теми лангустами у которых один ус, уже нормальный, хитиновый, был воинственно выставлен вперёд, а другой, ещё не отвердевший, вился по карапаксу, а то и вовсе волочился между ног по дну. Интересно, что у лангустов, обитающих на глубинах 300-600 метров, такие инвалиды практически не встречаются, видимо, там у них нет врагов.

Любопытствуя, Костя потянул лангуста за шершавый ус, снабжённый вперёднаправленными чувствительными щетинками. Тот недовольно заскрипел, пятясь в убежище. Костя потянул сильней. Лангуст не собирался уступать, всем своим шероховатым телом приникнув к скале. Но и Костя осерчал; намотав ус на кулак, упёрся ногами и рванул. И тут надо отдать должное смекалке лангуста, применившему совершенно верную тактику. Предвосхитив рывок, он вдруг выскочил из норы. Костя потерял опору и повалился на спину. Рука, сжимавшая ус, на мгновение ослабла, лангуст воспользовался этим, взмахнул хвостом и задом наперёд, как и все раки, улетел в сизую мглу.

Лангусты — лакомое блюдо не только для черепах, но и для людей, обшаривающих в поисках скоплений диетических (ведь в их мясе практически нет жира) ракообразных все моря чуть ли не до километровых глубин. Промысел идёт в таких местах мирового океана, что одно лишь упоминание о работе в них создаёт человеку репутацию отчаянного храбреца. Но об этом позже.

 

КАК МЫ ЛОВИЛИ РЫБУ-ЕЖА

Увлечённый съёмкой, на суше я не замечал жары, но стоило остановиться, как сразу же снова захотелось в воду. В институтской музейной коллекции не было диодонов. Эти славные пучеглазые существа, больше известные под именем рыбы-ежа, обитают в основном на мелководьях, среди скал и кораллов, в укромных местах и в траловых уловах довольно редки, разве что штурман оплошает, не успеет поднять трал, и мы забуримся в скально-коралловые дебри. Поэтому добыть приличный экземпляр зкзотической рыбы хотелось всем. Конечно, предпочтительней любоваться живой, но не у всех есть такая возможность, и с этим пока надо считаться.

Помня о встрече с мероу, я приглашаю в напарники Славу Мирошникова, и мы отправляемся к подводным пещерам-гротам, а по дороге приглядываемся к зарослям кораллов в надежде высмотреть что-нибудь интересное. Такого рода места и на суше-то вызывают неугасающий интерес, а уж под водой! Дело в том, что в различных полостях могут скрываться очень редкие или совершенно неизвестные виды животных, возможно даже эндемики. Вспоминается где-то читаная история о том, как на одном из необитаемых Филиппинских островов нашли неизвестного моллюска ципрею, а когда весть об этом стала достоянием научной общественности, и на остров отправили экспедицию, оказалось, что в том районе произошло землетрясение, и островок исчез вместе со своим уникальным биотопом...

Вдруг откуда-то появился и, спеша преодолеть открытое пространство, но всё же не теряя достоинства, солидно проплыл диодон. Он тоже увидел меня, но дело, по какому спешил, видимо не терпело отлагательств, так что он пренебрёг опасностью. Диодон напомнил мне толстячка главбуха, куда-то торопящегося и одетого, несмотря на жару, в модный косматый свитер. Довершая сходство, он даже вроде бы что-то придерживал под коротеньким плавничком. Всё выражение его курносой мордашки, испуганно вытаращенные глазки говорили: извините, тороплюсь, дела, дела...

Я издал радостный вопль, то есть воздух у меня в трубке булькнул громче, чем обычно, тронул Славку, показал на диодона и нырнул следом. Диодон, спасаясь, юркнул в ближайшую нишу под камнем — явно не по его размерам, но деваться было некуда — развернулся там и встретил меня оскаленными зубами. «Ага, сидишь, ну теперь не уйдёшь, — подумал я, — достать тебя будет легко!» А так как в запарке я не вдохнул, как следует, воздух был на исходе, и надо было выныривать. Я оттолкнулся и всплыл.

Наверху мы со Славой договариваемся: один из нас сверху наблюдает за диодоном и отдыхает, а другой тем временем ныряет, свайкой выгоняет его наружу, где с ним можно делать всё что угодно, ибо в минуту опасности он накачивается водой и становится беспомощным, как земной ёж, свернувшийся клубком. Такая уж у него защитная реакция; ведь в раздутом виде проглотить утыканный колючками шар величиной с футбольный мяч желающих мало. И, тем не менее, находятся, всё зависит от размеров рта.

Для хищников — мероу, акул, тунцов, рифовых окуней, марлинов и парусников — диодоны и родственные им рыбы из семейства иглобрюхих или рыб-собак — всё равно, что семечки для бабули с завалинки. Об этом свидетельствуют набитые иголками желудки тунцов, добытых в районе банки Сая-де-Малья.

Но не для всех попытка поживиться иглобрюхом или диодоном проходит безнаказанно. Проглоченные в своём нормальном состоянии, эти рыбы сразу же начинают раздуваться в пасти или глотке хищника, судорожные же попытки последнего выплюнуть, отрыгнуть коварную добычу производят прямо противоположное действие: почувствовав упор — нижнюю и верхнюю челюсти или глотку — диодоны раздуваются всё сильней, пока хищник, проглотивший их, не погибает.

Я думаю, всё дело в скорости заглатывания, главное — побыстрее переместить диодона в желудок, а там пусть себе раздувается, пищеварительные соки сделают своё дело. Но это у тех, у кого зубы слабые; акулы же просто успевают прокусить кожу диодона, и тому уже не надуться...

Как и чем закачиваются рыбы этих семейств? Мне неоднократно встречалось в литературе описание рыбы-ежа, в считанные мгновения наполняющегося газом… Вот и в книге «Сюрпризы моря» её авторы Ж.И. Кусто и И. Паккаль утверждают: «Что же касается ежа-рыбы (имеется в виду Dyodon hystrix), то сравнение вызвано её способностью наполнять г а з о м (разрядка моя — Л.И.) отходящий от желудка воздушный мешок и раздуваться, ощетиниваясь многочисленными иглами».

Подобное же утверждение доводилось читать мне и в журнале «Наука и жизнь», хотя там говорилось о другом виде — хиломиктерус орбикулярис. С уважением относясь к авторитетам, позволю себе усомниться в их сообщениях. Впрочем, здесь возможна ошибка переводчика или редактора.

Ох уж эти редакторы! Описываемого мной в одной статье эндемика аравийско-индийских плоскогорий козла — тара, обозвали туром лишь потому, что тар им неизвестен.

Десятки раз мне приходилось наблюдать различные виды иглобрюхов и рыб-ежей, вытащенных на палубу, и всегда спустя некоторое время, одни раньше, другие позже, отплёвывали воду, постепенно худея и принимая свой обычный вид.

Достаточно взять раздутого диодона или фахака в руки, чтобы почувствовать тяжесть его явно не газом накачанного тела. Да и где рыбе под водой взять его столько? Разве что иметь встроенный баллон со сжатым газом! Но пока что сообщений об открытии новых органов у этих рыб не поступало, впрочем, как не найден и специальный биокомпрессор, вырабатывающий газ.

В подтверждение своих наблюдений приведу цитату из книги Г.А. Головань «По дну тропического моря»: «Главное при ловле этой рыбы, если она находится в убежище, — не дать ей возможности наглотаться воды и раздуться, иначе вытащить её будет невозможно. Длинные иглы упрутся в стенки пещерки, и придётся ожидать, пока рыба не выпустит воду и не примет первоначальную форму... На воздухе рыба-ёж начинает отрыгивать воду, издавая при этом хрюкающие звуки». Всё верно, так оно и происходит.

Более ста лет назад в книге «Жизнь моря» дотошный немец профессор К. Келлер писал, что «рыба-ёж при преследовании замыкает свои жаберные щели, наполняет глоточный мешок водою и сильно раздувается».

Матросы любят надувать этих рыб и засушивать в качестве сувениров, так что я видел их неоднократно. Воздух или другой газ не выходит потому, что у только что уснувшей рыбы, перевёрнутой на спину, язык служит своеобразным клапаном, перекрывающим его выход через глотку. Может быть, отсюда и пошло заблуждение о способности фахаков и диодонов закачиваться вырабатываемым в желудке газом? После того как их жёсткая кожа подсохнет, вынимаются внутренности — и сувенир готов.

Помню, как в экспедиции на РТМ «Репино» в 1966-м году в трал у берегов Омана попало тонны полторы диодонов, и матросы-рыбообработчики вместо расфасовки улова принялись срочно заготавливать сувениры для всех родственников, друзей и знакомых. Всё бы хорошо, но они быстро рационализировали процесс и стали надувать ежей при помощи сжатого воздуха, применявшегося для передвижения по цеху подвесных тележек с рыбой.

Надо ли говорить, какую реакцию вызвало у вахтенного рефрижераторного механика внезапное падение давления в системе! Бросившись искать прорыв, они с рефмехаником обнаружили довольных своей находчивостью матросов, увлечённо надувавших ежей.

В гневе восьмипудовый механик Володя Протасов рявкнул так, что заглушил свист сжатого воздуха, поступавшего из всех вентилей. Перепуганные изготовители сувениров как нашкодившие пацаны ринулись к рабочим местам, и в этот день мы перекрыли все нормы заморозки рыбы, а рефслужбу ещё долго знобило при виде засушенных ежей.

Ныряю, цепляюсь за неровности дна и заглядываю под камень. Раздувшийся диодон, не мигая, смотрит на меня. Для довершения сходства с бухгалтером ему не хватает только бросить взгляд на часы и сказать: «Вот привязались!» К сожалению, Келлера я тогда ещё не читал, остальные книги не были написаны, и потому просовываю свайку — небольшой сорокасантиметровый ломик — между стенкой убежища и диодоном и слегка надавливаю, не спуская с него глаз. Он, впрочем, тоже смотрит на меня не отрываясь. Я ожидал, что диодон выскочит из ниши, как гвоздь из гнилой доски, и пустится наутёк, но — абсолютно никакой реакции. Глаза диодона — перед самым стеклом маски, клювообразные зубы плотно сжаты. У меня такое ощущение, что если его пощекотать, он рассмеётся, выпустит воду — и тогда бери его, но попробуй, пощекочи этот подводный кактус!

Ладно, удвоим усилия. Я наваливаюсь на свайку посильней... чёртова рыбина! У меня в глазах уже красные и жёлтые искры мелькают, а ей хоть бы что! Неужто сдамся? Ну, нет! Просовываю свайку ещё глубже, перехватываю поудобнее двумя руками, упираюсь ногами в дно, давлю что есть сил, на последних молекулах кислорода, и — в изнеможении всплываю наверх отдышаться. С таким же успехом я мог попытаться вытащить голыми руками накачанный футбольный мяч, засунутый между рёбрами радиатора парового отопления.

Но свайку уже перехватил Слава и в свою очередь пытается выковырять рыбину. Усилия титанические, но результат — ноль. Я наблюдаю их единоборство сверху и, кажется, вижу побелевшие глаза диодона, и слышу ехидное: «Ну что, съели?» Чем сильней упирается Слава, тем сильней раздувается диодон, расклинившись в пещерке всеми своими иглами. Ему в самом прямом смысле дома и стены помогают.

Ладно, живи, свободолюбивый упрямец, милостиво решаем мы, хотя победителем остался он, и вконец обессиленные выползаем на ближайшую скалу перевести дыхание.

… И всё-таки мне повезло. Одного диодона я заметил под сравнительно небольшим камнем, подёргал его за хвост, испугал и, заставив тем самым наглотаться воды, перевернул ненадёжное укрытие. Диодон всплыл и через минуту очутился в сетке, в компании с жемчужницами, тридакной и парой лямбисов.

 

В ГРОТЕ

Любопытство пересилило опасения, и после пронизанного солнечными лучами рифа оказываемся в прикрытом цветными веерами горгонарий гроте. Резкий перепад между светом и темнотой, пока глаза привыкают к сумраку, и вот мы стоим на дне у входа, упираясь руками в свод. Что там внутри?

Грот выбит прибоем, над входом нависает карниз, под которым в глубине, на возвышении дна, словно на постаменте, укрепилась и выросла устрица «петуший гребень» с острыми зазубренными краями. Приоткрытую устрицу легко обнаружить по темнеющей зигзагообразной щели, но стоит ей сомкнуть створки, как она полностью сливается со скалой. Несколько других устриц приросли к боковым стенкам грота, обрамляя вход, но оторвать их нечего и пытаться, это не могут сделать даже самые сильные волны.

Между устрицами, ближе к выходу, используя малейшие углубления, чернеют тиреобразные продолговатые щели жемчужниц, все почти одного размера и весьма преклонного возраста. Личинки их выбрали этот грот для жилья, видимо, в начале века, но где же юное поколение? Или его просто не видно под бахромой мелких водорослей?

На расплывчатой границе света и тьмы, расправив плавники, словно опахала, парят рыбы-зебры или крылатки. Как можно догадаться по названию, эти рыбы полосаты и причудливо раскрашены в красные, сине-стальные и фиолетовые цвета. Обычно в светлое время суток они таятся где-нибудь среди кораллов, в нишах, своей неподвижностью вводя в заблуждение неопытную рыбью мелкоту. Крылатки выжидают момента, чтобы в молниеносном броске настичь добычу и так же непостижимо быстро проглотить её.

Осторожно приближаюсь к ним, протягиваю руку, хотя никакого желания дотронуться до этих прекраснейших обладательниц ядовитых шипов у меня нет, но разбирает любопытство, как они, не пошевелив ни одним плавником, словно пушинки одуванчика, отдаляются от руки, удерживаясь всё время на одном расстоянии. Убираю руку — и они снова зависают неподвижно.

Крылатки относятся к семейству скорпеновых, и укол их шипов не только ядовитый, но и чрезвычайно болезненный. Хорошо только то, что к её яду можно приобрести иммунитет. Но крылатки не агрессивны, и сами вовремя убираются с дороги, не теряя, впрочем, достоинства, надо только не делать резких движений. В противном случае крылатка разворачивается со свойственным ей проворством и выставляет весь арсенал ядовитых лучей спинного плавника — и тогда берегись! В зависимости от дозы яда можно или быстро отправиться в мир, где крылатки уже не страшны, или, изрядно помучившись от боли, навсегда утратить интерес к близкому знакомству с ними.

В той или иной мере причинить боль своему врагу и тем остановить нападение обладают многие рыбы. Как-то, не найдя более крупной добычи, я решил настрелять сиганусов, или, как их ещё называют пестряк орамин — невзрачных сероватых рыбёшек величиной с ладонь, мирно пасшихся на обросшем мелкими водорослями валуне. Пестряки питаются водной растительностью, используя для маскировки расчленяющую пятнистую окраску тела. Умеют они и быстро изменять как цвет окраски, так и её интенсивность. Мне казалось, что они не опасней карася. Стайка штук в двадцать, став почти вертикально, вертелась на расстоянии чуть длиннее вытянутой с ружьём руки, но, как я ни старался заплыть сбоку, чтобы увеличить площадь поражения, они всё время разворачивались в фас.

Тогда я ещё не знал, что у этих безобидных с виду травоядных колючки спинного и анального плавников снабжены ядовитой железой. Даже небольшой укол вызывает жуткой силы пульсирующую боль, а в зависимости от количества поступившего яда и принятых или непринятых мер может образоваться долго не заживающая рана.

Наконец один оплошавший сиганус завертелся на гарпуне и, когда я его снимал, ухитрился проткнуть шипом спинного плавника тыльную сторону безымянного пальца, повредив, вероятно, и надкостницу. От боли, мгновенно пронзившей все тело, я бросил гарпун, ружьё, благо всё это было привязано к сетке с поплавком, вскарабкался на валун и, не зная, чем утихомирить боль, стянул перчатку и кинулся высасывать из ранки яд… Видимо я успел проделать это быстро, раны не образовалось. Кстати, рыбка оказалась очень даже съедобной и вкусной...

Глаза привыкли к темноте, и мы осторожно, стараясь не дотрагиваться до стен грота и не испугать его обитателей, углубляемся в него до поворота. Дальний конец не виден, но там происходит какое-то шевеление сгустка мрака, вызывая вполне понятное желание вырваться из-под нависающих сводов. Расплывающиеся по сторонам крылатки зависают у стен и потолка в самых разных положениях. Похоже, для них в гроте существует невесомость. Да и не только для них. В таких же странных позах, словно пренебрегая тяготением, застыли и некоторые другие обитатели грота — лангусты, мурены, осьминоги...

Накатывают и отступают волны, и вместе с ними в гроте то светлеет, то темнеет. В короткие мгновения, когда часть грота освещена, я успеваю заметить не только крылаток, но и сотканных из зелёных, жёлтых, синих и фиолетовых нитей почти прозрачных креветок: вот пульсируют жабры, виден кишечник, набитый пищей, а пустой незаметен. В окраске креветок преобладают полосы, они будто составлены из нанизанных на невидимую нить ягод крыжовника на разных стадиях спелости.

Свод грота сферический. Вероятно, в очень сильные шторма сюда вместе с волнами и пеной заносится воздух, постепенно он накапливается, и я вижу, как по потолку перекатывается громадная, ртутно отблескивающая капля. При желании или острой необходимости, как это и случится со мной несколько позже, этим воздухом можно дышать. Но от попытки привсплыть и вдохнуть пещерный воздух меня удерживают устрашающе шевелящие усами скальные лангусты. Сплошным ковром они умостились на потолке, их бронированные зелёно-жёлто-чёрно-полосатые тела создают подвижный живой орнамент.

Обеспокоенные или заинтригованные нашей медлительностью, из дальних закоулков выплывают таящиеся там рыбы — несколько вечно удивлённых диодонов, пара ядовито-красных попугаев, рыба-собака в модном, в крупную белую горошину одеянии. Юркнула стайка, прямо-таки воинское отделение, рыб-солдат — они-то зачем сюда забрались? И наконец к нам тянется то, что клубилось тьмой, — внушительных размеров каменный окунь. Он независимо высовывает голову с далеко разнесёнными глазами, задумчиво пошевеливает плавниками. В его неподвижном взгляде — магнетизм.

Вообще взгляд крупных животных по отношению к жертве обладает каким-то гипнотическим воздействием, обездвиживает потенциальную добычу, заставляет её безропотно ждать неминуемой гибели, не сопротивляться и чуть ли не самой лезть в рот... Вспомним удава и кролика. Да что там кролика — мне самому как-то довелось побывать в его шкуре.

Случилось это в зоопарке Карачи, куда мы ездили отдохнуть, посмотреть животных, пофотографировать их в обширных вольерах. Я забрёл на узенькую дорожку за оградой, окружающей местную копию индийского Тадж-Махала, и двигался вокруг дворца, выискивая в квадратно подстриженных кустах, слева от себя выползающих к вечеру насекомых и охотящихся на них пресмыкающихся. Кусты были как раз в мой рост, а тянувшаяся справа выбеленная стена — раза в два выше, и на ней уже темнели ящерицы-гекконы.

Я не отрывался от видоискателя и совершенно забыл, где нахожусь, как вдруг трубный слоновий глас вывел меня из задумчивости. Навстречу с поднятым хоботом мчался здоровенный слон, в его загорбок вцепился погонщик-махаут, а на бамбуковой платформе, болтавшейся во все стороны, с трудом удерживались на своих местах несколько экскурсантов.

Ни вправо, ни влево, ни перепрыгнуть, ни убежать.

Я знал, что слоны иногда сходят с ума, и это, видно, как раз тот случай. Что-то мелькнуло в голове типа предсмертных мыслей, и я, увешанный фотоаппаратами, остался стоять на месте, глядя махине в малюсенькие глазки. Всё это длилось считанные мгновения. Не добежав до меня полушага, слон упал на колени передних ног, так что весь муравейник, копошившийся на его спине, вместе с насестом и махаутом съехал ему на уши. И.. протянул ко мне хобот с крошечным влажным пальчиком на конце.

— Бакшиш, — упираясь босыми пятками в слоновьи уши и выравниваясь, заорали махаут и вся остальная братия. «Ну, молодцы, — подумал я, — так они обирают экскурсантов, вот ловкачи, и никуда ведь не денешься!»

Не спуская взгляда с глаз слона, я нашарил в кармане мелочь и протянул ему, он привычно, до последней монетки, сгрёб её пальчиком и, поднимаясь с колен, подал назад, погонщику. И вот тут-то, клянусь, глаза слона сощурились в хитрейшей понимающей усмешке: ну что, напугал? После чего он развернулся на задних ногах (непонятно только, как сумел в этом узком проходе) и умчался в обратном направлении.

… Пожалуй, пора и отступать. Мы разворачиваемся и, спиной ощущая смыкающуюся тьму, сперва медленно, а затем всё быстрей выгребаем в яркий красочный мир.

 

Конечно, за короткое время нашего визита в грот без светильников не много увидишь, а ведь в гротах и пещерах, особенно в тех, что на больших глубинах, как в своеобразных мини-заповедниках сохраняются редкие представители флоры и фауны. В чреве этих полостей, как подводных, так и подземных, нас ещё ждут неоткрытые эндэмики и реликты животного и растительного мира. 

Глава 8

НАД БЕЗДНОЙ

 

 

Моряки всех стран, объединяйтесь — Рыбки всем хочется — Там, где ловится трахурус — Подготовка к лову — Косвенные обстоятельства — Ставрида и акулы — И снова тайна — Куда ведёт подводный тоннель? — Удар копья — Девушка с льняными волосами — Эх, поторопился Збышек! — «Серый туман» — Неожиданный трофей — Контрабандист холодного оружия — Сая-де-Малья, кто ты? — Рыбалка на банке — В компании акул главное не паниковать! — Меню акул — Разгадка давней загадки — Сигуатера — Над бездной — Непрошеные пассажиры — Представляю — моя знакомая уточка — Есть упоение в… свободном парении — Вечное движение — В мире бестелесных невидимок — Секреты не мыльных пузырей — Они защищаются и нападают — Выборка яруса — Наш современник — алепизавр — Откуда сквилла в Азове? — Реликт на завтрак — Кто вкусней француз или англичанин? — В объятиях «Фифи» — Над Западно-Индийским хребтом — Самые большие лангусты — съезду — Поймать джакаса — Ну, за самообладание!

 

МОРЯКИ ВСЕХ СТРАН, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ!

Строги были в советские времена надзоры за моряками, ох, строги! Чтобы не допустить не то что — боже упаси — побега, а просто общения с буржуинами, приобретения разлагающей литературы и т. п., на всех судах дальнего плавания имелись специальные люди для пригляда. На больших судах этим делом занимались первые помощники — помполиты, на маленьких — какой-нибудь секретный «Х» из членов команды.

Но как ни пасли нас, а всё ж таки, рискуя партбилетами, должностью, визой, да мало ли чем, ведь бюро горкома партии могло уесть лихого кэпа за «нарушение» и даже лишить капитанства, а нарушали, окаянные, нарушали… Хотя и не все.

Сладостно было ущучить: хоть кэпа, хоть матроса, да и девчонку-посудомойку. Так щекочет одно лишь знание — кто с кем и как…

Двух подравшихся матросов, пообещав, что их проступок замнут, заставляли после вахты выполнять самую грязную работу. А в конце рейса на закуску они чистили освободившиеся масляные танки, готовили под ремонт.

Помню, где-то в океане, на морском большаке, завидев «рыбака», к нам подбился какой-то перегонный кораблик — то ли буксир, то ли портовый катерок, в общем, не рыболов. Он лихо подвалил под самый борт, как же, мол, свой брат, морской пролетарий — рус советико, подсобят, выручат. Им-то и надо было всего лишь рыбки к пиву. И всем экипажем в десять рук семафорят, фиш просят, которой у нас на борту, как говорят на море — до жвака. Какой же капитан для всяких форс-мажорных представительских обстоятельств не делал загашник тонн на пять-десять в зависимости от собственного тоннажа?!

Чего стоило канал Суэцкий пройти, сколько рыбы раздать-презентовать! Одних матросов- швартовщиков египтян человек десять. Да и при стоянке хоть в Суэце, хоть в Саиде или в Солёном озере на борт так и тянутся дети местного лейтенанта Шмидта. Липнут хуже смолы. На ногах вьетнамки, драные шорты, но зато на голой шее галстук, а в руках для солидности портфель «а-ля Жванецкий» и все сплошь родственники: если не президента, то не меньше министра какого. И не выгонишь взашей. Во-первых, сразу видно — сплошь пролетарии, а во-вторых… чёрт его знает, вдруг и в самом деле хоть и не нашему министру, а ихнему забору да двоюродный плетень? В общем, без рыбы не уходили… выклянчивали-таки.

Думая, что не видит, я зашёл к кэпу: дай же людям рыбы, хоть пак, с нас не убудет, ведь не только пролетарии, но и моряки всех стран, объединяйтесь, а?

Не хочется и повторять, какие бредни он понёс насчёт провокаций, фотографий в «таймс», «лук» и… прочих «пари-матчах», в общем, не преступил запрета.

Но пока я калякал с кэпом, матрос Толик Аблаев — ну не молодец ли! нарушил-таки табу! — снял пару снизок ставриды-вяленухи, которой у нас по снастям висело-вялилось несчётно, размахнулся, да и забросил презент им на борт, а те в ответ запузырили пиво в банках. Знают, чем усладить нашу хоть и советскую, но мужскую душу. Вот те и народная дипломатия в действии. А ведь какой бартер мог состояться! Прямо по поговорке — сыт, с пивом и нос в табаке. Могли до конца рейса с жарой бодаться не только ладонью обмахиваясь… Но мы — «у советских собственная гордость» — не поддались на «провокацию».

 

РЫБКИ ВСЕМ ХОЧЕТСЯ

Однако не всегда так. Мы окончили работы в Аденском заливе, сдали на базу выловленную рыбу, а каракатиц, лангустов-креветок у нас не приняли, каких-то двадцать тонн, на громадине базе такое ничтожное количество — только по трюму размазать...

Подняли мы паруса, выскочили в Аравийское море и развернулись на банку Сая-де-Малья продолжать запланированные исследования. Команда отдыхает, бездельничает, готовится к празднику, с морским батькой-Нептуном встречаться будем.

И тут нам как холодной воды за шиворот заворот с берега и совсем в другую сторону. Зачем, куда? Кэп может и знает, да не скажет: радист шифровку принял, а кэп ещё и шифровальщик по совместительству, всё секрет, и праздник пока отодвинулся. Полетели все планы исследований, ломались сроки, кому в те плановые времена было до этого дело? Партия сказала, комсомол, то бишь мы, щёлкнули каблуками и сказали — есть! Развернулись, да и покочегарили куда послали. Но не торопимся, не идём, а чапаем средним ходом, изображаем изо всех сил приказопослушность, исполнение повеления, то ли экономим, то ли выжидаем. Вдруг снова развернут, чего зря соляру тратить? Сутки, вторые, третьи… В общем, чуть ли неделю шли туда, не знаю куда.

Капитан, Александр Леонидович Зелевский, разбудил меня ни свет ни заря, часа в три, наверное.

— Зайди, — сказал он и удалился к себе (каюты наши по соседству). Зря в такую глухую пору он бы не стал будить. «Что за форс-мажор приключился», — натягивая шорты и прогоняя остатки сна тёплой водой, прикидывал я.

— Слушай, тут по соседству с нами, они подвернут, мы подсуетимся, будет проходить иракский танкер, а на нём капитанит мой однокашник по мореходке. Мы с ним связались, рыбки им хочется. На борту всё есть, может даже и молоко птичье, а вот рыбы нет… она им дюже дорогая, а потому вредная для их желудков и кошельков. Экономят.

— Так и у нас же нет, — изумился я, — и где ты тут предлагаешь рыбалить? Ни банки, ни островка завалящего, сплошь голубая вода и зелёная глина на дне. Рыбе другое надо…

— Откуда ты знаешь, что глина зелёная?

— Предполагаю…

— Если б рыба была, я тебя и не звал бы, вот и помаракуй где взять, на то ты и начальник, пом по науке.

— А когда надо-то?

— Через две ночи на третью будем встречаться, вот здесь примерно, — он обвёл на генеральной карте кружок с копейку, над не самым глубоким местом, километра в четыре, — позже уточним.

Ничего себе задачка, думал я, возвращаясь в каюту, тралы-то у нас хоть и донные, но на такую глубину не рассчитаны, да и нет ничего путного… В каюте на своей карте уныло оглядывал я близлежащие окрестности нашего местонахождения и грядущей встречи. Ведь далеко в сторону убегать нельзя, клёвый участок должен быть рядом с местом рандеву. Сон прошёл, надо было кумекать, где же чего-нибудь наловить. Негоже рыбакам лицом в грязь, да хоть и в чистую воду вляпаться…

Корешок Леонидыча обещал щедро одарить нас всем, что у них в избытке, в том числе водой, а это ж валюта, дефицит в здешних краях, дизтопливом и маслом — хоть в вёдра и бутылки наливайте. Такую халяву да пропустить! Дополнительный стимул к мозговой атаке в одиночку.

Везёт, так сразу во всём. Другой дружок капитанский, но уже из нашей управы, прямо из вьетнамских мутных вод с заходом в щедрый Сингапур тоже мимо будет топать и довольно скоро. Мы ему водяную валюту, а он нам — стопку ковров в полтора метра высотой ковров, по паре штук на брата. Перспективы открывались сказочные. Это стимулировало, так мы кой-чего сэкономим, и родню сухопутную коврами порадуем, и девчонок ждущих — зонтиками-кофточками забугорными, о чём береговому начальству знать и не обязательно. Рисковый кэп был Леонидыч, царство ему... Ну, да северяне, мурманчане, они в большинстве такие, ссылки не боятся...

 

ТАМ, ГДЕ ЛОВИТСЯ ТРАХУРУС

Я достал заветную тетрадь, в которую с первой экспедиции в эти края записывал всякие интересности, случавшиеся со мной. И, пролистывая её, натолкнулся на описание ночного лова ставрид: декаптерус — десятипёрой или сигарной, и мегаласпис кордиля — тунцевидной или скумбриевидной на удочку, или, если по-научному, то на уду. Но больше всего меня интересовал трахурус, прямой родич средиземноморского, его мы ловили как раз где-то здесь. Во, молодец, похвалил я сам себя и моего первого наставника по экспедициям Костантина Паскальевича Янулова, надоумившего меня это делать.

— Всё записывай, не надейся на память, — учил он меня. И как же я забыл!? Нанёс на карту благоразумно зафиксированные тогда координаты, оказалось хоть и в стороне, но для такого дела годится — считай, рядом.

Конечно, трахурус из тропиков не сравнится жирностью, качеством мяса со своими собратьями с банки Уолтерс или прибрежных вод Южной Африки, там они гораздо жирнее, а значит нежнее, вкуснее в общем. Но выбирать нам не приходилось, тот самый случай, когда не до жиру.

Есть в океанах места, где на открытых просторах и над приличными глубинами, в силу не до конца познанных причин образуются кольца-ринги всеокеанского масштаба. Считается, что способствуют этому при полном отсутствии на дне банок, хребтов, гайотов и прочих возвышенностей, разнонаправленные поверхностные и подповерхностные течения. Океан живёт, и всё это незримо ворочается под влиянием то ли силы Кариолиса, обусловленной вращением Земли, то ли лунного притяжения, то ли Нептун его знает чего. Размер их в сотни километров, и в этой круговерти разбираться и разбираться, работы хватит надолго. Но помимо этого, на периферии рингов формируются и локальные аномалии: завихрения, местные течения и прочие отклонения, по-нашему — основанному на сегодняшних исследованиях — мнению вплоть до совсем уж точечных проявлений, сулоев — стоячих волн. Волна есть, но «кипит» на одном месте, как в кастрюле. Это свойственно узостям в проливах и над мелями, но там, куда мы шли, мелей не было.

Подъём глубинных, обогащённых биогенными элементами донно-придонных холодных вод, при достижении ими прогретых, освещённых солнцем поверхностных слоёв, способствует развитию так называемой первичной продукции. А на её базе благоденствует вся пищевая цепь: от фито- и зоопланктона до рыб, крабов, кальмаров, включая и китов. Другое дело, постоянно ли это явление? Шутка ли, сколько лет прошло! Но я надеялся на авось, к тому же другого выхода у нас не было, заодно проверим стационарность скоплений.

Всё это, ничего не скрывая, излагаю Леонидычу — рискнём?

— Не жирно. Однако ж, кто не рискует, тому не отовариться ковром из Сингапура, — улыбнувшись, заключает он.

— И не получает по за… шее, — философски подводит итог тралмастер.

Забегая вперёд, скажу, что и шампанское, и прочие напитки нашего (первый помощник на танкере был грузин московского разлива — Русейшвили), и не нашего производства капитан танкера выставил немерено. Всё выпить не удалось, нагрузили в авоськи. Кому-то их надо же употреблять! Аллахопослушная арабская команда в сём питии не нуждалась.

Мы в долгу не остались. Рыбу, каракатиц-кальмаров, лангустов-креветок им пришлось есть несколько рейсов…

 

ПОДГОТОВКА К ЛОВУ

А пока мы развернулись и с крейсерской скоростью в десять узлов понеслись в точку, где обитали когда-то трахурус с мегаласписом.

Теперь надо было решать следующий вопрос, чем ловить? У меня, как обычно, имелся небольшой запасец крючков разных номеров, правда, увидев эти крючки, какой-нибудь озёрно-речной рыболов ни за что бы не догадался, что мы собираемся ловить, потому что размер их, мягко говоря, был великоват. Я уж не говорю об акульих, один из них был даже гранёный, норвежского производства, а поводцом служила стальная цепочка, каждое звено которой сварено почти ювелирной точечной сваркой, годная и для пса-волкодава — алабая.

Как только легли на новый курс, Леонидыч послал рулевого поднять нужных людей, и чтоб они все немедля шли к нему в каюту. Это были: боцман Миша Бочкарёв, заядлейший рыбак, не однажды составлявший мне компанию в ночной рыбалке на банках Индийского океана, и матрос Коля, шедший с нами в первый рейс, и тоже оказавшийся рыболовом. Третьим был чиф, то есть старпом, как раз заступивший на вахту. Пришли также дед — стармех Емельяныч и Саня-точило — токарь. Обсудив ситуацию, мы провели ревизию имевшихся у нас крючков. Не густо. Набралось с полста, не считая акульих. Деда и токаря, соблазнив обещанным бакшишем, обязали, не теряя ни минуты, приступить к изготовлению крючков из подручного материала в судовой токарке, и поставить это дело на поток. Океанская ставрида, в особенности тунцевидная, я отлично помнил, серьёзная рыба, обладала не только рывком отменной силы, но и после нескольких поклёвок ухитрялась перекусывать леску повыше цевья. Подобрать же её подсаком с борта не было никакой возможности — высоковато, нельзя и отпускать, изматывать, потому что рыбаки будут стоять тесно и лески перепутаются. «Вот такой вырисовывался перед нами перпендикуляр», — как выразился Миша.

По окончании завтрака всем призванным в рыболовный строй я объяснил, что после поклёвки рыбу выбирать внаглую. Не давать слабины, иначе уйдёт под корпус, и леска перетрётся либо о бортовой киль, либо о многочисленные домики усоногих раков-балянусов, успевших поселиться на корпусе судна, в особенности в средней и кормовой частях.

К каждому ловцу прикрепили помощника для распутывания лески, снятия рыбы с крючка, заготовки наживки и быстрой замены оборванных крючков. Технолог готовил ёмкости для посола ставриды. В рыбу сразу заталкивается соль крупного помола и в холод твиндека, после шести-семи часов такого посола ее можно употреблять.

 

КОСВЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

К нужному месту мы подошли в обед. Я стоял на мостике, не отрывая бинокля от глаз, пытаясь определить место лова и наличие рыбы по косвенным признакам. Море, тем более океан — не речка, здесь невозможно припомнить, что вот у того изгиба берега в том омутке, на перекате, или под той вербой — ох и клёв был! Нет здесь ни верб, ни излучин, а какая-нибудь особо высокая или горбатая волна или заметно пенистый участок приметы ненадёжные, переменчивые. В море-океане всё бегуче и постоянно меняется, но есть верные признаки наличия рыбы на нужной нам глубине — морские птицы, постоянно сопровождающие косяки пелагических рыб, а если рыба уходит на глубину, они рассредоточиваются в поисках нового скопления.

Подойдя ближе, можно увидеть и вскиды рыб, а то и ход косяка, создающий особый тип ряби. Выйдя на поверхность, косяк образует столь мощное бурление от тысяч одномоментно показывающих хвосты или спины рыб, что только по виду, по типу вскида опытный морской глаз отличит что за рыба — пеламида, тунец скипджек, длиннопёрый, а то и сам король тунцов альбакор желтопёрый, или нужная нам ставрида — буравит воду.

Такой косяк может занимать площадь от волейбольной площадки до нескольких футбольных полей, а рыбы в нём располагаются на расстоянии корпуса друг от друга. Даже на глаз несложно подсчитать количество рыб в нем, а подводные съёмки и эхолотирование показали, что косяк уходит на глубину до двадцати-тридцати метров, а то и глубже. Чем больше он, тем глубже его нижняя часть — прямо живой айсберг. Таким образом элементарная арифметика даёт представление, сколько рыб в косяке. Бывает, что и до ста с лишним тонн. И это не только теоретические выкладки. Капитаны-везунцы именно по столько обмётывали кошельковым неводом.

Но всё это нас интересовало чисто теоретически. Перечисленных выше рыб, объединяющихся в столь гигантские косяки, на обычную леску не взять, они объекты ярусного, кошелькового, дрифтерного или тралового промысла. Он здесь несколько позже и разовьётся. Нам же требовалась ставрида.

Внезапно появились дельфины. Они растянулись в линию длиной не меньше полмили, явно охотясь. На кого? В воздухе и на поверхности океана по всему фронту на расстоянии нескольких метров друг от друга постоянно видны дельфины на вскиде — головы, хвосты, спины. Явно повинуясь невидимой и неслышимой нами команде, фланги дельфинов равномерно выдвигаются как бы что-то охватывая. Центр стаи табанит, интенсивно кувыркаясь, демонстрируют «шаг» на месте. Когда фланги вырвались, далеко опередив центр и замкнули кольцо, пошёл вперёд и арьегард. Согласованность действий поразительная, а ведь в ту пору даже и у людей не было мобильников! Как не поверить, что они приматы моря!

Вот тут-то и началось побоище. Обезумевшая рыба, а это была смешанная стая ставрид, пеламид и скипджека, взлетала вверх, но где ей спастись, избежать зубатой пасти? По всей вероятности, часть дельфинов внизу, постоянно меняясь с верхними, перекрывала уход рыбы на глубину. Не зевали и птицы: качурки, буревестники, олуши, чайки. Они пикировали сверху на остатки дельфиньего пиршества, внося своими пронзительными криками дополнительный азарт охоты. Любопытно было бы посмотреть, что делалось под водой. Но и то, что было доступно нашим взглядам, впечатляло. Насытившись, подчиняясь нераспознаваемой нами команде — разойтись, дельфины замедлили скорость, сменили чёткий боевой строй на бесформенный походный, и отдыхали после обильной трапезы. Лишь изредка показывая над водой то спины, то хвосты, они удалились.

Мы увидели главное — дельфины кормились ставридой, и район, где я ловил предков нынешней ставриды, существует доныне, и как бы ни свирепствовали дельфины, всех рыб они не съели, а значит и нам достанется. После обеда легли в дрейф в ожидании ночной работы, потому что ставрида начинает клевать только в сумерки. Все, кроме вахтенных и мотористов-механиков, изготовлявших крючки, разбрелись по каютам.

Наступил вечер. Стандартные стометровые мотки лески мы разрезали на куски по двадцать метров, их хватило и на удочки, и на поводцы. Ставрида не привередничала и брала всё, что у нас было мало-мальски гожее для наживки — кусочки мяса, макаронины, даже разваренные сухофрукты из компота. В ход пошли даже Колины самодурные приманки из перьев и кусочков поролона. Перьевых подушек уже не было, только поролоновые, Миша, тот ещё юморист, а что, поролон тоже из подушек… — стал цеплять обрывки синтетики — клюёт! Потом матросским пропах, вот и клюёт.

Это в речках какой-нибудь лещ, окунь, щука, да даже заурядная плотва или уклейка, поколениями знакомые с уловками рыбаков, принюхиваются да приглядываются к приманкам-мастыркам, крючкам, цвету лески, толщине. Ах, видите ли, каша не тем маслом заправлена, мастырка прокисла! Здешняя рыба никогда ничего подобного не видела, кроме зубов своих соседей и потому простодушно заглатывала кривые и горбатые самодельные крючки из отпущенной и вновь закалённой пружинной стали. Они ей нравились ничуть не меньше, чем заводские полированные белые, жёлтые и воронёные.

Скоро появились и навыки. Пойманную рыбу ни в коем случае нельзя опускать на палубу. Выбранная леска после бешеной «пляски» ставриды мгновенно превращалась в такую дремучую «бороду», что расчёсывание её приходилось откладывать, ловец просто брал другую удочку, поданную расторопным оруже… то бишь удочконосцем.

Пара «помощник-ловец» часто менялась местами, и ловец становился помощником. Но не все! Вот уж действительно, видно сам Бог закладывает ген рыболовства-охотничества, некоторые вполне довольствовались ролью помощников.

Поймав с десяток рыб, поводец надо менять, иначе при подсечке, в особенности если рыб ловилось сразу две, и они резко расплывались в разные стороны, от динамического рывка леска обрывалась. Правда, Емельяныч, понаблюдав за ловлей, изменил конструкцию и удлинил цевьё до невиданных размеров, чуть ли не мини-багорчика. Рыба никак не прореагировала на новшество, зато обрывов стало меньше. Ставрида рода трахурус-планктофаг, то есть питается всякой зоопланктонной мелочёвкой, кусать ей особо нечего, и зубы у неё не бог весть какие, но, клацнув ими несколько раз по одному месту, леску ослабляют, и она рвётся именно в тот момент, когда на крючке оказалась во-о-от, та-а-кая рыба!

Но самое неизъяснимое удовольствие получают рыболовы, когда рыба настигает тонущий крючок и на ходу берёт его. В этот миг сердце там, в глубине и вздрагивает в такт поклёвке. И вот рывок и потяг без промедления, не дающий отчаянно бросающейся из стороны в сторону жертве свободы манёвра. Хотя так происходит не всегда. Те, кто сперва опускали лесу у борта, поняли — забрасывать надо подальше. Правда, в этом случае увеличивается вероятность спутаться лесками, но всё же не обрыв.

Не знаю точно, что, но вполне вероятно плеск пойманных рыб, неритмичность их поведения, быстро разнеслись по подводным околоткам, и причину происходящего первыми должны были выяснить непременно акулы. Для них наши лески что перепревшие нитки. Лов пришлось прекратить. Но Леонидыч, прохаживавшийся по мостику и не принимавший участие в лове, а только наблюдавший за ним, связался с корешом, и тот сказал, что арабская часть команды вовсе не против, если мы наловим и акул.

 

СТАВРИДА И АКУЛЫ

Вот тут-то и пригодились мои акульи крючки. Если кто-то думает, что акулы только и ждут момента, когда за бортом окажется наживка, то он ошибается. Ничего подобного. Может быть, так прямолинейно действуют акулы, которые до этого голодали? Те, которых доводилось ловить мне во всех закутках Аравийского моря от Омана и Пакистана на севере, банки Уэйдж — востоке и Сомалийской котловины — западе; и на банках Сая-де-Малья, Назарет, Каргадос-Карахас, на Сейшельском мелководье, в субантарктических водах, у Цейлона, на Акульей банке у Индонезии, в Мозамбике у острова Базаруто, были, видно, исключением из правил.

В большинстве случаев приходилось довольно долго соблазнять их приличным куском рыбины, наблюдая, как выдвинувшаяся из глубины или из-под корпуса судна этакая мини-подлодка, казалось бы уже нацелилась на наживу, идёт к ней, хватает... Но. Но, как опытный тореадор, играя бандерильей, пропускает быка у самого бедра, так и акула всего лишь касается рылом, мордой, жаберной щелью приманки и скользит мимо на спине в изящном изгибе демонстрируя белое брюхо. Даже пасть не раскроет, чтоб ухватить хоть маленький кусочек. Всё, бестия, нюхом оценивает.

Зато уж если пошёл акулий клёв, то держись! Вероятно, и у них азарт или зависть тоже играют какую-то роль в пищевом поведении. Перехватывая наживу друг у друга, рвут её, мотнув головой с такой силой, что капроновый фал, на который ловят, обжигая руку, со свистом уходит в воду, а если кто по неопытности намотал его на «утку» — специальную Т-образную железину (упаси Бог на руку!), лопается тут же. Да что фал!

Однажды поймали чудовище не знаю какой величины, измерить не удалось, но на глаз метров пять, а то и больше. О силе судите сами: петля на её голове из стального восемнадцатимиллиметрового выборочного троса лопнула точно так же, как и фал. Правда акулу выбирали через брашпиль, и ей удалось оттолкнуться хвостом от борта, то есть было на что опереться. Я отрубил на память оторванный кусок, ощерившийся разошедшимися в сторону прядями стальных жил, чтобы поместить в институтский музей и демонстрировать посетителям.

Оказывается, как нам сообщили с танкера, в приготовлении акул главное — скорость, с которой её разделывают, пластают и раскладывают или развешивают для вяления, чтобы избавиться от неприятного запаха мочевины. Чем быстрей, тем лучше. А высушенную подвяленную акулу, если не показывать шкуру, не отличишь от любой другой нежирной рыбы.

Торговая сеть не преминула воспользоваться этим обстоятельством и пустила в продажу продукт под обобщённым названием — «Балык из мяса хрящевых рыб». Момент выбрали удачный — курортный сезон. Кстати, опознать мясо акулы не очень и сложно, если есть, конечно, шкура. По чешуе. С акульей кожи её никаким способом не содрать.

За две ночи нам удалось наловить около тонны акул и с полтонны ставриды. Что-то посолили и для себя. Рыбацкий посол от всех прочих отличается тем, что рыба просто присаливается и употребляется с кровцой, потому что это морская рыба, и нет угрозы заразиться паразитами, опасными для человека.

На столе большая миска с рыбой, репчатый лук, перец, бутылка подсолнечного масла и уксус. В миску поменьше каждый сам себе чистит обжигающе горячую картошку, сваренную в мундире, посыпает мелко нарезанным луком, поливает маслом, а кто хочет то и уксусом, а уж потом занимается рыбой — две-три хватит. Впрочем, большие любители рыбки, те вообще отрезают куски от свежепойманной, макают в смесь соли-приправ и аж глаза зажмуривают от удовольствия. Такая еда потом требует много-много крепкого горячего сладкого чая. Попробуйте!

 

И СНОВА ТАЙНА

После встречи с танкером, нанесением взаимных визитов вежливости и бартерного обмена даров океана на вызывающие зависть промышленные изделия капиталистического забугорья, мы разошлись. Они поспешили в Зондский пролив, а мы в местное маленькое и уютное море ждать дальнейших указаний.

Стояли недалеко от пустынного, довольно гористого обрывистого берега, поросшего, насколько издалека видел глаз, густым тропическим лесом. На переднем плане, над самим пляжем, ветер причёсывал листья-ветки кривых прибрежных пальм и почти вербяные кружева казуарин. Белая пена прибоя очерчивала риф и скалистые выступы мысов.

Выдержать такое зрелище я был не в силах. Это то же самое, что голодного человека пытать видом накрытого стола.

— Леонидыч, — взмолился я перед кэпом, — ослепну, отпусти, не могу, текут слюни, чешутся руки, а душа, — я показал за иллюминатор, — там.

Я подозревал (кэп рассказывал мне о своей молодости), что он и сам бы с удовольствием мотанул со мной, но никак нельзя капитанам покидать судно.

— Если до утра не придёт РДО куда двигать дальше, готовься, шлюпку и всё что надо. Людей, харчишки, рацию…

Какая же это мука ждать утра! Я поднимался раз десять за ночь и всё время думал, думал, как и что буду делать на незнакомом берегу. Сориентировавшись на карте, по моей просьбе уже в наступающем рассвете передвинулись к наиболее скалистому участку с обозначенными рифами. Туда!

Ранний завтрак, и мы в шлюпке. Чем ближе к берегу, тем он выше, отвесней скалы и скоро вершины их теряются в облаках. Выбираем подходящий мини-пляжик и, лавируя между камней, причаливаем. Докладываю на судно, что всё в порядке: ни Робинзонов, ни Пятниц, ни следов их пребывания — кострищ, объеденных черепов…

Ставим лодку на якорь и вплавь транспортируем к берегу наше снаряжение. Кроме боцмана и помощника тралмастера со мной студент-практикант Вадим, он выполняет гидрологические работы, собирая материал для диплома. Вадим — атлетически сложенный парень, чемпион Ростовской области по какому-то многоборью, а может и по прыжкам. Как и большинство здоровяков, он несколько самонадеян, уповая на свою силу. Но после приключения при высадке на один из островов в Аденском заливе, когда он пренебрёг моими советами, и океан тут же наказал его, покатав по балянусам и ежам, он вроде что-то намотал на ус, стал поосторожней. Во всяком случае, я очень на это надеялся…

Тогда его изрезало столь основательно, что, дабы не привлекать акул, Вадиму пришлось зализывать раны на берегу. Но раны давно зажили, лишь свежие рубцы белеют на загорелой коже, и Вадим снова готов нырять. Договариваемся о времени встречи. Боцман с тралмастером идут в одну сторону, а мы в другую, обследуя прибрежную часть места высадки.

Вадим часто снимает маску, протирает стекло изнутри.

— Запотевает, — жалуется, видя мой недоумённый взгляд.

— Чего проще! Плюнь и разотри, — советую я и показываю на примере своей, как это делается.

— А вода-то пресная! — изумляется Вадим, облизывая губы.

— Точно, — убеждаюсь и я, лизнув руку и оглядывая величественные скалы, — вероятно, есть выход подземных вод, но не вздумай пить, чревато! В океанах много таких мест, из некоторых даже воду качают, если, конечно, не возле самого берега. Давай-ка вон тот обрывчик обследуем, — указываю на обнажающуюся при откате волны выемку в массиве.

Пока идём, я рассказываю, что в полярных морях стык пластов пресной воды и солёной образует так называемую «мёртвую» воду, судно в ней увязает, как человек в болоте. Несмотря на работающие машины, чувство такое, словно судно тянет за собой и всю воду, буквально прилипшую к корпусу. Дело, по-видимому, в том, что лёгкая пресная вода на поверхности замерзает при нуле, а тяжёлая солёная в Антарктиде так и при минус четырех ещё не всегда схватывается. Вот и тащит судно с собой весь пресный слой по подстилающей солёной. А общее ощущение — стоит на месте… Но нам это не грозит.

Мы направляемся к выбранной скале, вплывая в небольшую бухту, таящуюся за выступом берега. Я отмечаю резко сменившийся подводный ландшафт и, соответственно, появление совершенно иных обитателей. Сначала обеднел коралловый мир, исчезли крупные рифостроительные виды, а те, что остались, сформировали отдельные микрогруппы на монотонном унылом илистом дне. Вместо обычного рыбного многоцветья кораллового биотопа перед стеклом маски мелькают стайки однообразно сизоватых лактарид, дисковидных макулят или леогнатид, а ведь они типичные обитатели эстуарных, опреснённых вод…

 

КУДА ВЕДЁТ ПОДВОДНЫЙ ТОННЕЛЬ?

Передо мной возникает скала, обросшая бородой каких-то странных, цвета бледного киселя или крахмального клейстера, водорослей. Не выпуская из вида Вадима, держащегося в кильватере сзади, продвигаюсь вдоль подножия утёса и скоро вплываю в некое подобие грота. Бахрома выстилающихся на встречу водорослей здесь особенно густа и длинна. Удерживаясь за потолок, дожидаюсь своего спутника:

— Я проплыву вглубь метров на десять-пятнадцать, а ты покувыркайся у входа, подожди меня здесь.

Вроде ничего необычного кроме довольно сильного встречного течения — откуда? — и полного отсутствия на стенах и в воде обычных обитателей гротов: лангустов, мурен, креветок, каменных окуней. Соображаю, что при возвращении назад мне поможет течение, поэтому всплываю, чтобы подышать в воздушной подушке, образующейся под потолком пещеры недалеко от входа. Но вверху вместо ожидаемого воздушного пузыря — бульбы — передо мной открывается уходящая ввысь, в темноту, наводящая жуть вертикальная полость. Хочу крикнуть, но становится как-то жутковато, словно крикнуть в само Ухо Мира…

Подобного рода подводный тоннель есть и к востоку от Мукаллы. Вход в него расположен не так уж и глубоко, метрах в пяти от поверхности. Но никто из наших рыбаков-охотников не решался в него нырнуть и пройти транзитом, потому что второй вход, через который проникал свет, был тоже подводный. Этот вход-выход являлся вертикальным колодцем в коралловом массиве, голова в него проходила, но туловище вряд ли. Сверху он казался просто неинтересной выемкой в скальном монолите.

Отдышавшись, продолжаю продвижение против течения до изгиба стенки. А заглянув за него, не верю своим глазам: впереди слабое мерцание света — очевидно выход, конец грота. Уж не развернулся ли я ненароком в обратную сторону? Да, нет, течение по-прежнему встречное. Тогда получается, что я в подводном тоннеле… куда же он ведёт?

Удерживаясь за скалу, сдвинув маску на лоб, сижу, высунув голову над поверхностью воды, дышу и пытаюсь разглядеть хоть что-нибудь под крышей в кромешной тьме пещеры. По лицу стекают капли пресной(!) воды. Зачерпываю её рукой и сплёвываю — вода действительно пресная. В открытых водоёмах в тропиках водятся такие враги рода человеческого, что потом, чтобы угробить в себе эту гадость, можно до конца жизни питаться лекарствами.

В воде, как это ни странно, светлей, чем на воздухе, и с каждым преодолеваемым мной метром светлеет всё сильней. Мимо, испуганно зыркнув в мою сторону, и ещё больше увеличив скорость, шмыгает крупная черепаха — первое встреченное мной живое существо.

Но вот и выход. Страшно любопытно, куда же меня занесло? Хотя течение неведомого мне источника при входе в грот, оказавшийся тоннелем, ещё сильней, но, придерживаясь за сглаженные выступы скалы, отбрасывая с лица лохмы водорослей, я высовываюсь наружу и от удивления забываю обо всём, а сжимаемая зубами трубка едва не вываливается у меня изо рта…

Вся эта картина, хотя я её и наблюдал считанные мгновения, до сих пор стоит в моих глазах. Впереди, метрах в двадцати, ближе к моему берегу из воды торчал камень, обычный корявый камень, закрывая часть обзора. Против него, на противоположном берегу, высилась настоящая скала, значительно большая и почти прямоугольной формы. Ещё дальше громоздились, я не мог ошибиться, обломки самолёта. Передняя часть его, полузакрытая живыми деревьями и обломками подгнивших стволов, очевидно сбитыми при падении, частично была погружена в воду, остальная лежала на берегу, над водой нависал хвост. Вправо и влево, насколько я видел, где прикрытые кронами деревьев, а где, проглядывая сквозь них, виднелись совершенно отвесные скальные обрывы многосотметровой высоты, все повышаясь к горизонту.

Захотелось приблизиться по реке к камню, чтобы, оглянувшись назад, обозреть ту гору, под которой только что проплыл. Да, пожалуй, пора и возвращаться к Вадиму…

Я надвинул маску и, одолев течение, подплыл к камню с противоположной стороны, так, чтобы течение прижимало меня к нему. Перехватив свайку, загнал её в расщелину, подтянулся и, снова сдвинув маску, выполз из-под воды, лицом к прибрежной скале.

 

УДАР КОПЬЯ

На берегу, непосредственно передо мной, стояла прикрытая лишь по бёдрам какими-то листьями, хоть и загорелая, но явно белая девушка с распущенными по плечам светлыми волосами. Перед ней, присев на корточки, что-то делал (из-за высокой травы я не смог разглядеть что) смуглый черноволосый мужчина.

Девушка смотрела прямо на меня.

— Збышек, — тронула она рукой парня у своих ног и, не поворачиваясь, крикнула в сторону берега. — Сэм, смотрите, то снова жувь! — девушка, указывала рукой в моём направлении.

Перед её возгласом на какое-то мгновение, едва не стоившее мне жизни, я отвлёкся, взглянув по-за их спины. Там, возле скалы, сквозь траву виднелась фигура крупного лысого мужчины, остолбенело уставившегося на меня; очевидно того самого Сэма, к которому и обращалась девушка. Мужик взмахивал чем-то вроде топора, вытёсывая из колоды, прислонённой к камню, как мне показалось, женскую фигуру, может быть той же девушки.

Парень вскочил как спущенная пружина, реакция у него, надо сказать, была отменная, я и не заметил, откуда в руке у него оказалось занесённое копьё, вероятно лежавшее на земле, недвусмысленно направленное в мою сторону. Ещё мгновение, и оно летит по назначению…

Времени сделать вдох и нырнуть у меня уже не оставалось… Но не было бы счастья, да несчастье помогло, «подвела» вывернувшаяся из щели свайка, на которую я опирался. Всё остальное произошло одновременно. Парень, метнувший в меня копьё, промазал на какой-то миллиметр. Копьё ударило в стальную свайку, отрикошетило и зацепило меня лишь краем, разрубив кожу на лбу, на границе волосяного покрова, как раз под сдвинутой на голову маской.

… Неоднократно вспоминая об этом случае, и тогда и позже, и так и сяк обмусоливая бросок копья, я никак не мог понять, зачем он это сделал? Чем я ему угрожал?

Иногда я даже просыпался ночью: зачем? Хорошо, что копьё — оружие однозарядное...

И вот однажды, собрав воедино и рассказывая все эти истории в каюте капитана, я вспомнил слова девушки, и меня как молнией ожгла мысль — я предположил: да ведь они, вероятно, приняли мою голову с маской и трубкой за какую-то странную черепаху!

… Так быстро я не плавал никогда в жизни, и мог бы посоревноваться с Тарзаном, уплывавшим от крокодила. Первым моим ощущением от удара копья, не считая красных и зелёных искр, было — с меня сняли скальп. Поэтому, вынырнув возле Вадима, я сразу же, как сбросил маску, попытался натянуть кожу с затылка на лоб, но оказывается, кроме рассечённой кожи и потери крови, ох и много же её в голове! продолжавшей заливать мне глаза, ничего страшного. Так я думал в тот момент, и как показали дальнейшие события, видимо сгоряча.

Вадим щепочкой, подобранной на берегу, прочистил примерно пятисантиметровую рану — это я уж потом на судне измерил, глядя в зеркало — вытащил водоросли, волосы, мелкие осколки камня, сбитые копьём и застрявшие в ране, промыл всё морской водой и моё тело непослушно обмякло, в глазах помутнело. Внезапно навалилась тошнотная темнота, прерываемая вспышками молний. Меня вырубило...

Как я оказался в каюте, не помню. Отдельные просверки сознания, во время которых я пытался сообразить, что же сказать Леонидычу, чем объяснить ситуацию, в результате которой у меня оказалась разбитой голова. Мало того что разбитой, вдобавок, видимо, что-то осталось в ране, она не заживала, кровила. Верхняя часть лица от мешков под глазами и до волос набрякла и стала походить на лицо сильно побитого китайца…

Когда ко мне заходил капитан, и мы оставались одни, я пытался объяснить, что со мной случилось, просил вернуться, чтобы оказать помощь — там же русские люди! И… девушка с льняными волосами… — Кэп только ухмылялся, во-во, девушка ему мерещится, потерпи маленько, месяца через полтора будут тебе девушки любых колеров.

Нет, наверное, о девушке я упомянул напрасно.

— Ты соображаешь что лопочешь? Пока без сознания валялся и всякую околесицу нёс, ты знаешь куда мы учапали? Мы сейчас где-то вот здесь, — ткнул он пальцем в синюю краску на моей карте, — боюсь, на берегу нас не поймут. Заикнись им только о девушке, упекут в психушку без объяснений. Тебе это надо?

Для всех, в том числе и моих спутников, версия случившегося одна: волной меня бросило на камень, а я вовремя не среагировал.

Свидетелей происшедшего к счастью не было. Порой меня одолевали мысли: каким образом в глубине этой котловины оказались белые люди, говорящие на русском, хотя и странном языке, почему этот парень бросил в меня копьё, кто тот мужик Сэм? И скульптура? А что такое жувь? Может быть, я ослышался, и она сказала «жив»?

Ответа я не находил. Збышек, очевидно, незадолго перед этим, уже бросал копьё в черепаху и вероятно не попал, или та вырвалась. Вот девушка и удивилась… Всё это было как-то не очень убедительно, но я остановился на этой версии, другой у меня не было. Искать факторы, подтверждающие её или отрицающие, я не мог. И только в памяти звучало несколько иначе — жувь!

Дело дошло до того, что приходилось порой стучать себя по голове, пытаясь избавиться от наваждения. «Да было ли всё это в самом деле? — начинал сомневаться я в самом себе — уж не свихнулся ли? Бывает явный бред становится реальней очевидных событий… Но ведь самолёт! Из воды торчал самолёт, это однозначно, и видел я его ещё до того, как этот Збышек метнул в меня копьё…»

До сих пор, потирая лоб на границе волосяного покрова, я ощущаю всё более сглаживающийся шрам…

Порой мучила и совесть, мы не оказали помощь… Да и надо ли было её оказывать?

Я бы, вероятно, долго копался в своих ощущениях и воспоминаниях, но постепенно разные события в других экспедициях затенили давнее происшествие, и оно стиралось, стиралось в памяти, постепенно уходя в небытие. Времена стояли такие, что делиться подобными впечатлениями было как-то не принято. Если бы…

 

ДЕВУШКА С ЛЬНЯНЫМИ ВОЛОСАМИ

Если бы работая в 1986-88-м годах в Южном Йемене, в Мукалле, где жил некоторое время, я не увидел в музейчике Института Морских Богатств, скульптуру той самой девушки, как она мне запомнилась, с льняными распущенными по плечам волосами, спускавшимися на самые бёдра. Неизвестный ваятель Сэм вырубил её из цельного куска светло-коричневого, довольно плотного дерева в естественную величину.

Если в период междоусобных революций её не сожгли, она до сих пор должна стоять там. Её видело довольно много людей, так как во время местных праздников эту скульптуру, наряду с чучелами рыб, лангустов, черепах, кораллов и прочих морских чудес возили по затерявшимся в пустыне городкам и посёлкам, демонстрируя народу. И это несмотря на довольно строгие мусульманские нравы, запрещающие изображение человека, что уж говорить о нагой белой девушке!

Но поскольку девушка недвусмысленно европейского вида, это не возбраняется. Вот если бы девушка была мусульманка, тогда конечно нельзя, а европейкам можно делать что угодно, они и на пляже ходят почти голыми, не то что арабки. Те, строго соблюдая мусульманский дресс-код, купаются в море закутанными от макушки до пяток…

И былое воспоминание вновь ожило во мне, захотелось разобраться.

Я стал ненавязчиво интересоваться происхождением музейной скульптуры у своих коллег,  и вот что удалось установить: её выловило Йеменское научно-исследовательское судно «Ибн-Магид» в 1980-м году. Скульптура была привязана самодельной джутовой верёвкой к задней части карапакса черепахи в специально просверленное отверстие. Она, конечно, очень сильно тормозила движение рептилии, сковывала её, не давая возможности нырять. Тем не менее, черепаха не выглядела измождённой, вероятно таскала свой груз недолго. Об этом же говорило и то, что, хотя на дереве и выросли водоросли, балянусы и уточки, они не успели достичь больших размеров.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что прежде девушка стояла на полуметровом примерно постаменте, составлявшем одно целое с самой скульптурой, по периметру которого был вырезан текст на русском языке. Когда я ознакомился со скульптурой, от постамента остался десятисантиметровой толщины блин.

— А куда же вы дели остальную часть?

— Тяжело было таскать, отпилили, шашлык на костре делали когда возили, а дров не было, — поделился воспоминаниями выпускник астраханского рыбного института, мой коллега ихтиолог Фуат, — да там ничего интересного не было: какие-то фамилии, экспедиция, просят помощи, кто-то умер.

— Неужели никто не догадался списать текст? Он на арабском?

— Почему на арабском? На русском. Это русские матросы пошутили; на судне сделали и в море бросили, чтоб наши ребята посмотрели, они же знают, что нам нельзя такого: рисовать нельзя, кино нельзя, водку нельзя, — ухмыльнулся Фуат. — Нас (слабый наркотик для жевания, вызывающий обильное слюноотделение, я как-то жевал — трава-травой) — можно.

Я только зубами заскрипел от досады — вот оно всё, в руках почти было!

— Эх, Фуат, Фуат, ну сам подумай! Затратить столько времени, вырезать эту девушку, ловить черепаху, и всё для того, чтобы выбросить в море на потеху вашим ребятам?

По роду своей службы мне приходилось бывать в экспедициях не только в рыбацких посёлках на побережье, но и выходить в море. И вот однажды, беседуя с пожилыми рыбаками, ещё не забывшими английский язык, я спросил их и о скульптуре женщины из Мукаллинского музея. Что они об этом знают? Рыбаки оглянулись, словно кто-то нас мог услышать на расстоянии двух миль от берега, и рассказали, что таких скульптур, привязанных к черепахам, было выловлено уже несколько штук, и начали их вылавливать ещё при англичанах. Удивительно, подумал я, как бритты, такие любознательные и охочие до старины люди, не пронюхали об этих скульптурах и не вывезли в Британский музей? Вряд ли бы кто-нибудь этому воспротивился, не старина, современное рукоделие, кому оно надо. Наоборот рады бы были, чтоб народ не развращать. А что если вывезли, в Ланкашир или Уэльс? И где-нибудь в частном музее стоит эта скульптура, и никто не знает её происхождение...

Британцы, если кому попадёт в руки эта книга, поспрошайте через СМИ тех ваших соотечественников, что работали в Южном Йемене в пятидесятые-шестидесятые годы до предоставления этой стране независимости, возможно где-нибудь и сохранилась такая скульптура и на какой-нибудь из них и постамент цел?

Я поделился своими сомнениями с рыбаками, и они ответили, что все скульптуры были сожжены по настоянию мулл, а та, что стоит в Мукалле — последняя, её выловили уже в новые времена. И не сожгли только потому, что выловило научное судно...

Из пепла, конечно, ничего не извлечёшь, да и тот давно развеян. Понял я лишь одно, все скульптуры находились в море недолго, так как не успевали обрасти морскими животными. Но кто стал бы заниматься столь странным развлечением просто так, и для чего? Ваяла явно рука европейца, африканские изделия такого рода я знаю, у меня самого понавешано их на стенах. Припортовые базары, лавки и лавчонки восточной Африки от Кисимайо до Мапуту забиты масками и скульптурами экзотических африканских дев в весьма любопытных позах. Местные ваятели, хотя и исповедуют мусульманство, но своеобразного, довольно легкомысленного африканского разлива, Аллах в Африке не столь строг к правоверным и потому они не стесняются вырезать своих Афродит во всех прекрасных анатомических подробностях. Натурщицы сидят тут же рядом, видел я их и в Бейре и в Момбассе.

Здесь, в Аравии, совсем иное дело. Очевидно, только крайняя необходимость, возможно отчаянье, а не причуда могли толкнуть неведомого скульптора настойчиво вырезать фигуру девушки из твердейшего дерева, тщательно полировать её, доводить до совершенства, выдалбливать текст и… привязав к черепахе отправлять в море в надежде, что кто-нибудь обратит внимание на это, заинтересуется. Откуда возьмётся в Индийском океане между тремя континентами, населёнными народами совсем других рас, скульптура европейки?

И почему текст вырезали на самой скульптуре, а не закупоривали в бутылку по старому морскому обычаю? Или у ваятеля не было бутылок и бумаги? Да и в Аравии ли её вырезали? Вопросов было больше чем ответов.

Сколько я ни пытал Фуата и других сотрудников Института, владевших русским языком, они не внесли никакой ясности, не добавили ничего нового. Правда, флегматичный и невозмутимый Карим, обычно молча слушавший за чашкой чая мои рассуждения на эту тему, однажды тихо заговорил о чём-то со своими товарищами на арабском. Ничего не понимая, я молча переводил глаза с одного на другого, пока Фуат не сказал, адресуясь к Кариму, но в расчёте и на мои уши: — Да он знает, я ему говорил…

— Что ты мне говорил? — встрепенулся я.

— А-а, да там твоя фамилия была вырезана — Исинко.

Арабы почему-то именно так произносили мою фамилию.

— Когда ты мне это говорил?

— А что, не говорил? — искренне изумился хитрец Фуат. — Наверное, забыл… ну и что! У вас Исинко как у нас Мухаммедов.

Да, действительно, «Исинко» — Исаенко у нас много, но это здесь, на Украине, фамилия-то с Полтавской губернии происхождением, хотя и в Смоленске их немало. А как она попала в Аравийское море? Голова шла кругом. Любопытно бы было узнать, в каком контексте написана она на постаменте?

Среди различных вопросов, задаваемых своим коллегам, я интересовался, нет ли у них слов по звучанию схожих с жувь-жув, и жив-живь? Такого слова не нашлось.

В начале июня 1988-го года срок командировки кончился, и я убыл из Йемена. В СССР бушевали страсти перестройки. Совсем другие заботы навалились на меня и отодвинули в сторону девушку с льняными волосами и всё, что связано с ней. Да и годы моей жизни вдруг стремительно полетели, вот уже и за семьдесят… восемьдесят… Лишь иногда, когда попадётся под руку её плохо получившийся слайд (в помещении музея было темновато, а вынести скульптуру на улицу я не решился) вспоминается давняя история, так и не окончившаяся хеппи-эндом. И вообще ничем.

Конечно, любознательный образованный читатель может задать естественный вопрос: да где же это было? Да в том-то и дело, что сам не знаю. Не знаю.

И вот почему. Когда мы шли на встречу с танкером, я полюбопытствовал у Леонидыча:

— Слушай, а где встречаться будем?

Он некоторое время многозначительно молчал, поплюмкивая губами, а потом: — Меньше знаешь, спокойней спишь, да и водки больше выпьешь. И вообще забудь об этом…

Какой дипломат погиб в его лице!

Я, подолгу вращаясь в штурманской рубке, мог бы, конечно, улучить момент и полистать вахтенный журнал, да всё откладывал, откладывал и дооткладывался.

Внезапно, не прошло и месяца после описываемых событий, как у нас сгорел генератор, потом другой. Вся нагрузка легла на третий. Он от такой натуги тоже приказал долго жить. Очень уж старенький был СРТМ «Железняков». Не без содействия моего рапорта после этой экспедиции его списали. А тогда к нам подогнали транспортное судно — перекинули питание, чтобы хоть как-то поддержать жизнь и главное — холод в трюмах.

Научную группу и всех, кто не нужен для жизнеобеспечения судна, штормовой декабрьской ночью пересадили на попутное судно, базу «Шквал» и доставили в Керчь.

А было это в декабре того года, когда убили Джона Леннона, такая вот ассоциация.

 

ЭХ, ПОТОРОПИЛСЯ ЗБЫШЕК!

Мне даже неловко писать о раскрытии этой тайны, потому что никакая она не тайна.

Не скажу чтобы часто, но иногда я спрашивал у своих знакомых, да и просто у людей с кем разговорился, не знают ли они такого слова — жувь, и что оно значит? Действовал я по принципу, вычитанному в детстве в книжке «Твой неизвестный друг» о немецких подпольщиках коммунистах тридцатых годов. Одного из них арестовали, он, сидя в тюрьме, сумел вычислить, кто его предал, но как доставить информацию на волю? И вот, с маньячным упорством кося под чокнутого, он стал везде повторять фамилию предателя, и весть таки достигла ушей того, кому предназначалась.

Вот и я, не с таким конечно фанатизмом, уже не веря, что когда-нибудь узнаю значение слова, спросил об этом у Эмиля Мейснера, соседа по дому и коллегу по работе. Мы ехали в одном автобусе на дачу.

— Жувь? — удивился Эмиль. — Да это черепаха на польском…

Эмиль знал польский, мог даже читать. Воистину: ищущий да обрящет. Черепаха, ну, конечно же, черепаха. Как я раньше не догадался!

— Збышко, смотри, то снова черепаха!

Да и частичка «то», которую я считал русской и пренебрегал ею, оказалась тоже польской. Её смысл схож по значению с русской, но всё же и отличен в нюансе. Девушка, если перевести точно, сказала: «Збышко, смотри, вон опять черепаха».

Стало быть, я прав в своих догадках, парень бросал копьё не в человека — меня, а в необычную черепаху. А за кого ещё они могли принять мою голову в маске и с трубкой? Эх, поторопился Збышек!

Так ещё один кирпичик лёг на ему предназначенное место, подтверждая мои фантазии. К сожалению, этот кирпичик был последним. До чего же скоротечна наша длинная жизнь!

 

«СЕРЫЙ ТУМАН»

Вовремя мы всё же вернулись на судно. Не успели умыться-причипуриться, зализать раны, как пришёл приказ о временном переподчинении судна и включении его в состав каравана, формирующегося в… и координаты места. Всё это, конечно же, жуткая военная тайна, сугубо для капитана. Прибыть к такому-то дню, часу. После получения приказа соблюдать радиомолчание, работать только на приём.

Новый поворот в нашей судьбе — курс на зюйд-ост. И началось. Научную группу расписали по вахтам, все мы — наблюдатели-дальномерщики. Притушены огни, идём в караване никак непричастных к военным играм судов: танкер, лесовоз, рыбак, трубовоз, сухогруз и не один. В общем, со всего океана надёргали принадлежащих СССР плавсредств, построили в караван и изо всех сил начали охранять — с боков, сверху, и даже снизу. В определённых точках поворот и по одному и все сразу, как мы там не потопили друг друга, и даже не «поцеловались», но ничего, Нептун был милостив, как-то утряслось. А ведь какие душещипательные рапорта могли бы слать адмиралы о спасении…

Откуда только, что возникло; по горизонту, куда ни глянь, вся грозная военно-морская красота, ощетинившаяся ракетами и пушками — где наши, где американцы и их союзники? Названий, или хотя бы номеров, на таком расстоянии не прочесть. Сверху «каталины» штатовские воют, то ли с авианосцев, то ли с принадлежащего Оману, непотопляемого авианосца — острова Масира, одна за другой, чуть за мачты не цепляются. Повыше, в самой стратосфере, тоже что-то инверсионными следами небо чертит. Наше? Натовское?

Наверняка и спутникам работёнка нашлась…

Не видел и не слышал, но акустик Слава Тареев позже делился тайной. Под водой собрались косяки вояк ихних и наших, над глубинами в четыре километра, почему ж не порезвиться? Но обошлось, слава Богу, крепкие нервы у наших ребят, да и у натовских не хуже, никто не столкнулся, не потонул, не пальнул сгоряча, поиграли накачанными мускулами ВПК и разбежались.

После окончания военно-морских учений, проводимых нашим флотом в пику штатовскому «Серому туману», разборке их и объявления благодарностей, согнанные в караван, самые разнотипные суда поспешили по своим маршрутам. А нам куда? Научная программа сорвана во благо Родины, но… хоть рыбки наловить, не возвращаться же с пустым трюмом?

 

НЕОЖИДАННЫЙ ТРОФЕЙ

Перебежали куда поближе и закинули невод у Пакистанских берегов, в самом северо-восточном углу Аравийского моря, где начинается полуостров Индостан, в заливе Сонмиани. Залив сильно опреснён и разных видов рыбы в этих водах неисчислимо, как чисто морских, океанских, так и пресноводных и полупресноводных — эстуарных.

Наш технолог «забодался» сепарировать её по отсекам трюмов. Правда иногда, в зависимости от преобладающего ветра, морская рыба прижималась к берегу, а пресноводная вовсе заходила в эстуарий, расширенное устье небольшой речушки, в мелководные лиманы.

Мы быстро заполнили трюма и после рыболовной гонки, забившись под завязку, в ожидании базы-транспорта, которого вечно не хватало, лежали в дрейфе, отдыхали, чистили перья или по воле кэпа устраивали тренировки по тревогам всех видов: пожарная, водяная, шлюпочная, атомная…

— Ничего, — бормотал кэп, — пусть похлебают морского хлеба. Солоноватый он, потом пахнет, — глядя, как вчерашние слесари, таксисты, вагоновожатые, бухгалтеры и прочий береговой люд со всех концов СССР, а ныне матросы-загранщики, ринувшиеся в море на заработки, лелея мечты о тачках для себя и «кохтах» для жён-дочек-матерей-невест, отрабатывают тревогу «человек за бортом» — Может, кому и пригодится, не дай Бог…

Но выдавались свободные деньки. И хотя мы по уши ходили в рыбе, и была она у нас и на завтрак, и на обед с ужином, и так ешь, сколько влезет: солёная, вяленая, отварная, в ухе, котлеты. Коптить в бочках приспособились и — верх изыска кулинаров — только тёшка, а то балычок из спинок, но то была рыба, пойманная тралом, и это одно дело. А вот постоять с удочкой у борта, почувствовать поклёвку, чтоб захолонуло сердце и переместилось бы ретивое мгновенно в океанскую глубь, на самый кончик крючка, туда, где происходит таинственное действо — взятие неизвестно какой рыбой наживки…Подсечь её, окаянную, и, поводив, вытащить на борт…а иногда такой крокодил позарится, что и не знаешь, с какого бока к нему подступиться…Это — совсем иная радость. Сладость данного процесса трудно описуема и объяснима, да кто рыбак, тот поймёт меня с намёка, а кто не рыбак, тому и рассказывать нечего — не проникнется.

Решил скоротать время и я, размяться, оторвавшись от графиков и диаграмм, заняться рыбной ловлей, но не ставридок и скумбричек — хватит, наловился для команды Иракской «Амалии» — донная рыбалка интересней.

В тех краях, хоть и редко, среди бесконечных илисто-песчаных равнин дна залива, встречаются скальные выступы — любимое прибежище гигантов мероу, каменных окуней до трёхсот килограммов. Таких я и сам видел, но говорят и пишут, что и до полутонны не предел, вот на них-то я и уповал.

Достаю свою акулью удочку, острю крючок. Чем можно соблазнить такого окунишку? Не мудрствуя лукаво, наживил целиком его меньшего собрата, килограммового помадазиса, авось клюнет.

Запузырил я свою снасть за борт и стал дожидаться, когда медленное течение, протаскивая нас над илистым дном, заволочёт мою удочку и на помянутые скальные выступы. Корявая железяка-грузило рыхлила грунт, и я рассчитывал, что окунь (о других рыбах я почему-то и не думал), привлечённый взвесью, не поленится вызнать, кто это там, так сказать, мутит воду в его владениях? Я прямо воочию видел эту лобастую голову, серое тело и широченный округлый хвост, и телепатировал всё под воду. Но не клевало ничего.

Возможно, так оно и было, а может и не так, вот только поймал я совсем не того, на кого рассчитывал. В океане часто так случается, за время лова проще поймать десяток— другой рыб разных видов, чем тоже количество, но одного вида.

Я примостился на разогретый солнцем кнехт, почитывая «Литературку» и большим пальцем правой ноги, в босоножке-вьетнамке, придерживая удочку, конец которой был наглухо привязан к так называемой «утке», служащей для крепления бегучего такелажа и приваренной к внутренней стороне борта. Сам же фал, уложенный аккуратными кольцами-шлагами, чтобы не запутался, лежал между мной и бортом. Честно признаться, порой газета вываливалась из рук, и я впадал в сладостную послеобеденную дрёму и уж подумывал, не оставить ли удочку на волю судьбы, а самому переместиться в кондиционерную прохладу каюты, чтобы занять более удобное положение? Как говорят шутники «посидеть» на спине…

Мне много раз доводилось ловить рыбу в океане, но такой поклёвки, мигом прогнавшей сон, у меня не было ни до, ни после. Из крупных рыб — акулы берут грубо, но как-то задумчиво, десять раз пройдут рядом с наживой, обнюхав её со всех сторон, а потом, в повороте на бок, рванут, поведя головой и передней частью корпуса, крючок вонзится в челюсть, и они болтают башкой в надежде избавиться от помехи между зубами. А то вдруг остановятся и словно соображают, что это с ними случилось? И только почувствовав натяжение лески — куралоновой ярусной хребтины, принимаются чудесить — рваться и тянуть с силой паровоза. Бывает, по полкилометра яруса на себя наматывают, особенно усердствуют длиннохвостая акула-лиса, мако, марлины тоже не уступают акулам в силе и в желании получить свободу. Им не составляет большого труда нырять с кухтылём, в котором с полкубометра воздуха! Могучие зверюги.

Метровые каранксы игнобилисы и сексфасциатусы с уплощённой формой тела, мгновенно становятся перпендикулярно леске и, кажется, что тянешь лист фанеры плоскостью к себе. Словно водяной змей, они описывают круги, уходят далеко в стороны, совершают немыслимые броски, выскакивая порой на поверхность. Вот уж кого вываживать истинное удовольствие, но руки намотаешь, пока вытянешь.

Тут же, после рывка, выдернувшего слабинку из-под пальца ноги, шлаги фала со свистом ушли в воду — пойманная рыба пёрла по прямой от судна. Улучив момент, я попытался притабанить её ход, придержав фал и, обжегшись, отдёрнул руку. Перчатки, где они? Пошарил я взглядом. Однако, словно одумавшись— а куда это я плыву? — рыбина внезапно остановилась, фал провис, и я принялся выбирать его на палубу. Но почему он так свободно идёт, неужели сошла? Стараясь не ступить ногой в шлаг, я перегнулся через борт, пытаясь, что-нибудь увидеть, да разве на сорокаметровой глубине разглядишь? Фал снова зашевелился и по направлению его скольжения я понял — рыба лишь изменила курс на сто восемьдесят градусов и пошла под корпус судна. Это было опасно, так как корпус и бортовой киль обросли усоногими раками балянусами, а фал, хоть и новый, но стоит его втугую резануть об острый край раковины…

Нет, теперь твой хозяин я. Что есть силы, рванул фал на себя, не давая рыбине спрятаться. Та правильно поняла мой маневр, поднялась вверх в пелагиаль и направилась к корме.

Во время этого перетягивания каната мне даже некогда было оглянуться, чтобы позвать на помощь ребят. Нет, я не собирался передоверять вываживание рыбы кому-нибудь другому. Потом век себя корить будешь, если сорвётся в чужих руках. Помощь нужна будет позже, когда рыбу придётся выбирать на борт, но, то уже техническая работа, там можно и перепоручить другим; грузовая стрела, лебёдка, питание на брашпиль — тралмастерское, боцманское дело.

Дав рыбине уйти почти на то же расстояние вдоль борта, но всё же поменьше, словно подарив ей надежду на избавление, я опять рванул на себя и заставил развернуться её к носу судна. Мне не терпелось взглянуть, кого же я уловил, а то бывает, борешься, борешься, да так и сорвётся неузнанной. Никакого интереса!

Неужели этот увалень окунь, напоминавший мне толстяка со стенокардической одышкой, способен на такие подвиги? Хотя, если в губе или челюсти сидит крючок, тут не до стенокардии. Я всё никак не мог сообразить, кто же сидит на этом крючке. Если акула, то её можно смело подводить к борту и тащить. Они хоть и хрящевые, но крепость шкуры и челюсти таковы, что выдерживают тяжесть тела, а если окунь, то с этим товарищем надо поделикатнее, челюсть может порваться под весом…

Но вот, среди изгибов почти штилевой волнишки, заструилось длинное серо-зелёно-голубое тело. Акула, тьфу ты, чёрт! Угораздило же тебя польститься на помадазиса, кому ты нужна…? — ругался я, потому что эту махину на борт и вытягивать ни к чему, разве что из-за плавников (мы их заготавливали), а как крючок освободить? Жалко было и крючка, и грузила, но я тут же прикусил язык…Да это, же рыба-пила!

В самом деле, на крючке был гребенчатый пилорыл, редкостный экземпляр. Они частенько попадались в тралы, но большей частью мелкота с носом-пилой до пятидесяти сантиметров, такие у меня уже были, а добыть четырёхметровую гигантшу, и это без носа, да ещё на удочку — редкостная удача. Об этом можно всю жизнь рассказывать. Не слыхивал я, чтобы кто-то такое излавливал, сам Старик Хемингуэевский позавидовал бы!

Час, наверное, скат буравил воду, лупил хвостом о борт, когда я подводил его к судну, думая, что уже всё, сдался, но он снова отталкивался от борта и вновь уходил вглубь, в сторону, однако силы таяли, и всё чаще ему приходилось зависать для отдыха, только пошевеливая хвостом.

Обычно крупных рыб мы вытягиваем стальной петлёй из троса, предварительно пропущенного сквозь трубу, так как без неё трос койлается. Поэтому его удобно надевать на голову рыбам, с применением этого приспособления. Но я не хотел тросом, будет безнадёжно испорчен трофей — пила. Надеть надо было мягкую верёвочную петлю, однако толстая верёвка не пролезала в трубу, а тонкую скат порвёт, как гнилую нитку. Оставался единственный путь — измотать рыбу до полного безразличия к своей судьбе и только потом взнуздать, причём петлю надо затянуть повыше у рыла, а ещё лучше за жабрами, иначе пилу можно сломать, бессмысленно погубив и рыбу, и трофей.

При взгляде на рыбу-пилу тотчас же возникает вопрос, а зачем ей такой странный нос, вырост верхней челюсти, составляющий почти четверть длины остального тела, да вдобавок равномерно утыканный с обеих сторон, хрящевыми по происхождению, но окостеневшими, почти пятисантиметровыми «зубами»? Что она им делает?

Довольно долго считалось, что пила-рыба врывается в стаю мелких рыб, резким поворотом своей пилы вносит сумятицу и хватает потерявших ориентировку рыбёшек. Такой охотничий приём используют и некоторые другие крупные хищники.

За неимением иного, мнение интересное, но какую роль в этом процессе играют «зубы»? они-то зачем? И вот не так давно были сделаны подводные съёмки, на которых видно, что её нос — это просто плуг, как бивни моржа, или ископаемого мамонта, которым она вспахивает дно и поедает малоподвижных донных животных: моллюсков, крабов и других ракообразных. Оплошавшие сородичи, медленно плавающие стайные рыбы, тоже входят в её рацион.

Мало-помалу собравшиеся за спиной зрители принялись подсоблять мне и когда я подтянул, безвольно вроде бы прильнувшую к борту пилу, матросы опустили в воду петлю из швартового каната и завели её до грудных плавников. Поняв, что конец близок, скат принялся из последних сил молотить хвостом о корпус так, что он загудел, но было уже поздно, с лебёдкой не поспоришь. Под крик «вира» его высмыкнули из воды как репку, и осторожно опустили на палубу.

Всё оставшееся до конца рейса время я возился с этим носом, чистил, сушил, не подозревая, что приключения с ним на этом не кончились.

 

КОНТРАБАНДИСТ ХОЛОДНОГО ОРУЖИЯ

Неприятности с носом пилы, к счастью завершившиеся смехом и небольшой лекцией по ихтиологии и ловле акул, поджидали меня там, где я и не предполагал — на Шереметьевской таможне. Я обычно не тороплюсь проходить контроль. Сижу себе на рюкзаках коробках, жду, когда схлынет толпа. Куда спешить? Всё равно в одном автобусе едем, без меня не укатят. К морякам-рыбакам, как правило, в те годы не придирались, не шерстили с пристрастием. Нищета, что они там из морей привезут! Ракушки?

— Рыбак? Чем отоварился? Жвачкой? Ну, проходи.

Всего досмотра. И поплыл скарб по транспортёру.

А тут, на тебе, молодой, и оттого не в меру ретивый, государев цербер уставился пронзительным взглядом на мой плоский и длинный, под два метра свёрток, перепоясанный вдоль и поперёк фалом.

— Что это?

— Пила, — равнодушно ответил я.

— Пила!? — с непонятным для меня воодушевлением, чуть ли не потирая руки, вдруг засуетился служивый.

— Пила, а что? — пожимая плечами, подтвердил я, не ожидая подвоха и совершенно не понимая, отчего он пришёл в такой восторг и позвал на подмогу коллег.

— Разворачивайте — безапелляционно, с металлом в голосе потребовал таможенник.

— Да что вы… — я чуть не продолжил — сдурели, — но вовремя проглотил окончание фразы, вспомнив, что спорить с этим народом себе дороже обойдётся, он-то при исполнении…

Меж тем к месту события спешило подкрепление — освободившиеся таможенники и где-то вроде бы взлаяла собака.

— Вот, понимаете, холодное оружие везёт, — доложил мой контролёр старшему, — сам сознался.

— Сам, это хорошо…

Я принялся уныло разматывать бесконечный фал, но тут на моё счастье один из зубьев пилы, размером с мизинец, прорвав картонную прокладку, которой для предосторожности был укутан, высунулся наружу.

Таможенники, до этого радостно галдевшие, а как же — такая удача, отловили чуть ли не контрабандиста холодного оружия, попахивало премией — притихли, недоумённо уставившись на зуб. Такого оружия им не приходилось видеть…

Удовлетворяя их любопытство, пришлось-таки распотрошить край упаковки, чтобы они вдосталь нащупались-нагляделись на «холодное оружие».

— Что ж ты сразу не сказал, что это рыба….

— Какая же это рыба? Рыба там, — имея в виду Индийский океан, махнул я рукой в сторону кругового транспортёра, выбрасывавшего очередную порцию коробок, чемоданов и баулов, — а это пила, нос рыбы. Есть в океане такой скат из группы пилообразных, или попросту пила-рыба. Внешне он очень похож на акул, но это скат. Вот в этой самой пиле бывает до тридцати четырех пар зубов, растут они всю жизнь, но если выломается, то новый уже не вырастает, у акул же, зубы всё время восстанавливаются. Как все скаты, пила-рыба уплощённой формы с громадными грудными треугольными плавниками и довольно большими спинными, у других скатов они менее выражены. Есть сведения, что акулам от этого носа сильно достаётся, у них зубов хоть и побольше и они поострей, но это оружие ближнего боя, скат же может сражаться на расстоянии. Этот скат хорошо приживается в аквариумах и живет до 80 лет, всегда собирая возле себя толпы зрителей. Такая вот рыбёшка, — закончил я небольшую лекцию.

— Если у неё нос в полтора метра, какая же она сама? — задумчиво протянул мой курносый страж.

— Эта-то метра четыре, хотя встречаются и покрупней — до восьми метров.

— До восьми! Ничего себе, как же ты её поймал?

— Обыкновенно — возгордился я — Руками. Кстати, фал, которым она обвязана, это и есть та самая удочка.

— Вот это жизнь — делилась за моей спиной таможня — а мы тут коробки нюхаем…

— Зато в Москве!

— А интересно, если она с медведем сцепится, кто кого?

Славные оказались ребята; с медведем, надо ж такое придумать! Что ж, у каждого своя работа, кто на кого учился...

 

САЯ-ДЕ-МАЛЬЯ — КТО ТЫ?

На банку Сая-де-Малья, расположенную к югу от Сейшельских островов, мы зашли, чтобы наловить донным тралом наживки для ярусного лова тунцов. Промысел тралом здесь, как и во многих других местах, имеет ту особенность, что пелагические рыбы днём залегают у грунта, образуя сравнительно плотные скопления, а на ночь поднимаются в пелагиаль и рассеиваются.

Наиболее характерно такое поведение для ставрид, интересующих нас больше всего своей массовостью. Поэтому ночью мы не тралим, а уходим на отстой, на одно из многочисленных подводных возвышений, минимальная глубина над которыми восемь, а обычная пятнадцать-тридцать метров. В хорошую погоду, если опустить на поверхность воды ящик со стеклянным дном или плеснуть какого-нибудь жира, чтобы успокоить ветровую рябь, отлично видно дно с зарослями кораллов, пятнами полянок; светлыми — песчаными и тёмными там, где водоросли или участки заняты голубым солнечным кораллом — гелиопорой. Иногда удаётся увидеть силуэт рыбьего бока в солнечных лучах. Но это днём, ночью же приходится только догадываться о том, что происходит под нами.

Сая-де-Малья — гигантское мелководье на Сейшело-Маскаренском подводном хребте, примерно двести на двести миль, не имеющее аналогов в других океанах.

Одна из гипотез связывает происхождение её, и расположенной южнее банки Назарет, и севернее — Сейшельского мелководья, усыпанного многочисленными островами, островками и мелямии, с падением гигантского метеорита, или даже небольшого астероида в компании с небесными гостями поменьше.

Небесное тело, прибывшее к нам с юго-востока, пробило не только земную атмосферу, не сгорев в ней, и неглубокий в этом месте океан, но и земную кору, вызвав извержение магматических пород, землетрясение, цунами и прочие прелести, связанные с такого рода событиями.

Возможно, случилось всё это не так уж и давно. Дедушка Ной как раз и плавал по волнам этого-то потопа. А спасся он лишь потому, что, как и положено пастуху, был человеком наблюдательным. Приметив странную звезду, непрерывно увеличивавшуюся в размерах, сообразил, а уж, не на нас ли она летит эта кара небесная? Надо же что-то делать! Вот и придумал. Молодец дедуля, успел ковчег соорудить, сохранил жизнь на Земле, а то, когда бы она возникла снова, да и какой бы была?

Но существует и другая версия. В землю врезалось несколько метеоритов-астероидов: кратер в Южной Африке, Аризонский, Мексиканский залив, и вот Сая-де-Малья. Не хотелось бы жить в те времена. Поднявшийся от чудовищных пожаров пепел затмил солнечные лучи. Наводнения, землетрясения, резкое уменьшение кислорода лишили пищи и тепла тогдашних обитателей планеты — динозавров... Впрочем, остальное вы и без меня знаете.

Существует гипотеза, что Сая-де-Малья — не что иное, как затонувшая Лемурия или Пангея. Праматерик, развалившийся на части, остатки коего до сих пор торчат над поверхностью океана. Мадагаскар, с близлежащими группами островов — самый крупный.

Во всём Индийском океане, только траля на мелководьях Сая-де-Мальи можно выловить громадные куски пемзы. Откуда она здесь, посреди океана? Ведь пемза — это вулканическая лава, застывшая в воде! Её проели насквозь моллюски-сверлильщики, прочие обрастатели, бросившиеся на свободную жилплощадь, и при этом настолько утяжелили, что она утратила плавучесть и потому лежит на дне.

Не эта ли пемза устилает пляжи на восточном берегу Африки? Ведь действующих вулканов здесь нет! Я до сих пор использую в быту пемзу, подобранную на Кенийских пляжах. Поисследовать бы состав этой и той, с банки…сравнить.

А локальные поднятия на плато Сая-де-мальи это, по-видимому, застывшие и постепенно обросшие кораллами «брызги» магмы. Наконец, южный покатый склон её, окружённый по всему периметру мелководным барьером и плавно понижающийся в сторону близкой банки Назарет, не что иное, как прорыв кальдеры действовавшего здесь в незапамятные времена вулкана, возможно вызванного падением того же астероида-метеорита. Поковыряться бы здесь бурильным установкам, да денег нет, на ракеты не хватает. Может быть, жерло этого гигантского вулкана аналог трубок Южно-Африканских, где алмазы добывают? И глубина-то для нынешних буровых смешная, максимально сто двадцать-сто пятьдесят метров, а минимальная, повторюсь — восемь. О том, что здесь могут быть алмазы, свидетельствует и другой факт — биологический, но о нём в заключительной главе. На этой банке тоже бывают шторма, но всё же не такой силы, как в том же Северном море или Мексиканском заливе. Впрочем, на небольшой глубине можно сделать и искусственный остров…

Эти воды пока ничьи — международные, только самый краешек с юго-запада входит в рыболовную двухсотмильную зону Республики Маврикий.

 

РЫБАЛКА НА БАНКЕ

По северо-западному и северному внешнему краю, банка Сая-де-Малья обросла густыми коралловыми зарослями, в некоторых местах лишь немного не доходящими до поверхности. Они образуют как бы подводный кольцевой риф, разорванный с южной стороны, где банка соединяется с расположенной южнее банкой Назарет приглубым перешейком. Это, как будто, подводный перевал между ними.

Для траловых работ, с целью промысла рыбы, пригодна только центральная часть банки с глубинами пятьдесят-сто метров и ровным дном. А вот глубоководные лангусты обитают в диапазоне 180-200 метров по её восточному внешнему.

Чтобы не терять времени зря, ночью мы выполняем удебные станции, являющиеся одним из важных элементов наших работ, ибо в океане имеется немало мест — коралловых рифов, скалистых отмелей (та же банка Назарет или поднятие Каргадос-Карахос) подобраться к которым невозможно иными орудиями лова, кроме удочек и ярусов.

Такие участки притягивают рыбаков, словно виноград крыловскую лису, но с тралами здесь делать нечего, любая попытка тральнуть оканчивается вдрабадан разорванными снастями и солёными проклятиями в адрес того, что видит око, да зуб неймёт…

Видно же, при помощи рыбопоисковых приборов, хорошо. Мы идём на ночную стоянку. Игла эхолота вырисовывает ровное песчано-илистое дно центральной котловины без признаков жизни. Затем рельеф меняется и почти внезапно возникает поднятие с уплощённой вершиной и приподнятыми краями, хорошо известное нам по предыдущим отстоям. Этакой гигантской чашей оно возвышается над окружающей равниной, словно каменный останец в Венесуэльской сельве на Гвианском нагорье. Как только мы подходим к его краю, игла самописца эхолота тут же вычерчивает провалы и возвышения, расположенные по периметру поднятия — это частокол коралловых зарослей. А над ним постоянно висит плотная чёрная кисея в несколько метров высотой, являющаяся не чем иным, как графическим изображением на ленте эхолота косяков рыб, постоянно удерживающихся над этим возвышением, своеобразной коралловой опушке.

Зная скорость движения судна и ленты эхолота, несложно рассчитать протяжённость скопления, а плотность его можно определить по зачернённости ленты. Специальная масштабная линейка, накладываемая на эхограмму, дает нам представление о высоте скопления, о расстоянии, на котором оно находится над грунтом, и на какой глубине.

На экранах современных приборов все эти данные сразу выдаются в виде постоянно изменяющейся цифровой информации. Стоит переключить нужный тумблер, и мы можем более детально, словно под увеличением, рассмотреть строго определённый диапазон глубин, а по степени насыщенности зелёным, жёлтым, оранжевым и красными цветами установить плотность косяка рыб, то есть количество рыб в единице объёма. Оранжевый и красный цвета соответствуют наибольшей плотности.

Эти поднятия небольшие, поэтому, если идти курсом, пересекающим их поперёк, то всего через две-три минуты мы выйдем на другой их край, где снова, после пустынных центральных участков, появится запись, свидетельствующая о скоплении рыб. Таким образом выясняется, что каким бы курсом мы не пересекали поднятие, скопления приурочены только к его периметру. Конечно, рыбы живут везде, но в центральных участках их значительно меньше, видовой состав беднее и эти рыбы скоплений никогда не образуют, а потому интереса к ним ни у нас, ни у промыслового флота нет.

Ширина поднятия, избранного нами для исследования, если смотреть на него сверху, от трёхсот до шестисот метров. Но встречаются и значительно большей длины, хотя, по сравнению с размерами самой банки, они неширокие. Строение их, насколько мы можем судить, одинаково: крутые склоны, поросшие вверху крупными коралловыми образованиями и «саванна» внутренней части, с мелкими корковыми кораллами, литотамниевыми и кораллиновыми водорослями. Есть здесь и мадрепоровые кораллы, большинство их величиной с кулак или чуть меньше, они очень хрупкие, ажурные, совершенно не похожие на своих родственников с внешней стороны поднятия. Кое-где над ровным плато вершинной части встречаются бугры высотой в несколько метров. На них, словно в оазисе, концентрируется микромир рыб, кораллов и других обитателей этого биотопа, отличный от окружающего.

Каждый раз станция располагается в разных местах выбранного нами участка. Стоит немного зазеваться и бросить якорь где-нибудь в центре вершины и клёв либо вообще прекратится, либо станут ловиться непищевые рыбы да проныры летрины, выводящие из терпения ловцов и объедающие наживку.

Необходимо отдать якорь с таким расчётом, чтобы судно, после того как течение развернёт нас и вытравятся две-три смычки якорь-цепи (смычка — сорок пять метров) остановилось как раз над свалом. Если мы рассчитали верно, то клёв обеспечен. Стаи лутьянов, разных видов каранксов крейсирующих над рифом, кажется, только и ждут того момента, когда мы начнём их ловить. Иногда соблазнится наживой недоверчивый каменный окунь диковинной огненно-красной расцветки с жёлтым брюхом и такой же каймой на плавниках. Учуяв запах и уловив неритмичные колебания воды, сюда же поспешают акулы, узнать в чём дело? Может и нам что обломится? Акул сопровождают верные спутники — лоцманы и присосавшиеся к телу мелкие прилипало. В свободном плавании кружат и крупные представители их семейства, сантиметров по семьдесят-восемьдесят, они ведут самостоятельное существование без акул. Изредка появляются конкуренты акул — барракуды.

У каждого ловца своя удочка, леской у которой служат метров пятьдесят-семьдесят ярусной хребтины толщиной с карандаш. Поводцом — стальная оцинкованная многопрядная жилка, скрученная дополнительно вдвое, а то и вчетверо. На ней — по вкусу ловца, два-три ярусных крючка с сечением цевья в пять миллиметров. Грузило — любая железяка или подходящий по форме и тяжести камень не менее трёх килограммов весом. Этого вполне достаточно для того, чтобы снасть остановилась у дна, как раз возле того места у борта, где расположился ловец, если, что есть силы размахнуться и забросить грузило против течения в сторону бака. Всё это хозяйство крепится к «леске» на вертлюге, иначе рыбины так закрутят её, что придётся срочно менять.

Цвет лески должен быть тёмным. Я пробовал ловить на белый капроновый фал толщиной двенадцать миллиметров, но неопознанный лиходей, до поры до времени таившийся под корпусом судна и видимо питавший влечение к белому, мгновенно перекусывал мою снасть. Материала для «лески» у нас достаточно, а вот с грузилами плоховато.

Наживкой может быть всё, что попадается в дневных тралах. Обычно мы заготавливаем её два-три противня, в которых морозится рыба. Как-то я попытался установить, что же всё-таки предпочтительней для основного объекта лова — каранксов и лутьянов, но так и не выяснил. На любого «червяка» они клюют с равной жадностью, единственно, что не по нраву — колючие головы тригл и мясо прилипало.

Однажды у нас случилась мелкая поломка двигателя, и мы стали на якорь засветло на не очень подходящей глубине — сорок пять метров. Я тут же попытался ловить рыбу, но на крючок шли только прилипало. Мясо этих странных рыб, у которых в процессе эволюции спинной плавник сместился на голову и превратился в ребристую присоску, напоминающую подошву галоши, по некоторым сведениям, ядовито. Поэтому, вытащив прилипало на борт и освободив от крючка, я размахивался и выбрасывал их на другую сторону судна в надежде, что они сообразят, что к чему и больше не попадутся. Но этих рыб было такое множество, что они просто не давали моей снасти даже достигнуть дна и ещё в падении догоняли крючки, чтобы тут же зависнуть на них с совершенно равнодушным видом. Такая однообразная ловля быстро надоедает, и я решил испытать в качестве наживы мясо самого прилипало.

Каково же было моё удивление, когда я не смог только что наточенным шкерочным ножом разрезать рыбу. Обильно выделяющаяся желеобразная слизь делала её настолько скользкой, что нож лишь елозил по шкуре, не оставляя следа. Это меня задело. Как же ее разрезать? В конце концов, я справился с прилипало, вскрыв его изнутри, через анальное отверстие. К сожалению, моя борьба с ним была напрасна, никто не позарился на такую наживку, даже другие прилипало.

Для очистки совести и достоверности наблюдений, я подождал некоторое время, сменил наживу и забросил снасть. Необходимо сказать, что обычно ловлю начинает кто-нибудь один: есть ли успех, нет ли, ловит час и записывает результат. Но если клёв приличный и с палубы раздаются азартные крики, то вряд ли кто устоит, чтобы тотчас же не присоединиться к ловцу. Так и на этот раз. Что произошло под водой за те несколько минут, что я экспериментировал с прилипало и менял наживку, остаётся только догадываться, но мы словно перешли на другое место. Разумеется, судно на одном якоре несколько «играет», его водит по течению, но не настолько же, чтобы вместо обиталища уныло-серых прилипало перетащить в царство лутьянов.

О, мне хорошо знаком этот мощный, тяжёлый рывок лутьяна, и сразу за тем начинается игра в кто-кого. Я — вверх, рыба с силой едва ли не большей — вниз, в сторону, под корпус судна, описывает круги и тянет на себя. Попускать, вытравливать леску, чтобы измотать её, ни в коем случае нельзя, иначе она может забиться в кораллы и оттуда её уже не вытащить.

А палуба, как назло, пуста и некому показать свой улов, а ведь в том и удовольствие, чтобы кто-то увидел тебя в такой момент и вечером сказал: «Ну и рыбину сегодня вытащили первую, килограмм на двадцать, да, Алексеич?». И хотя потом были выловлены и большие экземпляры, да и вообще не диво бог весть какое — лутьян, и мне, и всем уже известны результаты промера и анализа — самая крупная рыбина весит всего лишь двенадцать килограммов, а в среднем четыре с половиной, но до чего же приятен такой вопрос!

Ловля между тем продолжается. Я сдавленным голосом (некогда тратить силы даже на крик) сиплю — на помощь! Помощь здесь собственно нужна не для того, чтобы вытянуть добычу и перевалить через борт, хотя после пяти-шести штук уже начинает сказываться их тяжесть, а для того, чтобы в воду опустилось сразу несколько удочек, тогда стая стопорится, и начинается такой клёв, когда в неописуемый азарт приходят не только люди, но и рыбы.

Я стою на шкафуте, здесь тенёк. Из иллюминатора за моей спиной высовывается заспанная физиономия боцмана Миши Бочкарёва, не рискнувшего нарушить ритуал адмиральского часа. Выглядывает он, как раз в тот момент, когда над планширем показывается голова лутьяна. Больше ничего объяснять не надо. Миша издаёт удивленно-восхищённый вопль и на ходу натягивая шорты, прихватывает удочку, всегда висящую наготове за дверью каюты, и присоединяется ко мне. Миша хитрец, у него, как и у всякого нормального боцмана, в каптёрке всегда найдётся что-нибудь подходящее именно для данного занятия. Чтобы облегчить вытаскивание рыб, он под навесом шкафута укрепил, как он выражается, элегантный блочок с крючком и потому самую трудную операцию — перевалку рыбины через борт, проделывает играючи.

У борта раздаётся такой же ор, с каким, подбадривая себя, в пиратские времена выскакивали на палубы фрегатов отчаянные корсары перед тем как, сломя головы, ринуться на абордаж очередного «приза».

Похоже, мы добились своего, и стая остановилась. Тяжёлые красные лутьяны бохары шлёпаются на палубу, сверкая чернёной бронзой боков и спин, отчаянно бьют хвостами, но поздно. Лёгким багорчиком рыбмастер оттаскивает их в сторону и по специальному летку спускает в прохладное чрево рыбцеха.

Иногда вместо бохара извлекается какой-то угловатый, квадратно-уплощённый с

широкими зигзагообразно-алыми полосами через всё тело — лутьянус себо. У молодых экземпляров полосы яркие и чёткие, у стариков размытые, поистёршиеся, так они, вероятно, на рыбий манер, «лысеют», «седеют» и покрываются «морщинами».

Бывает, снасть набивается до звона тетивы лука, кажется, что крючок зацепился за коралистое дно, (что нередко здесь и случается), но нет, то попался метровый каранкс. Он полегче таких же размеров лутьяна, однако, вытащить его трудней, так как, поймавшись, тут же становится поперёк, создавая добавочное сопротивление. Каранксы более скоростные и маневренные рыбы, они и на палубе гнутся и пляшут, подскакивая в воздух, пока не успокаиваются в трюме.

Иногда при забросе удочки, из-под корпуса судна, словно из засады, в коротком спринтерском рывке вырывается барракуда, догоняет наживку и, как и прилипало, обалдело зависает на крючке, и только оказавшись на палубе, опомнившись, принимается остервенело молотить хвостом.

Барракуды в погоне за летучими рыбками, живущими на самом верхнем этаже океана, способны развить такую скорость, что выскакивают в воздух и мчатся на боку, под острым углом к поверхности, отталкиваясь от неё хвостом. Особенно эффектно такое зрелище в ранние утренние часы, если океан спокоен словно озеро. От каждого толчка по воде расходятся широкие круги до тех пор, пока барракуда не погасит скорость и, поняв бессмысленность погони, не нырнёт.

Однажды мне довелось наблюдать охоту барракуды за летучей рыбкой, видимо оплошавшей и поздновато выскочившей из воды, ища спасение в полёте. Барракуда буквально висела у неё на хвосте, как мультяшная пара, волк — заяц. Зубатая пасть хищницы должна была неминуемо сомкнуться, но тут произошло то, что можно увидеть случайно и лишь раз в жизни.

Преднамеренно или невзначай летучая рыбка коснулась левым плавником-крылом волны, вовремя вздутой налетевшим ветерком, притормозилась, сделала ловкий переворот через крыло, то бишь плавник и… щуковидное массивное тело барракуды по инерции промчалось дальше, она не смогла так быстро погасить скорость.

Между тем, умело маневрируя удочками, ловцы отрывают стаю от дна и подводят почти к поверхности, уже видны сквозь воду чёрные спины рыб. Клюют они сразу, без раздумий, едва наживка упала в воду, бурлящую от их сильных упругих тел. Чтобы не упустить стаю, мы поочерёдно отвязываем ненужные теперь грузила, лутьяны берут с поверхности.

 

В КОМПАНИИ АКУЛ НЕ ПАНИКОВАТЬ!

На шум, запах крови, а то и сигналы тревоги пойманных рыб, собираются акулы. Что привлекает их в первую очередь сказать трудно, возможно, что-то преобладает, а скорее всего действует всё вместе взятое.

Американскому зоологу Жильберу удалось внести некоторую ясность в этот вопрос. Он записал на магнитную плёнку низкочастотные звуковые волны, какие исходят от раненых рыб с нарушенной координацией движений, а затем с вертолёта проследил за реакцией акул при включении записи под водой. Оказывается, акулы реагируют на них с расстояния свыше трёхсот метров и спешат в направлении источника. Вероятно, они и сами издают при этом звуки, служащие сигналом для других особей своего вида, находящихся на большем расстоянии.

Мировая статистика нападений акул на человека свидетельствует, что чаще они атакуют, когда потенциальная жертва совершает резкие неритмичные движения, ведь в самой аритмии есть что-то паническое, говорящее о беде, и акулы не преминут узнать, в чём тут дело? Так что в случае, если вы окажетесь в компании с акулами, не теряйте присутствия духа, не волнуйтесь, тогда они вас не тронут, так как не смогут догадаться в каком пиковом положении вы находитесь. Может быть…

Кстати, вышеприведённому мнению есть и косвенное подтверждение. И мне, и моим коллегам соплавателям неоднократно доводилось сталкиваться с акулами под водой. Все эти встречи были как бы ненароком, мы не волновались и акулы словно не замечали нас, как и сонмище здоровых рыб, сквозь которое они проплывали.

Но чем привлёк их премьер-министр Австралии Гарольд Холт, опытный подводный пловец? Он бесследно исчез в декабре 1967 года. Подозревают в покушении белую акулу-людоеда, их много у берегов этого континента. Хотя он мог пасть жертвой и мероу. Об этом мы уже говорили. Медузу-осу тоже не следует сбрасывать со счёта…

Встречались с акулами и профессионалы, занимающиеся изучением их, и в особенности подводные фотографы, специально создающие обстановку, в которой акулы должны бы напасть, но вот не нападают ведь!

Да, хорошо давать советы сидя на берегу, скажете вы, а как сдержать дрожь и всё то, что сопровождает такое рандеву, особенно если оно внезапное? Тут ведь, извините, и уписяться недолго, а как они реагируют на запах мочи человека, исследователи пока не дают ответа. Совет один, не можете сдержать нервы — купайтесь в ванне с морской водой или на пляжах, специально огороженных металлической сеткой.

Обратите внимание, если вы думаете, что о моче я заговорил шутя, спешу развеять ваши сомнения. В реках Южной Америки водится невзрачная, ничтожных размеров рыбёшка сомик кандиру, или кандеро. Эдакий обрывок шнурка — он едва достигает шести сантиметров в длину и три-четыре миллиметра в ширину, и имеет пренеприятнейшую привычку, реагируя на запах, проникать в мочеполовые пути животных, заходящих в реку.

Совершенно непонятно зачем сомики это делают? Ведь они хоть и весьма нетребовательны к кислороду, тем не менее, через некоторое время погибают, но легче ли от этого тому, в чей мочепровод он проник? Извлечь паразита можно только оперативным путём, так как на его жаберных крышках имеются шипы, с помощью которых он не только удерживается в мочепроводе, но и успешно продвигается по нему, такой вот катетр. Боль неописуемая, поэтому не пумы, анаконды, кайманы и пираньи, а именно сомики — самые опасные животные южно — американских рек. Жить, конечно, после такой операции будешь, но стоит ли?

Но вернёмся на судно. Обычно осторожные и долго обнюхивающие наживу, на этот раз акулы, стремясь опередить конкурентов — лутьянов, бросаются на приманку без излишних реверансов. Акулы нам совершенно не нужны, их сложно вытаскивать из воды, ещё сложней доставать крючок из многозубой пасти, да и на палубе того и гляди, чтоб не вцепилась в ногу. Однако избежать их поклёвок не удаётся, акулы берут наживку не только в воде, но и выпрыгнув из неё, хватают в воздухе. Почему они не трогают лутьянов совершенно непонятно.

Словно зная, что им ничего не грозит, лутьяны совсем не боятся акул и соперничают с ними из-за добычи, а вот летринов, мало-помалу осмелевших и тоже пристроившихся к чужому пиру, акулы аккуратно, словно ножом срезают, снимают с крючков, умудряясь оставлять на них только куски головы, а то и одни челюсти.

Крупных летринов, акулам не всегда удаётся перекусить с одного раза; несмотря на бритвенную остроту зубов, и они раскачиваются вдоль борта, по-собачьи мотая головами из стороны в сторону, и не отпускают добычу до тех пор, пока не откусят захваченный кусок. Часто это происходит уже в воздухе, когда голова акулы, а то и часть туловища уже торчит над бортом. Вид у такой акулы совсем не тот, что у сидящей на крючке. Не сумев откусить, но, сообразив, что она сейчас окажется на палубе, акула с сожалением разжимает зубы и бултыхается в воду. Но иногда ей удаётся прихватить с собой и изрядный кус летринуса.

Рядом ловит Миша. У него под рукой колотушка, и акулу не соображающую, что она может оказаться на палубе, и не желающую расстаться с жертвой, он добродушно учит, со всей силы ударяя по носу — а ну, брысь, я первый поймал!

 

МЕНЮ АКУЛ

О прожорливости и кровожадности акул сложены легенды. Чего только не находили в их объёмистом брюхе: обувь и гранаты, консервные банки и зонтики, отходы с камбуза и даже секретные документы, случайно уроненные с судна, самые несъедобные на человеческий взгляд вещи. Мне и самому, при выполнении анализа, не однажды доводилось вынимать из их безразмерных желудков то моток проволоки, то крючок, заглотанный очевидно вместе с наживкой. Как-то пришлось извлечь громадную берцовую кость коровы, выброшенную надо думать с камбуза. Всё это было порядком источено желудочным соком и со временем, конечно же, растворилось бы бесследно, если бы она не попалась в трал или на ярусный крючок.

Пищевое поведение акул непредсказуемо. Они могут с брезгливостью вегетарианца отвергать соблазнительную наживку из мяса рыбы и с жадностью гурмана, добравшегося до лакомого блюда, наброситься на голый крючок со случайно запутавшейся тряпкой, упавшей за борт.

Исследователь из США С. Штрингер, изучавший один из наиболее хищных видов акул — тигровую акулу, к своему удивлению обнаружил, что детёныши этих акул, находясь ещё в чреве матери, пожирают своих единоутробных собратьев и сестёр!

Акулы в основном живородящие рыбы, и вылупившиеся из яиц акулята некоторое время дозревают в материнской утробе, своеобразной матке. Однако при этом выживают только первые два акулёныша. Будучи наиболее крепкими, они пожирают своих братьев и сестёр, появившихся позже них, заодно приобретаются и охотничьи навыки. Здесь дело видимо ещё и в том, что у акулят, появившихся первыми, быстрее кальцинируются зубы, чему способствует и мясо их собратьев, тогда как у последующих они поначалу мягкие, словно тонкая полиэтиленовая плёнка, и сопротивляться они не могут.

Процесс кальцинации завершается, вероятно, незадолго перед тем, как им отправляться в самостоятельное плавание. Мне приходилось наблюдать, причём у одной самки, акулят на самых разных стадиях внутриутробного развития, с желточным пузырём значительных размеров и почти рассосавшимся, но у всех зубы были мягкими.

На первый взгляд, казалось бы, какая ужасная кровожадность. А на самом деле, разумная предусмотрительность Природы. Не дай Бог выжить большинству потомков всех видов акул, они не только бы выжрали большинство животных в океане, но и друг друга. Ведь любому существу для продолжения рода и поддержания численности вида вполне достаточно и двух детёнышей.

 

РАЗГАДКА ДАВНЕЙ ЗАГАДКИ

Попавшегося на крючок лутьяна, как и во время рыбалки на острове в Красном море, до самой поверхности сопровождают несколько других. Мне хочется думать, что это товарищеская солидарность, они вьются возле самого рыла, едва не выскакивая вслед за ним из воды.

Упреждая события, я начинаю выдумывать трогательную историю о прощании верных товарищей, тех, кто остаётся на свободе, с пленником и… вдруг замечаю, как «пленник», подтянутый мной к поверхности, интенсивно отрыгивает непереваренную, заглотанную ранее добычу, мгновенно исчезающую в раскрытых рядом пастях «верных товарищей». Так вот в чём дело! Увы, всё та же целесообразность, чего ж добру пропадать! Но вот, что с того самому отрыгивателю? Ведь он всё равно попадёт в трюм, и этот процесс избавления от пищи никак не скажется на его судьбе!

Да, сравнивать поведение рыб и других животных с нашим, как бы они ни были похожи в подобной ситуации, и приписывать им чувства и ощущения «Царя Природы» не стоит.

Красивая сказка разрушается на глазах. Всеядность рыб и стремление насытиться вряд ли имеют аналоги в животном мире. Однажды проделали следующий опыт; стаю хищников кормили, что называется до отвала, и даже больше. Они насытились, налопались, нажрались, а количество пищи не убывало. Тогда обжоры стали отрыгивать ранее заглотанную добычу и хватать другую, даже ту, что отрыгнули их соседи! Но что заставляло отрыгивать пищу пойманных нами лутьянов, так и осталось непонятным.

Азарт, азартом, но и дело забывать не следует. Уступаю место и удочку и приступаю к бухгалтерии: сколько ловцов, крючков, подсчитывать общее время лова, число сорвавшихся рыб, видовой состав улова. Общий итог внушителен — лутьянов, летринов, каранксов, каменных окуней и барракуд добыто около полутонны за два часа лова, не считая акул, прилипало, тетрадонов и прочих несъедобных видов.

Вахтенные ихтиологи принимаются за биологический анализ. В ихтиологический журнал заносятся данные об индивидуальных параметрах каждой рыбы. Часть этих материалов будет обобщаться и анализироваться в конце экспедиции для рейсового отчёта. Время других придёт позже, при камеральной обработке на берегу состава пищевого комка. В конце концов, на основе собранных сведений будет сделан вывод о целесообразности развития промыслового удебного лова в том или ином месте. И займёт этот вывод всего несколько строк в годовом отчёте института.

А тем временем свежевыловленную рыбу кок разделывает на куски и несёт на камбуз — это наша разминка перед ужином. Инициатор ежедневного рыбьего меню — старпом Виталий Патаман

— Р-рыбу давай! — слышится его жизнерадостный крик, предваряющий любую трапезу — Рыбы не поел весь день голодный — он плотоядно хлопает себя по голому животу, потирает руки, накладывает полную тарелку исходящих паром рыбьих голов, прихватывает хлеба, соли, горчицы и идёт с ними на палубу. Здесь он пристраивается у сходен, тарелку ставит на планшир и начинает трапезу, сплёвывая кости за борт.

По нашим рекомендациям, да и другие научно-исследовательские суда внесли свою лепту в изучение банок Индийского океана, на некоторых из них, не вошедших в рыболовные экономические зоны Республики Сейшельских Островов и государства Маврикий, через некоторое время начался удебный промысел. А дальше с уловами нескольких наших судов случилась совершенно невероятная история.

 

СИГУАТЕРА

Этим дивно звучащим словом впору назвать латиноамериканский танец, неподражаемой красоты бабочку, цветок или пылкую красавицу из сериала. Но это всего лишь одна из самых загадочных болезней, которой можно заболеть при употреблении некоторых морских рыб, добытых в тропиках. Причём ни замораживание, ни жарение-варение или соление яда не разрушает.

Случилось это весной 1986-го года, несколько судов типа СРТМ доставили в Керчь полные трюмы прекрасных рифовых окуней и ставрид-каранксов. В те, не такие уж и далёкие годы, когда мы безуспешно догоняли США, для торговцев рыбой это был просто дар судьбы. Радости работников прилавка, уныло предлагавших покупателям скрюченные мумифицированные трупики «мелочи третьей группы» не было предела. Ещё бы, всего несколько недель назад эти бронзовокоричневые и зелёнобокие со сверкающими жёлтыми пятнами на боках рыбины, не потерявшие упругости тела в морозильных камерах, резвились среди рифов банки Сая-де-Малья, а сегодня украсили прилавок.

Керченский покупатель, где почти в каждой семье рыбак или моряк, знал толк в рыбе и её, что называется, размели, да ещё и экипажи, разлетевшись на отдых по стране, развезли в подарок близким по паре-тройке чудо-рыб.

Надо сказать, что в тралы эти рыбы попадались лишь изредка и добывались исключительно на удочку, потому что никакими другими орудиями лова извлечь их из коралловых джунглей невозможно. Промысел этот столь же азартен и прекрасен, как любой другой, где есть непосредственное соприкосновение человека и зверя, пусть даже и рыбы, элемент состязания, кто кого? Первобытное чувство охоты, удачи, вываживания и, наконец, вот он результат — неистовые изгибы и прыжки вытащенной добычи!

Но вслед за тем возникли необъяснимые странности. После поедания рыбы начались массовые отравления людей и животных во всех тех местах, где оказались члены экипажей. Никакой логикой и научными умозаключениями нельзя было объяснить, почему рыбаки, весь рейс питавшиеся этой рыбой что называется от пуза вплоть до прибытия в порт ничем не страдали, а береговые потребители отравились. Это, кстати сказать, так и осталось необъяснённым...

До сих пор помнится история одной сердобольной керченской старушки. Она содержала шайку кошек штук в двадцать, и от доброты душевной накормила свой зоопарк вволю. Дело было вечером, а через несколько часов все кошки словно взбесились. Кошачий хор в двадцать глоток выдавал такие рулады, какие и в марте не всем повезёт услышать. Кошки бредили или веселились на свой кошачий лад. Перепуганные внезапными, не по сезону, хоровыми песнопениями котов, соседи вызвали милицию угомонить животных, а та скорую помощь. Бабуся и её певцы не только извергли всё что съели, но вдобавок бабуля с необъяснимой частотой посещала туалет, а кошки… ну и кошки тоже, с той разницей, что их туалет был исключительно там, где им приспичило...

Этим заболевание не кончилось. Бабуся внезапно вспомнила молодость и принималась то плясать, то петь под аккомпанемент своих подопечных. В довершение всего и она, и весь хор облезли, став похожими на персонажей Босха.

Нечто подобное, но в меньших масштабах, происходило и среди других едоков рыбы, где бы те ни находились. В больницы города стали поступать пострадавшие, эпидемстанция взяла след и без особого труда установила причину отравлений — рыба. Но что ядовито в самой рыбе, так никто и не уразумел. На продажу рыбы было срочно наложено вето.

Вести об отравлениях стали поступать и из других городов. Трюмы судов срочно опечатали, выставили охрану. На место промысла ушла РДО о прекращении лова, а всю рыбу, уже добытую и расфасованную, предписывалось смайнать за борт. Экипажи, ожидавшие солидные премиальные, уныло выполняли приказ начальства, не понимая его смысла. Только что приказывали ловить и успешно ловили, и тут же — всё за борт!

Из Киевского института питания в Керчь примчалась учёная дама, созвала совещание, на котором, выслушав объяснения капитанов и их помощников по науке, технологов, тралмастеров и прочего причастного люда, остановила указующий перст на вашем покорном слуге. Я был не только представитель НИИ, но и лицо, ответственное за выдачу рекомендаций по промыслу этих рыб. С безапелляционностью многолетнего члена партбюро и абсолютного непонимания ситуации она повелела мне обозреть всех рыб (около двухсот тонн на одном лишь судне) и указать конкретно — какую можно есть, а какую нет…

Теперь немного о причинах, вызывающих сигуатеру. К сожалению, все они гипотетичны. Как ни странно, эта загадочная болезнь известна очень давно, её происхождение связывают с морскими организмами, обладающими способностью светиться. К настоящему времени их известно свыше восьмисот видов, и они обнаружены почти у всех типов животных, кроме земноводных, рептилий, птиц и млекопитающих. Среди растений способностью светиться обладают одни грибы, но растения ли они? Вопрос этот спорен, растениями они считаются до сих пор условно. Ведь есть же гриб, способный переползать, менять место обитания… Ничего себе растеньице! А если и другие научатся тем же телодвижениям?

… Обзор явлений свечения в планктоне показал, что в Аравийском море, например, прослеживается его связь с муссонами и лунной фазой. Изменяется так же периодичность, с которой эти явления встречаются. Частота вспышек свечения уменьшается в период поднятия вод у берега, вызванных летним юго-западным муссоном. Однако окрашенные воды (красный прилив) и гибель рыб наблюдаются чаще во время их смены. Неопровержимой связи между этими явлениями вроде бы и нет, но анализ различных данных, полученных за длительный срок наблюдения, даёт основание предположить, что имеется цикличность в три-четыре года в частоте явлений свечения.

Свечение моря хорошо фиксируется с искусственных спутников. При прохождении косяков рыбы оно усиливается, что может послужить методом поиска их скоплений. Выдаёт оно также и местонахождение подводной лодки, если та находится в приповерхностном слое воды.

Больше всего светящихся организмов на глубинах от ста метров, то есть там, где начинается вечная тьма и ничто не мешает проявлению феномена в полную силу. Но и среди обитателей верхних этажей океана немало животных-светоносцев: медузы, кораллы, ракообразные, офиуры. Фосфорически мерцают даже собранные для определения возраста позвонки акул, тунцов и мечеобразных — марлинов, парусников, меч-рыб. Люминесцируют головоногие моллюски и планктонёры: динофлагелляты, хлоромонады, некоторые диатомеи. Последние три группы организмов, запомним их, в случае сильного размножения вызывают цветение воды — знаменитый красный прилив, в результате чего иногда происходит массовая гибель рыб.

Дело в том, что безмерно размножившиеся простейшие выедают всё вокруг себя и начинают гибнуть, ещё больше загрязняя среду своего и других животных обитания. Причём, на их разложение расходуется кислород воды. Этот планктон и мёртвый, и ещё живой поедают рыбы, и токсины, обладая способностью накапливаться, через пищеварительный тракт попадают в тело рыбы, в кровь, разрушая кровяные тельца.

Отравленная, насыщенная ядами, но с виду вполне здоровая рыба, добытая рыбаками, может быть причиной отравления людей, даже с летальным исходом. Это зависит от количества съеденной рыбы и чувствительности человека к данному яду. А отличить ядовитую рыбу от неядовитой — НЕВОЗМОЖНО, тем более что ядовитыми могут стать самые обычные, часто употребляемые в пищу рыбы и другие морские животные.

Не в этом ли разгадка и тайны отравления обычными грибами? Что мы знаем о процессах, происходящих в почве, и что захоронено в местах появления съедобных, но почему-то ставших ядовитыми грибов? К теории о необычных мутациях грибов я отношусь с сомнением. Это не решение проблемы, а отговорка, слишком много вопросов к ней. Почему грибы не мутировали прежде? Да и сами мутации, странно избирательные — вблизи городов и в наиболее населённой части страны. Почему-то их нет в тундре, в Сибири, где и грибов побольше, и едят их так же, как и в европейской части страны. А вот то, что грибы — активные накопители токсинов, это факт. Хорошо бы детально проанализировать место сбора ядовитых грибов, хотя это место может быть локальным. В общем, микологам есть над чем поработать…

Но вернёмся к рыбам и планктону. Положение осложняется тем, что яды планктонных организмов часто для самой рыбы совершенно безвредны. Мало того, иногда даже на небольшом атолле, рифе или любом другом промысловом участке с одной стороны его рыба ядовита, а с другой, та же самая! — нет. Но это сегодня, а завтра стаи мигрировали, поменялись местами или соединились в один косяк, так какую можно ловить, какую нельзя? Внешне-то они неотличимы!

Сложность лечения сигуатерного отравления в том, что симптомы такого отравления имеют очень широкий спектр. Перечисленные выше планктонёры, и не названные, послужившие пищей для пойманной рыбы, вырабатывают свойственные только им токсины, к тому же в организм рыбы они не всегда попадают напрямую, а по пищевым цепям, то есть эффект накопления яда проявляется в конечном хозяине.

Исследователи, и в первую очередь американский учёный Холстед, создавший настоящую энциклопедию ядовитых и опасных животных моря, единодушны в одном: отравление рыбой — сигуатера, напоминает отравление курареподобными препаратами и особенно часто оно происходит в тропической зоне мирового океана.

Любопытно, что дошлые туземцы давно распознали способность некоторых рыб вызывать галлюцинации, но не всех, а добытых в определённое время и только в им известных местах. Конечно, эти рыбы стали использоваться в различных знахарских и шаманских целях. И сейчас не составит большого труда купить такую рыбу, откушать нужную дозу и погрузиться в транс. Как говорится: сыт, пьян и нос в табаке… Такая сигуатерная рыба даже несколько дороже обычной.

Хорошо, скажет внимательный читатель, а как же аборигены отличают таких рыб от чистых, незаражённых? Говоря выше о том, что такого способа нет, я немного слукавил, такой метод существует. Помните кошек керченской бабуси, проявлявших вокальные таланты в неурочное время? Так вот, на сегодняшний день существует единственная возможность определить качество рыбы — дать отведать её кошке или любому другому теплокровному любителю рыбки и понаблюдать за его поведением. Если начинаются песнопения, а тем паче выпадение волос, стало быть, рыбка сигуатерная и такие же последствия ожидают и вас.

Кстати, о кошках. У давешней бабуси сдохла только одна, то ли переела, то ли пора пришла, остальные помаленьку оправились и даже со временем обросли новой шерсткой.

 

НЕПРОШЕННЫЕ ПАССАЖИРЫ

Какой бы предмет ни попал в воду, особенно в тропиках, он очень быстро начинает обрастать нежно-зелёной бородой водорослей и морскими животными. Не исключение и корпус нашего судна. Эти непрошенные пассажиры крадут скорость, время, горючее. Особенно плотно они заселили корму, все места, где имеется хоть какая-то возможность уцепиться за неровности, заняты. В первую очередь они захватывают плацдарм на сварочных швах, выступах донного и бортовых килей, входном отверстии кингстона, откуда потом продвигаются к носу. Наиболее длинные космы водорослей тянутся от мест забора воды в систему охлаждения двигателей и выхода её, несмотря на то, что эти отверстия расположены выше ватерлинии, вот по месту стока тёплой воды они и вскарабкиваются на судно, поселяясь внутри труб.

По мере продвижения в холодные воды некоторые из них будут отмирать и заменяться другими. Избавиться от этой бороды можно и иным способом. Выбрав тихую погоду или зайдя в бухту, вода, горючее, масло, частично и груз перемещаются на один борт, судно ложится как бы на бок, противоположный борт обнажается, и матросы очищают его скребками.

Точно так же поступали во времена парусного флота, заходили в устья рек, в пресной воде которых все морские обитатели погибали.

Как только не изощряются судостроители в изобретении покрытий, противостоящих судовым «зайцам», в основном усоногим ракам и водорослям. Но рано или поздно, в зависимости от времени пребывания в воде, суда всё равно подвергаются их неостановимому нашествию. Они ухитряются преодолевать не только особо гладкие поверхности, но даже и ядовитые краски.

О том насколько сложно избавиться — из-за их невероятной живучести — от балянусов рассказывает Иренеус Эйбль-Эйбесфельдт в книге «В царстве тысячи атоллов»: «Один итальянский анималист держал более трёх лет на своём письменном столе, без воды, сто морских желудей (Chthamalus stellatus). Каждые два-три месяца он помещал их на один-два дня в воду. Из тысячи тридцати шести дней морские жёлуди находились в воде лишь пятьдесят девять, и, тем не менее, ежегодно умирало не более десяти-двенадцати животных».

То есть, достаточно при очистке корпуса судна оставить в живых хоть одного рачка, как через некоторое время оно снова обрастёт ими, причём закрепляться они будут на тех же самых местах.

Любопытно, что, как на скалистом берегу, так и на корпусе корабля или любом долго плавающем предмете, балянусы и морские уточки поселяются не равномерно-разреженно, что, казалось бы, более выгодно в отношении обеспеченности пищей, а группами.

Иногда мы вылавливаем утерянные ярусные кухтыли с кусками хребтины, все они увешаны букетами уточек и балянусов. На площади в три-четыре квадратных сантиметра, тесня друг друга, мостятся десять-пятнадцать уточек на ножках-стебельках разной длины, хотя рядом совершенно свободно. Балянусы поступают ещё хитрее. Если кому-то хочется поселиться только здесь, а места нет, ну и что ж? Они селятся друг на друге!

Точно также и на нашем судне, правда здесь такой давки не наблюдается, но всё равно у этих раков определённая тяга к совместному проживанию.

Конечно, на плотности расселения раков в первую очередь сказывается скорость судна, почему они и закрепляются прежде всего ближе к корме. Там сделать это гораздо легче чем на форштевне, подвергающемуся наибольшему влиянию волн и встречному потоку воды. Но где бы они ни оседали, поселяются только тесными компаниями. То, что на корпусе судна выбираются наиболее затишные места, понятно. Непонятно другое, что им мешает равномерно заселять береговые скалы?

Эксперименты показывают, что личики усоногих раков и скальных устриц, переходя к оседлой жизни, не плывут в море, а каким-то образом отыскивают путь на берег и те места на нём, где с незапамятных времён селились бесчисленные поколения их предков. Местами эти скалы усеяны мёртвыми и живыми раковинами с такой густотой, что берег становится совершенно неприступным, в то время как в соседней бухте свободной жилплощади сколько угодно. Почему?

Молодь многих ракообразных столь же мало похожа на взрослых животных, как всем нам хорошо известные «гадкие утята» — гусеницы, на тех изящных созданий — бабочек, которыми они становятся со временем.

В раннем детстве раки представляют собой некий прозрачный конусовидный мешочек, увенчанный расходящимися врастопырку миниатюрными кисточками — это будущие антенны, антеннулы и мандибулы — ротовые придатки.

Так внешне выглядят и свободноплавающие планктонные личинки — науплиусы усоногих раков, превращающиеся затем в почти не имеющие сходства с предшествующей формой, личинки более взрослые, прикрытые, словно ладонями, створками раковины.

Через некоторое время науплиусы уточек оседают и прикрепляются к субстрату с помощью особых цементных желез, расположенных на первой паре усиков. Потомство балянусов покидает воду и выплескивается на берег с набегающей волной, чтобы укрепиться там. Это укрепление происходит очень быстро.

У морских уточек подошва кожистая и прикрепляются они столь же плотно, но на длинном, до пяти-семи сантиметров мясисто-жилистом стебельке. Уточки способны изгибаться и наклоняться в любую сторону, утончаясь вытягиваться, как мы вытягиваем шею, когда требуется рассмотреть что-нибудь недоступное. Могут они также, словно головой, вертеть верхней частью тела со створками.

Антенны и глаза усоногих раков атрофируются в связи с сидячим образом жизни, зато грудные ноги, компенсируя утрату таких важных органов чувств, превращаются в длинные двуветвистые «усики», в самую настоящую ловчую сеть.

Эти сетеподобные ноги-усики довольно далеко высовываются из створок, прикрывающих боковые мантийные складки, и как настоящий минилокатор кругового обзора, активно поворачиваются в направлении предполагаемого нахождения пищи, чтобы схватить её сжимающимися «пальцами». Причём, поставляя пищу в рот, пальцы не просто сжимаются, а скатываются рулончиком, как хоботок бабочек.

Если судно в движении, уточки сжимают стебелёк и приникают к корпусу, иначе набегающая волна может оббить их известковые створки. На длинных переходах приходится и голодать, что, впрочем, не очень сказывается на их развитии. Нигде я не видел таких упитанных крупных уточек, полыхающих ярко-оранжевыми краями смыкающейся части створок, своеобразными «губами», как на корпусе судов. Видимо процветанию их организмов способствует разнообразие питания.

 

ПРЕДСТАВЛЯЮ — МОЯ ЗНАКОМАЯ УТОЧКА

Приступив к ярусным работам, мы получили возможность часами лежать в дрейфе и, если позволяла погода, по утрам купаться возле судна. Воспользовавшись этим, я завёл знакомство с одной уточкой, жившей среди сотен ей подобных на подводной части борта, и прикормил её крошечными кусочками рыбьего мяса. Она прикрепилась на корпусе, несколько наособицу и на небольшой глубине, поэтому за ней и её соседкой было удобно наблюдать.

Остальные, у которых нет столь щедрого мецената, ревнуя моей подопечной, во время завтрака вытягиваются на всю длину стебля, но к ним долетает только запах с её стола. Конечно, они несказанно завидуют счастливице, но им ничего не остаётся, как сглатывать слюну и более активно охотиться за планктоном, процеживая воду вокруг себя, ведь сойти с места им так же невозможно, как песенному дубу добраться до берёзки.

На кончике булавки подношу кусочек мясца, но не к «усикам», а с противоположной стороны. Как только соблазнительные запахи достигают органов чувств уточки, а это происходит очень быстро, она, словно охотничья собака, быстро вычисляет откуда идёт наиболее концентрированный поток молекул, сигнализирующий о наличии пищи, и, наклонив стебелёк в этом направлении, обшаривает «локатором» водное пространство. Чуть отодвигаю мясо с таким расчётом, чтобы она чувствовала пищу, но ухватить не могла. Стебель —нога её, в сжатом положении толщиной с карандаш, утончается чуть ли не до спички, максимально вытягиваются и уплощаются «усики». Центральные, наиболее длинные, самыми кончиками касаясь мяса, чувствуют — вот оно, рядом, скребут его, время от времени скрываясь в створки. Подозреваю, что уточка, не имея возможности ухватить лакомый кусочек, изнемогая от нетерпения, втягивает их, чтобы хоть «обсосать» усики во «рту».

Наконец я не выдерживаю и отдаю ей мясо, наблюдая, как усики-пальцы свернулись и быстро уволокли добычу в желудок. Но мой опыт на этом не заканчивается, предлагаю ей ещё кусочек, выдавливая сок прямо на створки. Не так прытко, как до этого, словно не веря в свалившуюся невесть откуда дармовую манну, уточка вновь распускает сеть «усиков». Не хочу дразнить её, и сразу отдаю пищу. Меня интересует, сколько она может проглотить, и что будет делать с избытками?

Потянувшись за третьим куском величиной с хлебную крошку, уточка ощупывает его, как привередливая хозяйка на базаре, брать или нет? Ещё бы. Приглядевшись, замечаю в глубине полуразвёрнутых «усиков» торчащий второй кусок! «Желудок» у них не очень ёмкий, а переваривание довольно медленное, куда уж третий…

Занятый опытами с одной уточкой я не обращал внимания на других, а когда отплыл и посмотрел на них, то увидел, что створки всех, словно стрелки компаса, указывали одно направление — к моей пассии обжиравшейся мясом…

Растут очень быстро и, хотя каждая в отдельности мала, но с борта вполне можно набрать для еды. Что и делал, разнообразя меню, экипаж «Кон-Тики», из них варили суп и ели их самих. По наваристости и количеству калорий на единицу объёма он ненамного превосходит «бульон» из сваренных в скорлупе куриных яиц, или воды, в которой варилась картошка в «мундире».

Щёлкаем же мы семечки подсолнуха, тыквенные, кедровые орешки. Кстати, в Португалии уточки — один из самых дорогих деликатесов, но высокая цена на него больше связана со смертельно опасной добычей на прибрежных скалах в вечно бушующих водах океана, чем с питательностью.

 

ЕСТЬ УПОЕНИЕ В… СВОБОДНОМ ПАРЕНИИ!

Занавес, сотканный лучами солнца, здесь на экваторе почти отвесно входящими в воду, колышется вокруг меня и подо мной. Где-то над почти бездонной глубиной лучи сближаются, переплетаясь в могучем ритме дыхания океана. Мы лежим в дрейфе у яруса, выставленного для лова тунцов, к северу от Сейшельских островов, над глубинами чуть больше пяти тысяч метров. Здесь по высоте вполне уместятся все Кавказские хребты с самыми высокими вершинами — Эльбрусом и Казбеком.

Помянутые пять километров глубины, это общая средняя глубина Сомалийской котловины, но мы ведём промысел над самым северным отдельно стоящим отрогом Маскаренского подводного хребта, крошечным в масштабе океана поднятием — Экватор. Если быть точным до конца, над недавно открытой и исследованной институтскими гидрологами, и геологами подводной горой, названной в честь заведующего нашей лабораторией, пиком Травина.

Температура воды плюс двадцать девять, воздуха почти такая же, десять часов утра, нулевая широта. Прозрачность поразительная — отплываю метров на тридцать от борта и под водой одновременно вижу и корму, и нос, хотя расстояние между ними свыше пятидесяти метров!

У борта, в тучах брызг, пены и пузырей веселится свободный от вахты экипаж. Под ртутно-серебристой поверхностной плёнкой, если смотреть на неё снизу, видны брошенные на всякий случай на «концах» оранжевые спасательные круги и жилеты, окрашивающие отражённым светом воду под собой в такие же, несвойственные океану цвета.

«Перерезанные» надвое той же плёнкой, несколько преувеличенные, повисшие над бездной, болтаются под водой интенсивно дрыгающие ногами нижние части тел купальщиков и купальщиц.

Болгарские путешественники Папазовы в книге «С «Джу» через Тихий океан», совершенно верно пишут, что небольшая скорость их лодки и близость к поверхности воды позволила им непосредственно наблюдать за жизнью и взаимоотношениями в океане, чего лишены моряки современных судов.

Но, как бы Папазовы удивились, если бы догадались взглянуть на ту же поверхность, так близкую им — из-под воды, скрасив тем самым часы ожидания, когда лежали в дрейфе в период полного штиля, маясь от вынужденного безделья!

У меня и моих товарищей неоднократно была такая возможность, поэтому приглашаю вас с собой. Ныряйте!

В сущности, передвижение по океану на современных судах схоже с ездой по земле в поезде или автомашине, не говоря уж о самолёте. На большой скорости с высоты мало, что можно увидеть, разглядеть, тем более понять. Проносятся мимо неузнанными, непонятыми даже крупные объекты, о мелких — звуках, запахах, тактильных ощущениях — умолчу.

Так и хочется сказать путешествующим, да и тем, кто в силу жизненных обстоятельств лишён этой возможности, — да остановитесь же, вглядитесь, вслушайтесь! Мир у ваших ног ничуть не менее интересен, чем тот дальний, загоризонтный...

Я находился почти в том же состоянии невесомости, что и космонавт в открытом космосе, только не скованный скафандром, и даже не связанный с судном, пуповиной страховочного шнура. И подо мной была не сияющая звёздами чернильная тьма бесконечной вселенной, а живая, ощутимая, солоноватая плоть океана, баюкающая меня на своей необъятной груди.

Жуть и неизъяснимый восторг одновременно охватывали всё моё существо от сознания возможности парить в любом положении, от упоения полётом на высоте горных вершин!

Если бы при помощи какого-нибудь волшебства вода вдруг стала абсолютно прозрачной, то в развернувшейся подо мной пучине могли открыться дали и глубины с мириадами обычно невидимых обитателей океана, занимающих каждый свой «этаж».

Самым населённым окажется верхний слой. Здесь, на солнечных пастбищах обитают бесчисленные разновидности крошечных одноклеточных растений — фитопланктон, неустанно синтезирующий, как органическое вещество, идущее на образование и поддержание жизни в океане, так и кислород, используемый и в воде, и на суше.

Я мог бы увидеть летучих рыб и кальмаров, корифен, акул, тунцов, парусников, марлинов, копьеносцев и других мечерылых. Глубже проживают животные, составляющие пояс ЗРС (звукорассеивающий слой): алепизавры, кальмары, осьминоги, крабы, группа светящихся рыб — миктофиды, топорики, удильщики... и, наконец, на самом дне, на жидких невесомых илах глубоководья покоятся морские лилии, стеклянные губки, офиуры, макрурусы… И то, в этом пунктирном перечислении я вынужден пропустить целые группы животных. Читайте о них в других книгах.

Как-то будучи в научной командировке в Ленинграде, в Зоологическом Институте, я попал на лекцию коллеги, американского исследователя. Он недавно вернулся из экспедиции и демонстрировал нам цветные слайды обитателей дна, о которых я сказал выше, сделанные им из иллюминатора батискафа.

Многие рыбы глубин передвигаются пассивно, в безразличных позах зависнув над дном, влекомые лишь слабыми течениями.

Но, увы, мне доступен только верхний этаж океана, да и то, пожалуй, не весь, я рассматриваю лишь потолок. Взгляд снизу на подвижную, кажущуюся ртутной плотности плёнку, открывает даже невооружённому глазу мир совершенно особых существ, часто абсолютно недоступных никаким орудиям лова из-за своей невероятной хрупкости. По сравнению с ними мыльный пузырь крепок, как футбольный мяч!

Большие — с вишню, и маленькие — с маковое зерно, полупрозрачные, прозрачные и совсем невидимые, заметные только тогда, когда их облепят микроскопические пузырьки газа, возможно, их собственные выделения, или отразится луч солнца.

Эти, различимые только в микроскоп, отражатели света имеют обыкновение плавать, совершая синхронные движения в унисон с ощутимым лишь ими ритмом океана и иногда сразу десятки, сотни радужной расцветки крошечных бликов вспыхивают и гаснут, постепенно тая в глубине.

Из малых планктонных животных такой способностью в наибольшей степени обладают всевозможные виды радиолярий, сохраняющие это свойство даже после фиксации в формалине.

Беда морских биологов до сих пор в том, что они в исключительно редких случаях имеют возможность вести непосредственное наблюдение за объектом своих исследований, да и то лишь на некоторых этапах жизни, а о других не менее важных сторонах жизнедеятельности вынуждены судить по косвенным признакам...

 

ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ

Трудностей в изучении планктона много. Одна из них — организмы, составляющие его, не удаётся приучить жить в аквариумах, чтобы изучить процессы миграции, размножения, питания, смену поколений, сроки жизни… Хотя планктон и не может активно противостоять переносу течениями, но зато способен совершать регулярные вертикальные суточные миграции — сложность состоит в нереальности наблюдения в лабораторных условиях. Да к тому же отдельные виды перемещаются почти на километр, со скоростью сто и более метров в час вверх и значительно быстрей вниз, но большинство останавливаются там, где начинается полная вечная тьма, на двухстах-трёхстах метрах.

С регулярностью хорошо налаженного часового механизма, с наступлением ночи мириады крошечных существ неостановимо, словно пузырьки газа в бокале шампанского, стремятся вверх, но, достигнув каждый своего, предопределённого Природой горизонта, притормаживаются, чтобы с первыми признаками рассвета, словно снег в безветренную погоду, устремиться вниз.

Какая сила повелевает ими? Что указывает задержаться на данной глубине, а не на иной? Может быть сила тяжести? температура? солёность? обеспеченность пищей? отсутствие врагов? чувствительность к освещённости??? Ведь в продолжительные летние дни в умеренных и приполярных широтах, когда света больше, планктон опускается глубже, а в лунные ночи поднимается не так близко к поверхности. А что будет, если планктонные организмы поместить в искусственную темноту? Проводили и такой опыт, они продолжали мигрировать сообразно времени суток той широты, откуда их взяли, биологические часы работали точно и неостановимо.

В то же время в тишине и темноте пещер человек очень быстро сбивается с ритма земной жизни, теряет ощущение не только времен — его сутки удлиняются, но и отчасти верха— низа, это доказал француз Мишель Сифр.

Да я и сам, прожив в одиночестве в тайге два месяца и отмечая зарубками каждый день, сбился на трое суток…

На глубине около трёхсот метров образуются настолько плотные скопления зоопланктона, что они получили собственное название ЗРС— Звукорассеивающий Слой, так как с появлением эхолотов он, обладая способностью отражать звуковой сигнал, нередко вводил в заблуждение даже опытных моряков, отмечавших якобы неоткрытые отмели, подводные горы и целые хребты, оказавшиеся на проверку конгломератом зоопланктона, мелких рыб, медуз, сальп, кальмаров...

Единой причины таких миграций, по-видимому, нет, как нет и неопровержимого общепризнанного мнения, объясняющего все стороны этого многогранного процесса. Вероятно, в комплексе факторов пускового механизма грандиозного всепланетного явления есть и изначальный физиологический ритм, и стремление одних видов скрыться от дневных врагов в тёмной глубине, а других наоборот подняться вверх в поисках спокойной жизни от ненасытных глубоководных хищников.

В конечном счёте, благодаря миграциям, органическое вещество из высокопродуктивных поверхностных зон, постепенно уменьшаясь количественно, транспортируется в самые нижние этажи, достигая дна в любой точке океана по сложной системе пищевых связей.

 

В МИРЕ БЕСТЕЛЕСЫХ НЕВЕДИМОК

Отплыв подальше, я зависаю неподвижно, продолжая наблюдать за всеми, кто оказывается в поле зрения, кого вместе со мной и судном медленно влечёт сонное едва ощутимое Экваториальное течение.

В наибольшем количестве встречаются организмы, внешне ничем не отличимые, одно-двухсантиметровые выгнутые волосинки толщиной с нить паутины. Я даже не могу понять живое это или неживое? Словно притянутые магнитом висят они под плёнкой поверхностного натяжения воды, касаясь её только выгибом или торцом тела. Других положений нет. Как ни напрягаю зрение, удаётся рассмотреть лишь сегментарное строение и никаких деталей. А попытка взять хоть одну кончается ничем, они — олицетворение хрупкости, тут же ломаются, рассыпаясь на невидимые микрочастицы.

Рядом с ними, под той же плёнкой повисли два знакомых мне создания, выточенные из мягкого хрусталя и соединённые друг с другом. Это представители типа оболочников — бочоночники. Они видны на расстоянии не более тридцати-сорока сантиметров, неясные очертания призрачных телец, какой-то намёк на сгущение в полости тела — внутренние органы. Бочоночники довольно крупные планктонёры, в длину чуть ли не сантиметр и три-четыре миллиметра в толщину. Их парение в невесомости напоминает состыковавшиеся космические аппараты инопланетян.

Слегка дотрагиваюсь до нижнего — и мгновенная синхронная реакция обоих: несколько судорожных спиралевидных движений, уход от потенциальной опасности и снова чуткий покой. Дотрагиваюсь ещё и ещё, то до одного, то до другого, пытаясь увидеть орган, при помощи которого они так шустро передвигаются, но тщетно. Уж не водомётный ли у них движок?

Бочоночники и их ближайшие родственники по классу, сальпы — колониальные животные и у них выработались общие методы защиты от кормящихся ими мальков рыб. Сигнал опасности от одного передаётся всем, и колония стремительно перемещается по спирали, резкое изменение направления, чтобы сбить со следа хищника. А если им сильно докучать, колония может рассыпаться на несколько частей, и каждая будет действовать автономно.

Беру примеченную мною пару в согнутую лодочкой ладонь, едва ощущая лёгкую целлофановую упругость их студенистых телец. Они тут же разделяются и, почти исчезнув на светлом фоне руки, невидимками проскальзывают между пальцами, и всё теми же скачкообразными движениями, ввинчиваясь по спирали в толщу воды, расплываются в разные стороны

 

СЕКРЕТЫ НЕМЫЛЬНЫХ ПУЗЫРЕЙ

Кроме бочоночников, примерно по одному-два на площади в квадратный метр, подвешены прозрачные шарики размером с горошину или чуть больше, Все они усыпаны серебристыми, с булавочный укол точечками — пузырьками газа, каким-то чудом удерживающимися на их поверхности возле ещё более мелких шипиков. Из чего сделана невидимая оболочка на которой крепятся шипики с пузырьками газа, не понять, так как лишь от лёгкого взмаха руки, с метровой дистанции, под влиянием неощутимого тока воды шарики лопаются и расплываются бесформенными лоскутами.

Я перемещаюсь к поднесённому течением белому пятну, периодически попадая в пласты воды то почти горячей, то относительно прохладной. Перепад температур не превышает, вероятно, даже градуса, но вполне ощутим. Если бы у меня была возможность, следовало бы собрать животных в том и другом слое, посмотреть, сколько их, какие…

Белое пятно оказывается птичьим пером, плавающим, как и всё здесь, у самой плёнки натяжения воды. Смотрю снизу — остевой конец пера, более лёгкий, с воздушной камерой направлен кверху и её, смотрю сверху с воздуха — он чуть-чуть выглядывает из воды, но плёнку не прорывает, а лишь приподымает, образуя микробугорок. Перо плавает недавно, оно ещё не обросло водорослями, но им уже успел завладеть экипаж водянисто-прозрачных рачков и таких же бесцветных крабиков, а кто-то, воспользовавшись свободной площадью, отложил в нижней части ковчега кладку яиц коричневого цвета, похожих на спорангии папоротника, только меньшего размера.

Моё появление наводит жуткую панику в общежитии ракообразных. В зависимости от того, каким бортом разворачивало ковчег, команда, спасаясь от меня, столь дружно бросается к противоположному борту, что даже умудряется раскачать своё судно. Самый отчаянный или слабонервный рачок сиганул вверх и, загребая крупной правой клешнёй, через несколько гребков исчез, словно растворился. Чтобы не доводить остальных до возможно самоубийственного оставления ковчега, отплываю в сторону.

Среди более крупных планктонёров, бросающихся в глаза в первую очередь, примечаю планирующих то на одном уровне со мной, то зависающих ниже, несколько вытянутых лиловатых медузообразных пузырьков. Надо бы подтолкнуть их повыше, ближе к свету, к поверхности, но от легчайшего взмаха руки они вначале вытягиваются, как надуваемый детский шарик, а потом превращаются в летящий в водяных микровихрях тончайший шёлковый платок лилипутского размера, продолжающий рваться даже после того, как ток воды ослаб.

Порой мне кажется, что я нахожусь в сказочном мире необычных эльфов и гномиков и любым своим, даже самым осторожным движением, наношу непоправимый урон их хрупкому и неустойчивому существованию. Но тогда, каким же образом они ухитряются выжить в шторм? Вероятно, одним — опускаются вниз, в мир вечного покоя глубины.

Но от винтов океанских судов им, конечно, не уйти. Спасает, очевидно, высокая плодовитость, обеспечивающая их выживаемость.

Поднятая мной «буря» не нравится узкому тонкому цилиндру размером с самый маленький цветок ландыша. Хорошо видна сквозь прозрачные стенки, винтообразно, в два оборота скрученная лента, переливающаяся радужными перламутровыми разводами. Чтобы привести своё тело в вертикальное, надо полагать, нормальное положение, это существо включает непримеченные мной двигатели — десятки микроресничек-вёсел, размещённых по краям ленты. Они дружно шевелятся, приходя в движение и набирая обороты, как гребцы перед финишем, словно бесконечный транспортёр гоня воду в переднем направлении. Существо выгибается, с видимым трудом принимая отвесное положение. Реснички то убыстряют, то замедляют скорость гребли, а то вдруг переключаются на обратный ход, более того — в то время, как с правого борта гребут в переднем направлении, левый борт табанит, или гребёт назад. Сама лента соответственно изгибалась, постепенно восстанавливая равновесие.

Так вёл бы себя канатоходец, если внезапно ослабить натяжение каната, или качнуть его.

Один из цилиндриков показался мне чем-то отличным от остальных. Приглядевшись, я обнаружил, что внутри, вокруг ленты сновало с десяток мелких усатых рачков, должно быть калянусов, похожих на этаких лихих усачей-запорожцев, только что без оселедцев, и три-четыре черноглазых, по сравнению с калянусами великана — гипереиды.

Словно играя в догонялки, эти планктонёры шустро носились вверх-вниз и нисколько вроде бы не мешали самому цилиндрику продвигаться в избранном направлении. Они были пассажирами, а может и командой подводной лодки. Калянусы, даже не обратили внимания на моё приблизившееся лицо, во всяком случае они не ускорили верчения, зато черноглазки-гипереиды заметались столь прытко в стенах своего прозрачного и хрупкого убежища, пытаясь спрятаться понадёжней, что сразу увеличились количественно чуть ли не вчетверо. Их паническая суета передалась и другим, видимо подслеповатым обитателям коммуналки. Все они завертелись с карусельной скоростью, реснички тоже добавили оборотов, и цилиндрик вместе со своей разнокалиберной командой стал торопливо погружаться.

Меня удивило, что под самой поверхностной плёнкой обитает такое множество невесомых и нежных существ, изысканной изящностью строения и хрупкостью тела сравнимых разве что со снежинками. По-видимому, те сероватого цвета хлопья, в изобилии наполняющие ихтио-, зоо- и фитопланктонные сборы и хорошо видимые при разборе проб под микроскопом, не что иное, как останки этих созданий. Мы же, по незнанию своему, считаем их морским мусором, недостойным внимания химусом.

Но, как оказалось, и среди них есть чемпионы неосязаемости и бестелесности. Забыв обо всём, я погрузился в мир, о котором не знал ничего. Забегая вперёд, скажу, что, вернувшись из экспедиции, я опросил всех знакомых морских биологов, перерыл кучу доступной мне литературы, но лишь в одной книге, и то на самой последней странице, нашёл упоминание об этих существах.

После возвращения из экспедиции, в разговоре с В. Ф. Демидовым я выразил удивление, почему такой дока в изучении жизни океана, как капитан Кусто, тоже работавший в данном районе, нигде не упоминает об этих существах?

Последовал встречный вопрос: — А ты видел, как его команда погружается в воду?

— Ну да, это показывалось неоднократно. С «зодиака» бултых спиной в воду.

— Вот то-то и оно. Их цель — исследование глубин океана и его видимых обитателей, а ты говоришь, что эти существа живут в приповерхностных слоях и очень чувствительны к волнению. Элементарно — пропустили. Бывает.

Плыву и раздумываю, может быть это всего лишь неведомая пока, никак не познанная нами начальная стадия концентрации органического вещества, того, что называется «морской снег»? Он идёт в океане независимо от времени суток и сезона года. Почему же тогда этот «снег» образует столь правильные геометрические формы? Но ведь и снежинки, и кристаллы, да вроде бы и молекулы тоже, не чужды геометрии… Я задавал себе эти безответные вопросы и продолжал наблюдать, бессильный хоть в чём-то, помимо памяти, зафиксировать их.

Вот ещё одно из наиболее многочисленных и крупных подобных образований, размером от шарика для игры в пинг-понг до теннисного мяча или даже несколько крупнее. Измерить их более точно или хотя бы сравнить с величиной ладони совершенно невозможно. Они находятся словно в невесомости и, кажется, всего лишь от взгляда разлетаются на слабо оконтуренные бесформенные дыры. По периметру дыр висят микроскопические частицы пепла, некие паутинистые обрывки, не разрывающиеся дальше и различимые только потому, что вода более плотная среда, но, как я ни приглядывался, без всякого намёка на связующую паутину. Должно быть, на такие же ничтожные клочки разрываются мыльные пузыри, только мы их не видим. Оно и мудрено, увидеть стенку мыльного пузыря в разрезе! Тут невооружённого глаза маловато, надо чем-то вооружиться…

Возможно, шаровидную форму образуют оседающие в океан земная пыль, пыль от сгоревших в атмосфере метеоритов и пыльца растений, пепел вулканов, останки различных животных, разложившихся до молекул и атомов, которые почему-то концентрируются (на чём?) именно в таком виде?

Вообще шаровидность не чуждая Природе форма. Вспомните — дождевые капли, пот, галька, ртуть, даже сбиваемое сливочное масло первоначально сворачивается в шарики...

Но «пепел» располагается по сфере не сплошным покровом или хаотично, а упорядоченно, прерывистыми пунктирными линиями. В местах пересечений, линии утолщаются, являясь как бы узлами напряжения. Самые крупные кусочки «пепла» собраны именно в узлах, а мелкие, эдакими ёлочными гирляндами, постепенно мельчая в сущую невидимость, сосредоточены в середине провиса линии, натянутой между ними.

Поражённый увиденным, пытаясь понять, что же такое мне открылось, я лёг на воду и стал просто любоваться. Неощутимое течение нежно и неуклонно поворачивало меня, позволяя рассматривать глубины под другими, незаметно меняющимися углами.

Солнце, подымаясь по небосклону, изменяло угол освещения и внезапно, на вспышечный миг, я увидел под собой десятки, нет сотни тончайших игл, направленных ко мне. Все они исходили из одного центра (может быть точки?), как в ловчей сети паука, иглы оплетались ажурно связующими арматурными нитями. Длина игл была не более моего роста, они всего лишь на полметра не доставали до поверхности. Продолжались ли они от центра вниз и в других направлениях, я разглядеть не успел…

Через мгновение в декорациях что-то, непонятно даже что изменилось, и видение исчезло. Как я ни крутился, то погружаясь, то привсплывая, найти нужную точку, с которой открылся бы снова этот удивительный мир, так и не удалось.

Счастливый случай дал мне возможность заглянуть в одну из тайн Природы, словно дразня, приоткрыл занавесочку и тут же задёрнул.

Вот так встретишься с чем-то неизвестным, незнакомым и даже не успеваешь сообразить, как же к нему подступиться; остаётся лишь щемящее чувство прикосновения к непостижимо сокровенной тайне; неудовлетворённости, сожаления о быстротечности жизни, надежде когда-нибудь, если повезёт, заняться разгадкой увиденного вплотную…

 

ОНИ ЗАЩИЩАЮТСЯ И НАПАДАЮТ

Наиболее нежными открытыми участками тела я давно уже ощущаю слабое покалывание, лёгкий зуд. Однако вокруг столько интересного, что, увлёкшись, я забываюсь, но зуд снова и всё настойчивей напоминает о себе. На первых порах я объясняю покалывание свойством кожи разбухать в воде при слишком долгом пребывании в ней и становиться более чувствительной при механических раздражениях, в том числе и солью, но потом вспоминаю, что нечто подобное испытал у побережья Сокотры.

Там, встряв в ткань рубашки и обломившись, меня исцарапали кальциево-хитиновые рострумы мелких ракообразных и их личинок. Несмотря на свои незначительные размеры, неприятностей вкупе с морской водой они могут доставить немало.

Бывает, что значительно хуже, зуд вызывают микроуколы стрекательных клеток, кораллов, различных медуз, актиний.

Самое неприятное свойство этих клеток, что они способны к самостоятельному существованию после гибели всего организма.

Вообще. неразмякшая в воде кожа человека сравнительно прочна и не каждой стрекательной клетке удаётся пробить её своим, видимым лишь в микроскоп гарпуном, но некоторые, как например кубомедузы или медузы физалии, обладают столь мощным вооружением, что пробивают не только кожу, но и одежду.

Стрекательные клетки, или книдобласты кишечнополостных животных — носители оригинальных шприцев, наполненных ядом и всегда готовых к бою. Вдобавок они могут действовать автономно, как самонаводящиеся ракеты или сорванные с якоря мины. Книдобласты хоть и одноразовое, как жало пчелы, но весьма действенное средство и защиты, и нападения. Достаточно ничтожного прикосновения к чувствительному волоску — своеобразному взрывателю — и мина срабатывает. Открывается крышечка, из клетки мгновенно вылетает гарпун, часто снабжённый обратно загнутыми шипами, впивается в тело жертвы и впрыскивает яд. Если животное небольшое, а таких гарпунов впилось достаточное количество, жертва или парализуется, или погибает. Агония может длиться секунды, а может и часы. Яд австралийской медузы-осы убивает человека за два часа.

Механическая часть устройства книдобластов всех, снабжённых этим оружием морских животных, одинакова, а вот яды, хотя они ещё очень плохо изучены, разнообразны. Неодинакова, конечно, и реакция на них. Те гарпуны, что обстреливают меня и моих товарищей, я подозреваю, даже и не замечающих в весёлой возне эти микроуколы, очень слабы и не вызывают никаких последствий.

Но беда, если доведётся встретиться со стрекательными клетками огненного коралла или медуз хиропсалмуса и хиронекса, их уколы могут быть смертельны. К счастью, эти медузы не попадаются в открытой части Индийского океана, а огненный коралл обитает только возле берега и легко отличается от других кораллов, но его надо знать в «лицо».

Не могу не упомянуть о сифонофоре физалии, или португальском военном кораблике. Названа она так потому, что лихие вояки и отважные мореплаватели португальцы, жившие в средние века, очень любили пёстро раскрашивать свои военные корабли от ватерлинии до клотика, включая и паруса.

Несмотря на красоту, физалия в самом прямом смысле вооружена очень даже грозным оружием; её щупальца оснащены стрекательными клетками по всей их длине.

В некоторых районах океанов сифонофоры довольно обычны, они курсируют целыми эскадрами. Наиболее примечателен у этих медуз гребень-парус, сверкающий под солнцем всеми цветами радуги, давший ей название. У самых крупных сифонофор по гребню пузыря-паруса проходит ярко-красная полоса. В целом же преобладают индигово-синие тона. Особенно много их встречается в зоне между двадцатым и тридцатым градусами южной широты.

Долгое время никак не удавалось разрешить довольно странную загадку этих животных. В разных районах океана встречались «флотилии» сифонофор во всём абсолютно одинаковых, кроме одного, их S-образный гребень был правым и левым. Причём во всей флотилии находились медузы только одной формы. Предполагалось, что это разные географические расы или даже виды.

Усложняло загадку и то, что и те, и другие эскадры могли быть в одном и том же месте океана, но в разное время. И если между ними не существует географической изоляции, то почему они так нетерпимы друг к другу? Было над чем поломать голову исследователям. И доломались-таки. При изучении размножения физалий обнаружилось, что у любой «мамки» детвора (прямо «девочки» и «мальчики») право— и левогребнёвая, причём в равных пропорциях! Но едва лишь у юного поколения маленько отрастали свои паруса-гребни, как они «ловили ветер», так говорили в парусные времена, и расплывались в разных направлениях, чтобы больше никогда не встретиться.

Всё логично. Где вы видели, чтобы два рыболова забрасывали удочку в одно место? К тому же один пришёл тишину послушать, а другой в этой тишине водочки выпить!

Физалии левши «рыбалят» в одном месте, правши в другом. Пищевая конкуренция снижается вдвое.

Гребень величиной всего лишь с блюдце, а то и меньше, но зато вниз от него тянутся длиннейшие и тончайшие щупальца (возможно самые длинные в животном мире!) своеобразная ловчая сеть, по одним данным десять, по другим до сорока метров. Я не удивлюсь, если появится известие и о щупальцах в шестьдесят метров или больше, прямо-таки разноглубинный трал или ярус!

Сообщения о размерах щупалец физалии столь противоречивы потому, что измерить эту липкую хрупкость чрезвычайно трудно, как и понять это одно щупальце или уже другое? В тралах или иных орудиях лова они обычно разрываются на клочки, а точно установить одному или нескольким животным принадлежат те бесконечные нити, что наматываются на тросы гидрологических лебёдок при выборке приборов, практически невозможно.

В штиль солнце и ветер почти мгновенно иссушают тонкие стенки гребня. Чтобы он не треснул, сифонофоры вынуждены, резко изгибаясь, смачивать то одну, то другую сторону своего паруса. Каждый такой изгиб происходит почти синхронно у всей колонии и меняет положение гребня по отношению к направлению ветра. Вся флотилия при этом, то приближается, то отдаляется от наблюдателя.

Это изменение направления движения выгодно всем. Одним воинским маневром — «все сразу» они убивают двух зайцев: и парус смочили, и при каждом повороте-галсе протраливают новый участок океана, обеспечивая себя пищей. Ведь точно так же действуем и мы, облавливая водную живность или насекомых в траве сачком.

В очередной раз дивлюсь мудрости Всевышнего или Природы. Человечеству ещё надо было развиваться и развиваться, прежде чем оно приступило к освоению водной поверхности планеты, а эти, иначе и не скажешь, безмозглые создания уже умело пользовались ветром и ходили под ним галсами — зигзагами.

Действие яда физалии в небольших дозах не столь опасно, но всё же довольно неприятно. Как-то во время выборки батометров одна такая прядь, отброшенная ветром, прилипла к шее. Я как мог быстрее содрал клейкую слизь, сбегал в каюту, смыл остатки и смазал место ожога, обозначившегося мелкой сыпью, универсальным лекарством — спиртовой настойкой софоры японской. Возможно благодаря своевременным действиям, а возможно малой дозе, я не почувствовал боли сколько-нибудь отличимой от доброго стежка обычной крапивой. Пожгло-почесалось да на том и кончилось.

Стрекательные клетки физалии не в состоянии пробить кожу ладони. Однако на некоторых людей её яд действует гораздо сильней, есть сведения и о смертельных случаях, вероятно, эти несчастные были более чувствительны к нему. На столь печальном исходе могло сказаться как физическое состояние самого пострадавшего, так и количество полученного яда.

В частности, всесведущий Брем описывает довольно тяжёлые последствия от встречи с этой красавицей, едва не кончившееся непоправимой бедой.

Ни я, ни мои соплаватели с такими случаями не встречались.

 

ВЫБОРКА ЯРУСА

Вахтенный штурман, наблюдающий за нашим купанием, подаёт сигнал выбираться на борт. Обеденная трапеза и сразу после неё приступаем к выборке яруса. Судно уже совершило маневр с таким расчётом, чтобы конечная веха, снабжённая отражателем радиолокационных сигналов, значительно облегчающими поиск яруса в непогоду, была у правого борта. Именно здесь стоит ярусоподъёмник. Тралмастер захватом-кошкой цепляется за хребтину яруса, матросы подхватывают её баграми и вместе с вехой поднимают на борт. Хребтина тут же заправляется в ярусоподъёмную машину, и пошла работа.

Ярус — это своеобразный перемёт, какой ставится, или, говоря рыбацким языком, высыпается и на реках, но размеры его конечно под стать океанским просторам, по сто и более километров, наш, исследовательский — всего пятьдесят. Состоит он из двухсот пятидесятиметровых, разделённых поплавками-кухтылями секций, так называемых корзин, в каждой из которых по пять крючков, через пятьдесят метров. К двадцатиметровым поводкам через вертлюжок прикреплён двухметровой длины металлический тросик с крючком на конце. Таким образом, в нашем ярусе около тысячи крючков.

«Около» потому, что крупные рыбы, особенно акулы, так запутывают хребтину, что этот кусок проще вырезать, чем распутать.

Для облова больших глубин, если к этому есть показания предварительного приборного зондирования акватории, можно приступить двояко: при постановке яруса судно замедляет ход и тогда ярус не вытягивается, а провисает между соседней парой кухтылей. Но даже если кухтыли расположить друг возле друга, хотя это чревато запутыванием яруса, максимальная глубина облова составит чуть более ста метров. Обычно для облова больших глубин поступают по-другому — корзины сдваивают, а то и страивают, и тогда гирлянды крючков достигают глубины вдвое или втрое большей против одинарной постановки. Кстати, и у физалий их ловчие нити имеют разную длину. Медуза, а соображает!

В такой гирлянде крайние крючки в каждой корзине, те, что ближе к кухтылям, то есть первый и последний, второй и предпоследний и так дальше, оказываются практически на одной глубине и ближе к поверхности, а центральные — самые глубинные.

В зависимости от поставленных задач, высыпается ярус и комбинированно, то есть часть его состоит из одинарных корзин, другая из двойных или тройных. Конечно, искусство постановки яруса предполагает знание направления движения облавливаемых рыб, чаще всего тунцов, с целью расположить его поперёк их пути.

Чтобы с наибольшей вероятностью узнать это направление, предварительно выполняется один или несколько гидрологических разрезов со станциями, на которых узнаётся температура воды по вертикали и некоторые другие параметры на предполагаемом поле облова. А непосредственно перед высыпкой яруса, при помощи прибора — термобатиграфа, определяется непрерывный ход температуры по глубинам и самое главное — глубина расположения так называемого скачка температур. С поверхности и до глубин двадцать-тридцать метров температура воды в тропиках почти одинакова, затем начинается её плавное понижение и вдруг на протяжении каких-нибудь пяти -десяти метров снижается очень резко, сразу на несколько градусов. Образуется так называемый температурный скачок, а попросту — порог.

Рыбам, обитающим ниже, в более холодной воде, вероятно не хочется преодолевать его, чтобы подняться вверх — их кормовые угодья здесь. Те же, что вверху, не испытывают потребности из тёплой воды перемещаться в холодную. Но при необходимости они это делают.

 

На этом и основан поиск скоплений хищных рыб — их сконцентрированность на пастбищах. Впрочем, такое пищевое поведение свойственно всем живым организмам, лучшая трава растёт на более удобренной почве, сюда собираются травоядные и «пасущие» их хищники.

Чем резче выражен этот скачок, тем лучше для рыбаков, крючки нашего яруса не стоит опускать ниже скачка, если мы не нацелены на облов синепёрого тунца, придерживающегося более холодной глубинной подскачковой воды.

Термобатиграфная станция выполняется и в конце постановки яруса. Это последняя точка в наших работах, чтобы убедиться правильно ли мы расположили ярус.

При выборке яруса обязательно фиксируется номер крючка, на который поймана рыба, чтобы потом, при анализе уловов, получить правильную картину распределения облавливаемых рыб по этажам океана.

Едва начав выбирать ярус, мы сталкиваемся с путаницей-«бородой». Разбираться с ней некогда и жвак хребтины и поводков с крючками отцепляется и просто отбрасывается в строну. Путаница, обычно признак того, что на один из крючков попалась крупная рыба. Хотя бывает и так — «борода» есть, а рыбы нет, сошла, сорвалась. Ощутив натяжение хребтины болью от впившегося крючка, неволящего её всплывать, рыба вспоминает о своем последнем шансе вырваться на свободу. Когда нет натяжения, нет и упора, а при его появлении достаточно сильный рывок, потяг и рыба сходит, то ли оборвав крючок, то ли изуродовав свою челюсть. Такие экземпляры, ушедшие когда-то с крючка или даже вместе с крючком, а то и с обрывком тросика, иногда попадаются повторно.

Однажды был случай, с крючка сошла крупная белая акула. Её подобрали слишком близко к борту и поведя лишь головой она просто разогнула поддев — изгиб, видимо, плохо закалённого крючка.

Действительно, сразу после выборки четвёртого крючка, почувствовав натяжение, и тут же, пропоров острым носом поверхность моря, с левого борта выскочил на хвост и пошёл отплясывать крупный синий марлин. Судно замедляет ход, отрабатывает назад, чтобы он не намотал хребтину на винт и не сошёл, бывает и такое.

Марлин очевидно попался недавно и ещё не растратил силы, иначе он был бы поспокойней. Маневр удаётся и теперь этот крупнейший представитель семейства парусниковых рвётся на волю, как незнакомый с уздой, необъезженный табунный жеребец, почувствовавший на шее петлю аркана.

Громадная рыбина то взмётывает в воздух свою полутонную массу, делает «свечу» на хвосте, то, стремительно уходя в глубину, старается изо всех сил избавиться от крючка. Поводец с натягом рассекает воду, но постепенно провисает, и мы начинаем его выбирать. Мало-помалу подводим рыбину к борту, и пока она передыхает, на поводец надевается петля из троса, свободный конец которого пропущен через металлическую трубу и далее на лебёдку. Петля заводится на голову марлина, за грудные плавники, включается мотор, и он выбирается на палубу.

Как многие акулы, да и тунцы, марлин, хотя уже и поздно, не желает так просто расстаться с жизнью. Изгибаясь дугой, он, что есть сил молотит хвостом по всему, что попадается под этот хвост, разгоняя народ, выбежавший полюбоваться синетелым красавцем.

Выбрав момент, когда рыбина угомонится, собираясь с силами перед новым рывком, а голова её покажется из-за лючины трюма, матрос рыбообработчик ловким ударом топора пересекает калтык, горловую часть, за которой расположены кровеносные сосуды, идущие от жабр к сердцу.

Постепенно угасая, марлин замирает, тёмно-синие сполохи и пятна пробегают по его телу, и только высоченный спинной плавник даже и после успокоения продолжает отливать суровой воронёностью морских глубин.

Но нам некогда любоваться марлином, ярус приносит всё новых рыб. Один из вахтенных лаборантов неустанно фиксирует их, записывая номер крючка и её вид в журнал. Такой же номер, написанный на бумажке, прикрепляется на бок. Матрос, снимающий рыбу с крючка, отбрасывает её в нашу сторону.

Мы продолжаем обрабатывать марлина, дело это мужское, тяжёлое и кровавое; измерить его не проблема, взвесить такую громадину — вот задача! На кран-балке гидрологической лебёдки прикреплён стокилограммовый динамометр, меняем его на больший, связываем хвост марлина с головой стропом и, ухватившись за переброшенный через блок динамометра другой конец стропа, — раз, два, взяли! ещё раз взяли! — подтягиваем марлина. Ничего себе рыбка, потянула на четыреста семьдесят килограммов! Да и длина немалая — два с лишним метра, и это не предел для марлинов. Встречаются великаны в два раза больше и массой под тонну, причём исключительно самки, самцы — ребята малорослые.

Вскрываем брюшную полость, определены пол, наполнение желудка, всё это этикетируется и складывается в кюветы — лотки для последующей обработки, после выборки яруса.

Для определения возраста крупных костистых рыб необходимо добыть первый позвонок от головы. После соответствующей обработки в лаборатории, на нём наиболее чётко видны годовые кольца. В ход идут топор и большой шкерочный нож ланцетовидной формы для разделки рыб, наконец, позвонок укладывается в кювету. Чтобы всё собранное случайно не перевернулось, кювету уносим в лабораторию, а за дальнейшую разделку рыбы принимаются матросы рыбообработчики.

Так мы поступаем со всем уловом до тех пор, пока не выбран последний крючок и концевой буй.

 

НАШ СОВРЕМЕННИК — АЛЕПИЗАВР

А вот и алепизавр! Как и следовало ожидать, его принёс самый заглубленный пятый крючок. При звуке этого слова так и кажется, что это родственник тех, давно ушедших в небытие завров… донтов… и прочих дактилей, покрытых броневыми наростами, рогами, оснащённых невероятной длины и крепости зубами. Но нет, это всего лишь рыба, наша современница, обитательница безбрежных океанских просторов Северного и Южного полушарий. В научный обиход её ввёл знаменитый Георг Стеллер, участник экспедиции Беринга. Современное название — бесчешуйный ящер, присвоено позже.

Алепизавров, причём нередко ещё живых, частенько находят на восточном океанском побережье Курильских островов и Камчатки. Когда-то такой и попал в руки любознательного Стеллера.

Алепизавры освоили глубины океанов от поверхности до двух тысяч метров, откуда их и извлекают рыбаки при ярусном лове тунца. Вполне вероятно, что есть они и глубже, просто указанные выше глубины более обследованы. Их несколько видов, но наиболее часто встречается алепизавр ферокс, самый крупный из них. Известны экземпляры чуть более двух метров длины и в десяток килограммов веса, хотя, вполне вероятно, это не предел.

Обращаться с алепизаврами гораздо проще, чем с другими рыбами. Прежде всего в глаза бросается щуковидная, устремлённая вперёд голова с громадным ртом и глазами. Тело его бесчешуйное, прогонистое, студенистое и полупрозрачное, поэтому в глубинах оно малозаметно, к тому же хилое и вялое, словно переваренная капуста в судовом борще. Но те, кто пробовал его мясо, уверяют — почти краб…

Любопытно, что очень крупные и довольно острые клиновидные зубы алепизавров сотворены Природой вроде бы как из прозрачного и упругого целлофана, заполненного полужидкой пульпой. При закрытой пасти они ловко укладываются в специальные пазухи-ножны в противоположной челюсти.

Может быть, при охоте на мелких пелагических ракообразных, головоногих моллюсков, глубоководных рыб в большинстве мягкотелых, зубы иной конструкции и не нужны? Видимо, такие зубы предназначены не для разрыва добычи, а лишь для удержания её.

Впрочем, возможен и механизм гидравлической подкачки крови в пульпу, создание избыточного давления в момент схватки с жертвой и тогда зубы могут твердеть, как твердеют покровы бесскелетных морских лилий и некоторых других животных, да и у млекопитающих определённые органы, наполняясь кровью, твердеют в нужный момент…

Прямым подтверждением моего предположения может служить и то, что в желудках алепизавров находят и самих охотников на них — тунцов. Даже высокоскоростного силача — желтоперого способны схарчить. А ведь чтобы его схватить, удержать и проглотить нужны зубы покрепче! Такими они очевидно и становятся в схватке.

Рассматривая на досуге челюсть алепизавра, я обратил внимание, что в том месте, где зуб утопает в десне, цвет пульпы иной — розовый. Под микроскопом хорошо видны мельчайшие капилляры, расширяющиеся в сторону десны. Зажав выход пульпы, я сдавил нижнюю часть зуба, и он отвердел настолько, что по его краю проявилось тончайшее жало, которым без труда сбрились волосы на руке.

Алепизавров не назовёшь красавцами подводного мира, но всё-таки есть известное очарование в стремительности их форм и в переливах точечных металлических отсверков на тёмно-сером маскирующем фоне тела, отороченного высоким и широченным как веер, иссиня-чёрным спинным плавником и более узким анальным. Под водой их владелец выглядят словно гибкая прозрачная стрела в полёте.

Выполняем анализ. Длина — масса, взмах скальпеля, вскрыто брюхо; самка или самец, желудок в кювет, а тушка за борт. Пищевой или какой-либо иной ценности эти обитатели мезопелагиали пока не представляют, слишком малочисленны, а рыбную муку мы не делаем. Нас они интересуют как объект питания крупных пелагических хищников: марлинов, парусников, копьеносцев, различных тунцов и акул. Алепизавры облавливаются обычно самыми заглублёнными крючками, у температурного скачка или под ним.

Может быть кого-то и покоробит, но разборка содержимого желудков рыб обязательный элемент нашей работы в «поле», и она мне по-настоящему интересна. Изучение состава пищевого комка по районам, глубинам, сезонам года; установление пищевых цепей рыб позволяет глубже заглянуть в их жизнь, познать закономерности или аномалии распределения скоплений, а ведь это и есть наша конечная цель.

В питании алепизавров есть интересная особенность. Желудок выполняет роль своеобразного «рюкзака», ёмкости для складывания добычи, а переваривание происходит дальше — в кишечнике. Поэтому просмотр состава желудка алепизавра необыкновенно интересен. Так как пелагиаль, над глубинами, где они живут, недостаточно исследована, то в их желудках — это дополнительный интерес — вполне возможно найти каких-нибудь малоизвестных или даже, если повезёт, неизвестных науке глубоководных животных.

Ни мне, ни моим товарищам, насколько я знаю, ничего не попалось, однако сама возможность такой удачи приятно щекочет нервы. Недавно мой коллега Евгений Романов, работающий на острове Реюньон, недавно сообщил, что ему всё-таки повезло, он обнаружил, неизвестного ракообразного…

Зато в желудке одного алепизавра мне посчастливилось найти совершенно целого (алепизавры заглатывают мелкую добычу целиком) моллюска аргонавта с неповреждённой раковиной, хрупкой, как яичная скорлупа.

По неведению, неаккуратности, самонадеянности, а то и беспечности — всё де, мол, уже открыто, или, что хуже всего — равнодушия и неинтереса к своему делу, можно пройти мимо ещё неизвестного, в сущности, тайны Природы, так и не узнав об этом.

И такие случаи происходят гораздо чаще, чем принято думать.

Вот только два примера, увы, из моей практики.

 

ОТКУДА СКВИЛЛА В АЗОВЕ?

Меня до сих пор мучает одна загадка, с которой довелось столкнуться в Азовском море, корю себя за оплошность, но ничего не вернёшь.

Удили как-то с товарищем бычков на Азове. Посёлок Юркино, километров десять от Керчи. Приманка кончилась, клёв был хороший, и одного бычка мне пришлось разрезать для наживки. Я буквально остолбенел, увидев содержимое его желудка. В нём была сквилла! Совершенно целая, нетронутая пищеварительными соками, вероятно проглоченная совсем ещё недавно. Я хорошо знал это ракообразное с очень характерным, отличным от всех других, сегментированным телом. У него также оригинальной формы, не встречающейся, по-моему, ни у каких других раков, последний хвостовой сегмент. Он напоминает то ли корону, то ли причудливых очертаний значок, со вкусом разукрашенный Природой.

Позабыв о клёве, я рассматривал сквиллу — довольно обычную представительницу тропической и субтропической фауны, но никак не наших вод. Одновременно припоминалось, что ближайшее их местообитание — Средиземное море, а из российских — Японское.

В Италии я видел сквилл продающихся кучками на рынках Венеции, этих рачков там употребляют в пищу. Но в Чёрном море их нет, какая же судьба занесла её в Азовское? Ведь зимой здесь можно снимать фильмы о полярниках — ропаки и заструги, льдины стамухи, торосы, а в метель! Тюлени хоть и есть, но моржи и белые медведи не водятся, биотоп явно не сквиллы…

Так и сяк вертел я рака-богомола, названного этим именем за то, что передние ножки его складываются точно таким же богонравным, смиренным манером, как и у хорошо известного насекомого, не зная, что и подумать. Сомнений быть не могло — это, конечно же, сквилла, но каким образом она попала в эти края? Как бычок ухитрился проглотить целиком почти пятисантиметровую, довольно большую для него добычу? Чертовщина какая-то.

Я знал, что в Чёрное море заплывают иногда обитатели тропиков. В 1962 году у посёлка Эльтиген рыбакам в сеть попалась океаническая черепаха, она довольно долго жила в институтском аквариуме. Позже такую же черепаху поймали у Тендровской косы, добывали и голубого краба. Когда-то не редки были заходы в наши моря и тунцов, причём в таких количествах, что в Босфоре, по свидетельству проф. Вишнякова, автора второй половины девятнадцатого века, турки ухитрялись добывать его, побивая камнями с прибрежных скал. А послевоенный вселенец моллюск рапана, ставший настолько обычным, что многие считают его нашим исконным жителем. Наконец зловредный атлантический гребневик мнемиопсис, почти уничтоживший азовскую хамсу и тюльку.

Всё чаще и нынче, нет — нет, да и поступают документированные сообщения о поимке тех или иных иммигрантов в наших воды. То, что в прудах охладителях ГРЭС и АЭС поселились аквариумные гупии не диво. Эти пруды тот же аквариум только больших размеров. Круглогодично тепло, корма в избытке, живи-не хочу!

Специально вселили тиляпию в пруды, куда сбрасываются тёплые воды. В «обязанности» этой рыбке вменили очищение водоёмов от водорослей. Своих лещей-осетров изведем, примемся за тиляпию.

Но вот, как к нам попали японская креветка, китайский мохнаторукий краб, пиранья, дальневосточный змееголов или амурский чебачок не очень понятно. Дело, собственно, не в том, как попали, а хорошо это или плохо для экологии наших вод? Для биоценозов?

Уже много лет голландцы борются с дырявящим дамбы китайским крабом, поселившимся в них и защищающим отвоёванные у моря земли — польдеры от наступающего на низменную страну Северного моря.

Список нежелательных новосёлов, перечисленными видами не исчерпывается и что нам ждать от них пока неизвестно. Мнения специалистов разделились, есть доводы как за, так и против. Судьёй, очевидно, выступит время.

По моему разумению могло быть так: сквиллу завезли вместе с тропической рыбой, затем содержимое желудка этих рыб было выброшено в море и попало на завтрак бычку. Вот только удивительная сохранность сквиллы смущала меня, да и место нашего лова лежало в стороне от маршрутов пассажирских судов, а бычок не любитель совершать дальние вояжи. Может быть как-то иначе, но как? Не с самолёта же её сбросили! Ведь сквилла известный домосед и живёт на дне, в иле, не переползти ей Чёрное море!

Товарищ неловко повернулся в лодке, меня качнуло, я резко взмахнул рукой со сквиллой, а чайки, караулившие каждое наше движение, конечно, не упустили случая, не дав сквилле даже упасть в воду...

 

РЕЛИКТ НА ЗАВТРАК

В приантарктических водах, между французскими островами Кергелен и австралийским островом Хёрд, есть подводный хребет со склонов которого, более чем с километровых глубин, очередной трал принёс нам этих необыкновенных раков. Они были покрыты жёсткой золотистой, красно-рыжей хитиновой щетиной, словно густой шерстью.

Случилось это далеко заполночь, до конца вахты было далековато, но на нашей смене траления уже не предвиделось, а в пять часов утра, ох и сосёт в желудке! Так что улов подоспел вовремя.

Хорошо известно — раки «любят», чтобы их варили живыми и желательно в той самой воде, из которой извлекли. Сделав соответствующие промеры-анализы, мы беспечно сварили кастрюлю, как оказалось потом, неведомых до сих пор науке реликтовых ракообразных, и принялись поедать их, обдирая губы наждачно жесткой хитиновой шубой.

Один из едоков, Виктор Чиков, вдруг хлопнул себя по лбу, положил несколько раков в карман и удалился. Через несколько минут он вернулся с теми же раками, но совершенно лысыми, от клешней до кончика абдомена. Оказывается, он сходил в расположенную недалеко столярку и побрил их на шлифовальном станке.

Хорошо, что мы сварили не всех раков, более сотни их были оставлены для камерального изучения на берегу и не напрасно. Они оказались не только неизвестным видом, но даже новым родом ракообразных, очевидно оставшихся с тех времён, когда Антарктида и окружающие её моря лежали в тропической зоне, и по мере похолодания, а оно было медленным, не катастрофическим, сумевших обзавестись хитиновой шубой и приспособиться к её нынешнему климату. Позже этот вид и род был описан известным раковедом, сотрудником Калининградского рыбохозяйственного института Рудольфом Буруковским и назван в честь начальника той экспедиции Андрея Григорьевича Гробова.

А вот совсем недавняя информация. В тех же антарктических водах добыли мохнатого краба. Сообщение об этом, не в пример нашему, случившемуся ещё в докомпьютерную эру, тут же «взорвало»» Интернет.

Вероятно, Природа, уберегая свои создания от низких температур, идёт одним путём, одевая их: шерсть — млекопитающим, перья — птицам, хитиновые шерстеподобные покровы — ракам.

Был и ещё ряд подобных эпизодов. Одни из них кончались благополучно — в пользу науки, как в случае с раками. Другие, как со сквиллой, а третьи… третьи, это те эфемерные существа, которых я наблюдал в приповерхностном слое воды на экваторе. Их открыли и описали, то есть довели до сведения научной общественности американские исследователи. Обидно. Выходит, я прошёл мимо.

 

КТО ВКУСНЕЕ: ФРАНЦУЗ ИЛИ АНГЛИЧАНИН?

Наконец-то и первый желтопёрый тунец — красавец килограмм на сорок. Мы с трудом, в два багра, извлекаем его из воды через лацпорт — специальный вырез в борту, выволакиваем на палубу. Тугое, словно автомобильный скат, тело рыбы вибрирует с частотой отбойного молотка, удержать его в руках нет никакой возможности. Острые костяные кили по бокам в хвостовой части могут порезать ладони.

Но после первого тунца наступает разочарование. Наше орудие лова выследила и, как говорится, села на хвост шайка подводных разбойников — акул. Без особого труда по запаху наживки (висящей на крючках ставридки) вычислив направление яруса, они идут вдоль него и, не затратив никаких усилий, объедают улов. Всё подряд: алепизавров, корифен, барракуд, лещей; этих, сравнительно мелких рыб, они просто сдёргивают с крючков. О грабеже мы можем только догадываться по фрагментам кое-где сохранившихся челюстей. Не брезгуют акулы и наживкой. Ну что для них пятнадцатисантиметровые ставридки! Так нет же, объедают и эти крохи.

Конечно, подобным хулиганством занимаются и кальмары, и крабы, и мелкие рыбы, а в некоторых районах, особенно в высоких широтах, и ныряющие птицы. Но все они, за исключением птиц, деликатно отщипывают мелкие кусочки, это хорошо видно по следам покусов. Негодяи, объедающие наш улов, нахально отхватывают кусищи в несколько килограммов, словно в насмешку оставляя на крючках только челюсти или головы, а кой-где, пресытившись — объеденные скелеты; мякотинки им, видите ли, филе хочется!

Если нас грабят касатки, улова больше не видать, так как эти бестии действуют сплочённой группой, а поскольку аппетит их безграничен, они, конечно, не успокоятся, пока не объедят всё. Если разбойничает акула, то это обычно одиночка, и несколько тунцов и других рыб ей хватит, а по всем признакам, мы имеем дело с шалостями акулы.

Ну, что ж, нам остаётся пока уныло складывать акульи объедки, их мы тоже учитываем, как потенциальный улов, нахально отобранный у нас грабительницей. Даже по объедкам можно судить о промысловых возможностях данного района и о точности наших расчётов при постановке яруса. По оставшимся фрагментам прикидываем примерную длину, массу и вид тунцов.

Но, как верёвочке не виться, приходит и конец. Какой-то разбойник оплошал, и теперь сам сидит на крючке. Наши предположения подтверждаются, это не касатка, а тигровая акула — не упустить бы! Мы то подтягиваем её к борту, то попускаем, почувствовав, что акула готовится к рывку, выматываем, обессиливаем.

Казалось бы, вот она смирилась с участью, вяло пошевеливая плавниками безвольно тянется рядом с бортом. Но акула хитрит, отдыхает, как боксёр в клинче, а вот и секунданты рядом — лоцманы и прилипало. Едва начинаем опускать петлю, как акула вдруг оживает и что есть мочи колошматит хвостом о борт, отталкивается от него, и только вовремя послабленный поводец не даёт ей сорваться, могучий рывок потрачен впустую.

Пытаться удержать её бесполезно, как и паровоз на полном ходу. Снасти любой толщины и прочности, наглухо закреплённые у борта, эти рыбины рвут как паутину. И, конечно, ни в коем случае нельзя удерживать акулу в таком рывке, намотав снасть на руку, выдернет репкой за борт и поминай как звали…

Снова подводим акулу к борту и успеваем накинуть петлю. Теперь берегись, почувствовав удавку, акула показывает всё на что способна, вся надежда на прочность троса, выдержал бы.

Больших акул нельзя сразу, нахрапом, вытаскивать на борт, они очень живучи и пока угомонятся, способны наделать бед. Их толстую бронированную шкуру и топором с одного удара не рассечь, поэтому, подобрав рыбину так, что голова её оказывается в уровень с бортом, через жаберные щели перерезаем крупный кровеносный сосуд, а уж потом выбираем. В месте разделки этих чудовищ доски палубы всегда светлые, их шкура лучше всякого наждака полирует и очищает дерево. В минувшие времена, до изобретения наждака, так и полировали — выделанной акульей шкурой.

Вот тут-то и выясняется, кто с таким умением объедал наш улов. Пойманная акула уже имела опыт обворовывать яруса. В челюсти у неё словно чёрный усик сбоку торчал почти напрочь соржавевший обрывок поводца. Крючок врос в челюсть, и часть его, пронзавшая мышцы, настолько истончилась — а это четырёхмиллиметровая сталь! — что едва держалась; ещё некоторое время, и он наверняка бы обломился.

Выполняя анализ, из её желудка кроме свежезаглоченных кусков тунца мы извлекли массу клювов кальмаров и жмак картофельных очистков с камбуза. Видимо, эта акула давненько сопровождала нас и была довольно голодной, коль позарилась не только на картофельные очистки, но даже, заодно с ними, заглотнула и металлическую крышку от консервной банки.

Но ещё любопытней оказалось то, как она поймалась. Безнаказанно наглотавшись кусков тунцового мяса, акула в конце концов пожадничала и, потеряв бдительность, проглотила голову тунца вместе с крючком. Она могла легко уйти на свободу, просто отрыгнув этот последний кусок, но не догадалась или не умела. За что и поплатилась.

Интересен вопрос, насколько акуле хватило бы того мяса, что она успела снять с наших крючков, прежде чем снова оголодает? И он не прошёл мимо внимания учёных.

Как и другие хищники, акулы могут не есть после обильной еды довольно долго, но мнение о том, что они жутко прожорливы, оказалось несколько преувеличенным. Да, они способны сразу съесть приличное количество рыбы, но если пища есть всегда и в изобилии, акулы предпочитают питаться умеренно. Поддерживают форму…

Опыты, проведённые в океанариуме, позволили установить, что акула размером в три с половиной метра съела за год всего лишь девяносто шесть килограммов рыбы, чуть больше половины веса своего тела! В статье не указывается вид акулы, потому что при такой длине вес акулы должен быть значительно больше. И хотя, несомненно, на аппетите сказываются как индивидуальные, так и видовые особенности, а также температура воды, но всё-таки аппетит явно не Гаргантюа.

А что у них пользуется наибольшим предпочтением?

И здесь не существует единого мнения, как нет и видимой системы в способах нападения. Они нападают в глубине океана и на его поверхности, у подножия рифа и на отмели, где воды по щиколотку. Причём, акулёныш в полметра длиной способен изгрызть не слабее, чем его двухметровая мамка. Акула может спокойно, не обратив внимания, проплыть мимо одного купальщика и напасть на другого, не оставляя в покое даже после того, как пострадавшего втащили в лодку.

Один пилот со сбитого самолёта провёл на плоту двенадцать дней и не видел ни одной акулы. Другой американский лётчик, оказавшийся в воде вместе со своим стрелком, отогнал акулу, ударив её по морде, а стрелка акулы разорвали и съели в нескольких метрах от него.

Скорость, с которой акулы расправляются с жертвой, потрясающа. Этому способствует особое устройство их челюстей и зубов. У всех видов акул, а их вместе с подвидами описано свыше четырёхсот, зубы различной формы и являются одним из основных видовых признаков, острота их такова, что можно запросто бриться. Количество зубов тоже различно, да и расположены они в несколько рядов. Первые два ряда зубов в каждой челюсти окостеневшие, остальные ряды находятся в различной стадии кальцинации; чем дальше вглубь пасти, ближе к основанию челюсти, тем они мельче и мягче — это стратегический запас, прикрытый складками мышц полости рта. Поэтому завидуйте — акула может сколько угодно терять или выламывать зубы, на смену им становятся другие, растущие в течение всей жизни.

Маются ли акулы как мы зубной болью? По-видимому, да. Не часто, но мне встречались акулы, некоторые зубы которых (в переднем ряду) были изъязвлены, чёрного цвета, с дуплами. Однако после первой же костлявой или крепкошкурой добычи такие зубы скорей всего выламываются, а то и выпадают сами по себе, как у нас молочные. Но как бы ни страдала акула зубами, на её боеспособности это никак не отражается.

Более серьёзную неприятность им и другим крупным рыбам, тем же мечеобразным, доставляют паразитические черви-сосальщики. Они прикрепляются вдоль спинного плавника, пробуравливают тело до крупного кровеносного сосуда, да так и живут, питаясь кровью хозяина, оставив снаружи только жабры.

Преодолеть бронированную шкуру акулы сосальщикам, видимо, не под силу, поэтому у них эти кровососы поселяются между зубами, со стороны полости рта, в жаберных щелях. До пользования зубочистками, как и услугами стоматологов, дело пока не дошло.

Готовясь к нападению, акула раскрывает пасть, передний ряд зубов выдвигается и направляется вперёд и книзу, следующий становится почти перпендикулярно челюсти. От мягких не окальцинировавшихся зубов в следующих рядах толку всё равно нет, и они не задействованы. Вцепившись в жертву, акула мотает головой из стороны в сторону или даже прокручивается вокруг своей оси, причём челюсти действуют как две многорядных пилы, работающих в противоположных направлениях. По сути, акулы выпиливают мясо из жертвы. Вырваться из такого капкана без ощутимых потерь практически невозможно. Раны, нанесённые акулами, ужасны. Если несчастного, подвергшегося нападению, удалось спасти, у него на всю жизнь остаются чудовищные рубцы. Помню одного рыбака с острова Маврикий, у которого акула выкусила бицепс левой руки…

Легенды наделяют акул склонностью к нападению на представителей отдельных национальностей.

«Англичане, плававшие в восемнадцатом веке в Вест-Индию, сообщали, что акулы охотнее едят негров, лошадей и собак, чем белых людей. Причём, если в воде рядом француз и англичанин — предпочитают сперва француза…

Ничего подобного, считают французы. Не найдя на обед негра, лошади или собаки, акула ищет британца и только если и такового не оказывается поблизости, закусывает французом».

В одной истории говорится, что, обнаружив купавшихся француза и англичанина, акула сперва пробует англичанина, потому что он ест говядину, и его мясо имеет приятный для хищницы вкус. Нетрудно догадаться, что автор этой побасёнки — любитель лягушачьих окорочков. А в его рассказе скрытая реклама — ешьте лягушек, и акулы вам не страшны. Такая вот рекламная-гастрономическая сегрегация.

Кстати, вопрос — кто аппетитнее, но уже на человеческий вкус, вполне серьёзно, хотя и попутно изучал знаменитый немецкий антрополог Эгон фон Эйкштедт. Он выяснил, что на вкус Ново-Гвинейских людоедов белые вкуснее чёрных, англичане предпочтительней французов… 

Однако пусть вас не утешает, что в этот список не попали люди других национальностей, акулы ещё не всех перепробовали…

С расширением возможностей передвижения по планете акулы начинают дегустировать и прочие народы, расширяя своё меню... Всем памятны трагические истории, случившиеся в Египте и на Дальнем Востоке; немцы, русские, украинцы, кто следующий?

Шутки шутками, но вот какая история приключилась однажды со мной и моим товарищем в Йемене на мысе Бурум, недалеко от Мукаллы.

Мы охотились, одновременно собирая моллюсков лямбисов и циматиумов, обладающих удивительной красоты раковинами. Володя Гармидер, в молодости штангист-тяжеловес, а ныне детский врач, в тот день оказался более удачливым и уже подстрелил несколько рыб и каракатиц, зато у меня в сетке для улова лежали помянутые выше моллюски.

Следует упомянуть, что мыс Бурум, самый кончик его, вползающий в воду, сверху напоминает восклицательный знак, «точка» которого обнажается только в отлив. Я как раз обплывал эту «точку» с мористой стороны, любуясь бесчисленными и разнообразнейшими рыбами, словно собравшимися здесь на некий рыбий карнавал, и уже приготовил ружьё, чтобы взять свою дань.

Чем-то заинтересовавшись, Володя отстал и тащился вдоль длинной части восклицательного знака в направлении промоины.

Из-за своей большой массы и положительной плавучести, чтобы нырнуть, он поначалу как кит вздымался над водой, громоподобно ухал, переворачивался вниз головой и, поднимая ногами волны, погружался. В общем, шума от него было на всю надводную и подводную округу.

Нырнув в очередной раз, я заметил, что между мной и «точкой» пронеслась громадная, едва различимая тень. Пока я соображал, что бы это могло быть, мимо мелькнуло ещё несколько таких же стремительных силуэтов, и ближний из них я узнал. Да это же акулы, осенило меня. Белые! Пять или шесть живых торпед целеустремлённо двигались в сторону Володи.

Я повернул к берегу и снова выглянул из воды. И вовремя. Белый пенопластовый поплавок, притороченный к сетке для добычи, до того безмятежно колыхавшийся на небольшой волне, вдруг резко дёрнулся, притонул и с глиссерной быстротой устремился в промоину. Это хозяин поплавков, вот молодец, не выпуская из рук ружья и сетки, набирая скорость, плыл под водой. Не снижая темпов, он вынырнул, приблизился к почти обсохшей промоине и, сминая ежей, словно на воздушной подушке, бешено работая ногами, чуть не посуху проскользнул между камнями и не вышел, а пингвиньим прыжком выскочил на берег. Прыжок из серии — а вам слабо?

От греха подальше выбрался на берег и я. Как оказалось, Володя внезапно увидел, что со стороны моря, совсем вплотную к нему, полукругом выстроились акулы и уставились на него.

— Ты такой большой, что они прикидывали — с чего начать, — пошутил я.

— Ага, — вытирая внезапно выступивший пот, согласился Володя.

Мы сменили место охоты, а пока шли к нему, я размышлял, почему акулы шмыганули мимо меня и заинтересовались Володей? Ведь я в тот момент был дальше от берега. Ну, конечно, у него уже была добыча, и от неё шёл запах, во-вторых, он очень сильно шумел, это тоже привлекает, а в-третьих… В-третьих, Володя был этнический немец…

В поведении акул ещё очень многое остаётся необъяснимым. Биологам океанариума на Бимини удалось измерить мощь акульих челюстей. Голодной тигровой акуле вместо мяса дали специальный динамометр. Акула набросилась на добычу, челюсти её стиснули динамометр с силой свыше двух тысяч атмосфер! По другим данным сила сжатия челюстей достигает восемнадцати тонн.

В поисках пищи акулы руководствуются в основном обонянием, а острота его такова, что они могут определить присутствие интересующих их веществ в воде при концентрации один на несколько миллионов!

И в тоже время акулы не разбираются в красках и подслеповаты, но зато они хорошо различают яркость и контрастность цветов. Кроме того, у них имеется орган — своеобразная комбинация сонара и радара — латеральная линия, при помощи которой они улавливают и различают на расстоянии малейшее колебание воды, и при необходимости устремляются в нужном направлении.

Для спасения от акулы, естественно, лучший способ — избежать встречи с ней. А если встреча произошла… Не суетиться и не паниковать, ибо выяснено, при страхе любое животное выделяет особые вещества, которые являются сигналом к нападению для хищника.

В общем, желаю вам невстречи с акулой в любых обстоятельствах.

 

В ОБЪЯТИЯХ «ФИФИ»

По административной или какой иной необходимости нас перебросили из одного района океана — банки Сая-де-Малья в другой, совершенно секретный? Причина, возможно, так и осталась бы неизвестна, да кто-то всё ж выведал — без военных не обошлось. Тогда как раз в океане квакеры расплодились. Наши, как водится, на капиталистов-империалистов бочку катили, те на нас. В общем, бяку-закоряку (по Чуковскому) сами придумали, и сами же стали её изо всех сил бояться, собственной тени устрашились.

Страшно, конечно, очень, но помаленьку начали разбираться, что оно такое. Чего мы боимся! Шпионы-разведчики зря хлеб не едят, и выведали-таки, что и супротивник тоже этих квакунов боится… Эге-е, зачесали репки адмиралы-генералы, брови насупили и догадались. Да это же инопланетяне под водой развелись и неплохо бы с ними задружиться первыми! Чтобы выведать их инопланетные технологии…

Но сгоряча наломали дров. Дело дошло до того, что с перепугу варяги свои фьорды глубинными бомбами утюжить начали. Это они советские подводные лодки уничтожали! А те всё равно квакают! Ничего не боятся. Но лишь навели ужас на местного зама Нептуна, перековыряли дно, бесполезно загубили морских обитателей. И никакого результата. Чем напугали себя ещё больше: за железной занавеской изобретены непотопляемые субмарины! И завтра начнут по всему миру коммунизм строить. Кинулись к дяде Сэму за советом, а тот сам ничего не знает и окна нараспашку — готовится выпрыгивать, спасаться от русских казаков, уж лучше у себя и сразу погибнуть, чем в Сибирь на лесоповал…

Управа сорвала нас с работ на банке Сая-де-Малья — здесь наименьшие глубины семь метров, приличному квакуше по колено, не водились они здесь — и повелела выполнять промеры глубин к югу от острова Маврикий, на двадцать седьмом градусе южной широты. Там вроде бы эти квакеры дюже расквакались…

Мы принялись исполнять.

Урезонить квакеров нам, разумеется, не по силам; из оружия ломы-багры из пожарного инвентаря, кулаки да неистощимый запас матюков, Но вот засечь, где они на свои посиделки собрались поквакать, это мы, пожалуй, могли. Естественно, об истинных целях нашей передислокации команде ничего не сказали. Бросали на амбразуру, не поведав, что из неё могут и пальнуть неизвестно чем, веником от них не отмахнуться. Очень уж хотелось начальству знать, кто там и зачем квакает? Чтобы первыми доложить.

Ещё при отходе с банки мы приняли синоптическую карту, на которой ясно проглядывался циклон, зародившийся где-то далеко на востоке к югу от атолла Диего-Гарсиа над пустынными просторами океана.

В дальнейшем путь этого циклона, как и других, образующихся в тех же местах, лежал на запад, к нам, но где он пройдёт конкретно определить пока было трудно, он волен направиться через Сая-де-Малью, Амирантские и Коморские острова в Мозамбикский пролив, чтобы погаснуть между Мозамбиком и Танзанией, а мог порезвиться южнее и, пробушевав над Мадагаскаром, развернуться чуть ли не на 180 градусов на юго-восток и устремиться на Реюньон и Маврикий. Кто знает, что этой тётке взбредёт в голову? Тётке — потому что циклоны в обоих полушариях в те годы называли только женскими именами.

Но, пройдя вторым маршрутом, посвирепствовав над Маврикием и оставив на этот раз в стороне Реюньон, циклон по неведомым причинам опустился гораздо южнее.

У судовладельца синоптической карты этого района естественно не было, и он не мог предусмотреть того, что ждало нас, но и мы, даже имея эти карты, встряли в циклон, как кур в ощип. Циклон попался игравший по своим правилам, так что вины в том, что наши пути в конечном счете пересеклись, ничьей нет.

Мы отошли с банки вовремя. Циклон пронёсся у нас за кормой, закрыв северный горизонт сплошной пеленой слоистых облаков, слегка окропив дождиком и пахнув удушливым влажным теплом вдогонку. Поблагодарив Бога и проводив его по экрану радиолокатора, на котором он выглядел лохматой белой кляксой с чёрной дырой, медленно перемещавшейся у того её края, где от неё словно клешни вытягивались в стороны тугие протуберанцы завихрений. Через двое суток мы бросили якорь в укромной лазурной бухте Порт-Луи на Маврикии. 

НАД ЗАПАДНО-ИНДИЙСКИМ ХРЕБТОМ

Так, волею судьбы в лице мадам Фифи и берегового начальства, нас занесло к тому месту в океане, где подводный Аравийско-Индийский хребет разветвляется на Центрально-Индийский — ЦИХ и Западно-Индийский — ЗИХ. Нам, коль мы выбились из графика своих работ, поручили исследовать последний.

В отличие от северных широт, пространство между 30-50 градусами южной широты не самое посещаемое место океана. Здесь, в предбаннике Антарктиды, циркумполярное течение с запада на восток и того же направления бесконечные циклоны беспрепятственно, и потому неостановимо гонят воды вокруг самого ледяного материка. Пяти-семибалльное состояние моря считается вполне рабочим, другого не дождёшься.

Непреходяще тусклое низкое серое небо, морось, мгла, ледяные ветры. Оживляют суровый здешний пейзаж лишь айсберги да птицы: альбатросы, поморники, капские голуби, буревестники, качурки.

В конце семидесятых годов прошлого века по пути следования к островам Кергелен, Крозе, банкам Обь и Лена судами, принадлежащими ЮгНИРО и Югрыбпромразведке, на ЗИХ и ЦИХ были открыты возвышенности, не доходящие на триста-четыреста метров до поверхности океана. А рыбопоисковые приборы отметили над ними скопления рыб. Дальнейшее, то попутное, то целенаправленное изучение банок показало перспективность этого района для развития ограниченного рыболовства и позволило обнаружить наименьшую глубину — двести пятьдесят метров.

Но одно дело облавливать склоны банок пелагическим или разноглубинным тралом, когда процеживается вода и нет угрозы зацепов за препятствия на дне; и совсем другое — постановка ловушек на лангустов и удебный лов. Эти способы промысла осложнялись также удалённостью от земли и отсутствием ориентиров — ни на якорь стать, ни зацепиться хоть за что-нибудь. Спутниковой навигации ещё не было.

Постоянные шторма, ледяные шквалистые ветра, корабль кладёт на борт так, что, бывает, и водицу бортом черпаем. Орудия лова приходится выставлять точечно: чуть протабанил, и пошли снасти в океанские глубины или в ущелья между пиками — крошечными банками, на которых собственно и идёт лов. Это несколько позже стали использоваться спутниковые приборы определения места, когда ошибка составляет какие-нибудь десятки метров, а тогда бывало, что и на пяток миль расхождение с истинным местонахождением не диво.

Невообразимая сложность рельефа в конечном счёте не позволила развернуть траловый промысел, к тому же, как выяснилось при детальных исследованиях, ресурс рыб оказался весьма ограниченным и легко уязвимым. Зато по рельефу можно было определять место судна, все вершины хребта, пригодные для рыболовства, стали известны и каждой присвоено название, соответствующее наименьшей глубине над ней.

 

САМЫЕ БОЛЬШИЕ ЛАНГУСТЫ — СЪЕЗДУ

Лангусты — лакомое блюдо не только для черепах, впрочем, здесь их нет, но и для людей, обшаривающих в поисках скоплений диетических (ведь в их мясе нет жира) ракообразных все моря чуть ли не до километровых глубин. Лов идёт в таких местах мирового океана, что одно лишь упоминание о работе в них создаёт человеку репутацию отчаянного храбреца. Пяти- восьмикилограммовые красавцы извлекаются ловушками с глубин, ещё недавно считавшихся недоступными, а теперь освоенных регулярным промыслом.

Тот, кто в советские времена принимал участие в партийных съездах, конференциях и тому подобных мероприятиях, наверняка вкушал заморскую диковину — лобстеров. Но вряд ли даже бровастому вождю нашему могли подать к обеду усача с ЗИХа целиком, ведь вес некоторых из них, и это только тех, что попали в ловушку, достигал двенадцати килограммов!

Так и выяснилась истинная цель нашей передислокации с банки Сая-де-Малья на ЗИХ. Шла подготовка к очередному историческому съезду КПСС, и оказалось, что все делегаты сплошь гурманы и любители заморского дива — лангустов. Реальных достижений не было, а надо же что-то продемонстрировать делегатам. Вот мы и получили архисрочное, говоря ленинским языком, задание — к столу делегатов изловить много тонн лобстеров, дабы мысль их работала продуктивно и главное в нужном партии направлении. Все готовили подарки съезду, ну и наша контора подпряглась тоже. Никакие доводы о том, что у нас нет соответствующих снастей, кончается горючее и тому подобное, в расчёт не принимались.

— Изыщите возможности, — радировалось нам. И мы изыскивали.

В очередной раз коту под хвост летели научные планы, а уж о личных никто и не заикался, выкручивайтесь. Циркулярно слались РДО другим судам, работавшим в недельном переходе от нас; все мы поднялись несколько выше, на тридцатый градус южной широты в более спокойные и тёплые воды, где и осуществлялись перегрузки. Кто-то делился снастями, другие соляркой, «червяками», то есть наживкой, а для промысла, какой предстоял нам, её надо хотя бы пару тонн. Свои исследования мы начали как обычно с гидрологии, поэтому рыбы у нас и на сковородку пока не было.

После всех приключений мы на банке «360».

Ловушка для лангустов представляет собой нечто вроде обычного речного вентеря, только прямоугольной формы, металлическая, высотой с метр и обтянута крупноячеистой делью. В трёх, а то и в пяти стенках с боков и сверху сделаны конусовидные из той же сетки рукава-входы, широкие снаружи и узкие внутри. Для большей устойчивости на грунте к нижней части ловушки по углам навешивается груз. Поскольку специально изготовленных грузов у нас нет, в ход идёт всякое ненужное корабельное железо.

У дна очень сильные течения. Без груза ловушки сносит со склонов в подводные пропасти, и они, удерживаемые поплавками-кухтылями, просто зависают над дном, тогда, конечно, никакого улова не будет. К верхней части ловушки крепится нужной длины ярусная хребтина, прочный синтетический канат, оснащенный буйком и сигнальной лампочкой от спасжилета, рассчитанной на бесперебойную работу в течение двенадцати часов с момента попадания воды в питающий элемент.

Ловушки выставляются на ночь, а с утра начинается медленный подъём. Медленный потому, что лангусты набиваются не только внутрь, на запах соблазнительной приманки, но и облепляют её со всех сторон в несколько слоёв в надежде, что те, кому «повезло» забраться внутрь, подадут голодным собратьям или что-то вынесет течением.

Иногда при подъёме хребтина не выдерживает динамического рывка и влияния волн, и рвётся. Очень досадно, когда это случается у самой поверхности. Видно, что ловушка набита лангустами, но ничего не остаётся, как наблюдать всю эту толпа раков, постепенно скрывающуюся с глаз в толще воды.

Вполне вероятно, самые крупные лангусты залезть в ловушку не могут, потому что входное отверстие в них рассчитано на средних, иначе, выев приманку, они тем же путём выберутся на свободу. Наибольшие экземпляры, не имея возможности забраться внутрь, сидят снаружи на ловушке, не расставаясь с ней даже на воздухе, так им хочется отведать привады. Обидно смотреть, как ударом штормовой волны смывает их обратно в море.

К сожалению, метод лова металлическими ловушками, обтянутыми крепкой капроновой делью, является лучшим способом уничтожения не столь многочисленных популяций этих животных. На тяжёлых скалистых грунтах, где они предпочитают обитать, при обычном для этих широт волнении, орудия лова под весом добытых лангустов и ударами волн иногда обрываются и становятся почти вечнодействующими капканами, выбраться из которых лангустам невозможно.

По результатам наблюдений было предложено применять иной тип ловушки или хотя бы в ныне используемых одну из стенок соединять с другой материалом, разлагающимся в морской воде через два-три месяца. В случае её потери голодовку в течение этого срока узники выдержат без ущерба для здоровья и спасутся.

Судя по тому, что в выставленную на сутки ловушку с приманкой лангусты набиваются как сельди в бочку и даже сидят на ней, с продовольствием у них довольно плохо. Ведь чтоб спастись, ничего не стоит просто разжать лапы и соскользнуть в воду, так нет же — эти дуралеи держатся до последнего, пока не оказываются на палубе, а потом в варочном котле.

Однако не одним же участникам съездов лакомиться лангустами. Пару штук я даже как-то привёз домой, и это оказалось гораздо легче, чем приготовить их. Пришлось варить в два приёма в самой громадной пятидесятилитровой кастрюле-выварке, что нашлась в доме, вначале башку с лапами, головогрудь то есть, а затем шейку.

Когда уловы падали, мы перемещались на другую банку. Но это пассивная рыбалка, и она малоинтересна для настоящих рыбаков, нет чувства, что это именно ты поймал, боролся с рыбой, с лангустом… А вот добыть с такой глубины рыбку слабо?

 

ПОЙМАТЬ ДЖАКАСА

Хитроумный российский рыбачок додумался и до этого. Конечно, никакой донкой, джиггером, закидушкой, спиннингом ничего не поймаешь. Вернее, поймаешь, но не почувствуешь поклёвки и потому не вытащишь. Да и времени уйдёт столько!

Поэтому в качестве удочки мы используем гидрологическую лебёдку «Океан» с четырёхмиллиметровым тросом. Этой «удочкой» можно ловить и в Марианской впадине, но нам достаточно «лески» с полкилометра. Чуть выше концевого груза привязывается веер крючков соответствующего размера. На каждый крючок цепляется «червяк» — ставридка, сардинка, или что там есть под рукой рыбно-мясное, лишь бы держалось крепко, и всё это, увлекаемое грузом, летит на нужную глубину, за которой следим по блок-счётчику. Когда до дна остаётся метров двадцать-тридцать, скорость спуска замедляется до минимальной, и на трос кладётся рука в перчатке. Первая поклёвка чувствуется сразу, но так как крючков несколько, выжидаем десяток другой секунд, этого времени достаточно, чтобы на каждом крючке сидело по рыбине, и — вира на средней скорости. Никаких подсечек, рыба цепляется сама. Она там, думается, в очереди стоит, чтобы сожрать хоть что-нибудь…

Ловец располагается на специальной площадке-балкончике, нависающем над водой, а на руле лебёдки его помощник. Два-три любителя снимают улов с крючков. В нём обычно несколько каменных окуней весом до десяти килограммов и джакасов, которые размером и внешне формой тела напоминают лещей, хотя и полосатой серо-зелёной окунёвой расцветки.

В вечной темноте ледяных, почти полукилометровых глубин рыба клюёт очень хорошо, не брезгуя никакой наживкой, не то что наши озёрно-речные привереды. Да-а, видно и там, в жуткой холодрыге голод не тётка! Невольно задумываешься, как же они так быстро находят наживку? Выходит, что рыбы там или очень много и, куда ни упадёт крючок, вокруг всегда голодная толпа желающих полакомиться на дармовщинку, или у них настолько превосходное обоняние?

Можно только представить, с какой же скоростью, опережая друг друга, мчатся они к вожделенной пище. И, что удивительно, клёв одинаково хорош в любое время суток. Оно и понятно, это у нас ночь-день, а там всё едино, одна бесконечная ночь. Жрать же всегда хочется.

 

НУ, ЗА САМООБЛАДАНИЕ!

Случаются в море и радости. Вот одна из них. Нам предстояла встреча с другим судном.

Чтобы понять, ощутить, прочувствовать, в каких условиях доводилось нам работать, я должен рассказать об одном случае, кончившемуся благополучно, а следовательно не занесённому ни в какие судовые документы и потому бесследно канувшему в лету. Зачем дразнить «гусей» — береговое начальство? — говаривал о таких обстоятельствах В.Ф. Демидов.

Работа работой, но ведь это встреча в океане, другие люди, иные впечатления. Они вышли позже и везли почту для нас, как же мы их ждали!

Редкий человек, как корабль водорослями и ракушками, не обрастает с годами какими-то памятными вещицами, вроде и не особо нужными, а выбросить жаль, потому что с ними связаны события, оставшиеся незабываемыми на всю жизнь.

Стоит у меня в серванте бутылка из-под виски со странным для такого напитка названием «Теасher». Бутылка как бутылка, не особо выдающегося дизайна, прозрачного стекла, вот только пластмассовая золотистая пробка на ней сделана так, что служит одновременно и рюмочкой грамм на тридцать. Опустошена она была после событий, едва не ставших трагическими... О них и речь.

Если внимательно присмотреться, на этой пробке-рюмке с двух сторон можно обнаружить несколько довольно глубоких вмятин, и какой-нибудь стоматологический Шерлок Холмс, наверное, легко определит их как след от зубов...

В олимпийском 1980-м случилось мне быть в очередной экспедиции в Индийском океане, где нашему судну довелось оказать небольшую услугу японцам, промышлявшим рядом. Те — вот вежливые люди! — не ограничились «сипасибо» по рации, а пришли на шлюпке и передали капитану презент. Капитан сунул свёрток мне и велел быстро посмотреть, что там. Пока я в капитанской каюте распаковывал его, высвобождая из многочисленных обёрток, обёрточек, ленточек и шнурков, коими презент был перевязан, капитан удерживал шлюпку с гостями.

— Леонидыч! — крикнул я ему в открытый иллюминатор, — Виски «Учитель».

— Там у меня в холодильнике «Столичная», — откликнулся он, — заверни им, пусть тоже поучатся...

Я мигом смотался в свою каюту, схватил кепку с олимпийской символикой, обернул ею бутылку, сколол значком со знаменитым Мишкой, запеленал в шестнадцатистраничную «Литературную газету», поверх всего ещё и куском крафт-бумаги, обвязал всё полипропиленовым шкертиком на почтовый узел — где я им ленточек возьму! — и передал капитану. Тот удивлённо глянул на объёмистый пакет, но я успокоил его, — пусть знают наших, тоже паковать умеем.

В те годы по безумным советским законам мужу и жене ходить в океан на одном судне, чтобы, сговорившись, не сбежали в радостно-манящее забугорье, низ-зя было ни в коем разе. Секс-то у нас, как известно, отсутствовал. Муж — ихтиолог, жена, к примеру, гидрохимик. Сам Бог велел быть вместе пока детишек нет, подзаработать на «шалаш», а там уж и гнездо семейное вить, да вот…

Неисповедимы судьбы не только людские, но и корабельные. Надо было долго бродить по океану, иногда почти рядом, а вот встретиться довелось на ЗИХе. Это был такой же СРТМ — Средний Рыболовный Траулер Морозильный нашего управления. По вышеуказанной причине для совершения хоздел (так это записывается в вахтенном журнале) мы швартовались друг к другу. Погода не баловала, а когда она здесь благоприятна? Всё делалось как надо, надёжно, по-морскому. Между судами друг против друга завели на плаву два больших кранца — это такие в три обхвата и четырёхметровой длины накачанные воздухом сардельки. Они изготовлены из толстенной резины, армированной специальной упругой сталью. Кроме них на носу и на корме обоих судов в самых удароопасных местах висели гирлянды обычных кранцев из скатов большегрузных автомобилей. Все эти приспособления, оберегающие суда от ударов друг о друга, скрипели так, что заглушали разговор, при этом сжатая ими вода, попадавшая в полости скатов, порой фонтанировала, обдавая наши экипажи, выстроившиеся вдоль бортов.

В ритме колебаний на длинных океанских волнах двух уже ошвартованных судов существуют следующие моменты: вздымаясь на волнах, суда могут в верхней точке либо сходиться бортами и погружаться, расходясь килями, либо, наоборот, в верхней точке расходиться, а, опускаясь, сходиться. Бывает, конечно, и колебание враздрай — одно вверх, другое вниз, надо ловить момент, чтобы перейти с судна на судно.

Через несколько секунд Юра Самосвал, наш штурман, намеревался обнять жену (она работала на том судне, с которым мы встретились, и сейчас стояла в общем строю, высматривая любимого). Придерживаясь правой рукой за нависающий край шкафута, левой Юра сжимал бутылку того самого японского виски, переподаренного ему капитаном ради такого случая. Юре некогда было ждать, когда палубные команды под руководством боцманов перебросят трапы, протянут поручни-леера, вывесят и закрепят между бортами под трапом страховочную сетку...

Всего-то встречи — пару часов! Юра привычно ловил миг, чтобы оба судна поднялись на волне, а борта их сравнялись и замерли на мгновение, прежде чем ухнуть в провал между волнами. Бывалому мареману перешагнуть в такой момент с борта на борт не составляет труда.

Самосвал — это, конечно, не фамилия, а прозвище, метко данное Юре за мощь сложения и незлобливость характера. Никакая хворь его не брала, и где бы он ни работал, в тропиках или Антарктике, всегда ходил в самой лёгкой обуви — «вьетнамках». Обувка эта удобная в смысле быстроты одевания-снимания, но у неё есть одно неприятное свойство: в случае попадания воды под ступню скользит, словно наступил на мыло. Вот эта-то «вьетнамка» и подвела Юру. В момент отталкивания от борта плеснувшая волна увлажнила стопу толчковой ноги, он поскользнулся и как подрезанный сверзился в пропасть между начавшими расходиться судами...

Я как раз выглядывал из иллюминатора своей каюты, выходящей на шкафут, узнавая знакомые лица, и увидел, что Юра скрылся под водой, сжимая в вытянутой вверх руке бутылку. Кто ахнул, кто охнул, а кто и покрепче выразился. Я встретился взглядом с Аней, женой Юры. Мы работали вместе в институте, и я хорошо знал её. «А где Юра?» — спрашивали её глаза.

В тот миг, когда Юра собрался прыгать, Аня пригнулась, чтобы стряхнуть что-то с брючины или поправить (ох уж эти женщины!), и ничего не видела. Все уставились в воду, лихорадочно выискивая голову, которая должна, должна же вынырнуть где-то! Но томительно текли секунды, сливаясь в минуты, а Юра не выныривал...

Момент падения видели матросы, да и мимо капитана не прошло, он стоял на мостике, командуя швартовкой; где же ему ещё быть?

Значительно позже, когда всё миновало, Юра рассказывал, что ещё в полёте прикинул, что следует делать. Ни в коем случае не выныривать сразу. Раздавит как котёнка, не бортами, так кранцами. Выбираться надо исключительно на другую сторону судна и рассчитывать только на себя. И потому ещё в полёте просто вдохнул, сколько успел, воздуха и, используя силу инерции, пошёл вглубь. Злополучные «вьетнамки» вместе с подарками, рассованными по карманам и за пазухой, сразу же вымыло, он и не заметил когда, поэтому отталкиваться от бортового киля ему пришлось босыми ногами, а от днища судна — бутылкой виски, которую он, к собственному удивлению, ощутил в руке.

Человеку, незнакомому с морем и кораблями, может показаться, что Юру должно было неминуемо расшибить вздымающимся и падающим судном, но этого не произошло, потому что он колыхался в едином ритме и с судном, и с прилегающей водной массой.

Уже миновав другой бортовой киль и карабкаясь вверх по левому борту, Юра вдруг сообразил, что если никто его не увидит, то можно прикинуться кнехтом-дурачком и твердить, что никуда не падал. Теперь всё зависело от скорости, с какой он заберётся на судно, переоденется и явится пред очами жены. Как и рассчитал, он вынырнул там, где стыковались траловая палуба и надстройка. Здесь по центру палубы, перед рубкой, почти от борта до борта располагалась траловая лебёдка, а возле самого борта — трап на мостик. В этом месте за бортом всегда болталась «сопля», то есть крепкий конец, к которому привязывалась швабра для полоскания или одеяло, шерстяной свитер и тому подобное — для стирки. За неё-то Юра и ухватился перевести дух. Теперь спасён, подумалось ему. Вода хоть и была довольно свежей, градусов семь, но он не замечал этого.

Для дальнейших действий нужны были обе руки. Бутылку — не выбрасывать же её теперь! — пришлось крепко зажать зубами. Он подтянулся и, перебирая ногами по корпусу судна и перехватывая конец руками, добрался до ватервейса (прямоугольного жёлоба для стока воды, идущего по краю палубы вдоль всего борта с внутренней стороны от бака до надстройки). Тяжелее всего пришлось, когда гребнем волны судно стало поднимать вверх, тут, пережидая подъём, всей тяжестью тела повис он на кромке ватервейса. Юра ожидал этого момента, и потому подъём не застал его врасплох. А как только судно вновь опустилось, вода подняла его вверх, он изловчился и забросил правую ногу, а затем и руку на планшир, получив дополнительные точки опоры…

— Меня могли оторвать от судна только с куском борта, — смеялся Юра, показывая нам, как он удерживался в таком положении.

Все настолько были поглощены высматриванием «утопленника» между бортами, что никто не заметил, как Юра под прикрытием лебёдки шмыгнул в свою каюту, мигом содрал с себя мокрую одежду, сунул её в тазик и засыпал порошком, вроде как замочил для стирки. Так он замёл следы купания, дабы избежать неминуемых разбирательств, и в дальнейшем решил всячески отрицать, что вывалился за борт. Иначе могут списать на берег в бичи.

— Что там случилось? — занося ногу на трап-мостик между судами, спросил он вахтенного, зачарованно глядящего за борт.

— А ты не знаешь? — не оборачиваясь, ответил тот, — Самосвал за борт сиг… — и осёкся, увидев виновника происшествия сухим, здоровым и невредимым.

Мы не верили своим глазам! Ведь все же видели, как он раскорякой летел за борт! Чертовщи-и-на! А Юра, живой и с всегдашней своей усмешечкой, перемахнул трап, и уже обнимал жену, спеша уединиться с ней в каюте...

Тем не менее капитану надо было докопаться до истины. Встреча судов естественно не ограничилась двумя часами. И вот мы сидим у него в каюте: капитан, Юра с женой и я. На столе початая бутылка «Учителя». Меня привлекает пробка с глубокими выемками — откуда они взялись?

— Так как же ты всё-таки оказался на судне без посторонней помощи? — в который раз допытывается кэп у Юры. — Я же собственными глазами видел твой полёт.

— Да никуда я не падал, — стоит на своём Юра, — это вам всем померещилось. Наваждение какое-то!

Его правоту подтверждает и Аня: «Он сухой и не холодный», — говорит она. У женщин свой взгляд на мир…

Леонидыч молчит, обдумывая ситуацию и соображая, что Юру не расколешь, машет рукой: «Ладно, у всех налито? — и произносит тост, достойный тогда ещё не существовавшего киношного генерала. — Ну, за самообладание!»

Глава 9

МОРЕХОДЫ ПОНЕВОЛЕ

 

НАСЕКОМЫЕ

Охота на «стасика» в собственном ухе — Богомол — Жажда — На судне полно пчёл — Чёрное, волосатое и гудит — Безусого не бьют

ПТИЦЫ

Горлицы — Бестолковый конёк — Трясогузки — Другие птицы — Кулик — Ласточки — Благодарность — Не обижайте ласточек — Кого доят козодои? — «Человек» за бортом — Оживший покойник — «Моторист» Кеша — Зубами клацает, шипит и кусается

РАСТЕНИЯ

Десять дней в земном рае

МЛЕКОПИТАЮЩИЕ

Ну и бестия эта крыса — Подпольщик Кагуляр и крысы — Янек и Васо — Невеста для Кагуляра — Садык

 

НАСЕКОМЫЕ

 

ОХОТА НА «СТАСИКА» В СОБСТВЕННОМ УХЕ

Многие люди считают достойными внимания только крупных или внешне привлекательных животных и платят большие деньги, чтобы завести у себя аквариумных рыбок, одомашненных или диких зверушек, певчих птиц, а то и тигров или крокодилов. И в самом деле, видели вы таких оригиналов, чтобы добровольно держали в доме — ну не клопов-тараканов с мокрицами и молью, а хотя бы пауков или кузнечиков?

Речь также и не о молях, мучных червях и других насекомых-вредителях, что обитают в сухофруктах и крупах, и которым в обозримом будущем не грозит занесение в Красную книгу.

Расскажу лишь о тех, что залетают на судно, когда оно находится в море вдали от берега, или о тех, которых мы сами ловили на берегу и держали затем в лаборатории или в каютах.

У меня, конечно, среди крупных животных тоже есть свои любимчики, но неизъяснимое удовольствие доставляет и общение на досуге и с теми, которых мало кто сочтёт в какой-то степени занимательными.

Разумеется, такие экзотические обитатели земли как рыбы, предпочитающие большую часть времени проводить в засаде на ветвях деревьев и ловить бабочек и стрекоз; ящерицы, бегающие по стенам и потолку с проворством, какое мы умудряемся проявлять разве что перебегая улицу в неположенном месте; или морские водомерки-голобатусы, всю жизнь бороздящие просторы океана — все они способны вызвать заинтересованность одним лишь упоминанием о их необыкновенных способностях. Однако и наши самые обычные птицы, звери и насекомые, в особенности те, что волей-неволей попали в непривычные для них морские условия, преподносят немало любопытного и поучительного, а, кроме того, служат хорошей разрядкой в сравнительно однообразной судовой жизни.

В море, прежде всего на длинных переходах из одного района работ в другой или после многочасовых вахт, очень успокаивает звонкая мелодичная трель обыкновенного сверчка, живущего у меня на столе под обрезанной бутылкой. Она вызывает из глубин памяти милые сердцу воспоминания, выпукло приближая всегда дорогое прошлое…

Занятно наблюдать забавные охотничьи уловки богомола, сочетающего в своём облике черты смиренной святости с бесстрастной иезуитской расчётливостью.

Даже заурядная травинка, случайно проросшая в заполненном сигаретным пеплом цветочном горшке, может вызвать столько радости, тревог и забот о её существовании, сколько на суше не вызовет майский луг с обилием всевозможных трав и цветов.

Вероятно, ни одна дама, одаренная букетом самых роскошных и дорогих цветов, не испытывала тех чувств, что пережил я, когда мне в Антарктике на день рождения подарили букет, тронувший меня до слёз. Он состоял из трёх чесночных стебельков, в совокупности не достигающих толщины карандаша, и стручок горького перца величиной с напёрсток, выросший в море почему-то сладким.

Большинство зверей до водворения на постоянную квартиру жили в коробках, полотняных мешочках, бутылках или банках. После любого выхода на берег мы обрастали множеством зверей. Не стали исключением и вылазки в окрестности города Карачи в Пакистане. Здесь наш мини-зоопарк пополнился десятком гекконов и тремя кузнечиками с невиданной жёлто-зелёно-чёрной полосатой окраской брюшка и оранжевыми подкрыльями, подбитыми бирюзой. Кузнечики были пойманы в интимнейший момент своей жизни, и мы надеялись увидеть их потомство.

Полудюжина илистых прыгунов или периофтальмусов, дальних родственников наших азово-черноморских бычков, ящерица — круглоголовка, агама и богомол довершали коллекцию.

Насекомые — не редкость на судах. Я не имею в виду забегающих иногда при стоянке в порту огромных, почти пятисантиметровых тропических тараканов. Это и не вульгарные наглые пруссаки, неистребимо живущие на всех, кажется, плавсредствах. Пользуясь ночной неподвижностью жертвы, они выедают у нас в пятках, в наиболее нечувствительной коже, окопы, траншеи и другие колдобины.

Во все свои экспедиции я брал для чтения «Литературную газету», скапливавшуюся за время моего отсутствия. На последней юмористической странице однажды был напечатан рассказик о том, как некий товарищ, глядя, как знакомые обзаводятся разной живностью, а потом прогуливаются с ней, тоже завёл себе совершенно необременительных существ — тараканов, содержал их в спичечном коробке, демонстрировал собаководам и кошколюбам, называя всех огулом «стасиками». Я прочёл рассказ коллегам, и с моей и автора лёгкой руки это имя прижилось на судах и даже попало в литературу.

Один такой бесцеремонный наглец, возможно из любопытства или на поздний ужин, а может быть, подыскивая более подходящее жильё, ночью забрался мне в ухо. Я проснулся от оглушительного грохота в собственной голове, когда он стал прогуливаться по барабанной перепонке, спросонья не понимая, что со мной происходит.

Что делать? Попытка извлечь нахала пальцем не удалась, я только загнал его глубже. Паникуя, стасик засучил лапками с такой скоростью, что мне показалось, в ухе у меня разместился какой-то современный диско-оркестр. Раздумывая, а не прогрызёт ли он перепонку, я посветил ему фонариком в надежде выманить на свет. И тут же понял, что совершил ошибку, ведь тараканы ночные насекомые и свет их только пугает! Представьте, этот хам, прячась от света, стал пробираться в самые потаённые ушные закоулки, куда-то в район наковальни и молоточков!

Тут-то я и проникся состраданием к мопассановскому дяде Бельому, которому в ухо забрался подобный зверь. Я почти оглох, голова у меня кружилась, казалось, что я попал в какую-то клепальную мастерскую. Хотелось только одного — извлечь и удушить гадёныша.

Делать нечего, бужу соседа по каюте Сергея. Объясняю ситуацию. Серёжа мастер на всякие выдумки, он предлагает следующий вариант. Налить в ухо воды, таракан всплывёт, уцепится за спасительный берег — наружную раковину — и или удерёт, или мы его ловим и да-а-вим!

Вариант интересный и легковыполнимый, но как потом избавиться от воды? Вместо того чтобы спать, прыгать среди ночи на одной ноге? У меня в детстве были проблемы со средним ухом, и память об этом не самая приятная.

— Ладно, — выдаёт Серега другую идею. — Мы ему трапик сделаем, может он лапки в сере измарал, и они у него соскальзывают?

Измученному несмолкающим громыханием мне уже всё равно. Трапик так трапик. Вяло интересуюсь: «А из чего трапик?»

— Хе, — потирает руки Серёга, — можно из спички, бумажки, ватки, да хоть из надфиля, он и узкий, и шершавый, зверюга не забуксует.

— Может смазать чем-нибудь вкусным, чтоб быстрее выкарабкался? — обречённо подсказываю я.

Ложусь на бок, Сергей вставляет надфиль в ухо, я корректирую его погружение, чтоб не проткнуть перепонку, качнёт ненароком.

Таракан оказывается смышлёным огольцом. На что уж Серёга проворный мужик, а и то не успевает его ущучить, стасик шмыгает по «трапику», только его и видели. И лапки не соскользнули…

С неделю ещё, помаленьку стихая, гремит и шебуршит у меня в ухе. Но с тех пор, попадая на суда с обилием тараканов, уши на ночь я затыкаю ватой.

История со стасиком подвигла нас заняться наблюдением за ними. Всё ж таки научные сотрудники! Из ихтиологов, попутно став энтомологами, расчерчиваем лист миллиметровки на несколько графиков. По вертикали отмечаем количество встреченных экземпляров, по горизонтали число месяца. Причём для белесых младенцев, самок и самок с оотеками — яйцесодержащими капсулами — графики отдельные.

Конечно, четыре месяца наблюдений — не срок, так как таракан, чтобы стать взрослым, должен несколько раз линять, после каждой линьки вырастая и меняя цвет, прежде чем через шесть месяцев достигнет совершеннолетия. Температура в судовых каютах в антарктических водах несколько выше двадцати градусов, что позволяет им развиваться именно такими темпами, давая два поколения в год. При повышении температуры тараканы развиваются быстрей. Вот почему в тропиках они плодятся интенсивней, а цикл развития сокращается до двух с половиной месяцев.

У одного матроса, вероятно с тоски, прорезались незаурядные дрессировочные таланты. Он стал натаскивать тараканов. Непослушных труднообучаемых он наказывал, безжалостно выбрасывая за борт. Вероятно, те, что оставались, смекнули, какая кара ждёт их в случае неповиновения, и очень споро обучались несложным повелениям хозяина. И усердие судового Дурова было вознаграждено. Сам мастер (капитан) приходил подивиться на цирковую труппу стасиков, резво исполнявших номера. Они катались на «чёртовом колесе», возили тележку… Всё это с адским терпением дрессировщик изготовил из подручных материалов.

 

БОГОМОЛ

В вавилонско-мессопотамские времена, а возможно и до них, долина реки Инд имела совсем другой вид чем ныне. Раскопанное древнее поселение в окрестностях Мохенджо-Даро свидетельствует о славном цветущем крае. Ныне это унылая глинисто-щебенчатая местность. Вокруг, куда хватает взгляда, простираются буровато-жёлтые, местами красноватые, усыпанные обломками каменистые плато, изрезанные руслами высохших рек и ручьев. В мглистой пепельно-серой дали виднеются невысокие гряды растрескавшихся вздыбленных холмов, изборождённых глубокими морщинами оврагов.

Кое-где радуют глаз островки зелени, но при ближайшем знакомстве они оказываются громадными — с автобус непробиваемой густоты кустами-рощами древовидных молочайников, составленных из бесчисленного множества четырёхгранных канделябровидных суставчатых колен. Любая грань такого колена по всей длине предусмотрительно оснащена розетками загнутых к середине стебля колючек. Просунуть руку внутрь такого куста за два-три ближайших канделябра можно, а вот выбраться без ущерба — мудрено. Каждый куст имеет множество стволов, образованных коснувшимися земли отростками. Всё это надёжно спрятано в глубине за непроходимым барьером разросшихся ветвей.

Используют ли молочайник в хозяйственных целях местные жители, не знаю, но все мелкие животные при малейшей опасности стремятся в его спасительное укрытие. Другие растения, змеи и ящерицы обыкновенные, гекконы, птицы и насекомые, сухопутные черепахи и ежи, дикобразы, лисы — друзья они между собой или враги — все находят стол, дом и убежище в кустах молочайника. Как-то непривычно называть растением это прямо-таки сооружение, сотворённое природой вероятно с единственной целью — дать убежище другим своим созданиям, при взгляде со стороны напоминающее хорошо укреплённую коммунальную квартиру. Белый сок молочайников ядовит. Кажется, никто за всю эволюцию так и не приспособился питаться этой сочной зелёной массой.

Более похожа на обычный кустарник разновидность пустынной акации, но и ей, защищаясь от вездесущих коз, приходится в конце концов принять шаровидную форму. Чтобы не только выжить, но и расширить жизненное пространство, из акациевого шара (почти той же непроницаемой густоты, что и молочайник) сперва вырастают чуть ли не двадцатисантиметровые колючки. Со временем, если успеют, они не только одревесневают, но, в свою очередь, по мере роста по всей длине обрастают колючками поменьше, иначе тут же будут съедены, а уж затем, под их прикрытием, прижимаясь друг к другу и к колючкам, настойчиво пробиваются зелёные побеги и тоже покрываются колючками.

Между молочайником и акациями с притворно отрешённым видом бродят задумчивые козы, выискивая чуткими губами что-то съедобное среди щебня. Одновременно они высматривают раскосыми бесовскими глазами незащищённые колючками листики, а приметив, не отступают до тех пор, пока листик не окажется в желудке. Козы прогуливаются не только между кустами, но и по ним; почти каждый акациевый и молочайниковый шар увенчан козой, выковыривающей копытцем из его глубины живую ветку.

Пока я наблюдал за бородатой козьей бабушкой, настырно пытавшейся ухватить упругую веточку, в самый последний момент распрямлявшуюся и ускользавшую от её цепкого языка внутрь шара, краем глаза заметил некое шевеление на верхушке сухого кустика, возле которого я сидел, притомлённый зноем. Я присмотрелся, но сизые иссохшие былки, не удостоенные даже козьего внимания, не подавали признаков жизни. Я снова переключился было на козу, копытом, удлинённой мордой и языком старавшуюся удержать ветку, но в тот же миг одна из былинок, на которые я только что смотрел, отделилась, упала на землю и исчезла в ворохе таких же обломков. Теперь, не решаясь даже моргнуть, чтобы стряхнуть пот, заливавший глаза, я уже не спускал взгляда с того места, где она пропала, тщетно пытаясь выделить среди мусора контуры живого существа, — и моё терпение было вознаграждено.

Неотличимый ни формой, ни цветом, ни сухостью своей от опада, смиренно поджав передние ноги и медленно поворачивая треугольную лисью головку на хилой тонкой шейке, в развилке сучков, вцепившись в них задними ногами, примостился богомол. Судя по внешнему виду нельзя было сказать, что этот дальний родственник тараканов питался изобильно или хотя бы регулярно, но кажущаяся тщедушность его была обманчива. В сухопаром аскетическом теле таилась незаметная на первый взгляд энергия бегуна-марафонца и резвость спринтера в сочетании с поразительным умением после мгновенной остановки превращаться в невидимку, затаившись среди переплетения веточек и высохших травинок.

Этот богомол был, вероятно, из рода пустынных богомолов риветина, умеющих не только часами выжидать редкую добычу, но при необходимости и догонять её.

Возможно, если бы он знал, что я посажу его в жестянку из-под пива, на стенках и дне которой кое-чего осталось от хмельной влаги, он не стал бы изводить меня бегом по пересечённой местности. Но он этого не ведал, и потому гонка под лучами полуденного солнца тропиков началась. По окончанию кросса истёкшей из меня жидкостью можно было утолить жажду целого легиона его собратьев…

Чтобы не выпускать упрямца из вида, преследую его на четвереньках, иначе он сразу же теряется на сером фоне пересохших травинок. Постоянно попадая голыми коленками то на колючки, то на камни, загоняю аскета на отдельную веточку и поднимаю вместе с ней. Ему ничего не стоит спрыгнуть в любой момент, но он не делает этого, а я, парой глотков осушив банку пива и возместив в некоторой степени потери влаги, получаю прекрасное убежище для богомола, где он, кажется, тоже следует моему примеру; это я насчёт пива…

Вечером, когда я вытряхнул его из банки и позволил посидеть на свободе, он не только не обрадовался этому и не предпринял попыток к бегству, но, похоже, норовил снова залезть в банку. Я понял, что он не до конца обследовал уголки её, где сохранилось пиво, и не стал ему мешать.

Раскачиваясь и ритмично взмахивая, словно в поисках опоры, правой передней ногой, придерживаясь веточки левой, богомол направился в банку походкой, напоминающей возвращение домой вдоль знакомого забора подгулявшего мужичка и внезапно обнаружившего, что забор исчез… Озадачит кого угодно, что уж там говорить о богомоле!

То, что пиво он пробовал первый раз — точно, но кто станет утверждать, что до этого он вообще пил хоть что-нибудь!

Богомол так и остался жить в пивной банке, куда для удобства была вклинена веточка. Вечерами я открывал темницу — марлевую повязку, вынимал веточку с богомолом и укреплял её возле лампы. Постепенно он поднимался вверх, принимая позу охотника и блаженствуя в тепле в ожидании добычи, с явным интересом следя за единственным шевелящимся предметом — моей авторучкой. Привыкнув к длительным постам, он и на судне, несмотря на однообразную, но, я думаю, достаточно калорийную пищу — тараканышей, не излишествовал, питаясь умеренно, словно зная, что еда есть всегда и ею можно наслаждаться сколько угодно. Одним юным прусаком величиной с льняное семечко богомол насыщался чуть ли не на неделю. Вся трудность состояла в том, чтобы предложить ему еду.

Живые тараканы шустро разбегались по столу и никак не хотели забираться на ветку, а от придавленных, поднесённых к самому рту, он брезгливо отворачивался и уклонялся всем телом. Прирождённый охотник, богомол ел только то, что добывал сам, свеженькую убоину. Приходилось исхитряться, ловить живьём ещё белесый тараканий приплод, приклеивать к спине очередной жертвы нитку и, имитируя свободный полёт, раскачивать дичинку перед его мордашкой. Зачарованно понаблюдав некоторое время за поживой и оценив намётанным глазом гурмана гастрономические достоинства будущей добычи, после прикидок траектории броска (а расчёты его всегда были точны) богомол резким, неуловимо-неожиданным выпадом захватывал жертву. Вырваться из его объятий было невозможно. Рассмотрев добычу, он принимался неторопливо очищать аппетитную тушку от несъедобных на его вкус деталей — лапок, надкрылий, усиков. Вся эта шелуха, кружась, летела на стол.

Однако в настоящий экстаз богомол приходил при виде жужжащей мухи. Та, даже с одним крылом, приклеенная к нитке, словно сознавая, что её ждёт, умудрялась выделывать такие пируэты и совершала колебания столь замысловатой амплитуды, что богомолу долго приходилось ловчиться, выбирать позицию, выжидать попадания мухи в расчётную точку, прежде чем схватить её наверняка. Было видно, как азартно блестят глаза, подрагивают в нетерпении ловчие ноги, а челюсти суетливо шелушат лакомый трофей.

Как-то у меня не было времени заниматься ловлей тараканов, и я предложил ему, всё на той же ниточке, капельку мёда. Видимо это было столь непривычно, что богомол долго раздумывал, прежде чем нерешительно схватить её, словно соображая, что это неживое и здесь незачем выкладываться по полной. Сладкое пришлось ему по вкусу, и отныне, проголодавшись без мясца, когда мы долго находились вдали от берега и мухи к нам не долетали, а заниматься кропотливой работой по отлову живой тараканьей мелкоты, да потом ждать пока приклеится нитка — не хотелось, я подкармливал его медком. Но всё-таки муха, живая жужжащая муха всегда оставалась пределом его мечтаний.

Вероятно, мне попался богомол аскет, или на его аппетите сказался стресс, всё-таки он жил в неволе и питался непривычной пищей. А может, на него подействовало снижение температуры, так как, ведя свою обычную жизнь, богомолы одни из наиболее прожорливых и тем самым полезных насекомых.

Но это те виды, что живут в богатых охотничьих угодьях среди изобилия насекомых, во влажных тропиках или у нас, в средних широтах.

В пустынных местностях они хоть и всеядны, но из-за недостатка пищи легко переносят долгие периоды бескормицы.

В их рацион, у различных видов, входят животные от тли до ящериц и мелких птиц, не брезгуют они и представителями своего вида. Самки, пользуясь тем, что они крупнее и сильней, в случае отсутствия другой пищи, нимало не смущаясь, меланхолично поедают более мелких самцов. Те, занятые возможно и для них увлекательным мероприятием, почему-то не убегают, видимо осознавая ответственность. Причём, заботясь о непрерывности действа и полноценном оплодотворении, сиротя будущих младенцев, самки начинают закусывать их папашей с головы и прочих несущественных для качества процесса частей тела… Что делать, если развитие яичек требует большого количества энергии и белка, а плоть партнёра ничуть не хуже любой другой удовлетворяет эту потребность. Ведь он как раз под рукой, то бишь лапой, а охотиться в столь щекотливый момент не очень сподручно…

Не подумайте только, что одни только богомолы такие ужасные каннибалы. Наши, мужского пола неумолчные летние стрекотальщики — кузнечики — тоже безжалостно поедаются соучастницами действа. Интересно знать, поют ли они в этот момент? Таких наблюдений вроде бы нет.

А вот некоторые мамани-паучихи так мудро рассчитывают завершение своей жизни, что она кончается как раз в тот момент, когда её многочисленному потомству приходит пора начинать питаться самим. Но чем? Выползи они на охоту, их самих переловят и съедят быстрей, чем удастся сплести паутинку. Об этом заранее побеспокоилась заботливая мамаша; рядом с оголодавшей детворой самопожертвенно лежит её совсем свежий труп — хватит на всю орду…

В основном, богомолы — охотники-засадчики, для чего очень искусно маскируются под форму и цвет листьев, траву, кору деревьев. Но пустынные виды, живущие в районах, где можно за всю жизнь не дождаться и завалящей мухи, довольно шустро гоняются за переползающими насекомыми и столь же проворно удирают от опасности.

Многие из них способны не только проявлять чудеса терпения и маскировки, подкрадываясь на расстояние «выстрела», то есть выброса лап к размечтавшейся не ко времени бабочке или другому насекомому, но и подманивать жертву, поражая её раскраской; и не хочешь, да присядешь на столь чарующий «цветок».

Богомол в меру своих сил развлекал меня и соплавателей на протяжении всего рейса. Он благополучно перенёс все его тяготы то сидя в одиночестве в сумерках банки и вспоминая просторы родного кустика, то коротая со мной вечера и наслаждаясь теплом лампы.

По прибытии в декабре в Керчь, он неоднократно демонстрировал своё умение по части ловли мух, тараканов и пауков, благополучно дожив до весны. Но однажды мне пришла в голову мысль улучшить ему жилищные условия и переселить в светлую стеклянную банку.

В сезон заготовки клубничного варенья она понадобилась жене, и та просто выбросила богомола, даже не заметив его. Меня утешило лишь то, что всё это случилось в конце мая начале июне и верится: в травяных джунглях нашего двора он благополучно прожил свой век до самой осени.

 

ЖАЖДА

Как ни пылесось квартиру, как ни сметай паутину, а где-нибудь в уголке, за книжным или платяным шкафом, под кроватью, полкой или в ином укромном месте притаился в своей ловчей сети обыкновенный домашний паук. Сплести это орудие для него плёвое дело, а потом сиди хоть всю зиму и терпеливо поджидай улова.

Правда, время от времени он сматывает поизносившиеся пыльные сети, съедает их и ткёт новые; такой вот эколог, заботится о доме. Но делает всё это он столь быстро и незаметно, что мы думаем — у него одна и та же сеть. Ничего подобного! То радивая хозяйка тряпкой махнёт, урон причинит, то таракан всю снасть порушит, опять же и мышка может на хвост намотать... Да и добыча, если крупная муха, оса или пчела, тоже бед натворят и на свободу вырвутся. Вот он и чинит, и снова стоически ждёт, может, попадется какая моль или заблудший тараканыш молодого приплода. Скудна зимняя добыча.

Иногда он прячется, но всегда держит в одной из лап конец паутинки, по несинхронному дрожанию которой мгновенно определяя, попала в сеть добыча или опять хозяйка орудует метёлкой — чистюля выискалась!

Если паука не тревожить, он будет сиднем сидеть, вернее, висеть и не проявлять никаких признаков жизни. Ну ладно, с едой он как-то перебивается, а вот что он пьёт? Может ночами пробирается на кухню или к иному источнику влаги? Я не то чтобы был сильно озабочен его проблемами, но иногда задумывался над этим, когда, работая за письменным столом, что-то обдумывая, откидывался на стуле, оглядывая потолок с примостившимся в углу квартирантом.

Уходя в свой первый рейс, аккуратненько, чтобы не поломать ему ноги, отловил паучка-знакомца, посадил длинноногого ткача в пол-литровую стеклянную банку, закрыл её пластмассовой крышкой и уже на судне поставил в изголовье своей койки за подушкой.

Потекли будни рейса. Каждое утро в течение всей экспедиции я начинал с того, что открывал крышку, вредил пауку, обрывая всю паутину, и снова закупоривал узника-одиночку.

Во время экзекуции паук сидел на дне банки, безгласно перенося мои издевательства. У него не было ни еды, ни питья, но он упорно восстанавливал паутину и висел в центре её в тщетной надежде дождаться добычи. Паутина не становилась тоньше, да и количественно не убывала. Откуда же он добывал сырьё для своих сетей? Попутно я решил посчитать, сколько метров паутины баночный сиделец изготовит за пять месяцев?

Чтобы заплести горловину банки, по моим расчётам ему требовалось около полуметра паутины. Таким образом, ничего не потребляя, он сумел выработать за сто пятьдесят пять суток около восьмисот метров сетей! При этом он не отлынивал, не саботажничал, паучку его работа не надоедала, он не обнаруживал усталости, невозможности или нежелания и дальше продолжать своё бесполезное с моей точки зрения занятие. С моей, но не с его! Очень дисциплинированный, настойчивый и терпеливый товарищ, ведь цель — жизнь!

Этот результат, конечно, не рекорд. При проведении специальных опытов некоторые виды пауков выделяли нить километрами за несколько дней. Что касается сырья, то почти все пауки могут многократно поедать собственные сети и готовить из них новые. Такое вот безотходное производство. Поскольку питаться отдельными паутинками не очень удобно (это если бы мы, к примеру, питались многометровыми вермишелинами или колбасами-сосисками толщиной с ту же паутинку, да хоть и с волосинку, жевать забодаешься), пауки приспособились сматывать обрывки в клубок и употреблять уже его. Мы ведь тоже наматываем «червячков» на вилку!

В таком виде можно хоть что-то «укусить», вернее, во что-то запустить дозу пищеварительных соков, дождаться, пока блюдо дозреет и уж тогда приступить к трапезе.

Прошло время. Полугодовой рейс заканчивался, наступил последний день экспедиции. В ожидании лоцманского катера мы стоим у знаменитого сорок первого буя перед входом в Керченский пролив.

Только тот, кто возвращался из длительных океанских рейсов, может понять наши чувства, предвкушение встреч, жгучее нетерпение, желание поскорей очутиться дома. Не спится, не лежится, ничего не делается, всё валится из рук. Закинув руки за голову, лежу, смотрю в подволок, проигрывая в уме варианты долгожданной встречи, и невзначай дотрагиваюсь до банки с пауком. «Ну что, мореплаватель, возвратились к родным берегам?» — беседую я с баночным узником.

Я давно уже решил выпустить его дома в том же углу, где и взял. Снимаю крышку и начинаю рассматривать членистоногого под увеличительным стеклом, н-да! Сказать, что паук исхудал, ничего не сказать. Он просто иссох, и прежде-то пузцо его не выглядело сытеньким, так, с маковое зёрнышко, а к концу рейса передняя стенка брюшка буквально прилипла к спине. Вот беда, и подкормить-то нечем, в декабрьском воздухе с мошкарой напряжёнка. Ладно, дам хоть водицы, попей, соплаватель!

Я наклонил банку под углом, чтобы вода не расплескалась по дну, а собралась в одном месте и, стараясь не задеть каплей паутину, не проинформировать паука — капнул мимо.

То, что произошло дальше, потрясло меня. Что тут случилось с моим подопечным! Это надо было видеть своими глазами. До того сидевший в середине сети, он не скользнул по паутинке на дно сосуда, а сиганул на воду, как кошка на мышь, и, прижимаясь всем телом к стеклу, приседая на ногах, принялся пить, пить, пить. Как он пил! Он то отжимался от стекла, как будто смакуя воду и переводя дыхание, то снова прижимался к нему, словно накачиваясь. По мере того как иссякала капля, паук на глазах распухал, наливался и толстел, утоляя лютую должно быть жажду. Тогда я провернул банку, чтобы остатки влаги перетекли в сторону, но паук мгновенно оценил ситуацию и одним прыжком переместился вслед за ней, не отрываясь от благословенной влаги, и без передыха высосал и вылизал всё!

Если перед тем как начать пить, паука можно было по толщине сравнить с листом тонкой бумаги, то теперь это была горошина на ходулях. Он подлизнул остатки, ощупал лапками капельные окрестности и, отяжелев в несколько раз, шатаясь из стороны в сторону, с видимым трудом без обычной прыти подобрался к паутинке и вскарабкался на своё место. Паутина провисла под его тяжестью.

Значит, они всё-таки пьют!

Я наблюдал за пауком, а мне вспоминались военные годы и жаркая летняя степь, в которой я с лета 1943 года пас овец. Гонял череду, так называлась эта работа, в общем несложная. Собираю чуть ли не с пяти утра, только-только начинает светать, овец на нашем краю деревни (их немного, штук сорок-пятьдесят), и по определённому маршруту гоню отару на пастбище. До сих пор сам себе удивляюсь, как её доверяли мне, шести-семилетнему, в сущности ребёнку! А кому ж тогда поручать? Нехожалые старики, старухи, да вот мы — дети-мужички… а опасность была, и немалая. Свирепствовали бирюки — волки, отъевшиеся и расплодившиеся в сорок втором — сорок третьем в присталинградских степях; оставшись без щедрого корма, отыгрывались теперь на «вивцях».

Чего испугались овцы, не знаю. У них страх передаётся мгновенно и всем. Стадо ринулось врассыпную, как бильярдные шары после начального удара кием. Собирая овец и ничего не замечая, в адову послеполуденную жару, босиком по стерне, я метался от одного края стада до другого. Пока бегал, боясь потерять хоть одну, дышал, конечно, ртом и мне страшно хотелось пить, но воды не было. До хаты километр и до ближайшего родника столько же. Овцы не хотят идти домой, ещё не время. К роднику гнать боюсь; в балке, где он булькает, могут быть волки. В глазах темнело. От жажды пересохло не только во рту и горле, но и, казалось, в желудке...

Когда я наконец прибрёл домой, то не мог говорить. В сенцах всегда стояло ведро с водой. Из последних сил добрёл я до него и пил, пил, пил. Не знаю с тех пор ничего слаще той колодезной холодной воды. Пил почти так же, как и паучок, поэтому я так понимал его!

… Выйдя на палубу, я с удивлением обнаружил, что мы уже обогнули мыс Белый с крепостью Тотлебена, второй половины позапрошлого, девятнадцатого века, и вошли в канал, ведущий к входу в ковш рыбного порта.

Так обыкновеннейший паук помог мне скрасить тягостные минуты ожидания, и с тех пор я взял за правило на эти дни, часы, минуты оставлять доделывать что-нибудь очень интересное. Да и о самом пауке узнал кое-что любопытное.

Предварительно изгнав нахала-квартиранта, занявшего пустующие угодья моего паучка, я выпустил его в том же углу комнаты, откуда и взял полгода назад.

— Ты теперь уж сам как-нибудь перебивайся, — сказал я ему на прощание. — На этом мои заботы о тебе кончились...

— Изверг, — донёсся откуда-то из-под шкафа ответный возмущённый писк паучка. — И эти пытки в почти пожизненном заключении ты ещё имеешь совесть называть заботой? А ещё человек!

Или это мне послышалось?

 

НА СУДНЕ ПОЛНО ПЧЁЛ

Светилось перед самыми глазами и дальше, светилось в зелёной глубине трав. Сияние переливалось и дрожало в воздухе. Я лежал с закрытыми глазами, но солнце било сквозь веки и почему-то не было сил поднять руку, прикрыться ладонью. Навевали дремоту жужжание пчёл и монотонные трели кузнечиков, какая-то пчела или муха, запутавшись то ли в моих волосах, то ли в траве, жужжала особенно настырно; стихала на минуту, затем, собравшись с силами, гудела ещё настойчивей и злей. Выпутать бы её, отпустить, но набрякшие свинцовой тяжестью руки непослушно и чуждо лежали вдоль тела.

А пчела уже не одна, целый пчелиный хор, попавший в травяной плен, натужно басил у самого уха. Как из небытия, возвращаюсь из сна, открываю глаза, в первые мгновения не соображая, где я, что я? Знакомая переборка, койки напротив пусты, следовательно, выполняем гидрологическую станцию, в иллюминатор бьёт низкое, но уже жаркое солнце, напекло голову: -ж-ж-ж-з-з-з-ж-ж-з… Что за чертовщина? Стекло иллюминатора облеплено яростно жужжащими пчёлами, самыми настоящими ПЧЁЛАМИ!

Пчёлы маленькие, поджарые, они остервенело буравят стекло, пытаясь выбраться наружу. Иногда то одна, то другая, оставив в покое прозрачную преграду, делает круг по каюте и снова приникает к светлому пятну иллюминатора, не в силах сообразить, почему сквозь него нельзя вылететь на свободу. Это уже не сон. Пчёлы в каюте! В океане!! Откуда!?

И, словно ватные пробки вынули из ушей — вопли, проклятия, молодецкие уханья, призывы на помощь, пронзительный женский визг от страха или боли, доносящиеся сверху, через открытую дверь каюты. Если бы я не сообразил, что виной всему пчёлы, можно было бы подумать, судно берут на абордаж пираты знаменитой в послевоенные годы мадам Вонг.

Война с пчёлами шла во всех помещениях. Матросы, несмотря на жару, спасаясь от беспощадных жал, впопыхах напяливали кто что мог. Рабочую одежду — непробиваемую брезентуху, припрятанные до возвращения домой свитера, рубахи, пиджаки, шерстяные брюки и шапки. Заматывали головы простынями и старались изгнать неведомо откуда взявшихся насекомых из кают, размахивая мокрым тряпьём.

Порыскав на курсе, предварительно подняв на мачте чёрные шары, означавшие, что мы неуправляемы, так как ведём «работы» за бортом, судно легло в дрейф. В ходовой рубке срочно задраивали все окна и двери, бой местного значения разгорелся и там.

На палубу вывалился кок и, то отмахиваясь фартуком от пчёл, то прикладывая мокрое полотенце к опухлости под глазом, размахивая черпаком, не выбирая выражений, костерил всех подряд, адресуясь в первую очередь к штурманам:

— Магелланы, вашу Христофора Колумба бабушку… куда завезли, в джунгли? Вы у меня сегодня позавтракаете и пообедаете тоже! Пчелиным рагу!

Он размахнулся и швырнул скомканный фартук в ни в чём не повинного рулевого матроса. Тот, прикрывая рукой распухший нос, проворно задраивал окна, спасаясь не столько от фартука кока, сколько от пчелиных эскадрилий, со зловещим гудом норовящих прорваться в последнюю щель.

Кок выбрал болтавшийся за бортом кончик, приложил мокрую верёвку к лиловеющей на щеке шишке, начинавшей закрывать глаз.

Судно превратилось в гигантскую пасеку, на которой одновременно во всех ульях началось роение. Мгновенно появились теоретики борьбы с пчелиным укусами, особенно много их было среди тех, кто ещё не пострадал. Они раздавали советы, что прикладывать к болезненной опухлости, когда и как долго держать.

— Та дэж я её визьму ту глыну! Та щей свижу, — стонал боцман. Он пострадал первый при выборке якоря. Не разобравшись в чём дело, сгоряча пришлёпнул пару пчёл и тут же получил ответ. Теперь веки его правого глаза сомкнулись, полностью закрыв глазницу.

— У-у-у, — сверкнув на советчика здоровым глазом, взвыл страдатель.

На спардеке предлагалось открыть профилакторий по лечению радикулитчиков. Шутники!

— Дыма! — раздался чей-то спасительный голос.

— Дыма, дыма, — подхватили дальше. На время забыв о пожароопасности стали делать дымзавесы из ваты и тряпья, окуривая каюты, салон, камбуз и коридоры. Однако, похоже, пакистанские пчёлы были настолько закалены жизненными невзгодами, что на дым не реагировали или не знали о том, что его надо бояться.

По рассказам матросов удалось установить: пчёлы оккупировали в основном рундуки и кючеты. Потеряв в дыму ориентацию, напуганные суматохой и возбуждённые не меньше людей, они носились в одиночку и мелкими стаями по коридорам, ища выхода. Но те, что выбрались или были изгнаны наружу, не улетали, а, сгруппировавшись в более крупные подразделения, кружились над палубой и надстройками, выискивая удачный момент для проникновения внутрь, приникали к иллюминаторам и старались хоть понизу, где меньше дыма, любой ценой проникнуть внутрь судна в поисках только им одним известной цели.

Ещё в своей каюте я обратил внимание на пчёл, вылезающих из вентиляционных отверстий кючетов, Что-то особенно интересное для них было спрятано именно там…

К нашему удивлению, количество пчёл не убывало. Казалось, на помощь им непрерывно подлетают всё новые и новые отряды не только из близкого Пакистана — до него было сорок миль, но даже из Индии.

Между тем, наглухо задраившись в рубке и перебив прорвавшихся туда пчелиных диверсантов, капитан и штурманы приняли решение выбираться из залива Сонмиани и полным ходом идти в открытое море по биссектрисе между берегами Индии и Пакистана. Они надеялись, пчёлы почувствуют, что берега материка остаются на равном расстоянии справа и слева, и отстанут от нас. Работать в такой обстановке было невозможно. Никто, конечно, не знал, откуда на нас свалилась пчелиная напасть.

Однако те пчёлы, что были в воздухе и маревым облачком вились над нами, не отставали, а тоже, чуть-чуть добавив скорости, без труда догоняли нас и садились там, где им надо. С бака, который пчёлы почему-то оставили без внимания, и куда мало-помалу собрались участники побоища, было видно — основными объектами нападения явились рубка, внутренние помещения и спардек, где что-то непонятно и грозно гудело…

— Всё ясно. Пара досок, пяток гвоздей и банка из-под сгущёнки — вот что может спасти нас.

Окружающие дружно повернулись к матросу Чукову, произнёсшему эти слова, и недоумённо уставились на него. А он, не разъясняя загадочного смысла своих слов и связи между ними, налётом пчёл и досок с гвоздями, первым же стал осуществлять свой план.

Авторитет Чукова в некоторых вопросах судовой жизни был непререкаем. Это произошло после того, как двигатель в спущенной на воду шлюпке не заводился, несмотря на все усилия вахтенных механиков, мотористов и даже подключившегося к ним «деда».

Вернее, двигун заводился, но тут же, обессилено чихнув, глох. Чуков был в первой группе увольняющихся с утра, наглаженный, начищенный, и ковыряться в двигателе ему было не с руки. Стоя у борта, он смотрел вниз на отчаявшихся механиков, понимая, что если не вмешаться, в увольнение ему не попасть. После обеда шла другая группа.

— Емельяныч, — обратился он к стармеху, — вирайте-ка байду на палубу, я, кажется, докумекал, чего она не фурычит.

Пока шлюпку вирали на палубу, Чуков принёс из токарки длинный стальной прут, загнутый небольшим крючком, ни слова не говоря, засунул его в выхлопную трубу, повертел там и вытащил — мышиное гнездо! «Дед» только обвёл своих подчинённых выразительным взглядом…

— Боцман, твоя каюта крайняя, не одолжишь ли ложку вчерашнего мёда? — сколачивая крестовину из досок, спросил Чуков и, не удержавшись, добавил. — Ну, ты и законопатился! Не жарко?

— Зато ни одна не укусит!

Боцман, истекавший потом в сапогах, ватных брюках, фуфайке и зимней шапке, зыркнул зрячим глазом, закряхтел и, поминая, как водится в таких случаях, пчёл, змей, скорпионов и их ближайших родственников, а также радикулит и бисову работу, отмахнулся от предложившего свои услуги молодого матроса. Под насмешливыми взглядами остальных, знавших его прижимистость, опасливо спустился по трапу и отправился в каюту.

Я присмотрелся. Пчёлы хоть и старались проникнуть внутрь судна, но изрядное их количество густым клубком вилось над спардеком. Что они там нашли? Осы — другое дело, те большие любительницы не только сладкого, но и солёного; на спардеке всегда висели снизки вяленухи. Вяленая рыба привлекает их не меньше, чем варенье или переспелые фрукты. Но пчёлы?

С роем раздражённых пчёл шутки плохи. Я приспособил поверх вязаной шапки подводную маску с трубкой, рабочую одежду, прикрыл голову полотенцем и лишь тогда решился выбраться на спардек. Большой пятидесятилитровый молочный бидон, из которого боцман раздавал вчера мёд, казался живым от чёрно-жёлтого плотного слоя ползавших по нему и друг по другу пчёл, и гудел угрожающим гудом. Пчёлы заполнили его внутри, выискивая не то что остатки мёда, а только молекулы запаха! Ведь бидон сполоснули несколько раз кипятком, использовав затем эти ополоски для компота, мыли морской, снова пресной водой, что же на нём могло остаться!? И каким чутьём надо обладать, чтобы по запаху, донесённому ветром до берега, определить количество мёда, соблазниться им и ринуться в открытый океан, не зная, на каком расстоянии от берега пища… Или зная? Не сбиться при этом с пути, и теперь, обманувшись в своих надеждах, яростно атаковать каюты, в каждой из которых хранится мёд и, следовательно, витают флюиды запаха!

Когда мне доводилось читать о фантастическом прямо-таки обонянии насекомых, способных отыскивать сексуального партнёра за много километров, то как-то с трудом верилось в это. Нет у меня ни знаний, ни оборудования для проверки. И ведь находят при наличии в кубометре воздуха всего-то одной (!) молекулы, оставленной самкой или самцом. Теперь довелось столкнуться с прямым подтверждением их необыкновенного чутья.

В центре крестовины Женя укрепил банку, мазнул в ней мёдом и опустил своё сооружение за борт. Через некоторое время, учуяв более концентрированный аромат, пчелы ринулись на него и мало-помалу оставили нас.

Но на этом приключения с пчёлами не кончились. Вернее, кончились на том, на ком и начались. За припоздавшим завтраком, вылавливая из чайников недоваренных пчёл и выбрасывая из сахарниц недобитых, оживлённо комментировался недавний переполох, подначивали пострадавших. Из глубин памяти всплывали разные забавные случаи с пчёлами, осами, шмелями и шершнями.

— У нас испокон веков парным коровьим навозом мазали, как рукой снимало!

— А у меня бабушка что-то шептала…

Всеобщий смех и восхищение находчивостью вызвал рассказ обычно неразговорчивого моториста Гии, пившего чай. Он заступал на вахту и невозмутимо проспал все события. — А у нас в Грузии врагам, штурмовавшим крепость, сбрасывали на головы горшки с пчёлами…

Вдруг боцман, молча державший у заплывшего глаза медный вентиль, подскочил, в самом деле как ужаленный, выплюнул в ладонь недожёванный хлеб и, подвывая и захлёбываясь в старых и свежеизобретённых проклятиях в адрес кока, бросился на камбуз:

— Хлеборизку раззявил, — кричал он там. — Сдурил ты, чи шо? У хлиб перэц класты!

— Какой перец, откуда? — не понимая в чём дело, оправдывался такой же одноглазый кок.

— Гырького, щей пытае якого, ой лышенько, — причитал боцман, подвывая и сплёвывая на ладонь непроглоченный хлебный мякиш. — Сам його йишь, — ткнул он коку надкушенный кусок и присосался к крану с водой.

Кок внимательно осмотрел хлеб, подул на него, постучал о ладонь, состроил недоумённую гримасу и, поглядывая на боцмана, заливавшего жжение водой, осторожненько откусил кусочек, пожевал, проглотил.

— Хлеб как хлеб, откуда в нём перец возьмётся?

— Чи я знаю звидкиля? — боцман вышел с камбуза, вытирая забрызганное лицо. — Прямо аж пэче усё у роти як в пэкли… Шо ж я його сам туды наклал? Дывысь, — и он протянул руку коку.

На ладони его среди недожёванного хлеба дёргалась в последних судорогах перекушенная пчела.

 

ЧЁРНОЕ, ВОЛОСАТОЕ И ГУДИТ

Работали мы тогда в Андаманском море, возле бесчисленных островов архипелага Мергуи. Вечерело. Было тихо и спокойно, я собирался на ночную охоту за насекомыми, в особенности бабочками, залетавшими к нам на судовые огни, готовил морилку, сачок и прочие необходимые атрибуты. Немного качнуло, судно меняло галс, и рулевой слишком круто положил руль на борт. Я прислонился бедром к столу и, пытаясь натянуть шорты, ловил ногой штанину.

В этот момент в коридоре, в носовой части судна раздались два пронзительных, как сирена, женских визга, сливавшихся в один. Прислушавшись, я приостановил укрощение тропической амуниции. Визг повторился, на этот раз разделившись на две части: одна унеслась на корму, другая стремительно приближалась к моей каюте переходя, почти на ультразвук… Не успел я сообразить, что бы это значило, как дверь без стука распахнулась и застопорилась, стукнувшись о захват, а в проёме возникли два растопыренных ужасом глаза. Хозяйка их, не обращая внимания на моё неглиже, одной рукой судорожно нащупывала пуговицы на груди вперекосяк застёгнутого куцего халатика, другой запахивала его развевающиеся полы и одновременно, проглатывая слова и перескакивая через существительные, сыпала глаголами, междометиями и не проясняющими сути прилагательными, пытаясь объяснить причину переполоха.

— Там… там… — задыхаясь от волнения, оглядываясь и указывая рукой в сторону своей каюты, лепетала она — Чёрное, волосатое и гу-у…гудит! А глаза! — Тамара сложила большой и указательный пальцы на обеих руках колечками и приложила к своим глазам.

— Большое? Громко?

— Как самолёт, страшное и полосатое, — невпопад, отвечает она.

— Ну, сейчас разберёмся. А Таня где?

— Н-не знаю. Спряталась на палубе, наверное.

— Так может её там уже доедает, страшило это? — шучу я.

— Не-ет, — клацая зубами, уверила Тамара, — она б-быстрей уб-бежала, п-первой!

Из-за плеча её выглядывает докторша, третья участница побоища: — Оно и жёлтое тоже! — уточняет она и, глядя на мои приготовления, добавляет — Я сейчас йода и бинтов принесу, на всякий случай…

Правильно рассудила, первыми чудовища обычно поедают более молодых и симпатичных подруг, они на их взгляд вкуснее. Минотавру, например, старушек бы да старичков скармливать, так нет же, всё красных девиц да добрых молодцев, желательно царских кровей. Наш Змей Горыныч из той же компании, а то стали бы богатыри из-за старушенций с нечистью разномастной бодаться, палицами размахивать…

— Носилки не забудь, — я не упускаю возможности сьёрничать.

— Ничего себе! Их, что там, целая стая? — прикидываю вслух — Волосатиков этих… Вот повезло… и где же оно… гудит?

— В углу. Сверху вниз и опять вверх гу-у-у-у!

— Не укусило?

— Мы убежали…

«Если у него такие глаза, какое же оно само?» — раздумываю я, ныряя в штанину. Беру морилку, пинцет, сачок и, чуть ли не бегом, догадываясь, кто напугал Тамару и её подруг, направляюсь в каюту, укрощать волосатого лупоглазика.

Больше всего меня беспокоит, как бы «страшилище» случайно не вылетело в иллюминатор или на свет в коридор, лови потом это тропическое чудо, кем бы оно ни было.

Чуть-чуть приоткрываю дверь. Иллюминатор закрыт, работает кондиционер, значит не улетит. Гуд на десяток децибел раздаётся из угла, затенённого сушившимся бельишком и столиком с женскими баночками и пузырьками, издающими специфические запахи. Гудит то в самом тёмном углу, то у потолка, то пониже за столом у самого рундука.

— Предупреждаю, дверь не открывать, а то не дай Бог вырвется на свободу! — придаю лицу выражение с каким Илья Муромец, должно быть, бросался на битву с Тугарином — Пощады не будет! — и ныряю в каюту. Это, чтоб знали, единоборствовать с бражником (а мне хватило пол взгляда для определения «чёрного, волосатого») не такое уж простое, прямо-таки смертельно опасное дело.

Помянутый богатырь мог бы смело заменить мною хоть Добрыню, хоть Алёшу. Я поступил так специально, чтобы никто самостоятельно не выгонял насекомых. Могут ведь и раритет выдворить в океан или сгоряча размазать по переборке. Прилетит ли ещё?

Оставалось только порадоваться за наших дам. Благо, гусеницы бражников не умеют летать, вот уж кто мог навести воистину ужас! Как часто бывает в мире насекомых, на стадии гусеницы они хоть и значительно крупнее, но совершенно беззащитны и уязвимы, а, чтобы отпугнуть потенциального врага, свой хвост преобразили в голову змеи, лихо ворочая им по сторонам и внушая страх всего лишь безобидным рисунком на нём…

Гудело действительно страшно. В особенности для тех, кто не знает, что издавать такой устрашающий звук в южных широтах среди насекомых, способны только бражники, самые быстрые летуны в их мире. Чтобы удерживать своё довольно тяжёлое, массивное тело в воздухе на одном месте, над цветком, они обладают умением совершать крыльями до пятидесяти колебаний в секунду, преодолевая за минуту расстояние в двадцать три — двадцать пять тысяч раз большее своих размеров!

Разумеется, чтобы производить такую энергоёмкую работу, надо и заправляться очень высокоэффективным горючим. Самолёт на дровах или угле не взлетит, не полетает…

Как известно, бабочки насекомые молчаливые, но есть среди них и голосистые — это именно бражники; гудят они благодаря сверхбыстрому колебанию крыльев. Правда, бражник мёртвая голова имеет талант и певца, он ещё и — пищит.

И этим талантом озадачивал не одно поколение исследователей. Никто понять не мог, чем же он пищит!? Где расположен этот пищальный орган, как устроен? Даже отец одной из разновидностей термометра, дедушка Реомюр, оставил на время свою температурную физику ради другого её раздела — звука, в надежде раскрыть тайну бражника. Не раскрыл. И тогда, в досаде на собственное бессилие, высказал лишь утвердительное предположение: — да горлом он и пищит, окаянный! больше нечем.

И ещё чуть ли не двести лет пытливые исследователи «обламывали зубы», потроша несчастных бражников, разыскивая пищальный орган, и докопались-таки. Уже почти сто лет как мы знаем — пищальный орган бражника действительно расположен в горле, во как! Прав таки был старина Реомюр, а что не нашёл — не его вина, какие уж тогда были микроскопы!

Конечно то, что бражник с большущими глазами, Тамаре почудилось. На самом деле, это просто рисунок на задних крыльях, предназначенный, по мнению некоторых учёных, имитировать глаза какого-то большого хищника для отпугивания птиц. Бражники, в основном, ночные и совершенно безобидные бабочки, питающиеся сырьём для мёда — нектаром распускающихся ночью цветов; они высасывают его своим длинным хоботком.

Если во время пребывания на юге, в Крыму или на Кавказе, вам доведётся в закатные часы понаблюдать за почти мгновенным распусканием жёлтых цветов энотеры лунной, или наслаждаться видом разноцветных петуний, вьюнков, а то и олеандров, на них вы непременно увидите и бражников, словно колибри, кратковременно зависающих над цветами, чтобы добраться до нектара.

Что касается волосатости, то этот вид бражника действительно волосат. На теле, сразу за второй парой крыльев торчала чёрная с жёлтым жёсткая хитиновая щетина. Перепуганный не меньше Тамары, залетев на свет и на дамские ароматы, он попал в западню. Бражник настойчиво, но безуспешно буравил угол каюты в надежде найти выход, но выход у него был только один — в широкое горлышко морилки.

 

БЕЗУСОГО НЕ БЬЮТ

Но больше всех других насекомых меня озадачили сверчки. Во время гидрологической съёмки у Малабарского, западного побережья Индии, их нанесло на судно ветром.

Начав съёмку у границы с Пакистаном, выполняя по определённой схеме разрез берег-море, уходим по перпендикуляру на сто миль от материка, затем, после смещения к югу на пятьдесят миль, возвращаемся к берегу.

При переходе на следующий разрез, отстоящий от выполненного на стандартные пятьдесят миль, судно идёт на минимально безопасной глубине вдоль десятиметровой изобаты.

Низменного берега не видно, но он узнаваем по размытым заревам городов и деревень, по приносимым ветром запахам пряностей и по множеству насекомых, которых сдувает с земли, и они падают на любое судно, оказавшееся на их пути. Мухи, жуки, бабочки, стрекозы, осы, кузнечики…

Здесь у берегов Индии, а также в Андаманском море и в Малаккском проливе мне удалось собрать большую коллекцию насекомых, переданную затем Одесскому университету.

Среди унесённых ветром насекомых имелись и сверчки. Их, судя по их несмолкаемым ночным песням, было много, но увидеть хотя бы одного мне никак не удавалось, а уж поймать тем более. Хотя судно и не земля, где сверчок, выкопав норку, иногда глубиной чуть ли не до полуметра, сидит потом у входа на своеобразной эстраде — очищенном от мусора пятачке и самозабвенно поёт, не смолкая, пока его не потревожат.

Копать норки в металле и даже дереве сверчки не могут, но прячутся столь искусно, что я уже отчаялся поймать певца, несмотря на регулярные обходы судна.

У меня, конечно, не было специальных глиняных горшочков, изукрашенных затейливыми рисунками, а то и слоновой костью с гравировкой, для расселения певцов, как это водится на Востоке среди любителей сверчковых песнопений. Я поступил проще, жильё для них изготовил из подручных материалов — обрезков пивных бутылок коричневого и зелёного цвета. Как говорится, была бы изба, а сверчок найдётся. Расставил я эти «избы» по краю стола на листах фольги из-под упаковок чая и опять, в который уж раз, отправился на охоту. Уселся на шлюпочной палубе и стал определять, где же затаился ближайший солист…

Едва закатывалось солнце, как оркестр невидимых музыкантов немедленно приступал к исполнению своих монотонных любовных серенад и баркарол. Да, песня сверчка во всех местах где они живут, не что иное, как любовная песня исключительно самцов, неотразимо действующая на дам. Так они задают самке направление, дабы не тратить время в поисках любовного партнёра.

Пели они и на Гавайских островах. Пели, пели и вдруг смолкли. Слово «вдруг» здесь означает мгновенность свершившегося, в историческом, эволюционном аспекте. Ну, что такое пара десятков лет для миллионолетий существования этих насекомых на планете! Да, именно за такой короткий период, в сущности на наших глазах, свершился эволюционный скачок — самцы сверчков перестали выполнять жизненно необходимый акт — привлечение самки сверчанием…

Марлен Зак, американская исследовательница, установила, сверчки не исчезли, как можно было бы подумать, а действительно умолкли потому, что над ними нависла смертельная опасность и эволюция бросила им спасательный круг. Сначала они изменили песню, не помогло — умолкли.

К самозабвенно поющим самцам ползли-пробирались не только самки, но прилетали и крошечные зловредные мушки Ormic ochracea. Они откладывали яйца на покровы брачующихся сверчков, а вылупившиеся личинки съедали хозяев за считаные дни. Быть или не быть: не петь и жить или петь и исчезнуть? Сверчки выбрали (каким образом?) первое, а вместо песни, для соблазнения самок стали вырабатывать специальные запаховые феромоны, как некоторые другие насекомые. Жизнь заставила. Научились.

Теперь ход за мухой. Не вымирать же? Что предпримет в ответ она?

Хоть это и не тема моего повествования, но напрашивается вопрос, а как же до сих пор сосуществовали эти насекомые, и почему муха не уничтожила их ещё до начала исследований? Не проглядывает ли здесь роль человека со своими спутниками, вольным-невольным вмешательством в эволюционные процессы. Э?

… Закрой глаза и вокруг не Индийский океан, а наша южная степь. Сквозь мерный звон сверчков, плавно покачиваясь под звёздами, еду на мажаре, которую везут неторопливые волы, и даже вроде бы наносит терпкий полынный запах…

Невелик сверчок, да звонко поёт.

Передо мной совершенно гладкая белая бортовая стена рубки. Чёрного сверчка на ней просто невозможно не увидеть, и всё же его не видно. Сижу, слушаю, смотрю. Звук раздаётся прямо из центра стены. На ней никаких укрытий — щелей, ямок, бугорков и тому подобных рельефных составляющих, откуда же слышится несмолкаемая песня? И где он сидит?! Теряюсь в догадках…

Медленно подкрадываюсь к источнику звука, пытаясь разглядеть тёмно-коричневое насекомое. Но нет не только насекомого, исчез и звук! Он раздается снова, метрах в двух от меня. Подкрадываюсь, однако теперь звучит уже сзади, с борта тоже белой, закреплённой на шлюпбалках шлюпки. Поворачиваюсь к ней, а он опять — со стены рубки. Кажется, вот он, сейчас я его увижу, и…опять полное молчание. Зато изо всех других мест раздается неумолчный и монотонный сверчковый хор.

Вместе с добровольными помощниками переворачиваю груду брезентов, верёвок, досок, но в месте нашего ковыряния сверчки дружно умолкают, видимо с усмешкой наблюдая за нашими безуспешными усилиями, и, через некоторое время, пиликают где-нибудь рядом.

Разделяю стену рубки на квадраты по сварным швам, каждый просматриваю чуть ли не по сантиметру и, конечно, ничего не обнаруживаю.

Сверчки водят меня за нос как хотят и после напрасных двухчасовых поисков, махнув рукой, под мелодичные рулады я отправляюсь в каюту спать.

Так продолжалось несколько дней.

Да, это прямо про меня, всяк сверчок знай свой шесток; плохой из меня ловец этих скрипачей! Не на тот шесток посягнул…

Это уж потом, читая специальную литературу, я узнал, что сверчки не только одни из лучших музыкантов среди насекомых, но ещё и непревзойдённые мистификаторы, обладающие умением создавать стереофонический эффект.

Во время концерта некоторые виды способны поворачиваться на месте, поднимая свои жёсткие крылья вертикально и направляя ими звук в нужную им сторону. Причём не один, а несколько сотен звуков, отчего и создаётся впечатление полифоничности, наполненности пространства сплошь сверчками. На самом деле это может быть работа всего лишь одного фокусника!

Дотошные исследователи-сверчковеды ухитрились подсчитать, что сверчок способен издавать свыше пятисот звуков. Ну, ладно, может, это они сказали в запальчивости, из любви к объекту исследования. Но то, что сверчки лучшие певцы среди насекомых — это уж точно.

А как хорошо спится под песню сверчка! Сразу переносишься в летнюю степь, в палатку, в молодость, к нашему такому домашнему тихому Азову. Хорошо, что тогда не было магнитофонов…

Пение сверчков было настолько громким и всеобъемлющим, что мы буквально глохли. При таком обилии исполнителей, мне казалось, нет ничего проще наловить их; земли-то, чтобы вырыть норку и спрятаться —нет.

Всё ещё не теряя надежды изловить певца, я готовился пока к размещению будущих пленников и просил всех, кто увидит сверчка, отрывать меня от любой работы и будить в любое время. Надо же увидеть далёкого предка российских сверчков, понаблюдать за ним, да и, кто знает, сколько времени они намерены путешествовать с нами? Снимутся и улетят, как уже не раз бывало.

Мне показалось или так и было? Только уснул, как чья-то рука просунулась под занавеску моей койки, бесцеремонно потрясла за плечо, и, кажется, в самое ухо, хихикая, кто-то громко зашептал: — А я его поймал!

Включаю лампочку в изголовье, отодвигаю надкоечную занавеску (я сплю на верхней койке) и прямо перед собой вижу улыбающееся лунообразное лицо Саши Ульянича — Шурика, как называли его и всех Александров после выхода знаменитого фильма Гайдая. Со сна ничего не соображаю, кого мог поймать этот не отличающийся проворностью близорукий стодвадцатикилограммовый увалень, да ещё среди ночи? Он и днём-то едва ли мог отличить сверчка от таракана и их обоих от сушёной сливы. А если и поймал, то наверняка поотрывал крылья, а то и ноги, как жюльверновский Геркулес, вручая четырёхлапого калеку-жука кузену Бенедикту, потерявшему очки.

— Чего тебе? — не очень ласково бурчу я.

— Я его поймал! — шепчет он мне прямо в ухо — Вот — кладёт мне на одеяло свой кулак и начинает медленно разжимать пальцы — Сверчок…

— Стой — перехватываю его руку, соскакиваю с койки и прижимаю к ладони обрезанную бутылку — Теперь раскрывай.

Шурик довольно усмехается.

— Да как же ты ухитрился? — недоумеваю я.

— А их там много! Только я пролезть не мог, застрял, меня вытащили— он смеётся.

Через минуту несколько сверчков уже в бутылке. Подвожу под неё чайную фольгу и ставлю на стол до утра.

Сверчки, любители сумерек и темноты, на день прятались в так называемой гидробиологической лаборатории, служившей до того хранилищем кислородных баллонов. В этой махонькой загородке, вдоль переборки, приделали крошечный столик, мойку, слив. Там же под столом удалось поместить скудное лабораторное оборудования гидробиолога: вёдра, тазы, кюветы, чашки Коха, Петри. При этом сам Шурик втискивал в «лабораторию» только переднюю часть тела, растопырив одну ногу под стол, другую под мойку, а обширная спина, плечи и филейные части исследователя размещались снаружи. Неудивительно, что в азарте при ловле сверчков Шурик заклинился среди металлических стоек столика и такой же табуретки, сквозь которую он пытался дотянуться до очередного исполнителя. На его счастье, вахтенный рефмеханик, вышедший подышать, расслышал пыхтение и рычание, и вызволил незадачливого охотника из мебельного плена.

Утром стою под шлюпкой, раздумываю, где бы ещё раздобыть скрипачей. Выходит кок, с куском говядины: — Помоги колоду подвинуть...

Проворачиваю колоду на которой рубят мясо, и… под ней-то целый оркестр на день собрался!

Итак, сверчки у меня есть и размещены по квартирам. Приходится даже сделать полочку и расставить на ней стаканы с оркестрантами. Мой маленький зоопарк зажил своей жизнью. Как я и предполагал, к этому времени корабельные сверчки, все одновременно, куда-то исчезли.

Сначала сверчки дичились, уловив чьё-либо присутствие в каюте, умолкали, но скоро привыкли и, не смущаясь, пели в любое время дня и ночи. Стаканы видимо резонировали, так как в каюте их пение было гораздо громче, чем на палубе. Ничего, что под некоторыми бутылками квартирантов было и по два, и по три, потерпите уж до вечера — расселю.

В природе сверчки чистюли и аккуратисты. Норку свою, и особенно вход в неё с «эстрадой», в ожидании дамы постоянно убирают от лишних комочков земли, ненароком споткнётся красавица и уковыляет к другому…

Но в неволе камеры убирал я. Однажды, вынимая из-под стакана, где жили два сверчка, фольгу для приборки, я увидел, что, увы, один из них мёртв. Всё в жизни бренно, решил я, жаль. Уборка проводилась каждый день и поэтому, когда и под другим стаканом оказался мёртвый сверчок, да не просто мёртвый, а только рожки да ножки с усиками, я, сняв стакан, внимательно рассмотрел каннибальствующего соседа. Он тоже был не в лучшей форме; левая ножка неловко отогнута в сторону и не действовала, а когда, приподняв надкрылья, инвалид изготовился опробовать инструмент, обнаружилось, что крылышки тоже обтрёпаны. Но, как ни в чём ни бывало, готовясь к концерту, маэстро щепетильно очищал усы, пропуская их сквозь челюсти, хотя один из усов тоже укоротился почти вдвое.

Следы такого же побоища я обнаруживал и под другими банками, количество сверчков катастрофически убывало. Однако, под некоторыми была тишь да гладь, никто ни с кем не только не дрался, но совершенно мирно трапезничал хлебными крошками и морковкой. Оказывается, расселяя второпях сверчков по квартирам, по незнанию, я не предусмотрел, что сажать вместе самцов ни в коем случае нельзя, объединять можно только разнополые пары или содержать одиночек.

На воле сверчки очень чутки к присутствию постороннего, они тут же прекращают стрекотать и прячутся в норку, у порога которой обычно и распевают свои песни. Норок-то им и не хватало!

Что только я не подкладывал под бутылку! Сверчки тут же принимались копать норки. Для начала они выстригали круг по внутреннему периметру убежища, в бумаге, тряпке или гофрированном картоне, превращая его в мелко пережеванную труху.

Пришлось постлать им алюминиевую фольгу. Её сверчки тоже пытались грызть, пока не превращали и эту подстилку в алюминиевые опилки…

Обычно во время заполнения дневника я ставил стакан со сверчком на стол и писал, время от времени бросая взгляд на скрипача. Но теперь пришлось присматриваться. Что ж это вы братцы, друг друга кушаете, витаминов не хватает или белка? Нехорошо! Корил я скрипачей.

Передо мной два стакана, с парой самцов и одиночка. Самцы боевые ребята, не сидят на месте, наскакивают друг на друга. Разойдутся по углам на передышку, как боксёры на ринге, и смотрят, набычившись, пошевеливая усами. Отдохнут и снова в драку.

Эге, вон в чём дело — несовместимость характера! Одного драчуна убираю, а к оставшемуся подсаживаю усатую красавицу, до сих пор коротавшую время в тоскливом одиночестве. Забияка видимо оторопел от такого подарка судьбы. Не веря себе, ещё не остыв от ристалища, он оббежал помещение, прикасаясь ко всему усиками, в том числе и к даме, но, решив, что это ему чудится, ринулся по второму кругу в поисках нахала соперника. Того нигде не было.

А что же дама? Она, вероятно, первой оценила возможности уединения и сразу занялась туалетом, многократно пропуская усы между челюстями, очищая их от ощутимых только ею пылинок. Она отряхивалась и прихорашивалась, не обращая внимания на метавшегося перед ней кавалера. В конце концов, после ознакомления, то есть поочерёдного и долгого касания усиками друг друга, они зажили настолько мирной жизнью, что самец, расположившись под самкой, даже исполнял свои супружеские обязанности.

Понаблюдав за парочкой, я сперва подумал, что самка взобралась на самца с единственной целью — закусить им, и решил, кирдык и этому — слопает. Но тот вёл себя спокойно. Ладно, чему быть того не миновать, решил я и оставил их в покое. А на другое утро обнаружил бренные остатки ухажёра. После того как он прикрепил сперматофор к брюшку самки, сделал дело, для чего он ещё нужен? — здраво рассудила та — жрать-то хочется!

Но приплода я не дождался, так как для этого обязательно нужна земля, в которую можно было бы отложить яички.

Пока я разбирался в иерархии сверчков, рассаживая их в разных комбинациях, у меня осталось две самки и три самца, остальные пали на поле боя или скончались от ран.

Самец одиночка, проведший большую часть времени наедине с собой, настолько привык к постоянному окружению невидимой, но прочной стеной (я держал его под прозрачным стаканом), что не выходил за пределы круга даже если я убирал стакан! Он подползал туда, где должна быть стеклянная стена, долго изучал это место и возвращался в центр круга, в недоумении разводя усиками. Стены нет, но этого не может быть!

Так я понял, что сверчки, оказывается, отчаянные единоличники, и не только не любят соседей, но и стараются всеми возможными способами избавиться от них. А какие у них способы? Драться до потери у одного из соперников уса. Главное улучить момент и оказаться сверху, намертво вцепившись в ус. Пусть противник в это время отгрызает тебе ноги, крылья, даже брюшко с крайне важным совокупительным органом, в котором продуцируется сперматофор, лишь бы не ус. Безусый сверчок, что голый генерал — без штанов с лампасами и мундира; как доказать, что ты генерал? Этот несчастный тут же убирается с поля боя за новым прикидом, то есть залечивать раны. Правило у них джентльменское — безусого, вероятно, по их понятиям, безоружного — не бьют. Но это на свободе, где опозоренному таким образом почти всегда можно удрать в убежище, а под банкой куда удерёшь? Вот и пришлось моим гладиаторам сражаться до победного конца.

В некоторых южных странах существуют даже театрализованные бои сверчков, посмотреть которые собираются любители этого зрелища.

Победитель каннибальски безжалостен, мигом забывает о своих вегетарианских привычках и отгрызает у павшего усы (позорит до конца, «опускает» так сказать), потом ноги, чтобы не убежал и, наконец, съедает всё остальное… Так что вечером под банками валялись останки павших в бою, но и у победителей вид был не лучше. Изрядно потрепанные, они зализывали раны, чистили свою гордость — усы — и, стоило выйти из каюты или затихнуть на пару минут, принимались стрекотать как ни в чём не бывало, очевидно исполняя песнь победы.

Не только на вкус и цвет, но и на слух, то есть на песню, товарищей нет. Одни считают поселившегося в доме скрипача — мозгопилом, другие наслаждаются руладами…

Иногда, возвращаясь в каюту, я заставал такую картину. Вечер. В тускло освещённом коридоре тишина, не нарушаемая даже мерной работой машин (к этому шуму привыкли и его не замечаем). Изогнувшись, закрыв глаза и прислонив ухо к двери моей каюты, стоит боцман и… наслаждается мелодичным стрекотание. Заслышав мои шаги, открывает глаза, отстраняется от двери и мечтательно вздыхает: — Як у стэпу литом. А мы лэжимо с дивчиною на сине…от гарно!

Оставшиеся в живых сверчки до конца рейса — несколько месяцев — жили у меня в каюте. Но стоило нам войти в Красное море, стали гибнуть и ко времени подхода к Суэцу не осталось ни одного. Может быть, кончился срок их недолгой жизни, или сказались увечья, полученные на дуэлях? Не знаю. Но спасибо им за то, что скрашивали наши небогатые развлечениями дни, напоминая каждому своё.

 

ПТИЦЫ

 

ГОРЛИЦЫ

Экспедиция 1971 года в воды Мозамбика закончилась в начале сентября и наше судно СРТМ «Николай Решетняк», преодолевая очень сильное встречное Мозамбикское течение, из южного полушария, медленно потащилось на север — домой. Слева, то приближаясь, то скрываясь в сизом мареве, тянулся низкий африканский берег, взглянуть на который не было ни времени — все писали отчёты — ни особого желания. Сколько уж раз рассматривал я его издали, с океана или самолёта, да и вблизи насмотрелся — доводилось хаживать. Почти никаких запоминающихся впечатлений, разве что береговые встречи…

— Цвить, цвить, цив-вить, вить, — позвал кто-то рано утром из-за иллюминатора моего соседа по каюте Витю Чикова. Скрипели явно не блоки, давно просившие смазки и уже несколько раз заставлявшие меня звуками, похожими на птичий посвист, обшаривать взглядом снасти.

Обычно наши сухопутные перелётные птицы в море молчаливы. Здесь не до песен, надо беречь силы, да и птичья песня — это только для нас песня, а у птички просто знак для своего собрата: это моя территория, я буду беречь её и всех претендентов изгонять. А от кого и что тут беречь в безбрежных просторах океана?

И вот первая вестница. Над судном, не решаясь присесть, носится комок перьев с хвостиком, прыгает по палубе на ножках-прутиках, косит глазом в щели, поклёвывает что-то и снова испуганно или призывно-вопросительно, так щемящее-знакомо цвикает-цивикает на лету, словно спрашивая, есть ли кто ещё из пернатых? И веет от её облика таким родным и близким: летними лугами и перелесками, неспешным бегом облаков, прохладой шелеста листьев берёзок и осин — родной землёй…

Разумеется, в океане почти везде есть птицы: альбатросы, буревестники, поморники, капские голуби, качурки, ржанки. Даже пингвинов можно встретить в море на тысячемильном удалении от ближайшей земли — в Антарктике. Фрегаты, олуши, разные виды чаек, вилохвостые красавцы фаэтоны — в тропиках. Но они не вызывают в памяти никаких ассоциаций, как не вызывают их пальмы жёстким фанерно-жестяным скрежетом ветвей-листьев, прозрачная кисея казуарин или баньян, чуждым для русского глаза многоствольным силуэтом с бахромой волосатых воздушных корней, свисающих сверху. Ну, разве потянет присесть под это мохнатое чудовище, на выпирающие из земли доскоподобные ходульные корни! Как-то я оплошно присел на такую волосявую скамеечку. Местным двухсантиметровым муравьям это не понравилось, и вылавливание их из шорт — дело было возле школы — очень позабавило детвору…

Конец сентября. В ослепляющем, почти двенадцатичасовом сиянии солнца, имеющего в тропиках обычай быстро подниматься к зениту и висеть там целый день, а вечером столь же споро, как и подниматься, уходить на покой — пересекаем экватор курсом на север. Тишина и покой пологих, почти зеркальных волн, лениво-нежно вздымающих наше судно, ласкающих длинную изумрудную бороду водорослей, которой мы обросли за пять месяцев рейса.

Перелёт насекомоядных птиц, первыми улетающих из наших краёв, вроде бы должен кончиться, да и место, где мы находимся — широта северная почти семь градусов, долгота восточная пятьдесят шесть градусов тридцать четыре минуты, лежит в стороне от основных миграционных путей. Отсюда до ближайшей земли — африканских мысов Рас-Маббер и Рас-Хафун или острова Сокотра по четыреста миль. Столбовые дороги птичьих стай проходят западней, через Африканский Рог или далеко на северо-востоке через Индию. Но ветры иногда вносят коррективы в сезонные перемещения какой-то части птиц. Какой? Очень мало мы ещё знаем об этом — в море не остаётся следов.

Осенью в Аравийском море, в полосе между пятым и десятым градусами северной широты, со стороны Сомали дуют порывистые, с дождями, ветры. Основываясь на своих наблюдениях, думаю, что в первую очередь влиянию стихий, сносу в океан, поддаются больные и ослабленные птицы. Достичь мест зимовки в Восточной Африке всей этой певчей и непевчей мелкоте — горлицам, перепёлкам, конькам, мухоловкам, малиновкам, трясогузкам, зарянкам, куликам, ласточкам, овсянкам и многим другим не удаётся. Я перечислил поимённо лишь тех, которых смог определить. Поэтому весной к нам возвращаются только сильные и здоровые, сумевшие преодолеть и обратный путь — возвращение на родину…

К северу от десятого градуса северной широты начинает сказываться влияние северо-восточного зимнего муссона, забрасывающего этих же птиц в море, но зимующих, по-видимому, в Пакистане, Индии, Цейлоне. А, может быть, они сами, сокращая путь из Сибири, летят через северную часть Аравийского моря? Как это делает малая кукушка, направляясь именно таким маршрутом из Прибайкалья в Африку.

Наши гостьи по каким-то причинам не успели прибыть на место до начала периода ветров, подзадержались в пути, ослабли, и теперь носит их над просторами океана, словно осенние листья на покинутой родине, пока окончательно обессиленных не бросит в волны порывом ветра.

Сколько птиц гибнет, кто знает? Недолго плавает птичий трупик, океан умеет хранить тайны жизни и смерти.

Среди птиц, залетающих на судно, встречаются и внешне здоровые, и явно измождённые длительным перелётом, оголодавшие, покорившиеся судьбе. Попадаются инвалиды с перебитыми ногами, утратившие половину перьев в дороге и усыпанные паразитами. Но у всех одно неистребимое желание лететь, может быть навстречу гибели, но, во что бы то ни стало — лететь.

Самыми первыми, двадцать третьего сентября под вечер, на широте северной три градуса сорок одна минута и долготе восточной пятьдесят девять градусов тридцать одна минута, появились горлицы. Были они не в пример другим птицам, прилетевшим позже, чрезвычайно пугливы, усаживались на топ — самую верхушку мачты — а если спускались на палубу, то ближе восьми — десяти метров не подпускали, срывались и без оглядки уносились в океан. Куда? Ведь до земли сотни километров! Да разве объяснишь…

Издалека горлицы выглядели превосходно. Дымчатое оперение. По бокам шеи два чёрных пятна, каждое пёрышко на которых, отороченное по краю белой каёмкой, казалось маленьким зеркальцем, украшавшим вёртких и опасливых птиц.

Перед закатом я уединился с книгой на безлюдной в эту пору пеленгаторной палубе. Вдруг откуда ни возьмись, видимо обманутая моей неподвижностью, рядом со мной не села, а буквально упала горлица. Она глянула на меня затянувшимися мутной пеленой глазами, растопырила перья и, опершись на истрёпанный, грязный от засохшего помёта хвост, мгновенно задремала. Я замер. Засыпая, птица всё глубже оседала на лапки, бессильно погружая головку в жабо шейных перьев, так, что скоро снаружи остался только крохотный клювик.

Весь вид горлицы говорил о беспредельной усталости. Мне было жаль тревожить птицу, но и сидеть просто так тоже не дело. Как мог осторожно я начал поднимать руку, чтобы перевернуть страницу, и горлица мгновенно очнулась. Давешней поволоки в глазах как не бывало. Она приготовилась взлететь, напряглась, пригнулась, уложив перья, но и я принял меры предосторожности — смотрел вскользь, мимо её глаз. Горлица заколебалась. Фиолетовый туман вновь затянул живой блеск зрачков, утомление неудержимо клонило в сон. Борясь с ним, птица проверяет меня ещё раз, резко вскидывает голову, склоняет её набок, смотрит пристально и подозрительно — не затеваю ли я чего? — и, окончательно успокоившись, снова погружается в сон.

Но как ни бдительны были горлицы, одну из них мы изловили ночью и посадили в заранее сделанную громадную клетку — деревянный каркас, обтянутый крупноячеистой делью. Налили в банку воды, насыпали разносолов: гречки, геркулеса, риса, перловки, накрошили хлеба. Горлица уныло смотрела на наши приготовления и, кажется, совершенно не понимала смысла всей этой суеты. Похоже, она потеряла способность и желание бороться за жизнь, сопротивляться невзгодам. Такое же угощение мы насыпали рядом с клеткой, но ни одна из пролетавших и присаживающихся отдохнуть птиц не отведала его.

— Ну, нет, смотреть равнодушно, как возле такой объедаловки погибает птица не могу, ничего у неё не выйдет, ишь ты, привереда, голодовку объявила. А на кого я охотиться буду, подумала? — возмущается Виктор и предлагает кормить её насильно.

Витя, как и я, заядлый охотник, вдоль и поперёк исходивший Керченский полуостров. Заглядывал он и в присивашские камыши и в кубанские плавни, охотился в архангельских урманах. На пролёте, не один десяток уток встретился с его метким выстрелом, да и горлицы не миновали охотничьей сумки, что уж там говорить о куликах и фазанах. Но одно дело охота, там они на равных, и совсем другое вот такие чрезвычайные обстоятельства, когда птица в беде. Теперь мы выступаем в роли айболитов и с тем же терпением, с каким выжидали уток в камышах, приступаем к выхаживанию горлиц.

Правой рукой я держу туловище, левой раскрываю клюв. Витя заталкивает в него порцию распаренной гречки и заливает водой из ложечки. Горлице ничего не остаётся, как трясти головой и сглатывать кашу, перемещая её в пищевод. Возмущённо? Удовлетворённо? После каждой кормёжки в руках у меня остаётся куча перьев. Может быть линяет? Во время перелёта не должна бы. Больна?

Горлица живёт. Увеличиваем дозу и кормим чаще, разнообразнее. Нашли в сусеках немного пшена, смачиваем его водой и засыпаем в клюв сырым; кто ей в поле или лесу варит? Теряемся в догадках, почему она сама упорно отказывается клевать, да и туалетом не мешало бы заняться, под хвостовыми перьями огромный нарост засохшего помёта, заклинившего рули намертво. Как только она летала с таким якорем! Размачиваем его и счищаем. Самостоятельно горлица, не по-птичьи равнодушная к своему внешнему виду, не чистится, сидит букой на одном месте и дремлет днём и ночью.

И всё-таки наши усилия не пропадают даром. На седьмой день робкая попытка клевать. Дальше — больше. С каждым днём птица оживает, начинает перепархивать с перекладины на перекладину, следить за перьями. Наконец настаёт день, когда в виду мыса Рас-Фартак мы открываем клетку — лети! Но горлица сидит перед дырой и, словно спохватившись по упущенному времени, наводит марафет в оперении, лениво поклёвывает зерно, а вылетать не собирается. Приходится насильно вытряхнуть её на палубу, но расставаться с нами ей явно не хочется. Перелетает с мачты на мачту и подпускает фотографировать с любого расстояния. Поверила— таки нам.

 

БЕСТОЛКОВЫЙ КОНЁК

Нас посещают многие птицы, одни остаются надолго на судне, других едва успеваешь опознать, как они уносятся неведомо куда.

Дня через два после горлиц прилетела перепёлка. Замечаю её кургузое, хорошо знакомое по охоте тело, мелькающее за иллюминатором. Она несколько раз облетает судно и, так и не решившись присесть, подаётся дальше на юго-восток, в открытый океан. Куда? Неужели на Сейшельские острова!? Что ей -то делать в этих краях? Перепёлки не из лучших летунов, вряд ли она долетит…

— Цив-вить, вить…

Я приглядываюсь. Шустрая пичуга под качок судна бочком скачет по палубе, исследуя снасти, трапы, зачехлённую брезентом траловую лебёдку, все закоулки судна в надежде раздобыть еду. Виктор выносит с камбуза тараканью ловушку (пол-литровую банку, смазанную по внутреннему краю маслом), ставит рядом с ней консервную банку с водой и усаживается поблизости — угощение готово.

Голод не тётка, жажда не племянница и банка с тараканами действует неотразимо. Я заметил, чем меньше птица, тем доверчивей её отношение к человеку. Возможно, так происходит потому, что большинство птиц, присаживавшихся к нам отдохнуть, издавна жили возле человека и хорошо разбирались в нашем поведении. Знали они конечно и то, что люди, их, в общем, не трогают.

Как бы там ни было птичка, а это был какой-то конёк, сперва вспархивает, но через минуту, успев с благодарным «цив-вить» облететь судно, застолбив добычу, жадно клюёт тараканов сквозь стекло банки. «Наклевавшись», запивает трапезу водой и с прежним успехом продолжает склёвывать соблазнительно близких, но совершенно недоступных насекомых. Хоть жор и эфемерный, но жажду он вызывает настоящую, после двух трёх клевков конёк смачивает горло.

Эта «еда» вприглядку напоминает двух до того набравшихся мужиков, что они, выпивая по рюмке чистой воды, заботливо подставленной жёнами, натурально крякали и с аппетитом закусывали огурцом.

Ослеплённые солнцем тараканы в панике носятся друг по другу, а вокруг них с не меньшей скоростью бегает конёк и клюёт, клюёт стекло. Но видимо в его черепушке всё-таки постепенно откладывается мыслишка, «как так, клюю, клюю, а жрать хочется!» Поэтому он норовит каждый следующий клевок сделать как-нибудь иначе, не только с противоположной стороны банки, но и откуда-нибудь снизу, сбоку, по касательной и только единственно возможный путь — достать их сверху — не приходит ему в головёнку.

Однако, минут через двадцать столь измозждающей виртуально-визуальной трапезы, коньку всё же приходится задуматься о бесполезности его занятия, да и клюв, возможно, заболел. Он отскакивает в сторону, склоняет голову набок, силясь сообразить, что же он делает неправильно? Правда некоторое время, при виде самых крупных тараканов и всеобщей тараканьей суматохи, он ещё не может устоять и, приглядевшись, не торопясь, без азарта норовит «склёвывать» крупняк, но уже с хорошо заметной недоверчивостью.

Теперь конёк просто оббегает банку то справа налево, то наоборот, в тщетной надежде высмотреть всё-таки щёлку! В зависимости от того, где находится птичка, тараканы всем скопом валятся в противоположную сторону. Самые проворные с разгона взбегают аж под горловину банки, но здесь их лапки теряют сцепление со стеклом на смазанной маслом поверхности, и они валятся вниз…

Как долго продолжалась бы такая охота неизвестно, если бы коньку не приходилось время от времени подпрыгивать, взлетать и прогонять украдкой подбирающихся к банке и едва не падающих в голодный обморок собратьев, на глазах у которых он «обжирался» тараканами. В полёте конёк, вероятно, разглядел тараканов получше и наконец-то сообразил, что их можно выуживать сверху. Первые попытки кончились тем, что он несколько раз просто сваливался внутрь банки и в ужасе выскакивал. Но к новому способу охоты он быстро приловчился и уже целенаправленно на мгновение нырял в тараканью тюрьму, склёвывал насекомое, выскакивал наружу, прогонял наиболее настырного конкурента и, не забыв запить добычу водой, бросался за следующим.

Иногда конёк увлекался погоней, чтобы наказать какого-нибудь нахала, посягнувшего на его добычу, оставляя банку без контроля. Стремясь использовать выгодный момент, другие птицы, пока конёк щипал перья у конкурента гоняясь за ним вокруг мачты, подскакивали к банке и, хотя, только что видели, как конёк доставал тараканов сверху, «клевали» их через стекло! Пример собрата их ничему не вразумил, каждая птица училась на собственном опыте.

 

ТРЯСОГУЗКА

Как же накормить остальных? Пришлось выставить на корме ещё одну кормушку, где её не мог видеть конёк, а там уж кому повезёт.

Первой усатых пленников обнаружила трясогузка и нет, чтобы промолчать, радостно пропищала об этом на весь мир, объявив своей собственностью добычу и точно так же, как и конёк, принялась клевать — сквозь банку. Но если конёк, обитатель зарослей, после получасовых мучений сообразил, как добраться до тараканов кратчайшим путём, то трясогузка, берущая корм только с земли, так и не смогла додуматься до столь простого решения проблемы, несмотря на все наши старания надоумить её.

Вровень с краем банки мы положили обрезки досок, а на них примятых тараканов. И что же? Склевав инвалидов, лежащих на досках, и даже не глянув в банку, недогадливая птица соскакивала вниз и ловчилась просунуть голову в щели между деревяшек, чтобы клевать сквозь стекло.

— Ах, чтоб тебя… дура такая! — не выдерживает Витя; неужели не сообразит внутрь заглянуть?

От вида близких, но недоступных насекомых у трясогузки возникает сильная жажда. Птичка то и дело опускает клюв в воду, даже принимает душ. И смешно смотреть, как она снова, сломя клюв, бросается в бесполезную атаку, ловчась «склюнуть» таракана снизу, сбоку, под всеми немыслимыми углами и даже зависает подле банки в полёте, а всё без толку. В неимоверном возбуждении, нервно подёргивая хвостиком, трясогузка несколько раз пробегает через доски в нескольких сантиметрах от тараканов — ну, что стоит глянуть в банку? Нет, не догадывается, ведь через стекло они так аппетитно близки!

Покатываясь от хохота, отрываясь от выборки яруса, за трясогузкой наблюдают матросы. Я и сам не могу сдержать смех, рассматривая её охотничьи манеры через телеобъектив.

Виктор тем временем приносит баночку пониже, предлагая высыпать в неё тараканов, и, заякорив в большой жестянке с водой, позволить птице добраться до лакомства. Я уж было соглашаюсь, как вдруг какой-то птичий бог осеняет-таки трясогузку взглянуть на тараканов в стеклянной банке сверху…

Но между краем банки и досками зазор примерно в сантиметр, на стекле не удержаться — лапки соскальзывают, а с доски, не достать — далеко, тараканы-то на самом дне бегают. Так и сяк приспосабливается трясогузка, чуть ли не до половины влезает в банку, да шея коротка, никак не дотянуться, не ухватить добычу. Снова пытается клевать сквозь стекло, хотя мысль, что достать их можно только сверху не оставляет её. Вот они… вот… вот… И соскальзывает в банку.

Хорошо луговому коньку, собрату по семейству, у него хвост покороче, да и сам компактней. А тут — хвост на спине и голове, голова, вывернувшись в сторону, прижата к стеклу — мгновение паники, не до тараканов — выскочила, отряхнулась, отпила водицы и… с прежним рвением принялась долбить стекло!

Между тем Витя заканчивает сооружать песчаный остров в середине большой плоской жестянки и наполняет её водой. Надеемся, что тараканы из-за своей водобоязни останутся на нём.

На виду у птиц высыпаем насекомых на «остров». Кто сказал, что тараканы боятся воды? Мы тоже так думали. Это на суше и когда нет угрозы жизни, а тут, почуяв волю, едва мы высыпали их, как они, ни на миг не задумываясь, забыв о своей водобоязни, врассыпную бросаются в воду и плывут к спасительным берегам — краям банки, шустро карабкаясь по её отвесным стенкам. Однако не тут-то было, трясогузка начеку. Она даже не дожидается, когда мы отойдём и, придерживая на примете тех, что ещё не добрались до финиша, выклевывает сперва самых прытких пловцов, в несколько гребков форсировавших водную преграду и тщетно пытающихся втиснуться под миллиметровый бортик неровного обреза. Потом не спеша оглядывается и принимается за отставших, вероятно немощных, робко месящих воду у самых берегов острова.

Мы не могли только тем и заниматься, что учить трясогузку добывать корм. Попутные ярусные работы продолжались. От наблюдений за птицами, как ни интересно такое занятие, то и дело приходилось отрываться, обрабатывать улов. Однако и пернатую жаль, того и гляди, клюв свернёт. Ведь после уничтожения пловцов она снова принялась долбить стекло! Трясогузка так увлечена своим бессмысленным занятием и столь уверовала в нашу доброжелательность, что не замечает, как свободный от вахты Виктор подводит к её головке петлю из лески…

Решаем помочь ей ещё одним способом, может быть и варварским, но зато наиболее действенным, в надежде, что она поймёт нас. Поймав, садим, вернее запихиваем в банку. При этом трясогузке приходится стоять на цыпочках, длинный хвост задран на голову, а голова склонена к самым ногам. Однако и в таком положении она ухитряется выклевать всех тараканов за какую-то минуту, несмотря на их отчаянные попытки занять позицию сзади смертоносного клюва, залезая при этом даже ей на голову.

Кладём банку на бок и насытившаяся, наконец-то, трясогузка выбирается наружу. Отряхивается, чистится, как будто, нисколько не обижаясь на столь бесцеремонное обращение, и, как ни в чём ни бывало, принимается изучать клетку горлицы, подпуская меня с фотоаппаратом на расстояние вытянутой руки.

И конёк, и трясогузка отлично разобрались в нашем благосклонном отношении к ним и, пользуясь всеобщим покровительством, научились склёвывать тараканов даже из банки, которую кто-либо держал в руках. Наклоняя банку, мы добивались того, что наиболее расторопные насекомые могли выскакивать из неё на палубу. Вид бегущего таракана совершенно лишал птиц чувства страха и возбуждал до такой степени, что они догоняли и склёвывали их даже при попытках таракана найти укрытие под подошвой сапога!

Трудно поверить, но всё это проделывали пичуги, попавшие на судно всего несколько часов назад. Другие птицы, прибывшие чуть позже, потрясённые необычайной смелостью собратьев, поначалу уступали им добычу без боя, лишь немногие позволяли себе предъявить робкие права на кормушки. Но приблизиться к людям, по примеру сотоварищей по несчастью, они так и не решались.

Я обратил внимание и на то, что легче на контакт с человеком птицы идут тогда, когда их мало. Если прилетает стайка, то, даже видя пример своих смелых собратьев, прибывших раньше, они дольше дичатся, не подходят к кормушкам, а то и улетают.

Пожив немного на судне, утолив первый, самый «зверский» голод и наклевавшись без меры, насытившись до предела, пообвыкнув, трясогузки уже не обжирались. Им было достаточно семь-восемь тараканов, к тому же предварительно распотрошённых. Даже самых соблазнительных, откормившихся на кухне прусаков, они равнодушно пропускали мимо себя, словно даруя им жизнь, только оценивающе посмотрят вслед, склонённой набок головкой. Однако и эти насекомые обречены. Трясогузки запоминают их укрытия и легко находят, если только таракан не сменил место.

Интересно наблюдать процесс насыщения трясогузки. Птичка немного приседает на лапки, хвост почти касается палубы, глаза мутнеют, веки бессильно закрывают зрачок, и она погружается в сон. Но любое наше движение, стук, громкий звук сразу же пробуждают её. Мгновение — и она качается на какой-нибудь снасти.

 

ДРУГИЕ ПТИЦЫ

Под прикрытием спасательных плотиков, за траловыми досками или лебёдками, всё время меняя место и не показываясь надолго на глаза, таятся две незнакомые мне землячки. Одна из них формой тела и посадкой похожа на поползня — желтовато-серая, с чёрными щёчками и светлой полоской через глаз. Ведёт себя довольно независимо. При случае, даёт сдачи трясогузке, считающей, по-видимому, не только банку с охотничьими угодьями окрест, но и нас своей собственностью. Стоит трясогузке пропустить таракана, как Чёрнощёчка мгновенно выскакивает, каждый раз из другого укрытия, склёвывает его и снова прячется. Мне трудно поймать её в объектив, успеть навести на резкость.

Зато другая, с малиновой грудкой, терпеливо следит за тараканом до тех пор, пока тот, улепётывая со всех ног, почти скрывается в убежище и только тогда ловко выхватывает беглеца. Быть может, она столь деликатна, что желает проверить, нет ли на него других претендентов?

Всё больше убеждаюсь, трясогузка караулит банку с тараканами просто по привычке, на всякий случай, а вдруг они кончатся? Возможно, как любой собственник, владелец чего-тоценного, она выглядит в глазах своих товарок представительней, имеющей право на внеочерёдность в получении питания, и занимает место повыше в птичьей иерархии.

Увидев Виктора с банкой, трясогузка, цивикает, отскакивая на шаг в сторону. Я уверен, она гордо сообщает окружающим птицам — а вот и специальный человек, который каждый день меня кормит…

Трясогузку гораздо сильней привлекают мушки дрозофилы и их личинки, расплодившиеся в подгнившей картошке, разложенной для просушки и дальнейшей переборки на палубе. По молчаливому согласию всех птиц, эта куча объявлена нейтральной территорией, на ней кормятся все остальные наши гостьи, не имеющие персональных кормушек. Но не дай Бог кому-нибудь из них покуситься на тараканов — трёпка обеспечена.

Мы постепенно приближаемся к родным берегам. Боцман с матросами ежедневно подкрашивают судно суриком, начиная с наименее посещаемых и труднодоступных мест, которые как раз и любят птицы.

Прижившийся на судне конёк умудрился заночевать на свежей быстросохнущей краске, где к одному из пальцев намертво приклеилась торчащая вперёд жёсткая щетинка от кисточки, мешавшая прыгать по палубе. Иногда конёк останавливается, склоняет голову набок, изумлённо смотрит себе под ноги и с таким остервенением дёргает невесть откуда взявшуюся докуку, что сам себя опрокидывает на спину. Упав два-три раза, он смиряется с помехой и подозрительно разглядывает другого конька, вот уже целые сутки пытающегося подобраться к «его» кормушке.

Отправляясь на дуэль, отражать покушение на свои владения, походкой выбравшегося на сушу аквалангиста, конёк предварительно вновь и вновь пытается избавиться от щетинки и каждый раз кувыркается на палубу на глазах ошарашенного противника, считающего очевидно такое начало разборки особым тактическим приёмом, не предвещающим ничего хорошего. После ряда безуспешных попыток прорваться к тараканам, гость возмущённо пищит песню протеста негостеприимному собрату и улетает в открытое море.

Пока не было еды, прилетавшие к нам птицы располагались где попало, каждая в меру своей находчивости и образа жизни, пытаясь найти хоть какой-нибудь корм.

Обитатели зарослей, не теряя ни минуты, бросались деловито исследовать всякие выступы, ограждения, брезентовые чехлы, укрывающие шлюпки, лебёдки, моторы, вьюшки с разлохматившимися швартовыми концами, стойку с батометрами; не оставляя без внимания поручни трапов и сами трапы, весь бегучий такелаж, антенны, мачты, скойланные тросы, тралы и даже только что выбранную из воды блестящую, словно вскрытую лаком, куралоновую хребтину яруса — гладкую, как покрытый пластиковой изоляцией электропровод.

Трясогузки, овсянки, кулик и даже конёк шныряли в шпигатах, в которых постоянно текла выжимаемая из хребтины вода, прямо возле ног работающих матросов, считая, что если есть вода, то что-нибудь съедобное в ней обязательно найдётся.

Не остаётся необследованным ни одного закоулка, ни одной мало-мальски пригожей верёвки, за которую можно уцепиться, или, зависнув в воздухе, склюнуть невидимую нам букашку. Даже полипропиленовая швабра, постоянно болтающаяся за бортом, не обойдена их вниманием.

Мне не давал покоя вопрос, что же находят они на промытом тропическими ливнями, продутом муссонами и причёсанном циклонами и даже одним смерчем судне? Что здесь могло остаться, выжить?!

Как ни удивительно, но эти юркие непоседы, перебегая и перепархивая с места на место, залезая во все щели, что-то всё-таки находят и беспрестанно склёвывают.

Из-за птичьей суеты создаётся впечатление, будто по всему судну ползают полчища насекомых. Поневоле начинаешь почёсываться и отряхиваться, но сколько я ни пытался уследить, мне так и не удавалось увидеть, чем же они кормятся. А отлавливать и умерщвлять с целью исследовать содержимое их желудков, как поступил бы орнитолог — не поднималась рука. Всё-таки землячки потратили столько сил и энергии, чтобы добраться в эти края; как можно!

Помог случай. Во вскрытом желудке умершего своей смертью одноногого инвалидика не было и обычной слизи. Да и по скукоженному желудку можно было судить, что последняя козявка закончила своё существование в нём за много дней до гибели птицы.

Кстати, несколько слов об энергии. Откуда она берётся для столь дальних перелётов? Вопрос риторический. Конечно энергия берётся из жира, целенаправленно запасённого перед отлётом. Дотошные исследователи выяснили: перед тем как отправиться в дальний путь, птицы начинают интенсивно запасаться жиром, по две-четыре килокалории в сутки, ведь мелким птицам на сто километров пути требуется от трёх до восьми ккал, но разные виды птиц расходуют его каждый по-своему. Те, которым лететь в несусветную даль, скажем, из наших широт в Южную Африку, расходуют его гораздо экономней, чем те, что зимуют в Турции или в Северной Африке. Ведь и те, и другие могут запасти абсолютно одинаковое количество жира в процентном отношении к весу своего тела. Причём запасают с расчётом, что именно такого количества жира хватит на перелёт. Запасёшь больше — не взлетишь, меньше — не долетишь, а ведь в пути бывают и форс-мажорные обстоятельства: встречный ветер, дождь, снег, спасение от хищников, а значит непредусмотренная сверхлимитная трата драгоценного горючего.

На Балтике, на орнитологической станции в районе Куршской косы проделали интересный опыт — зяблику, готовившемуся в отлёт, привязали к лапке грузик. Через некоторое время он сбросил свой вес ровно на вес грузика…

Жир — горючее, и запасается не абы как, а равномерно распределяясь по всему летательному аппарату: в мышцах, покрывает внутренние органы, в печени, в подкожных закромах, между ключицами, на шее, на крестце, на боках. Причём, чтобы избежать перегрева работающих в полёте мышц, особенно грудных, в них нет ни жиринки. Вдобавок, птичий жир особый, и хитрость его окисления в том, что, состоя из пальмитиновой, стеариновой и линолевых кислот и окисляясь прямо в мышцах, не выделяет при распаде зловредной молочной кислоты. Ведь это из-за неё у нас, как и у других млекопитающих, наступает быстрая утомляемость. Мы способны произвести кратковременную, большую по энергозатрате работу, а потом надолго потерять такую способность. Но это я так, к слову, о не такой уж и однозначной «зловредности» молочной кислоты, задача которой сигнализировать нашему организму, нам с вами — стоп, хватит работать — отдых!

При окислении птичьего жира из него выделяется и вода, столь необходимая при перелёте пустынь и солоноводных пространств, где не только поесть, но и утолить жажду негде. А если и случится небольшой перекус, пить надо обязательно.

Птицы, нашедшие приют на нашем судне, своим поведением отчасти напоминали млекопитающих, застигнутых половодьем, когда вместе собираются и хищники, и их жертвы. Врождённый страх перед человеком и в тоже время вынужденная — в определённых пределах — доверчивость, вызванная чрезвычайными обстоятельствами, выбирать не приходится. Но к корабельным котам они не спешили проявлять такую же доверчивость, как к нам. Хотя те — сытые и ленивые, не обращали на них никакого внимания.

 

КУЛИК

Случалось, порой и так, что одновременно на судне находило пристанище с десяток птиц разных видов. Зерноядных прокормить просто. Насекомоядных, из тех, что ловят свою добычу на земле, в кустах, на деревьях — тоже несложно. Мы подкормили даже куличка соорудив ему вполне приличное персональное болото из песка и воды в большой килограммовой банке из-под килек. Он благодарно оценил наши усилия и, едва мы отошли, забрался в него, погрузился по щиколотки в воду и, отцентрировав длинноклювую голову, тут же задремал, покачиваясь из стороны в сторону в такт крену судна, но не просыпаясь.

Подремав, кулик очнулся, потрясённо оглядел свои владения и, убедившись, что они не сладкий сон, принялся выковыривать личинок дрозофил, тараканов и обрезки мяса, подсыпанные вместе с песком, по-братски делясь ими с пристроившейся рядом трясогузкой и нисколько не сердясь на её восторженные омовения. Не брезговал он и закопанными в песок кусочкам мяса и рыбы.

Этот кулик сначала застолбил за собой территорию на спасательной шлюпке, затянутой брезентом, где и расхаживал взад-вперёд, пытаясь что-то найти в высушенных солнцем и продубленных ветром грубых швах. Под порывами ветра брезент вздувался, кулика подбрасывало, он испуганно подпрыгивал, перелетал на другую шлюпку, но и там дело обстояло точно так же. Наконец он сообразил, что спокойней всего прохаживаться в самом центре шлюпки, где брезент туго натянут на канат, соединяющий нос и корму.

«Болото» кулик обнаружил, едва оно было сооружено. Подкормившись и восполнив силы, он сразу же улетел в направлении Сомалийских пустынь.

 

ЛАСТОЧКИ

Но как подкормить ласточек, козодоев и других птиц, тех, кто питается аэропланктоном, ловя насекомых на лету? Как только мы ни изощрялись — привязывали тараканов на нитках, накалывали их на самый кончик тоненьких проволочек, подбрасывали в воздух перед самым клювом птиц — всё напрасно, попотчевать их так и не удавалось.

Ласточки обычно прилетали стайками по пять-десять штук, но иногда и поодиночке. Полетав вокруг судна, к вечеру они забивались в наиболее тёмные помещения, где по своей привычке примащивались ночевать под самым подволоком на жгутах электрокабелей и разной арматуре, а утром мы часто обнаруживали несколько трупиков, по клювам и векам которых ползали «пассажиры» — микроскопические клещи пурпурно-красного цвета.

Собираю в руку лёгкие, почти невесомые, словно мумифицированные тельца птиц, раздвигаю пёрышки, истёршиеся на груди до того, что сквозь них виднеется истончившаяся пергаментная кожа, тонкой плёнкой обтягивающая синие, без жиринки, нитеобразные мышцы. Обтрёпано оперение крыльев, хвоста. От весёлых щебетуний, неотделимых в сознании от самой прекрасной поры года — лета, и времени жизни — деревенского детства, остался пучок измочаленных тяжким перелётом перьев, забитых обеспокоенно копошащимися паразитами.

Вскрываю совершенно пустые, сжатые в маленький комочек желудки. Как они летят, если горючего абсолютно нет?

Те ласточки, что падали замертво на палубу нашего судна, вероятно, при отлёте не сумели запастись достаточным количеством горючего или истратили его на борьбу с ветрами, были обречены, но, тем не менее — летели.

Не знаю, как у других народов, а у русско-украинско-белорусского, особенно деревенского люда, отношение к этим птичкам особое. В своём повествовании я, несколько раз говоря о животных, упоминал, что есть у них некоторые черты поведения, которые иначе, как разумными и не назовёшь. Судите сами.

Не помню, какой военный год, лето. В Сальских степях, где я тогда жил у бабушки, жара несусветная. Прячусь от неё в сарае, он пустой и саманные стены не прогреваются. Незаметно для себя засыпаю на клочке сена, а просыпаюсь от оглушительного птичьего ора. Спросонок ничего не пойму. В открытые двери сарая бесконечной чередой влетают и вылетают ласточки. Я знал, что под балками-мауэрлатами, удерживающими крышу, живут ласточки. Мы никогда их не трогали, даже в самый жестокий голод. Бабушка объяснила, что есть такое поверье, если разбить яичко, покрытое мелкими крапинками, сам станешь таким же рябым на всю жизнь. А разорение гнезда ласточки может принести беду моим родителям, которые были на фронте. Поэтому мы никогда их не трогали, даже в самый жестокий голод. Хотя, как раз он — самое памятное воспоминание о войне; всегда хотелось есть и за всё отдувались воробьи. Мы забирали у них яйца и ели, а если удавалось отловить, то и вместе с хозяевами...

Наконец замечаю, что над поперечной балкой, почти у самого гнезда кружится ласточка, то приседая на мгновение, то опять взлетая, а в клюве у неё растопыристая травинка. Я встал, чтобы увидеть, что она делает и зачем, и разглядел, что в клюве не травинка, а большой коричневый богомол. Причём держала она его так, что богомол имел возможность размахивать передними лапами. Пришлось взобраться на край саманного закрома, в котором до войны хранилось зерно. Я встал почти вровень с балкой и чуть не упал от страха — по ней ползла змея, явно направляясь к гнёздам. Узкая балка не давала змее возможность продвигаться быстро и поднять переднюю часть тела, чтобы напасть на ласточку. Кроме того, лапы богомола могли в любой момент вцепиться ей в голову, а то и в глаза.

Остальные ласточки, как сейчас говорят, группа поддержки, тоже по мере сил мешали змее совершить задуманное. Увидев меня, она скользнула вниз на сено и исчезла, а я побежал рассказывать бабушке об увиденном. Больше в сарае я не спал.

Другой случай произошёл летом 2010 года в Керчи.

 

БЛАГОДАРНОСТЬ

Случилось всё на мысе Змеином в Керчи. Июль. Пользуясь относительной утренней прохладой, ремонтирую лодку в водном гараже, не очень интересуясь жизнью ласточек, протекающей всего в нескольких метрах от меня. Дружный писк детворы приветствует появление родителей, сопровождающееся раздачей корма. Потом они улетают охотиться дальше или присаживаются отдохнуть, кажется, беспечно пощебетать на проводах, поддерживающих виноградные лозы.

Занятый своим делом, не сразу проявляю интерес к внезапно резко изменившемуся поведению птиц. Возле ближнего ко мне гнезда, в таком же гараже напротив, образовался настоящий птичий круговорот. Казалось, здесь собрались ласточки со всей окрестности. Беспрерывной чередой, одна за другой они стремительно пролетали под крышу лоджии, где располагалось гнездо, и с тревожным писком улетали прочь. Что их там обеспокоило? Поднимаю голову, пытаясь что-нибудь рассмотреть сквозь кружева виноградных листьев.

— Э-э-э, вон оно что! — всего лишь в двух метрах от гнезда уселся рыжий котяра, отъевшийся на дармовых харчах отдыхающих. Ему видимо хочется разнообразить меню или размяться на охоте. Не отрывая взгляда от гнезда, кот плотоядно пошевеливает кончиком хвоста, страстно желая, чтобы хоть один птенец свалился вниз. Вспрыгнуть на такую высоту, на гладкую стену он никак не может. Как с другими науками не знаю, но с математикой у ласточек всё в порядке, они точно высчитывают оптимальное расположение дома-гнезда и спортивные возможности своих извечных врагов. Птенцы, ничего не ведая о грозящей опасности, даже не разумея ещё о её существовании, с любопытством посматривают на кота, не понимая тревоги поднятой родителями.

Вероятно, не стоило утруждать читателя рассказом о вполне заурядном случае из жизни обычных птиц, если бы…

Иногда мы задумываемся, а свойственны ли животным, окружающим нас, какие-то чувства, которыми так щедро наградила природа человека? Слушайте.

Прогнав рыжего разбойника, я вновь принимаюсь за работу, уже почти позабыв о происшествии, но через какое-то время ловлю себя на мысли: уж очень громко поёт дружный птичий хору. Но не тревожно, как до этого, а радостно. Птиц было не менее дюжины. Сидели они почти рядом со мной, щебеча и всё время посматривая на меня чёрными бусинками глаз. Трудно было отделаться от мысли, что птичий коллектив, как умел, благодарил за помощь.

 — Да, ладно, чего уж там, зовите если что, — пообщался я с ними, тронутый искренней признательностью, — Не стоит…

И птицы поняли меня, они взлетели, и началась обычная жизнь, их и моя.

А ведь не зря бабушка просила меня никогда не трогать именно ласточек: «Будет горе», — убеждённо говорила она.

«Но и радость тоже» — мысленно добавляю я.

 

НЕ ОБИЖАЙТЕ ЛАСТОЧЕК

Пока сын заправляет машину, хожу, разминая ноги, по территории автозаправки и присматриваюсь к не по времени, всё ж таки июль, усердному строительству ласточками гнёзд под карнизами колонн. Добро бы одна пара, так нет — целый строительный кооператив трудится над сооружением жилищ.

— Что это они так запоздали? — делюсь наблюдением с парнем заправщиком, — Пора уж слётков на крыло ставить.

— Да не запоздали, — охотно вступает он в разговор, — Хозяину не понравилось, будут, мол, на машины мусор сыпать, велел сбить гнёзда. Ну, сбили. А с неделю назад баллон на кухне взорвался, разнесло так…хорошо людей не было. Говорили ему, нельзя ласточек обижать, божья птичка. Теперь поверил. Вот они и восстанавливают...

Что тут сказать?

Конец октября. Мы втягиваемся в Аденский залив. Ближе к земле, а птиц меньше. Всё короче их пребывание у нас и теперь они не похожи на тех заморышей, что посещали нас южней. Видимо эти успели отдохнуть в Аравии и перелететь залив для них не составляет труда. Но, что мешает летуньям, перелетев Африканский Рог, лететь дальше к югу напрямую, что гонит их преодолевать безземельные океанские просторы?

На радость трясогузке, всё ещё продолжающей путешествие с нами, и не соображающей, что мы завезли её в обратную сторону, появляются мелкие моли, изредка залетают бабочки покрупней, саранча тоже не минует нас.

Вероятно, при встрече с рыбацкими судами, ведущими промысел в водах Йемена, получили в подарок мух, обосновавшихся на свою беду на палубе, но трясогузка за пару дней «пересчитала» их всех. Те, что осели в укрытиях тоже не нашли спасения, трясогузка быстро вычислила место дислокации насекомых, влетела в иллюминатор и, на радость коку, деловито принялась за очистку его владений.

— Вот, — хвастался он вечером, — За одни харчи, да и те дармовые, а работает, не приседая!

 

КОГО ДОЯТ КОЗОДОИ?

Ночами прилетают таинственные козодои. На день они устраиваются в укромных местах, стараясь прижаться к трубам, поручням, к чему-нибудь такому же серому, рябенькому, как и они сами. Утром при обходе судна, в поисках вялой, заколоделой от ночной влаги и холода, живности часто вспугиваю их.

На спардеке свалены доски и несколько брёвен — аварийный запас на случай пробоины. Этот-то штабель и избирают козодои местом своей дневной отсидки, при этом столь искусно приникают к коре, что их можно принять за небольшой кап — нарост на стволе. Не зная об их появлении, я поначалу и сам пугаюсь появлению молчаливой птицы, неожиданно и бесшумно взлетающей перед самым лицом и уносящейся в предрассветную мглу. Но через пару дней, вызнав их излюбленные места, подхожу осторожно, украдкой…

Издали козодоя можно принять за кусок отставшей коры, клочок ветоши, забытой на поручнях или планшире, поэтому я с вечера убираю всё лишнее, чтобы в темноте точно определить, где прикорнула птица и, подкравшись к спящему козодою вплотную, занимаю удобную позицию для съёмки и наблюдения.

Глубоко вобрав голову в плечи и откинув её назад так, что торчит только кончик довольно широкого клюва, в такой не совсем подходящей, с моей точки зрения, позе козодой крепко спит, не подозревая о моём присутствии.

Любопытно, на земле, в дунайских плавнях я слышал крики козодоев перед самым рассветом, хотя чаще они кричат вечером. В море, на перелёте, видимо меняется ритм жизни или сказывается усталость; я ни разу не слышал их крик. До рассвета ещё далеко, а козодой уже спит. А может быть он знает, всё равно мошкары нет и лучше сэкономить силы?

Вообще-то весенние звуки, те, что мы называем песней, никакая не песня, а звуковой сигнал для других представителей своего вида, — место занято, это моя территория, здесь буду охотиться я! Ну, и конечно же, сигнал-оповещение половому партнёру.

А на перелёте кому, что и о чём сигнализировать? Вот и молчат птицы.

Усаживаюсь поудобней рядом с козодоем на одно бревно. Попробуйте усесться возле него на земле — ближе десяти метров ни за что не подпустит. Вот, что такое — смертельная усталость! Пренебрегается главное — безопасность…

Терпеливо дожидаюсь, когда посветлеет, чтобы можно было фотографировать, и делаю первый снимок.

От щелчка фотоаппарата козодой мгновенно просыпается и оторопело смотрит на возникшее перед ним нелепое одноглазое чудовище, словно соображая, откуда оно взялось и не продолжение ли это сна? У него громадные чёрные глаза без радужной и когда он открывает их, то на выпуклой поверхности отражаются и надстройки, и брёвна, на которых расположились он и я с фотоаппаратом.

Потом козодой беззвучно раскрывает клюв, отороченный жёсткими усами, и теперь передо мною только широченный рот-сачок, приспособленный для лова ночных насекомых. Для чего он это делает, может быть пугает? Оттопыривается жёсткий язык, способный удерживать «шерстистых» ночных бабочек, за ним зияет темнота глотки и слышится, или мне это только кажется, тонкий, на грани различимости, на каких-то ультразвуковых частотах — писк.

Высказывается предположение, что козодои, ведущие сумеречно-ночной образ жизни, издают ультразвуки, при помощи которых эхолотируют не только препятствия — ветки деревьев и кустарников, но и свою шуструю добычу — насекомых, чтобы целенаправленно захватывать её ртом. «Усы» при этом служат приёмной антенной, улавливающей отражение сигнала от жертвы…

Всё, наверное, так и есть, но зачем ему зондировать меня? Стоит мне отклониться на определённое расстояние, отдалиться от него, и козодой сначала медленно закрывает рот и погружает голову в перья, потом также медленно смыкает веки, но теперь уже не до конца. Остаётся узенькая дугообразная щелочка, через которую он следит за мной и так близко уже не подпускает.

Если же я ему слишком надоедаю, выбирая лучший ракурс, козодой, словно спущенная пружина, стремительно отделяется от бревна и падает за борт на широко распахнутых крыльях. Полёт у него планирующий, над самой палубой, среди корабельного оборудования и снастей, и даже работающих матросов.

На время перелёта козодои меняют свою привычку бодрствовать ночью, а днём отсыпаться. Ловко облетая все препятствия, среди которых чувствуют себя так же свободно, как и рыбы в коралловых джунглях, они вызывают смятение среди мирных ласточек, мухоловок, трясогузок и прочих крапивников, заночевавших на судне.

Дневные птицы хорошо знакомы с силуэтами ястребов, кобчиков и других мелких соколов, поэтому появление неизвестно откуда взявшегося «врага» всех пернатых, вызывает настоящий переполох одним своим ястребиным видом и внезапностью появления.

С паническим писком птичья мелюзга, возможно молодые и неопытные, бросается кто куда, забиваясь в укрытия. Некоторые, застигнутые на открытом месте, на мгновение замирают, припав к палубе, снастям, даже прячутся у ног матросов, следя полуприкрытыми глазами за пикирующим полётом совершенно безобидной для них, но так похожей на супостата птицей. Козодои живут у нас дня два-три и, отдохнув, не найдя пропитания, покидают судно.

Я написал, полуприкрытыми, глазами. А почему полу…? Мне кажется, потому, что блеск глаз там, на земле может быть сразу же обнаружен хищником. Но ведь и следить за ним тоже надо, чтобы в нужный момент рвануть наутёк, вот и смотрят вприщур.

Птицы, которым мы даём временный приют, в большинстве своём вероятно и не знают о существовании своего безобидного ночного родственника — козодоя. К тому времени, когда первые дневные обитателей наших просторов просыпаются, козодои затаиваются на ветках или просто на земле, если это сезон высиживания птенцов. Яйца они откладывают прямо на лесную подстилку. А с наступлением темноты, ко времени вылета козодоя на охоту, мелкие певчие птицы уже укладываются спать. Они не стыкуются во времени, хотя и живут рядом.

Только вечером, ночью или ранним утром, задолго до восхода солнца, где-нибудь недалеко от реки, на поляне или опушке леса можно услышать козодоя.

Весенняя брачная «песня» козодоя так же, как и дергачей или дятлов, мало похожа на мелодичное пение других птиц. Но и в ней есть своя незатейливая прелесть.

В начале шестидесятых годов мне довелось работать в плавнях Дуная, в период его разлива, и я долго не мог разгадать происхождение громких, неизвестных мне криков, оглашавших окрестности. Неотделимые от лёгкого журчания вод в зарослях верб и камыша, необыкновенно разлившейся в тот год реки, наполненные непонятной, какой-то неземной тоской, таинства долгих весенних сумерек и мерцания звёзд, эти, колдовской притягательности звуки раздавались каждый вечер, знобко тревожа душу своей непонятностью.

Всякий раз, услышав их, я останавливался замирал, очарованно вслушиваясь в завораживающе-долгое журчание звуков, перекатывающиеся над простором реки, затопленными лугами и купами верб. Песня козодоя состояла из однообразных раскатистых трелей, — ту-э-э-ррр-эрр-эрр, ту-э-э-ррр-эрр-эрр… Певцов, вероятно, было много, потому что, как и трелями сверчков, ими было озвучено всё пространство.

Рыбаки староверы-липоване разъяснили мне, что так кричат козодои, — вредные птицы; когда вечером скотину гонят домой, хоть коров, хоть коз, они прямо на ходу цепляются к вымени и сосут молоко. Оттого и прозвали их козодоями; а их видал сколько? Ну, корова, та хвостом отмахнётся, а коза что? Мекает, да бесится, терпит…

На самом деле, привычка козодоев летать над возвращающимся в сумерки стадом, связана не с особой их любовью к молоку, они его не пьют, а с тем, что вместе со стадом в село залетают неотступно сопровождающие скотину мухи и прочие кровососы. Иных насекомых животные вспугивают ногами, вот их-то на взлёте и ловят насекомояды козодои. Нисколько они не вредные, а даже наоборот, очень полезные.

 

«ЧЕЛОВЕК» ЗА БОРТОМ!

Наше судно с трудом догнал и сел, загнанный ястребом, голубь. Случилось это в Эгейском море, где-то между островами Карпатос и Родос, увенчанных равновеликими вершинами Калолимни и Атавирос с отметкой тысяча двести пятнадцать метров. Обыкновенный дикий сизарь, но с алюминиевым кольцом на ноге. У него было повреждено крыло, вероятно, промахнувшимся в атаке ястребом. Если бы не мы, то всё окончилось так, как и кончаются ежедневно тысячи подобных драм на всей земле.

Но голубю повезло, и он остался жить, а ястребу пришлось остаться без обеда; возможно этот голубь был его последний шанс…

Несмотря на рану, голубь не давался в руки, прохаживался по палубе, склёвывал хлебные крошки и крупу, а когда крыло стало подживать, взлетал на мачту, осматривался, словно сверял курс — туда ли идём? И снова бродил по судну.

Всех, конечно, интересовало кольцо, но подобраться к чуткой птице не удавалось никому. Мы, пожалуй, так бы и не узнали содержимое надписи на кольце, если бы в Красном море к нам не залетел припоздавший с возвращением на родину козодой. Он облюбовал себе несколько еловых брёвен, лежавших на кормовой надстройке, и, прижавшись к серой, маскирующей его коре, пережидал там день.

Но голод не тётка, и козодой иногда внезапно срывался с места отсидки, облетал судно в тщетных попытках добыть еды и снова бесшумно возвращался на место.

В один из таких облётов голубь, вальяжно прохаживавшийся по планширу и снисходительно поклёвывая крупу, насыпанную для него, слишком поздно обнаружил «опасность». Он не успел сориентироваться, где прятаться, а может, не совсем зажившее крыло подвело, и столь суматошно сиганул за борт, что не вовремя взметнувшаяся волна слизнула его. И вот наш пассажир, отчаянно взмахивая здоровым крылом, беспомощно крутится на месте.

— Голубь за бортом!

Это прозвучало так же, как и «Человек за бортом!»

— Где?

К голубю — живой душе, уже привыкли. И потому мы бросились к бортам, словно там в самом деле человек. За левым, быстро отдаляясь и уменьшаясь в размерах, обмокая, трепыхалась птица. Туда же смотрел оказавшийся в эту пору на мостике капитан. Что он скажет? Ведь всего лишь птица…

Я не знаю, чем руководствовался капитан, объявляя тревогу, но этого голубя действительно надо было спасать.

Капитаном был Алексей Антонович Георгиевский — Борода, так звали его за роскошную раздвоенную «макаровскую» бороду. Он прошёл войну на Тихом океане. Не однажды тонул и при всяком удобном случае не упускал возможность испытать экипаж в нештатных ситуациях. Вот и сейчас не преминул воспользоваться подброшенным обстоятельством.

— Человек за левым бортом! — пророкотал вахтенный штурман по спикеру, и, как положено, сигналами внутрисудовой связи продублировал тревогу.

— Приготовиться к спасению!

Каким образом? Птица ведь не схватится ни за круг, ни за конец… да и руку ей не подать!

— Боцман! Готовить к спуску шлюпку правого борта.

Ага, даже так. И пока судно совершало положенную в таких случаях эволюцию, чтобы подойти к птице правым бортом, все, кто оказался в эти минуты на палубе и незадействованным, в тревоге болели — успеем или нет?

Кто-то ринулся на спардек, крикнув на ходу: — Сачок!

Громадное по сравнению с птицей судно, неуклюже разворачивается и, описав петлю, выходит на прежний курс, приближаясь к голубю.

Матросы лихорадочно связывают бамбучину и лёгкий марлевый сачок для ловли бабочек. Голубь соображает, что мы не бросаем его, гребёт к нам неприспобленными для плавания лапками, но уже возле самого судна попадает в образовывавшиеся даже медленными оборотами винта, водовороты. Они подхватывают его и относят в сторону на недосягаемое для сачка расстояние.

— Хорошо ещё акул нет, они любят в такую погоду возле судна шастать, знают, что-нибудь да перепадёт на зуб…

Подходим второй раз, и опять не хватает какой-то малости…

Хоть и не пловец, но, осознав, что вся кутерьма на судне затеяна из-за него, голубь изо всех силёнок рулит к нам, однако снова попадает в водоворот, отдаляясь от спасительного корпуса судна, багров, и сачков.

— Ребята, кто подлинней!?

Тут уж не до техники безопасности. Один из матросов перелазит через борт, упирается ногами в привалочный брус и, удерживаемый за одну руку и пояс друзьями, отклоняется насколько мог к голубю, а сачком в другой, рывком, иначе не удержать на вытянутой руке бамбучину, накрывает рванувшуюся к нему птицу…

— Уф-ф, — облегчённо вздыхает экипаж, спасли.

Даже те, кто до этого происшествия не обращал на него внимания, приходили смотреть на испуганно моргающего, воистину страшного, как мокрая курица, голубя. Тут-то мы и прочли на узенькой полоске алюминия, охватывающей кольцом правую ногу, MALTA, и поперёк кольца цифры 120.

Так «зайцем» голубь подъехал с нами к берегу и незаметно покинул судно.

Четвёртого ноября на траверзе острова Перим, в узости Баб-эль-Мандебского пролива, поймав в лапы раскачивающуюся мачту, почти у самого клотика уселся на рею сокол и сразу же принялся потрошить принесённую с собой ласточку.

Осенью птицы, обитающие на пространстве от Лапландии до Ямала и от Балкан до Закаспийских пустынь, поднявшись на крыло, сжимаются между Грецией, Восточным Средиземноморьем и западной Аравией, чтобы пролететь в Африку. Местным соколам — серому чеглоку и чеглоку Элеоноры в этот период раздолье, пища сама прибывает к ним ежедневно и ежечасно. Перелётные птицы составляют основу их питания, ими они выкармливают и птенцов, так как к этому времени приурочен и их гнездовой период.

Не отстают от них пустынные соколы сапсаны и балабаны, не оставляя шансов пролететь на зимовку ослабшим и больным птицам. Выживают сильные.

Разделавшись с добычей, сокол долго и тщательно приводит в порядок клюв, невозмутимо поглядывая вниз на нашу суету с фотоаппаратами, снявшись в полёт лишь тогда, когда счёл нужным, чтобы занять наблюдательный пост на высоте полторы тысячи метров.

Пересекаем тропик Рака, теперь уже в обратном направлении. Холодает, дует встречный родной северный ветерок, всё круче взбивая волну. Преддверие Суэцкого залива — островки Те-Бротерс. Неужели трясогузка, единственная оставшаяся у нас птица, не чувствует, что мы завезли её совсем не туда, куда она отправлялась зимовать? И ей снова придётся преодолевать тысячи километров негостеприимных пустынь и неоглядных морских просторов! Но узнать, где она по доброй воле покинет нас, так и не удалось. Совершеннейший дуралей — судовой пёс, со скуки и бесшабашной молодой радости, играя преследовавший всех птиц в течение рейса, погнался за ней. Трясогузка взлетела, чтобы скрыться от приставаний пса по ту сторону борта, как она проделывала не однажды, но как раз в этот момент навстречу поднялась крутая волна от форштевня, увернуться от которой ей не удалось…

 

ОЖИВШИЙ ПОКОЙНИК

Попугаи — наиболее традиционные, хотя и не столь уж экзотические пассажиры на судах, побывавших в южных широтах. После очередного планового захода в Карачи, наша «Наука» стала почти похожа на курятник в тропическом исполнении.

А дело было так. Пакистанская сторона, довольная результатами исследований, любезно устроила нам поездку по стране, с посещением разных исторических мест: раскопок поселений современных с Мохенджо-Даро, действующих и разрушенных храмов, в том числе древней столицы страны Хайдарабад. Осмотрев здешние достопримечательности, мы отправились на рынок (наши коллеги пакистанцы сказали, что именно здесь самые дешёвые попугаи) и почти все приобрели этих птиц, причём не только для себя, но и для товарищей, оставшихся на судне.

На некоторое время спардек превратился в попугаичье общежитие, в котором под общей крышей, сооружённой из обрывков списанного трала, жила буйная ватага разнопородных попугаев, издававших с первыми лучами солнца лихие разбойничьи крики и посвисты. Они постоянно что-то делили и ругались на своём языке и на урду. Успокоить эту банду сварливых склочников, день и ночь сводивших счёты друг с другом, а возможно и со своими будущими хозяевами, можно было, только накрыв их светонепроницаемым брезентом. Оказавшись в темноте, попугаи быстро успокаивались и засыпали. Спать они могли в любом положении и, кажется, круглосуточно, была бы темнота.

Но мало-помалу общежитие пустело, владельцы птиц, соревнуясь в изобретательности, в свободное время мастерили клетки, и попугаи получали отдельные переносные квартиры. Перекочевавших в каюту попугаев, каждый хозяин на свой лад пытался обучить наиболее ходовым корабельным словам: вира трал, стоп, майна, трап и т.п. Но эти вредные птицы почему-то в первую очередь выучивали совсем другие слова, тоже очень часто повторявшиеся в матросских каютах. Способные пернатые. Впрочем, некоторые люди тоже весьма восприимчивы именно к этим словам, без возможности их употребления становятся глухонемыми и до безобразия косноязыкими…

К попугаям у меня издавна опасливая недоверчивость. С одной стороны, вроде бы и птицы — умеют летать, в перьях, высиживают яйца. Но с другой, способны сами научиться разговаривать. И это полбеды, скворцы или вороны, сороки и даже канарейки тоже что-то вещают. Но эти! Иногда такое скажут, что трудно отделаться от мысли, а не понимают ли они нас, в самом деле, и только по великой своей хитрости притворяются птицами, имея в том какую-то выгоду, расчёт? Посмотрите в глаза попугаю, когда он, склонив голову набок, изучающее высматривает что-то. Совсем не птичья хитринка поблёскивает в них.

Недоверчивость эта усилилась после того, как мне почти весь рейс довелось жить в каюте с попугаем.

Мой хороший товарищ Вячеслав Васильевич Некрасов, с которым мы делили каюту, ещё в Керчи запасся прекрасной большой клеткой. Обзаведясь вожделенной птицей, он всё свободное от вахт время обучал её русскому языку. Слава купил очень юного, ещё не оперившегося, лысоватого птенца, не забившего голову не только глупостями на урду, но и на своём родном птичьем.

— Молодые лучше поддаются обучению, — резонно прокомментировал Слава свой выбор.

Обучение, однако, подвигалось с трудом, за всё время я не слышал от первоклассника ни одного слова. То ли ученик попался туповатый, то ли учитель не овладел методикой…

Я не принимал в этом никакого активного участия. Так я думал…

Слава, за десяток дней не обучивший попугая ни одному слову, вдруг поостыл к своему питомцу, увлёкся преферансом и потерял интерес к дрессировке. Сначала он отделывался кормёжкой, сменой воды и чисткой клетки, а потом и эти заботы переложил на меня, всё свободное время посвящая расписыванию пулек.

Так что я не только ухаживал за попкой, но и частенько делил с ним свой досуг. Пока я что-нибудь читал, писал или рукодельничал, попугай кувыркался на своих качелях, или, повиснув вниз головой, крушил в мелкую щепу перекладину, на которой сидел. А что ещё делать, в сущности в тюрьме? Забавлял себя как мог.

Да и люди, оказавшись в таком положении, развлекают себя то дрессировкой мухи, то таракана или заблудшего муравья. И могут убить сокамерника если он случайно погубит «родного брата». Так, один заключённый стал известнейшим в мире орнитологом, наблюдая за птицами в своей одиночке. Но, то люди!

Загруженные палубной текучкой мы редко заглядывали в каюту, иногда за всю вахту не войдём ни разу, а вернувшись после работы, находим попугая висящим на занавеске, на полке с книгами, или изучающим устройство умывальника. Водворение в клетку он воспринимал как должное, сажайте, мол, запирайте, всё равно удеру. Он не вырывался, не кричал, не клевался, но и не показывал при нас, каким образом из неё выбирается.

Предполагаю, попугай соображал, если он раскроет свой секрет и в нашем присутствии выберется на свободу, мы придумаем новый запор. Согласитесь, мысль не лишена логики. Мы и старый-то постоянно модернизировали, но для попки наши уловки — семечки. Самые хитрые морские узлы он развязывал тем же способом, что и Цезарь, Гордиев узел — перегрызал! Даже наружные крючки и задвижки ухитрялся открывать при помощи лап и клюва.

Задумавшись, я часто задерживал свой взгляд на попугае, постоянно чем-то занятым и ласково говорил ему всегда одно и тоже, — ну и дурашка ты! — или, — вот ты дуралей! Попугай отрывался от своего занятия, прислушивался к моим словам, словно запоминал их, и снова принимался за щепозаготовки. Для них это крайне важное занятие, так они стачивают постоянно нарастающий клюв.

Надо сказать, что на судах есть неписаное правило, по которому перед посещением чужой каюты надо постучать в дверь, а у меня была привычка на любой стук отвечать громким раскатистым, — да-а-а, войдите! — Дело в том, что прямо за дверью был вход в довольно шумное машинное отделение, и потому приходилось, чуть ли не кричать, иначе в коридоре не услышат. Сколько раз за рейс повторялась эта фраза? Я совершенно не предполагал обучать этим словам нашего воспитанника.

Отработав дней двадцать-двадцать пять в море, мы заходили в порт, научная группа переселялась в отель, где и писала отчёт пакистанской стороне. Перед одним из заходов, попугай Славы занемог. Погрустнел, перестал есть-пить, не сидел на жердочке, спустился на пол, а потом и завалился на бок. Он ещё пытался вставать, скрёб лапами пол, даже открывал глаза, но по всему было видно — не жилец. Что делать? Мы переехали в отель. А к утру попка уже не подавал признаков жизни.

— Ладно, я с него на досуге сделаю чучело. — Слава расправил покойнику пёрышки, ноги, клюв, аккуратненько завернул его в многостраничную местную газету и положил в общий холодильник, стоявший возле входа в номер, где жили наши научные дамы, писавшие свою часть отчёта. К вечеру мне что-то понадобилось от них, подхожу к двери и, опираясь на покачнувшийся холодильник, стучу.

— Да-а-а, войдите, — слышится мне в ответ хриплый, совсем не дамский, приглушённый, с ноткой недовольства мой собственный голос.

Несколько оторопев, я оглянулся. Заходить в женский номер на приглашающий мужской, причём мой собственный, голос я колебался. Вокруг никого нет.

— Ну и дурашка ты! — снова подбодрил меня кто-то моим же глухим голосом, и, вроде бы, не из-за двери…

— Ф-ф-у, — мотнул я головой. Доработался, глючить начал; надо отдохнуть, в город съездить, на пляж… Но стучу снова, дело-то прежде всего!

— Вот ты дуралей, да-а-а, войдите!

«Что за чертовщина? Не может быть! Голос-то из холодильника!» — тру вспотевший лоб и, не веря самому себе, открываю дверцу. И что же? Уцепившись лапами за перекладины решётчатой металлической полки, вниз головой, наполовину выпроставшись из газет, висит посиневший от холода встрёпанный «покойник» — Славин попугай…

— Да-а— войдите, — ещё и иронизирует пернатый, приглашая повисеть в холодильнике!

Дальнейшее пусть объяснят ветеринары, знатоки психологии этих птиц, да хоть экстрасенсы, я отказываюсь. Попугай не только не простудился, но и, возможно, пережив холодовой стресс, выздоровел от падучей болезни или летаргического сна; бывает такое у птиц? Он благополучно перенёс морское путешествие, с полгода жил в доме у Славы, оброс перьями, а потом выбрался из клетки (попугаи великие мастера открывать запоры) и улетел. Закупленные в той экспедиции птицы почти у всех попугаелюбов оплошно удрали на свободу. Они же не знали, что в природе, кроме вечного лета, существует ещё и зима. Крым он хоть и на юге, но…

Как-то довольно свежим позднесентябрьским утром шёл я по улице Ленина. Смотрю, как раз напротив магазина «Детский мир», на перекрёстке с улицей Володи Дубинина, стоит толпа человек в двадцать и, задрав головы, рассматривает что-то в вершинах софор. Я бы вероятно прошёл мимо, но знакомый раскатистый — мой собственный! — голос с макушки дерева остановил меня картавым: — да-а-а, войдите!

Народ хохотнул, — а птичка-то с юмором! Приглашает на дерево!

— Видно, в самом деле, потепление наступило, попугаи развелись! — оживилась заинтригованная толпа, — Русскому обучились.

— Какое там потепление, из клетки вылетели.

— Ага, сразу шесть штук вылетело, ничего себе потеплело!

— Какой шесть? Вон на той софорине ещё столько же, если не больше.

— Залезть бы, да хоть одного в сумку…

— Может у них какое международное совещание?

— Да-а-а, войдите! — снова пригласили с вершины дерева. И следом, распекающий знакомый учительский голос «покойника», — Ну и дурашка ты!

Никто не знал, что это мой знакомый — попугай Вячеслава Васильевича вёл урок русского языка для охальников собратьев, умевших только изощрённо матюкаться.

 

«МОТОРИСТ» КЕША

Однако вернёмся на судно. Мы не могли понять, откуда взялся попугай, который никому не принадлежал. Сначала думали, что его принёс кто-то из матросов, потом стали валить на штурманов, те на научную группу, потому что попугай большую часть времени проводил под шлюпкой, на леерах фальшборта, как раз возле ихтиологической лаборатории. Мы же были уверены — попугай принадлежит механикам. С чего он такой замурзанный, словно моторист после вахты? Кто-то назвал его Кешей, и теперь, проходя мимо, все считали нужным поздороваться с ним: «Привет Кеша!» Кеша отрывался от своих занятий, провожал взглядом приветствовавшего и вновь принимался кувыркаться или чистить пёрышки, пропуская их поочерёдно через клюв.

Вот так наряду с личными попугаями на судне непостижимым образом завёлся и общественный. Видимо, кто-то купил сгоряча, потом поостыл и выпустил его втихаря на свободу.

Попугаи, даже и в Пакистане, на дороге не валяются. После того как выяснилось, что он ничей, решили — сам прилетел. Но как? Маховые перья в крыльях у него были выщипаны через одно, поэтому он мог передвигаться только пешком. Причём это обстоятельство «моториста» Кешу совершенно не смущало, пешком так пешком, словно он отродясь так только и ходил.

Кеша не искал ничьего общества. Цепляясь попеременно то клювом, то лапами, он спускался со своего места на леере и, вальяжно покачиваясь с боку на бок, валкой морской походкой отправлялся бродить по судну. Его не останавливали не только обычные трапы, крепившиеся под углом, но и вертикальные верёвочные — штормтрапы, вот только вертикальные металлические скоб-трапы ему оказались не по клюву, слишком толстый металл и скользкий. Кеша мог неожиданно появиться в любом судовом помещении, все знали об этой его привычке, и почти всегда он получал угощение, которое не просил, а просто ворча что-то под крючковатый нос, задумчивой походкой Винни-Пуха ходил из угла в угол, пока не добивался своего. При этом его укоризненный вид недвусмысленно говорил: а ещё люди! простой вещи понять не могут, орешка мне хочется!

Конечно, такая оригинальная птица не могла остаться без внимания, и один из матросов положил на неё глаз. Этот хитрован, глядя на прочих попугаевладельцев, на то, как они мучились, мастеря различные запоры для дверок в клетку (попугаи разгадывали их за несколько дней и открывали все, кроме навесных замков, да где ж их взять в море?) придумал совершенно невероятную конструкцию. Дверца в изготовленной им клетке под собственной тяжестью вроде этакой гильотины скользила боковыми стенками в вертикальной плоскости в специальных пазах, внизу в пороге также был паз, в котором она и утапливалась. И это ещё не всё. И паз, и дверка были просверлены насквозь, в отверстие вставлялась специальная чека, мёртво удерживающая дверку.

Те, кто держит попугаев дома, не сомневаются — у их питомцев есть ум. Потому что очень уж часто (это замечено давно) заученные фразы попугаи повторяют не так уж и бессмысленно, а вполне к месту, когда ничего другого и сказать нельзя. К тому же попугаи способны запоминать не только слова, но и однообразные действия человека или животного и воспроизводить их абсолютно точно, в чём нам и удалось убедиться.

Когда матрос определил попугая в клетку, заявив на него права, никто не возражал. В матросских каютах тесно, поэтому попугай большую часть времени по-прежнему жил возле нас, болтался в клетке под шлюпкой, развлекая зрителей бесконечными кувырканиями в кольце или на жёрдочке-насесте.

Перекладины для сидения изготовлялись из сосновых, берёзовых или еловых досок толщиной сантиметра в два, но любому попугаю было достаточно пары суток, чтобы превратить её в кучку щепок. Попробуйте без инструментов, ногтями и зубами проделать то же самое!

Любимым местом на судне, как оказалось, у этого попугая была траловая лебёдка, вернее пространство под ней. Выяснилось это случайно. Надо сказать, что не только более грязного, но и наименее подходящего места для прогулок трудно было сыскать на всём судне, так как пространство между палубой и пайолами в высоту очень низкое, крысы и те бегали там согнувшись.

Сама лебёдка стоит на фундаменте, но вокруг неё, на высоте сантиметров в десять расположены металлические решётки — пайолы, сквозь которые льётся вода, выжимаемая из ваеров при выборке трала. Там же в поддоны стекает не только машинное масло, которым смазывают лебёдку, но и заводская смазка с тех же ваеров. Что-то капает, конечно, и мимо. Под решётки забивается и рыба из трала, не вымывается и гниёт, в общем, местечко то ещё, не для птичьих променадов. Вот в этой-то грязи и вони и бродил попугай. Что там могло быть интересного для птицы среди совершенно чуждых ему железяк, солидола, масла, сырости и гнили? Это так и осталось загадкой.

Как-то недели за три перед заходом в Карачи случилось вот что. Клетку с попугаем хозяин, матрос Толя, вынес на шлюпочную палубу на солнце. Оставленный без присмотра Кеша взломал запоры и был таков. Поиски не дали результатов, и мы решили, что он свалился за борт…

На другой день меланхоличный «дед» заглянул в нашу лабораторию и, усмехаясь, ничего не разъясняя, сообщил: «А у нас новый моторист появился, лебёдку траловую смазывает…»

Мы спустились на траловую палубу к лебёдке. На пайолах сидело нечто невообразимо чумазое, с ног до головы вымазанное в мазут, с первого взгляда больше похожее на комок до крайности промасленной ветоши, чем на птицу. Это был Кеша.

Не зная, что попугай под пайолами, перед сдачей вахты матросы траловой команды пытались промыть труднодоступные места струёй воды из пожарного шланга — гидрофора. Но вымыли Кешу. Он выскочил как ошпаренный, и, ругаясь на своём языке, спешно убрался к нам под шлюпку на леер — сушиться.

Надо ли описывать, в каком виде Кеша вылез оттуда после прогулки? Мазут с него только что не капал, не было ни одного чистого места на перьях. Думали, ему каюк. Хорошо известно, что все технические масла, соляра, бензин, керосин обезжиривают перья птиц и те гибнут от переохлаждения. Ведь отскрести с него нефтепродукты не было никакой возможности, даже Толя махнул на него рукой.

Но попугай, не обращая внимания на матросские шутки, с присущим ему усердием принялся за наведение марафета в оперении. И каково же было наше удивление, когда на другой день на леере обнаружили его хоть и несколько потрёпанного, но в чистеньком зелёненьком мундирчике с красным ободком на шее. За ночь он успел перебрать клювом все пёрышки по одному и вычистить их так, что они стали ещё краше.

То, что он умел вертеть головой на триста шестьдесят градусов, нам было известно, но как и чем он ухитрился вычистить себе макушку и затылок? Как он добивался такого результата при помощи лишь лап и клюва, не заглядывая в зеркало, так и осталось тайной.

Мы оставили попугая жить на палубе. Улететь он не мог, так как после чистки, какую он устроил сам себе (а может сказались последствия солидоло-маслянной купели), с него постепенно осыпались остававшиеся маховые перья из крыльев и рулевые из хвоста, а потом стали опадать со спины, шеи, ну а на животе и до того было не густо. Так что попугай не то что летать, а и перепархивать не мог. Правда, если внимательно присмотреться, то было видно, что взамен опадающих, из перьевых колодочек прытко лезут новые. И по мере того, как они отрастали, Толя всё чаще стал помещать Кешу в клетку.

Как ни странно, но утрата самой главной птичьей способности — полёта, нисколько его не заботила. Склонив голову на бок, он целыми днями раскачивался на стальном леере под спасательной шлюпкой, дремал, равнодушно поглядывая на воду, неизбывно струившуюся под ним, перебирал остаток перьев. Иногда, словно вспомнив о каком-то неотложном деле, бочком добирался до стойки леера, попеременно перехватывая её то клювом, то лапами, спускался на палубу и, что-то бормоча, принимался расхаживать взад-вперёд.

Линяющая курица — зрелище малоэстетичное. Щипаный попугай, возможно, из-за несоразмерно большого носа и головы на голой шее вызывал удивление и смех, тем более, что сам-то он не мог осознать своей клоунской нелепости.

Помучившись с заготовкой перекладин, Толя и тут обхитрил всех. В боцманских загашниках он обнаружил дубовые ступеньки списанного штормтрапа и, довольно посмеиваясь, вырубил топором несколько перекладин в клетку Кеши, пусть погрызёт! Он даже отшлифовал их, потом отполировал и сделал идеально круглыми, чтобы попугаю не за что было зацепиться клювом. И что же? Кеше хватило недели, чтобы, не своротив клюв, превратить перекладину в мелкую щепу, заготовив топлива, достаточного на небольшой костерок.

— Ну ты даёшь! — восхитился Толя. — Я тебя бабуле подарю; пока я в рейсе, будешь ей на самовар растопку заготавливать!

Кеша молча посмотрел на Толю, он был согласен поработать дровосеком у бабули.

Однажды заступив на вахту, я застал возмущённого Толю ругавшим неизвестно кого за то, что, поиграв с попугаем, не посадили его снова в клетку. Дверка была опущена, распрямлённая чека валялась на палубе, а Кеша восседал на леере и с любопытством наблюдал за водяными бурунчиками, образующимися у борта судна.

Так повторялось несколько раз. Клетка закрыта, чека на палубе, Кеша на леере. Кто бы мог пакостить Толе?

Вероятно, тайна так и осталась бы неразгаданной, если бы однажды под утро на вахте я не прикорнул в ожидании выборки очередного трала. В лаборатории было темно, и с того места, где я дремал, хорошо просматривалась клетка с Кешей, освещённая слабым светом аварийного фонаря. Я очнулся от возни в его клетке и едва слышных посвистов, как обычно он «разговаривал» с самим собой или проверял, а не подсматривает ли кто за ним? Выпростав ногу в щель между прутьями, Кеша когтем зацепил чеку за колечко, образовавшееся в месте перегиба проволоки и вытащил её. Колечко было маленьким и очевидно плотно насело на коготь, но Кеша клювом снял его и сбросил на палубу (любопытно, что всё-таки на палубу, а не за борт), затем клювом же поднял дверку вверх, а чтобы она не опустилась, подставил под неё лапу. В образовавшуюся щель просунул клюв, голову и вылез наружу. Дверка за ним захлопнулась автоматически.

В суматохе экспедиционных дел мы как-то не заметили, что маховые перья у Кеши давно отросли, и он вполне сносно перепархивал с одного места на другое. А то, что он мог и летать, мы увидели в Адене.

Увольнение в город, магазины, пляж, тут не до попугая, забот и без него хватало. Настал день нашего отлёта на родину. Толя кинулся за попугаем, но того нигде не было, и никто не видел, куда он делся. Спускаемся по трапу к ожидающему нас автобусу, перегруженные баулами, чемоданами, сумками, клетками с попугаями и прочим скарбом и уже с пирса окидываем прощальным взглядом судно.

— Кто это там на мачте?

Присматриваемся — точно, на мачте чистит пёрышки Кеша.

— Ах ты, бандит, а ну в клетку иди! — засуетился Толя.

Но у попугая было своё мнение на этот счёт, эмигрировать в СССР он не хотел.

— Пгив-ге-ет Ке-еша! — по-ленински картавя, хрипло съехидничал он сверху, снялся с мачты и полетел в сторону города к зеленевшим между домами пальмам.

— Придётся бабуле самой растопку заготавливать, — прокомментировал кто-то.

 

ЗУБАМИ КЛАЦАЕТ, ШИПИТ И КУСАЕТСЯ

С криком поминая, как водится, маму, едва не сбив меня с ног, в сапоге на левой ноге одним гигантским прыжком в коридор выпрыгнул «дракон», боцман Митрофаныч, и облегчённо вздохнув, вытирая выступившую испарину портянкой, привалился спиной к переборке.

На его лице так и читалось — слава Богу, спасся!

Матюкаясь сквозь зубы, он с трудом подтянул ступню голой ноги к груди и принялся рассматривать пальцы на ноге. С двух средних капала кровь.

— Кто это тебя? — я остановился.

— Знал бы… порву на куски гада. Только сапог надевать, а оно как зашипит, зубами заклацало и в пальцы как клещами вцепилось, надо же, портянку прокусило, — изумляется боцман. — Хорошо дверь была открыта, с перепугу аж в коридор вылетел, должно крыса или хорёк какой, а то кто ж… Хорьки не ядовиты?

— Среди млекопитающих ядовитых пока не обнаружено, если он только не бешеный, — успокаиваю боцманюгу.

Митрофаныч, собравшийся по детской привычке отсасывать кровь с пальца, не сумев дотянуться, выпускает ногу:

— Ну, крыса — понятно. А хорьку откуда взяться в море у Сенегала? Задачка!

— А-а, — будто припоминаю я. — Мы ж скоропорты получали, там среди бананов-ананасов в корзинах плетёных и крокодил может спрятаться, ну, небольшой такой, метра на полтора, это бывает… — краем глаза слежу за бледнеющей на глазах грозой палубной команды, по судовой терминологии — «драконом». Видали вы бледного дракона? Теперь он больше походит на ящерицу-геккона.

— Как же он в сапог залез? — изумляется Митрофаныч.

— В каюте ж кондей работает, ему холодно, он сжался, в клубок свернулся, чтобы согреться, а мог ведь и полноги отхватить. Крокодилы, они и бегемотам-носорогам кой чего откусывают…

Митрофаныч зябко передёргивает плечами.

Под такую сурдинку у прижимистого, как и вся драконья порода, боцмана можно выпросить всё что угодно. Бог простит, я давно мечтал заиметь свободный доступ в боцманскую епархию, к станкам — шлифовальному и сверлильному, а тут случай сам идёт в руки…

Митрофаныч, на то он и дракон, пригорюнивается. Ему не хочется давать доступ в свои владения какому-то научнику. Срочно надо развеять сомнения!

— Нет, пожалуй, крокодилу даже маленькому в твой сапог не поместиться и свернувшись. Скорей всего это мамба… не заметил какого она цвета?

— Кто это? — глаза боцмана оквадрачиваются.

— Змея, ты что, не знал? Одна из опаснейших в мире. Если чёрная, — продолжаю я нагонять страху, — тогда хреново; у тебя кстати озноба нет? Что-то ты побелел вроде… Укус чёрной мамбы — полчаса и в деревянный бушлат, а если зелёная, то ещё поживёшь, хотя чёрные тоже бывают зелёными — в молодости, тут надо точно определить.

На грани потери сознания дракон опускается на корточки: «Сделай что-нибудь! Хоть узнай кто там…»

Ага, клюнул петушок жареный, сделай что-нибудь! А то всё: дармоеды эти научники, меряют и меряют рыбу, и чего её из года в год мерить? И так видно, что одна и та же рыба! Это я, конечно, не сказал, просто вспомнил слова боцмана.

Обматываю руку носовым платком, готовлюсь к бою с африканским Горынычем. Делаю скорбное лицо, — если что, не поминайте лихом, похороните в море, на глубине… Приоткрываю дверь в каюту, заглядываю. Хотя на первый взгляд она пустая, но кто-то же цапнул грозу матросов невозмутимого дракона? До крови. Зверь серьёзный…

Брошенный на палубу правый сапог перегнулся в халяве и валяется на боку. На паре квадратных метров линолеумного покрытия тоже никого не заметно, а ведь, судя по ране, пасть у кусаки приличная, да и зубы не зубы — клещи.

Наказываю боцману, чтоб не открывал, а то не дай Бог ещё на свободу вырвется, ищи потом по всему судну кого ей на ум взбредёт ещё укусить? Осторожно приподнимаю сапог за подошву и, направив раструбом к свету, заглядываю внутрь и тут же взрываюсь от хохота.

Сжавшись в комочек размером с детский кулачок, в том месте сапога, где располагается пятка, сидит боцманский обидчик — крокодил, он же чёрная мамба, которая в детстве бывает и зелёной, с перепуга устрашающе вертит головой, сверкая жёлтыми круглыми глазами и щёлкая… клювом.

Это был представитель рода сычиков, самых мелких сов. Наименьший, живущий на территории России, воробьиный сычик — гигант среди этих лилипутов — до семнадцати сантиметров! В их рационе насекомые, мелкие грызуны, птички. Боцманских пальцев, а тем более пяток там, конечно, нет. Охотятся они даже днём, поэтому, дабы спасти перепуганного летуна от боцманского возмездия, я просто вытряхнул его из сапога в иллюминатор, и он улетел в сторону близкого берега.

Сникший полуживой дракон, кажется, и не дышал, ожидая моего возвращения с побоища.

— Кто???

— Да ерунда, молодая мамба. Ещё и до двух метров не доросла, жить будешь. У молодых яд слабый, я её за борт смайнал, а ты мужик здоровый — выживешь и без последствий, пусть плывёт в свой Сенегал.

— Чем же она зараза ё… т… м… клацала? — прихватив сапоги, боцман поковылял на палубу обуваться.

А я до конца того рейса слыл спасителем дракона и неустрашимым победителем самой чёрной мамбы. Зауважали, ещё бы, мамбу чуть не одной левой одолел! Ну, и заодно пользовался станками. Жизнь продолжалась.

 

РАСТЕНИЯ

 

ДЕСЯТЬ ДНЕЙ В ЗЕМНОМ РАЕ

Для чего же ещё путешествовать, как не для того, чтобы потом рассказать об этом. В прежние времена всякий уважающий себя пилигрим, для привлечения интереса к своим скитаниям, выдумывал небылицы. Иначе кто ж ему поверит, что он бродил по миру, ведь каждый вправе сказать, — небось пересидел в каком-нибудь безжильи, недальнем леске или в оазисе за барханом, а теперь забавляет народ. Потому и повествовали они о встреченных по пути собакоголовых людях, циклопах, медузах Горгонах, птичке Рух, драконах и зверье поменьше вроде родного Горыныча, пока не поняли, самое интересное — правда…

И хотя мне тоже довелось быть свидетелем кое-чего необъяснимо-исключительного, здесь поведаю вам о растительном феномене, не менее удивительном — замечательном путешественнике-мореходе, двойном кокосовом орехе, эндемике островов Праслен и Мохи в Сейшельском архипелаге. Именно здесь располагался библейский Рай и свидетелям тому — несть числа. Да хоть бы и я… Если и есть на земле чудеса, то они должны быть тут и орех одно из них.

Речь о том, каким образом этот плод, благодаря мне, на долгие — более чем полста лет — поселился в квартире моего коллеги, а после его кончины перекочевал в институтский музей, получив место, достойное раритета.

В июне 1964-го я отбывал в свою первую экспедицию из Керчи, в далёкий как Луна и не менее таинственный — самый Индийский в мире океан, — как говаривал один мой коллега. Я бы и без того привёз ему в дар орех Coco de mer, но он предпочёл зайти издалека, заинтересовать меня, рассказав всё, что знал о нём, и дал прочесть только что вышедшую книгу Е. М. Крепса «Витязь» в Индийском океане». Я её тут же и проглотил…

— А теперь пообещай, что привезёшь такой орех мне, — лукаво улыбнувшись попросил он. Что оставалось делать? И я легкомысленно пообещал, предполагая, что «морских» орехов в тех странах не меньше, чем у нас грецких, и каждый абориген только и мечтает, встретив представителя русо советико, отсыпать ему орехов (не путать с — «дать на орехи»). Н-да! Кстати, какого ляда вполне сухопутный плод назвали столь странно — морской орех? Впрочем, раскованные греки, к коим орех попал в античные времена совершенно окольными путями, называли его — «прелестные ягодицы» … хотя в научном обиходе у него другое название — мальдивский орех, не имея к Мальдивским островам никакого отношения, разве что соседи по океану…

А виноваты в том индусы, находившие орехи выброшенными прибоем на своём обширном побережье, но ни разу нигде не видевшие деревья, на которых они растут на земле и вполне здраво предположившие — коль так, стало быть растут они на дне океана — больше негде. Почему на дне? Нашлись и везунчики-свидетели, собственноглазно видевшие, как орехи всплывали со дна океана. Тем более, что несмотря на все усилия садовников ни одному не удалось прорастить диковину, не хотел он приживаться на суше. Им поверили, ведь Индия полна чудес, отчего бы не быть и ещё одному! Название привилось, да так и осталось, одним чудом больше — одним меньше… От Индии ни убудет, ни прибудет, мало ли о ней небылиц сказывали и сказывают.

Через месяц плавания, мы на острове Маэ в порту Виктория. Бродим по городу, по базару, дивимся разным разностям, в том числе и двойным орехам. Размер их от двух сжатых вместе кулаков — бёдер девчонки-подростка, до соблазнительных ягодиц зрелых матрон со всеми анатомическими подробностями. С одной стороны — тыл, а с фасада — лоно, которое так и хочется обласкать не только удивлённым взглядом. Да как же… да это ж… да такого не может быть! Однако же оно есть и лежит вразброс на выбор, и мы дивимся им с разных ракурсов, ничего другого не остаётся, кроме как тоскливо прицениваться, ни у кого даже копейки-фартинга…

Все орехи лежат навалом, как арбузы в августе-сентябре на керченском базаре — в кожуре разной стадии зрелости: совсем зелёной, начинающей буреть, коричневой-серой, старушечьей. Но большинство нагишом, а кроме того изделия из них: разнотипные гребни-заколки, шкатулочки, шкатулки и шкатулищи, отполированные до зеркального блеска и — ну, не охальники ли эти кустари! — для придания полного сходства с помянутой выше соблазнительной частью женской фигуры, намеренно оставленная в месте соединения ореховых ног сокровенная интимность (укутанная зарослями волокон койра), полностью имитирующая таинственно-обольстительное женское естество.

Такой гигантский плод должен иметь и соответствующую плодоножку. На чём же его удерживать, если вес наибольших, в полной амуниции, со скорлупой и утеплителем-предохранителем от внешних воздействий — койрой, достигает чуть ли не полста килограммов!? Череп никакого местного Ньютона не выдержит. Посему, ныне от сборщиков этих орехов местная техника безопасности требует носить защитную каску, хотя чем она поможет? Разве что вытащат голову, вбитую в междуплечье целой — в каске…Ведь летит орешек с более чем тридцатиметровой высоты. Это вам не ньютоново яблочко, а сорок, тридцать, пусть даже и двадцать кило, да по темечку, а!?

… И она имеется — плодоножка толщиной с мужскую руку от кисти до локтя. Но, если всё вышеописанное выглядит весьма эротическим фруктом — природа не знает стеснения и стыда — то в совокупности с плодоножкой это уже жёсткая разнузданная порнография, кошмар и ужас для взора наших целомудренных дам, увидевших прямо-таки бесцензурную откровенную демонстрацию совокупления, процесса хоть и естественного, но весьма интимного…

И едва не впадая в ступор, они отворачиваются от горы непристойностей, стремясь быстрее покинуть развалы, доступные равнодушному взгляду абсолютно любого аборигена. Натуралистическая откровенность плодов подобна разве что фривольностям Помпейских фресок (лицемерно собранных в тайных музейных комнатах для любования и восхищения избранными), с той же склонностью к гигантизму в изображении интимных частей человеческого тела…

И всё-таки плодоножка — это ещё не верх эротики…

Пальма коко де мер без устали поставляет загадки ботаникам — она раздельнопола. Такое явление не диво в растительном мире, но у этой пальмы и это наособицу. Всем, кто впервые видит орган размножения мужского дерева, ничего не остаётся, как сравнить его с таковым у… мужчин.

Видимо не зря размышляли первые европейцы, коим на глаза попали орехи: а если его применить прямо по недвусмысленно указующему природой назначению, а? В середине ХVIII века в плане секса народы были озабочены теми же проблемами, что и ныне, если коротко — как и чем поднять и подольше удержать то, что, бывает, никакими молитвами не подымается…. Виагру ещё не придумали, но вот массу афродизиаков уже наизобретали, от шпанских мушек до носорожьих наростов над верхней губой оного африканца… Лупили непричастных рогоносителей беспощадно, хотя снадобье не пользительней, чем порошок из коровьего копыта или рога.

Из всех частей дорогущего ореха стряпали настои, эликсиры, мази, порошки и прочие притирки-снадобья. Помогало? Тайна сия велика есть, ибо им могли пользоваться только те, кто имел соответствующее состояние, чтобы купить. Пройдохи и жулики во все времена умели рекламировать панацеи от всего и богатеть на этом. На том и основан закон всемирного перетекания богатств от одних к другим, чем больше легковерных дурней, тем действенней закон…

И тогда у первопоселенцев, а необитаемые острова были открыты в 1502 году Васко де Гама, родилась легенда. В период муссонов, тёмными дождливыми ночами деревья противоположного пола тянутся к партнёрам. А если далеко до предмета вожделения, в нетерпении выдирают корни из грунта, чтобы предназначенными для того местами слиться друг с другом в экстазе …

Так де, мол, мужские деревья, как и положено, оплодотворяют женские...

Всё это конечно интересно, любопытно и занимательно, но… но денег у меня, как и у остальных членов команды, не было; приходилось фотографировать, записывать и запоминать.

Так и остался бы я без ореха, если бы не щедрость соплавателя Кости Янулова. От прошлой экспедиции под эгидой ФАО, у него хранилась заначка (часть которой ещё пригодится нам на Мадагаскаре) и он щедро отвалил от неё баснословную сумму в пять шиллингов (сейчас цена ореха доходит до тысячи долларов), именно столько стоил выбранный мной орех. Себе, покопавшись в развалах, Костя приглядел хоть и подешевле, но зато воистину безобразие! Его орех обладал не только непролазными джунглевыми зарослями в причинном месте, но и… апогей! поэма экстаза! Трепещите и завидуйте Апулей, «Плейбой» и «Пентхауз» — картину довершал торчавший из нужного места культяписто— закруглённый обломок плодоножки...

Надёжно упёршись тыльной частью в тумбочку, а «прибором», т. е. плодоножкой, в комингс, и закреплённый в таком положении, орех в течение всей экспедиции стоял на палубе каюты, круглосуточно демонстрируя вечно боевую позицию всем проходящим мимо раскрытой двери…

На протесты дам Костя не реагировал. Биологи? Любуйтесь, терпите или зажмуривайте очи…

Денег больше не было, и просьба оставшегося на берегу коллеги так и осталась бы невыполненной, если… Не было бы счастья да несчастье помогло. В тот день мы безбожно опаздывали из увольнения, что было чревато не только лишением его в последующие дни, но и более серьёзным наказанием, а опоздали мы из-за того, что задержались на местной свадьбе.

Все значительные события на Сейшелах совершаются под вечер, когда спадает жара. Мы остановились вместе со свадебной процессией перед храмом, с настоятелем которого уже познакомились дня за два до этого. Тогда святой отец, наткнувшись на чудиков, колотящих орех об асфальт, после лёгкого замешательства, нимало не смущаясь, забросив левую полу облачения на плечо, чтобы не мешала, показал нам, как надо очищать от верхней зелёной кожуры обыкновенный кокос — об острый кол, установленный для этой цели на краю плантации. Кокос был сухой и падре, пренебрежительно отбросив его в сторону, подобрал зелёный, откинул и правую полу, извлёк небольшое мачете, хранившееся под рясой, и несколькими ударами отсёк верхушку, предложив нашим дамам испить кокосового молочка — мутноватой жидкости, оказавшейся на удивление прохладной. Отхлебнули и мы. Ничего особого, сладковатая, абсолютно стерильная водичка, на девяность процентов состоящая из жира.

Имиджмейкеры Клеопатры свидетельствуют. Для поддержания красоты лица и тела она смешивала содержимое одного ореха с козьим молоком и, утолив жажду, остальным натирала тело…

Теперь этот же падре, руководитель свадебного действа, махнул нам рукой, приглашая присоединиться. Все, казалось, чего-то ждали. Не теряя времени, я без устали фотографировал живописно разодетую толпу, многочисленных ребятишек, даже совсем маленьких девочек, одетых в платья с кринолинами, шлейфы которых несли за ними юные джентльмены во фраках. Как мы поняли, пацан с биноклем, высматривавший что-то из чердачного окна костёла, почему-то не давал сигнал начинать обряд венчания.

Почему, мы узнали на следующий день и всё благодаря моей тогдашней страсти фотографировать.

Темнело стремительно, как бывает только в тропиках. Снимать было бесполезно, вспышки у меня не было, и мы откланялись. А народ, как-то разочарованно, потянулся в храм…

Прошёл ещё день. Мы по-прежнему стояли в Виктории в ожидании разрешения на бункеровку топливом и водой, а также оплаты местных овощей-фруктов. Лондонский банк почему-то тянул, денег не перечислял, случилась какая-то неувязка…

Тем памятным вечером, после ужина, когда экипаж высыпал на палубу, обсуждая события дня, у меня в каюте собрались несколько человек.

Здесь стоит упомянуть, в той экспедиции я совмещал две должности — судового наблюдателя и хоз. лаборанта. В последней своей ипостаси я оказался лордом-хранителем спирта ректификата в практически неограниченном количестве. Он остался от предыдущей экспедиции. Одолеть за сто пятьдесят дней рейса полтонны данного продукта экипажу в тридцать человек оказалось не под силу и его передали нам. Надо ли говорить, что у некоторых членов команды я пользовался очень большим уважением…

Итак, мы собрались для дегустации традиционного морского напитка «кровавая Мэри» — ну, той самой, из-за которой четырнадцать французских моряков имели крупный разговор в Кейптаунском порту с англичанами— две трети сосуда томатный сок, остальное, сверху — спирт, слоем в пару сантиметров. Закусывали щупальцами кальмаров, лангустами и рыбой. Есть ещё более жуткое снадобье — «улыбка верблюда», но тайну его приготовления не выдам, рецепт по секрету сообщил мне другой коллега Женя Губанов, я дал слово хранить тайну…

В открытый иллюминатор я увидел, как из тропической темноты неожиданно возникли несколько аборигенов. Впереди шёл китаец, если перенестись в наше время, сильно напоминавший молодого, но уже располневшего Джеки Чана. Он и его первый приближённый вошли в каюту, остальные остались в коридоре, с любопытством озирая корабельное жилище.

Бурно жестикулируя, мешая английский, французский и местный креольский, китаец обратился ко мне. Стало понятно — ему нужен именно человек, фотографировавший давешнюю свадьбу. Но, что конкретно нужно от меня, мы не могли уразуметь до тех пор, пока один из участников дегустации не сказал, — так мы ничего не поймём, пока гость не примет на душу, после этого мы будем говорить на одном языке…

— Точно? — спросил он подтверждения у китайца?

Китаец разумеется ничего не понял, но согласно закивал головой.

— Значит, вздрогнем — подвёл черту спрашивавший, — русский с китайцем бхай-бхай, братья навек!

Мы тогда сильно с ними дружили. И с Китаем, и с Индией: «бродяга я» — пел Радж Капур. Китаец опять ничего не понял, но утвердительно кивнул. Тамада уловил момент и подал ему то же, что и всем — полный стакан «Мэри».

— За мир во всём мире, дружбу и взаимопонимание!

С дружбой оно как-то не завязалось, через пять лет случился инцидент на Даманском. С нами ведь всегда хотят дружить ещё крепче после того, как принудим к миру, надрав нежелающим дружить корму, чего и добиваются некоторые уже в наше время…Ну это ещё Вергилий предлагал: «Римлянин… в этом искусство твоё! Налагать условия мира»

А вот взаимопонимание, как показали дальнейшие события, было достигнуто полное.

Китаец и его помощник были вежливы и одеты соответствующе, по этикету — в шортах, безрукавке на голом теле, при галстуках. Культурные люди. Не пьют, а отпивают, не то что мы … но это была трагическая ошибка. «Мэри» следует пить сразу, на выдохе, таким образом спирт смывается соком, и пока рука нашаривает закусь, через нос медленно втягивается воздух, не обжигая гортань, и пиршество продолжается.

Попробуйте, если доведётся, при случае объяснить это трезвому китайцу, не зная его языка!

«Чан» отхлебнул (я думаю он просто смочил губы), а сверху-то — чистый спирт! Этого оказалось достаточно. А тут он и вторую ошибку сделал— вдохнул, чего ни в коем случае делать нельзя. Тогда и началось…

Такого не ожидал никто. Это же не кулаками махать! Стакан выпал из руки «Джеки» на палубу, рот распахнулся и из него потекло… Он попытался сделать второй вдох, третий, но, как рыба на песке, лишь хапал воздух, раскрывая рот всё шире, но в лёгкие, по-прежнему, ничего не попадало... гость задыхался… А глаза! Узкие китайские глаза округлились и стали вылезать из орбит. Мало того, из них и носа тоже текли ручьи…

Свита пришла в движение. Особенно суетился помощник, не понимая, что случилось с хозяином, почему он осовывается по переборке каюты на палубу и раскрывая, и закрывая рот ничего не говорит.

Мы были в не меньшем смятении. Однако струя воздуха из вентилятора, стакан воды, опробованной сначала телохранителем, привели босса в чувство и через полчаса всё прояснилось, проблема с языком исчезла. И хотя «Чан» стал говорить сиплым голосом сифилитика, но всё ж таки он стал неплохо понимать русский язык…

— А что я говорил! — резюмировал тамада, — Выпить надо… и найдём общий язык. Действительно, мы отлично обходились без переводчика. Поспорь с римлянами, отрубившими на века — in vina veritas! То бишь истина в вине. В спирте-ректификате, оказалось, тоже.

Случилось так, что я был единственный человек во всём сейшельском государстве, снимавший свадьбу его друга, на которую он не смог попасть из-за поломки двигателя яхты, находясь в это время в море. Просьба заключалась в следующем, не могу ли я продать ему эти плёнки и за какую цену?

Никудышный из меня бизнесмен. Не воспользовался своим монопольным статусом, не заломил цены… Комсомольское воспитание не позволило — знайте буржуины, господа капиталисты, у советских собственная гордость!

Китаец, которого мы едва не угробили, смущённо улыбался, став чуть ли не другом. Слава Богу и нашему, и китайскому — миловал.

 — Да, что там, всё гуд goоd? Свой brada sailor, пролетарий, ладно, — сказал я и обвел руками всех ребят в каюте, — Give evri ич каждому по ореху nat, понимаешь, на брата, brother и квиты, ничего не должен. Ударили по рукам, — but, — остановил я его, — tomorrow I do фотографик филмс, и, если они гуд получились, give to you, come хиа ивнинг please.

Мой английский волапюк керченско-морского разлива оказался понятым совершенно верно, в чём мы вскоре и убедились.

На другой день, таким же тёмным вечером к судну потянулся караван мулатов, каждый нёс двойной сейшельский орех. Один из них и был тот, что сейчас хранится в музее ЮгНИРО, судьба остальных неизвестна...

Как вы поняли, плёнки удались на славу.

Что? Где мой орех? С ним тоже случилась история, но уже на земле, по возвращении из рейса. Кому интересно, читайте…

В ту пору, поскольку у меня своей квартиры не было, жил у родителей. Батя же, будучи крутым мужиком, всё-таки недовольствовал избранной мной работой, отношения были несколько натянуты. Вдобавок я привёз из плаванья кучу всякого "добра", о котором отец отозвался, — валялось бы на дороге, не посмотрел... Разумеется, "добро" я хранил в сарае, больше негде. Среди прочего, там была и челюсть белой акулы, с которой я бодался весь рейс, но запашок-таки маленько сохранился.

Повесил я её в сарае таким образом, что за ней лежала понадобившаяся отцу вещь. И вот лезет он за ней сквозь акулью пасть и, естественно, цепляется за зуб, дёргается, челюсть срывается с гвоздя и повисает на руке... острота акульих зубов — для тех, кто с ними не знаком — такова, что ими можно запросто бриться…

Дальнейшее представляете: кровь, разные слова, среди которых «чтобы ничего этого не было!» самое безобидное… Сгоряча стал я всё раздавать. Больше всех повезло коллеге — Боре Выскребенцеву, он как раз подъехал на мотоцикле, гонял на чешской «Яве», его-то я и загрузил самым объёмным — челюстью, кораллами мозговиками и тем самым орехом.

Так что нет у меня ореха, только фото остались. Боря вскоре развёлся, оставив всё жене. Через десятилетия пытаюсь выяснить, а где же орех-то, мой подарок?

Должен быть в столице, но уж больно велика она.

 

МЛЕКОПИТАЮЩИЕ

 

НУ И БЕСТИЯ ЭТА КРЫСА

О том, что в лаборатории завелась крыса, я узнал одним из первых и при очень печальных для меня обстоятельствах. Откуда она взялась в море — так и осталось неизвестным. Ни с одним из судов мы ещё не встречались. Лишь однажды, с разрешения и в сопровождении французского орнитолога, высаживались на острова Крозе — навестить необозримую колонию пингвинов, живших на берегах речушки от побережья в глубь острова. Повторяя все изгибы несчастного потока, вместо воды, нёсшего в океан отходы пингвиньей жизнедеятельности, их колония, туманясь некстати зарядившим мелким дождичком, тянулась по её пологим берегам к горизонту.

Мы работали в приантарктических водах, на банках ЗИХа, Западно-Индийского подводного хребта, а на Крозе привезли почту. Вот любезные французы в благодарность за оказанную услугу и устроили нам экскурсию. Вероятно, здесь крыса и пробралась, сначала в шлюпку, а потом и на судно. Больше неоткуда.

Через некоторое время, зайдя утром в лабораторию, я обнаружил, что чучело гигантского лангуста, эндемика тех вод, которое я изготавливал в подарок институтскому музею, съедено наполовину. На полу валялись фрагменты усов, хвоста, съедены были глаза. Нетронутым остался лишь карапакс — головогрудь. Её я набил ватой, обильно смоченной формалином. Оставленный помёт неопровержимо свидетельствовал — разбойничала крыса. Недельный труд пошёл насмарку.

Откуда она взялась, вопрос конечно интересный, но меня интересовало другое, где она живёт и как её поймать?

Любое судовое помещение — это железный коробок с отверстиями для коммуникационных проводов и труб. Эти отверстия изнутри прикрыты более-менее красивыми панелями, изготовленными, в зависимости от назначения судна, от простейшего дерматина и различных пластиков на трудягах рыбаках, до драгоценных пород дерева на круизных лайнерах — с тепло и звукоизоляционной прослойкой.

Иллюминатор и входная дверь — вот два отверстия в которые могла проникнуть зверюга. Не найдя никаких видимых дыр на уровне палубы, я призвал на помощь коллег, и мы стали изучать все поверхности переборок, то есть стен. Ничего.

Дыры не было в кючетах — настенных шкафах для малогабаритных приборов, книг, рабочих журналов, мелкого инструмента и всякой нужной и ненужной всячины.

Дыры не было в рундуках, намертво принайтовленных к палубе сидений с ёмкостями под ними для крупногабаритных вещей, вроде спасательных жилетов, весов, банок с пробами, да мало ли чего необходимо туда положить, те же кораллы, раковины или валуны с острова, хранящие во внутренних полостях изумительные друзы полудрагоценных минералов.

— Остаётся фантастика — она невидимка, и реальность — прибегает из других помещений подхарчиться, предположил Витя Чиков. И тут же был осмеян коллегами.

— Ага, для чего по ночам открывает своим ключом дверь!

— Пролезает в замочную скважину!

— Проникает сквозь стекло и броняшку! (специальную толстостенную металлическую крышку на винтовых задрайках, прикрывающую стекло иллюминатора изнутри, на случай, если стекло выдавит волной или небольшим айсбергом.

Фантастические предположения сыпались одно за другим, только успевай реагировать.

— А есть ли эта крыса вообще? — философствовал Николай.

— А кто съедает приманку?

— Умная тварюга.

— Да уж, не додо какая-нибудь и не тур, съели до последнего экземпляра.

— Говорят, после атомной бомбардировки Японии выжили в самом эпицентре только крысы и тараканы…

Фотоаппарата, автоматически регистрирующего любое шевеление, у меня конечно не было.

Оставалось одно. Вечером после ужина и кино, мы с Витей зашли в лабораторию. Я взобрался на стол, заранее приготовленный под лежбище, и улёгся в удобной позе. Витя, взгромоздив стулья и всё, что мешало обзору, на столы, положил на палубу огрызок сухой корки хлеба и удалился, прикрыв дверь. Оставшись один, я выключил все лампочки, кроме одной — ночничка, запитанного от аккумулятора.

Крысы настолько умны, что — фантастика! — владеют даже азами математики. Но если она и сосчитала количество человек в лаборатории по шумам, то, сколько нас пришло, сколько ушло вряд ли определит. Вычитание ей не по уму. На этом и строился мой расчёт.

Наступила относительная тишина. Относительная потому, что на живом судне полной тишины никогда не бывает. Где-то кто-то ходит. Стучат дизеля. Трутся о борт льдины. При каждом крене судна в самом низу, в подпайольном пространстве, перекатываются то ли вода, то ли остатки топлива — отработка. Потрескивает обшивка…

«Надо было днём выспаться» — запоздало подумал я, периодически с трудом открывая слипающиеся веки и вглядываясь в кусочек хлеба-приманки, лежавший на более светлом, чем палуба, куске картонки.

В очередное пробуждение, в тусклом свете ночника я увидел на палубе какую-то тень, почти неотличимую от бумаги. Крыса передвигалась небольшими перебежками, что-то обнюхивая, она замирала и снова перебегала в другое место. В момент остановки крыса практически сливалась с фоном.

Вспомнилось, на охоте точно так же сливается со снегом заяц, и необходимо всё время вести его взглядом, иначе, если он останавливается и начинает кормиться, мгновенно теряешь из вида. Различить, где заяц, где кустик невозможно, а во время движения, при лунном свете я вижу даже не зайца, а тень от него на белом снегу. И поначалу никак не мог уразуметь, почему мажу? Оказывается — стрелял в тень!

Осторожнейше переношу руку, нащупываю выключатель и врубаю свет. Не знаю, на что среагировала крыса — на свет или щелчок выключателя, но она мгновенно метнулась к батарее отопления и исчезла… в переборке!

Сползаю со стола и на четвереньках принимаюсь изучать переборку. И сразу всё становится ясным. В этом месте на переборку падает тень от вентиля, регулирующего подачу пара в батарею отопления. Лампочка — не солнце, плафон мёртво принайтовлен к подволоку и тень всегда падает на одно место. Именно на нём крыса, соблюдая точное очертание даже зубцов от вентиля и несколько эллипсовидный изгиб тени на вертикальной поверхности, выгрызла вход в своё убежище. Заметить чёрное отверстие на чёрном же фоне было совершенно невозможно.

Вот и откажи им после этого в уме. Оказывается, не только арифметикой, но и смежной геометрией в пределах своих потребностей владела она превосходно.

Не стоило бы и повествование городить ради вышесказанного. Но это не всё. Отверстие было выгрызено… с той стороны переборки!! Изнутри смежного судового помещения! Какими же органами чувств она обладала, если определила его очертания не ВИДЯ тени!?

Сами попробуйте нарисовать на листе картона круг, да ещё с овальными зубчиками, и вырезать его с обратной стороны, где нет рисунка! А если вырезать на листе прочнейшего пластика…

Голова шла кругом.

А где доказательства тому, что она выгрызала его с обратной стороны? Правильно. За вопрос пятёрка, садитесь. Отвечаю.

1. Допустим, крыса жила уже до того и отверстие было сделано предшественницами, мы его просто не видели, но тогда почему она не съедала чучела, изготовленные раньше? Да и нашу провизию не трогала. А мы частенько перекусывали на ночных вахтах.

2. Выходит, крыса всё, что нагрызала, аккуратно подметала и майнала за борт, и даже свой помёт, если грызла со стороны лаборатории?

Наверняка есть и другие предположения. Какое верно, ума не приложу.

Но весь крысиный интеллект не более чем инстинкт. Высокоразвитый, но инстинкт. Судите сами.

Не знаю, но предполагаю, какой-нибудь ярый защитник природы может взять моё повествование себе на заметку и создать общество крысолюбов. Вы видите, до чего умные эти животные! А мы их травим ядами, добиваемся уничтожения, а ведь они наши братья… такую и прочую ахинею понесут защитнички. То, что это бред, свидетельствует следующий опыт. Цитирую по книге И. Акимушкина «Причуды природы»:

«Белая крыса устраивала гнездо. Одержимая строительной горячкой, рыскала она по клетке в поисках подходящего материала и вдруг наткнулась на свой длинный хвост. Сейчас же крыса схватила его в зубы и понесла в гнездо. Затем вышла на новые поиски и хвост, естественно, пополз за ней. Крыса ещё раз «нашла» его и понесла в гнездо. Двенадцать раз подряд приносила она в гнездо свой собственный хвост!».

Такой вот «ум» — специфический.

 

ПОДПОЛЬЩИК КАГУЛЯР И КРЫСЫ

После ужина, перед фильмом, который мы смотрим на палубе, воспользовавшись тем, что вся команда, кроме вахт, в сборе, старпом провёл занятия по технике безопасности, слушаем, расписываемся — надо. Теперь, если свалишься за борт или ещё какая напасть случится — виноват сам. Старпом удовлетворённо ставит галочку в графе проведённых мероприятий, для отчёта. С его плеч свалилась ещё одна докука.

Дня за два до этого, почти таким же образом мы заключили договор о соцсоревновании с одним из однотипных судов, работающих в Атлантическом океане. Из Управы циркулярно всем разослали список названий судов и составили примерные пары кому с кем соревноваться; профсоюзно-партийные деятели изображали кипучую деятельность. Таковы были правила игры номенклатурных дядь. Мы, естественно, не возражали против очевидного вздора. Правдоподобно, на радость «дядям» делали вид, что не видим наготу короля… «подхватывали» инициативу и «вносили вклад». Связались с нашим соперником, они тоже, понимая цену ахинеи, поддержали нас. Какая же куча народа кормилась вокруг очевиднейшей глупости! Миллионы таких же соревнований «кипели» холодным кипением по всей стране. Кому положено, самозабвенно любовались новым платьем властителя.

На этом главная и единственная часть соревнования бумажки с бумажкой и закончилась, правда в конце рейса объявили, кто победил. Никаких других весомых последствий ни победители, ни побеждённые не ощутили, да и эти прошли по касательной.

Минут через пять после начала фильма, который демонстрировался прямо на нижнюю часть белой ходовой рубки, Костя осторожно толкает меня, кивая головой на баковую надстройку. Оглядываюсь… В самом деле красиво. Среди переплетения тросов, лееров и другого такелажа проглядывают звёзды, чернеет силуэт дуги с подвешенной рындой, прямо за ней дотлевает узкой полоской закат — пейзаж, достойный любования. Но как только отворачиваюсь, Костя снова обращает моё внимание на бак. Вглядываюсь повнимательней и замечаю — на вьюшке со швартовым канатом торчит нечто продолговатое, чего не должно быть.

— Кагуляр, — шепчет Костя.

Да, это Кагуляр — кот, каким-то образом пробравшийся на судно в Керчи и без визы отправившийся в морской круиз (может, эмигрировать намеревался?). Прятался он столь искусно, что днём его никто ни разу не видел, а само существование безбилетного пассажира обнаружили только в Красном море, когда он, изнемогший от несусветной жары, выполз ночью из убежища. Видимо, люди насолили ему так крепко, что кот поневоле стал опытным подпольщиком и никакие попытки выманить его на палубу не приводили к успеху, он не верил никому и ничему.

У свободного, нерабочего левого борта на деревянных подмостках-пайолах лежат скойланные мешки запасных тралов, прикрытые брезентовыми чехлами. Где-то под ними он и оборудовал себе убежище, куда, после того как его обнаружили, сердобольные женщины подбрасывали еду и ставили воду. Кот не голодал, уплетая всё, чем его потчевали, но мнение своё о людях менять не спешил. Как мы убедились, он не изменил его до конца рейса и таким же нелюдимым вернулся в Керчь.

К сожалению, почти среди любой почти группы людей всегда найдётся хоть один ущемлённый, кому мешает животное, будь то кот, собака или птица. Такой человек нашёлся и у нас, и им — кто бы мог подумать — оказался боцман. С усердием, достойным лучшего применения, он пытался изловить кота, но тот быстро распознал врага и, как обнаружилось со временем, не только запомнил его лицо, но, кажется, даже само слово «боцман». К тому же кот гораздо лучше его знал все судовые помещения, в особенности ходы и укрытия на уровне своего тела, так что боцман (не без нашей помощи) всегда оставался с носом.

Кагуляром кота окрестили за скрытный образ жизни, по названию тайного ордена французских фашистов-кагуляров из фильма «Тени над Нотр-Дам», и кличка эта прижилась. Кот, видимо, не в первый раз во время просмотра фильма отсиживающийся на вьюшке, при смене частей фильма или обрыве, когда включался свет, проворно скрывался, а затем возникал снова. Трудно сказать, был ли он киноманом или его беспокоили матросы, расположившиеся на тралах над его укрытием, хотя, быть может, подходило время очередной прогулки, а тут мы со своим кино — вот и приходилось выжидать, когда оно кончится…

Несмотря на дератизацию, мы ушли в рейс с крысами. Вероятно, они забрались на судно в последний момент, а скорей всего проникли к нам в Порт-Саиде (там мы стояли у стенки), не обратив внимания на устрашающие кошачьи рожи, изображённые Чуковым на противокрысиных щитках, которые надеваются на швартовые концы.

Не веря в крысоловные таланты Кагуляра, боцман расставил ловушки, но не закрепил их как следует, и одна из крыс, видимо угодив в неё лапой, а может и хвостом, таскала теперь эти вериги за собой. Я знал об этом потому, что охотничья тропа закапканенной крысы пролегала в межподволочном пространстве, как раз над моей койкой. Поздним вечером всё стихало, кроме привычно равномерного гула дизелей. И тогда крыса, гремя кандалами оповещала меня о том, что отправляется на охоту, скорей всего на траловую палубу, а утром тем же способом сигнализировала о благополучном возвращении с промысла.

О существовании крысы с ловушкой на лапе или хвосте скоро узнали все, постепенно она стала судовой достопримечательностью, к нам в каюту даже специально захаживали послушать громыхание её оков. Но, однажды, проснувшись утром, я поймал себя на мысли, что мне чего-то не хватает. Это было так же странно, как если бы все крысы, до сих пор неслышно бегавшие босиком, враз загремели железами…

Весть об исчезновении крысы быстро разнеслась по околокаютным окрестностям, а рулевой старпомовской вахты сказал, что видел перед рассветом Кагуляра, тащившего в зубах какую-то добычу. Была ли то «моя» крыса или другая, неизвестно. Крысоловка могла отвалиться и сама по себе, вместе с отпавшей частью тела, но Кагуляр получил право на легальное существование, о чём он, разумеется, не узнал, и неприязнь к боцману, как и недоверие ко всем нам, у него, увы, не исчезли.

 

ЯНЕК И ВАСО

По утрам, ни свет, ни заря, меня, да и не только меня, часто будит пронзительный недовольный визг, прерывающийся, похожим на птичье, стрекотанием и цоканьем. Постепенно стихает и переходит в замедленное старческое бурчание. Так выражает свой протест Яшка, или Янек, маленькая — с кота-полугодка — тщедушная обезьянка. Янек опять не удержался и справил малую нужду прямо на подушку, а может и на голову пригревшего его на ночь матроса и тот, недолго думая, выбросил этот комок негодования за дверь, прервав его сладкий предутренний сон. Матрос тоже хотел спать…

Янек не страдал диурезом, это естественный обычай наших обезьяньих предков. Возможно, Янеку снились кенийские джунгли и тёплая шерсть мамы и он всё тесней прижимался к голове матроса — Янек любил спать, прижавшись животом к чьей-нибудь голове — пока не приспичило оправиться по малой нужде. Как просто совершался этот естественный процесс на дереве, с любой ветки, без всяких опасений за последствия…

Но возмущение полусонного Янека кратковременно. Пострекотав и побурчав для порядка, он быстро забывает обиду. Сон прошёл, к тому же приоткрыты другие каюты, и по дороге на палубу можно заглянуть в любую из них. Я не сплю и смотрю на оставленную на крючке-штормовке дверь — он может появиться и у нас. В самом деле, в дверной проём осторожно просовывается малюсенькая, с детский кулачок, головка. На изборождённом морщинами, словно печёная груша, и таком же коричневом старческом личике два круглых жёлтых глаза, блуждающим воровским взглядом, ни на чём, особенно не задерживаясь, бегло осматривают каюту. Он не замечает, что из-под прищуренных век я наблюдаю за каждым его движением.

Головка просовывается дальше. Вслед за ней проникают волосатые ручки гномика с миниатюрными пальчиками и, пока одна ручонка озабоченно почёсывает лысоватое темечко с торчащими дыбом короткими пегими волосками, а глазки продолжают перебегать с предмета на предмет, другая, словно сама по себе, тянется вверх. Янек привстаёт на цыпочки, нащупывает дверную ручку, выдёргивает разболтанную защёлку-штормовку из гнезда и, обняв ногами и хвостом дверь, прокатывается на ней, под качок судна, раз-другой. Въехав, словно на лиане в каюту, мягко спрыгивает на пол. У него конечно и мысли не возникает закрыть дверь, и та, качнувшись пару раз, со щелчком фиксируется в специальном держателе, принайтовленном к переборке.

В каюте множество интересных вещей, но Янек, пока катался на двери, успел заметить привлекательную своей глянцевой поверхностью пачку болгарских сигарет, оставленных на столе Николаем. Бесшумно вспрыгнув на стол, используя зубы и руки-ноги, всё время озираясь, словно сознавая, что занимается преступной деятельностью, Янек вынимает сигареты по одной из пачки, и точно киношный шпион, тщательно, будто надеясь найти внутри что-то чрезвычайно важное, депешу от резидента, потрошит их, рассыпая на пол табак и остатки гильз.

Я противник курения и наблюдаю эту картину с удовлетворением, едва сдерживая смех, предвкушая, как будет возмущаться Николай, когда очередной «мешок дыма» (по выражению Сергея) вместо того, чтобы отравлять лёгкие, просто замусорит палубу в каюте. А я что? Я ничего не видел, спал...

Сигареты кончились. Янек, так и не найдя шифрограммы, всё же, сопя от непонятного мне наслаждения, предварительно заглянув внутрь пачки и ничего не обнаружив и там, заметая следы, сосредоточенно рвёт её на кусочки, зачарованно следя за полётом медленно падающих бумажек, сбиваемых потоком воздуха от вентилятора в угол.

Не изорвав до конца коробку, Янек вдруг теряет к ней интерес, роняет на пол, и, ни мгновения не раздумывая, прыгает на вешалку, где с ловкостью профессионального щипача — ещё бы, такие маленькие и цепкие лапки! — обшаривает карманы, пробуя все незнакомые ему предметы на зуб. Часть их он тут же бросает вниз, а особо ценные, вроде пуговиц, ластика, огрызка карандаша и кусочка мела, прячет за щёку. Выуженная из чьего-то кармана замусоленная конфетка, ловко освобождается от обёртки и тоже прячется в закрома, за щёку, соседство её с другими защёчными «ценностями» нисколько не мешает Янеку наслаждаться карамелькой.

Опустошив карманы, Янек достаёт припрятанное во рту богатство и неторопливо пересматривает его. Карандаш и мел летят на пол, резинка и пуговица припрятываются до лучших времён. Пересортировывая защёчные накопления, Янек вспоминает о карамельке, и, достав её, любуется игрой света в гранях обсосанной сладости — чем тоньше она становится, тем дольше вглядывается он в столь чудесный сквозькарамелечный мир…

Вынув из моих шорт носовой платок, он примащивает его на голову, но свисающий край мешает ему смотреть и платок летит на пол вслед за блокнотиком. Расправившись с карманами, с лёгкостью резинового мячика Янек перепрыгивает в раковину умывальника, откуда, встав на задние лапы, можно дотянуться до полки с зубными щётками, пастой, расчёсками, брусками мыла, шампунем и одеколоном. Всё это извлекается по очереди, рассматривается, пробуется на зуб и, не глядя, безразлично роняется куда попало, но никогда не кладётся на место.

После налёта на амбулаторию Янек опасается трогать лишь пузырьки и флаконы, хотя может довольно легко отвинчивать крышки и потому одеколон и шампунь он оставляет в покое.

Тем временем табачная пыль, минуя ноздри Сергея, по обыкновению засунувшего голову под подушку, добирается на верхнюю койку к Николаю. Он без разгона чихает столь оглушительно, что я вздрагиваю, а Янек, занятый тщательным напудриванием макушки зубным порошком, словно ошпаренный взвивается над раковиной и шлёпается на пол. Сконфуженный собственным испугом, временно скрытый в белом облаке, рассыпанного порошка, он тут же принимается стрекотать и цокать сорочьей скороговоркой, ругая должно быть на своём обезьяньем языке Николая.

— Сигареты! Ах ты чёртово отродье, предок недоразвитый, ты даже до приличной обезьяны не смог развиться, ошмёток эволюции, я тебе…

И тут наступают блаженные минуты для Янека; не корми его бананами и витаминами, только погоняйся за ним. А дело, пожалуй, к тому и идёт!

Поначалу у нас было три обезьянки, обменянных в Момбасе на одеколон, мыло, духи, лосьоны, дезодоранты и тому подобный парфюм. Когда обменного товара не осталось, в качестве последнего начали котироваться даже трёхлитровые баллоны с соками. Аборигенам почему-то очень нравился томатный сок, может быть за цвет? Открыв металлическую крышку, часто последними двумя оставшимися в рабочем состоянии зубами, они тут же отливали на ладонь «парфюм» и жестом Лёлика из «Бриллиантовой руки» смачивали затылок, восторгаясь необыкновенно-оригинальным запахом «рус-парфюма».

Обезьянок поймали, вероятно, совсем недавно, потому что они дичились людей и, выпущенные на палубу, тут же всей компанией забились в самый глухой угол судна, в руки не давались и даже не показывались на глаза.

Морская жизнь, как это часто бывает, для двух из них кончилась скоро и самым печальным образом. Одна прыгнула на незакреплённый брезент, сушившийся на спасательной шлюпке, и вместе с ним смайналась за борт. Она до последнего мгновения цеплялась за столь ненадёжное плавсредство и вместе с ним ушла под воду. Другая, погнавшись за птичкой, не удержалась и по инерции тоже свалилась за борт.

По свидетельству тех, на чьих глазах всё случилось, утонули они видимо сразу, захлебнувшись, и даже не вынырнули на поверхность, так что и спасать никого не довелось.

Оставшийся в живых обезьяний подросток оказался самцом, едва вышедшим из детского возраста. По старинной морской традиции он получил кличку — Яшка.

Даже крокодилу Гене было скучно без друзей, что же делать обезьянке? Осиротев вторично таким трагическим образом, ей ничего не оставалось, как искать приятелей среди людей, и она потянулась к нам.

Янек оказался ласковым, хотя и невероятно проказливым, а иногда и совершенно бестолковым созданием. Приучить его оправляться в одном месте нам так и не удалось, в то же время как с собакой и кошками мы не знали никаких проблем по этому поводу. Конечно, это прискорбное обстоятельство бросает тень на наше общее происхождение. Иметь столь несообразительного родственничка невелика честь. Хотя, с другой стороны, не так уж и далёк от истины булгаковский профессор Преображенский, глядя на повадки Шарикова, заметивший, — у вас ничего не получится господа, потому что вы не можете попасть в унитаз.

И ведь прав был провидец, действительно ничего не получилось…определённые «родственные» черты с обезьянами у отдельных наших соплеменников проявляются до сих пор…

Но зато кое в чём другом Янек преуспел больше, чем все вместе взятые остальные наши четвероногие соплаватели. По-видимому, на древе эволюции наши ветки, в самом деле, где-то рядом, и старина Дарвин, что бы ни говорили о его теории — прав.

Гибель двух товарищей не прошла бесследно. Чему-то Янек научился и присевших отдохнуть птиц пытался поймать только скрадыванием. Те разоблачали его намерение, едва он приближался к мачте, подпускали вплотную и легко перелетали на другое место, но обескураженный Янек не терял надежды поймать хоть одну. Он провожал их долгим взглядом и почёсывал темечко, измышляя новый способ лова.

С того дня как Янек остался один, мы не могли вычислить, где он спит, пока вахтенные штурмана и рулевые не обратили внимание, что топовый огонь на мачте светит вроде бы тускловато, а иногда и совсем гаснет, видимо, где-то коротит. Осмотр днём ничего не дал, всё было в порядке, а с наступлением темноты, когда включали ходовые огни, они словно прикрывались абажуром. Чтобы разгадать это таинственное явление электромеханик Володя Слепко полез ночью на верхушку мачты. Через некоторое время оттуда донеслась ругань: — Ах ты зараза, да он ещё и кусается! — и вниз полетели пассатижи, отвёртки, моток изоленты, — Лезьте кто-нибудь на помощь с мешком, одному не справиться.

Да, конечно, там обняв руками-ногами фонарь, обвив хвостом мачту, крепко спал Янек. Видимо сказалась привычка обитателя джунглей прятаться от врагов на деревьях, а у фонаря ещё и тепло, как под маминым боком…

Пришлось не пускать его на мачту. Правда тут же возникла другая проблема, приникнув к кому-нибудь перед сном, Янек не отпускал свою живую и тёплую ветку и на все попытки снять его, только крепче прижимался к телу. А если отрывали силой, и он не мог удержаться, просыпался и, не глядя, довольно злобно кусался. В самом деле, кто ночью может стягивать с ветки? Только враг, и надо защищаться.

Николай некоторое время раздумывает, запустить в Янека подушкой или ещё полчаса подремать? Но разыгравшийся Янек не отстанет.

— На тебе! — и подушка летит в маленького проказника. Янек сразу соображает, кто отреагировал на баловство, но он хорошо знает, что всё может обойтись только угрозами и никто за ним не погонится. Надо раздразнить посильней… Словно, не обращая внимания на Николая, он принимается выковыривать из щели «нужную» ему спичку, одновременно почёсываясь и гримасничая.

Подушка, конечно, шлёпается мимо — на пол, а довольный Янек взвивается над ней и с радостным стрёкотом отскакивает к двери. Следом спрыгивает Николай и они уносятся на палубу…

За время обоюдного общения не только мы изучали привычки обезьяныша, но и он, похоже, постигая наши, усвоил, что вреда ему никто не причинит, все угрозы лишь показные, игра. Надо только хорошо раздразнить этих неуклюжих двуногих великанов, и они будут долго гоняться за тобой с криком и шумом. Плохо, конечно, что никто из них так и не смог освоить беганье по леерам, вантам и бельевым верёвкам, а уж о том, чтобы лезть вместе на мачту и речи не могло быть. Но, по-видимому, Янек не терял надежды довести кого-нибудь до состояния, что и на мачту полезешь!

Я сам не однажды готов был последовать за ним, когда этот бесёнок, выхватив с чашки весов разновесы в один и два грамма и мгновенно спрятав их за щёки, уносился с ними на какую-нибудь верхотуру, где, радостно прищёлкивая, осматривал блестящие штучки и за ненадобностью небрежно ронял их вниз. С замиранием сердца следили мы за кувыркающимися гирьками, бессильные предпринять хоть что-нибудь, а затем ползали на четвереньках, отыскивая столь нужные в работе незаменимые разновесы.

Однако при подъёме трала или выполнении других тяжёлых или напряжённых работ Янек под руки не лез, видимо кумекая, может быть по тону голосов, что не до него и ничего не стоит схлопотать по шее или по тому месту, что пониже.

В такие моменты у Янека остаётся одна забава — изводить своими приставаниями угольного-чёрного кота Васо, ведь без того, чтобы не задирать кого-нибудь, он просто не мог жить, скучал.

Откуда появился и куда потом исчез этот в высшей степени ленивый кот так и осталось загадкой. Происхождение его и судьба, как и участь многих других корабельных приёмышей, затеряна на палубах промысловых и научно-исследовательских судов, работавших в Индийском океане.

Возможно, кот был не столь уж и преклонных лет, но разжирев до безобразия на обильных кормах, так давно выступал в самой тяжёлой весовой категории, что кроме наиболее необходимых действий, предпринимаемых лишь для того чтобы поесть и передвинуться в тень, не совершал никаких других. Да и то, бывало, задремав в теньке, в расчёте, что солнце не скоро заглянет в выбранный им уголок, иногда, вдруг снова оказывался на солнцепёке. Раскалённая чёрная шерсть едва ли не дымилась, но Вассо не желает прерывать сон. Его кошачьему уму не сообразить, что судно изменило курс и, хочешь— не хочешь, надо искать другое место.

Терпение Васо истощается. Лёжа на боку, он приподымает голову, слегка приоткрывает один глаз, мутным взором окидывает палубу, и, озадаченно пошевеливая кончиком хвоста, прикидывает, куда бы перекочевать, втайне надеясь, что если подождать ещё немного, то солнце само по себе скроется, и он опять окажется в тени.

Иногда, когда, прописывая на эхолоте участок траления, мы ходим галсами, тайные его желания сбываются. Отчего так происходит, кот не понимает и поэтому, не теряя надежды, лежит, дожидаясь, когда тень сама накроет его. Он бессильно роняет голову на палубу, погружаясь в блаженную дрёму.

Но вместо желанной тени появляется Янек. Ему начхать на нирвану в которой пребывает Васо, потому как скучно и до солнца нет никакого дела, солнце — это хорошо. Солнце Янеку, как Васо подруга в марте… Янек усаживается на твёрдое как орех и такой же величины седалище и, опершись лишь на хвост, задумчиво почёсывается всеми четырьмя конечностями сразу и в разных местах. Чем бы заняться в первую очередь?

Можно попытаться поймать чайку, как раз группа их в ожидании выборки трала уселась на г-образную кран-балку гидрологической лебёдки и презрительно, все как одна, повернулись к Янеку хвостами, да вряд ли они дадутся. К тому же…

К тому же Янек уже был наказан чайкой и усёк — поворот к нему хвостом не только презрение, но и… Чайка, которой надоело его приставание, рассердилась и обдала Янека помётом… Теперь он опасался задирать их.

… Янек переводит взгляд на спардек, где среди оттяжек антенн боцман протянул верёвки и развесил бельё для сушки. Ветер соблазнительно треплет белые полотнища и, уцепившись за них, можно долго качаться, как на полузабытых лианах родины.

Ещё интереснее, если взобраться на верёвку и сбрасывать странные деревяшки, которых нет ни на одной лиане. Тогда белые полотнища падают вниз, что вызывает особенно бурную реакцию человека, которого все называют «боцман». Он будет очень долго бегать за ним, грозно кричать и бросаться всякими предметами. Но Янек хорошо усвоил, что стоит переместиться на борт, и боцман почему-то ничем не бросается. Зловещим голосом приговаривая добрые слова и протягивая конфету или витаминный шарик, пытается накрыть его белым полотнищем, да куда ему! Ведь боцман не способен залезть даже на самую толстую мачту, а уж перепрыгнуть с верёвки на верёвку и не пытается!

Поиграть с бельём очень заманчиво, тем более, что развешивается оно только раз в десять дней; считать Янек, конечно не умеет, но то, что это удовольствие боцман доставляет редко, хорошо знает. Однако удар в бок старого веника, чуть не сбросившего его за борт, ещё не забыт и, с сожалением окинув взглядом трепещущие на ветру простыни, наволочки и полотенца, он направляется к самой безответной своей жертве — коту.

Подойдя к нему почти вплотную, Янек снова останавливается и, прикидывая с чего бы начать, проверяет защёчные мешки. Витаминка обсосалась до такой степени, что скоро начнёт горчить, с ней пора расстаться. Мятную конфету, пожалуй, стоит пососать. Маленький болтик, хоть и очень красивый, но, сколько ни соси никакого толка, точно так же, как и от скрепки. И тот и другая без сожаления выбрасываются. А вот длинная штучка, упруго пружинящая под зубами, достойна дальнейших жеваний, и Янек продолжает грызть подобранный где-то стержень шариковой ручки.

Одновременно Янек гладит кота по шерсти и против, поднимает поочерёдно лапы, теребит хвост, и это коту приятно. Потом принимается изучать уши. Здесь интерес его заходит слишком далеко, маленьким пальчиком он проникает в ушную раковину.

И тогда очумелый от жары кот поднимается и, тряхнув головой, избавляется от приставаний обезьянки, бредёт в тень.

Некая выпуклость у основания хвоста Васо, прямо-таки выдающихся размеров, свидетельствующая о его принадлежности к мужскому полу и незаурядных потенциальных возможностях, уже давно, и с каждым днём всё неудержимей, влечёт Янека. И если у лежащего кота эта неизвестного предназначения деталь почти всегда прикрывается ногами и хвостом, то при вальяжной ходьбе выпирает, маяча перед глазами. Вытерпеть такое заманчивое покачивание — сверх обезьяньих силёнок.

Бросив изжёванный стержень и не сумев преодолеть искушение, Янек подпрыгивает к коту и вместо хвоста, как обычно, дёргает нежную выпуклость.

Неповоротливый с виду Васо, изумлённый потрясающей бесцеремонностью, разворачивается — шутки в сторону — и наносит мощный удар лапой. Не ожидавший такого эффекта Янек не успевает отскочить и кубарем катится по палубе. С запоздавшей прытью, спасаясь от погони, взлетает на спасительный леер, где, размазывая фиолетовые слюни, принимается горестно причитать и возмущаться, жалуясь на кота.

А Васо и не думает гнаться. Ослабленный потерей затраченных калорий, он устало валится в благословенную тень.

Несмотря на свою леность и флегматичность Васо не страдает отсутствием ума соображая, что, хотя шалости этого уродливого создания порой переходят границы дозволенного, тем не менее, это всего лишь проказы не в меру расшалившегося мальчишки, потому когти не выпускает.

К сожалению, такие взбучки на Янека действуют недолго, да и кот быстро забывает выходки обезьянки, опрометчиво позволяя крутить себе уши, прыгать по телу, таскать за хвост, лишь бы только не выволакивали на солнце.

Но это — односторонняя игра, и Янеку её явно недостаточно. Хочется, чтобы за ним гонялись по палубе, ругались, кричали, а он довольный взбирался куда-нибудь повыше, с невинным видом принимаясь рассматривать вынутую из-за щеки конфету и притворно удивляясь — отчего внизу вся эта суета?

Решив, что Васо не способен на большее, чем удар лапой, доставляющий ему скорей удовольствие, чем огорчение, разыгравшийся Янек, в азарте или восхищении, поднял хвост кота, ласково подправил лапкой мохнатые шарики и… вцепился в них зубами…

Куда только девалось благодушие Васо! Пронзённый внезапной болью кот грозно сверкнул глазами, изогнулся, свирепо мявкнул глухим, спросонья, басом и все пять когтей прошлись по физиономии хулигана. Захлебываясь кровью Янек с пронзительным визгом метнулся по палубе и, как обычно при любой опасности, умчался на верхотуру, где ещё долго верещал, проклиная кота. А обессиленный Васо, наконец-то оставленный в покое, беззаботно уснул в теньке.

Проходит некоторое время и звери наши снова дружны. Урок запоминается надолго, боль проходит, раны зарастают, только белые полосы от царапин на озорной рожице напоминают о случившемся. Янек не таит обиды, крепко усвоив, что можно и чего нельзя, Васо и вовсе незлопамятен.

Но, как они ни дружны, Янек ревнует людей ко всем и первый его конкурент— кот. Если кто-нибудь начинает гладить кота, ласково приговаривая, — Васо, Васо, — откуда ни возьмись выскакивает Янек, оттаскивает руку от кота и сам подлезает под неё, требуя своей порции нежности. Так он поступает даже в том случае, если его самого в этот момент гладит или почёсывает кто-нибудь другой!

Продолжая ласкать кота, демонстративно не реагируя на требования Янека, можно нарваться на его грубую ругань-стрекот. Исчерпав все угрозы Янек способен и укусить. Он не обижен вниманием, но всё же считает, ласкать должны исключительно его. По его мнению — все мы принадлежим только ему.

Пройдёт много времени, мы давно расстанемся с увальнем Васо, подавшимся в очередную эмиграцию, но стоит присесть где-нибудь за комингсом или люком трюма и, делая поглаживающие движения, произнести, — Васо, Васо, — как подбегает чтобы ни делавший в эту минуту Янек и, вопросительно поглядывая на обманщика, принимается высматривать давно сгинувшего соперника. Интересно, что обезьянка прекрасно понимает наши действия и ищет именно Васо, заглядывая за ближайшие углы, под чехлы, рубашку или куртку того, кто её разыгрывает. Куда же мы спрятали кота? И кого тогда ласкали? Янеку надо убедиться, что он тоже любим, он просит ласки, удерживая обеими лапками руку человека, поглаживает ею себя. Ну, как тут не ответить взаимностью!

Больше всех Янек опасается боцмана, придумавшего ему наказание, отсидку в каком-нибудь тёмном и тесном помещении. Услышав слова, — боцман идёт, — он мгновенно вскакивает на такое место, где его не застать врасплох и долго тревожно озирается. Хоть и знает, что ни в чём не виноват, но состояние перманентной войны с боцманом обязывает на всякий случай принять меры к спасению, кто его знает, что у того на уме?

Особые отношения у Янека с Кагуляром и Муркой.

Попытки установить дружеские или хотя бы дипломатические контакты с нашим отшельником кончились ничем. Каким-то образом узнав о существовании Кагуляра, Янек сунул нос в одно из его убежищ. Однако оттуда донеслось столь недвусмысленное шипение, чуть ли не в ультрадиапазоне — набор угроз в адрес обезьяньего племени, почерпнутых Кагуляром в общении с котами Керченского рыбного порта, что Янек, даже не зная кошачьего языка, оставил в покое недружелюбного отшельника.

Прежде чем рассказать о дальнейшей судьбе Янека и Васо, надо поведать об уже знакомом вам Кагуляре и его невесте — Мурке.

 

НЕВЕСТА ДЛЯ КАГУЛЯРА

По делам служебным мы должны были встречаться с одним из судов нашего Управления. Во время переговоров, к восторгу обоих экипажей, узнали, что у них есть невеста кошачьего племени на выданье. Обе команды радостно оживились в стремлении осчастливить животных, соединив их на одном судне. На каком? «Посчастливилось» нам, так как наш рейс только начинался.

История невесты такова. Нашим коллегам довелось спасти бот с сомалийскими рыбаками, угодившими в сильнейший шторм. В благодарность они подарили им очень редкого и ценного по их соображениям зверя — кошку. Чем ещё они могли отблагодарить? Понимая их чувства, подарок приняли.

В суматохе передачи подарка спросить, как её зовут, не сообразили. Сама кошка держалась по-партизански молча, даже не мяукала; как оказалось, капризней этого существа, названного тривиальной русской кличкой Мурка, никто из нас не видел ни на суше, ни в море. Что она ела в Сомали никто, конечно, не знал, но на судне она пожелала питаться только ракообразными, причём варёными и очищенными! Когда выполняли траловые станции проблем с креветками, лангустами и прочими представителями десятиногих не было, но вот начались гидрологические разрезы. Через несколько дней раки кончились. Мурка, зная, что они обитают в холодильнике, пришла и легла возле него, выпрашивая еду. Когда же ей дали очищенное филе камбалы, долго брезгливо ворочала эту гадость лапой, красноречиво поглядывая на хозяев, словно ей дали клочок сена…

Всё это довелось нам узнать позже.

Хлопоча о невесте для Кагуляра, о Васо мы как-то не думали, считая, что он уже пережил легкомысленный период жизни и дамами не интересуется, а возможно даже не подозревает об их существовании и предназначении...

Все, в особенности почему-то женщины, жаждали увидеть куда-то запропастившуюся невесту гораздо больше, чем ничего не ведавший о готовившемся сюрпризе, Кагуляр.

Дело срывалось. Что ж, не судьба видно... Мы уже должны были расходиться, когда отряд абреков, посланных на отлов невесты, подкреплённый добровольцами, приволок отчаянно мяукавшую девицу, по обычаю тех мест, находящихся под покровительством Аллаха, замотанную в тряпки-шадры.

Лица, то бишь морды, её до последней минуты не мог видеть не только новоиспечённый жених, всё ещё не знавший об умыкнутой для него невесте, но даже и сваты. Кошка безысходно мяукала, изгибалась и выпускала наугад когти, пронзавшие толстый джутовый мешок, царапая то одного, то другого похитителя. Она тоже не знала о свалившемся на неё счастье.

Наконец чадру-паранджу сдёрнули, и мы воочию увидели, что, значит покупать кота, даже если он кошка — в мешке. О том, как повезло нам, и главное Кагуляру, мы узнали позже.

Мурка видимо страдала анорексией. Она была настолько худа, костлява и потрёпана жизнью, что, вероятно, именно глядя на такую и возникло ходячее выражение — драная кошка. Оставалось надеяться, что понятия о красоте у нас с Кагуляром разные.

Так рассуждали и думали мы, но Мурка, судя по её поведению, как и все дамы, считала себя особой неотразимой, не только в кошачьем, но и в человечьем мире. А, может быть, кто знает, её генеалогическое древо было настолько развесистым, что она вела своё происхождение от священных кошек египетских фараонов? И на уровне генов впитала в себя достоинство священного животного?

Освобождённая из мешка, кошка спрыгнула на палубу, правда мне показалось, что в этом движении гораздо большую роль сыграла голова, потянувшая за собой тело.

— А где, мол, дары?

Проследовав в центр круга, образованного удивлённо расступившимися перед ней людьми, Мурка, словно великосветская львица, забывшая о том, что последний раз блистала на балах полвека назад, обвела нас отсутствующим томным взглядом и уселась на сухом месте, выжидающе-вопросительно повиливая кончиком хвоста. Тут-то мы её и рассмотрели, как следует. Хвост у невесты был в меру длинный, но из-за того, что он порос всего лишь редкими, вразброс торчащими кустиками жёстких волосинок, между которыми проглядывала пепельного цвета кожа, казался ненормально тонким. Зато с противоположной стороны туловища, в противовес хвосту, на столь же «волосатой» и «толстой», как и хвост, шее с выпиравшими позвонками, болталась, словно приставленная от другого животного, голова. Её увенчивали почти сросшиеся уши таких размеров, что им позавидовал бы сам Чебурашка.

Масти кошка была неопределённой, песочно-серой, вернее буро-пегой, и только на кончике хвоста, жеманно перекидывающегося из стороны в сторону, весело топорщилась желтоватая шерстка, напоминавшая о том, что зверь этот в самом деле из кошачьего племени и в других краях шерсть у них бывает более густой.

— Боже ж мий, — пригорюнился боцман, — мало мэни було Кагуляра, так ще й цю худорбу взялы, кышынят разводыть!

— Н-да, ну, держись Кагуляр, эта девица спуску не даст, — неизвестно что, имея в виду, добавил ещё кто-то.

Мурка же была вполне удовлетворена — как оказалось не только платонически — обществом двух котов. Третье надоедливое и суетливое существо — обезьянка — ей было абсолютно ни к чему. Она была слишком независимая дама, чтобы принимать участие в его легкомысленных забавах, дав понять Янеку сразу и резко, что шуток не понимает, и совершенно равнодушно смотрит на все его прыжки и ужимки.

По мере того, как живот её округлялся и отвисал — подходила пора разрешиться от бремени — Мурка становилась всё более озабоченной, погружённой в какие-то свои тайные мысли. Направившись куда-нибудь по кошачьим делам и неожиданно встретив препятствие — с ней вздумал поиграть матрос, она останавливалась и, коротко взглянув на него — это, мол, всё, что ты мог придумать? — стояла так, не обращая внимания на человека, долго-долго глядя вдаль, будто что-то вспоминая, и только кончик хвоста выдавал её волнение.

На судне разгорались нешуточные страсти: кто автор приплода? Образовались две партии — сторонники Васо и Кагуляра.

Васистами оказались члены команды родом не из Керчи и женщины, почему-то отдающие предпочтение чёрным и волосявым… — все вы мужики такие, чуть что и в кусты, не зря этот чёрный жук сбежал, то шаг лишний ленился сделать, а то вдруг дал дёру!

Керчане горой стояли за Кагуляра. Не мог этот бравый и независимый кот, прошедший суровую школу жизни в порту, уступить даму просто так.

Я был Кагуляристом, и у меня имелись к тому весомые основания, а не просто патриотические побуждения. Во всей этой кошачье-матримониальной истории меня интересовало нечто иное.

Однажды глухой ночью, когда на судне не спят лишь четыре человека: штурман, рулевой, механик и моторист, я поднялся на спардек и, осторожно высунувшись из-за прожектора, взглянул на палубу. В слабом призрачном свете ходовых огней, звёзд и вспышках светящегося океана я увидел на планшире Кагуляра.

Кот, словно матрос-салажёнок впервые сходивший в загранку и не зная, чем ещё покорить сердце девчонки, лихо прохаживался туда-сюда по планширу, считая его очевидно коньком крыши, нисколько не обращая внимания на крен судна и вполне реальную возможность сыграть за борт. Мурка сидела внизу, благосклонно следя за высоко поднятым хвостом ухажёра, откалывавшим в её честь столь лихой номер.

Васо находился рядом, но не принимал никакого участия в этой древней любовной игре кошачьего племени. Он валялся в своей обычной распластанной позе на палубе, блаженствуя в ночной прохладе, и, казалось, всё происходящее его совершенно не касается…

Приближаясь к нему Кагуляр иногда скалил зубы и шипел, но и эти признаки вызова на бой Васо не колебали, — шипи, шипи, — говорил его вид, — свалишься за борт, не помогут тебе ни острые когти, ни выгибание спины…

Кагуляр ещё разок прошёлся перед очарованной Муркой, неожиданно вскинул голову и, пристально вглядываясь в то место, где стоял я, спрыгнул вниз и скрылся за тралами, приглашающее вильнув хвостом. Мурка посидела немного для приличия, огляделась и неторопливо, вихляющей походкой пошла вслед за ним…

Больше всего меня удивляло то, что за всё время пребывания двух котов на судне они ни разу не услаждали наш слух хорошо всем знакомыми любовными руладами.

Скорей всего сказалось чисто судовое происхождение Васо, оставившее невосполнимый изъян в его котовьем образовании. У него не было возможности изучить в обществе других котов кодекса джентльменского поведения и потому призывы Кагуляра к исполнению серенад дуэтом оставались для него пустым звуком.

Но почему молчал Кагуляр?

Вероятно, ему тоже нужны были какие-то встречные проявления соперничества. Без них он оказался в странном положении забияки-дуэлянта, который в ответ на брошенную противнику перчатку получил её обратно с извинениями… Ну, что дикарь-мужик может понимать в дуэлях?

Однако больше всех грядущими событиями были озабочены двое — боцман и Янек. Боцману было любопытно, где же Мурка найдёт себе место, а Янек… кто знает, что за мысли теснились в его черепушке? Но он тоже сообразил, что с Муркой происходят какие-то непонятные ему изменения, и реагировал на них по-своему, просто не спуская с неё глаз. Если Мурке надоедало бесцеремонное преследование Янека, она останавливалась и смотрела на него тяжёлым недобрым взглядом. Янек мигом прыгал на первую попавшуюся верёвку, делая вид, что играет.

И вот Мурка исчезла. Мы не видели её несколько дней, боцман сбился с ног в поисках кошачьего логова, всё-таки судно не деревенское подворье, здесь нет особо укромных уголков. Он обследовал все закутки, прислушиваясь, не запищат ли где котята? Но всё напрасно.

Первым каким-то образом её местонахождение вычислил Янек. Как он это сделал неизвестно, но однажды, когда мы разбирали улов на рабочем столе, со стороны накопительной ванны, куда сливается с транспортёра рыба прежде чем попасть в рыбцех, раздался душераздирающий визг Янека. Он вопил не переставая, на одной ноте, призывая на помощь себе подобных — людей, больше обращаться ему было не к кому, обезьяний бог остался в джунглях.

Подобный крик Янека мы слышали второй раз. Это был крик тревоги. Первый случай был такой. Судовая фельдшерица Анастасия Романовна, не обижавшаяся, если её звали просто — доктор, заботилась не только о нашем физическом здоровье, но и о моральном. Исключительно с целью уберечь зрение матросов, дабы кто случайно или намеренно не увидел её формы, едва войдя в каюту, не только закрывалась на ключ, но вдобавок обвязывала ручку двери полотенцем, занавешивая им замочную скважину.

Забота о моральном духе проявлялась также и в регулярном обходе матросских кают и сдирании с переборок пентхаузо-плейбойских соблазнительных картинок; известно о чём мужики мечтают без женщин… Матросы тихо злились на неё и картинки, неистребимо возникавшие на переборках после посещения инпортов, стали крепить не кнопками, а клеем, заставляя Романовну попыхтеть, сдирая очередную прекрасную бесстыдницу…

Каюта самой Романовны была одновременно филиалом Третьяковской галереи и Русского музея, совмещённых с амбулаторией, набитой инструментами, лекарствами, сверкавшей белизной и пропахшей невыветривающимся медицинским запахом.

Целомудренный Янек, далёкий от сексуальных забот, просто в силу естественного любопытства неудержимо стремился заглянуть во все щели, а постоянно запертая каюта Романовны привлекала его к тому же букетом совершенно непонятных запахов и чарующим обилием блестящих звонких вещиц.

После того как мы разгадали способ проникновения Янека в каюту фельдшерицы, пришлось поверить в обоснованность утверждений уважаемой Романовны, что во время адмиральского часа (послеобеденный сон) какой-то нахал, неоднократно пытался заглянуть к ней в окно…

В столь таинственное помещение Янек забрался очень просто, чисто обезьяньим способом. Найдя каюту Романовны по запаху, он не побоялся устрашающего примера гибели двух собратьев и, зацепившись хвостом и задними лапами за бортик ватервейса переходного мостика, свесился вниз головой так, что она пришлась как раз напротив раскрытого окна. Удостоверившись, что в каюте никого нет, Янек ухватился ручонками за створку или рым штормовой задрайки окна, и вот он у цели.

Можно только представить восторг Янека оказавшегося наедине среди лекарств, бинтов, ваты, лейкопластырей и пипеток! Самым лёгким следствием набега на амбулаторию оказались неудержимая рвота и понос, покаравший обожравшегося всеми таблетками хулигана. Может быть, порчей нескольких упаковок лежавших на виду всё и ограничилось, но он на беду свою сумел открыть шкафчик, где хранились разнокалиберные флаконы с жидкими лекарствами. Янек тут же принялся отвинчивать по очереди колпачки, прислушиваясь к упоительному бульканью льющихся на него и на окружающую Романовну крахмальную белизну, разноцветных пахучих жидкостей. Это занятие настолько ему понравилось, что он, перемазанный зелёнкой и марганцовкой, обсыпанный лечебными травами и тальком, пропахший настойками календулы и эвкалипта вперемешку с мощным арсеналом косметических снадобий Романовны, решил проверить, что будет, если посмотреть на мир сквозь струю жидкости. Ему в лапы попал йод…

На крики ослепшего Янека сбежались все, кто мог.

На холодильнике сидел маленький хвостатый зелёно-малиново-коричневого цвета уродец со слипшейся шерстью. Он яростно тёр глаза и непрерывно жалобно кричал, вероятно о том, что больше не будет…

К счастью, слепота оказалась временной, вода и альбуцид сделали своё дело, однако резь была настолько сильной, что Янек несколько дней не мог раскрыть глаза. Он прижимался ко всем, кто к нему подходил, обнимал лапками и горестным стрекотанием жаловался на боль, от всей обезьяньей души искренне уверяя, что больше не будет...

Но нет худа, без добра, теперь мы были гарантированы от нападения на наши духи, одеколоны, шампуни и зубные пасты.

Следует ли говорить, что в этом рейсе мы повально страдали самыми различными болезнями и в особенности глазными, не судно, а плавучий лазарет. Надо же было на что-то списывать испорченную Янеком фармацею.

— Нэ мала баба хлопоту — купыла порося. Ни, нэхай у мэнэ будэ дэсять онукив разом, чим одна ось така мавпа… шкода довгохвоста, — заключил происшествие боцман. И, пожалуй, он был прав.

И вот снова знакомый трагический вопль Янека, крик, который он подаёт лишь в крайних случаях.

— Зажало его там, что ли?

Рыбмастер вырубил транспортёр и, с двух сторон ленты, мы бросились на помощь издававшему, казалось последние взвизгивания Янеку, на ходу предполагая, что если его затянуло под ленту, то визг давно бы прекратился…

Надо сказать, что, хотя Янеку, составлявшему мне весьма успешную конкуренцию, и удавалось восполнять недостаток витаминов ловлей изредка залетавших к нам насекомых (я не мог наравне с ним гоняться за бабочками и кузнечиками, прыгая по снастям), основную их часть, так же как белки и жиры, он получал, видимо, из свежей рыбы.

Усевшись где-нибудь на бортик, ограждающий транспортёр, и глядя на проезжающий перед ним поток рыбы, отсортированной матросами, Янек, словно привередливая хозяйка на рынке, некоторое время лишь смотрел на неё, изредка дотрагиваясь, затем выхватывал самую лучшую на свой вкус, забирался на возвышение, где самостоятельно, игрушечными пальчиками, очищал от кожицы, выедая лишь бескостную спинку. Особенно любил он ставридку, может быть потому, что на ней не было чешуи?

Обычно он «рыбалил» на самом солнцепёке. Что его занесло во тьму и сырость накопительной ванны, расположенной, пожалуй, в самом неудобном для хождения месте, под рулевой рубкой. Там и выпрямиться-то во весь рост невозможно!

Вопли, перемежавшиеся стонами и почти человеческими всхлипываниями отчаявшегося дождаться помощи Янека, раздавались из бункера льдогенератора для изготовления чешуйчатого льда с целью охлаждения рыбы. Это довольно обширный, кубов на пять железный ящик, никогда не использовавшийся по прямому назначению. Боцманы нашли ему иное применение — склад ветоши, концов, старых спасательных жилетов, кругов и разного другого хлама, тихо догнивавшего там, вдали от глаз капитана и разных комиссий и издававшего весьма специфический запах.

Нижний люк бункера располагался прямо над рыбной ванной и обычно никогда не закрывался, желающих заползать туда не находилось. Вот в нём-то, над изобильно льющейся, ещё живой рыбой, выбранном Муркой укрытием для потомства, и был застигнут на месте преступления любопытствующий Янек.

Сверху, со стороны палубы, имелся ещё один аварийный люк с маленьким, многослойно закрашенным краской иллюминатором, сквозь который едва брезжил призрачный бутылочный свет. Так что, когда я, изогнувшись в несколько погибелей, спеша на крик Янека, просунулся в это помещение по пояс, то хотя сперва ничего и не увидел, но зато хорошо понял состояние джинов, затиснутых творцами восточных сказок в подобные ёмкости — мне захотелось на волю.

Проморгавшись, я обнаружил в полуметре от себя сверкавшую глазами Мурку, сидевшую на половинке спасательного круга со схваченным за крестец, беспомощно болтавшим всеми конечностями нашим злосчастным младшим собратом. При малейшей попытке извернуться, Мурка видимо сжимала зубы, и Янеку ничего не оставалось, как стараться меньше шевелиться, чтобы не провоцировать Мурку и, покорившись судьбе, взывать о помощи.

— Да, брат, плохи твои дела, будешь знать, как шкодить, это тебе не Васо.

Тоскливо взвизгнув, — понимаю, мол, — соглашался он со мною взглядом, его глаза в очередной раз обещали, — я больше не буду, только вызволи!

Я протянул руку и встретился со взглядом Мурки, в нём отражались те чувства, что она испытывала и к Янеку, и ко всем нам, — видите, что этот прыгун длиннохвостый вытворяет? Я бы могла его разодрать одной лапой, но не стала этого делать, берите, — и она, разжав зубы, выпустила Янека. Затем, не торопясь, спрыгнула к котятам, тесным клубком лежавшим друг на друге.

Янек, не ожидавший столь быстрого избавления и изрядно обессилевший, выпал из пасти Мурки, провалился между мной и краем люка, но всё же успел зацепиться за край шорт, прижался ко мне, дрожа всем телом, угодливо заглядывая в глаза. Даже чувствуя мою защиту, ругать Мурку на её территории он не посмел.

Никаких ран и даже царапин на теле Янека не оказалось, а вопил он лишь для того, чтобы привлечь наше внимание, понимая — только люди способны вызволить его из зубов Мурки. Вполне вероятно, что она сама понуждала его к этому, слегка усиливая нажим зубов.

Котята немного подросли и однажды, изолировав ревнивую мамашу, мы вытащили их на свет, поместив в ящик, поставленный внутри деревянной клетки, обтянутой траловой сеткой. Всё это располагалось на юте, позади штурманской рубки. Вход был сделан на таком уровне, чтобы несмышлёные пока котята не могли бы его преодолеть и скатиться за борт.

Мурка никак не отреагировала на наше самоуправство, приняв его как должное. Она оправилась, не привередничала и, видимо распробовав, ела уже и рыбу, а не только ракообразных. Единственным барским капризом оставалось требование очистить рыбину от кожи, прежде чем подать ей. Она выходила к подъёму трала и до тех пор тёрлась у ног, становясь на это время ласковой русской муркой, пока её требование не удовлетворялось.

Вероятно, каждому знакома картина: груда заползших друг на друга котят и свернувшаяся возле них кошка? Ничего подобного не наблюдалось в поведении нашей Мурки. Она старалась как можно реже бывать у котят, заходя туда лишь для того, чтобы покормить их и вылизать. Однако, помня о присутствии Янека, не выпускала из виду ни расползавшееся потомство, ни входа в клетку. Большей частью она лежала или сидела где-нибудь в сторонке, а котята, с каждым днём всё смелее выползая из ящика, изучали жизненное пространство, ограниченное пока размерами клетки, одновременно обучаясь искусству ходьбы по кренящейся под ногами палубе.

Отдыхая, вокруг котят часто собирались матросы побалагурить и посмотреть на их поведение. Смешно было наблюдать, как первопроходец, клешневато, врастопырку переставляя дрожащие лапки, тычась мордочкой в палубу, бредёт по клетке и вдруг резкий крен на борт валит его с ног, и он кубарем катится к ограждению.

Я не стану говорить о том, какое благотворное влияние на настроение команды оказывала вся эта суета вокруг животных, забота о них. Это — несомненно.

Котят оказалось шесть и, что самое удивительное, среди них было два абсолютно чёрных, что позволило партии васистов сказать многозначительное, — ага!

Но зато другая пара не оставляла никаких сомнений в том, что их появлению на свет поспособствовал Кагуляр. И кагуляристы с полным правом отвечали не менее весомым, — ого!

Два других не менее симпатичных котёнка имели столь неопределённую окраску, к тому же менявшуюся по мере их роста, что никто не мог понять, кто их папаня… Белые пятна на чёрных лапках и рыжевато-серая полосатость одного и такая же, только на передних лапах, чёрно-полосатость другого, внесли некоторое смущение в ряды прекрасной половины котолюбивого экипажа. Наши дамы, хорошевшие прямо пропорционально времени работы в океане, старались не акцентировать внимание на столь легкомысленном поведении Мурки…

Столь необыкновенные по происхождению котята были разобраны по жребию среди представителей обоих партий и, хотя они жили пока вместе, но каждый был помечен своим хозяином.

А котята, как и все котята на свете росли не по дням, а по часам, здоровыми и жизнерадостными существами. Молока у их матери, благодаря не сходящим с её стола креветкам, лангустам, крабам и другим ракообразным, было предостаточно, каждый старался подкормить её любимым лакомством. И если васисты не могли нарадоваться необыкновенно чёрной и гладкой шерсти отпрысков Васо, с пробивающимися по загривку белыми остевыми волосками, то кагуляристы с не меньшим основанием гордились огненной мастью потомков Кагуляра, гибкие тела которых были перепоясаны по бокам тёмно-рыжими полосами, делавшими их похожими на тигрят.

А что же полупомеркшая в свете новых звёзд суперзвезда Янек? Он помнил о своём конфузе и не решался пока ревновать, но каково ему было сдерживать своё любопытство!

Примостившись на леере над клеткой, на недосягаемом для Мурки расстоянии, он с нескрываемым обожанием разглядывал неизвестно откуда взявшихся столь необычных существ. У него даже лапки дёргались и шевелились пальчики, в нестерпимом желании поиграть с ними, хотя бы дотронуться, но одного взгляда молодой мамаши было достаточно, чтобы остудить самые жгучие его порывы. И Янек, преодолевая соблазн, тоскливо кувыркался на леере, выжидая момент…

Усыпляя бдительность Мурки, он приближался к убежищу котят помаленьку, словно ненароком ногой или хвостом касаясь клетки, горя нетерпением взять их, погладить. Но тут же свирепой фурией выскакивает Мурка и распластавшись в прыжке так, что, кажется, состоит из одних когтистых лап и оскаленной морды, пытается изловить покусившегося на её отпрысков Янека. Тот в самом неподражаемом кульбите, словно резиновый мячик от пола, мгновенно возносится в воздух, и, чуть коснувшись края клетки, отталкивается и повисает на леере, дразня Мурку невозможностью наказать его.

Котята растут, самостоятельно ковыляя по клетке, и, хотя при каждом крене судна валятся друг на друга, мало-помалу осваивают сложный процесс передвижения по палубе. И вот Янек, все помыслы которого вертелись вокруг них, некоторое время безуспешно пытавшийся протащить хоть одного котёнка сквозь ячею задней, наиболее удалённой от Мурки стенки клетки, улучил-таки минутку, когда она отлучилась, и проник внутрь.

В клетке Янек вёл себя как человек, долгое время мечтавший о чём-то и вдруг получивший всего сверх меры. Трусливо озираясь, словно неопытный воришка впервые забравшийся в чужую квартиру, он растерялся, не зная, кого же взять в первую очередь? Все котята были одинаково соблазнительны и одинаково доступны. Тогда он схватил сразу двух и принялся тискать, гладя как попало одного, а другого, зацепив за ногу, поднёс к глазам, но, не имея времени сосредоточиться на долгожданном предмете наслаждения, вертел всяко, не соображая, что он живой и ему больно.

А рядом ползали ещё аж четыре таких же очаровательных мягких комочка! И Янек, несмотря на одинаковое умение пользоваться всеми четырьмя конечностями, всё равно не мог сгрести в кучу это расползающееся мяукающее богатство.

— Мурка! — крикнул кто-то шутя.

Мурки не было видно, но возможно до неё донёсся тревожный писк котят или материнский инстинкт подсказал — пора возвращаться. Мы увидели, как преодолевая в прыжках сразу несколько ступенек металлического трапа, пятнистой молнией неслась она на выручку малышам.

Янек не хуже нас знал имя своей врагини. Котята как попало шмякаются на палубу, а сам проказник, юркнув в щель, вскакивает на балку гидрологической лебёдки и, оказавшись в безопасности, громко верещит от возмущения. Не дали поиграть!

Печальная участь ожидает почти всех диких животных, на несчастье своё подружившихся с человеком. Беда пришла, откуда её не ждали. У берегов Пакистана всех перетрепал грипп, не обошёл он и Янека. Несмотря на все наши старания, ему с каждым днём становилось всё хуже, не помогали даже антибиотики, он перестал, есть, потерял интерес ко всему и тихо скончался в полусне-полузабытьи. Последним пристанищем стал ему океан.

 

САДЫК

Как-то наше научно-исследовательское судно «Скиф» стояло на межрейсовом ремонте в Ираке, в Басре, посреди Шатт-Эль-Араб, то есть Арабской реки. По служебной надобе судовой шлюпке случилось быть у берега, где местный герасим, по обычаю, вероятно, всех околоводных жителей, как раз в это время избавлялся от ненужных ему муму. Он вытряхивал их из мешка в мутные воды Тигра. Сердобольный российский матрос изловчился, выловил какого-то счастливца, выдавил из него воду и привёз на судно.

Возможности воспитания щенка и ухода за ним у матросов ограничены, поэтому он попал к нам в научную группу и прижился в обширной лаборатории ихтиологов, став всеобщим любимцем.

К тому времени, когда щенок открыл глаза и стал полуосмысленно озирать мир, мы были уже возле экватора, в центре Индийского океана, торопясь к берегам Антарктиды, где и проработали потом больше полугода. За всю свою коротенькую жизнь щенок не видел ничего, кроме судовой обстановки, океана, неба, айсбергов и доброжелательных людей, окружавших его.

Помню, как мы намучились с ним ещё в Басре, когда он, жалобно скуля от голода, тем не менее отказывался от любой пищи, даже молока — основной еды всех младенцев млекопитающих. Мы озадаченно потирали лбы, что ещё предложить ему? Чем бы дело кончилось, не знаю, но кто-то сообразил пригласить постоянно околачивающегося на борту аборигена, объяснив причину наших волнений. Тот, едва увидев щенка, вывернул из кармана горсть замусоленных фиников и предложил кутёнку. К великому нашему удивлению, щенок принялся умело, с явным удовольствием поедать эту не совсем младенческую и уж вовсе не собачью еду, даже косточки выплёвывать. Задача вроде бы была решена, но … Но дело в том, что мы шли на полгода работать в приантарктические моря, а там с финиками напряжёнка — не растут, нет и лавок. Что делать?

На наше общее счастье, shellовское дизельное масло для судовых двигателей поставлялось в металлических бочках. Слив масло в танки, специальные ёмкости для него, пустые бочки выкатывались на траловую палубу, громоздясь на ней в несколько ярусов. Как оказалось, бочки эти пользовались неограниченным спросом у местных жителей, день и ночь курсировавших вокруг судна на своих лодчонках и выпрашивавших всякую всячину, в том числе и вожделенную тару. Единственным средством оплаты у иракцев были финики. Вот тут-то и пошёл бартерный торг-обмен. Мы вниз бочку, садыки вверх охапку фиников всех сортов и стадий зрелости, прямо на ветках.

Слух о том, что руси садыки в неограниченном объёме меняют «чистое золото» — бочку — всего лишь на финики распространился по округе. По реке засновали лодки, доверху гружёные охапками фиников. На приречных обитателей свалилась неожиданная благодать. Цена фиников из-за избытка производства упала, бочек — возросла.

В скором времени запаса фиников, благо они не портятся, хватило бы на прокорм целой псарни. Мы постепенно превращались в финиковоз, позже этот фрукт доедали кергеленские чайки, клевавшие его и с веток, и с рук. Довольны были все стороны: арабы, мы, боцман, который, не прилагая особых усилий, избавился от ненужной тары и, главное, ничего пока не смыслящий Садык, наш щенок, друг, дружок на арабском.

Мы споро спешили на юг в ледяные и ветровые объятия края земли, поедая плоды тропиков, потому что вскоре Садык, распробовав нашу морскую еду, сообразил — не собачье это дело финики жрать, сахарный мосол с куском мяса и сухожилий гораздо сытнее. Рыба, мясо, борщ и каши не сходили с его стола, и потому рос он не по дням, а по часам, привыкая к жестоким штормам пятидесятых и сороковых широт, ледяным ветрам, солёным брызгам на палубе и тёплому нутру лабораторий и кают.

Садык оказался непереборчивым, давно позабыв о своих финиках, на всякий случай висевших на всех переборках, украшая скудный казённый интерьер внутрисудовых помещений. С одинаковым аппетитом он поедал не только традиционную нашу еду, но и кальмаров, креветок, варёную нототению, ледяшку или клыкача, благо у этих рыб кости нежные и мягкие.

Получая от всех любовь и ласку, он и сам был таким же добродушным и отзывчивым, оказавшись на свой собачий лад умным и смекалистым. Сообразив, что после определённого порядка шумов судовых двигателей и других механизмов мы почему-то одеваемся, хватаем вёдра, корзины, тазы и исчезаем, а спустя некоторое время возвращаемся с рыбой и каким-нибудь угощением для него, Садык взял на себя обязанность будить нас.

Иногда, особенно в тяжкие ночные вахты, случалось прикорнуть так сильно, что пропускался момент подъёма трала и выливки улова, а именно с этим процессом были связаны наши выходы. Садык понял: двигатели прошумели в том порядке, после которого мы должны одеваться и уходить, а мы продолжаем спать. Он встревожился, сперва вежливым повизгиванием, а если не действовало, то хотя и детским, но уже гулким басом поднимал вахтенных, заполошно бросавшихся на палубу. После такой услуги он, конечно, всегда поощрялся хранившейся в запасе косточкой.

Садык рос длинноногим с красивым пегим окрасом спины, лопаток и верхнего покрова хвоста, остальная часть тела была рыжевато-охристая, почти белая в подбрюшьи. Вислыми ушами и большими печальными глазами он очень напоминал наших русских гончаков.

Со временем, особенно когда он узнал, что на судне есть подруга, собака стармеха, чёрная как смоль такса Жучка, ему понадобилось выходить из лаборатории самостоятельно, и он освоил искусство открывания двери. Встав на задние лапы, Садык опирался передними на ручку, и когда судно валилось на противоположный борт, под его тяжестью дверь открывалась. Садык выходил. Судно кренилось на другой борт, и дверь автоматически закрывалась.

Поначалу мы никак не могли сообразить, как же он умудряется выходить из лаборатории, да ещё и дверь за собой закрывать, обвиняя друг друга, что выпустили его без присмотра. Так и за борт недолго сыграть. Садык почему-то таил этот секрет или стеснялся, может быть боялся прослыть слишком умным… В случае необходимости прогуляться он просто стоял перед дверью, задумчиво повиливая хвостом, и смотрел на кого-нибудь, пока его не выпускали.

Как-то я сделал вид, что сплю, склонившись над столом, и Садык, виновато оглянувшись, продемонстрировал своё умение.

Точно так же, определяя по запаху кто ему нужен, он появлялся в гостях в чьей-нибудь каюте, когда там никого не было, и дожидался хозяев. Выйти обратно он не мог, так как двери кают открывались вовнутрь помещений.

Забавно было наблюдать, как Садык пытался уснуть в шторм. Лежать на боку не было никакой возможности, при каждой смене курса или ударе хорошей волны он перекатывался по палубе, как пузырь с водой, в каком бы углу не улёгся. Изрядно помучившись выбирая подходящую позу, совершенно обалдев от бессонницы и нигде не найдя спокойного места, Садык наконец обрёл самое устойчивое положение, распластавшись живым ковром, при этом он утыкался носом в круглую ножку стола, а хвостом в угол. Все четыре лапы его были разбросаны в разные стороны. Так и перебивался, пока мы не входили в более тихие воды или не убивался шторм.

Мой товарищ Виктор Разумовский, заметив, что Садык почему-то ест без аппетита и болезненно взвизгивает, раскрыл тому пасть, чему Садык не препятствовал и пинцетом поудалял молочные зубы. Пес молча перенёс операцию и сам подходил, когда возникала необходимость её повторить.

Но, как и на всяком другом судне, у любой судовой собаки — а я их перевидал немало — есть не только друзья, но и враги. У нашего Садыка таким врагом оказался старпом. Уж не знаю, чем ему досадил безобидный псина, возможно, в наше отсутствие не впустил его, в общем-то хозяина судна, в лабораторию? А может быть, и я склоняюсь к этой версии, Садык, не умея ничего сказать, своим звериным чутьём улавливал неощутимые нами флюиды, или, по-научному говоря феромоны неприязни, которые не могли не выделяться почти у каждого члена экипажа при общении с этим человеком.

Оставлю за скобками рассказ о том, чем был неприятен старпом, дело не в этом, а в том, как тонко пёс уловил эти отношения и стоял на нашей стороне.

Зайдя для отдыха, пополнения запасов воды и скоропортящихся продуктов на остров Маврикий, мы возвращались к месту работы. Пользуясь передыхом и теплом, начальство устроило не самое любимое общественное действо — судовое собрание на траловой палубе. Едва народ поуспокоился, вольно расположившись на стульях, скамейках, а кто и на до желтизны выдраенных сосновых досках палубы, по долгу службы открывавший мероприятие старпом взошёл на импровизированную трибуну… Вдруг Садык, до того мирно дремавший рядом с Виктором, вырвался из объятий, уселся перед оратором и, едва тот начинал говорить, громким лаем заглушал его слова.

Надо ли рассказывать, каким одобрительным смехом встретила такое приветствие команда? Виктор оттащил рычащего и вырывающегося пса от старпома. Когда старпома сменили другие ораторы, пёс сразу же успокоился. Как Садык узнавал, кого следует облаять, а кого нет? Может быть, по тону наших голосов?

С Садыком связано много разных историй любопытных и поучительных. Расскажу две, смешную и трагическую.

Как доказано опытами, поставленными самой жизнью, дети-маугли, воспитанные животными, никогда не становятся полноценными людьми. Утрачены самые важные для развития человеческих навыков ранние годы. Но, наверное, справедливо и обратное: животные, воспитанные в человеческой среде, становятся ухудшенной нашей копией, перенимая не только привычки, но даже болезни….

Как я уже говорил, месяца через три-четыре, когда Садык достиг весьма внушительных размеров, причём рост ног и ушей значительно опережал рост туловища, он познакомился со стармеховской Жучкой. Вернее, она сама познакомилась с ним. Старая морячка Жучка, совершавшая вместе со своим хозяином не первый рейс на разных судах и почти не знавшая земли, абсолютно свободно носилась по всем судовым помещениям, преодолевая вслед за ним и довольно крутые трапы в машинном отделении. Не смогла она освоить только отвесные скоб- и штормтрапы. Садыку же оказались не под силу даже самые обычные трапы под сорок пять градусов. Взлетев чёрным мячиком наверх, коротконогая Жучка напрасно приглашала последовать своему примеру Садыка. Ему только и хватало умения поставить дрожащие и расползающиеся в стороны передние лапы на очередную ступеньку, задние напрасно скребли металлическую палубу, разъезжались, и он беспомощно валился на бок при первом же качке судна.

Не надоумила и помощь Виктора, терпеливо поочерёдно переставлявшему ноги Садыка со ступеньки на ступеньку навстречу призывно повизгивающей Жучке. Садык в ответ лишь умоляющим взвывом просил оставить его в покое, в ужасе поглядывая вниз, и умолкал, лишь почувствовав под ногами устойчивую горизонтальную твердь палубы. Приходилось на руках выносить его утяжеляющееся с каждым днём тело на верхнюю палубу. Он перебегал с борта на борт, облаивал айсберги, альбатросов, олуш, буревестников и прочих пернатых, эскадрильями сопровождавших нас в ожидании дармовой поживы — рыб, вываливающихся в воду при подъёме очередного трала.

Время шло, и к пятому месяцу, как-то незаметно, глядя на нас и Жучку, Садык освоил искусство преодоления трапов. Сначала прижимаясь к ступеням всем животом, а затем и в скачках, ничем не уступая Жучке, которая как раз вошла в охоту — у неё началась течка.

О, как она желала поиграть с Садыком в извечные собачьи игры, соответствующие этому периоду! Но тот хоть и был больше Жучки раза в четыре, всё ещё оставался щенком, не понимая, чего она хочет, приглашающие телодвижения и обнюхивания причинных мест принимая за обычный призыв поноситься по палубе.

Предполагая своим дамским умишком, что жених слишком длинноног, и желая предоставить ему максимум удобств, Жучка забиралась на какое-нибудь возвышение, чаще всего это были ступеньки трапа, поворачивалась к Садыку нужным местом, но тот и ухом не вёл. Так и перемаялась бедолага Жучка, обойдённая мужским вниманием...

В одной морской песне поётся: «… как всё плохое, кончится и рейс». И вот он кончался. Отпахав семь месяцев в антарктических морях, мы возвращались домой через тропики и снова в холод северного полушария, пока ещё относительный; ну, какие морозы в декабре в Эгейском море!

До Керчи оставалось несколько дней. Мы прошли Дарданеллы, малюсенькое Мраморное море и под вечер входили в Босфор. Свободный от вахт народ высыпал на верхнюю палубу, многие поднялись на спардек, чтобы с самой верхней точки без помех обозревать красоты Стамбула-Константинополя и его знаменитых мостов, безопорно соединивших берега пролива.

Мы проходили столь близко от берега, что отчётливо слышалась турецкая речь, музыка. Ветерок доносил пьянящие запахи кофеен — жареного мяса, рыбы… Многие из нас всё это видели и не однажды, и потому предчувствие встречи со своим берегом, домом наиболее остро охватывало здесь, на стыке Европы и Азии. Там впереди родное Чёрное море, хоть по-зимнему суровое и неприветливое, но наконец-то наше русское море и чуть левей, за горизонтом — Крым.

… На нас надвигается повисшее в воздухе рукотворное чудо — мост через Босфор, творение, созданное по проекту одного из сыновей Керенского. Непрерывный поток машин, бесшумно проносящихся в обоих направлениях и издалека — невесомая, паутинистая ажурность сооружения, изящно прочертившая предвечернее небо. Всё это на глазах с каждым мгновением неумолимо приближается ощутимо-гнетущей тысячетонной массой металла, бетона, труб, стальных вант-канатов… Даже человеку становится как-то не по себе под нависающей серой массой. Что уж говорить о бессловесном животном — собаке, никогда не видевшей над головой ничего, кроме неба…

Садык сначала, как и Жучка, с любопытством внюхивался в незнакомые запахи, взирая на окрестности, на полускрытый мглой мост, но по мере сближения с ним вдруг забеспокоился, заметался от одного борта к другому, ища укрытие, паника охватила всё его существо. Эх, догадаться бы да замотать ему морду, глаза хоть курткой. На спардеке, вокруг прожекторов и дальномеров, только деревянные реечные решётки-подмостки — рыбины, высотой в десяток сантиметров.

Чем ближе мост, тем сильнее ужас охватывал Садыка. Спрятаться от неукротимо надвигавшегося всё увеличивавшегося в размерах монстра было некуда. Весь видимый мир заполняется чем-то ужасным и жутким, распростершим свои тяжелые крылья в обе стороны, от берега до берега…

Этот тоскливый, душераздирающий вой до сих пор стоит у меня в ушах, такая в нём была отчаянная безысходность. В последней тщетной надежде найти убежище Садык сунул нос под решётку пайол, закрыл глаза и затих.

Ну, слава Богу, нашёл место, успокоились мы, продолжая разглядывать городские пейзажи, щёлкать фотоаппаратами, снимая и Жучку, разделявшую наш восторг. Мост миновали. Насладились красотами, пришла пора возвращаться по каютам.

Проход под Стамбульским мостом занимает едва ли полминуты. Я подошёл к Садыку, подозрительно долго молча и неподвижно лежавшем на одном месте и позвал его. Он не откликнулся и даже хвостом не шевельнул.

— Вставай, дурашка, всё кончилось, — Садык молчал. Я погладил его и не почувствовал ответной дрожи отзывчивого на ласку тела. — Ну, ты парень даёшь, вылезай, не бойся.

И тут только до меня дошло, что Садык умер, не выдержало сердце. Оказывается, и у собак бывают инфаркты.

Утром, когда судно было в центре Чёрного моря, по морскому обычаю мы спустили тело Садыка за борт. В море прожил он свою короткую жизнь, оно же его и приняло, навсегда успокоив в своих глубинах.

 

Коротко гуднув корабельным тифоном, мы продолжили свой путь. Назавтра начиналась другая, береговая жизнь, в суете которой почти забылся Садык и всё, что было связано с ним. Только иногда, перебирая снимки, сделанные в экспедициях, я натыкаюсь на фото его лопоухой мордахи и вспоминаю историю, рассказанную вам.

ГЛАВА 10

ЖУРАВЛИ НАД БОСФОРОМ

Таинственный круг — За бортом по своей воле — Скучно было — В отчётах об этом не пишут — Магнитные люди — Что это было? — Китайцы в Геническе — Розыгрыш — Рикшей по Мадагаскару — В клюзе — Мы пели одни песни — Кто мой отец — Лесбиян Федя Е…чеков — Бабья месть — Расскажи о Шурале — Тугость — Чёрная жемчужина — Нога белого человека — Хан, или русские не сдаются — Легенда о Додике. Через двадцать лет. И ещё несколько лет спустя — Не всё то золото… — Так и не разгаданная тайна — Послесловие. Полёт мечты

 

ТАИНСТВЕННЫЙ КРУГ

 

Необходимое предисловие

Год 2011-ый, июль, тринадцатое число, Киев, дача. Случайно включил телевизор на российский канал. Идёт передача «Вести». Разговор о разных неопознанных явлениях-чудесах на морях. Смотрю с момента ловли, обстрелов и прочих ухищрений натовской мысли с целью поймать мифическую советскую подводную лодку в норвежских фьордах.

Обсуждение плавно перетекает на борьбу с такими же неопознанными объектами — «квакерами», издевательски квакающими в глубинах. На экране адмиралы и другие высокие гости. И вдруг — я чуть не подпрыгнул — закадровый рассказ и компьютерный рисунок на экране всего того, что я хорошо знал, так как сам был свидетелем и о чём тогда было говорено-переговорено. Всё было так, как в телевизионной передаче, и не так. Как оно обычно и бывает, когда повествует не очевидец. Речь шла о загадочных светящихся кольцах на поверхности океана.

Точка на телевизионной карте, обозначающая место события, указана произвольно в международных водах, глубины там километровые. Событие же, о котором я вам поведаю, происходило почти вблизи берега (по океанским масштабам, конечно) ну, что там сотня миль!

Та годовая советская экспедиция по оказанию помощи Пакистану в исследовании запасов биологических ресурсов, участником которой был и я, работала в двенадцатимильной зоне территориальных вод. Мы проходили над подводным каньоном реки Инд с гигантским конусом выноса мутьевых потоков, простирающимся едва ли не на пару тысяч километров в Аравийское море. Далее слишком чёткий компьютерный рисунок указывает точку вращения «колеса» — ось его на поверхности океана! Но в том-то и дело, что центр вращения находился на глубине, и лучи более-менее отчётливо просматривались только у самого начала, в месте соединения с «осью», а чем ближе к поверхности, тем сильнее их края размывались.

Поставьте велосипед на руль-седло и крутаните колёса педалями, спицы будут видеться размытыми. То же наблюдали и члены экипажа НИС «В. Воробьёв».

Приведённый выше абзац я написал потому, что статья «Свечение и цветение моря», в том числе и об этом случае, была опубликована в «Российской охотничьей газете» задолго до телепередачи. Насколько мне известно, из очевидцев об этом больше никто не писал.

А теперь обо всём по порядку и с начала.

 

Как-то само собой получилось, что желая скрасить последние, самые тягостные дни экспедиции, ещё задолго до входа в Аденский залив, вечерами стали собираться у кэпа почаёвничать — у него каюта просторнее. Сидели вольно, попивали кофе, чай, а то и чего покрепче для вдохновения, делились житейскими историями, бывальщиной — кому что запомнилось, что поразило за время плаваний. У каждого за плечами — ого! — сколько рейсов накопилось, у некоторых за третий десяток перевалило! А это годы и годы работы в море.

Кое-что из этого, как думается самое интересное, я по возвращению в свою каюту конспективно записывал ключевыми словами. Сейчас, конечно, кусаю локти: подробней, подробней надо было бы! Ну, да несделанного не вернуть.

По легкомыслию (а-а, думаю, запомню!) я даже не всегда указывал, чей рассказ. О чём сожалею и потому предлагаю вам без указания авторства, а просто в порядке некой очерёдности. Ну, а собственные рассказы так и идут под моим именем.

Для затравки по праву начальника экспедиции и чтобы настроить на иронический лад, я прочёл собственные вирши:

 

Осталось … надцать раз побриться,

Да столько ж в душ сходить помыться.

Шестнадцать раз уснуть — проснуться.

Шестнадцать выкушать борщей.

Шестнадцать кружек выпить чая.

Осталось нам шестнадцать дней,

И впереди лишь пять морей.

И жизнь короткая такая…

 

Цифры здесь больше для рифмы и размера стиха. Хотя морей точно семь: Аравийское-Красное-Средиземное-Эгейское-Мраморное-Чёрное-Азовское.

Посмеялись и продолжили:

— Чур, я забиваю о женщинах! — заявил боцман Федорчук. — А то как же без них, любимых?

Мы встрепенулись, зная о его любвеобильности, а уж истории, приключавшиеся с ним на этой стезе, до сих пор кочуют по палубам, обрастая подробностями… 

— Не возбраняется, — утвердил повестку встреч кэп, — но чтоб всё было связано с ним, — кивнул он в сторону открытого иллюминатора, — с морем или хоть с его окрестностями…

Любопытно. Стоит кому-нибудь начать, как у другого сразу же ассоциативно вспоминается своя схожая памятная история, а то и совершенно из другой оперы. Может быть, в ней что-то и приукрашено, а, может быть, и нет. За долгие вечера каждому удаётся травануть то, что при других условиях даже на ум не придёт.

Первый, как говорят на море, случа́й рассказал гидролог Эдик Петренко, сразу подняв планку повествования на приличную высоту. Он глотнул кофеёк, посмотрел на окружающих, наткнулся взглядом на меня:

— Да ты ж был в той экспедиции, только на «Науке», а я на «Воробьёве», помнишь?

— В пакистанской?

— Ну да!

— Вы все, конечно, видели, как светится море, — с места в карьер начал Эдик. — Свечение рыб, беспозвоночных и других животных можно если и не объяснить и понять, то хотя бы увидеть того, кто светит. Но ведь есть свечение, происхождение которого до сих пор не познано. Судьбе было угодно продемонстрировать такое явление, или, если хотите, феномен и нам.

Мы пересекали подводный каньон Инда, глубина которого в этом месте около пятисот метров и направлялись к югу, к границе территориальных вод Пакистана с Индией. Время близилось к полуночи. В этот день кончили очередной гидрологический разрез, все подустали и завалились по койкам чуть ли не после ужина, потому что с утра надо было приступать к следующему. Как вдруг вахтенный штурман увидел нечто такое, что подняло на ноги весь экипаж, и первая мысль была: не в местный ли Пакистано-Индийский треугольник вляпались мы со всего хода? Здесь та ещё геометрия с тригонометрией встречается, а уж фигур разных не счесть…

Как сейчас помню, в сплошной темноте на поверхности океана отчётливо виднелся медленно вращавшийся прерывисто светящийся круг диаметром метров двести, а может и больше. Ориентиров же никаких, да и тьма египетская, сравнить не с чем. Впечатление было такое, словно на глубине, равной или немного меньшей поперечника круга, в одной точке установили несколько прожекторов. Свет их то меркнул, то усиливался у поверхности, казалось, что в зависимости от скорости вращения лучи изгибались, преодолевая сопротивление воды, пульсировали. Наш «Воробьёв», гася инерцию, постепенно приблизился к просвечивающему сквозь толщу воды кругу и пересёк его. То, что издали казалось сплошным обручем, вблизи выглядело светлой полосой, составленной из отдельных слабо мерцающих точек и пятнышек, по мере удаления от судна сливавшихся в сплошную ленту. Но почему так резко обозначена граница между светлой и тёмной зоной? Что за прожектора подсвечивают снизу? Какая неведомая сила вращает их? И если это действительно точечный источник, то неужели на таком небольшом расстоянии и незначительной скорости вращения свет может изгибаться? А может это только нам кажется, что расстояние до источника света невелико? Но всё равно, не может же этот источник быть глубже дна!?

В общем, стоим обалделые и калякаем на эту тему, каждый свою версию выдаёт. Один всё валит на инопланетян, мол, понастроили баз, где им надо, и работают по своей программе, нас изучают. Другой резонно возражает: что ж они с нами на связь не выходят? С их-то интеллектом так ли уж сложно сообразить, что и мы вроде кой-каким умишком наделены? Третий оказался скептиком: нужны мы им сильно, будто сами обращаем внимание на всяких птичек-насекомых; у них ведь тоже свой мир, понимаем ли мы их? Инопланетяне по отношению к нам, как мы к муравьям или курам: поди поговори с ними!

Подкинул свою идею и я: мы для них просто заповедник недоразвитых, наблюдают за естественной эволюцией землян. Возможно, именно они когда-то и занесли семя жизни на нашу планету. Идёт опыт, вмешиваться в который ради чистоты эксперимента никому не разрешается, там у них в других мирах с этим строго. И кто знает, на каких и скольких планетах поставлен такой же эксперимент? Тоже, видимо, мониторинг ведут, отчёты пишут. Где-то ещё первобытный бульон с амёбами булькает, в другом месте троглодиты друг друга кушают, там пирамиды сооружают, а мы вот уже по ближнему космосу шаримся. Им же интересно, что из нас выйдет, какой фортель выкинем, прежде Землю угробим, а потом себя или наоборот?

— Тем временем, — продолжал Эдуард, — взяли для анализа пробы фито- и зоопланктона, посмотрели — ничего необычного, то же, что и днём на гидробиологических станциях. Пока судили-рядили, интенсивность свечения снизилась, постепенно померкли, истаяли в глубине лучи прожектора, скорость их вращения уменьшилась, и скоро самый обычный океан окружал нас. Мы продолжили свой путь.

Почти любое явление в океане, как и во всей природе, поначалу интересно для исследователей само по себе и лишь потом начинает изучаться с прикладной точки зрения — а к чему бы его приспособить, какую информацию об окружающем мире можно из него извлечь?

От Аристотеля и Плиния дошли до нас первые письменные свидетельства о свечении моря, и наблюдатели, не найдя другого подходящего объяснения, склонны были считать, что боги создали его с единственной целью — тешить наше воображение и чувства, вроде нынешнего кино или ТВ. И хотя сегодня мы так не считаем, Богу (он теперь на всех один) и без нас есть, чем заняться. Благодаря появлению специальных приборов — батифотометров — мы довольно далеко по сравнению с антиками продвинулись в изучении физических сторон явления. Однако в изучении биологического смысла его пока что стоим в одном ряду с великими греком и римлянином. Впрочем, это не мешает нам разрабатывать методы ночного слежения за скоплениями рыб с самолётов при помощи телекамеры, основанные на том, что плывущая стая рыб вызывает биолюминесценцию планктона. И недалеко то время, когда этот или подобный ему метод разведки рыбы будут задействованы и на спутниках Земли.

 

Обсуждая рассказ Петренко, мы разошлись по каютам.

Я записал его повествование, пока оно не изгладилось из памяти, а когда принялся за эту книгу, порылся в архивах старых экспедиционных журналов и нашёл зарисовку увиденного в ту ночь. Немудрёный карандашный рисунок; на первый взгляд что-то вроде колеса со спицами, изогнутыми возле обода, и краткое описание. Кто захочет (если не съели мыши или не вмешались перестроечные пертурбации), может и сейчас найти в Керчи, в архивах ЮГНИРО рейсовый журнал СРТР «Владимир Воробьёв» за 1969 год и ознакомиться с этой записью. Есть там и координаты, и точные глубины.

Некоторый свет на описанное явление может пролить также и то, что незадолго до этого события всем советским судам, работавшим в данном районе, предписывалось усилить наблюдение за поверхностью океана. Связывалось это с тем, что на Байконуре должен был совершить посадку наш космический аппарат с космонавтами, и в случае непредвиденных обстоятельств он мог не приземлиться, а приводниться, и где-то рядом. Не сбросили ли с самолёта или судна светящийся буй для ориентации?

А, может быть, информацию перехватили «зелёненькие» и тоже усилили наблюдение»?

Оповестить о космонавтах должны были дополнительно, но, видимо, всё прошло в штатном режиме, дополнительного оповещения не последовало.

… А в ту ночь мне не спалось. Пригрезилась давняя световая станция: кит, рыбы, крабы, кальмары, свечение планктона… Может, всё это было подарено мне теми двумя существами, которых я отпустил в то утро? Ведь добро, истинное добро, совершенное по внутренним убеждениям, я верю в это, оплачивается добром, не за обещание заплатить исполнением желаний, а просто так. Сделал и забыл. А помнит об этом тот, кому оно сделано и, может быть, не тебе — другому отплатит тем же, а тот следующему. И так цепь добра будет виться по миру неизбывным кольцом.

 

ЗА БОРТОМ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ

Молодой матрос траловой команды Володя Миловидов, делавший свой первый рейс в Индийский океан на научно-поисковом траулере, влюбился. Обычное дело, с кем не бывает? А в море, если есть в кого, сам Бог велел. Отучился, отслужил в армии — впереди жизнь, и гормон играет во всю силу, в чуть за двадцать лет…

Предметом его воздыханий стала судовая кокша Надя, вчерашняя выпускница Симферопольского пищевого техникума. Мужики, увидев такую на берегу, когда выбор неограничен, с сожалением сочувствующе говорят — страшненькая. А красавицы таких обычно в подруги выбирают для оправы, чтобы ярче сверкать на их фоне.

Но это на берегу, а в море всего через месяц плавания даже такие переходят в другой разряд. Их уже считают как «ничего»! И чем дольше рейс, тем больше шансов у любой дурнушки перейти если и не в красавицы, то в симпатичные — точно. А то и вопреки природе, обрекающей их вроде бы на одиночество, инстинктивно выбрав правильную тактику женского поведения, устроить судьбу. Во всяком случае, немало на белом свете детишек зачато на борту судов старым проверенным способом. Перефразируя известное присловье, в море говорят: некрасивых женщин не бывает, бывают короткие рейсы.

Ну, да Бог с ней, с красотой, не о том речь. Готовила Надя вполне прилично, с этой стороны замечаний команда к ней не имела. Но… была она уж очень, как бы помягче сказать, бестолковая, или вот поточней и не обидней — несообразительная, что ли? Могла уйти с камбуза поболтать с матросами и оставить кран с ПРЕСНОЙ (!) водой открытым…

Боцмана чуть удар не хватил, когда он увидел, как драгоценная, валютой оплаченная вода хлещет через сток посудомоечной раковины напрямую за борт. На его крик — а вы догадываетесь, как и что могут не кричать даже, а реветь боцмана́ в такой момент —  на самый мягкий из нормативной лексики вопрос, пропустив палубные слова, — … вода… за борт… да у тебя… вазелин… в голове… есть? — Наденька непонимающе вытаращила глаза и бесхитростно ответила: «Так она ж с крана течёт!»

Почему боцман раскрыл рот и стал хапать им воздух, словно рыба, выброшенная на песок, Наденька совершенно не поняла. Он схватился за голову и в этот момент его прорвало. Боцману хотелось сказать сразу и всё, и такие слова в русском языке есть. Он их и вывалил, выразив свои мысли очень доходчиво, но главное — тон, каким они произносились, потому что осуществить на практике ничего этого боцман не мог при всём желании… Под руку и язык попали все Надины родственники, причём маму он вспоминал почему-то чаще других, об этом можно было догадаться только по отдельным слогам, потому как слова, опережая друг друга, застревали в глотке. От бессилия он дико зарычал, вцепившись зубами в вялившуюся на шкертике ставридку. Матросы покатились со смеху.

 

А пока команда готовилась к переходу экватора. Будущие жертвы — первопроходцы — трепещут перед обрядом крещения. «Дипломированные» мореходы, те, кто хоть раз пересекал экватор, дают снисходительные советы новобранцам, стращая их изо всех сил, в своей компании разрабатывают тактику обряда.

Докторша и камбузница, не однажды пересекавшие эту невидимую черту, участвовали в празднике в свите Нептуна в качестве русалок. Они советовали Наденьке надевать что похуже — да под нижнюю часть купальника натяни что-нибудь поплотней, выгвоздают везде так, что не отмоешься, только за борт выбросить.

— И здесь? — она указала — где, по её мнению, никак уж невозможно.

— Ну, ты и наивная, здесь как раз в первую очередь, — усмехнулась камбузница.

— А зачем выгвоздают? Как?

— Праздник такой старинный, морской обычай.

— Ты что, не баба? Руками и выгвоздают… а ты чем бы хотела…  — вмешалась докторша.

Но где вы видели женщину, которая по доброй воле могла бы одеться хуже? Надя, конечно, ничего не поняла, вернее, поняла по-своему, раз праздник — одеться надо нарядней.

Не первой молодости русалки подновляют кисейные платьица с таким расчётом, чтоб все их прелести были прикрыты, но обозначались чётко. Черти колбасят своё чертовское зелье и для внутреннего употребления и для крещения, дабы не отмылись новоявленные подданные Нептуна с месяц.

Капитан мундир парадный сушит от плесени, начищает галуны-эполеты-шевроны... Боцман нептуновские атрибуты из трюма достаёт, подновляет. Поэты стихи сочиняют, самодеятельные художники-дизайнеры трафареты для себя и других вырезают с текстами смешными и заковыристыми. Бывшему и будущему труженику топора и колоды — раздельщику туш необъятной толщины матросу — через всю спину: «брат Кощея». Надпись смылась, а прозвище осталось.

И вот после обеда вахтенный штурман с ленцой вещает по спикеру: «Желающие могут полюбоваться вехами, обозначающими экватор. Как раз с правого борта, — забормотал он околесицу, — проходим». И сам с правого, а рулевой с левого крыла мостика стали смотреть, много ли выйдет любознательных простофиль разглядывать несуществующие вехи. К их изумлению таковые нашлись…

И началось. Появляется козлобородый Звездочёт с двухметровым циркулем, свёртком карт и подзорной трубой. Елозит по палубе инструментом, измеряет, сверяется с картами, прикладывает к прищуренному глазу самодельный секстант, смотрит на небо, на море: «Да, точно экватор, вон как раз за той волной…»

Самые наивные на цыпочки приподнимаются, так им хочется увидеть Экватор…

Судно ложится в дрейф. Не пропускает Нептун в южное полушарие, так как в экипаже есть люди, не прошедшие крещение и неизвестные владыке, мало ли чего можно ждать от такого народа... Как он себя поведёт в случае чего — некрещёный?! Капитан при полном параде докладывает Нептуну, что за судно, кто владелец, кому надлежит пройти обряд и, задабривая владыку, подносит ему и свите вина. Среди чертей, уже успевших употребить, небольшая потешная свалка за право первому откупорить и вкусить из бутылки капитанского откупного. Забугорное виски укладывается на судовое сухое белое…

У одного из бортов устроено чистилище — несколько автомобильных скатов, бывших перед тем кранцами, образовали тоннель, увешанный изнутри ветошью и размочаленным сизалевым и пропиленовым вервием. Сюда, после общения с Нептуном, для того чтобы полностью оморячиться и быть готовым ко всем передрягам суровой морской жизни, поступает каждый, кто собирается связать свою жизнь с морем.

Уж если прошёл безропотно Нептуново чистилище, все остальные морские прелести: шторма и ураганы, пекло тропиков и холод Антарктиды, обледенение, непроглядные туманы, айсберги, работа по полусуток, а в аврал так и больше, недосыпание и изматывающее нервы тягомотное безделие, когда повисают паруса в безветрие, ну и конечно долгие месяцы вынужденного воздержания без противоположного пола (чем только не испытывает море человека, решившего связать с ним свою жизнь!) станут семечками по сравнению с предстоящим действом.

Мореплавателей прошлых времён угнетало ещё и полное незнание того, куда они плывут. А вдруг там в самом деле кончается Земля, и все они ухнут в тартарары, в геенну огненную, прямо в объятия дьявола?

Возле чистилища ёмкость со смесью отработки машинного масла, соляры и сажи, а рядом устряпанные тем же составом изгаляющиеся над первопроходцами «черти». По выходу из него — купель. Брезентовая ванна два на два с забортной водой…

Переход экватора — праздник, по разрешаемости совершаемых действий почти равный языческой ночи на Ивана Купалу. В его необходимости — вот задача, работа для психологов — есть всё-таки что-то необходимое человеческой натуре. Что — разгрузка, снятие напряжения, выплеск отрицательных эмоций, переадресовка реакций? Защищайте диссертации, господа!

Введённый на самолётах, он стал скучной, ничего не значащей раздачей красивых напечатанных в типографии бланков с указанием координат пересечения и фамилией перелетевшего из одного полушария в другое...

Бесплатный совет для некрещёных: не сопротивляйтесь, покоритесь судьбе, отдайтесь веселью и дружеским объятьям вымазанных с головы до ног чертей.

Наденька не вняла-таки наставлениям товарок. Приоделась в лучший купальничек, в пену кружевов. Пока ещё чистая, проходя процедуру допроса у Нептуна, она честно отвечает на его вопросы: кто такая и откуда, любит ли море, замужем? И с испугом озирается на лютующих бесов, может её как-нибудь пронесёт? Мелькает мысль пойти переодеться…

Но представители преисподней — черти из свиты Его Морского Величества Нептуна, — как и положено радостно приплясывают, улюлюкая и завывая на чертячьем языке, разглядывают выряженную как на пляжный бал Наденьку, оценивают её полускрытые параметры.

Что лифчик, что трусы были по высшему разряду. А макияж! А причёска! Знать бы Наденьке, что через несколько минут, побывав в лапах целой шайки дьявольского отродья, от её красоты не останется и следа. Едва она отошла от Нептуна, как её вежливо, но крепко подцепили под руки два чёрта. Остальные помогали, усердно подпихивая сзади, представили брадобрею, — брей!

Тот, нимало не смущаясь, начал бултыхать здоровенной кистью из сизаля в смеси жидкого мыла, шампуня и краски, а потом елозить ею по лицу и голове Нади и, направляя полуметровую бутафорскую опасную бритву, упрекать чертей заплетающимся языком:

— К-кого вы прив-волокли, дур-ралеи, баб жи… же не бреют?

Черти деланно удивляются: «А разве это баба!? Н-надо уб-б-бедиться!»

Бравурная музыка из спикера, гудение дудок, барабан из пожарного ведра оглушили Надю. Она была ошеломлена перехлестнувшей край вседозволенностью. Было в этой оргии что-то от безудержных языческих страстей наших предков.

Матросы, выступавшие в роли чертей, отводя душу, потешались над её беспомощностью. Тут же она ощутила чьи-то беспардонные лапы на своей груди, повернулась к охальнику, запустившему руки под бюстгальтер, но две другие, принадлежавшие ухмыляющейся рогатой роже — угадай кто? — уже щекотали пониже.

— Точно баба, ни сзади, ни спереди, — прощупав мазутными лапами наденькины выпуклости и получив доказательства, весело ржали нечистики, — хвоста нет...

Брадобрей остался без работы.

Дружески обняв Надю, черти подхватили её на крепкие руки и, шатаясь, понесли к сооружению из кранцев, по пути изучая податливые девичьи нежности. Ища не спасения, а хотя бы сочувствия, Надя встрепыхнулась, но не терявшие бдительности рогатые пригнули её к входу в чистилище, предлагая вползти внутрь.

А как не полезть, когда чёрные отпечатки чертячьих пятерней уже отметили все прелести на её теле, ныряли за резинку трусов и чашечки лифчика. Отбиваться не было смысла. Ну что ж, если этой вакханалии не избежать, надо отдаться ей, лишь бы избавиться от наглых рук. И под вопли жаждавших зрелища зрителей, Надя нырнула в тоннель. Сидя верхом на скате, едва державшийся на ногах досужий чёрт из одной кружки прихлёбывал вино, из другой щедро поливал отработкой извивавшуюся внутри Надю…

Но надо отдать ей должное. Выбравшись наружу и встав на ноги, Наденька огляделась (она вошла во вкус и — гулять так гулять — выбрала относительно чистого звездочёта) и к восторгу толпы, обняла его левой рукой, прижавшись всем телом, и смачно поцеловала в губы. След от другой её ладони чётко отпечатался на междуножии «астронома» —боцмана... Припомнила-таки дракону все его высказывания. По неудержимо-одобрительному хохоту, перешедшему в восторженный рёв, она поняла, что всё делает правильно.

Отомстила всё-таки боцманюге!

Тут же снова подцепили черти и бросили в купель, а едва она оттуда вынырнула, отплёвывая воду и отбрасывая разлохматившиеся и повисшие сосульками волосы, виночерпий поднёс чару, выпить которую она была обязана до дна…

В таком виде Наденька и отправилась под душ, устроенный тут же на палубе… Красивое бельё, как и предрекали подруги, полетело за борт.

Продолжала греметь какофоническая музыка, прерываемая магнитофонной записью «Марша Черномора». А в купели уже бултыхался следующий мореплаватель…

И я там был…

Вот ей-то, новоявленной морячке, и сам прошедший вместе с ней обряд крещения, как-то часа в четыре дня, вызвав на безлюдную в эту пору корму, и решил окончательно объясниться в любви Володя.

Это он рассказал Наде, что воду на судне хранят в специальных ёмкостях — танках. Запас её всего лишь на месяц и выливать за борт просто так ну никак нельзя. По наивному детскому «да-а-а…» Володя мог бы кое о чём догадаться, но он был влюблён по уши.

А разве каждый из нас, выбирая для себя «самую лучшую (его)», так-то уж и провидит всё наперёд? Иной (ая), ого сколько переберёт, пока остановится. Правда, иногда остановка связана с совершеннейшей прозой — перебирать нечем. В общем, не судите Володю строго, да не судимы будете.

Наденька же, на второй месяц рейса почувствовавшая вдруг, может быть впервые, свою женскую привлекательность и востребованность у целой группы молодых и здоровых матросов, к тому же холостых (в море все холостые), читавшуюся в их откровенных взглядах, не отдавала предпочтение никому. Ей нравилось нравиться!

Вильнуть бедром, наклониться в нужный момент, чуть сильнее открыть декольте — знает куда глаз матросский зыркнет, да и было на что смотреть, — стрельнуть в ответ «недогадывающимися» глазами — это да! Наденька упивалась внезапно открывшимися возможностями — такой выбор! Вечная женская игра.

Правда, капитан, разумеется знавший старое морское правило (если хочешь иметь на судне порядок, надо чтобы женщины на нём были пристроены), то ли сильно увлёкся шишбешем (так у нас называлась игра в нарды), то ли считал, что маловато пробыли в море и ещё не пришло время натянуть вожжи, оплошно упустил это обстоятельство. И, как видно из последовавших событий, зря...

Чем покорял Наденьку, в чём, и как уверял её Володя, добиваясь благосклонности, что отвечала она, а может быть, просто хихикала по своему обыкновению — никто не знает. Исчерпав все доводы и не добившись вразумительного ответа, движения навстречу, то ли в порыве отчаяния, то ли желая доказать свою неземную любовь, но неожиданно не только для Нади, но вероятно и для себя самого, Володя сиганул в океан, через низкий в этом месте судна фальшборт. Он ещё успел произнести «прощай, живи теперь без меня!» и скрылся из виду.

… С пятиметровой высоты Володя погрузился довольно глубоко во вспученную винтом воду. Его крутануло водоворотом голова-ноги и стремительно отнесло от судна по кильватерной струе. Ещё в прыжке он осознал ужас случившегося, но вместо того, чтобы вдохнуть побольше воздуха, наоборот, заорал так, что когда вынырнул, ему было уже не до Наденьки. Делая живительный вдох, он хапанул вместе с воздухом воды, закашлялся, захрипел, отплёвываясь, и когда прочистил лёгкие, собрался повторить крик и крикнул, до быстро удалявшегося судна было уже никак не меньше двух кабельтовых, то есть около двухсот метров...

Володя, оказавшийся вдруг маленьким и беззащитным, сразу всем существом почувствовал бесконечную свою ничтожность на безбрежном просторе.

— Ну и балбесина ты, Вовка! — сказал он сам себе. — Ну и дурак, какой же ты дурак!

Но это уже после того, как между ним и судном раскинулись сотни метров чистой голубой воды, даже не вспененной винтом…

И если с палубы океан обозревался миль на пять, то теперь горизонт вдруг приблизился до изгиба ближайшей покатой волны. Впопыхах, сгоряча, он рванул было вслед, вразмашку, кролем, но тут же осознал бесполезность попытки и остановился, тоскливо вглядываясь в ту сторону, куда удалялся траулер, на корме которого в последний раз вздулся ветерком цветастенький сарафанчик Наденьки... теперь она была не так притягательна.

Между тем Надя, оставшись внезапно одна, долго стояла на корме, уставившись в буруны. Раз или два ей показалось, будто что-то мелькнуло в пенистом следе сразу за кормой… Наивно полагая, что этот смешной, не очень речистый парень вынырнет наконец-то, взмахнёт пару раз своими ручищами, которые она постоянно сбрасывала с разных частей своего тела, догонит судно, вскарабкается на борт и рассмеётся, — что, испугалась?

Однако Володя не появлялся. Постояв ещё минут десять, недоумевая, почему он не возвращается, не зная, что делать в таких случаях, вернее, не помня, как на занятиях по технике безопасности им не раз говорили, что сразу же надо сбросить спасательный круг и доложить вахтенному штурману, Надя в растерянности побрела в свою каюту посоветоваться с посудомойкой. Но та спала, и Надя не решилась её будить. Посидев, она подумала, что о Володином купании за бортом следует всё-таки сказать капитану.

Как и всё что делала, Надя медленно, придерживаясь за переборки, побрела в салон, сомневаясь, надо ли тревожить капитана по такому поводу. Может, этот охальник Володя уже догнал судно, выкручивает на палубе шорты и рубаху, посмеиваясь над ней с матросами, и будет потом корить её почём зря... Чтобы удостовериться в этом, она развернулась и пошла на траловую палубу, на бак, заглянув попутно в каюту Володи, но того по-прежнему нигде не было. Поколебавшись, Надя опять потащилась в салон, где капитан со стармехом играли в нарды. Набравшись духу, она пролепетала:

— Юрий Павлович!

Капитан, увлечённый игрой, отмахнулся: «Чего тебе? Подожди...»

Робость одолевала её, и Надя, переминаясь с ноги на ногу, теребя подол сарафана, стала покорно ждать. Она бездумно следила за быстрой перестановкой фишек на расписной доске в совершенно непонятной и оттого неинтересной игре. Хотя смутная тревога всё сильней нарастала в её головке, стеснительная Надя не смела нарушить сказанное капитаном, и ждала.

… Володя — коренной житель Керчи, города, в котором плавать учатся едва ли не раньше, чем ходить. Подростком он на спор доплывал до затопленного в начале войны посреди пролива парохода «Черноморец». Ох, и крупные же там были мидии, а какие бычки ловились прямо в трюмах! Поэтому держаться в тёплой и весьма солёной океанической воде ему не составляло труда. Вот только долго ли придётся держаться? Прикинул: пока Надя дойдёт до рубки, сообщит вахтенному, пока судно развернётся, выполняя предписанный в таких случаях манёвр по тревоге «Человек за бортом». Ну, пятнадцать, двадцать минут... Да пока спустят рабочую шлюпку, подгребут к нему. Ну, с полчаса набежит. Ерунда, он дождётся. Конечно, ребята смеяться будут, — дурак, из-за бабы, — капитан раздолбает, но он подготовился и к этому, скажет, — случайно выпал, оступился. Живой же, о чём речь?!

Но после того как судно скрылось за горизонтом, он забеспокоился, и теперь уже настоящий страх сжал ему сердце. Он вдруг подумал, а не кинулась ли вслед за ним Надя? С неё станется. Об отсутствии Нади спохватятся только к шести часам, к ужину. Володя по привычке взглянул на часы, но те стояли, зафиксировав время его прыжка — 16.15. За оставшиеся до ужина почти два часа судно уйдёт миль на семнадцать-восемнадцать, да возвращение обратно столько же, да поиск...

Вспомнилось, как искали возле банки Сая-Де-Малья порвавшийся ярус, а ведь он был снабжён радиовехой и красным кухтылём-поплавком с метр в диаметре. Отыскать его голову в волнах будет трудней! Конечно, он продержится и два часа, и пять, вот только темнота наступает…

Вздохнув, Володя сбросил с ноги чудом оставшийся шлёпанец и тут обратил внимание, что весь оплетён какой-то бесконечной противно липкой, скользкой и вдобавок жгучей разноцветной паутиной. Длинные нити сизовато-синего цвета облепили его с ног до головы, они не мешали плыть, но стрекали как крапива, когда он срывал их с себя, отбрасывая в стороны. Как бы выбраться из этой пакости? Он опустил лицо в воду, и хотя сильно щипало глаза, попытался высмотреть прогал в паутине. Это ему удалось, он в несколько гребков освободился от клейких сетей португальского кораблика или сифонофоры физалии, обладающей самыми длинными, метров до шестидесяти, щупальцами, и отплыл от них, с омерзением смывая с лица клейкую слизь красавицы медузы.

Впервые Володя так ясно представил всю безграничную мощь океана.

Как ему ни не хотелось, но всё-таки вниз смотреть приходилось. Вот нанесло плотную стаю коричневых крабиков-плавунцов величиной со спичечный коробок. Вода враз окрасилась под их цвет, и потому Володя не сразу обнаружил двух гигантских мант, неторопливо плывших одна над другой на расстоянии пары метров.

Манты сопровождали — пасли своё стадо, а их торчащие впереди трубчатые выросты напоминали рога какого-то странного чудовища. За эту страхоту мант называют морскими дьяволами, хотя на самом деле это совершенно безобидные рыбы, питающиеся разной мелкотой. Шесть метров от конца одного крыла-плавника до другого — это не предел для них…

В первые мгновения у Володи создалось впечатление, что манты идут прямо на него, но это лишь показалось из-за громадных размеров рыбин. Он заметил, как движение их плавников, почти смыкающихся под брюхом во время гребка, синхронно ускорилось, похожие на жалюзи жаберные щели в учащённом ритме прогоняя воду то сжимались, то раскрывались. Они промчались мимо и, взорвав поверхность, увлекая за собой потоки воды, вылетели одна за другой в воздух, совершив неполное сальто через голову, и с оглушительным плеском шлёпнулись спинами о воду, подняв столб брызг.

— Вы что, чокнулись?! — заорал вне себя Володя, забыв, что имеет дело с безгласыми рыбами. Крабы, ввергнутые во внезапный водоворот, потеряли ориентировку, оглушенные падением едва ли не полуторатонных туш. Манты ещё пару раз прыгнули несколько в стороне, продемонстрировав ослепительно белое брюхо, и принялись не спеша поедать свой деликатес.

Поднятый мантами плеск не остался незамеченным в подводном мире. Внезапно Володя увидел почти под локтем полосатую как матрас рыбку сантиметров в пятнадцать, за ней плыло ещё несколько таких же матрасиков. И тут же, словно на проявляющемся фотоснимке, сперва почти неотличимая от воды, возникла снизу и, не обращая на него внимания, проплыла рядом голубая акула…

Среди любителей человечины она не в первом ряду, разве что голодная… Но кто знает, насытившись крабами, не захочет ли эта на десерт отведать его?

По солнцу, клонившемуся к поверхности океана, Володя понял, что уже близок вечер и если даже кинутся искать его сейчас, то в темноте вряд ли найдут, а до утра он, конечно, не продержится, да и зачем? Начала одолевать усталость, а с ней пришло и безразличие. По крайней мере, акулы хоть разорвут быстро, равнодушно подумал он...

Чудилось ли ему или так и было? Снизу, на спине и в штанинах, да и на пояснице время от времени чувствовалось какое-то неясное шевеление, словно кто-то ласково и нежно дотрагивался до него чем-то прохладным, но когда он сам пытался дотронуться вялой рукой, это нечто ловко ускользало, и он оставил попытки. Перевернулся на спину и стал смотреть в небо. «Ну вот и конец, а ещё и не жил, эх…» — безучастно думал он, вяло кляня себя за то, что сделал…

Наденька наконец уловила на себе отсутствующий взгляд капитана и, заикаясь и краснея от стыдливости, не оставляя в покое подол сарафана, выдавила: «Там, — махнула рукой в сторону иллюминатора, — там Володя купается».

Капитан, всё ещё поглощённый расчётами ходов, кинул кости и переспросил:

— Какой Володя? Где?

— Миловидов. Вон там, где винты крутятся...

Наверное в такие минуты у капитанов седеют виски, а в кровеносных сосудах и нервах происходят те изменения, что ведут к преждевременным инфарктам и инсультам.

Ещё не веря услышанному, но уже привставая со скамьи, возвращаясь из игры в реальный мир, капитан всё же уточнил:

— Давно он там... купается?

— Та може час, а то и больше.

— Что ж ты молча-ала?!

Совершенно непроизносимая и непереводимая, но очень понятная капитанская тирада.

— Так вы ж играли, а я думала, что он догонит...

— Догонит?! — сверкнув глазами, зацепив доску с фишками, капитан бросился к переговорной трубе, дунул в неё, подавая сигнал штурману выйти на связь, и, не дожидаясь ответа, рявкнул: «Человек за бортом!»

… Как медленно садится солнце в обычный день и как быстро, когда надо, чтобы оно подольше задержалось, продляя светлое время суток! Это у нас в средних широтах долго тянутся сумерки, а если посевернее, где белые ночи, так и вообще не заканчиваются, переходя в рассвет. Иное дело в тропиках. Темнеет стремительно, ночь буквально падает.

Взревел тифон, оповещая экипаж о тревоге, тут же её продублировали по громкой связи. Боцманская команда, переспрашивая друг друга — что случилось? — бросилась готовить шлюпку, заскрипели тали шлюпбалки. И пока судно совершало предписанный по этой тревоге поворот, ложась на обратный курс, все уже знали — пропал Володя Миловидов.

Поиски во всех судовых закоулках результата не дали — и то, во что верилось с трудом и казалось неуместной шуткой, стало суровой реальностью. Мы возвращались по-своему же кильватерному следу. При определённых условиях — спокойной воде, безветренной погоде, ненарушенности поверхности другими судами — этот след, как свидетельствуют космонавты, различим даже оттуда, из ближнего космоса. Разорванная винтом и корпусом судна микронной толщины маслянистая поверхностная плёнка очень долго не смыкается, выдавая направление прошедшего корабля.

… Машинная команда выжимала из дизелей все резервные силёнки. Электрики готовили прожектора. Радист устанавливал связь с ближайшими судами.

Капитан, штурманы и научная группа пялились в карту, рассчитывая куда могло отнести Володю течение. Все свободные от вахты облепили спардек — палубу над рубкой, и бак — носовую часть, вглядываясь в горизонт. Самый глазастый матрос занял место в «вороньем гнезде» — небольшой будочке, расположенной в верхней трети мачты. Судно ощетинилось напряжёнными взглядами во все стороны.

Четыре бинокля и два дальномера на спардеке обшаривали поверхность, и все молили солнце задержаться, задержаться… Крепись, Володя, идём на помощь!

 

На Володю вышли уже в крепкие сумерки — заметили светлое пятно. Мигом спущенная шлюпка подошла к нему, и четыре пары дружеских рук выдернули парня из воды. Не выпуская из рук воздушный пузырь, сооружённый им из льняной рубашки, Володя безмолвно отсутствующим взглядом обводит ребят, затуманенным сознанием соображая: мерещится ему, или он в самом деле на судне? Над ним колдует фельдшерица, добровольцы сдирают шорты, вынимают из судорожно сжатых пальцев рубаху-пузырь. В него вливают хорошо заваренного чая и чего покрепче. И уносят в каюту, идти сам он не может.

Потом был разговор с капитаном. Поодиночке и с обоими «героями». Запись в судовом журнале. Рапорт на берег. Выводы. Больше ни Володя, ни Надя океана не видели, их списали.

Это только с берега кажется, что в море сплошной отдых: тропики, острова, закаты, пальмы, ламбада и смуглые девушки в бикини. Нервы там надо держать крепко, не послаблять себе. Ну, и умишко какой-никакой иметь нелишне...

 

СКУЧНО БЫЛО

Помните, в совсем недавнем прошлом одним из основных достижений советской власти, как о том писали все тогдашние СМИ, было создание новой общности — советский народ? Ну, и как следствие — нового советского человека.

Очевидно, одними из самых ярких образцов таких новых человеков должны были быть  первые помощники капитанов, судовые помполиты, а в просторечии — помпы. Кому ж доверить руководство остальными, обыкновенными? Помощники по политической части были призваны являться образцом, показывать собой пример и тому подобное, а на самом деле всё обо всех знать, следить, не допускать, а ежели чего не так: сигнализировать, докладывать, в общем, элементарно стучать.

Ну скажите, какой нормальный человек с хорошей зарплатой на берегу пойдёт в море на эту, в общем, собачью работу, даже с учётом её лучшего вознаграждения, всё-таки вторая ставка на судне после капитана. На неё шли либо неудачники в профессии, либо по болезни, позволявшей ходить в моря, но не дозволявшей работать по специальности, отставники, «свои» люди, которым надо было срочно подзаработать — синекура, лучше не придумать. И это работа для мужика? Выпускать стенгазету, организовывать социалистическое соревнование, выступать на партсобраниях, пересказывать своими словами, часто косноязыко и тупо, циркулярно рассылаемые вдохновительные партийные призывы.

Была среди них и особая категория номенклатурных работников, непотопляемых руководителей — штрафников, сосланных на кормление в море, пока на берегу забудутся их грешки.

Помнится, после одной экспедиции, рассказывая о ней отцу, я упомянул и фамилию помполита. Отец покачал головой в недоумении: «Этот… помполит? А я думал, его в тюрьму посадили лет на десять, он же проворовался. Ишь ты куда спрятали!»                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                В той долгой семимесячной экспедиции в антарктические моря помполитом у нас был как раз такой штрафник, рывший носом землю, чтобы заработать индульгенцию. Но что он может сделать один среди почти полутора сотен человек команды? Надо было искать добровольных помощников.

В самом начале рейса, вызывая по одному в свою каюту якобы для знакомства и заполнения анкеты, он прощупывал нас на предмет годности к сексотству. Не знаю, как складывался разговор с другими, но меня он спросил убийственно прямо: «У тебя на судне есть враги?»

«Господи, — подумал я, — откуда за неделю рейса они возьмутся?» И хоть, как говорится, у каждого нормального человека кроме друзей должны быть для равновесия и враги, но видно я ненормальный…

— Нет, ещё не обзавёлся, — ответствовал я.

— Ты смотри, если появятся, скажи мне, больше они в загранку ходить не будут. А ты мне помоги; слушай, о чём ваши говорят, может кто сбежать хочет, сигнализируй…

«Э-э-э, вон оно в чём дело, — дошло до меня, — настоящей работы у него нет, ходит по судну с озабоченным видом, в каюты заглядывает, как в детсаде оценки ставит за чистоту, на собраниях выступает… Вот и придумал занятие — показуху из пальца высасывать, рапортовать в инстанции. Как же ему надо было, чтоб хоть кто-нибудь захотел сбежать, а он бы разоблачил!»

Как-то, уже завершив свои хождения в моря, в новые времена я встретился с этим деятелем. Партийные костыли вывалились из-под него, делать он толком ничего не умел и подвизался на сторожевом поприще в лодочно-гаражном кооперативе.

Мне показался странным его взгляд. Один глаз ненормально косил. Расспросив знакомых соплавателей, выяснил. Еще помполитом, будучи при власти, в своём неуёмном рвении выслужиться, он додумался вот до чего.

На переборке между каютами, над койкой у всех висели рамки, с заправленными в них «Обязанностями по тревогам». Этот деятель, в тени от края высверлил отверстие, через которое и любовался молодым телом своей соседки, научной сотрудницы, жившей в смежной каюте. Та, дама решительная, обнаружив наблюдателя, недолго думая, ткнула в отверстие первым, что подвернулось под руку — стержнем шариковой ручки. Глаз не вышибла, поторопилась, чуток мимо кольнула, успел отпрянуть страдатель, но от изучения своих форм через отверстие отвадила. Причём, никто не писал никаких рапортов и докладных.

Другой невольный участник этой истории — научный сотрудник Петя Стромцов — был родом из той глубинки бескрайней России, откуда до любой границы, как писал ещё Гоголь, «хоть три года скачи, не доскачешь». Это, конечно, метафора, на север можно было бы при желании и пешком прогуляться за пару недель — к комарам и тундре. А зачем Пете комары и тундра? Эти места были не для него.

Учительская стезя Петю не прельщала. Ещё в студентах, побывав в полуденных краях на практике, Петя решил со своей малой родины, колыбели ёлок и вечнозелёных помидоров, пробиваться только на благословенный юг, ближе к запретно диковинным для советского человека кока-коле, ананасам-бананам и синим штанам — это в будущем, а сперва хоть к дыням, арбузам, винограду... И потому с рвением грыз гранит биологических и других сопутствующих наук, мечтая получить направление в какой-нибудь южный НИИ. Наконец красный диплом в кармане, а он — МНС океанической лаборатории, ихтиолог в ЮгНИРО, в славном городе Керчи, в Крыму.

В те годы непригодных для любого другого труда учёных института по осени отправляли на помощь замученному сельскому хозяйству поспособствовать в битве за урожай. Ушлый замдиректора по хозяйственной части находил индивидуальный подход к каждому.

Конечно, часть персонала не трогали — дам с детьми, в положении, престарелых, чахлых задохликов, нужных людей — доставал дефицита… Кандидатов-докторов… Надо же чтобы хоть кто-то шуршал бумагой, подталкивал вперёд океанографическо-ихтиологическую мысль. По здравому суждению, их-то, и пять-шесть крепких МНС-полевиков и следовало бы держать в конторе на хорошей зарплате. Мы как раз тогда, стеснительно прикрывая фасад и оголяя до неприличия зад, из последних силёнок тщились догнать бесконечно долго загнивающий Запад. Количество учёных на тысячу жителей у нас было наивысшим в мире, и снижать этот показатель было нельзя.

Однако ушлый институтский народ, не слишком обременённый высокими заработками, быстро сообразил, что за неделю работы на колхозной плантации, тем более с сохранением зарплаты, можно ещё запастись и дармовыми отборными сельхозпродуктами. Научные сотрудники, закалённые ещё в студенческих турпоходах — ого сколько они могли натолкать трофеев с полей сражения в абалаковские рюкзаки! А если и по ведру в каждую руку, ежели виноград или скажем нежные томаты, так почти на две зарплаты можно притаранить с обрыдлых угодий. Не говорю уж о яблоках, свекле, луке-чесноке или морковке, тем ничего не сделается в любой таре.

Но вернёмся к Пете. Первый год как на работу приняли, негоже, в общем, пока роптать ему бесквартирному. Служба подождёт. Да и не для того сбегал он со своей тьмутаракани от комариных болот, каши и картошки каждый день во всех видах. А здесь на улицах вино продают, в магазинах любое на выбор, не только «Московская» в «бескозырках», и тут же закусь — рыба жареная! Мечта. Восторг. Ура! Вот он где земной рай. Вооружившись тарой для бесплатных самозаготовок, поехал он на помидорные угодья. Это же не выковыривание захолоделых картофелин из раскисшего сентябрьско-октябрьского суглинка в родных весях. Отчего бы и не помочь государству, а заодно и себе пополнить закрома в очередной битве за нежданно свалившийся урожай? Сажали-сеяли, думали, ничего не вырастет, а оно взяло, да и уродило на нашу голову! Собирай теперь, сохраняй!

Петя, человек послевоенного поколения, свято верил во все постановления партии — ум, честь и совесть эпохи. И хоть и окончил глубиннороссийский биофак университета, но в житейском плане был диковат и упёрт. Крепко вдолбили в него марксистско-ленинскую идеологию, заквашенную на социалистической экономике. Всё, что писалось в газетах, с его точки зрения, было не просто верно, а являлось истиной в последней инстанции. В обеденный перерыв он покупал булочку, кефир и газету «Правда», которую читал от корки до корки. Если попадался фельетон или критическая статья о неких отдельных беспорядках, стоит чуть-чуть поднажать, поднатужиться, и мы от них избавимся…  на фоне всеобщего бодрого продвижения к загоризонтному коммунистическому счастью, из-за стола Пети частенько доносилось: «Стрелять их всех, стрелять...»

— Кого стрелять-то?

— Всех, кто мешает строить коммунизм, кто палки в колёса вставляет!

— Петь, а если ты нечаянно споткнулся и палку в колесо ввернул?

— Стрелять, и меня стрелять, к стенке…

Из этого диалога видно, что преуспевал Петя и в науках политических. Решительный и бескомпромиссный был мужчина.

В чьих-то лагерных мемуарах я читал, что самые лучшие охранники — вертухаи в лагерях недавнего прошлого, были как раз из Петиных краёв, но это так, к слову, и к делу не относится.

На плантациях Петя удивил всех тем, что для себя собирал исключительно зелёные помидоры! На вопрос, зачем он это делает, Петя с комсомольской искренностью отвечал — солить! Это уж потом мы вызнали, что на малой Петиной родине об иных способах употребления диковинных плодов даже в шестидесятые годы знали не все. А то, что они бывают и красными, думали, их раскрашивают на картинках для красоты. В магазинах в трёхлитровых баллонах исключительно зелёные помидоры и жёлтые хорошо вызревшие огурцы-хлапаки, по три штуки на ёмкость.

Ознакомившись и обжившись, он позже со смешком сознался, что абсолютно не понимал, зачем мы собираем перезревшие и оттого несъедобные красные помидоры?

Таков был Петя. И вот этому, несмотря на высшее педагогическое образование, местами дремучему человеку довелось встретиться с вышеописанным помполитом. Столкнулись наивная упёртость и верноподданническое лакейство.

По случаю окончания работ в одном районе и переходу в другой у начальника рейса после и вместо ужина по обычаю организовывался «симпозиум», то есть наш внутренний научный междусобойчик или по-нынешнему говоря корпоратив, а по-морскому просто — чал. Наша расслабуха нисколько не коверкала изначальный смысл древне-греко-римского симпозиума как действа с песнопениями и плясками, устарелые кимвалы заменяла гитара. В том рейсе было и достаточное количество вакханок. Научная группа, наиболее богатая дамами, отмечая событие, наслаждалась музыкой — полузапретными Битлами, Аббой и Бони М, танцевала, не слишком прислушиваясь к непременному аккомпанементу — завыванию, а то и рёву очередного циклона и трению льдин о корпус ветерана антарктических экспедиций БМРТ «Скиф».

На огонёк и расслабленный женский смех заглядывали и некоторые судовые деятели. Был здесь и помполит, не выгонять же, а сам сгинуть не догадывался.

Закусывали, как и обычно, судовым деликатесом вроде гуляша и дарами океана — кусками варёных щупалец гигантского кальмара и строганиной из клыкача. После рюмки нечая завзятый турист и менестрель из научной группы Коля Кононов под нехитрый перебор гитары пел песни Окуджавы, Высоцкого и Визбора, Городницкого, Дулова, и безымянных костровых бардов… «А за окном Наташка мечется…», «Когда я двигаюсь по полю снежному…», «Четвёртый день уж нету карты, идём по абрису…». А то и «Над Канадой…» Очень хотелось утешить дуру Наташку, подвигаться посреди снегов, посидеть у костра. О Канаде не мечталось.

Компания постепенно редела, меняя дислокацию по-английски — не прощаясь…  На то, что народ уходил-возвращался особого внимания не обращал никто, кроме того, кому положено. Одним из первых исчез Петя. Куда, с кем? Знать это очень важно, а вдруг… Помполит взял след и остановился перед его каютой, запертой изнутри. Давно на него глаз навострил, на молчуна пермяцкого…

В море на судах запираться не принято. Кроме капитанской и помполита — в них секреты, доктора — там спирт, и женских кают. А Петина закрыта, с чего бы? Значит, он не один, с женщиной. С кем? Кроме того, что оно интересно само по себе, так на этом же можно и помполитский капиталец заработать! Надо разоблачить, отреагировать и сообщить куда следует. Так примерно работала мысль нашего блюстителя нравов. Ни на первоначальное осторожное поскрёбывание, ни на тихенький стук, ни на более настойчивый; ни на громкую просьбу открыть, ни на басовые угрозы взломать дверь обитатели каюты никак не реагировали. Помполит вынужден был представиться по форме.

Молчание.

Всё, капкан захлопнулся. Он там, и не один! Потому не открывает… Был вызван старпом с ключом-вездеходом, но это не помогло, ключ в скважину не входил, потому что Петя не только предусмотрительно оставил в ней свой, но (вот сволочь!) ещё и обмотал его какой-то тряпкой — не вытолкнуть. Не оставил даже щёлочки на самое интересненькое посмотреть. Ни зги не видит партийная братия, какая досада, так хочется посмотреть, что он там, как? И главное — с кем?  Да, с кем?

У закрытой двери в два часа ночи топчутся: старпом (а ему-то с четырёх на вахту), помполит, подручный матрос фотограф-любитель с зеркалкой вспышкой документально зафиксировать разврат советского человека и нарушение правил внутреннего распорядка, зеваки — разбуженные шумом обитатели соседних кают. Настоящее открытое полуночное мини-собрание с возможной демонстрацией запретно-разлагающего стриптиза!

Старпом подаёт идею. Чтобы выяснить, с кем Петя кувыркается в каюте, надо пересчитать женщин, их-то мало!

Идея принимается с энтузиазмом. Ещё бы! Считать женщин ночью — премилое дело. В научной группе их восемь. Четыре — инженеры, живут в двух двухместных каютах, и четыре рангом поменьше — лаборантки — делят четырёхместную. Есть ещё поварихи, прачка, посудомойка, врач. Под началом помполита создаётся комиссия по учёту численности дам — из трёх счетоводов.

Начинают с четырёхместной, она рядом. Вы пробовали будить женщину среди ночи и после почти четырёх месяцев плавания, когда спать удавалось всего лишь по шесть часов в сутки и то не каждую ночь и, главное, маяться в обрыдлой койке в одиночестве? И не пробуйте. Если без дела, конечно…  Персональное приглашение не считается. Будить самую раскрасавицу, когда она расхристанная, в бигудях-папильотках, в ночнушке, с маской на лице… вы что, самоубийца? Глаза, может, и не выдерет, но волос точно не досчитаетесь.

Лаборантка, гидробиолог Катерина, только что с чала вернулась и заснула первым сном… Узнав, зачем её будят в такое время, она прямым текстом высказала всё, что думает об умственных способностях помполита, учётчиков, их матерях и папаш… Ах! А ведь на неё-то и грешил блюститель нравственности. Очень еще хочется заглянуть, а если таит кого под одеялом? Больно хороша была, к тому же незамужняя, не может быть, чтоб не прятала, тем более, что желающих заблудиться в её роскошных волосах хватало…

Решили зайти с другой стороны, со штатных членов экипажа. Врачиха вне подозрений, её каюту, помявшись у дверей, обходят стороной. Если кто у нее и есть, то сам капитан, а ему вроде как и можно. Короче, Пете здесь не проханже.

Поварих не трогают, им и так вставать ни свет, ни заря. Остальные вроде бы на местах, голоса подают, а с кем они там, уже не важно. Главная цель — разоблачить, ущучить неподдающегося пермяка, вот где самая сладость! И тут еретическая, крамольная, уму непостижимая мысль: «Да ведь он там с…» Неужели? Не может быть!? И мечтались горемычному помпе если и не лавры и награды, то хоть рейс позаработней за разоблачение гнезда педе… пидо… педа… ну, в общем, этих, стыдно и сказать… В славные советские времена это занятие тянуло на пятерку годков без права пересмотра приговора.

Возвращаются к месту инцидента. Пост у каюты докладывает: никто не входил и не выходил, голоса не подавал. Надо предпринимать более решительные действия, идти на штурм. И чтобы попасть в каюту, осатаневший помполит, беря ответственность на себя, предлагает выбить аварийный выход таранным ударом сапога, что равносильно удачному подкопу под вражью крепость.

На судах каждая дверь, от порога и до замка снабжена специальным люком на случай форс-мажорных обстоятельств. Скажем, столкнулись два судна или напоролось на риф или айсберг, дверь заклинило, как выйти обитателям каюты? В таком случае она открывается очень просто — ударом ноги или даже увесистого кулака изнутри. В ней устроена решётка-жалюзи с наклоном полос из каюты в коридор.

Никто из штурмовавших Петину каюту не знает, зачем он это сделал. Можно лишь догадаться, что в нетерпении, в азарте, предвкушая, что сейчас откроется! А может, желая дотянуться до ключа и всё-таки открыть дверь без взлома, помполит ухитрился просунуть палец как раз по соседству с замочной скважиной в самую верхнюю щель жалюзи, несколько отогнул её и, обдирая кожу, ловчась, стал подбираться к ключу. Шевеля перстом он уже касался его, но не настолько, чтобы провернуть …

Старпом, желая прихватить хоть краешек ночи, вздремнуть — ну, с полчасика хоть! — готов был или убить помполита и уснуть на его трупе, или высадить не только люк, но и всю дверь, лишь бы прекратить пытку бессонницей и затем мучительной вахтой, на которой не вздремнуть — работали среди льдин и айсбергов. Помполиту что! Будет себе дрыхнуть хоть до обеда, скажет, работал с шифрограммами. Да кому он нужен, кто его спрашивать будет? Начальство, даже такое, как жена Цезаря — вне подозрений.

А что же наш пермяк? Он не любил шумные чалы, скучно ему там было. Танцевать таёжный человек не умел, вот если б только чеботуху аль тимоню! Места, правда, маловато… Иное дело тайга, потаённая избушка, охота, костерок-ушица. И он просто ушёл, по-тихому.

Зайдя в каюту и зачем-то закрывшись, даже не раздеваясь, Петя лёг в койку и под привычную в Антарктике семибальную качку мгновенно вырубился. И снился ему сладкий-сладкий сон, из которого так не хотелось выбираться и потому ему показалось, что он даже и не спал вовсе. В дверь барабанили, барабанили грубо, и ненавистный голос помпы требовал немедленно открыть. Если бы это был голос его соседа по каюте Вити Чикова, он открыл бы немедленно, но этому-то дармоеду что надо? И потому он накрыл голову подушкой, повернулся на другой бок и, несмотря на стуки и уговоры открыть, погрузился в рассматривание второй серии сна. Пермяки очень любят поспать, особенно зимой, у них с пелёнок способность такая атавистическая...

Но спать ему не дали. Стучали всё настойчивей, разгоняя сон, и Петя теперь уже с любопытством наблюдал, что же они будут делать дальше. Вины за собой никакой он не ощущал, а поэтому пусть катятся колбаской, а по чему, сами знаете. Скучно ему было, а тут какое-никакое, а всё ж развлечение… 

Если голову переместить по подушке к двери, то скважина с ключом окажется сантиметрах в десяти от неё. Посмеиваясь, Петя с интересом выслушивал разные мнения о себе, пермяках и их солёных ушах, о научниках, сонях, идиотах, бабниках, не имеющих совести и даже о каких-то гомиках. Кто такие гомики, Петя не знал, в те времена в его краях эти существа ещё не водились, климат не тот и комары дюже злые. И потому эту часть тирады пропустил совершенно спокойно. Он просто хотел спать…

— А я-то причём? — погружаясь в сон, лениво размышлял Петя. — Идите, да и спите себе, я же сплю!

Несмотря на шум, он, наверное, придремал, потому что, внезапно очнувшись, увидел в полумраке каюты прямо перед глазами извивающуюся змеиную голову, пытающуюся дотянуться до его лица. Петя отпрянул от гада. Не любят пермяки змей. Это у них генетическое, летом на покосах не одного предка жалила, вот и отложилось… Петя понаблюдал за ней даже с заинтересованностью, дотянется или нет? Потом сообразил, что это не гадюка, а палец…

Как позже, усмехаясь, рассказывал, он и сам не знал, зачем это сделал. Петя приподнялся, примерился, и изо всех сил сомкнул зубы на змеиной голове... Наш пермяк всё ж таки немного выпил, и то ли хмель не вышел, то ли ещё что, но явно не от голода.

Вопль, раздавшийся перед дверью, перепугал всю комиссию. Никто не мог понять, почему помполит дёргается, орёт и не может вынуть палец. Ему попытались помочь, потянули за руку, но он заорал ещё сильней и его оставили в покое. Он и сам не мог уразуметь, что зажало палец?

Хорошо, что Петины зубы сомкнулись не на суставе, а на третьей фаланге, её он перекусить не смог, очень уж она здесь крепка. В страхе помполит с помощниками дёрнули руку назад с такой силой, что прижали, притянув, вмяли нос и рот пермяка в прогнувшиеся металлические пластины филёнки, они ведь тонкие!

Теперь в капкан попал кусака Петя. Его лицо оказалось во вмятине, и он не мог не только раскрыть рот, но даже ослабить хватку, чтобы не ободрать себе губы, нос и дёсны. Сказать что-либо он тоже не мог.

Итак, по одну сторону двери, обливая её кровью и подвывая, корячится блюститель нравственности. Рядом, не получая руководящих указаний, не понимая, что им делать, недоумённо переминаются члены комиссии; по другую мычит Петя, не в состоянии что-либо произнести. Если бы он ухватил палец жевательными зубами, то, пожалуй, и перекусил бы его. У пермяков не зубы, а ножницы по металлу. На том бы всё и кончилось. Но потянув руку помполита в коридор, горе-помощники содрали кожу на его пальце, и она образовала дополнительное препятствие, застряв в щели филёнки.

На ор корчащегося от боли помпы пришли те, кто и должен был прийти — механики. Свайкой — небольшим ломиком — раздвинули пластины филёнки. Петя смог разжать зубы, отпустить «гадюку», и страдалец, выдернув изуродованный палец и ошмётки кожи, разбрызгивая кровь, понёсся будить докторшу, а Петя, после осмотра каюты старпомом и понятыми отплевался, почистил зубы и погрузился в недосмотренный сон.

Известно, работа быстро выявляет придурков. Пусть меня простит эта категория людей, были среди них и нормальные, с юмором относившиеся к своим обязанностям, но такого количества набитых дураков в пересчёте на тоннаж судна не было ни в одной судовой службе.

На допросе Петя стойко придерживался версии, что ему приснилось — на него напали змеи, а у него связаны и руки, и ноги, как ни пытался, убежать не мог. Снятся такие ужасы, бывает. И потому, когда проснулся и в полутьме каюты увидел змею… ему ничего не оставалось, как, пока не ужалила, откусить ей голову…

Петю отпустили с миром и даже никаких мер не приняли. Ну, приснился человеку кошмар, в чём его винить? Поди проверь, так оно или не так. Помполит же так и не смог внятно объяснить, какого чёрта он среди ночи не давал людям спать, ломясь в чужую каюту. Решили, что пьяный. А с пьяного на Руси какой спрос?

 

В ОТЧЁТАХ ОБ ЭТОМ НЕ ПИШУТ

Часто мы даже и не подозреваем, как наша жизнь зависит от одного человека, от его честного и умелого исполнения своего профессионального долга. В нашей сорок седьмой комнате, по инициативе В.Ф. Демидова сначала, как бы шутя, велось два списка — чёрный и красный, в которые вносились фамилии судоводителей. В один вписывались те, кто полностью соответствовал своим должностным обязанностям, а в другой… в другой все прочие. Списки эти обновлялись и дополнялись после возвращения из экспедиций. Перефразируя известную поговорку — скажи мне, кто твой друг… Мы говорили так — дай человеку власть, и ты узнаешь кто он.

Много надо было наделать, мягко говоря, глупостей, а потом и преступлений, прежде, чем по делам знаменитый капитан-китобой, пользуясь безнаказанностью и дружбой с сильными мире сего, не выдержавший испытанием медными трубами, превратился в самодура, бесславно грохнувшегося с пьедестала. Всем известна эта история.

Но я о другом. О настоящем. Он штурман, сейчас наверняка давно капитан. Таких людей надо представлять полностью, что я и делаю, прошу любить и жаловать — Владимир Алексеевич Корниенко. А я был единственным свидетелем его Поступка.

В море много опасностей. Плавание среди рифов, льдов, айсбергов, вблизи берегов, в узостях. Мне более всего неприятны — туман и, условно говоря, работы на большой морской дороге.

Это случилось в самом начале моей морской жизни. Мы работали у южных берегов Крыма на промысле зимующей ставриды и под Новый год возвращались в Керчь, надеясь успеть к празднику. Но пройти напрямик мимо мыса Меганом, что юго-восточнее Судака, не разрешили. Там суперсекретный закрытый космическо-артиллерийский полигон. Напомню, тот самый, над которым значительно позже аэрофлотовский самолёт, набитый обитателями земли обетованной, сбил собой неведомо куда летевшую мирную украинскую ракету... Надо обходить. 

 

Вечерело. Холодный воздух встретился с тёплым средиземноморским. Туман. Не видно ни зги. Подаём сигналы тифоном, слушаем ответные, смотрим на экран локатора и ничего не видим. Словно Летучий Голландец встречное судно вынырнуло из тумана и прошло мимо. Мы едва не притёрлись бортами, метр два в сторону и… лобовое столкновение в ледяном море. Не хочу и думать, что было бы...

Другой случай. Красное море, РТМ «Репино». Ясный солнечный день, входим в Суэцкий залив. Лежу, загораю на площадке перед трубой и вдруг внезапный рёв тифона оглушает и подбрасывает меня. Подскакиваю, как ошпаренный. Что случилось? В нескольких метрах позади нас, нависая носом над нашей кормой, высится громада неизвестного судна. Штурман Анатолий Коровка бегает с одной стороны мостика на другую. Рулевой матрос беспрерывно подаёт сигнал. Минута-другая, секунды… и этот великан разрежет нас надвое. Но, слава Богу, там очнулись, глянули перед собой, и вниз, увидели какую-то блоху — нас, сбавили ход…

Итак, обстановка и место действия — преддверие Аденского залива со стороны Аравийского моря. Первый час ночи. Мы выполняем последнюю, самую мористую глубоководную гидрологическую станцию разреза берег-море. Её в первый раз делает самостоятельно студент практикант Вадим Щеблыкин. Он не видит меня и думает, что работает один, но мне надо его проконтролировать. Выпускаю птенца из гнезда в самостоятельный полёт.

До сих пор мы всё делали вдвоём. Я учил парня, как крепить батометры, как, в зависимости от угла наклона троса, рассчитывать по специальной таблице глубину погружения каждого прибора, чтобы он вышел на нужный горизонт, брать пробы воды, снимать показания термометров и много чему другому…

Наконец вся гирлянда — пятнадцать приборов — батометров Нансена за бортом, замечаний у меня нет. Вадим всё делает правильно. Теперь следует выждать некоторое время, чтобы термометры, каждый на своей глубине, набрали нужную температуру, и затем спустить по тросу, на котором они прикреплены — специальный грузик. Ударяя в спусковой рычаг верхнего, он понуждает его переворачиваться и в свою очередь отдавать такой же грузик, закреплённый в специальном держателе, который заставит поочерёдно проделать ту же операцию всем остальным батометрам. Остаётся положить руку на трос и считать, сколько сработает. При переворачивании батометры ударяются о трос, подавая нам сигнал срабатывания.

Я был так занят наблюдением за правильностью работы Вадима, что в первый момент не понял, что случилось. Оказывается, всё время подрабатывая двигателем, чтобы трос с батометрами уходил в воду как можно отвесней, бегавший за моей спиной с одного крыла мостика на другое, штурман Владимир Алексеевич не упускал из виду и обстановку на море. На бегу он успевал глянуть в лобовое окно, прильнуть к экрану локатора, а на крыльях мостика обозреть, что делается впереди, сзади, по обоим бортам…

Вход в Аденский залив со стороны Аравийского моря — перекрёсток на большой океанской дороге, где все они сходятся в одну. Суда из Азии, Дальнего Востока, Океании, Австралии и Восточной Африки идут в Красное море, далее через Суэцкий канал в Европу или к нам в Чёрное море. Точно также суда из Европы разбегаются в противоположном направлении. Одним словом — океанское перепутье.

Володя давно заметил, сначала по локатору, а затем и визуально, приближающееся судно. На нашей мачте горели огни, указывающие по международному своду сигналов, что мы ведём гидрографические работы, не имеем хода и НЕУПРАВЛЯЕМЫ. Но. Никаких мер по расхождению с нами на встречном судне не предпринимали. Громадина была слоном по сравнению с нами и не слоновье дело осматриваться-предупреждать, чтобы зверушки-букашки разбегалась по сторонам из-под его стоп. Это их личные заботы, пусть сами и справляются со своими проблемами…

Титан шёл своим курсом прямо на нас, а мы стояли к нему бортом, привязанные к приборам…

Выборка батометров дело долгое, не успеем. Что они там, спят? Играют в вист? Смотрят кино или пьют кофе? Или, может, вымерли все? Или вдрабадан пьяные?

Из задумчивости меня вывел резкий лязг, сопровождающий любое включение машинного телеграфа. И почти одновременно дикий крик Вадима. Он ничего не понимал — судно дало ход. Верхняя часть троса с батометрами внезапно начала выстилаться чуть ли не по поверхности моря… Такого маневра судно не совершало ни разу за все плавания. Полный назад, практически с места. Я поднял голову и сразу без слов все четверо мы поняли, что могло случиться...

Мимо, прямо по тому месту, где только что стояло наше судно, тянулась гигантская туша черт знает сколько сотметрового танкера, уж не знаю какой грузоподъёмности.

Упёршись в лобовое стекло рубки, молча стоял штурман, только что спасший от гибели судно, всех нас и себя. Вот такой он человеческий фактор, о котором в отчётах не пишут. Так что, если вам доведётся совершать с ним плаванье, знайте, Владимир Алексеевич — мужик надёжный и дело знает, рулить умеет, да и решения принимать тоже.

 

МАГНИТНЫЕ ЛЮДИ

Этот день — 12 августа 1981 года — каждый член экипажа траулера «Мерак», приписанного к Управлению ЮгРыбПромРазведки (г. Керчь), запомнил на всю оставшуюся жизнь. Но до сих пор при встречах моряки, из тех, что остались в живых, стараются о нём не вспоминать.

 

Из рапорта Отдела безопасности мореплавания ЮРПР:

«В связи с непредвиденными обстоятельствами, вызвавшими необходимость полной замены экипажа, изменяются сроки работы судна, расчёт времени и режим работы».

День как день, неотличимый от череды таких же, заполненных подготовкой к предстоящим научно-исследовательским работам в районе 20—45-го градусов южной широты и 60—90-го градусов восточной долготы, то есть в прямоугольнике площадью более девяти млн. кв. км — около трёх Якутий, больше половины России. На всё отводилось сто пятьдесят пять суток, из которых чистого рабочего времени менее ста суток, именно суток, а не дней, так как работы в море ведутся непрерывно и круглосуточно.

Конечной целью или ожидаемыми результатами, как пишется в рейсовом задании, являлось определение где, когда, сколько и чем можно наловить рыбы, ракообразных, головоногих и прочих морепродуктов. В том числе тунцов, лещей, акул, берексов, ставрид, красноглазки, разных окуней и, наконец, одной их самых многочисленных и до сих пор малоизученных рыб мирового океана — макрелещуки.

Работать предстояло на южных просторах Атлантического и в основном Индийского океанов, прилегающих к Антарктиде. Места эти не самые посещаемые на Земле. Вечные ветры с запада, циркумполярное течение того же направления, огибающие Антарктиду, создают барьер для проникновения тёплых течений и воздушных масс с севера. Здесь особый приполярный мир, который всё больше океанологов склонны выделять в пятый — Антарктический океан.

Значительную часть района работ занимала северо-восточная окраина котловины Крозе, ограниченной с северо-запада подводным Западно-Индийским хребтом, с юго-востока подводными плато Крозе и Кергелен с одноимёнными архипелагами островов. На северо-востоке место работ пересекал разлом Амстердам с двумя крошечными островками Сен-Поль и Амстердам...

Инцидент с «Мераком» произошёл в районе этого разлома, где, согласно программе рейса, должны были начаться работы.

Вспоминает старший тралмастер «Мерака» Фома Иванович Чумаков:

«Днём, ближе к концу рабочего дня, мы начали сварку рымов для крепления траловых досок. Ещё в начале третьего ничего необычного не отмечалось, за исключением того, что моя собачка, ещё щенок, успевшая привыкнуть к экипажу, вроде бы беспричинно ни за что не хотела идти одна во внутренние судовые помещения, жалась к ногам и скулила. Её настроение передалось и мне. До сих пор помню отчётливое ощущение смутной угрозы, будто на судне есть кто-то или что-то постороннее. По окончании работ — приборка палубы и умывания-переодевания. В ожидании ужина, свободные от вахты обычно собираются на чисто выдраенной траловой палубе побалагурить, травануть что-нибудь по случаю, отдохнуть, а если позволяет состояние атмосферы, то полюбоваться закатом, а повезёт — так и зелёным лучом…»

Мерно катят валы мёртвой зыби — отголоски прошедшего циклона. Вокруг старого маремана Фомы Ивановича собралась молодёжь из его траловой команды поучиться морскому уму-разуму. Он продолжил:

«Погода благоприятствовала, и я хотел показать молодым зелёный луч, по морским поверьям и легендам, являющийся вестником удачи для того, кому повезёт его увидеть. Думал, пусть светит ребятам всю жизнь, им ещё ходить да ходить в моря. Требуется всего лишь в последние мгновения исчезновения светила смотреть на него безотрывно и в самый миг его ухода за горизонт, луч может показаться.

Рассказывая, я стоял спиной к солнцу, лицом к ребятам, а когда повернулся, чтобы и самому посмотреть, увидел уже ни дневной диск, а обычный для этого времени суток красный раскаленный шар, вот, как мы видим вблизи футбольный мяч-объёмно. И я обратился к своим с вопросом, каким они видят солнце? — Шар, — заверили все, не понимая, что ещё должны видеть?

Но таким оно было не для всех. Выбранный мной в помощники сменным тралмастером рукастый матрос Слюсаренко, стоявший выше всех на спардеке, перед трапом, видел солнце не шаром, а плоским диском, блином, как днём…

Уж не галлюцинация ли у него?

Прошло несколько томительных минут в наблюдении за солнцем. Когда же оно село, показав довольно слабый луч (это бывает, когда между наблюдателем и точкой захода оказывается какая-нибудь помеха в виде даже незначительной дымки) все отправились на ужин. Я обратил внимание, что Слюсаренко спускается по трапу, повернувшись животом к ступенькам и даже придерживаясь за них, а не за поручни, то есть по-бабьи, а не по-морскому. Это врезалось мне в память. Позже я сообразил, что первым заболел очевидно он, ещё до ужина, ведь он стоял на спардеке... и подвергся наибольшему воздействию того, не знаю, чего…

Когда все ушли, находившийся на вахте в штурманской рубке старший помощник Геннадий Васильевич Романов отметил странное состояние атмосферы, о чём и поведал мне: «В безоблачном вечернем небе беззвучно сверкали молнии. Таких ярких разрядов в совершенно чистом небе я нигде и никогда не видел».

За ужином почувствовал недомогание боцман и ушёл в каюту. Ели плохо, без аппетита. После приборки салона, служившего и кинозалом, началась демонстрация фильма. Обычно это действо сопровождается репликами, шумом, выкриками, комментариями. Но в этот вечер народ смотрел кино молча и начал вяло расходиться задолго до окончания первой части.

Во время просмотра фильма — продолжает Фома Иванович — ко мне подбежал мой пёс и забился между ног, ища укрытия. Я взял его на руки и вышел на палубу. Мелко дрожа, щенок старался спрятать голову под моей курткой, за пазухой. В самом воздухе витала необъяснимая опасность, может быть, от странной непонятной тишины, нависшей над кораблём. Мне и самому хотелось спрятаться. В таких чувствах я ушёл в каюту и, не раздеваясь, повалился в койку.

Очнулся в пятом часу утра с противным ощущением, что рот забит липкой, клейкой массой. С трудом добрался до раковины, хотел сплюнуть и не мог — сплёвывать было нечем, хотя забитость рта не проходила. Чтобы сполоснуть рот, попытался открыть кран, но отдёрнул руку — меня ударило током! Взялся за стеклянный баллон, в котором на всякий случай хранил воду, и он тоже шибанул хорошим разрядом. Что за чёрт!?

Позвал Пашу Слюсаренко, с которым жил в одной каюте, но он не откликнулся. Отдёрнул занавеску над его койкой. Вытянув руки вдоль тела, Паша лежал на спине, как мертвец. Лампочка-ночничок в изголовье светила в четверть накала. Я обмотал руку полотенцем и щёлкнул выключателем, но она продолжала светиться! Проделал ту же манипуляцию со своей — обе лампочки продолжали светиться даже в выключенном положении!

Было очень рано и, сомневаясь, стоит ли тревожить, я позвонил докторше. Никто не ответил. Побрёл к ней, превозмогая слабость и необычайную тяжесть в теле, будто одет в свинцовую куртку. Стучу — не откликается. Дверь не закрыта, вхожу. Горит свет. Абсолютно голая молодая и довольно симпатичная докторша лежит на спине безвольно, как и Паша, вытянув руки. Она, видимо, не успела переодеться перед сном — скомканная рубашка валяется возле койки. Глаза открыты, но никакой реакции, только в уголках слёзы. Во мне не проявилось даже вполне естественное мужское чувство при виде обнажённой женщины. Понял, помощи от неё не дождаться — сама в ней нуждается...

С капитаном Иваном Андреевичем Гармашовым у меня были очень хорошие отношения, и я потащился к нему, чтобы доложить о происходящем, и что нужно срочно возвращаться в Мозамбик, в Мапуту.

Капитан, как и остальные, лежал в койке на спине, но забросив руки за голову. В ответ на мои слова он сказал: «Открой холодильник и выпей», — и замолчал, безучастно глядя в подволок (на судах любой пол — палуба, потолок — подволок. — Авт.). Я выпил стакан холодной водки, как воду, не закусывая. Постоял и с трудом поволочился в каюту. Ощущение свинцовой тяжести усиливалось. Начали безудержно чесаться конечности. Что-то надо было делать. Кое-как добравшись до каюты, налил в большую кастрюлю горячей воды, опустил туда ноги и руки. Зуд вроде бы стал затихать, и я вырубился сидя, потеряв сознание.

До сих пор помню: в бреду на меня неслись какие-то квадратики, я падал и падал на них, и никак не мог упасть. Дальнейшее вспоминается смутно. Вынул распаренные ноги из воды. Долго сидел, не зная, что делать, временами, видимо, теряя сознание. Потом снова, сам не зная зачем, выполз в коридор. Тяжесть не проходила, и я брёл, волоча ноги по палубе, словно перебитые. В своей каюте, перевесив голову через комингс (порог), лежала кокша и звала на помощь, но помочь ей было некому. Другой человек (не помню кто) лежал на палубе возле токарки, перегородив коридор. Я еле-еле перенёс через него ноги. Дальше по коридору один матрос сидел, привалившись спиной к трапу, другой лежал рядом.

Вернувшись в каюту и упав на койку, я почувствовал, как при любом шевелении, кто-то дёргает меня за волосы. Они как намагниченные притягивались к металлу!

На следующий день всех без исключения тошнило, все испытывали болезненное мочеиспускание (в баночках для анализа, сданного уже в Москве, возвышался пирамидкой белый осадок). У некоторых выпадали волосы. И полное равнодушие ко всему. Слуховые галлюцинации: за бортом слышалась заунывная музыка, звуки, будто волынки или тягучих арабских мелодий, и вроде шёл треск по корпусу судна, как от электроразрядов. Ни за что металлическое взяться было невозможно. Ощущение такое, словно голой рукой сдавливаешь ежа.

Механикам гаечные ключи приходилось обворачивать ветошью. Те, у кого был давний перелом ноги или руки испытывали страшную боль в месте перелома, у стармеха очагами шелушилась кожа, и вообще больше всех пострадала вахтенная машинная команда, то есть те, кто находился внутри судна в окружении сплошного металла. Валентин Неустроев, второй механик, так ослабел, что не мог выбраться из машинного отделения по крутому трапу — не слушались ноги, да вдобавок поручни били током. Под туалет пришлось приспособить ведро из-под соляры.

Легче отделались те, кто был наверху — штурмана, акустик, рулевой, им полегчало в течение суток.

Животные скоро сдохли. У котёнка отказали сперва задние лапы, потом передние.

После пары дней радиомолчания на поиск «Мерака» были посланы два судна, работавших поблизости. Подходит к нам вельбот с «Возрождения», судна-спасателя, в этот момент обычно все орут, приветствуют, а тут мы молчим и как один в белых перчатках рыбообработчиков; надели, чтобы не било током. Врач со спасателя боялся подниматься к нам на борт — было страшно. Так и не поднялся.

Уже при подходе к Мапуту, когда помаленьку стали приводить себя в порядок обнаружился ещё один феномен. В каюте двое, один пришивает пуговицу. Кончается нитка, кладёт иголку на стол и… не может найти. Ругаются, обвиняют друг друга, и только позже обнаруживается, что иголка примагнитилась (!) к ребру тыльной стороны ладони. Примагничивались к телу бритвенные лезвия, металлические пуговицы, в общем, лёгкие предметы.

Боль в суставах не прошла и через десять дней. Уже в порту Мапуту Фоме Ивановичу пришлось взяться голой рукой за конец ваера. После удара током его скрючило, в таком положении и внесли в самолёт.

В Мапуту (успели прилететь из Москвы) экипаж встречали медицинские светила, военно-морские чины, люди из органов (какое событие обходилось без их присутствия в те времена?). В Москве экипажу запретили выходить из самолёта до прибытия спецмашин. И создаётся впечатление, что и поныне все сведения об этом происшествии похоронены в недрах названных ведомств.

Так что же случилось? К перечню фактов, способных пролить свет на разгадку события, следует добавить, что за несколько дней до случившегося «Мерак» принял полные танки дистиллята с другого судна Управления, так как на нём нет опреснителей и возможности автономного плавания ограничены тридцатью пятью сутками. Таким образом, по мнению некоторых экспертов, судно стало громадным аккумулятором...

Позже высказывалось мнение, что возможной причиной болезни всего экипажа могло быть сигуатерное отравление больной рыбой, но, по свидетельству Фомы Ивановича, матрос Слюсаренко заболел ещё до ужина.

По стоящему особняком мнению старпома, «вообще ничего не было. Просто команду обманули, обещая один район работ, с перспективой хорошего заработка и последующего захода для отоваривания в щедро-дешёвый Сингапур. А, спровадив в море, переиграли и отправили в кислопогодную Субантарктику, и у команды случился нервный срыв, усугубленный тем, что после набора дистиллята судно в самом деле превратилось в аккумулятор с кроликами-людьми внутри. К тому же в разломе происходили естественные сдвиги, сопровождаемые природными электромагнитными импульсами, в которые мы и угодили».

В московской Нагатинской больнице поставили одинаковый диагноз: «вегетативное расстройство нервной системы». Одновременно у всех? Но почему тогда лампочки накаливания горят в выключенном положении тумблера, судовое железо бьёт током, а иголки примагничиваются к телу? Жаль, что котёнок и щенок подохли, как их то нервная система расстроилась до летального исхода, неужели и им есть дело до порта захода и плохих заработков? Очень уж неуклюже темнили медики или те, кто ими командовал.

Минуло много лет. Судьба у всех сложилась по-разному. Начальник той злополучной экспедиции Валерий Шер ещё много раз ходил в море, пока не вышел на пенсию. Фома Иванович перешёл на местное плавание, ловит рыбу в Азовском и Чёрном морях (кстати, после того случая он перестал пользоваться очками и до сих пор обходится без них). Работают на берегу электромеханик Хрони и рефмеханик Ковыршин. Многие ушли на пенсию. Благополучно родила и воспитывает ребёнка докторша.

Читая судовую роль участников того рейса, начальник отдела мореплавания Владимир Бондаренко частенько произносил коротенькое слово. «Умер, умер...». А я слушал и задавал себе вопрос: случайно ли? Из тридцати трёх членов экипажа почти половина покинула этот мир. Неужто так повлияло на их здоровье банальное вегетативное расстройство?!

Конечно, после лечения все дали обязательную в таких случаях подписку о «молчании и неразглашении», а собственно, чего? Никто этого не знает, по крайней мере, из участников.

По моей просьбе московский журналист, сотрудник «Российской охотничьей газеты» Андрей Горбатов побывал в Нагатинской линейной больнице на водном транспорте, как она называется официально. Были подняты архивы, но, ни одного упоминания об этом загадочном случае найдено не было. Могут сказать, что всё автором выдумано, но однажды Андрей в разговоре со знакомым океанологом упомянул о «Мераке», на что тот живо откликнулся: «Да, была такая экспедиция, из которой люди вернулись, как зомби, тогда много говорилось об этом».

Можно только надеяться, что все сведения об этом невероятном происшествии хранятся в архивах и когда-нибудь всплывут. Архивах Минздрава? Министерства Рыбного Хозяйства? КГБ?

Год 2011-й. Киев. Смотрю телевизор. Детектив «Испытание смертью», в главной роли Олег Тактаров. О советском разведчике, засланном ещё в расистскую апартеидную ЮАР. Вяло слежу за действием и вдруг подскакиваю, как ужаленный. Те же самые годы, когда из Мозамбика отправился в свой первый рейс «Мерак». И задание у разведчика выяснить, найти документальные подтверждения, что ЮАРовские физики с помощью израильтян создали ядерную бомбу и испытали её на платформе в океане. Фильму предшествует сноска, что сюжет основан на реальных событиях. Не под эти ли реальные события и угодил экипаж «Мерака»? Как задолго до него под столь же реальные события, авторами которых были американцы, попали японские рыбаки. Так вот, где собака зарыта! Разница лишь в том, что японцы кричали об этом на весь мир, а мы скромно засекретили. Зачем?

Разоблачённый разведкой ЮАР, молодец разведчик не выдал, не сознался, перенёс все муки застенков. Вызнал тайну и сумел сообщить её куда следует — герой! И кстати, ещё долгие годы работал по специальности — в органах.

Наши не герои всё вынесли. Эксперименты, чьи? Испытания не летального оружия, кем? Так и прожили, не узнав тайны, сократившей многим из них жизнь.  Использовали как кроликов в тёмную и молчок. А ведь это и было настоящее испытание смертью.

 

ЧТО ЭТО БЫЛО?

«Пишем что наблюдаем, что не наблюдаем — не пишем». Запись на первой странице судового журнала каравеллы «Сант-Габриэль» флагмана экспедиции Васко да Гамы.

Всё произошло на глазах первого помощника Сергея Васильевича Башарина, моих, и капитана Алексея Антоновича Георгиевского больше известного в своей среде, как «Борода». Как раз он-то и видел заключительную часть ФЕНОМЕНА — назовём так, а мы с помполитом, как оказалось, начальную того, сами не знаем, чего.

Заинтересовал? Ну, а теперь по порядку.

Это случилось в Красном море на помянутом выше РТМТ «Репино» в первую неделю июля 1966 года. Мы возвращались с промысла, работали в заливе Сонмиани у Пакистана и у побережья Омана. В Аден заход запрещён — очередное восстание против англичан с требованием независимости. Вечером миновали пролив Баб-эль-Мандеб, в сумерках прошли архипелаг островов Большой и Малый Ханыш, Зукар… Курс почти чистый норд.

Ночь, близко к двенадцати. Насыщая тело влажной «прохладой» тропиков, сижу на переходном мостике спиной к кормовой траловой рубке, рядом Сергей Васильевич. Обсуждаем сложившуюся ситуацию с выбором без выбора порта захода, что делать. Смотрим на выдраенную, смутно, под светом только звёзд светлеющую, траловую палубу под нами и на такую же воду в вырезе слипа за кормой, мерцающую от взбуравленной винтом пены.

Подходит Антонович. Самое опасное — узости миновали и у него свободная минута перед отдыхом. Капитан никогда не спит, только отдыхает... Заметив нас, тоже присаживается, оглаживает раздвоенную макаровскую бороду, присоединяется к разговору. Он немногословен, выслушав нас резюмирует, — завтра опросим всех и решим куда заходить.  Мне показалось он уже решил куда…

Что-то кепу не понравилось, то ли в ходе корабля, то ли в работе двигунов. Он встал и зашёл в рубку, полностью дублирующую носовую, но задействованную только во время траловых работ. Мы с Васильевичем остались снаружи и смотрели перед собой на палубу в сторону кормы, там и смотреть-то больше некуда.

Я много раз прокручивал в голове то, что произошло дальше, но иного сравнения, как с молнией, так и не нашёл. Но молнией странной, прямой, как просверк метеорита в августовском небе во время звездопада. Персеид. Прямой и одновременно, как бы, столпообразной или колоновидной, диаметром на грани обхвата, но не более полутора обхвата рук взрослого человека. При чистом ясном небе она ударила почти из зенита, но всё-таки немного, градусов на 80 от вертикали, с юго-запада и примерно 190-200 по горизонту.

Если прикрыть глаза, то я это вижу, другие говорят — фантазирую, — мелькание чёрных и светлых точек. Где-то вычитал, учёные установили, это вроде бы следы-отметки всё пронзающих частичек вещества, мчащихся сквозь Вселенную со сверхсветовой скоростью — нейтрино. Другие склонны считать, что это просто засорение сетчатки различными отложениями. Но как бы то ни было, я увидел именно это… Вот только что?

Так ли на самом деле, не ведаю, и написал сиё лишь для пояснения увиденного. Внутри слепящего луча-столпа мелькнула (или показалось?) точно такая же чёрная точка. Уткнувшись в палубу под нами, луч сжался. И погас, словно его и не было.

Мы с Васильевичем просто ослепли. Ещё бы! Буквально рядом с нами, не более десяти метров, в палубу воткнулась молния. Никаких шумов, раскатов грома, грохота и прочего, лишь равномерная работа двигателей нарушала тишину. Посмотрите вблизи на вольтову дугу электросварки, только большего размера и рядом. Ощущение будет таким же. Ни я, ни Васильевич ничего не видели, хоть прикрой глаза ладонями, хоть открой — сплошная вспышка. Вверх, вниз, вбок — кромешный свет. И вместо ночи всё тот же свет, в котором, впрочем, ничего не видно… Почему мы в самом деле не ослепли? Не знаю.

По звуку слышим, но не видим, из рубки за нами выходит капитан. Чтобы не зацепить нас, а он был довольно грузен, придерживаясь поручней, отклоняется в сторону палубы и говорит туда вниз:

— Эй, ты что там делаешь?

Снизу раздаётся какое-то шлёпанье и молчание. Слышится щелчок тумблера, это капитан включил палубные прожектора.

Мы хоть ничего и не видим, но по резким движениям капитана ощущаем, он шагнул мимо нас к трапу, ведущему на траловую палубу и оттуда уже донеслось:

— Да откуда ты взялся? Стой!

Приглушённые звуки шлёпанья по доскам палубы и изумлённое капитанское: — Что же ты дуралей делаешь?

Через некоторое время капитан тяжело дыша поднимается к нам: — Вы его видели…?!

— Кого? Мы и тебя-то не видим, — отзывается Васильевич. — Пока ты в рубке возился, мы тут чуть не ослепли. Ты что-нибудь видишь? — обращается он ко мне.

— Да вроде начинаю прозревать… — хотя слепящие вспышки ещё и мешают еще смотреть, я понимаю, что не ослеп. Прорисовываются фигуры капитана и принявшего собачью вахту штурмана, обеспокоенного внезапной вспышкой прожектора на корме.

Ночью на переходах свет, в окнах кают верхних палуб и иллюминаторах нижних, выходящих на борта, чтобы не слепить рулевого включать запрещено.

После ухода штурмана делимся увиденным. Оказывается, капитан, оглядывая приборы — компас и экран локатора, стоял спиной к лучу и ничего не видел, потому не ослеп. Но зато, выйдя из рубки, услышав внизу какое-то непонятное сопение и шлепки, включил прожектор.

— Он был весь в чёрном, даже, вроде как, и серебристом. Я сначала подумал маслопуп (моторист) вышел охладиться, так они с левого борта выходят… Направляюсь к нему, он стоял наклонившись. Распрямляется, поднимает голову, а она сплошь, с плечами, как в легководолазном костюме, да и голова ли? Глаза — не глаза, очки или маска. Меня увидел, шлёп-шлёп к слипу и нырнул…

— Куда… — опешил Васильевич.

Невозмутимый, всякого навидавшийся капитан махнул рукой, — прямо за корму…

— А чем он шлёпал?

— На ногах… всё ж чёрное, то ли ласты, то ли подошвы ног такие, как у лягушек…

Команда, поднятая среди ночи по тревоге, ничего не понимала. На переходе? Зачем? Но Антоныч капитан был дотошный. Сам, при перегоне ленд-лизовских конвоев не однажды тонувший, даже в Ледовитом, правда на окраине, в море Норвежском море, лично всех осмотрел, пересчитал. А что считать? Все разумеется на месте.

… Утром, осматривая палубу в том месте, куда упёрся луч, я обнаружил на палубных досках, с выгибом-выпуклостью вверх, пятно, похожее на овал, на горбе которого был заметен лёгкий палевый налёт. Такой отпечаток образуется, если горячую кастрюлю поставить на влажную доску. Стык досок зашпаклёван просмоленной льняной каболкой, на ней никакого следа. Наверное, там в понижении влажней, как скатили палубу вода с вечера осталась, а на выгибе подсохло, вот и проявилась непонятная палевость. Значит, что-то такое было. Но что?

Я не знаю, записал ли капитан случившееся в вахтенный журнал. Но это можно проверить, если кого интересует, а сами журналы сохранились в архивах КУОРа (Керченского управления океанического рыболовства). Точного дня не помню, но самое начало июля, в Керчь мы прибыли кажется пятнадцатого.

 

КИТАЙЦЫ В ГЕНИЧЕСКЕ

Радист Дима Плутенко, сдвинув на одно ухо наушники, чтобы прослушивать эфир на нужной волне в ожидании выхода на связь, другим ухом внимает окружающему, а руки тем временем неустанно, почти автоматически вывязывают иглицей то сеть-путанку, да не простую, а трёхстенку, а то и ахан на красную рыбу.

Его предки были, вероятно, отъявленными шутниками, потому и фамилия такая с намёком. Она обязывала, и Дима с достоинством продолжал семейную традицию.

Экспедиция, о которой речь, была в 1969 году, как раз, когда китайцы весной напали на остров Даманский. Эту-то ситуацию, перелопатив её на свой манер, Дима и использовал, как говорится, не сходя с места.

Возле радиорубки в коридоре клубится досужий люд, пришедший покалякать со сведущим человеком, узнать, что там и как, или отправить РДО на берег.

Все ли свои розыгрыши Дима подготавливал, но сейчас он действует спонтанно, импровизирует. Зная, что народ ждёт от него новостей с Дальнего Востока, и, приметив Игорька гидролога из научной группы, он вдруг нахлобучивает оба наушника, делает знак, чтобы зеваки заглохли и что-то заинтересованно слушает.

Ну, артист! У него даже смятенно напрягается взгляд, он включает магнитофон, потом опять сдвигает наушник в обычное положение — один на ухе, другой выше виска — и, ни к кому конкретно не обращаясь, приложив палец к губам, с неподдельным возмущением приглушённо говорит: — Вражьи голоса передают! Мало им Даманского, так они ещё и второй фронт открыли, высадили десант в Геническе…

Геническ — родина Игорька, там у него вся родня и жена с детьми. Дима прерывает свой монолог, снова прислушивается к эфиру и вслух повторяет то, что вроде бы слышит: «...с подводных лодок... в кавалерийской атаке... заняли лодочную станцию, баню, парикмахерскую... кинотеатр».

Вся эта несусветная белиберда рассчитана на уши Игорька.

— Есть у вас там баня? — обращается он вдруг к Игорьку. Тот, пришибленный новостью, не успевает ответить. — Ладно, расходитесь, работать надо, — и Дима закрывает дверь радиорубки.

Всё, кость брошена. И пока народ в изумлении укладывает и сопоставляет в голове географию: Дальний Восток, Амур, Даманский с совсем близким к Керчи Геническом, и смеётся, оценивая шутку Димы, удручённый Игорёк бредёт к своему другу боцману. Боцман, географ ещё тот. Он, конечно, уже всё знает и прямодушно говорит:

— Та ни, брэшэ той Маркони, яки кытайци? Кытай, мабудь, аж за Краснодаром, а там одна степ голыма, як жэ ж воны стэпом на човнах пидводных?

— Да нет, за Краснодаром ещё Астрахань, я там учился. — подавленно поправляет боцмана Игорёк.

Игорёк — удивительный человек. Хороший лаборант-гидробиолог, он с лёгкостью поддаётся самому нелепому розыгрышу и всё, особенно вычитанное в газете, даже на полосе, где печатают анекдоты, воспринимает всерьёз, а уж если сказали по радио... Благодатнейший объект для шуток. Юмора он совершенно не понимает, причём часто никто не может сообразить, заглотнул Игорь голый крючок или нет? Он несколько дней думает, потом, улучив момент, когда радист один, подходит к нему: — Ну, что там, справились наши с китайцами?

 

Дима делает вид, что и думать забыл о китайцах в Геническе.

— А, вот ты о чём… да, как двинули казаки с гайдамаками — всех в море. Правда, китайцы баб наших многих с собой забрали...

Игорь столбенеет:

— То-то я думаю, почему от Татьяны телеграмм нет?

— Так ты ей сам пошли.

— А можно?

— Можно, можно, китайцев уже нет, выбили...

В те годы на судах дальнего плавания существовало правило по которому все РДО с борта визировали капитан, помполит или начальник экспедиции.

За визой Игорь пришёл к начальнику. У того глаза на лоб полезли, когда прочитал поданный ему бред.

— Ты соображаешь, где Китай, а где твой Геническ! Как они туда доберутся, да ещё с кавалерией?

— Ага, вот и я думаю, они без конницы были, как на Даманском, как же её на подводной лодке везти, а сено...

— Уйди, уйди, — не находя слов, — рычит начальник Валерий Тот, — Кони… на подводной лодке, по штормтрапам!..

И до конца рейса Игорька донимали вопросом, не прорвались ли китайцы снова в Геническ.

 

РОЗЫГРЫШ

Так как в СССР секса не было, не было его и быть на отдельно взятой маленькой территории Союза — корабле. Совершающие многомесячные автономные плавания в акватории мирового океана суда Минрыбхоза, Морфлота и прочих организаций не были исключением. Речь пойдёт о нормальном сексе, от которого рождаются дети. Вероятно, кто-то находил утеху и в нетрадиционных отклонениях, но я не о них. Женщин на таких судах нет или их подавляющее меньшинство…

В той полугодовой экспедиции о которой речь, как и все, маялся без удовлетворения важной физиологической потребности и гидробиолог Игорёк. Несмотря на молодость, он был женат на женщине из тех, что и с конями справляются, и горящие избы им нипочём; старше себя, коллеге по работе. В одной из экспедиций совместное воздержание сделало своё дело. Татьяна рассчитала верно и вовремя приголубила затосковавшего сотрудника, что дало основание злым языкам утверждать — женился по залёту. Адмиралтейский якорь в виде двух прелестных дочек удерживал Игорька от дальнейших глупостей. Да он, впрочем, и не рыпался, скромняга был…

В то время как вся команда страдала не только от указанной выше причины, но и от не менее важной — отсутствия пития — универсальной российской утехи от всех горестей, Игорёк, владея драгоценной влагой, стоически выдерживал все намёки и отвергал предложения чейнчануть (обменять) заветную бутылку на какую-нибудь китайско-малайскую тряпку. Для отдыха (идеологически благозвучный синоним отоварки), мы заходили не куда-нибудь, а в мечту советских рыбаков — бананово-лимонный Сингапур. Так что найти подходящую вещицу для обмена по самому выгодному курсу, было очень даже и можно.

У Игорька с собой хоть и «было», но он не мог его обменять, потому что зелье хранилось «на случай» (ударение на «а», так говорят в морях), и случаем этим было празднование дня рождения дражайшей супруги Татьяны. Слыла она дамой суровой, властной и неулыбчивой. И узнай она, а она — не сомневайтесь, узнает — что горячительное использовалось не по назначению, тошно Игорьку будет. Шёлковой уздой покрепче швартового конца был он накрепко принайтовлен к своей жёнушке, и в случае чего влетит ему безответному…  Вот Игорёк и предпочитал сносить насмешки, но не выходить за рамки предписаний наилучшей половины.

Всё бы ничего, да день рождения Татьяны выпал чуть ли не на последние сутки рейса, когда острота жажды притуплялась. Все мысли заняты предстоящим возвращением домой, упаковочными хлопотами и подсчётами времени прибытия, да и лететь домой (а сначала ведь в столицу) забалделыми негоже. В рейс— другое дело. Понедельник — мы в жарком, и душном Сингапуре, вторник — в заснеженной, морозной Москве. А среда наша — Симферополь, Керчь и — гуляй, океан — размагнитка после полугодового поста…

Тем же, кто делает спаренный рейс, не завидую. Двадцать дней дома и опять, по злой матросской поговорке: «Рыбу — стране, деньги — жене, жену — другу, а сам в море по новому кругу…» Зубами скриплю, сам однажды встрял. Того инициатора, который придумал это издевательство над рыбаками-моряками, самого бы в такой рейс отправить, ну да ладно, я ведь об Игорьке, а не об этом.

Для коллег соплавателей допустить такое, просто кощунство. Знать, что буквально в соседней каюте рядом имеется, и не выпить было непереносимо. Просто в голове не укладывалось, чтобы нашёлся чудило, вывозящий обратно в Союз то, что всякими правдами и неправдами, рискуя даже визой, провозилось на судно!

 

Пытливые умы страждущих неустанно изыскивали легальные пути изъятия живительной влаги, «расколоть» обладателя её было делом чести. С лёгкой руки начальника экспедиции Валеры Тота, с самого начала рейса установился обычай отмечать окончание каждой декады — чалом. Всё было рассчитано заранее, и потому спирта взяли на сто пятьдесят суток, разумеется, ради форс-мажорных обстоятельств и сугубо исследовательских целей: протирки ценных научных приборов от вредной морской соли и фиксации рыбьих желудков для последующей камеральной обработки (вы конечно догадываетесь, чьи желудки он фиксировал) Ну, и у каждого члена научной группы был свой запас горячительного на случай личных памятных дат, приходившихся на время плавания, не вспомнить которые, скрасив монотонность будней, никак невозможно.

Для этого имелись напитки поизысканней вульгарного спирта.

Среди других, озабоченных проблемой поучаствовать в дегустации запасов Игорька, был и радист Дима Плутенко (ещё раз оцените значащий смысл его фамилии!). Видимо, родовые гены передались ему по наследству. Причём, что самое любопытное, интерес его почти платонический — радист должен быть всегда трезвым. Дима не пил, всё делалось из чистой любви к искусству. Главное для него — разработать многоходовую комбинацию и, когда соперник почти уверен в своей победе, объявить мат! Дима, это: Алёхин, Шерлок Холмс, Штирлиц и комиссар Мегре в одном фужере.

Это был тот самый Дима, что делал три рейса подряд, чуть ли не два календарных года (два года единственной жизни!) с одной лишь целью — оставить начальство Управления с носом, завладев бесхозной шлюпкой, найденной в океане. Уму непостижимо!

И он добился своего! С усмешечкой глядя потом невинными глазами завзятого плута на терявшихся в догадке береговых отцов-командиров, когда они в порыве неутолённой ярости терзали не вязавших лыка бичей-охранников — куда и как могла исчезнуть тяжеленная шлюпка с борта оберегаемого ими судна, стоящего у стенки в порту?

Бичи моргали налитыми глазами, тупо мычали, показывали на спасательные шлюпки-доры, принайтовленные по бортам, на рабочую шлюпчонку. Вязали лыко, — всё на месте, а других под охрану не принимали. Претензии есть? Претензий не было. Так ничего и не выдали партизаны…

Дима рассчитал верно. Всего и делов-то, сунуть по паре пузырей ни за какое неучтённое оборудование не отвечающим бичам, чтоб подсобили завести шлюпбалку, смайнать нигде не числящееся плавсредство за борт. Подвесной мотор, две канистры бензина, доставленные корешами по воде из родного посёлка Юргаков Кут-Юркино на Азове, и гони хоть в Стамбул…

Последний коллективный сабантуй. Последняя рейсовая утеха. Разведён до нужной кондиции оставшийся спирт, загодя настоянный на лимонных корочках и пахучих шершавых ананасных обрезках. Цвет бледно-жёлтый, вкус услаждающе— нежный, запах непередаваемый, крепость — соответствующая потребности. Последние тосты. К нам, словно невзначай, а вот и «наука», мол, тоже отмечает окончание рейса, как обычно заходит всеми желанный разносчик новостей, а по совместительству и их изготовитель, маркони — радист...

Заглядывают старпом, первый помощник, приглашаются и дамы, единственные судовые женщины, обе естественно красавицы — докторша и прачка Семёновна. Последней уже за пятьдесят, у неё изрядный букет болячек, но одной ей известными способами она ухитряется пробиваться в рейсы, на судах и морской стаж, и зарплата весомее; не лишнее обстоятельство к грядущей пенсии. Да и взгрустнувший морячина может не только глаз положить на изрядно поупотреблявшиеся и на берегу, и в морях прелести. К тому же у неё свои обширные и, главное, уединённые апартаменты — прачечная, расположенная в судовой утробе…

Впрочем, у докторши тоже. Для осмотра больного иногда надо закрываться…

С прибытием гостей в каюте начальника, где затевается чал, небольшая суета пересадки, какие-то намёки, в результате чего Игорёк оказывается зажатым между пышной целлюлитной ватерлинией — бёдрами Семёновны, бывшей примадонной предстоящего действа, и Димой, не просто посвящённым в заговор, а его автором — дирижёром, играющим тренером. Поднимая руку с рюмкой, Игорёк не может не задеть, а то и упереться локтем в объёмистые «кранцы» Семёновны, при каждом шевелении молодо рвущиеся из оков кисейной блузки, а уж пышущие жаром бёдра прямо насквозь прожигают нежностью сквозь символическую экваториальную спецодежду...

Как Игорёк не прижимает локоть к себе, до рюмки не дотянуться, чуть отставит-мягкость эта объёмно-возбуждающая… А Семёновна и не отстраняется, вроде, как даже и не замечает... Ну, артистка!

Обычный застольный шум-гам. Аппетит приходит во время еды. Из таинственных подбюстовых закромов докторша вынимает лёгкую пластиковую ёмкость со своим ректификатом, не пропадать же! Кто-то сбегал в каюту за последней бутылкой родной «столичной», хранить дальше смысла нет.

Заговор составлен давно и теперь Дима приступает к его осуществлению. Хоть это и не поощряется в коллективном застолье, он ухитряется образовать междусобойчик на троих: Игорёк, он и главная наживка — Семёновна. Но сейчас никто не обращает внимания, до того ли, несколько дней и мы дома...

Игорёк поначалу артачится, но Дима произносит такие тосты, не выпить за которые никак невозможно: за «того парня», за жену, за девочек. Игорёк упирается, — давай сразу за обеих! Дима обиженно отстраняется, — что они у тебя Сиамские близнецы? Только за каждую отдельно, а то замуж не выйдут или в одного влюбятся и поругаются. Игорёк постепенно накачивается и уже наливает себе сам, — з-за, за женщин, з-за тех, что ждут! — и локтем, локтем проводит по… не забыл стервец за шесть месяцев, где дотрагиваться-щекотать… 

В конце концов слабый в возлияниях, он достигает кондиции и после очередного тоста внезапно оползает на палубу, валится на бок под одноногий морской стол между Семёновной и рундуком, где, расклиненный единственной опорой стола, пытается распевать что-то фривольное, студенческое, — кто на ёлке, кто под ёлкой, а мы на т-т-раве. — Обнимает ногу Семёновны, и прежде чем окончательно забыться — милее её теперь нет — норовит поцеловать и запустить слабеющую руку под эфемерное прикрытие сокровищ. Та стряхивает руку, хохочет, повизгивает забытым девичьим смехом, — ну и охальник!

Ей бы в разведчицы-шпионки податься, в молодости, конечно…

Заговорщики понимающе смеются — клиент успешно созревает...

Далеко за полночь, не без помощи участников розыгрыша, Игорёк добирается до своей каюты, и его, не рассупонивая, вирают в койку, но поспать и протрезветь ему не удастся. Чуть свет — зря что ли накачивали!? — бдительный радист будит страдающего Игорька и громко шепчет в самое ухо:

— Вставай, чудило, ты же всю научную группу подвёл! Рейс к чёрту, не видать вам премиальных!

Игорёк выпрастывает всклокоченную голову из-под подушки, жадно присасывается к услужливо поданной бутылке холодной воды, тужится что-то вспомнить, смотрит ничего не понимающими глазами:

— Вставать? Зачем? Уйди, спать хочу, — брыкается забалделая жертва.

Но радист непреклонен. Бьёт наповал, по самому чувствительному:

— Семёновна рапорт на тебя капитану накатала, ты ж её вчера покусал и пытался изнасиловать, — шипит Дима, — полез на эту старую швабру, нашёл кого…

Игорька сказанное повергает в изумление и ужас, он никак не может вспомнить, что там было и чего не было, чем закончился вчерашний чал? Неужели он настолько одурел, что… Смотрит заискивающим взглядом на радиста…сейчас Дима рассмеётся, похлопает по плечу, скажет — шутка.

Но радисту не до шуток. Глаза серьёзные, озабоченные (какой талант пропадает!). Не мог дождаться Танькиных утех? Ума не приложу, как расхлёбывать? Еле уговорил подождать, она у себя в прачечной, рыдает, показывает всем синяки и покусы, что ты ей наставил. Ну, ты и мастер целовать, как только добрался… Дело серьёзное, сказал, что сейчас приведу извиняться, чтоб подождала пока с рапортом, не несла кепу…

На похмельную голову Игорька Дима вываливает все подробности, повергая страдальца в стыдобище и ужас. Игорёк сжимает раскалывающуюся башку ладонями, поливает водой и никак не может осознать, что всё это натворил — он!

Натягивая шорты, бормочет: — Я не буду, не буду, никогда больше не буду, я не целовал ей…

— А что, только кусал? Кто там разбираться станет кусал ты или только целовал пожилую женщину, научный сотрудник, да ещё в инпорту! Это же чуть ли не международный скандал… то, что не будешь, это точно... — помогает Игорьку затянуть ремень, — визы лишат, так не будешь…

Игорёк оторопело поднимает голову, в глазах отчаяние.

— Ты торопись, пока она не передумала, не отнесла рапорт, — подгоняя, напоминает Дима.

Он и ещё один участник заговора, поддерживая Игорька под руки и всячески сочувствуя, ведут покусителя во владения Семёновны. У того подкашиваются ноги, жуть от содеянного охватывает похмельное сознание: а если дойдёт до жены…

— Обещай ей, чего хочешь, лишь бы рапорт забрала. И как только ты ухитрился укусить её за правую грудь, ближе ж была левая, удобней? — подливая масла, удивляется радист.

— Не кусал я, — дёргается Игорёк, — Не кусал, не целовал, это не я. А что ей дать?

— Хорошо бы шампанского, любит она полусладкое, — советует другой.

— Ну да, не ты. Грудь ещё ладно, из декольте сама вываливается, а вот как ты до бёдер добрался… Тоже скажешь не ты? Таких засосов наставил! Или через платье? А в любви признавался, тоже не ты? Все же слышали: Асенька, Асенька…

— В любви!? Вот дурак, куда занесло, — дёргается и чуть не плачет Игорёк, — Не буду, не кусал я бёдра, как их укусить, они толстые…

— Разглядел, что толстые, ага помнишь значит…. Слушай, её бы задобрить надо, тётки они сладенькое любят, особенно шампанское закусывать, — закидывает удочку Димин помощник.

— Ага, — усугубляет он, — за шесть месяцев все на такую любовь готовы…

— У меня полусладкое «Золотая балка», и конфеты, коробка, «Птичье молоко» — оживляется Игорёк.

— Может и согласится, но тогда хорошо бы и коньяк, — подключается Дима, — Водка тоже не помешает, есть?

Игорёк заискивающе взирает на своих «спасителей» и готов отдать всё, лишь бы получить индульгенцию от Семёновны и забыть случившееся, как дурной сон.

На скорую руку приведя тело Игорька в удобоглядимое состояние, вместе с ним (идти сам он не может) провожатые обвешанные авоськами с кульками, коробкой конфет, сингапурскими бананами и апельсинами, отечественными бутылками, спускаются сами и протаскивают трясущегося виновника переполоха по крутому трапу во владения Семёновны. Игорёк клацает зубами, ноги в коленках подгибаются, говорить почти не может, мычит что-то жалкое. Роль переводчика, разъяснителя зубовной стукотни, бормотания и размахивания рук берёт на себя Дима. Панибратски приобнимая Семёновну уверяет жертву насилия в глубоком раскаянии покусителя на её честь, просит простить его...

Почти искренняя ответная материнская слеза всепрощения катится по лицу Семёновны, — Как ты мог, сынок? Я ж тебе в матери гожусь! Смотри, что наделал…

На предусмотрительно освобождённой из сдерживающих оков груди ошеломлённому Игорьку демонстрируется удачно подкрашенный синюшный участок. В полусумраке прачечной его можно принять за отпечаток зубов или засоса…

— А здесь…— Семёновна делает вид, что хочет приподнять край не по возрасту легкомысленно коротенького рабочего халатика...

Игорёк исступлённо машет руками, закрывает глаза: — Не надо, не надо…простите, водка, не буду, никогда пить не буду. Люблю. Девочки. Жена… вот возьмите, простите, забудьте.

Услужливые помощники, предвкушая халявную выпивку, выкладывают щедрые дары Игорька на гладильный стол. Семёновна на глазах рвёт какую-то бумажку. Дима, нарушая пожарные правила, прямо в прачечной сжигает её и пепел выбрасывает в открытый иллюминатор, в воды Андаманского моря, засоряя акваторию Сингапурского порта. Обессиленный, но счастливый, что легко отделался, Игорёк благодарит Диму и умилившуюся Семёновну, убирается в свою каюту. Мир восстановлен

Вечером алкогольные запасы Игорька, скрашивая тоску последних дней и ночей, перекочёвывают в желудки ухмыляющихся заговорщиков. Розыгрыш удался.

 

РИКШЕЙ ПО МАДАГАСКАРУ

— Ма-да-га-ска-ар, страна моя, — запели мы с Костей, выбравшись наконец-то за пределы городских улиц. Последние дома скрылись за кронами деревьев и впереди засинели далёкие горы. До них нам, конечно, не добраться, но пело сердце, мы шли по всё ещё таинственному осколку Гондваны! Фотографировали друг друга — «Я и Мадагаскар». Усталый Костя сидит на стволе поваленного дерева, я на фоне величественных песчаных дюн, засыпаемых вместе с прибрежным низкорослым мангровым лесом вольными ветрами с Индийского океана.

Целый день бродили мы по острову, не однажды переходя вброд ручьи и речушки, а по железнодорожному мосту и довольно широкую реку. Лишь один раз, продираясь сквозь заросли, натолкнулись на лесорубов. Те, подоткнув юбки, сидели по двое с противоположных сторон деревцев толщиной с руку и поочерёдно тюкали детскими топориками в стволики.

Попытались узнать, какой тропой нам побыстрей выбраться к порту, но я сперва оплошно показал им полутораметровую змею, любопытствуя узнать её местное название. Лесорубы, только их и видели, бросив топоры и пожитки, мгновенно скрылись с глаз. И чего бояться? На острове нет ядовитых змей.

Осознание того, что мы заблудились, пришло тогда, когда солнышко зависло над горами. Мы засуетились, вернуться-то надо к двадцати! Общее направление известно — спиной к солнцу, но вот на местности, куда идти-то? И мы попёрли напрямую, другого выхода не было. Теперь почему-то везде вырос хороший лес с довольно полноводными речками, которые, по мере нашего продвижения на восток к океану, становились всё шире, глубже и стремительней. Один раз спугнули стайку голых местных наяд, беспечно полоскавших бельишко на каменистом перекате под обрывом. Мы остолбенели. Разновозрастные смуглянки, сперва молча дружно присев по шею, вдруг разом кинули постирушку, даже не попытавшись заманить нас в свою стихию, а потом, подняв тучу брызг, не взвизгнув, скрылись в лесу на противоположном берегу.

— Вероятно, рядом деревня.

— Хор-рошо бы. — Костя задыхался, у него были проблемы с сердцем. Я забрал у него кинокамеру и фотоаппарат.

И действительно, запахло дымком, а за ближним поворотом засветились редкие огоньки костров, затявкали мелкопородные собачонки.

Явно надо на ту сторону, но как?

На наше счастье, откуда ни возьмись, выплыла лодка— долблёнка с местным мужичком. Минута переговоров на языке жестов, и лодчонка возле нас. Пока я удерживаю валкую скорлупку, Костя, походкой канатоходца обогнув перевозчика, усаживается на носу. Я передаю ему фотокиноаппаратуру, отталкиваю лодку, но сесть не могу, чёлн явно не по моим обводам. Примащиваюсь на корточки. Кой-как достигаем середины речушки. Из-за того, что я, нарушая остойчивость, сижу слишком высоко, плавсредство угрожающе колеблется, и я с ужасом наблюдаю, как оно с каждым наклоном черпает щербатыми бортами воду.

— Не шевелись! — кричит Костя. Эх, ещё пара гребков, и мы ткнёмся в берег, но… поздно. Первой под моей тяжестью тонет корма… По мере поступления воды приподнимаюсь, удерживая в воздухе свои фотоаппараты. Лодочник равнодушно, Костя, выпучив глаза, вместе с камерой в вытянутой вверх руке медленно скрываются под водой…

На берегу, выливая воду и отряхиваясь, выясняем, Костя не мог встать и спасти камеру потому, что сел, оплошно вытянув ноги, заклинившись в лодчонке. Прощай японское чудо техники и запечатленный Мадагаскар.

Но несмотря ни на что надо торопиться. Часов у меня нет, а часы Кости показывают время потопления. В сумерках, мимо удивлённых туземцев и оторопело примолкших собачонок, проскакиваем деревню. Где-то за горизонтом освещают небо огни Таматаве и порта. Мы торопимся на судно, как бианковский Муравьишко в муравейник. Не очень благополучно, но этап с «водомеркой» мы прошли. Теперь какую-нибудь завалящую гусеницу, хоть жука-кузнечика, на чём-нибудь подлететь, подъехать, подползти. Я опасаюсь за Костю… И вот он — навстречу, возвращаясь видимо домой, бредёт рикша со своей тележкой. Ни дать, ни взять последняя надежда — гусеница-листовёртка...

— Куда ты…? — пытается остановить меня Костя, когда я бросаюсь к «гусенице», то бишь местному «такси», ошеломлённому моим натиском. Денег у нас на двоих лишь несколько тяжёлых английских шиллингов, завалявшихся в Костином кармане, бумажные франки забрала вода. Уже вдвоём, поместив в ладонь мелочёвку, и ежесекундно поглядывая на стоящие часы, на закат — солнце давно село, объясняем «таксисту», что нам надо.

— Порт, квикли, быстро, — щёлканье по безнадёжно стоящим часам, — а там мы тебе, — я приподнимаю верхний шиллинг, соблазняя «листовёртку», показываю высоту гонорара, — отвалим ещё столько же. Ну, не грозить же ему кулаками! Сколько стоит столь экзотический, наистрожайше запрещённый для русо советико эксплуататорский вид транспорта, мы и понятия не имеем. Между тем рикша, не понимая нашего разговора, смекает, что мы в цейтноте и, сложив на ладони стопку британского серебра, показывает грязную растопыренную пятерню. Переглядываемся между собой, смотрим на дотлевающий закат, на часы, согласно трясём головами, — чёрт с тобой, только гони на четвёртой скорости, усёк, опаздываем!

Что из нашей галиматьи понял рикша, неясно, а то привезёт… к весёлым девочкам, здесь это запросто. Но он с готовностью, жестом предлагает занять места в двухколёсном ландо...

— Как по-французски опаздывать?

— Я и по-английски не знаю… — это мы уже в тележке, оказавшейся не шире давешней лодки. Устраиваюсь полулёжа на правом боку, выпростав ноги на рикшевское подобие облучка. Костя примащивает одну ягодицу на сидении возле моей головы, другую перевешивает через матерчатую ограду. «Мёртвую» камеру, фотоаппараты и поклажу складываем под ноги.

Туда ли катит рикша? Мелькают редкие фонари. Вроде туда…зарево огней города и порта впереди. Рикша шлёпает босыми ногами по разогретому за день асфальту. Мне хочется выскочить из тележки и самому впрячься в оглобли, жаль, что там нет места для двоих. «Муравейник «наш не закроют, но зачем капитану лишнее волнение, а нам назавтра, а может и сегодня разнос! Костя молчит, но я чувствую, как неритмично бьётся его сердце. Эх, Костя, Костя! Слабый ветерок овевает наши тела. Даже плохо ехать всё-таки лучше, чем хорошо идти.

Если б кто только знал, какое преступление, нарушение всех советских идеологических установок совершалось этой ночью! Мы прямо-таки святотатствовали, нагло попирая коммунистические догмы, разрушая неколебимые устои и заветы, эксплуатируя иностранного человека, брата по классу! Надеясь только на то, что всё скроет ночь…

— А-а-а, м-м-а-а, — замычал вдруг рикша на чисто малагасийском языке, замедлил бег, запрыгал на одной ноге, остановился и, разом бросив оглобли на асфальт, плюхнулся рядом. Я подскочил к нему: — Что случилось?

Рикша держал одну ногу в руке, нянчил её и подвывал.

— Он, кажется, повредил ногу, этого нам только не хватало. То ли местная колючка, то ли стекло, неважно.

Но уже принял решение. Вот и проявим пролетарскую солидарность, жизнь Кости в тот момент была для меня важней всего.

… Прошло лишь пять лет как я демобилизовался. Полста километров в марш-броске не довелось испытать, но двадцать прихватил. Сам Маршал Победы уже на Урале, но Его приказ блюдётся. В любую погоду с полной выкладкой: шинель-скатка, защитная противохимическая роба, карабин, три обоймы патронов, вещмешок со сменой белья-портянками, сапёрная лопатка, маслёнка, противогаз, ничего не забыл? И бегом в снег ли, в дождь, в ночную тьму, в осеннюю или весеннюю распутицу, отцы-командиры почему-то очень любили именно такую погоду, нечего солдату нежиться в койке, на колхозной соломе, не для того рождён. Его дело бежать в атаку, кричать «ура», молодецки или как придётся, убивать побольше врагов, пытаясь самому остаться живым, ну, а не повезло — геройски умереть. Родина не забудет!

— Окопаться! — окапываемся.

— Сменить позицию! — меняем ставшую, считай, отчим домом, почти обжитую, такую уютную, свежеоткопанную, обогретую собой ямку-окоп, правда уже наполняющуюся стылой водой.

— Танки слева! Приготовиться к отражению танковой атаки!

Снова и снова окапываемся, бросаем учебные гранаты, отбиваемся из последних сил, вжимаясь в совсем не учебную ледяную раскисшую землю за которую, доведись, и умирать будем взаправду.

А между нами (и прямо по нам, если не заметили во тьме), бегают взводный лейтенант и сам начальник полковой школы полковник Филин, в недавнем прошлом белорусский партизан, воевавший до Победы и поставивший точку на «логове» зверя — Wolfschance. Жалея наши молодые, дурные, необстрелянные жизни, учит воевать по-настоящему и выживать в самых нечеловеческих условиях. И не дай Бог, страшась грязи и ледяной воды, приподнять филейную часть над уровнем выкопанной ямки в надежде, что не заметит. Безжалостный сапог старого окопника наступит сверху и вдавит тебя в липкий, везде проникающий украинский чернозём. Он за халявами сапог, за пазухой, на животе. Чернозёмом набита противогазная сумка и сам противогаз, почему выскочивший из сумки, путаясь под ногами болтается на гофрированной трубке. Пытаюсь затолкать его обратно, но он упирается всеми своими резиновыми кишками и упрямо не лезет...

У нас не лица, а рожи страшней этой самой, пока лишь учебной войны. Где враг? Мы постепенно приходим в состояние, когда порвём любого, лишь бы упасть на его ещё тёплый труп и заснуть…

Ох, любил ночные тревоги бульбаш окаянный, забывая в экстазе, что уж десять лет, как окончена война и не довоюешь теперь. Одна услада — научить нас суворовскому искусству выживать и побеждать. Выживем, значит победим, а накопленную злость удесятерённо обрушим на врага, и не найдётся той силы, как писал Гоголь, что пересилит русскую силу. Он любил нас всей своей окопной душой, знавшей цену всему и, в первую очередь, наших жизней, потому и мучил, ведь завтра возможно снова или отбивать атаку, или самим бежать в неё, а с кем?  Старался научить нас сохранить себя в бою, хотя бы для того, чтобы в следующем бою погибнуть. Но с толком.

… Врагу крепко повезло, не оказался он на нашем пути...

Не пожалел как-то наш стратег даже взлелеянные руками офицерских жён огородики, и свой тоже. Вывел учебную роту прямо на плантации. А мы и рады стараться, отбиваться от ворога среди огуречно-помидорных и луковых грядок, перекопали всё траншеями и окопами, а то, что не выкопали и не вытоптали, съели и набили карманы и пазухи сырьём для несостоявшихся офицерских закаток...Воевать здесь было веселей.

На возмущённый писк какого-то взводного лейтенантика, узнавшего даже во тьме свои угодья, лишь в минувшие выходные любовно избавленные от сорняков, выматерил того самыми непотребными словосочетаниями и завершил: война! Выжить надо… твою ... ать, какой на ...й огород!

Но настоящая «война» случилась утром. Ни свет, ни заря на плацу перед штабом собралась толпа озверевших офицерш. Филина требовали линчевать или хоть что-нибудь оторвать. Они бы и проделали это действо, если бы…

Проспавшись и осознав, что натворили руководимые им доблестные воины, непобедимый партизан позорно дезертировал. Перед домашним генералом вояка сдался, крыть было нечем. Предварительно запасшись всесоюзной утехой — алкоголем, он спрятался в звуконепроницаемом и ничем непробиваемом противоатомном, бетонно-глиняном подземном убежище, закрылся изнутри и чуть ли не неделю, сидя в полной темноте, пил, поедая НЗ и распевая старые партизанские песни.

Приложив ухо к отдушине, вверху капонира, можно было разобрать:

— А кто ваши деды? — спрашивал осипшим голосом грозный ветеран и сам себе хрипел, — Наши деды, славные победы...

А после мы узнали, так Филин заявил свой протест против увольнения в запас. Без Армии он жить не мог.

Я помню вас, товарищ полковник, ваши суровые, беспощадные слова, выбивающие из вчерашних десятиклассников остатки наивно-романтического представления о жизни, армейской службе и войне…  Мы, слава Богу, не знали, но из его слов поняли — нет ничего страшней, грязней и непотребней, чем война…

Помню, он стоит на крыльце, чтоб быть повыше, и, разнося какого-нибудь рохлю-раздолбая, вбивает в наши головы: …— я плакал потом, когда этих неё… девочек, дочек, посылал в разведку, на смерть, потому, что знал, какой ценой добывают они эти данные — Филин останавливался, проводил глазами повзводно, по нам, только вчера оторвавшимся от мамок. Мы каменели от его слов и опускали стриженые головы. — Пи…дой добывали, — прямым однозначным текстом вколачивал он гвозди жестокой смертельной солдатской правды в наше сознание, — А ты…?

Хоть и не мне адресовались эти слова, но было стыдно слушать их. Было стыдно перед теми незнакомыми, возможно давно мёртвыми, так и не познавшими любви девчонками — зоями, олесями, наташами, маринами…

Такими словами гнали в атаку ванек, петрух, остапов, да и магомедов тоже...

Судить о них имеет право лишь тот, кто готов сделать то, что совершили они — преодолев себя выйти из окопа под свинцовый дождь, повторить их судьбу и раствориться бесследно в вечности.

Посмотрите им в глаза — бронзовым, гранитным, тем, кто принял за вас, быть может, и вашу смерть.  Всем: пограничникам Бреста и краснодонцам, панфиловцам и аджимушкайцам  матросовым, гастелло, ковпаковцам… Не забудьте и матросов северных конвоев, десантников с Малой и Огненной земли, ленинградцев и сталинградцев…

Плеватели всех наций в своих дедов и прадедов, посмотрите им в глаза. Не стыдно?

…И опять куда-то бежим, пережидая в химплащах взрыв всего лишь учебной атомной бомбы. И так три года. И это не в пехоте, а в радиовойсках ОСНАЗ.

Сзади шла санитарная машина и подбирала тех, кто не выдерживал.

Так мы становились солдатами...

 

Одесский военный округ, пятьдесят шестой год, выковыривание последних бандеровцев из схронов, война за Суэцкий канал, антисоветское восстание в Венгрии, полёты шаров-зондов и самолётов разведчиков над нашей территорией (потом ТАСС уведомляла, что они частенько скрывались в стороне моря). Ещё не забытая школа маршала Победы и его учеников, многие офицеры и старшины — фронтовики.

 

Дорогие бабушки, мамы и невесты, что вы знали об этом? Вы судили о нашей службе по киношным парадам да письмам, в которых у нас всё и всегда было хорошо…

Всё это вспомнилось мне, когда я, предварительно раздевшись до трусов и посадив упиравшегося старичка рикшу рядом с Костей, взялся за оглобли тележки.

Да, давненько не бегал я марш-броски, не проливал столько пота! Сорванной веткой рикша дотрагивался до левого или правого плеча, и я понятливо поворачивал в нужном направлении. Заминка произошла только на портовой проходной, где ошеломлённые стражи-полицейские не могли понять, почему белый человек везёт тележку, а рикша едет в ней. Пока они объяснялись, я сидел на скамейке под караульным помещением, сдерживая дрожь в ногах и унимая колотящееся сердце, и всё никак не мог наглотаться влажного и тёплого мадагаскарского воздуха. Безостановочно текли слюни, я был загнанной лошадью…

Рикша удовлетворился теми шиллингами, что у нас были, и тихо похромал в темноту. Мы пошли на судно, время у нас ещё оставалось. Я хорошо бежал.

… А на другой день, при выходе в город, постовые, вызывая недоумение наших коллег, уважительно пропускают нас с Костей без проверки документов, задерживая всех остальных.

Шёл четыреста шестьдесят четвёртый год со дня открытия Мадагаскара португальским мореплавателем Диего Диашем.

 

В КЛЮЗЕ

— Кому не доводилось бывать на современном морском судне, тем более военном, и представить не может, насколько сложно оно устроено. На авианосце или линкоре и заблудиться можно. Всё равно, что, превратившись в муравья, попасть внутрь компьютера…

Тем не менее, на любой громадности судне, хоть прогулочной яхте, круизном лайнере или помянутых и не помянутых бронированных чудищах, есть и устройства не сложней гвоздя или зубила. Кнехт, к примеру, чугунная тумба, намертво принайтовленная к палубе; утка, ну не та, конечно, что в больнице подсовывают, а железяка раздвоенная, как гусарские усы. Если на кнехты, те, что на судне или на береговые, чалят швартовые концы, иногда толщиной с бицепс Голиафа, то на утку набивают концы потоньше — шкертики.

Но мой рассказ о клюзе, или ноздре, как панибратски называют это устройство бывалые мареманы. Клюз, если говорить прямо, не что иное, как в зависимости от размера самого судна, разной длины, диаметра и степени изогнутости или прямизны сквозная дырка в скуле судна, через которую сначала травят, то есть отдают, а потом выбирают якорь-цепь с якорем, под собственным весом укладывающуюся затем в канатном ящике. А якоря остаются висеть под скулой на выходе из клюза на туго набитой цепи.

Заметьте, цепь укладывается в канатном ящике! От слова этого так и веет романтикой бригантин, галеонов, корсаров и прочих флибустьеров. Хотя ничего более прозаического ни на каких судах нет. И тянет из этого тёмного обиталища крыс гнилью, сыростью и ржавчиной. Не зря на парусниках туда сажали провинившихся матросов, ни сбежать, ни в море выпрыгнуть.

Я столь много наговорил о клюзе (хотя могу и больше) потому, что именно это устройство, а не какое иное, более ценное, сложное и дорогое при окраске его в ремонте охраняется специальным человеком. Причём только в том случае, если маляры — женщины…

Так начал свой рассказ старпом (чиф) Александрыч.

На этот раз на рюмку чая мы собрались в его каюте и по праву принимающего, плеснув по полрюмки сухого чайка и ещё обходя стол, не поставив бутылку, он с ходу заинтриговал всех. Кого охранять и зачем? Клюз? Женщин?

— А-а, допёр, — хлопнул в ладони самый молодой, акустик Алик Бахшиалиев, — Чтоб краску не сбондили.

— Краааску-у! А то её нельзя свиснуть при покраске чего-нибудь другого, — вмешался стармех, — А мужики, что не волокут? Помню, у нас один какую-то очень ценную краску хотел вынести в презервативе. Налил да пожадничал. А приспособил оную ёмкость по привычке рядом с достоинством… его на проходной лапнули, обыскивая, он и лопнул…

— Притабань, Анатольич, — притормозил стармеха кеп, — Ты это в свой черёд расскажешь, сегодня пусть Александрыч…

И тот продолжил: — Как мне рассказывали, дело было так. То ли в Керчи, то ли в Николаеве, а может и в Севастополе, на морском заводе готовили к сдаче что-то здоровенное, военный заказ, ну и, как водится, гнали к празднику, чтоб отрапортовать партии, правительству и дорогому товарищу… Все службы на ушах. Но помаленьку аврал спадал. Успевали. И народу дали выходной, к тому же получка, один чёрт, какая работа на следующий день! Потому все смывались под разными предлогами пораньше.

Махина эта военно-морская, как пустая бочка, днём грохотала и гудела, а к вечеру вымирала. Кой-где что-то клацнет и опять тишина. Были, конечно, отдельные энтузиасты, так заработаются, что ничего не помнят, не видят. Сидит такой стахановец, электрик к примеру, увлёкся, провода свои мотает-паяет, на тестер смотрит, проверяет. Человек работает, а его не видно и не слышно. А может идти некуда и не к кому, сирота детдомовский не пристроенный, ни папы-мамы, ни жены, ни невесты. У такого одна отрада — вкалывать. А он, бывает, и не ведает, что вокруг творится, народ-то смылся, с работоголиками такое случается…

Ребята говорили, что это был именно электрик, хотя другие уверяли — электронщик, да на его месте мог быть любой, дело в том, что этот чертило трудился тихо. И видит этот ударник коммунистического труда, что выскакивает из рубки, скатывается по трапу дежурный офицер и прямиком в КУНГ — строительный вагончик, где переодевались работяги. А ему навстречу выплывают две малярши красавицы, они уже вымылись-оделись, марафет навели, причипурились, губки-бровки, то, сё, и не скажешь, что полчаса назад в краске были с ног до головы.

Семафорит он этим дамам и чуть ли не на колени падает, мол, надо клюза докрасить, потому что будет неплановая комиссия, сейчас, мол, позвонили, а в той комиссии ба-альшой начальник — адмирал, который ничего не проверяет кроме клюзов. У всех свои причуды, с адмиралом не поспоришь. Ну, бзик у него такой был, платочком носовым водит по клюзу, куда рука достанет, и, если платочек чистый, радуется — порядок морской. С клюза что взять? Дырка она и есть дырка, хоть снизу в неё смотри, хоть сверху!

Рассказывает офицер всё это маляршам, просит и умоляет красавиц докрасить клюза, о премии упоминает. В общем, уломал тружениц кисти и краски, не устояли перед форменкой, фуражкой с крабом, молодостью, обаянием, пошли по новой в спецухи переодеваться. А он, гусар-усач, в штаб срочно уцокотел, только эхо чечётки ботинок по трапу…И тишина…

На всём судне остались только малярши остались да вахтенный у трапа.

Вахтенный этот внизу на пирсе у трапа ошивается. Никого нет — книжку читает. Электронщик схемой неслышно шебуршит, клеммы вольтметра с одного провода на другой перекладывает да на шкалу смотрит, провода перебирает, следит, куда какой идёт, гадает, где же коротит? А вокруг тишина…как ночью в музее.

По делам своим электронным понадобилось ему глянуть в еле доступной узости, внизу, на проводочек, подозреваемый в зловредном замыкании. Залез он в эту щель, изогнулся, посмотрел и обмер; чуть бронебойную сталь не погнул темечком, там матросня приклеила плейбойскую красавицу, одетую только в чулки на резинках и туфельки. Сфотографирована дама была вероятно сквозь ствол орудия. Левой рукой на прелести своей бутончик розочки держит, прикрывается, а правую с поднятым большим пальцем вперёд вытянула между поднятых колен, глаз прищурила бесстыдница, и надпись на английском «Аim the target bombardier». Что-то вроде «Целься точнее, бомбардир», — сообразил прямо-таки контуженный, ослеплённый дерзостной красотой комсомолец-стахановец.

Вылез он, крякнул, почесал потылицу и о проводах своих забыл. Вернее, не забыл…смотрит, как пришибленный, на вольтметр, а перед глазами одежонка этой охальницы — розочка красивая… И не стрелки, а ноги срамница разводит и сводит… У него аж оскомина на зубах проступила и озноб бьёт, какая тут работа, до неё ли? Непристойно, но смотреть на эту несоветскую откровенную красоту, ох как тянет… Ну, разве ж можно так женщин одевать! Или раздевать?

Малярши тем временем переоделись. И каждая к своему клюзу направилась с инструментарием — кисть да банка с краской, а по поясу страховочный линь, чтоб ненароком в ноздрю не смайнаться. С такой высоты гепнуться — костей не соберёшь, хотя под нижней частью каждой болталась беседка, сидя в которой они и работали днём.

Когда электрик-электронщик, а он в орудийной башне электронил, пришёл в себя маленько, и чтобы отвлечься взглянул в смотровую щель, то увидел следующую картину: прямо перед ним из правой скулы судна выдавались два неправдоподобно замечательные по обводам зрелые женские полупопия, а из левой выступал не менее аппетитный фасад…

Стараясь сверху дотянуться до самых отдалённых участков клюза и прокрасить их, дамы принимали самые невероятные позы. Они выгибались, отставляли то одну, то другую ногу в сторону и, оттопырив для удержания равновесия носок, работали кистью. Потом становились на цыпочки, поворачивались на левый бок, на правый… Картина не для слабонервных, тем более воображение перескакивало то с малярш на плейбойскую негодницу соблазнительную, то с картинки на живых женщин, всего лишь в десятке метров от него...

Дело было летом. Спецодежда — лёгкая блузка задиралась на плечи открывая талию, а заляпанные шаровары от энергичных движений осовывались на нижнюю, особо привлекательную часть фигуры, предательски обнажая прельстительный вид ложбинки и начала округлостей в средней части незагорелого в этом месте женского стана… А подтянуть одежонку, ну никак, руки в клюзе работой заняты! Да и не до того, зачем, на корабле-то никого нет! Вот он апофеоз, поэма экстаза, то самое чудное мгновение, перед которым не устоял поэт. А удержался бы, и не заслушиваться потомкам знаменитым романсом — гимном женской красоте: «Я помню чудное мгновенье…» Кто ж теперь достоверно скажет, на что именно смотрел Александр Сергеевич, или, может быть, только воображал, что смотрит? И что он имел в виду под гением чистой красоты. А и гадать не надо — в женщине всё —  и чудное мгновенье, и гений. И всё прекрасно. И на всю её мы смотрим в упоении, даже когда она красит клюз. На том и остановимся… 

Перед электронщиком развернулась картина, прямо-таки иллюстрация к ненаписанной ещё песне «Зачем вы мальчики красоту эту любите?..» А у «мальчика» не было слов, он остолбенел. Сидеть стало неудобно, стоять тем более…

Икнул бедолага, сглотнул слюну, замычал, скрипнул внезапно занывшими зубами, словно они заболели и даже зажмурился. Чтобы унять дрожь в руках и вспыхнувшее неуёмное желание при виде такого натюрморта, он закурил и вышел на палубу охолонуть, а возможно и наоборот, полюбоваться вблизи открывшимся нежданно пейзажем, и увидел совсем рядом то, что обычно скрывается одеждами.

Господи, если бы это видение было мимолётным! Может быть он даже молился об этом…

Куда там до наших малярш умелицам шеста, разных банановидных палочек, надувных устройств, конструкций, приспособлений и прочих «дружков», призванных возбуждать и удовлетворять. Куртизанки, гетеры, стриптизёрши вместе с мадам де Помпадур, Айседорой Дункан и Матильдой Кшесинской просто отдыхают...  А слабо им в клюзе, перегнувшись вдвое, с банкой краски и кистью, в ацетоновой вони растворителя, продемонстрировать свои манящие изгибы-изыски!?

Бедолага едва сознание не потерял, шатнулся, но всё же устоял на ногах, удержался…

Бедная, а может и нет, дама вертелась под ним, чтобы не дать наглецу завершить его омерзительные действия, да куда там! Это же не в предназначенной для таких ритуалов обстановке, да ещё в такой позе! В тесноте клюза, вниз головой — не отвертишься, не соскользнёшь… Да лучше бы она это и не делала, только усугубила своё положение и приблизила естественный исход процесса.

Возможности сопротивления у неё были ограничены до предела. Руки заняты кистью-красками, не бросать же социалистическое имущество! Да вдобавок висит она вниз головой, ни извернуться-ни вывернуться. Даже не плюнуть в глаза бесстыдника.  Клюз хоть и большой, очень большой, но всё ж таки не настолько. В конце концов, после затяжных выстрелов электронщика, малярша устала, сдалась и обмякла...

Плакала она или восторгалась неизвестно, но, что ругалась и всей душой желала вылить краску ему в штаны, это точно. — Бу-бу-бу, — доносилось из ноздри. Но, поди пойми, что это значит, если русский человек одними и теми же словами выражает как крайнюю степень недовольства, так и восхищения…

Сделав своё дело и (ишь, вежливый какой!) натянув на даму спецодежду, прямо скажем — мерзавец, насильник-электрик, а может компьютерщик, собрал в изобилии валявшуюся ветошь и заткнул ею пространство между клюзом и спиной женщины, лишив ту возможности самостоятельно выбраться из ноздри, во всяком случае, выбраться быстро.

Ничего не видевшая, не слышавшая и даже не подозревавшая о вершившемся совсем рядом, подруга к этому времени окрасила нижнюю часть своего клюза и, перевернувшись на спину, уравновесив себя отставленной в сторону ногой с вытянутым носком, красила верх. Тяжёлая работа…

Это была хоть и невольная, но настоящая провокация, издевательство над мужской природой. У компьютерщика потемнело в глазах. Оглядев только что оставленную им женщину, что-то глухо бубнившую в дыру клюза (возмущалась, наверное), тяжело вздохнул, перевёл дух и, махнув рукой, а, мол, семь бед — один ответ, сглотнув слюну, направился к подруге и повторил те же действия только в другой позиции… Такая вот корабельно-клюзовая камасутра.

Говорят, озверевшие тётки, освободившись в конце концов из плена клюза, вначале пытались выместить свою злость на безмолвном металле.

— Кто?! — рычали они, — Кто?! — спрашивали друг дружку, — Кто? — разрывались малярши на временно мёртвой водоплавающей железяке, знать это было самым важным… Они готовы были сжить со свету всякого мужика, невзначай очутившегося в этот момент на палубе. Безразлично молчало в ответ непричастное железо. Молчали мачты и пушки, молчала палуба. Ничего не ответило им и небо, когда они, ища ответа, взглянули вверх.

На непонятный женский визг, вопли и вполне различимые прочие слова из боцманского лексикона, на свою беду на палубу поднялся вахтенный. Он оказался сообразительным малым и, оставив в руках двух разъярённых тигриц бескозырку и интересную, видимо, книжку, — части тела, а возможно и жизнь, дороже — взлетел на грот-мачту, где, ничего не понимая, заперся в вороньем гнезде.

— С чего это они? — глядя вниз на бушевавших малярш, недоумевал матрос.

Изодрав беззащитный головной убор, выместив на нём свой праведный гнев, в бессильной ярости приговаривая, — все они такие кобели, им одно надо! — малярши поуспокоились, пошептались, расхохотались и решили, что в их положении лучше всего промолчать.

… Как и положено, смотр состояния ремонта линкора или авианосца, а возможно и крейсера — тоже большая коробка, состоялся вовремя. Хвалили, журили, а то и распекали, указывали на недостатки. Во всех таких инспекциях главное — раздолбать. Что и было сделано.

Возвращается вечером начальник комиссии — адмирал на своей «Волге» с внуком домой. Показывал мальцу — наследнику шести лет настоящий военный корабль, какой же адмирал не хочет, чтобы его внук да не посвятил себя морю? О династии мечтается.

Пока адмирал инспектировал корабль, его отпрыску с усердием демонстрировали орудийную башню, пушки главного и других калибров, позволяли заглядывать в ствол и трогать всё, что он хочет. Пацанячьему восторгу не было предела. Всё здесь было настоящим, всамделишным.

Взрослый и внимания бы не обратил, а мальчишка узрел блестящую шайбочку, утерянную или забытую электриком (не до шайбочек бедолаге было). Взял её в руки, покрутил, а она возьми, да и выскочи из пальчиков, и закатилась как раз в ту самую узость, где давеча ковырялся электрик. Мальчик за ней, и, хотя шесть лет не тот возраст, когда обращают внимание на женские прелести, но всё же на что-то, да и обращают… ну, может быть и не так, но разглядывают.

Адмирал за рулём.  Лелеял всё-таки надежду дед. Расспрашивает потомка, возможно адмирала будущего, что ему понравилось, что видел, рассказывает о молодости своей палубной. Но внук о чём-то своём думает, отвечает односложно и вдруг спрашивает:

— Дед, а зачем у людей между ног волосы растут?

Дед опешил, аж взопрел под фуражкой. Отвечать надо, а что? Раскидывает он мозгами, ничего путного придумать не может, но тут внук сам его и выручил.

— А-а, это, наверное, чтобы пыль не садилась!

Дед обрадованно вздохнул, — ага, чтоб пыль, — хохотнул даже, подумав, и о чём только нынешняя телевизионная детвора не размышляет. И опять про палубные самолёты-вертолёты, ракеты, торпеды, пушки, калибры да глубинные бомбы. Только рано он радовался. Не проехали они и сотни метров, как внук снова вопрос задаёт:

— Дед, а зачем тётеньки, когда совсем-совсем раздетые, чулки одевают?

Дед впал в ступор, в глазах потемнело, посреди его полосы вдруг выросло дерево, за ним столб. Успел затормозить с таким визгом, что прохожие на другой стороне улицы оглянулись.

— Где… — восстанавливая дыхание и унимая сердцебиение, медленно спросил он, чувствуя, как струйки пота потекли с затылка за шиворот, — Где, где, — повторил он, — ты видел совсем-совсем раздетых тётенек… в одних чулках?

Внук совершенно не понимал дедова волнения, и почему тот так резко затормозил, что он чуть не перелетел на переднее сиденье и такая интересная блестящая штучка с дырочкой (матросы подарили) из рук выскочила и куда-то закатилась, отыщи теперь...

Адмирал нашёл в себе силы повернуться к внуку: — Где ты их видел?

Но внука теперь больше занимала выскользнувшая из пальцев штучка, чем одетые в одни чулки тётеньки.

— Да там, на корабле, — мотнул он головой в сторону уже скрывшегося завода.

— И много их там… собралось? — сжав зубы, дед сохранял спокойствие, намереваясь возвращаться на корабль, чтобы раздолбать плавучий бордель. Развлекаются, мать твою! Знают, что комиссия и привели б…

Ответственный ремонт. В мире растёт напряжение, самолёты натовские каждый день прощупывают, можно сказать оголён южный фланг, а они прямо на святом месте размагничиваются…  Да ещё имеют наглость его внуку в таком возрасте голых баб показывать, развращать, так сказать, ну, я вам…

Внук, ковырявшийся на ковриках между сидений, обрадовано закричал, — А, вот где она, как на корабле, где тётенька эта лежала, только тётенька наверху, на картинке, приклеенная…

Дед облегчённо вздохнул, заканчивая разговор, придумал объяснение, — ноги ж внизу, они первыми мёрзнут, вот тётеньки на них чулки и надевают.

-А-а-а! — удовлетворился внук ответом, теперь его больше интересовала шайбочка, сквозь отверстие в которой он и смотрел на деда.

… Когда утих смех, Алик не выдержал: — А при чём здесь охрана клюза?

«Дед» — чиф, отставив рюмку с налитым, посмотрел на свет и не торопясь закончил, — А чтоб прецедент не повторился. Бабы ж не выдержали, разболтали. А может, и сам герой?

 

МЫ ПЕЛИ ОДНИ ПЕСНИ

К участковому терапевту Николай Павлович пришёл чуть раньше начала приёма. Сидел нахохлившись, вслушивался в боль-не боль, но что-то не так работал мотор, как он называл сердце, он это чувствовал. Почти равнодушно смотрел, как молоденькие медсёстры развешивали разноцветные бумажные гирлянды и сосновые ветки — приближался Новый год...

Что удивительно, случилось всё на обычной прогулке. Прежде такого не было, и это его насторожило. Он сразу же присел и подушечкой большого пальца правой руки нащупал пульс выше запястья на левой, но тот не проявлял себя…Как так? Потом вдруг появился. Подумалось, вот с чего она начинается, старость — с аритмии. Не успел ещё и вжиться в своё новое состояние, пенсионер.

Раньше шутил, — ничего там в середине нет, вход и выхлоп, всё остальное врачи придумали. Долго так было: чувство несокрушимого здоровья, бесконечной радости бытия. Он уж думал, до конца. Чего ему болеть? Образ жизни здоровее некуда. В морях не курил, если и употреблял, так в меру. Сами врачи наедине и советовали, алкоголь и в организме вырабатывается в процессе метаболизма, стало быть, он ему для чего-то нужен!

Смерти Николай Павлович не боялся, да и над умиранием не особо задумывался. Щёлкнет выключатель и полетела душа в последнее межзвёздное путешествие, или куда там, а тело на переплавку, атомы ведь никуда не деваются. Закон сохранения веществ и их же круговорот в природе… В этом индусы, пожалуй, что и правы.  Вот только помнит ли ромашка или какой-нибудь суслик, что на их создание из него стройматериал пошёл? Вряд ли. Да и ему какая радость, если и помнят? Он и сам то из чьих-то атомов построен… Но как ни силился, даже во сне не мог себе представить кем он был до того, как стал сегодняшним. Ничего путного в голову не приходило, а болтать попусту не обучился. Трепят абы что, народу мозги пудрят, недовольствовал он, когда по телевизору какая-нибудь экзальтированная девица вещала на весь эфир, что она была в прежней жизни египетской царицей, а её бой-френд вождём … Что-то никому не вспоминалось, как были они крепостными крестьянами, наложницами, рабами на галерах или как барин велел на конюшне пороть…  

— Ты уж там не мучь меня, — полушутя просил он Бога, — Не грешил я особо, тебе ли не знать? Правда вставал совершенно житейский вопрос, хоть до этого ещё и далеко (как он втайне надеялся), зачем Богу пустяками голову морочить, самому б надо подумать,  кто пресловутую кружку воды подаст?

Николай Павлович стал перебирать знакомых дам, к какой можно было бы прислониться, пока ещё не совсем отсырел порох, кому он в старческой немощи будет потребен. Подсуетиться стоило уже сейчас. А мало ли чем одинокой женщине подсобить нужно? Мужик он рукастый, море многому научило. До всего доходил сам, от того никакие бытовые проблемы во внезапно наступившие непонятные времена одичалого капитализма не могли поставить его в тупик. И хоть не особо и переборчив был, но ни на одной не мог остановить ни глаз, ни души. Хочется, чтоб не крикливая — привык в морях к тишине и размеренной жизни — не визжала чтоб по всякому поводу, надеясь ультразвуками побудить сделать то, к чему сегодня ни руки, ни голова не лежали. Да, чтоб по душе была — это главное, утвердился он в правильности выбранного критерия. По душе...

— Вы последний? — прервав плавный ход размышлений, обратилась к нему статная, несколько огрузневшая (да и по годам ведь) женщина. Он и не заметил, как она подошла. В своё время таких он не пропускал, заговаривал. Дамы западали на его редкий тембр, бархатистый, как говорят о певцах, баритон, отзывались. Да то раньше. Теперь, он опасался не отказа, а желания продолжить знакомство. Познакомишься, а для чего уже и не помнишь. Зачем? Только разбередишь и себя, и её надеждой… Отстрелялся по этому упражнению, как говорят в армии. Конечно, бывает такая красавица встретится, что грех вслед не обернуться, не понежить взглядом… Очень уж тревожит, волнует нас мужиков женская стать. «Так иная качнётся, так посмотрит, что на века взгляд запомнится…» — аукнулось по случаю чьё-то стихотворение.

Ну, это он прибеднялся, что не помнит зачем. Помнит, ещё как помнит, не перегорело пока. Это молодые думают, шестьдесят — и кранты желаниям, торопятся…  Да ничего подобного!  Знали бы они, когда перестают бродить соки в дубах и клёнах, а уж у таких просоленных морских волков, как он…          

— И первый, пока никого нет — с намёком на шутку ответил он, бросив взгляд на часы, — пятиминутка затягивалась; а сёстры вон, время не теряют, — приглашающе указав на свободное место, попытавшись снова погрузиться в свои умиротворённые приятные мысли. Вскользь подумал, а вот с этой, пожалуй, можно бы познакомиться и поближе, с огорчением отметив — среди его знакомых именно вот такой и не было. А может плохо искал?

Женщина поблагодарила, с лёгким вопросом вскинув бровь на его слова или жест, и, чуть слышно охнув, тяжеловато, несколько потеснив, присела рядом. Оглядевшись, подняла руку, сняла шапку и, приоткрыв ворот, медленно повернула голову, рассыпав густые с проседью, когда-то чёрные, волосы. В коридоре было жарковато.

Николай Павлович, уходя в себя, принялся снова неторопливо соединять нити прерванных мыслей, но его отвлёк аромат, исходивший от соседки.

От неё пахнуло каким-то знакомым, но давно забытым запахом духов, и всем тем, что составляет индивидуальный, интимный мир женщины. Откуда-то из далёкого прошлого повеяло то ли жасмином, то ли акацией, а может быть ландышем…В своих морских скитаниях запамятовал он как-то земные запахи, путал.

Чтобы не показаться нахалом, осторожно втянул распространившиеся флюиды, пытаясь всё-таки припомнить, откуда они ему знакомы и, прикрыв глаза рукой, как бы невзначай взглянул сквозь пальцы на незнакомку. Но лицо её с устало опущенными веками ни о чём не напомнило ему. Ни о чём…

По-прежнему не глядя, соседка наощупь открыла сумку, достала книгу — Паустовский. Прочесть название он не успел. Из сумки пахнуло тем же, будто памятным, но забытым ароматом.

Запах, запах, аромат … тысячи, миллионы женщин по всей земле стараются сделать себя красивей, привлекательней всего лишь с единственной целью — очаровать мужчину, заставить обратить на себя внимание. А здесь всего лишь аромат, аромат забвения и он уже не видит никаких иных её достоинств и недостатков, да и не хочет их видеть. Он покорён им, и через эту эфемерность и соседка предстаёт ему той самой единственной. Это ощущение памятного унесло в далёкую молодость, в юность.

Именно так и случилось тогда, покорил запах, но волею обстоятельств он не смог узнать, кому он принадлежал. Всю жизнь искал, не нашёл её, мучился в душе в поисках единственной половинки. Часто ему казалось, встретиться бы им и всё пошло бы по-другому, не так, лучше, чем было. Вот только найти её…

Воображение долго рисовало облик той знакомо-незнакомой женщины, встреченной им и не встреченной. Вернее, не узнанной…

Медсёстры, справившись с гирляндами, принялись за блестящую мишуру, дождик и снежинки.

Всколыхнувший память аромат незнакомки был такой же, оттуда из невозвратного. Он посмотрел на читающую женщину, вдохнул, и внезапно его словно озарило, — а-а-а...

… В редкие мгновения, когда возвращалось сознание, Николай ощущал, что его, то дёргая, то плавно покачивая, куда-то несут на носилках. Потом к мерному покачиванию примешались (он никак не мог сообразить, бредовые или реальные) ощущения боли. Хотелось вскочить и бежать от неё, но не вскакивалось, мышцы не напрягались. Когда сжимала боль, он терял сознание. Сначала в глазах темнело, словно выключали свет и мгновенно исчезали яркие чёрно-серебристые блики тропического солнца, изредка пробивавшиеся сквозь непроглядно густые ветки деревьев…

Это случилось в мозамбикской экспедиции.

Тогда из Управы поступило им указание всю добытую рыбу сдавать на месте. Позже выяснилось — для снабжения питанием правительственных войск Мозамбика, а может и соседских, родезийских. На яруса хорошо ловилась голубая акула, пользовавшаяся неограниченным спросом в джунглях. Они шли в Бейру сдать груз. Но, что-то там не согласовалось в инстанциях, вышла задержка и, коротая время ожидания, все решили отправиться к берегу океана, поплавать в укромной бухте, поискать ракушки.

Здесь-то она и напала на него, сошла с ума что ли? Акула была небольшая, метра в полтора, но бросалась не по акульи, со всех сторон, как собака. Он поскользнулся, упал, изрезав руки и лицо кораллами. Акула, распалённая и возбуждённая кровью, кусала, и не вырвав мяса, отскакивала, чтобы тут же вцепиться в другое место. Под водой сложно замахнуться и тем более нанести ощутимый удар. Да и во что? Ихтиолог, он знал — смертельно уязвимых мест, доступных ему для поражения, у них нет. Николай отпихивал её, тыкая куда ни попадя свайкой — небольшим ломиком, которым поднимал камни и кораллы — пытался угодить рыбине хотя бы в глаз или в рот, но всё мимо. В момент борьбы боли почти не чувствовал, она настигла позже.

Отбиться помогли ребята, вытащили. А акула отстала только у самого берега.

Кое-как перевязав лентами собственных рубашек, его везли куда-то на машине. Откуда она взялась? Потом на носилках, пока не разместили в большой больничной, как он понял, палатке. Приходя в себя, улавливал отдельные фразы.

— Крови много потерял.

— Чудилам с этой группой и резусом надо бы возить запас своей собственной крови. Хотя, где хранить?

— Да и у нас ни у кого такой группы нет, а у аборигенов тем более.

— Вся надежда на геологов…

— Орнитологов!

— Без разницы, тут война, а они птичек ловят.

— Птички эти к нам то ли грипп, то ли СПИД несут. Видал какая у них охрана?

— Девочки, что надо. Я б таких тоже поохранял ночью. Командировка только началась, а уже так хочется какую-нибудь поохранять...

В очередной раз Николай очнулся, когда военные медики переливали ему кровь. Хорошо запомнилось, именно в этот момент он и ощутил в первый раз взволновавший его аромат. Но спелёнатому бинтами не было ни сил, ни возможности повернуться, чтобы посмотреть, кто даёт ему кровь. По флюидам запаха только, да и разговоры врачей подтвердили, понял донор — женщина.

— Повезло парню, нашлась-таки орнитологиня с его группой... Что он говорит?

— Что-то о запахе. Молодой, жить будет. Подлатаем маленько, мужчину шрамы украшают...

— Просит дать запах, остановить или спросить...

— Бредит, наверное.

— Птичка? Нет, цветок, помню, запах, лес, — проносилось в голове Николая.

— Помоги ей подняться…Вставайте, Маша. Не качает? Чайку сладкого горячего. Когда домой? Счастливицы, скоро, а нам ещё кувыркаться…

Долечивался он на судне, а по возвращению в порт шрамы стали почти незаметны. Хорошая, видимо, кровь была у Маши...

В подкорковой памяти только и осталось это имя — Маша. И почему-то запах «Ландыша серебристого», духов неведомой спасительницы, теперь выходит кровницы…

Нынче всё больше на французские переходим. Редок стал теперь, грубый, говорят, почти забытый родной запах, тот же, что и от случайной соседки по больничной скамейке. То выходя из воспоминаний, то снова погружаясь в них, Николай Павлович дождался вызова.

— Заходите, — пригласила медсестра.

— Я подожду, мне не к спеху, — любезно улыбнулся Николай Павлович, уступая очередь. Часовая пятиминутка наконец-то кончилась. А ему так приятно было вспоминать и не хотелось выходить из времени, когда он был молодой и здоровый…

В ответ он уловил страдальческий и почему-то вдруг ставший задумчивым ускользающий вопросительный взгляд чёрных глаз соседки, и ощутил благодарное тепло её глаз на мгновенье прикрытых веками. Так смотрят, когда пытаются что-то вспомнить. На скамейке осталась книга, «Дым отечества» прочёл он.

Войдя к врачу, Мария Валентиновна привычно, только несколько замедленно разделась, застлала больничный топчан своей подстилкой, осторожно прилегла, подставив доктору шею и затылок на УЗИ-обследование. Не любила она ходить по больницам, но боль заставила.

Пока доктор смазывал кожу гелем, настраивал тихо попискивавший прибор, Маша отдалась воспоминаниям, в которые её неожиданно погрузил тембр голоса мужчины, уступившего очередь.

… Как она лезла на сухостойный кедр с гнездом сокола в развилке ветвей, помнит. Она тогда собирала материал на тему влияния ДДТ на репродуктивную способность хищных птиц. Всё стальное — небытие, смешавшееся в один ком; обломилась ветка, треск, бросок с пружинившей другой ветки уже у земли, перевернувшееся небо, мгновение падения, просверк мыслей отчаяния — конец, удар затылком, боль и безразличие, затмившая сознание. Обрушилась темнота. Потеря зрения. Только ощущения. Вначале она думала, что приходит в себя почему-то только ночью, но, когда ей сказали, что сейчас день, поняла — ослепла.

Выручили бродяги туристы, возвращавшиеся с маршрута. Они умело упаковали её в брезент палатки, обездвижив голову, и, бессознательную, сплавили по буйному Чулышману — и как только это им удалось? — до туристического кораблика. Потом Иогач, вертолёт, горноалтайская больница.

В бессвязно мелькавших воспоминаниях осталась боль и утешающий тёплый обнадёживающий голос, век бы слушала, — болит, значит, чувствуешь, потерпи, милая, всё обойдётся, ещё попрыгаешь за своими птичками, а летать не надо, не можем мы летать...

— Со мной тоже бывало, — уверенно рокотал спаситель, держа её за руку, — а видишь, кувыркаюсь и в горах даже.

Врачи утешили — перелома нет, только сильный удар затылком, отслоение сетчатки. Вдобавок сучком распорола ногу, большая потеря крови.

— Ну, у вас и резус, от кого только достался?

Узнав, что ей нужна кровь той самой группы, что и у него, с редким резусом, спаситель задержался на несколько дней, дожидаясь родственников, летевших из столицы.

— Мне когда-то помогли, — показывая следы зарубцевавшихся шрамов, объяснял он врачам, пока лежал рядом с орнитологиней, следя взглядом, как его кровь перетекала в её вены. Развлекал врачей, медсестёр и анестезиолога, никогда не видевших морей, рассказами об океанах и их обитателях, и всё вдыхал тайком от медиков и Маши, он уже знал её имя. Смешиваясь с больничными, от неё исходил возбуждающе-приятный аромат ландышей; где-то, он никак не мог вспомнить где, он уже встречался с ним. Надо же, в глубинах подсознания хранилось и это — память о запахе.

Выходя из наркоза после операции, Маша лежала недвижимая и безгласая, закованная в гипс. А он всё вспоминал и уже почти вспомнил…Чтобы удержать в памяти не хватило каких-то мгновений, сбили врачи, заговорили:

— А зрение вернётся?

— Вернётся, удар, повреждён позвонок, нерв, дело времени.

Доктор, пояснявший суть процесса, курил, заглушая окончательно отлетающее воспоминание, скользнувшее рыбкой и, неудерживаемое ничем, пропавшее. Николай повернулся, досадливо хмыкнул, но врачи уже говорили о другом, и он не стал укорять их; да и чем? В чём?

Маша, приходя в сознание, думала о своём: падение, перелом…Так нелепо всё сложилось, как жить дальше? Снова проваливалась в зыбкое небытие, из которого её выводил голос. Она уже знала — спасителя. Кто он? Сначала вяло, потом всё настойчивей думала и, как за соломинку, хваталась за желание увидеть его, обладателя голоса. Мнилось — увижу и выздоровею. Представляла крупную мужскую фигуру, бородатый, с лукавым прищуром глаз. Она любила больших мужчин с бородой, те казались ей надёжными на все случаи жизни. С ними ничего не может произойти…

 — Ну, сестрёнка, выздоравливай! — он в последний раз заговорил с ней, даже не зная, слышит ли она, — Мы теперь кровники, живи долго и по деревьям не лазай. Карлсона знакомого заведи, — хохотнул он и, не зная куда, мягко положил руку на сковывающий шею и плечо гипс, погладил, вдохнул так и не вспомнившийся аромат, — До свидания.

Маша всё слышала, — Карлсона пока нет, я б тебя взяла, — хотела сказать, но не нашла сил и еле удержала слезу, всё-таки предательски выступившую в уголке глаза, ей так трудно было расставаться со спасителем, увидеть бы…

Но его голос, схожий с отдалёнными затихающими перекатами грома, уже доносился из коридора, он прощался с медиками. «Бархатный гром», как определила она. И ещё долго потом мерещился ей этот голос, гроза… пока окончательно не затерялся в закоулках памяти среди воспоминаний.

Николая ждала следующая экспедиция в Антарктиду. Там были другие запахи, и спасённая орнитологиня с её ароматом постепенно забылась…

Николай Павлович вышел из больницы, с сомнением вглядываясь в рецепты, и брёл без особой цели, намереваясь зайти в ближайшую аптеку. Но его опять остановил аромат, удержавшийся в закутке входа в магазин, образованном двойными дверьми. Николай повертел головой, ища взглядом уже знакомую фигуру, и за толстым стеклом между мигающих огоньков гирлянд действительно мелькнула она. Те же замедленные, плавные движения при расплате за покупку, неспешный, несуетливый поворот головы, выбившаяся из-под шапки прядь...

Оттуда аромат, конечно, не доносился, он просто держался в памяти, как и его отголосок, витавший в закутке. Он то и вбросил Николая Павловича в минувшее.

… Сколько ж ему тогда было? 

Николай дождался, когда незнакомка вышла из магазина, и не торопясь пошёл вслед за ней. Ему хотелось догнать, помочь нести пакет и спросить, откуда он мог её знать. Подойти — не подойти, сомневался он. Вот никогда не думал, что на семидесятом году жизни будет робеть, и над чем?

Но всё разрешилось само собой. Загорелся зелёный, народ заспешил к переходу. Николай Павлович почти сравнялся с незнакомкой, чтобы не потерять из вида и перейти вместе с ней. Обгонявший их парень слегка толкнул её, да много ли надо пожилой женщине, она поскользнулась и, если бы не его рука, могла и упасть.

Ничего не оставалось, как опереться на приобнявшую её руку и остановиться в начале перехода, переводя дыхание.

— А, это вы? — он всё ещё удерживал её, — Опасность миновала, отпустите, спаситель.

— Ой, простите, мне показалось…

— И часто вы так знакомитесь со встреченными женщинами?

Много чего Павлович мог ответить на это с подтекстом замечание. Но он лишь вопросительно щёлкнул пальцами, сказав то, что мучило его: — Мне кажется, я вас где-то встречал много лет назад — они уже шли по нужной им стороне улицы, — но не могу вспомнить, где. Прямо наваждение какое-то, не подскажете?

Они остановились у подъезда, видимо, её дома.

 — Аромат… духи, понимаете, мне очень знаком их запах. Но где и когда я его встречал, не могу вспомнить. Хотя… — он остановился, уж слишком невероятна была история сорокалетней почти давности, припомнившаяся на скамейке в поликлинике. Где тот жаркий Мозамбик и заснеженная зимняя Россия?

Собеседница молчала. Откровенничать или нет, думала она, окидывая взглядом его лицо.

— Вы не поверите, но я думаю о том же. Ещё там в поликлинике. Вам никто не говорил? Да нет, почему же, — прервала она саму себя, — наверняка говорили, у вас очень красивый тембр голоса, можно сказать редкий, диктором не предлагали работать?

— А, вот вы о чём. Спасибо. Слава Богу, нет, я морской, даже океанический ихтиолог. Хотел мир повидать. Повидал…

— Со мной одна история в молодости случилась, человека этого я никогда не видела, но голос врезался в память. Он вашего тембра и, когда вы заговорили, всё пыталась вспомнить, где я могла его слышать? Так и назвала, — смутилась она, —  Бархатный гром. Уж простите девичью сентиментальную восторженность, было мне что-то около тридцати... Да, что это мы стоим, вон моя светёлка, — ткнула она куда-то в тёмное небо, в светившиеся соты окон многоэтажного улья.

— Можно и продолжить знакомство…

И тут же, оробев, подумала, — совсем ошалела баба, незнакомого, случайно встреченного мужика приглашать в дом…

— Нет-нет, — засмущался Николай, ему было непросто отказывать женщине, — Я не против, но я не готов, не в форме…Поздно уже, домочадцы и прочее, извините. Вот что, давайте, если не возражаете, чтоб не затеряться, обменяемся телефонами?

Ранний зимний вечер крепко вступал в свои права, быстро темнело.

— Ну, как хотите, — понимающе не стала настаивать собеседница, былое оживление исчезло. — Да и нет у меня никаких домочадцев, сын, — в глазах мелькнула то ли боль, то ли тревога — Живёт отдельно. Не хочу мешать: молодёжь, невестка. — и тут же сменила тему, —

Мне кажется, у нас есть о чём поговорить. Сейчас это редкость — поговорить, все в ящик смотрят; что женщины, это ещё понятно, но мужики! Что в телевизоре скажут, то и думают...

— У меня ощущение, что нам есть о чём и помолчать, — вспомнил он книгу в её руках — — Простите, что не сделал это раньше, в одну поликлинику ходим, надо бы и познакомиться наконец — Николай, — и первым протянул руку.

— Мария Валентиновна, можно Маша, — подала ответно свою, — У меня к вам, — чуть приоткрылась она, — какое-то самой себе непонятное доверие…

Рука у неё была ещё крепкой, такие руки бывают у врачей терапевтов, весь рабочий день измеряющих давление, беспрестанно накачивая воздух в ртутный тонометр.

— Знакомимся лишь потому, что в одну поликлинику…?

Мария Валентиновна посмотрела ему в глаза. А она не проста, палец в рот не клади

— Ну что вы, — несколько смутился Николай, — за пару часов случай сводит… извините.

— Невольно подумаешь, случай ли? — мягкий взгляд карих глаз, — Он иногда так маскируется, что и не придумать…

— Ещё раз извините, — Николай откланялся.

Ту орнитологиню тоже звали Маша, идя домой вспоминал Николай Павлович. Жаль, что лица так и не увидел, только что и осталось в памяти — аромат. — Надо было спросить специальность, кем работала, — запоздало пожалел он.

Неужели совпадение? Она ведь меня тоже не видела, как же выяснить? Слишком много Маш на пути, вспомнил он и армейскую историю, так ничем и не кончившуюся… В «Молодой гвардии» напечатали восторженную повестушку московской студентки-стройотрядовки о целине. Её комсомольский энтузиазм захватил и солдата, он написал ей, обменялись письмами… Но ему надо было отдать Родине последний, третий год. За это время, не подпитываемый общением, тот порыв развеялся, они не встретились…

Он не был обижен вниманием женщин, но единственную половинку свою, предназначенную только ему — теперь на излёте жизни это понималось с грустинкой и оценивалось критичней — так и не встретил. А может быть и встречал да не распознал? Жизнь прожить, не пазл соединить.

… После одной из экспедиций, через несколько дней всего лишь (они сговорились ещё в море) поезд увозил его с друзьями на Алтай. Там, в верховьях Пыжи, армейский сослуживец, а ныне охотник-профессионал случайно нашёл хорошо закрытые оползнями, зарослями бадана и корнями кедров и пихт пещеры.

А вернувшись домой, обнаружил пустую квартиру, записку. Да, надо было оформить отношения, гражданский брак, как говорится, исчерпал себя. Не переодеваясь, пропитавшийся дымом костров, он поехал к тёще. Единственный, кто был искренне рад ему — сын, бросившийся на шею и всё внюхивавшийся в его пропахшие потом и дымом одежды, и улучив момент, шепнувший: — Пап, забери меня отсюда, — и такая тоска была в его голосе, — Одни тётки…

И к ужасу своему и стыду, стыд пришёл потом, он не нашёлся, что сказать. Как ни любил сына, но куда взять-то? Прощай работа, экспедиции, в сущности жизнь. Да, не такая ему была нужна жена…  Промямлил какие-то обычные нелепые слова, а нужных не нашёл. Сын потускнел, сник, понял всё и больше не обнимал его, не внюхивался в костровой запах рубашки — запах папы. И теперь нет у него ни сына, ни жены, да и дочки тоже нет, она ушла ещё раньше, едва окончив школу. Стала жить отдельно у бездетной тётки, дежурно поздравляла с праздниками, днями рождения. Тепла не было. Он регулярно переводил деньги и дочке, и сыну, вины за собой не чувствовал, но по мере приближения неминуемого отхода к «верхним людям», как, свыкшись, он называть смерть, всё острее хотелось преклонить голову на чьи-то тёплые колени. Может быть, даже всплакнуть…Что-то в жизни он сделал не так, ах, не так, как мечталось в юности! Но не переиначить. А теперь вот на излёте, да, на излёте, как оказалось, хочется недостающего тепла. А дал ли он его сам?

Мария Валентиновна поднялась в лифте на свой этаж, не переставая обдумывать случайную встречу. Странно, такой видный мужик и один. Мужчине в его годы сложней. А женщине проще? Пробежалась по жизни, вспоминая молодость. Отца ребёнку выбирала, как самка выбирает самца, чтоб мог сделать здорового ребёнка.

Не в её натуре было выслушивать сопливые, не мужские уговоры: я не готов, рано, ещё сами не жили. Знала об этом от подруг. Зло думалось, а будешь ли ты вообще готов когда-нибудь к самому главному мужскому предназначению — нести ответственность? Не в квартире дело, не в деньгах, не в обстановке, чёрт тебя дери…

Она так честно и сказала — никаких претензий к тебе не будет. Просто приспело время рожать, — сделай мне ребёнка, хочешь — помогай, не хочешь — нет, он мой и прав у тебя на него никаких... Так она их проверяла на вшивость, как говорили в экспедициях, на готовность быть отцом. И безошибочно чувствовала, как любовник облегчённо вздыхал и, как ему думалось, уходил с «чистой» душой…

Одна воспитывала сына и вскоре появившуюся от другого мужчины дочку, вкладывая в них всё. Куда делись папы, не знала и знать не хотела.

Утоляя материнскую потребность, посвящала себя детям, но и о профессиональном росте не забывала. До школы дети воспитывались у бабушки, и она успела между экспедициями защитить диссертацию А к началу учёбы забрала их. Понимала, детям не меньше мамы нужен и папа. С годами чувствовала, как они отдаляются.

Жила она с сыном. Сын, переменив несколько жён гражданских, наконец, нашёл постоянную, оформил отношения, и она уже полюбила близкую ей по духу невестку, жданных внуков, но тут сын, начав хорошо зарабатывать, закусил удила, не особо таясь от жены. Невестка же, зная себе цену, забрала детей и ушла, как водится, к маме.

Покуролесив хорошо за тридцать, сын успокоился и снова нашёл себе молодую красавицу. Но та, уже испытав счастье замужества, сообразила, что мужик влюбился в неё всерьёз, и сразу же натянула вожжи. По-бабьи хитро принялась настраивать мужа против собственной матери. В чём и преуспела.

Мария Валентиновна не любила таких людей. И не понимала, какая невестке в том радость — ссорить её с сыном. Да и сын, словно и не её сын…

… Николай Павлович, упёршись лбом в холодное стекло, смотрел за окно на зимнюю сумятицу. Были видны лишь огни других окон и быстро исчезающих машин. Ни земли, ни неба. Не такой представлял он свою старость. Хотя… Точно так же в другом городе много лет назад стоял перед окном его отец и говорил, обращаясь то ли к нему, то ли к пролетевшей жизни: «Придёт и твоя пора, поймёшь, это каждый для себя сам понимает, только сам. После сорока жизнь летит. И хочется придержать, но как ни тормози — летит с ускорением».

 

Много тогда наговорил отец, видно чувствовал, что в последний раз может высказаться самому родному человеку. Теперь вот пришла и его очередь, как-то неуютно сложилась жизнь, не так… А, как? Что в ней переиначить?

Он не успел додумать, мысли прервал телефонный звонок.

— Слушаю вас.

— Что вы делаете? — донеслось тихо из трубки.

Он сразу узнал этот голос, и тут же повеяло памятным ароматом. Сердце откликнулось учащённым биением. Не сознаваясь даже себе, он ждал этого звонка. Ждал.

— Если вопрос риторический, могу так же и ответить, а если вам интересно, то слушаю в телефонную трубку, как бьётся ваше сердце.

— Вы так любите шутить? Это сейчас, а перед звонком?

— Вам откровенно, или красиво солгать?

— Говорите, как на духу.

— Зачем?

Она:

— Знаете, что, приезжайте ко мне. Хватит буравить лбом стекло. Всё-таки наступает Новый Год!

— Ну, вы прямо провидица, не за спиной ли стоите, или телепат?

— Это я отвечаю на ваш вопрос. Нам столько лет, что мы вправе говорить то, что думаем… И чувствуем. Я не ошибаюсь?

— Вы ведь знаете моё мнение, мы можем с обоюдным интересом и помолчать. Был у меня друг охотник-поэт, мы с ним немало побродили… Всё не помню, так, кусочек:

Мы тишину не нарушали,

С устатку выпив «на крови»,

Так хорошо потом молчали

О жизни, женщинах, любви…

Ища дополнительные точки соприкосновения процитировал Николай.

Она выдержала паузу: — Когда мне грустно, я тоже читаю стихи. Не ваш ли друг написал?  «Мы пишем жизни чистовик…» — и остановила саму себя, — Так вы едете?

— Вы тоже? — он хотел сказать любите поэзию.

Но Маша, не дослушав, подтолкнула, — Я жду…

— А разве телепатам не видно, что я уже одет, почти… в одной брючине. Вот только галстук завязывать одной рукой не получается.

— Дом помните, подъезд второй, а квартира 111, такой же и код. Жду. Да, галстук не обязательно, как я поняла, вы к нему не привыкли?

Николай Павлович облегчённо бросил недозавязанный атрибут респектабельности на спинку стула, остановился.

В голове прокручивалось: «Я жду».

Что ещё? Шампанское в холодильнике, конфеты куплю. Цветы с еловой веткой. Ах, да! Он сунул в карман пачку африканских фотографий, чтоб завязать разговор, всё никак не соберётся отсканировать их, чтобы не таскать оригиналы. Компьютеры в каждом доме, а флешка, какая тяжесть?

«Я жду» — звучало в голове.

Пока лифт вёз его вверх, Николай глубоко дышал, унимая сердцебиение и найдя нужную дверь, ещё постоял перед ней, чтобы окончательно отдышаться.

«Я жду» — не выходило из головы.

«Пацан! — отругал он себя, ну прямо пацан. Тёт… нет-нет, женщине скучно, вот и пригласила. Распустил жабры, оттопырил плавники… ещё на хвост бубенчик повесь… На что надеешься? — принижал он цель встречи, а где-то далеко в мыслях тенькала, натягивалась тоненькая ниточка надежды. На что?  — Но если ждёт…» 

Он стоял перед дверью и всё никак не мог решиться постучать. Дверь неслышно открылась. Пахнул тот самый так и не вспомнившийся аромат...

— Что же вы стоите? Я просчитала ваш путь, пора бы, и вышла встретить.

Николай перешагнул порог и тут же обессилено прислонился к стене: — Вспомнил, вспомнил, — повторяя, расстёгивая одной рукой молнию на куртке, достал букет, освободив его от обёрток, протянул Маше, — С наступающим…Вспомнил!

И вдруг, не говоря ни слова, обняв её, опустился на колени: — Ты же моя сестра по крови, вспомнил! Ты спасла меня! — перешёл он на «ты», — Ты меня спасла, ты!

— Ничего не понимаю.  И на сумасшедшего не похож!

— Сейчас всё поймёшь, сейчас, сейчас…— роняя на пол фото, дрожащими от волнения руками, Николай искал нужные, — Вот, вот смотри, ты этих людей знаешь?

Старое чёрно-белое фото, палатка с красным крестом и полумесяцем под пальмами. На её фоне группа медиков в колпаках и коротеньких халатах, из-под которых виднеются голые обычные мужские ноги. Медсестра.

— А это я! Смотри, вот, — указал он на замотанное в бинты безобразие, пол которого можно было определить лишь по ноге.

— Н-н-да, — только и смогла сказать Маша, рассматривая последнее фото. — Среди этой горы бинтов и гипса трудновато что-то разглядеть.

— Да? Как-то не сообразил…одному мне известно, что эта упакованная в бинты кукла — я. Но это я, вот моя левая нога, её акула не покусала. Очень даже похожая!

Маша расхохоталась, — портрет левой ноги на фоне пальм. Действительно похожа. — Она вдруг напряглась, прекратила смеяться, ещё раз всмотрелась в фото.

— А где это было?

— Да в Мозамбике же! Мы тогда местным партизанам, или кому там, поставляли рыбу. Как-то стояли в Бейре и пока разгружались, решили сходить на пляж, вот тут-то она меня и уделала…

По мере рассказа Николая, лицо Маши светлело, разглаживались морщины, она молодела, распрямлялась…

— … В Бейре? И одного молодого моряка с редкой группой крови, вернее резусом, привезли в военный госпиталь…

— … Ему повезло, такой же резус оказался лишь у одной девушки Маши из группы советских орнитологов…

— … И ему перелили её кровь. Он был весь забинтован, поэтому она так и не увидела его лицо…            

— … Он почти не приходил в сознание, но в память о ней остался только аромат. Запах её духов.

— Ну-ка, ну-ка дай то фото, так это ты?

— Ну да, вот же мой глаз!

— И нога!

— И аромат!

— Невероятно, прямо кино…

— Нет, как в жизни. Ни ароматов, ни запахов в кино пока нет. Ой, мы ж пропустим проводить Старый год, где бокалы? За такое стоит выпить, какую встречу нам подарил уходящий. Рассказать не поверят.

— Прощай, старина, ты меня осчастливил. Возвратил в Мозамбик, вбросил в молодость, подарил такую встречу!

— И меня…

— Давай потанцуем, у меня тут хранятся старые пластинки, ещё пластинки, не диски, и патефон. Берегу, отцу за успехи в развитии сельского хозяйства Узбекистана сам Калинин в Кремле вручил.  

— Люблю песни тех времён: Виктория Иванова, Ружена Сикора, «Гитана»...

— Под эту и другие такие же мы делали в полковой школе физзарядку. Чудил физрук их поклонник… А, эту помнишь? Осень, прозрачное утро… дали как будто в тумане…

— Одна песня, а за ней целая жизнь.

— Слышишь, куранты! Наступает Новый год, переворачивается страница…

— Погоди, вот и наступил Новый год. Выпьем за то, чтобы и он был столь же щедр на неожиданные подарки… брат, — Маша изумлённо качнула головой.

— Я хочу тебя поцеловать. Я. Не вино. — Николай перенёс левую руку с талии на шею, обнял Машу, вдохнул столь давно знакомый, волнующий аромат «Серебристого ландыша», прижал к себе её лицо и, закрыв глаза, приник к губам, отстранился, — Я всю жизнь ждал этого...Что это у тебя? — ведя её в танце, Николай пальцами пробежал по шее.

— А-а… я же орнитолог, полетела как птица, да неудачно приземлилась: удар, перелом, очнулась гипс... Да всё давно срослось, зажило, я и забыла, не беспокоит, — слукавила Маша.

Пластинка, зашипев, остановилась. Маша пошла переменить её: — Тут у меня есть и Клавдия Ивановна «…в запылённой связке…»

Николай подхватил: — «Старых писем…» Какую из нынешних певиц можно сравнить с ней по душевности?

И сам себе ответил с расстановкой: — Ни-ка-кую. Да и песни… Ладно, раз уж у нас вечер таких воспоминаний, расскажи немного о себе, где ты орнитологией занималась? Люблю экспедиционных людей, — Николай разлил шампанское. — Знали старики, что пить, прекрасное вино, только «Брют» мне не идёт, слишком сухое. А вообще с шампанским жизнь как-то не сложилась, где его в экспедициях взять? Больше виски, водка, джин.

— Да и у меня так же. Только у нас всё же водка преобладала. Вот смотри, это мы на Таймыре, на Путоране, дивные места. Я ведь больше по нашей стране бродила, в Африку один раз случайно попала. Заболела девушка, что должна была лететь, я как раз визу открыла на всякий случай, он и подвернулся.

— Это хорошо, а то бы кто мне кровь дал?

— Приморье, Курилы, Саяны. Здесь Алтай, люблю те горы, кедрачи, а какие там реки! Катунь, Бия, Пыжа, Уймень — в ней, представляешь, зелёная вода, а под бомами, в тени — чёрная. Какие песни мы пели!  «Здесь у рек иные берега-а…»

Хотя песня о Тянь-Шане. Но не повезло мне именно на Алтае...

— И это ты мне об Алтае рассказываешь!? Да мы пели те же песни «по-иному здесь шумит, тайга-а…». Прости, что перебил. Там в Чойском районе, Кедрограде, сослуживец работал охотником промысловиком. Написал мне, приезжай что ты всё в морях, походим по земле, пока я здесь, когда ещё доведётся? — Ну и приписочка, нашёл, мол, случайно на Пыже у южных склонов Кара-Кашты медвежью берлогу. Медведя взял, а когда стал вытаскивать, то оказалось, что соорудил он себе зимовье в начале пещеры. Потом увидели, что медведи там поколениями жили, дров натаскали! Мы неделю только ими и топили, молодцы медведи. Тебе плохо, — Николай вскочил, — Ты побледнела!

— Не может быть. Да не может же такого быть! — она обняла Николая за руку и прижалась к нему, её плечи вздрагивали. — Бархатный гром. Так ты и есть Бархатный гром!

— Какой ещё гром…

— Бархатный. Не останавливай меня, не останавливай, потом вы перешли к Чулышману и наткнулись на орнитологическую экспедицию, и там…

— … И там встретили экспедицию орнитологов, — растерянно, лишь смутно догадываясь о дальнейшем, произнёс Николай

— … Одна девушка грохнулась с сухостойного кедра, ей надо было самой осмотреть гнездо сокола! Мы тогда изучали влияние ДДТ на выживаемость птенцов, хищников.

— … И эта девушка от удара затылком повредила нервы и ослепла…

— … И один из парней улетел с ней в Горно-Алтайск, в больницу…

— … И остался, потому, что только у него была та же группа крови и главное резус... -Николай сжал голову руками и закрыл глаза.

— … Чтобы обездвижить голову девушки ей наложили лангеты, а в больнице гипс, и он не смог разглядеть её лица…

— … А, она, приходя в сознание, слышала только его голос, твой голос… мы обменялись во второй раз кровью... ты спасла меня для того, чтобы я спас тебя!

— Господи, до чего же мала земля! Жить в одном городе, практически рядом, ходить в одну поликлинику, встречаться… У меня просто голова кружится — это невероятно!

Наступал рассвет. Между небом и землёй, у окна стояли, обнявшись, два пожилых человека и гладили друг друга по седым головам, и не могли наговориться.

— Милый! — шептала Маша.

— Родная! — веря и не веря, отвечал Николай.

— Бархатный гром, — поднимала она на него глаза, — Где же ты был, я так ждала тебя!

— Серебристый ландыш, — отзывался он, — Прости, что так поздно нашёл тебя, — и, вдыхая её неповторимый, единственный в мире аромат, прижимал к себе наконец-то встреченную половинку.

Спасибо вам, Старый и Новый год, спасибо тебе, жизнь. Оба думали об одном:

Немалая жизнь нам с тобою досталась.

У нас впереди ещё целая старость

С чредой пусть не самых весёлых событий,

С грядой пусть не самых приятных открытий.

Полны закрома нажитого сознанья.

У нас впереди ещё воспоминанья,

Живые картины, несложные схемы,

Фантомы, дилеммы, проблемы и темы.

А если почти ничего не осталось —

У нас впереди ещё целая малость.

И счёт для неё всё полнее и строже.

И чем она меньше — светлей и дороже.

Шипела забытая пластинка...

 

КТО МОЙ ОТЕЦ?

— А не сходить ли нам, папа, на охоту? — незадолго до Нового года обратился ко мне сын.

— Да какой из меня охотник в такие годы? — сказал я вслух, а сердце мгновенно отозвалось, забилось ретивое, что было и не было вспомнилось. Может ли быть что-нибудь слаще этих слов для того, кто самотопом обошёл нашу крымскую, керченскую степь вдоль и поперёк от моря до моря? Только охотник и поймёт меня, ну так я для охотников и пишу, ничего что половина их жизни в море, остальные слушайте и внимайте.

Компания у нас большая, человек пятьдесят, но так как мы мореплаватели, постоянных едва ли десять-пятнадцать собирается. Пара-тройка пенсионеров, врачи, их аж два — педиатр и дантист, все к нему зубы носим, а он с нами не церемонится, у него руки-грабки — не пикнешь, зуб оторвёт вместе с головой, утешение охотничье, — а зайцу не больно? И возразить нечего, терпим. Остальные лаборанты-менээсы, штурмана-капитаны и даже командира подводной лодки прибило к нам незнамо какой пенсионной волной, молчаливого, как глубина в океане. Кто в рейс собирается, кто, счастливчик — вернулся к сезону. На охоте все мы Васи, Вовы, Бори, равны как в бане. А после необъяснимого промаха и матрос может кепу сгоряча выложить всё, что думает о стрелке и его родне...

В нашем охотничьем коллективе заведено исстари, предпраздничная охота завершается пораньше, где-нибудь под стожком соломы заячьей кавурмой в молочном бидоне. А праздников таких три за сезон — открытие охоты, закрытие, ну и Новый год посредине. Повара такие же охотники как я, позади — море, охота, да и жизнь. Пенсионеры со стажем, кто хоть и не ходок уже, но усидеть дома не в силах, тянет ретивое аж ноздри раздуваются. Один заход сделали, если есть добыча, пенсионеров к стожку, к костерку — кашеварить.

Перед началом охоты уславливаемся в зависимости от количества участников: двух ли трёх, а то, бывало, что и четырёх первых взятых длинноухих в общий котёл, а там, как уж кому повезёт, принесёт домой или нет.

Поваров обычно двое, стариков конечно. Но в этот раз напарником у меня оказался мужик, по возрасту приближавшийся к средним летам, моложе меня намного, ровесник сына. Он только из рейса вернулся, ринулся в охотку по степи заводным пробежаться, шугануть косых, ну и спёкся, на судне ж не походишь! Что-то у него с обувью, то ли ногу натёр, то ли устал таскать грязедавы свои новомодные. Позарился на обувку хантеровскую заграничную, прямо ландкрузер, вот и пострадал.

Господи, и кто только тачает эти берцы? С виду блеск и красота — камуфляжная расцветка, заклёпки, шнурки, какие-то застёжки-подтяжки, чтоб нога поплотней сидела, не хлюпала, протектор — КАМАЗ позавидует. Вставной чулок-носок, мягкая манжетка ногу обжимает, в общем, сам бы носил, да сил нет такую тяжесть таскать, хоть сделаны и из облегчённого материала, но на них же ещё и землица липнет! Снега ждали, ан нет, дождик накануне прошёл, раскисло всё… Охота дело такое, душе — песня, ногам… В общем достаётся им. Но всё это будет потом, да и будет ли? В Африке-Австралии таких охот нет. А не дай Бог в солонец вляпаться, идём подковой, из цепи в сторону не вильнёшь. Хоть разувайся и босиком прыгай.

Зайцы, и те, побегут, побегут по этой квашне солончаковой и в мороз незамерзающей, присядут, и ну лапа об лапу молотить — очищают ходовую часть.

Подошва — я замерял — четыре сантиметра толщиной, да длиной тридцать восемь. Мужик-рослый, увесистый, натоптанный. Представьте, сколько на такую платформу земли нашей зимней раскисшей пристанет?

Мои оба постола-олоча в четыре раза легче только одного сооружения этого, а их же два! Нет, эта штука не для ходовой охоты. Конечно, если привезли тебя, на номер поставили, а потом увезли, цены нет этим веригам, а так увольте, я уж как-нибудь по старинке, доношу своё нанайское рукоделие из прокопченной шкуры кабана, да войлока овечьей шерсти.

Но это так, к слову. Когда ж и поворчать, если не в старости? В мои времена и дожди были мокрее, да и зимы повеселее выдавались, со снегом…

Раскочегарили мы костеришко. Дрова с собой привезли, где их в нашей степи добудешь? Не сильно, а так, чтоб варево булькало, доходило, тогда бульон светлый. Я, в секрете от коллектива (знал же, что стряпню на себя придётся взять), влил туда бутылку крепкого огуречного рассола — мой фирменный секрет. Сам растил-солил, со всеми укропами, чесноком, хреном и лаврушками-петрушками. Побалую ребят, пока жив, глядишь, и пригласят ещё на охоту. Как без Акимыча, кто ж кавурму ладить будет, помните, что он на открытии охоты соорудил? Чуть бидон не попортили, не проскребли до дыр…

Зайчишку заполевать это что, а вот приготовить — уметь надо. Ну, да я умею. Пусть жизни порадуются степной, вольной, без бабьего щебета и указаний, а то ещё некоторые любимые, (в телевизоре что ли насмотрелись) взяли привычку чуть что — визжать на ультразвуке...

Когда всё пошло своим путём — забулькало, оповестили охотничков по мобиле, когда к самобранке подтягиваться. Умостились мы с напарником под скирду, головы запрокинули, в небо смотрим. Из ноженёк оттягивается усталость, а душа летит...

Те, кто никогда не бывали на охоте и знают о ней только из анекдотов, предполагая, что охота это или — наливай да пей, или, живодёры — ходят и несчастных зверушек убивают. У них и желания нет смотреть в небо. Всё под ноги больше, словно копеечку ищут. Хотел бы я такого жалельщика погонять под дождём, снегом ли, а можно и по стылому чернозёму с пудами земли-кормилицы на ногах, пусть он хоть увидит зайчишку и попытается не то, что попасть в него, а выстрелить в том примерно направлении…

А сейчас лежим, любуемся. Это одна из прелестей охоты, без гуделок и запахов городских наслаждаться многообразием Богом созданного мира.

Давно уже приметил, напарник частенько на мне взгляд останавливает, словно что-то сказать хочет или спросить, и не решается. Я не тороплю его, пусть созреет. Надо будет, скажет-спросит.

— Дядя Витя, а вы меня не помните?

Я аж привстал. Что за племянничек объявился? Все по имени отчеству, а он — дядя… Но вида не подаю, обернулся, всматриваюсь… нет. Даже отдалённо никого не напоминает, да и очень уж разные у нас возрастные категории.

— Не помню. Извини, совершенно не помню.

— А я Олег, внук Ярослава Петровича…

— Ты внук Петровича? — изумляюсь, — Тот самый, долгожданный? Ох, и дорого же ты ему стоил! И в кого только вымахал?

Эти последние слова я, конечно, не сказал, только подумал, зачем парню бередить душу, может он ничего и не знает? И ещё раз вгляделся в незнакомое, но, всё-таки, словно бы и когда-то виденное каким-то внутренним зрением лицо Олега. Хорошей стати, крепко стоящий на земле мужик, руки знакомые с металлом, седина начала порошить виски.

У меня как в кино, когда надо показать какое-то событие, память в скоростном режиме отматывает годы, чтобы попасть в прошлое. Мгновенно промелькнули прожитые времена, былые охоты, товарищи тех лет и всё остановилось на Ярославе Петровиче. Стоп-кадр. На его деде — крупный план.

И на той истории, что связана с рождением Олега, мамой, да и бабушкой тоже. Я, и не только я, были свидетелями начала, а вот то, что у неё такой завершение вышло в виде Олега, так кто ж знать мог, такое не афишируется, и тому есть причины …

Началась история эта где-то в конце шестидесятых или самом начале семидесятых, на такой же зимней охоте. Тогда, как сейчас, снегом и не пахло. Была скорей тёплая, какой она иногда бывает в Крыму, поздняя осень, чем зима. Одиночные облачка неспешно кочевали с запада на восток, работал Балканский циклон, нёсший к нам остатки африканской благодати.

Как сейчас помню, мы отохотились и раньше времени собрались у костра, мобильников и в помине не было. Пока зрело наше охотничье варево, начали с домашней снеди, с домашнего же вина. Больше дегустировали, чьё лучше, чем выпивали, поддерживали обычай предков.

— Эй, не наедайтесь, миски давайте, — предупредил стряпуха, — дошла кавурмушка, дошла, услада наша охотничья.

И снова выпиваем, закусываем. Кто не принимал с друзьями рюмки с устатку, на крови, после ходьбы на ветру с ложбины на бугор, да опять вниз; не едал   горячего варева из добытого тобой и друзьями, не отходил в такие минуты душой от суеты, не воспарял, не летел над обыденщиной, как ему объяснить минуты единения охотничьей братии? Мы ведь только здесь и встречаемся, а потом опять моря, рейсы, экспедиции. Как нас только жёны терпят!

Было в этом что-то от наших пращуров, когда у них, у мужчин племени, каждый день начинался и заканчивался охотой, и всё было подчинено ей. Шансов вернуться живым и не покалеченным — поровну. Они не могли быть сильнее и быстрее, им надо было стать хитрее каждого зверя, умнее. И они стали, и передали это умение нам. Да и сейчас, заставь любого мужика лезть в болото за уткой если собаки нет, не шевелясь терпеть комаров, гнус, холод или жару. Да ни за что! Пойду, скажет, в магазин и куплю. А охотника и заставлять не надо, потому что ему хочется, охота у него к этому. Охота!  Она ж пуще неволи, не нами сказано. Он от этого необъяснимое удовольствие получает, жизнь полней чувствует. Дело же не в добыче, кому мясо надо, пусть на базар идёт или в магазин.

Много раз бывал во всяких компаниях; и в «с бору по сосенке», и по интересам, но слаще наших послеохотничьих разговоров и воспоминаний о непридуманных историях, ничего не испытывал. Здесь даже о женщинах говорят по-другому, с пониманием их бабьей доли, с сочувствием к незавидной судьбе, связавшей их с моряком, да ещё и охотником. А нашу злую тоску по женской ласке? После месяцев в море любая устрица сладкой женщиной кажется…

Сколько незаписанных рассказов, невероятных историй и каждый из нас и поэт, и художник, кто — на самом деле, но в душе — все.

… Я отстранился, ещё раз вгляделся в Олега. Что в нём от деда? Ничего. Разве лишь страсть к охоте, да ещё прищур чёрных глаз. Да нет, пожалуй, чернота глаз от бабки, кубанской казачки, а если несколько поколений в глубь веков, то и от запорожской, а там кровей понамешано! Хотя и у Кольки чёрные, да и у Степаныча; тот вообще смуглый, у его матери дед был — грек. А Жора всегда щурится, будто усмехается. Кучерявый? Так и я. Меня в детстве вообще бараном дразнили, хоть на улицу не выходи. Приходилось бриться летом наголо, опять же кличка Котовский прилипла.

— А я ведь с вами бывал на охоте. Помню даже, как вы кабана один из всех взяли, в лесу Марьевском.

— Ну, мы тогда все детвору с собой брали, у кого сыновья. Натаскивали, приучали, наследников готовили. Из патрона дымок давали понюхать, из счастливого, из которого взяли зайца или утку, а уж кабана!..

Выпил в тот раз Петрович, закусил зайчатиной откатился в сторону, в наши разговоры не вмешивается — возраст, неинтересно это ему. О чём-то своём думает. Видно, что свербит у него на душе какая-то вавка. Но заметно — без аппетита. И вдруг решился.

— Мужики, — побледнел аж; ну мы притихли, что-то с ним необычное, — Слушайте, что я вам скажу, и если можете, помогите, — поскрёб он под телогрейкой, помолчал и тихо повторил, — Помогите...

Мы присмирели, сидим, ждём продолжения, в чём помочь-то? Кто прилёг, поднялся.

— Вы, конечно, знаете, есть у меня дочка. Уже двадцать семь лет, а она ни с кем не встречается. Пришла из школы, тетрадки проверила и сидит телевизор смотрит или книжку читает. Мы с матерью и так и сяк, — не хочу, с кем встречаться? Где они мужчины эти? Ни одного нет настоящего, как ты, папа, а абы с кем….

Говорю ей в ответ: — Ты ж хоть сходи куда, мужик из телевизора не вылезет или из книжки! — Не хочу замуж, — отвечает, — не хочу лишь бы за штаны, да голову пивом налитую.  Разве с таким я буду за мужем? Это он скорее за женой, вы этого хотите?

И уходит к себе в комнату.

— Помогите! Мы с матерью посоветовались, другого выхода нет. Сделайте ей кто-нибудь ребёнка, внука хотим. Машину подсоблю купить, ружьё вот, с фронта привёз, трофейное — ружьё отдам. Никаких претензий не будет, при всех слово даю, только выручите!

Ну, мы, признаться, и рты раскрыли. Ничего себе просьба-просьбишка! Хотелось куда-нибудь провалиться, чтоб не видеть Петровича, его страдальческое лицо, ждущие глаза. Ох, лучше бы и слов этих не слышать.

— Внука хочу! Внука, наследника! С сыном не получилось, так что ж. Доживёте до моих лет, поймёте. Сколько нам с бабкой осталось? Кому всё это передать, — взял он ружьё, — а у меня ж их три! Да не в этом дело, дочку жалко, вековухой останется, хоть домой не возвращайся, как на каторгу...

— Помогите — повторил он и опустился на солому. И уже сидя, как бы сам с собой говорил: — Я вас всех знаю, да и вы меня. Нормальные парни, гены охотничьи, здоровые, чего там, хочется, чтоб передали фамилию продолжить, род-то иссякает на мне. Среди охотников не бывает плохих людей, потому что в охотники исстари шли люди, готовые ради племени жертвовать собой, так и выработался тип добытчика, настоящего мужика...

Вот примерно и весь разговор. И тяжёлый невыносимо, и печальный, и неловкий какой-то. У всех ли он отложился в памяти, не знаю, но я запомнил его по мужицкой кручине Петровича и рад бы помочь, но как? Имелись в нашей компании ребята и помоложе, и неженатые, на то и надеялся каждый, кто принял жаль Петровича к сердцу. Больше на эту тему никогда не говорили.

А лет уж через семь или восемь стал и Петрович брать на охоту пацанёнка, приучать. Как у них всё разрешилось, не знаю, сама ли дочка нашла кого, или кто-то из наших помог, да разве в этом дело…

Это на берегу шуры-муры-расчепуры, а в море многие женщины идут, чтоб забеременеть, женское своё предназначение выполнить. Пусть в меня камень кто бросит, если не прав. Не сидел он в бабьей шкуре, когда она подушку грызёт, воет ночами от безысходности. Э-э, да что говорить…

— А ты кто по специальности? — стал я расспрашивать Олега.

— Механик, стармех, «дед». Пока судно разгружается-загружается, мы домой на отдых, недельки на две-три, сейчас в Гонконге стоим. Вызовут, когда надо, прилечу.

Так вот кем стал тот пацанёнок, порадовался бы Петрович! Хоть и не рыбак, не научник — не его знать стезя — но всё ж возле моря. 

Не чаял дед души во внуке, но недолго длилась его радость, заболел наш старшой болезнью поганой и ушёл раньше времени в тот мир, где охота гораздо лучше земной. Хотя кто его знает, когда твоё время истинное придёт перекочёвывать в божьи угодья?

Коллектив наш поредел, стал рассыпаться, как и государство. Пришли новые люди и вообще настали другие времена. Иногда соберёмся под крылом детей, а то и внуков, как сейчас — те, кто в строю, но прежней молодой радости уже нет. Только и осталось по-стариковски говорить, — вот в наше время!

 

— Дядя Витя, — вывел меня из воспоминаний Олег, — вы не знаете, кто мой отец?

Пришлось мне голову опустить. Не знал я ответа. Говорить, как было дело, не хотелось. Отца-то всё равно не знаю.

— Так ты у матери спроси, я ж откуда…

— Спросил бы, да ненадолго она деда, отца своего пережила, я только школу окончил. И нет у меня никого кроме бабушки, а она ничего не ведает. Мать до самой смерти так и не сказала, одно твердила — хороший человек, достойный. Охотник. Он даже не знает, что ты есть, я ему слово дала, и не ищи его, свою жизнь ладь, дедову фамилию множь. Вот и всё, что мне ведомо. Правда дед, когда речь заходила обо мне, а я шебутной был, успокаивая мать, говорил, — охотник плохого не сделает, погоди, всё образуется, руль только твёрдо держать надо по курсу и править на цель. — Но что он имел в виду? А я один, понимаете, один, молодой был, не интересовался, а сейчас к сороковнику подваливает, пора и причал подыскивать, где якорь отдавать. Задумываюсь, да кто ж мой отец?! Может братья, сёстры где? Плечо бы подставить. Я могу, платят-то сейчас не то, что вам. У самого уже дети, а так хочется знать, кто тот мужик, что меня сделал? Отблагодарил бы, ей богу!

— Неужели же мать так-таки ничего тебе и не намекнула?

— Не-а. Уже немощная стала, болезнь иссушила, всё понимала, одна просьба у неё была — похоронить с ней маску Бабы-яги, видно напоминала о чём-то. Она в самодеятельности участвовала, играла всяких кикимор, леших, получалось это у неё. Ну, бабушка выполнила просьбу, положила с ней её любимую маску.  Мама почему-то считала себя некрасивой несостоявшейся ведьмой, а разве мамы бывают некрасивые?

После того разговора встреч с Олегом не было, а тогда я ему намекнул, есть, мол, современные методы…

— А-а, — отмахнулся он, — Что я буду ходить к этим старикам и просить биоматериал для анализа, как вы это себе представляете? Пошлют в лучшем случае. Уже и половины нет тех охотников, отошли. А у живых, как вы, какой биоматериал? Чего ж людей стыдобить, не по мне это… Одна надежда, может у кого в памяти отложилось: намёк, разговор ли какой, за рюмкой чего не случается? Ну, не мог же человек в себе носить такое и ни с кем не поделиться? Хотя, с другой стороны, если оказал подобную помощь, чего уж тут откровенничать… Да может и мама просила не афишировать.

— Мне от него ничего не надо, отцом бы назвать, обнять, а то и помочь. Отблагодарить как— вот я есть, а мог и не быть — что мать пожалел по-мужски… Я ж всё понимаю теперь… Она так и говорила, — пожалел он меня.

 

Много раз перебирал я в памяти наших ребят, ну кто?

Юра? Так его жена, узнай об этом, со света бы сжила, — ах, мне изменил! А какая ж это измена? Бабы они как-то ухитряются вызнавать, хотя на охоту отпускала с полным пониманием, мы даже завидовали, а он лишь посмеивался, — а жену надо брать из охотничьей семьи. — Действительно, у неё и братья, и отец все охотники, в Астрахани жить да не рыбалить-охотиться?

Хотя в общем-то измена, конечно, но…

Может тёзка мой, Витёк? У него принцип такой был, он в экспедиции делился со мной. — Это просто размагнитка. Есть и жена любимая, и дети, их никогда не брошу ради судовых… А они зачем в море ходят? Да ради того же, перепадает им и радости телесной. Кто на них на берегу позарится? А здесь и внимание, ну и какие-никакие подарки, валюты подкидывают. Не смотри, что посудомойка — отоваривается поболе нас с тобой. Дочку надо растить, чтоб не хуже других была…

Витя, конечно, мог, да как спросить, погиб по дури в аварии.

О! Славка, турист наш, бард и менестрель. Как я о нём забыл? Прославился он тем, что, вернувшись из рейса и осчастливив собой жену, на другой день умотал на месяц в турпоход на полярный Урал, как раз в те места, где потом группа Дятлова сгинула... Этот мог. Мог? Я задумался. Кажется, как раз в то время он вернулся из похода и, обнаружив пустую квартиру, стал приводить к себе домой разных девочек, девушек и даже тёть, любительниц таёжно-морской романтики, песен и крепкого чая с дымком.

Даже вроде бы и разговор был на перекуре. Он как взвинтился, — да что я вам одуванчик, училок-перестарок опылять? Для него все, кто старше двадцати — старухи. Очень уж он натурально возмутился, окурок мимо урны швырнул и ушёл.

Мы тогда посмеялись, — ладно, не ерепенься, свечку не держали… зря пузыри пускаешь. Это ж разговор.

Валерка? Вечный холостяк. Он и по жизни охотник. К тому времени уже за тридцать, не возраст, конечно, но, как гончак, ни одного следа не пропускает, хоть несколько метров, а пробежит, да понюхает, проверит, давненько ли зайка проскакала?

Мы его так и звали — Гончак. Каждой, более-менее смазливой, вслед поворачивался — оценивал параметры — ватерлинию, осадку. Прикид тоже без внимания не оставлял, у него и самого «Леви страус» последней модели, в обтяжечку, прям лосины гусарские — есть, что обтягивать — и это в те времена, когда и самопальных не достать, а он в синей «фирме», и впрямь гусар! Любой разговор прерывал и шёл следом. Не успеешь подивиться быстроте знакомства, а он уже заарканил, на ля-ля скор был непостижимо. Где другой месяц будет вздыхать, на луну смотреть и бояться до руки дотронуться, Валера уже за плечики придерживает и что-то на ушко шепчет, кудряшки на шейке дыханием щекочет, и новая пассия тает, и телефон даёт не задумываясь. А как же, научный сотрудник с ней знакомится! Глаз положил.

— Нет-нет, — записав телефон, отпускает он млеющую девчонку, — сегодня не могу. Вон, — указывает на меня или кто под руку попался. — Утром с ним в командировку, в белокаменную, конференция...

Да, мог Валера хвост павлиний распустить и запудрить юную головку, грезящую о принце-загранщике. О ком ещё в нашем приморском городке мечтать?

На самом деле, сегодня у него просто вечер занят — встреча с другой. А эта в очереди постоит, потомится, сговорчивей будет. Такой был Валера-москвич. Затесался он в нашу компанию, как обычно в те времена — по распределению, не отвертелся или не захотел, щедро оставлял свой генофонд в провинции. В пятницу сматывался с работы уже с обеда, на поезд и на другой день в столице. Вершил какие-то дела, а в понедельник в лаборатории и между свежими московскими анекдотами, тогда как раз начиналась чурбанизация СССР, как ни в чём не бывало подталкивал вперёд ихтиологическую науку — очень коммуникабельный мужик.

Но это ранней осенью, весной или летом. Зимой он безумно любил заячью охоту, хотя иногда вдруг исчезал среди недели, и как ему это удавалось? А возвратившись, веселил нас рассказами о других своих «охотах». Говорил со смешком, легко и без скабрезностей. Ему почему-то верилось.

— Да бес его знает, чего они липнут. Но я их люблю, всех. Никак не могу остановиться. Бывает вроде бы определился — она, а как подумаю, что только с ней каждый день и ночь, и… да вон же другая и лучше, и веселей, а какие параметры! — целует он свою щепоть, — рахат-лукум, персик у-у!

Теперь Валера давно в своей Москве, пишет чувственные стихи, любовного опыта не занимать, не чурается и прозы. Женился, детишки отчирикали и свои гнёзда вьют, как-то у него всё успелось-сложилось. Да и жизнь быстрей побежала.

Он — решил я, и в ближайшую командировку в столицу отправился к нему домой. Мы поддерживали знакомство, был у нас какой-то обоюдный интерес друг к другу. Перезванивались. Я бывал у него, он, приезжая на юга, не забывал навестить меня. Охоту бросил. Какая в Москве охота? Пока до места доберёшься, так уже пора и возвращаться, то ли дело у нас в Керчи. Смотря куда направляемся, от десяти-пятнадцати минут до часа, и перед тобой наша степь… Как он выразился, — живу воспоминаниями души и тела, — поэт!

Валера встретил как обычно радушно, да и жена знала меня. Стол был накрыт на кухне. Уютнее, и — о, причуда тех времён! — безалкогольный. Пьём сок. Ну, сок так сок, я не привереда, на такой встрече и сок пьянит. Разговор понятный нам двоим, жена удаляется наблюдать сериальные переживания в комнату, не подозревая, что жизнь её мужа — материал на очень-очень многосерийную эпопею.

Времени у меня не так много, и я на правах старого знакомого гоню лошадей. Валера не удивляется, — а-а, ты вот о чём, помню этот разговор, помню, хотя девиц у меня было много, но та запала в душу. Я ведь даже и не знал тогда, что она дочка Ярослава, представляешь? Не знал! Это было под восьмое марта. В институте как обычно вечер, у нас же большинство мужиков — мореплаватели, пригласили девочек из медучилища, ну и дочек, у кого имелись соответствующего возраста. Выбор был, но она меня зацепила какой-то печалью, что ли. Улыбается, а глаза…. Кстати, как там она сейчас поживает, кто у неё?

— Уже не поживает. Та же болезнь, что и у отца, наследственное что ли, а Нонна Александровна скрипит.

— Ну, даёт бабка, сколько ж ей?

— Да уже за девяносто.

— Ярослав взял молодую, ещё студентку.

— А ей чего раздумывать, за кого им тогда после войны выходить было? Выбора-то нет. А тут подвалил офицер-отставник неувечный, ну, что там пара дырок по корпусу!  Грудь — иконостас.

— «Ах, война, что ж ты сделала подлая»? Стало быть, ушла? Сын вроде бы у неё был, интересно от кого, не знаешь?

— Как от кого, разве ты не причастен? Я ж за этим и ехал, — удивился я, повествуя ему вкратце о встрече-разговоре с Олегом.

— Причастен-то причастен, да не тем боком, я детей не оставлял. Не по мне это…

Валера прислушался к телевизору. Страсти там бушевали нешуточные.

 — У меня тут, — он опять прислушался, — Негоже пить за отошедших компот…

Передвинул несколько томов книг, запустил за них руку и извлёк приличных размеров бутылку: -…Имеется. Держу на всякий случай, сестра презентовала, у неё муж что-там дипломатит в забугорьях. А ты её знал?

— Да как-то не пришлось…

— Ну, ладно, сначала выпьем за упокой души, земля ей… Так ты ничего и не знаешь? Было у меня с ней после того праздника женского. Было. Теперь-то зачем таить, скоро уж и сами к ним отправимся…

И Валера стал рассказывать: — Ты тогда в феврале отчалил в рейс и, естественно, ничего не можешь знать об этом. Ярослав с Нонной понимали и предусмотрительно уезжали на Кубань, к какой-то дальней родне, седьмая вода на киселе… давали ей свободу, пусть дочка хоть какой радости урвёт, всё ж надеялись на внука и ничего не ведали, внук-то уже в дороге был…

В соседней комнате, как и в миллионах квартир и домов по всей безразмерной России, рыдал и взвизгивал телевизор. Заламывали руки, падали на колени, клялись в любви, искали похищенных детей, убивали виновных и невиновных, топились и вешались, бандиты стреляли из пистолетов, ружей и автоматов, в которых никогда не кончались патроны, лилась кровь рекой и должны были валяться горы трупов, но их не было. Были только высосанные из пальца мыльные страсти «красивой» жизни, обращённые к электорату — вот вам зрелище. Да и с хлебом вроде нет напряжёнки. И электорат млел, таял и ни о чём другом думать не хотел. Разучился…

А на кухне разыгрывались совсем иные страсти:

— Я её просто пожалел — продолжал Валера -, Я их всех жалел, что там того бабьего века? Да и какой он, стирки-пелёнки…Мир в стиральных машинах-автоматах полощет, а мы врукопашную кипятим бельишко, где б чего достать, сготовить-накормить, к коммунизму подкрадываемся. Всё коней на скаку останавливаем, да избы тушим. Не до себя им. Русской женщине только стихи хорошие посвящали да песни пели…

Говорила она мне тогда, уже у неё дома, — как я тебе благодарна. Нет, не за это, не за это, — шептала в темноте, лёжа на моей руке, — за понимание, ты молчи, молчи. Не спрашивай, я не скажу тебе за что, это уйдёт со мной...

О чём она? И я молчал. Гладил волосы, у неё были красивые чёрные волосы, а на затылке завитушки от матери, ну не такие, как у тебя, — глянул он на мои седые уже кудри. — Я и молчал.

Иногда, отмечая положенное время, куковала, высунувшись из отверстия в настенных часах, кукушка. То есть она должна была куковать, но что-то там в ней сломалось, и птичка просто хрипела. Проследив мой взгляд, она сказала: — Отец. Он привёз эти часы с фронта, говорил мне маленькой, что кукушка простудилась, и я верила, жалела птичку.

— Была в ней какая-то непонятная мне печаль. А, вот, да. Тайна. Ты понимаешь, те девушки, что встречались до, все были без тайны, как инкубаторские куры. А эта зацепила, сам не пойму, чем. Хотя особых женских прелестей у неё и не нащу… да ведь дело и не в них. Смешно смотреть на нынешних дур, та губы себе надует, та бёдра, эта грудь, ну не куры ли?

На какие-то мгновения, пока Валера возмущался причудами нынешних «красавиц», я погрузился в себя — часы? Я тоже видел эти часы с «простуженной» кукушкой. Где?

— Я знаю, — продолжил Валера пересказ слов дочки Ярослава, — тебе не нужна машина отца, да и ружьё вроде бы тоже…

— Ты понимаешь, она как в душу мне смотрела. Я ведь, в самом деле, пошёл с ней не из-за машины или ружья, и, как ни странно, не из-за любви. Не было у меня к ней никакой любви, просто пожалел её. Ну, вот бывает же такое — хочешь верь, хочешь нет. Зачем мне лукавить, сколько тут нам уже осталось, — он отстранился и посмотрел в тёмную заоконную даль, — Может быть там, — указал он пальцем вверх,—  уже тянется рука Всевышнего или кто там на вахте? К рубильнику-выключателю — щёлк и на доклад на небеса, как жил? Так вот, если я и грешен, а я грешен, ох грешен, да все мы грешны, то вот одним тем, что я пожалел эту женщину, я искупил свои грехи. Подожди, подожди, — остановил он мою зарождающуюся реплику, — Ярослав вроде говорил, что она ни с кем…

Я не имею в виду грехи в том, что у меня было много женщин. Это не грех. Как любовь, самое светлое человеческое чувство, может быть грехом? Что-то тут не вяжется и в нашей светской, и в церковной идеологии…

 

Мы проговорили с ней почти всю ночь. Уходил я, она спала или хорошо делала вид, что спала. Обычно женщины утром очень неприглядны, в особенности те, что излишне макияжатся. Поэтому я и не люблю куколок и все эти румяна-помады. Будь такой, какой создала тебя природа. Ведь в красоту мы только влюбляемся, а любим-то не за это, не за это. Мы всего лишь думаем, что за красоту и нам всё время демонстрируют этих моделей, уверяют, вот каких надо любить. Но это легко, это видно, это на поверхности — красота лица, любовь за тело. Как душу распознать, как её вечную, показать? Нет, любим всё-таки за душу. Я, когда это понял, сразу завязал со всеми своими «любовями», вспомнил одну свою одноклассницу. У нас с ней, вернее у неё ко мне, что-то проскользнуло ещё в школе, но я дуралей был, фырчал: да сколько их впереди, там же бесконечность, а тут какая-то одноклассница! В общем бросил всё, нашёл её в Тамбове, вернул в Москву. Она уже была в разводе. У-у, дурак, сколько же я потерял… Теперь вот навёрстываем, — он усмехнулся каким-то своим мыслям, — когда можем… А, ты всё со своей?

— Да я всё со своей.

— Завидую. Это я так просто спросил, знаю, что однолюб. Как я тебя теперь понимаю и как завидую, по-доброму. Любишь в одни и те же места ходить, в глубину копаешь. Как по степи: вроде и одно, ан нет — разное. Или море... Ты в одной нашёл всё.  Теперь я это понимаю, ты, наверное, в прошлой ипостаси был японцем…

Посетило меня однажды вдохновение, вспомнил наши охоты, экспедиции и написалось— Валера тянется за гитарой и на три аккорда тихо, словно у костра, в память об ушедшей женщине, оставившей в нём след, напевает:

Давайте помолчим, посмотрим друг на друга…

Пока стучат сердца и светятся умы,

Средь нашего — увы! редеющего круга,

Ещё отрадно нам, покуда живы мы.

 

А тех, кто рядом жил, кто был на всё готовым,

Чтоб отвести от нас страдания и зло,

Помянем мы сейчас добром и тёплым словом,

Острее ощутив, как в жизни повезло.

 

Всё яростней метёт суровой жизни вьюга,

Как осень ни красна — не миновать зимы

Давайте в меру сил побережём друг друга.

Давайте поживём, покуда живы мы…                      

 

Я слушал Валеру, а перед глазами стояли часы с простуженной кукушкой. Что-то у птички ещё не заводское имелось… Никак не вспоминалось.

— А у неё было то же лицо, что и вечером. — перешёл Валера от своих прекрасных ностальгических стихов к прозе. — На нём лежала печать озабоченности чем-то непонятным мне и одновременно умиротворённости, она словно светилась. Так вот, перед тем как уснуть, это после слов о ружье-машине, она и сказала мне о беременности — дескать, опоздал. Я не стал допытываться от кого. Ну, беременна и беременна, я ни при чём. Может быть оттого и светилась? Это великое счастье женщины — уметь рожать, даже больше того, желать рожать, продолжить себя, в первую очередь себя, а уж потом и нас...

Мы пили из маленьких тридцатиграммовых рюмочек, наливал, по праву хозяина, Валера. Пожалуй, пока очередь доходила до следующей, последствия действия предыдущей выветривались.

— Так ты говоришь, кукушка хрипела? — перевёл я разговор, не давала мне покоя эта простуженная кукушка.

— Да, я утром, когда уходил, подтянул цепь, а Ярослав, ну выдумщик, чтоб лишнюю тяжесть не тащить из Германии, родной груз — металлическую шишку еловую выбросил, а дома уже молоток подвесил.

Потом мы ещё говорили о стихах, прозе, вспоминали. Но к теме нашей встречи это уже не имело никакого отношения, и к ней мы больше не возвращались.

Думая о часах с кукушкой, я не выдержал и спросил: — А какого чёрта ты среди зимы и заячьей охоты мотался в Москву?

Валера хохотнул: — Не поверишь. Я с институтских времён дико любил пробежаться на лыжах, даже чемпионил на курсе. А в Крыму какие лыжи? В горах разве... А мне по нраву через березняки, чтоб тягун длин-н-ный был, а потом палки подмышки и вниз катишь.  — Валера аж глаза зажмурил, вспоминая давнее наслаждение…

Да, точно, там висел молоток, вздохнул я облегчённо, и часы эти принесла на ремонт помянутому выше Виктору какая-то незнакомая женщина, любил он чинить сотрудницам всякие утюги-будильники, тоже по-своему жалел женщин. Я как раз входил в комнату, а она вдруг прикрыла декольте рукой, окатила меня взглядом и шмыгнула мимо. Помню, ещё мысль мелькнула — чего она? Декольте как декольте, не слишком откровенное, ну мелькнуло в вырезе что-то тёмное, не золото-серебро, так все женщины ходят… Так значит… я похолодел, даже вздрогнул, испариной   покрылись затылок и грудь...

Так вот кто была та новогодняя Баба-яга! И…  и… я боялся додумывать, выходит, что Олег… Олега сделал я… он мой сын? Мой!?

Любопытно. Рассматривал ли кто, анализировал зависимость рождения детей от излишнего возлияния? Занимательная получилась бы статистика.

… Тот год был памятен мне тем, что во время экспедиции, в самом конце её, началась Израильско-Египетская война. Мы уже входили в Баб-эль-Мандебский пролив, как пришло сообщение о закрытии Суэцкого канала, рейс продлили и получилось так, что большую часть года я находился в океане. Но всё это было позже.

Январь, как обычно, начался с празднования Нового года, который мы отмечали в институте. Вот удивительно! Из-за чего мы с женой повздорили, абсолютно не помню. А раз не помню, то значит это и был именно вздор, недостойный памяти. По-гоголевски — из-за гусака. Хоть и не любитель, но ушёл на вечер сам не знаю зачем. Скорей всего в пику жене. Бал был, как водится, маскарадом — все в масках. Я тоже.

Сам в предыдущей экспедиции сделал медвежью добродушную морду, в пионерлагере научили, а шкура у меня с охот молодости хранилась, нацепил я её вроде ментика гусарского на левое плечо, вот такой медведь — гусар.

Вообще в экспедициях я любил рукодельничать. Кроме маски, сделал ещё и кулон из чёрного коралла. Он попался в трал на банке Сая де Малья — хороший такой экземпляр, крупный. Высушил доставшуюся мне ветку, сделал косой срез, а, чтобы не рассыпался, межкольцевые пространства заполнил эпоксидной смолой, смешанной с серебряной пылью. Отполировал. Смотрелось — чудо! Цепочку в ювелирном приобрёл и собирался жене подарить, люблю, когда подарок своими руками… 

Обида на жену жгла и грызла душу, кулон в кармане напоминал о неподарке. Но назло ей веселился, танцевал, выпивали и в мужской компании, и с гостьями-студентками, хотя опьянения не чувствовал, но видимо перебрал.

Из всех масок одна была неподражаема — Баба-яга. Множество разноцветных юбок, кофты свободного покроя с лентами, рюшечками и оборками задрапировали (так и хотелось пощупать) почти натуральный горб. Сбоку плетёная из лозы ступа с метлой, платок с торчащими над макушкой кончиками едва прикрывающий седые развевающиеся в танце патлы. Маска тоже была под стать. Штучная работа. Утончающийся изгорбленный нос норовил встретиться с верхней губой, серые губы не закрывали вразнобой выглядывающие зубы. И по всему лицу хаотично рассыпанные волосатые бородавки. В ряду других нечистиков — красотка. Не пожалела себя затейница.

Кривоватыми ножками в драных чулках и лаптях сказочная старушенция отплясывала всё подряд: и модную тогда летку-енку, и вальс, и танго. А какой фокстрот отчебучила она с молодецки усатым, лоснящимся чёрной шерстью красногубым хвостатым чёртом!

Да и меня, то горбом зацепит ненароком, то метлой ментик медвежий поддёрнет, и вдруг, — а что, Мишаня, с бабулей слабо на брудершафт шампанского выпить? — Ну не плутовка!

Говорит со смешком, голосочком скрипучим, старушечьим, не узнать кто. И только когда целовались в прорезь маски глянул, а в глазах нет искры и веселья новогоднего…

Баба-яга была звездой того вечера. И вдруг исчезла. Была и нет. Многие искали её, но не нашли. Только и слышалось, — да кто она? откуда? Решили, что одна из студенток.

К двум или трём часам после полуночи народ подустал и помаленьку начал рассасываться. Кто на улицу, а кто и по лабораторным комнатам. Домой идти не хотелось, на сердце было пусто, тоскливо и одиноко. Наша лаборатория на третьем этаже. Неслышно ступая охотничьими олочами, их я обул на маскарадного медведя, побрёл я наверх в полной темноте, одной рукой придерживаясь перил, другой теребя в кармане кулон, он жёг меня.

Шум замирающего бального веселья сюда почти не доносился. Я любил и люблю свою жену, но за что же она меня, такого хорошего и ласкового так несправедливо отчитала, как несмышлёныша пацана, и где таких слов только набралась? И это под Новый год всё разом на мою умную головушку! Право слово, я так разжалел самого себя, что чуть не плакал. Веселье, да и было ли оно, улетучилось. Жизнь казалась никчемной и ненужной, хотелось раствориться в небытии. Знай же, кого потеряла! Я бы, наверное, и распустил сопли, но…

 

На третьем этаже у нас расположен музей, с разнообразными гидробионтами -морскими обитателями. Центральное место в нём занимает саркофаг самца дюгоня, в недавние годы жаркой дружбы кукурузного генсека и египетского вождя, подаренный рыбаками-арабами.

Вот из-за него-то и послышались сдерживаемые, еле слышимые всхлипы и невнятное бормотание — женщина разговаривала сама с собой...

— Зачем я? Кому я нужна такая страшная, кому-у-у? — голос затих, видимо лились только слёзы.

Новый год, праздник, а тут…

Мои глаза враз просохли. Странно я устроен, чужая, тем более женская, боль для меня больнее. Как кто, а я не переношу женских слёз. Душу выворачивает, хочется передавить всех обидчиков. Я мгновенно забыл все свои горести и явные, и те, которыми сам посыпал голову.

Подойти и даже окликнуть невозможно — перепугаю в темноте. А так хотелось утешить и утешиться, тоже, может быть, выплакаться в женских коленях… Я стоял столбом, не зная, что предпринять.

Встретились два непонятых миром одиночества, невесело думал я.                  

Она сама помогла мне. Думая, что не слышит, боясь что-нибудь зацепить, я тихо подходил на всхлипывания.

— Ты кто? — вдруг вскинулась она, впрочем, без особого испуга.

— Мишаня, — ляпнул я неожиданно для себя, имея в виду свою новогоднюю ипостась, как она меня назвала.

— А-а, что стоишь? Садись.

Я пошарил руками, не понимая, на чём она сидит. Потом вспомнил, готовясь к празднику, освобождая место для ёлки, из актового зала растаскивали всё, мешавшее действу. К дюгоню отнесли диван и портьеры. И не лень было переть такую тяжесть на третий этаж! Впрочем, может кто-то местечко для себя готовил?

Дико хотелось спать, но надо было что-то говорить.

Урождаются же такие дуралеи, это я о себе. Соблазнитель из меня никакой. В ранней юности ничего кроме конфуза и обоюдного стыдливого смущения. После случившегося, тогда хотелось лишь быстрей разбежаться и забыть.  Хотя девушка с пониманием отнеслась к моей неуклюжести, а ведь ожидала, небось, неземного блаженства, а я разочаровал...

— Не буду тебя утешать словами, — мне до того было жаль её, что я присел рядом, приобнял и погладил плечо возле шеи, под волосами. Она вздрогнула, но не отстранилась, только судорога сдерживаемых рыданий пробежала по телу.

— Как тебя называть-то, ты кто?

— Ягуша, — ответила она в тон моему Мишаня.

— Ягуша? Ладно, Ягуша так Ягуша. Женщина имеет право на тайну.

Ни разу, ни до, ни после со мной так не откровенничала женщина.

— А я и не женщина, я девушка, — с каким-то печальным удивлением самой себе тоскливо выговорила она, как облила водой... я обомлел. Что доверила... На какую чистую высоту откровенности подняла разговор!

— Ну да, конечно, — забормотал я, даже не зная, что и говорить, этого только не хватало. Однако девушки тоже ведь женщины, — пришлось мне философствовать, — это у них такой период жизни, к сожалению, очень короткий. Зачем на этом зацикливаться, женщины — мужчины, есть человек — хомо сапиенс, состоящий из двух половинок…

Хмель развязал язык и меня понесло. Я чувствовал, не туда, но не мог остановиться, и это в новогоднюю ночь-то! Чем утишить боль доверившейся мне женщины. Сжимая во вспотевшей руке кулон, понимал, что не этого она ждёт… 

— Мишаня, — прервала она вдруг, словно решившись на что-то, поток моего словоизвержения, — Я загадала, если войдёшь первым ты, я так хотела, я очень хотела, ты и пришёл, к тебе и обращусь. Я знаю кто ты, а ты и не пытайся узнать, так лучше будет ... — она точно запнулась и напряжённо замолчала, ожидая моей реакции.

Я тоже молчал, понимая и не признаваясь себе, что понимаю… И тогда Ягуша завершила.

— Ну, вот и будь первым. Я тебя знаю, — повторила она, — а тебе меня знать не надо, так лучше, не надо. Пусть я для тебя так и останусь Ягой, Ягушей… сделай мне ребёнка. Это была уже не просто вода, а ледяная. Она вдруг сжала мою ладонь с кулоном и приложила к своей груди, — Сделай, прошу тебя, сделай, ты ведь мужчина!

Кулон скользнул куда-то в её одежды, не вырывать же руку, тем более такой аванс — мужчина! Не очень-то и сильный хмель после таких слов улетучился. Я протянул и вторую руку, крепко обнял её — поцелуям мешала маска. Попытался сдвинуть, но она приостановила попытку, хотя в кромешной тьме новогодней ночи, в задрапированном шторами зале музея совершенно ничего не было видно, хоть в маске, хоть без. — Сделай, сделай, — повторяла она страстно, как в забытьи удерживаясь за меня, и покорно опрокидываясь на диван, притягивала к себе. — Никто не узнает, не опасайся, я никому никогда не скажу об этом, — шептала она, дрожа, когда я целовал её грудь, на ней «маски» не было, — ты и сам не узнаешь, не надо тебе, ты хороший человек, мучиться будешь. Ни денег, ничего… только сделай, сделай… Пойми, мне ребёнок нужен, ребёнок!

Говорилось это с такой непонятной болью! Что за ней скрывалось? Почему я, мне… я сдерживался изо всех своих перевозбуждённых сил, аванс выдан, и надо соответствовать… Она прислушивалась к себе, к своему естеству, только чуть вздрогнула вначале, потом подалась навстречу, крепко обняла, удерживая и, простонав, отпустила.

Необъяснимые ощущения неудержимо нахлынули на меня. Можно ли это назвать благодарностью? По всем нервам пробегали затмевающие сознание импульсы неизъяснимого, неконтролируемого чувства…

Крепко обнимая я исторгал в неё всю свою нежность. Краем гаснущего сознания дослушивал невнятное бормотание, не заметив, как обессилил, обмяк, руки разжались, и я счастливый, непробудно и позорно уснул на её груди…

А утром Ягуши уже не было. Я осмотрел своё лежбище, приснилось что ли? Надо же, прямо как наяву. Бывает. Зашёл в нашу комнату, ополоснулся, переоделся, допил что-то из бутылки и, прихватив медвежий ментик, дважды виноватым поплёлся на выход.

В дверях меня остановила клацающая зубами вахтёрша. Указывая трясущейся рукой на широкую лестницу, она спросила: -Ты последний? Там больше никого нет?

— А в чём дело?

— Ведьма, настоящая, под утро, как шмыганёт мимо… свят, свят, — перекрестилась она.

Если б только кто слышал, как искренне молил я о прощении у жены, и как сладостно было её прощение. Она не знала и до сих пор не знает за что...

… И вот я еду в поезде. Я еду к сыну. Как сказать обо всём жене, детям, внукам, да и надо ли говорить? Чем обернётся радость Олега, обретение отца, сводного брата и сестры для законной семьи? Или разочарование? А он, что незаконный? Я впервые задумался об этом слове, что значит законный-незаконный, вроде как неполноценный. А чем же он неполноценен? Сделан тем же первородным способом, сам не зная того, я помог женщине скрасить её последние такие недолгие годы. Господи, прости меня. Прости меня, Ягуша, и ты… родной сын, я еду к тебе.

 

ЛЕСБИЯН ФЕДЯ Е...ЧЕКОВ.

Эта история на совести боцмана. А может она с ним самим и случилась, и не на Алтае, а в родном Мариуполе или Новороссийске, а то и в Керчи, а свалил всё на какого-то Федю алтайца. Сколько в моря ходил, ни разу моряка алтайца не видел, но не важно, слушайте…

Какими только ветрами со всех весей, даже самых сухопутных, в советские времена не заносило народ в плавсостав, в моряки-рыбаки!

Федю Е…чекова, как я думал вначале, забросило в моря вероятно алтайским весенним ветром-шишкобоем-тушкином, дунувшим из монгольских пустынь и тибетских плоскогорий.

Его фамилию я написал столь странным образом потому, что её первая, абсолютно всем знакомая трёхбуквенная часть, на алтайском языке обычное буквосочетание, а на русском — совершенное неприличие, обозначающее…ну, в общем, то самое действо, что заменили нынче английским нейтрально звучащим тоже трёхбуквенным словом sex. Такой вот парадокс…

По примеру окончившего финансовый институт дядьки, при смене паспорта изменившего фамилию, Федя отбросил первую часть и стал Чековым.  Для дядьки, тогда студента, в ряду обыденных Ивановых-Петровых-Сидоровых, фамилия превратилась в почти нарицательную. Паспортистки хихикали, но шли навстречу без лишних вопросов и проволочек.

Отгуляв после службы законный годок, Федя остепенился, послушался маманю, присмотрел девчонку по нраву — чего далеко ходить, соседку через дорогу. Пока служил-гулял, ан ягодка и созрела, быстро девчонки даже в Сибири поспевают, хоть горы, но Алтайские — сибирский юг. Летом дюже жарко, прямо Крым и Кавказ, моря только нет, да и зимы не средиземноморские.

Поженились они и стали вдвоём с женой исправно пополнять планету то мальчиком, то девочкой. Мальчики, понятно, в него, девочки в маму. А мама красавица! На коня сядет — не собьёшь, а глаза и прищуривать не надо, ни одна мошка не влетит, узенькие-узенькие. Чёрные брови — стрелы. Щёки — во! Куда там яблоки — две дыни, а между ними нос, никакому горному прителецкому морозу-бурану не отморозить, глубоко спрятан — красавица ненаписанная.

Откровенно скажем, отломил Федя куколку не по своим параметрам. Росточку он был мелковатого, но сбит крепко, и, что удивительно для алтайцев, чёрная бородища не то, что росла, а прямо пёрла сразу из воротника рубашки, как у чалдона-старовера.

Всем хороша Света, но и у красавиц бывают ну, не то чтобы недостатки, а… Короче, имела она проблемы с головой, то есть с волосами. Редкостной — в энциклопедиях нет, болезнью Света переболела, отчего чёрный, густой, проволочной крепости волос коренной алтайки стал покидать голову. Так что вынуждена была Света носить парик.  Жидковаты стали, как ни пушила, чем ни мыла — и полынью, и настоем красного корня, и яичным желтком, луковой шелухой, чагу настаивала, и золой из бадана — щёлоком на снеговой и дождевой воде — результатов ноль, только и того, что всегда чистые.

Прослышала Света, что в далёком капиталистическом забугорьи изобрели средство для таких страдалиц — шолдер хендерс называется — не чета нашим настоям, по телевизору показывали. Как намазалась им телевизорная красотка — волосы заблестели, волной заструились, умереть от зависти можно, только глядя на эти переливы. Вбила она это себе в головёнку, да где взять? А случилось всё ещё до перестройки, и водилось то диковинное снадобье только за границей. Вот и настропалила Света своего Федю податься в моряки, чтобы привёз ей нужное лекарство.

Так бывший десантник Федя, а ныне охотник, вздымщик-шишкарь, леспромхозовский тракторист, таёжный человек, списавшись с товарищем сослуживцем, попал прямо с Алтайских гор в Керчь, в Югрыбпромразведку, на траулер «Наука» и через какое-то время смазывал двигуны этого судна, работавшего в водах государства Пакистан.

Первое увольнение, валюта в руках, необъятные рынки Карачи, на которых есть всё.

Федя полиглот тот ещё. В школе, в начальных классах преподавала им немецкий язык ссыльная немка. Потом французский неведомого происхождения тётенька, искавшая в Алтайских горах староверческое Беловодье, считая его зашифрованным следом инопланетных цивилизаций. Мелькнул ещё однорукий инвалид, уверивший заврайоно за бутылкой фруктово-ягодного, что тот язык, который он преподаёт — английский…Поскольку во всём Чойском аймаке никто не знал никакого языка, кроме алтайского и русского, ему поверили, других знатоков не было.

Вот так, с помощью нескольких слов из этих языков, а также родного алтайского и русского, невнятного международного мычании и жестов Федя выискал то, что нужно. Красочный рисунок радостно улыбающейся красотки с совершенно лысой головой в верхней части упаковки и её же, наверное, бритой ноги в нижней, убедительно показывал, во что она превратится после употребления снадобья. На другой стороне та же красавица, но почему-то печальная, хотя закутана в роскошную гриву обольстительно струящихся волос, и нога её неправдоподобно волосатая.

Подивился Федя несоответствию рисунков и решил — перепутали. Не торгуясь, выложил рупии, и, ни с кем не делясь семейными тайнами, загодя радуясь за Свету, стал ждать возвращения. Даже бесконечный полугодовой рейс когда-нибудь кончается и вот Федя дома. Раздача невиданных заграничных подарков и самый дорогой — Свете.

Как водится, баня с любимой и — чего там мелочиться — весь тюбик на голову, он же их несколько купил, ничего не жаль для милой… сверху газеты-тряпки, полотенце и затем радостное ожидание результата, должного просто зашибить родню и знакомых, с ног повалить. Вот она заграница! Наши такого не делают…

Понимающие убрались пораньше, непонимающих вывели под руки и уложили во дворе. Лето, к утру протрезвеют. Сами улеглись рано.  Знал бы кто, как сладко неспится с женой после полугодового отсутствия…

Федя потом рассказывал, когда мы удивились его скорому появлению в Керчи, готовому к новому рейсу, почему же он не завязал с морем, как обещал, а двинул снова в моря. Еле расшевелили насупленного сибиряка, как ни отмалчивался, заговорил, облегчил душу.

— Проснулся я тогда, словно кто в бок толкнул. Смотрю, а напротив окна, ко мне повернувшись, стоит мужик…показалось, здоровенный такой, его луна сзади освещает. Лысый абсолютно, башка блестит как бобинец на грунтропе и в бабьей ночной рубашке. Лица не разглядеть, что там в темноте увидишь…

Ну, я хоть и бывший, но всё ж десантник, нас всякому учили, однако захолонул весь, шевельнуться не могу. Кто это? А сам под одеялом рукой шарю, чем его нае… гвоздануть, думаю, да это ж лесбиян! Ну да, а то, кто же? Нехорошие такие люди. У нас они раньше не водились, холодно и комары…

И тут понимаю, что вроде такую фигуру где-то уже видел. В рубашке бабьей кто ж ночью ходить будет? Они, лесбияны эти, любят в бабье одеваться, ребята ещё в армии журнальчик с картинками подсунули, насмотрелся… Ну мне, к примеру, зачем бабий лифчик, на что я его натягивать буду, или… а этот, вишь, в рубаху вырядился и ко мне залез, окно ж раскрыто… А-а-а, вспомнил, да это ж Михей, сосед через огород! Вот зараза, прятался, скрывался, никто и не знал, что он лесбиянством занимается, в деревне попробуй скрой, всё про тебя вызнают, чего и сам о себе не знаешь.

Стоит, брюхо чешет, гадает с какого бока ко мне залезть, чтоб приставать. Я чуть не в обмороке — ни живой, ни мёртвый... Потом пригляделся, да нет, не Михей, он же не лысый! Фотей Макарычев, у него одного такая лысина, и голова шаром, вот гад. Таился значит, и в годах ведь мужик, до седых волос дожил… Хотя правду говорят — седина в бороду, бес в ребро.

И тут лесбиян делает шаг ко мне. Всё, думаю, пропал, сейчас приставать начнёт… Выискиваю рукой, ну хоть бы щепка какая или песок в глаза его бесстыжие сыпануть, ничего под одеялом нет. Колун в сенцах стоит, может под подушкой чего лежит…А сам кулак сжимаю, врукопашную биться буду, но не дамся, не на того напал, у меня жена есть…

Фотей ко мне медленно так продвигается…  Говорят, среди них какие-то активные и пассивные бывают, а ну, если меня заставит лесбиянством этим заняться? Хотя и интересно, как они это делают. Только подумал, как рука на что-то натыкается мягкое, волосатое, думаю, ничего, рот ему заткну, ещё мысль мелькнула, а моя-то кукуля куда средь ночи делась? А Фотей уже рядом. И тут словно молния сверкнула — не Фотей это, у того ж борода как веник… Он ко мне наклоняется, а я как раз шпильку для волос нащупал, воткну ему прямо в приставалище… Не дамся живым, подёргается он у меня, укушу гада.

Хотя может и не надо, опять же интересно, как они пристают, может понравится? И тут лесбиян ногу закинул и мостится, прилечь значит, а перед тем руку поднял, по голове проводит ладонью, да как заорёт Светкиным голосом:

— Ирод проклятый, что ты наделал, где мои-и волосы-ы?

Я прям обмяк, сердце чуть не в горле колотится. Обрадовался, слава богу, не лесбиян припёрся, а курица моя щипаная… Зря она весь тюбик этого шелдорса на себя вымазала. Я ж ей говорил, может для начала помазать где не видно, присмотреться, как оно расти будет, а потом уж всю голову…вдруг ещё понадобится, не изводи до конца! Так нет, хочу, чтоб как в телевизоре, головой тряхнула, и все подруги от зависти попадали. Попадают теперь, от смеха. И мужики тоже. Чем махать-то? Я вон и то, хорошо, что лежал, а то б тоже упал.

Утешаю: — Чего раскудахталась? Всё по науке, сперва старые изведёшь, а то откуда ж новые волосья расти будут, место освободить надо!

— Ва-а-а, — ноет моя, не переставая, жалко видать, хоть и пакля, а всё ж своя.

Так на подушке и остались в платке. Хорошо вылезли ровненько, один к одному, не врёт реклама, как на картинке.

— Вот и пришлось снова в моря идти, покупать лекарство это, — крутит Федя в руках упаковку, — Красивая тётка, ишь какие волосы отрастила!

Мы отхохотались на Федино лесбиянство, а слушавший его переводчик Лёня Говберг взял дрожащими от смеха руками упаковку шелдорса, прочёл надписи, потом поднимает глаза на Федю и спрашивает: — А ты хоть знаешь, что купил-то? Это же средство для вы-ве-де-ния волос, а не отращивания, шишка ты кедровая, лесбиян горно алтайский…

 

БАБЬЯ МЕСТЬ

Боцман Федорчук любил женщин. Всех. Стоило сойти на берег и он, как путник, исстрадавшийся в пустыне без питья, утолял жажду из первого попавшегося источника, пригодного для… И только потом начинал употреблять газировку, пиво и разнообразные квасы-лимонады, кока-колу и коктейли. Без заурядных чая и кофе тоже не обходилось…Так уж у него был устроен организм — не мог он насладиться женщиной, не наступало насыщение. И это несмотря на то, что жена Клава прилетала к нему в любой порт Союза.

Как-то, когда судно, на котором служил боцманом её любезный, стояло в родном порту, Клавдия, подготавливая к стирке бельё, ненароком обнаружила в заднем кармане мужниных брюк початую упаковку известного резинового изделия и задумалась…

Ах, так! Ладно, я тебе устрою «клубничку» с перчиком! Клава была женщиной с хитринкой, с юмором, хотя и своеобразным. Отомстить просто так её не устраивало — банально. А потому— неинтересно. Выцарапать глаза и пошкарябать по-кошачьи морду? Все царапают. Волосья выдрать? И ходи потом с этой обезьяной, ни людям показать, ни самой… Оторвать чего? Чревато, да и привлечь могут за членовредительство в прямом смысле. Не этого ей хотелось любила она всё-таки своего изменщика. Ну, раз любила, значит было за что… Бывает и такая любовь. Не верите? У Федорчука спросите…

В общем, учудила она следующее — своим ли умом придумала, как проучить неверного, как отомстить ему, или кто присоветовал, история, вернее сам Федорчук, травивший эту байку, умалчивает. Повествователь выдавал её за случай, происшедший с ним. Редкостное откровение. Но, судя по живописным деталям и непридуманным подробностям, так оно и было.  Рассказывая, Федорчук так искренне смеялся, что и мы хохотали и верили, что на Клавочку свою зла нисколько не держит, потому, что и сам её любит, и даже восхищается такой вот незаурядной местью любимой, ценил юмор и находчивость. Вот такая любовь…

Как сказал поэт: «качка в море берёт начало, а бесчинствует на земле…»

Городок наш маленький, все друг друга знают. Что-то утаить, тем более на столь щекотливую тему, ну совершенно невозможно. Тем более, что Клава работала врачом.

Клава на службу, Федорчук — в свободном плавании. Всё как обычно. Но Клава и не волновалась, с выдержкой женщина была.  Закинув удочку, спокойно ждала поклёвки, когда любезный задёргается на крючке. А то, что «поклёвка» будет неслабой, ей ли не знать? Да и партнёрша тоже долго будет вспоминать…  Мимо её рук он никак не мог пройти. Лето, жара, кому ещё доверить такую ценность!

Между тем Федорчук уехал с подругой на автобусе в степь. Начало лета, всё цветёт и пахнет. Место, известное всем горожанам, как «Долина любви». Не один Федорчук проходил здесь послерейсовую «размагнитку», так этот естественный процесс назывался у мореплавателей и всех соискателей плотских утех. Было там у него своё пригретое и обкатанное местечко в самой густоте зарослей боярышника, тёрна, шиповника, ежевики...

Стоит отметить, чтобы добраться до этой укромной полянки необходимо было метров пять, а то и больше пройти хорошо пригнувшись, а потом ещё и практически проползти кабаньей тропой. Он и обнаружил полянку случайно, на охоте, кабан подранок дошёл на ней, верёвками вытаскивали, иначе никак.

Взяли они с собой всё, что надо для расслабухи, кроме одного, как оказалось самого необходимого на тот случай — воды. Нет, для питья-то взяли, но поможет ли бутылка, когда и ведра мало для полной ликвидации последствий…

Можно было, безусловно, спуститься пониже — километра через полтора-два голубело Азовское море — да поди ж ты знай, что ждёт впереди. Пляж — это, конечно, хорошо: море, небо, благодатная крымская теплынь — в общем то самое время, когда каждый сучок на щепку поглядывает. Но больно уж пляжи открыты, а им для полного удовольствия, сами понимаете, нужна потаённость… Так что, местечко боцман нашёл лучше не придумаешь.

Если бы Федорчук не торопился, он, может быть, и углядел своим боцманским глазом некий брак в сохранности упаковки. Но только что и дела, как в предшествующей упоительному процессу суете, проверять её…

Из всего последующего Федорчуку врезалась в память только одна фраза подруги: «как прекрасен узор этих листьев на фоне голубого неба!» Она ж вверх смотрела. А ему очень неловко было, выворачивая голову, любоваться лиственной мозаикой. Он невнятно угукнул, глядя мимо её шеи в землю, уже хорошо покрытую молодой травой. Здесь в зарослях она была очень пышной и мягкой, а зелёный цвет также умиротворителен, как и голубое небо…

Но скоро им стало не до разглядывания травы и красот листвы на фоне неба. Ещё не говоря друг другу, они прислушивались к необычным и, мягко говоря, довольно неприятным ощущениям, неожиданно возникшим в органах любви.

Сначала Федорчук почувствовал некое неудобство. Затем ему показалось, что внутрь изделия попал песок, вызвавший небывалый дискомфорт, быстро переросший в боль и острое жжение на всём протяжении прибора, но особенно в его вперёдсмотрящей части… Несмотря на все усилия даже сбой обозначился позорно, как он ни пыжился, не напрягался; поослабло желание, да и возможности тоже... Некоторое время он терпел, превозмогая необъяснимое уже огненное полыхание. Казалось, орган опустили в кипяток. Но не прерываться же! Может быть, как-нибудь, само собой пройдёт после мгновений экстаза…Федорчук всё ещё не терял надежды. Да и как он будет выглядеть в глазах подруги! Ничего себе любовник — больно ему, жжёт. Стыдобище, она же всем расскажет! Он сжал зубы и вдруг понял, что не только не может больше терпеть боль, но и не способен продолжать процесс… ему стало не до любовного наслаждения. Макаронина сварилась и вяло свернулась, упора не было…

И только когда, застонав дёрнулась под ним дама, — я больше не могу, больно, печёт… что такое…

— У м-меня т-тоже, — клацая зубами, торопливо согласился Федорчук, и они оба потянулись за водой. Воды было на донышке, всё ж таки жарко — выпили, и потому ополоснуть аппаратуру одному мало, а уж двоим….

Стыдливо отвернувшись, Федорчук в ужасе смотрел на красное, в самом деле варёное, уныло повисшее естество, омывая его кислым алиготе и водкой. Непочатый сладкий мускат и воду он уступил стонавшей в извивах партнёрше…Но облегчения не наступало.

— Море, — воскликнули любовники в один голос, — Море!

Прикрывая обеими руками свои сокровища от колючек, они проскочили заросли, даже не заметив их.

День был будний, рабочий, до горизонта — никого… Пробежка по цветущей степи как-то не запомнилась, не до цветов было, даже бело-розовые факелы шиповника, тёрна и боярышника не заинтересовали. Уже не просто пекло — горело и полыхало невыносимо. Обезумевшими глазами они видели только море и ничего больше. Вернее, знали, что оно там, впереди. И вода, много вожделенной воды!

Действительно, море оказалось на месте, и слабосолёная тёплая Азовская вода несколько облегчила их страдания.

Когда они, в полуобморочном состоянии не глядя друг на друга, наконец-то добрались до больницы и, делая вид, что незнакомы, по очереди попали на приём к дежурившей Клаве, был конец рабочего дня.

Осмотр, диагноз, — укус клеща. — Сейчас, в начале лета их ого сколько! И хорошо ещё, если не энцефалитный, — это даме. — Я вам профилактические уколы сделаю… а вообще надо беречься, прикрываться, куда только эти твари не забираются… Почти искренне сочувствовала она пассии, Федорчук пропустил её первой.

— О, ты пришёл навестить меня, — делая вид, что не замечает, как кривится муженёк, бережно поддерживая и периодически потирая причинное место. — Ничего себе! Что это с тобой, опухло всё, как тебя только угораздило, клещи совсем распоясались, надо же, в брюки проникают! Знаешь, что… я кончаю смену и махнём-ка мы с тобой на море, ты же любишь на природе… Представь, сейчас была на приёме одна дурочка, так её клещ укусил прямо в… назвала она место укуса, открыто, как врач, рассказывая о том, что видела, — губы во, как у верблюда! Просто ужас…

Федорчук боль перетерпел, ему надо было знать, что случилось. Клещ — это ладно, переживём. Он не мог понять только, как клещ мог укусить одновременно обоих и в одинаковых местах... Ну её-то понятно, но он же в защитном чехле! Может, их два было…?

Боцман смеётся воспоминаниям своей молодости. Мы хохочем и дивимся такому приключению, а он заканчивает: — Вот бабы! Я б так и думал, что клещ, да она сама мне потом и рассказала, когда всё прошло. Отомстила-таки. Намазала изделие перцем изнутри и снаружи. Ну, молодец, это ж надо такое придумать! — хохочет он, восторгаясь изобретательностью жены — Ну, да я её простил, а она меня. А та дурочка до сих пор думает, что её клещ жиганул.

 

РАССКАЖИ О ШУРАЛЕ

Мне доводилось слышать от некоторых морских полевиков, что в море они не тоскуют. Их дом там, где они находятся. Хотя и от городской жизни с её комфортом не отказываются, комфорт их влечёт даже больше, чем горожан, так как они знают ему цену.

Лучше всех, на мой взгляд, описал морскую тоску Юхан Смуул в книге «Японское море, декабрь».

 

Тоскуют морячки, тоскуют, «большой Халл» так бывает прихватит… хотя и бодрят себя залихватской поговоркой — в море дома, на берегу в гостях. Правда, от самих рыбаков-моряков я её не слышал. Придумана она моряком из тех, что, проплыв летом от Одессы до Батуми, посчитали себя оморячившимися до конца жизни и понявшими всю сущность моря и работы в нём.

Кроме вполне понятной тоски возникают и другие странности, вроде совершенно непостижимой забывчивости.     Радист приносит мне радиограмму и смотрит как-то подозрительно, отходит в сторону, наблюдая за моей реакцией. И было чему дивиться, читаю: «по указанному адресу такие не проживают». А радиограмму посылал домой. Куда ж они делись? Ничего не понимая, тупо смотрю на текст, вопрос другой, — а куда я её запузырил? Идём в радиорубку, нахожу свою РДО, адрес совершенно незнакомый.

— Я думал, — поясняет радист, — у тебя ещё одна жена, запасная. Шучу.

Надо переадресовать телеграмму, а я — о ужас! — не помню своего собственного адреса. Семь месяцев моря не проходят даром. Доплавался. Поднимаем предыдущие РДО, записываю адрес.

Это ещё что. Сосед по каюте, по дому и коллега по работе Юра Мельников говорит о своей жене какими-то обиняками, тщательно обходя, запинаясь перед этим, её имя, даже если удобней употребить имя, а не «она», «жена» и разные подходящие случаю эпитеты. В конце концов, я, не понимая в чём дело, говорю: — Люба, что ли?

Юра, он лежит на верхней койке, облегчённо вздыхает: — Ну, да Люба, Люба, — и шуршит бумагой, записывая, чтобы не забыть. Вспомнил, как зовут любимую…

Вот так бывает в море.

Конечно, условия жизни даже на самом потрёпанном СРТМ бортового траления не сравнимы с жизнью сухопутных изыскателей. Каждого из нас три раза в сутки накормят-напоят, а при работе в промысловом режиме так ещё и полдник будет, а для ночных вахты и подвахты — чай с сухариком. В тропиках, когда не то, что есть, а даже смотреть на еду не хочется, для поддержания аппетита обязательно сухое вино. Раз в десять дней баня, чистое бельё. С бытом всё в порядке.

Но под ногами у нас палуба, а под ней океан. И работают научно-исследовательские и поисковые суда обычно поодиночке, в режиме одиночного плавания, и, случись что, надежда только на себя. Не укажет к нам дорогу ни Дерсу Узалла, ни Улукиткан, и со встречными аборигенами напряжёнка. Нет их здесь. Не прилетит вертолёт, самолёт тем более, а другому судну на подмогу, коли что, добираться надо неделями.

Поэтому сильно удивился водоплавающий народ, когда все СМИ вещали о героической зимовке «Михаила Сомова» в море Росса и не менее героическом его спасении ледоколом «Владивосток». Хотя зимовка в самом деле была героическая, но в основном из-за бестолковости берегового начальства, да и капитан дал промашку. У нас всегда так, героизм одних основан на дури других, и лучше всего им надо было потонуть или перемёрзнуть. Вот тогда-то они стали бы настоящими героями, возможно даже памятник могли соорудить. Общий. А уж орденов бы отсыпали…

Мы здесь без всякого пафоса и героизма ловим рыбу и криля. Надо всего лишь вовремя приходить и убираться до зимы. Тогда не нужен будет и героизм. Нототения мраморная и серая (сквама), ледяшка, клыкач из этих же краёв. Ладно, где-нибудь, да и сочтёмся пряниками…

Знавал я одного несостоявшегося коллегу, попавшего в декабре в шторм всего лишь у Южного берега Крыма. Мы исследовали условия зимовки ставриды и он, проблевав трое суток, проклял моря и атоллы со знойными красотками, пальмы и закаты, будущие валютные заработки — только его и видели.

Для людей с устойчивой психикой, нормальность которой проверяют ударом по коленке молоточка да манипуляциями перед глазами, полугодовое коллективное одиночество проходит почти бесследно. Но есть и такие, кто начинает слышать зовущие голоса, видеть родных и знакомых, идущих за бортом, приглашающих присоединиться к ним. Особенно непереносимо, когда манят девушки, да ещё по пляжному одетые, а то и вовсе нагие. Всяк ли выдержит?

На одном из наших судов к третьему штурману стала регулярно приходить и звать за собой жена. Сама она шла впереди, рядом с корпусом, прямо по ледяным волнам в распахивающемся выше колен домашнем халатике, периодически оборачиваясь и, призывно оглаживая себя руками, манила мужа за собой. Он убеждал её одеться по сезону — хоть и лето календарное, но это же сороковые широты, ветер, холодно — но это не вразумляло желанную…

На этот странный монолог обратил внимание рулевой. Бывает, что и штурмана, и рулевые, чтобы разогнать дремоту на собачьей вахте, и песни поют, и разговаривают. Но что-то штурманец, а дядьке уже за сорок, на каждой вахте одно и то же лопочет. Доложил старпому, тот — кепу. Вышел мастер с ним на вахту послушать — так нет же, молчит. А как остаётся наедине с рулевым, опять за своё принимается. Что делать? Заменить некем. Только самому вахту нести. Пока капитан раздумывал как поступить, всё разрешилось, само собой. Трагически…

Не выходит третий на вахту. Зашли к нему в каюту, а там иллюминатор раскрыт и на столе тапочки. Видимо так торопился к жене, что, когда скрёб ногами по столу, протискиваясь в иллюминатор, слетели с ног. Не выдержал, ушёл к своей ненаглядной босиком, и с концами.

Трое суток выглядывали штурмана в надежде, что всплывёт его дурья башка. Тралили, гудели… Потом шторм начался и стало не до поисков, самим бы выгрести.

Об этом случае известили циркулярно все суда Управы, чтоб, значит, смотрели, проявляли внимание и в случае чего докладывали. То есть прямым текстом, без экивоков — приглядывать не сдвигается ли у кого крыша набок...

Механик Николай Гарифулин был не слишком общительным человеком. Может быть потому, что он делал всего лишь первый рейс, знакомых по прежним плаваниям не было. Да и в Керчи он недавно, приехал из татарско-башкирских краёв. Заработал в уральской шахте силикоз и двинул поближе к южным лёгким и целительным воздухам.

Не тут-то было. Татарин? В Крым? Низ-зя! Но не на того напали. Силикоз в шахте зарабатывать можно, а жить в Крыму нельзя? — бодался Коля с чиновниками. Доброхоты советовали плюнуть и в Краснодарский край откочевать — климат не хуже и море тоже, но нашла коса советских, сталинских ещё постановлений на татарский кремень, да и случай помог.

Как раз тогда в Керчи, на базе чугунолитейного цеха, перепрофилировав его строили какой-то секретный спецзавод. Первоначально, с царских времён ещё, была это мельница самого табачного фабриканта Месаксуди, от которой остались гранитно-диабазовой непостижимой крепости фундаменты, хотя снаружи вроде как из обыкновенного бетона отлиты. Лить чугун они не мешали, а спецзаводу — помеха.

Стены поставили, крышу кроют, а об эти фундаменты кувалды в свинячий пятачок плющатся, гнутся ломы и отскакивают зубила, не оставив царапины. Отбойный молоток, и тот нос набок отворачивает! Сменили жало на другое, суперкрепкое — у космонавтов позаимствовали, для них же заводик строили. Так оно штопором завернулось!

Задачка…Проклятый капиталист и эксплуататор Месаксуди! Специально заложил такой твёрдости сооружения, чтоб остановить социалистическую стройку! Чешут репки партийно-городские начальники, в Москве доклада ждут об успехах, а что докладывать, если такая заковыка?

Принимают решение — взорвать. Не только против лома, против динамита тоже нет приёма. Решение принять — это по-нашему дело почти и сделано, но где тот умелец, что фундаменты взорвёт внутри здания, а крыша при этом не улетит на Митридат или в море? Вокруг же дома! Заводик чуть ли не в центре города разместили, без вредных выхлопов и все коммуникации подведены, это в смысле удешевления стройки… При таком раскладе за крышей вслед и головы могут… Ну, головы не головы, а из-под кормы тёплое кресло точно выдернут.

В общем сидят партийные деятели, думу думают, не докладывать же в столицу, что какие-то старорежимные, в сущности пеньки бетонные, выковырять не способны, самих сковырнут…

— Да я и взорву, — негромко так вызвался ожидавший приёма и случайно оказавшийся при разговоре Николай. Среди многочисленных его специальностей была и такая — шахтный взрывник. Что шахта, что будущий спецзавод — одно и тоже, закрытое помещение. У горкомовских деятелей челюсти отвисли. Какой-то, даже не прописанный в Керчи, татарчонок? Притом не коммунист. А если что не так, ответственность на ком? Но прораб был с понятием, взял всё на себя. И Коле милостиво разрешили взорвать, что он виртуозно и проделал со всеми двадцатью фундаментами, получив индульгенцию — прописку на право жития в Керчи. Редкостный кадр, нужны такие на всякий случай, мало ли чего ещё придётся взрывать…

На судне Коля вёл спокойную ненавязчивую жизнь. Вахту отстоит и, когда погода позволяет, уединится себе на спардеке и даже, если там кто-нибудь есть ещё, станет в полукруглый угол за прожектор, чтобы никто не видел и смотрит, смотрит вперёд. Края свои зелёные лесные вспоминает, ну, не шахту же!

С первого взгляда, не кандидат ли на ремонт «крыши»?

Как решиться и нарушить возможно необходимое ему сейчас одиночество? Что видит он, куда смотрит? Знать бы хоть несколько слов на татарском, песню какую-нибудь или стихотворение. Как к нему подойти? Кроме Габдуллы Тукая — ничего, да и то лишь читал в кои годы роман о нём. Роюсь я в памяти, пока не набредаю на Мусу Джалиля и словно сам себе, стоя в двух шагах от Коли, начинаю читать вслух, искоса поглядывая на него.

Как-то странно жизнь моя сложилась!

Огонёчек тлел едва-едва.

Пылко полюбил я, всей душою,

А при встрече позабыл слова.

 

Как-то странно дружба завязалась!

Всё в ней было: искренность и страсть.

Но два сильных стойких человека,

Мы друг друга истерзали всласть…

Николай молчит, до конца выслушав мою декламацию. Потом поворачивается и, словно продолжая разговор с самим собой: — Сейчас на земле стоял. Апрель, солнышко, доски заборные нагрелись, тепло отдают, я к ним прижался, ботинки снял, пальцы растопырил и землю загребаю, а там снизу, под старой травой ещё холодно — хорошо!

Он щурится, закрывает глаза и пальцы его ног во вьетнамках сжимаются и разжимаются, загребая ту тёплую и свежую подзаборную воображаемую землю родины. Татарии.

— А я люблю в траву забраться, знаешь, есть такая мягкая, длинная, как волосы, с утра, когда роса, — откликаюсь своим заветным, поддерживаю разговор, — чтоб трава между пальцами проходила…Щекотно, зябко, а будто ничего лучшего на свете не бывает…

Коля понимает меня. Мы стоим с ним долго, вспоминаем всяческие детали сугубо земной деревенской жизни. Оказывается, он, как и я, провёл раннее детство в деревне и у нас много общих воспоминаний. Как голодали, что ели: я ловил сусликов и воробьёв, он — бурундуков и дроздов. Чем топили печи, как долгой тоскливой зимой, безобувные, разглядывали морозные узоры на стёклах или в оттаинах-продухах безлюдную улицу — тогдашний телевизор, радио и газеты…

Какая разница, что моя деревня в Ростовской области, на границе с Калмыкией, а его в Татарии? У него бабушка Фанзиля, а моя Александра, по-уличному Сашка. Обе они были безмерно добрыми и подкармливали нас чем могли в годы нашего скудного военного детства.

 

Мы расстаёмся, Коле надо на вахту. Уже спускаясь с трапа со спардека, он вдруг останавливается: — А больше всего я любил, когда молоко вскипятят, потом пена осядет, молоко за ночь остынет, а утром самый закраешек у стенки кастрюли соскрести — он такой жёлтый, затвердевший…пахнет — Коля закрывает глаза, — Сладость неимоверная, и лучше ничего не бывает!

Я уже одной ногой вверху на трапе, но на меня накатывают свои воспоминания, с которыми я тут же должен поделиться. Мы оба сглатываем слюну:

— … А после того как на сепараторе молоко перегонят… — я не успеваю договорить, и мы почти в один голос — сливки с сепараторных воронок вылизывать! А туда, где язык не достаёт, палец засунешь и обсасываешь, обсасываешь…

Так постепенно и незаметно, с того разговора, между нами протянулись невидимые связующие нити.

— Знаешь, — удивляюсь я, — слушая наше радио и телевидение, складывается впечатление, словно в СССР живут одни русские и украинцы. Песни поют и английские, и французские, о латинос уж не говорю, а татарской ни разу не слышал. Спой, а потом расскажи о чём.

 

И Коля поёт, а затем рассказывает о чём пел — да о том же, о чём и наши песни. А ещё мы вспоминаем, что одну из самых русских песен «Тройка» написал татарин…

О чём мы только не говорили! На смешном русско-татарском ироническом суржике Коля читает басню Крылова:

Стрекозунья-стрекоза,

Попрыгунья-попрыга

Лето красно пела-пела

Чайхана сидел-сидела

Лет прошёл зима настала,

Муравьёшка побежала:

— Муравьёшка, муравьёшка

— Бир мин те, коч ма лепёшка.

— Коч зараза, ёк лепёшка, -

Отвечал ей муравьёшка…

 

И стоим мы два взрослых дядьки со своими мирами, и взахлёб делимся самым дорогим — сладкими и неповторимыми воспоминаниями детства. И не понимаем, как это, пробыв вместе почти полгода, мы оставались, в сущности, незнакомыми людьми…

Прошло много лет. Иногда мы встречались с Колей в морях, он не бросил ходить в них, переборол себя в первом рейсе, а теперь вот на берегу. Мы всегда искренне рады друг другу. И если нам доводится некоторое время побыть вместе, он просит: -Прочти Мусу…

А я в ответ: — Бир мин те коч ма лепёшка. Расскажи о владыке леса Шурале…

Коля вспоминает какие-то новые подробности из жизни этого мифического персонажа, одновременно похожего и непохожего на наших славных забияк: Чёрта, Лешего и основательно подзабытого уютно-домашнего Чура, пропавшего в нетях после исчезновения среды обитания — русской печи. За нашим как-то не водилась страсть по красивым девушкам-птицам, добрей он был. А может быть Кикимора и есть славянская Сюимбике?

И кому какое дело, что мы отмечаем встречи не в кабаке за бутылкой, и я читаю ему стихи, а он рассказывает мне татарские сказки, — коч зараза, ёк лепёшка!

 

ТУГОСТЬ

Вероятно, во многих относительно долгоживущих даже маленьких коллективах иногда возникают какие-то свои обычаи, порядки, понятия, в том числе и словечки. Ни в каких справочниках вы их не найдёте и ни один дока-филолог его не знает. Такое слово, помимо воли, совершенно случайно довелось изобрести мне.

В нашем микроколлективе оно успешно прижилось, я даже как-то слышал его за пределами нашей комнаты, в стенах института…

 

Учусь заочно в ОГУ — Одесском университете. Выкраиваю время между рейсами, пишу челобитные в деканат: «В связи с работой в экспедиции… прошу перенести летнюю (зимнюю) сессию на…». Отлавливаю преподавателей на их занятиях, конференциях, собраниях, даже на переходах и переездах из одного университетского здания в другое, где-нибудь во дворе за столиком пока незанятым доминошниками, и сдаю курсовые, зачёты. Кто не бывал в шкуре заочника, тому не понять…

И, что удивительно, принимают ведь! То ли я красноречив и убедителен, то ли входят в положение заочника, поддаваясь магии слов: экспедиция, Индийский океан, Антарктида. Таинственная Антарктида бьёт наповал, особенно преподавателей дам. Всё-таки экспедиционный работник, человек запросто бывающий чуть ли не на Луне, а не какой-нибудь заурядный аптекарь, медбрат-сестра или колхозный зоотехник — обычный тогдашний контингент студентов биофака.

Но. Такой номер никак не мог пройти у доцента Бракина, преподавателя почвоведения. Он строг и неумолим. У него хорошая память на лица. Мало того, что пытает студиозуса на знание предмета, он ещё требует совершенную фантастику, чтобы студенты посещали все его лекции, а также дополнительные занятия и консультации. Анафема на его голову!

Я в цейтноте и безвыходном положении. У меня рандеву на заветной скамеечке, да не с девчонкой, а с преподавательницей латыни.

— Вот на этой в семнадцать сорок пять, — сказала она вчера и повела указующе перстом, — в восемнадцать ноль-ноль у меня пара.

Преподавателей латыни в Одессе как дюков на Приморском бульваре. Основная её работа в мединституте, у нас так, подработка… лови её потом!

И никуда не денешься, у меня отрос маленький «латинский хвостик» и на его успешную ампутацию — экзамен тринадцать минут, а то и меньше — ей две минуты черепашьего хода до корпуса, плюс приведение себя в порядок... Прикидываю, во сколько же мне надо уложиться? Если кругло, то десять минут максимум! Чтобы избавить её от потребности задавать дополнительные вопросы, я должен не то, что мекать, а просто блистать познанием латыни — сотня пословиц и изречений великих латинян — наизусть. Слава Богу, я открыл их существование на последних страницах словаря иностранных слов, в детстве, лет в двенадцать и увлёкся — пэр аспер эд астра, аб ово, авэ Цезар моритури тэ салутант, в общем здравствуй Цезарь-преподавательница, идущие на смерть-экзамен студиозусы приветствуют тебя…   А те, что не знал, написанные с одной стороны на латыни, а с другой на русском, весь рейс поочерёдно висели перед глазами в изголовьи, и таким образом воленс-ноленс я их вызубрил.

Но самое сложное, почти непреодолимое, в это же время я должен быть на консультации у Бракина, всем существом внимать его речам, и сидеть так, чтобы он запомнил меня — за первым столом. Я всегда за ним сижу, и в его памяти запечатлился как образцовый студент. А вот на каком занятии я не был, он вряд ли упомнит, нас горемык-заочников человек тридцать. На этом мой расчёт и строился.

Латынь мне почти родной язык. Я давным-давно знаю наизусть названий океанских рыб и прочих обитателей этой стихии на латыни. Знаю потому, что у них нет других имён и без латыни никуда. Я их пишу и произношу как римлянин, каждый день в экспедиции по сто раз на дню. Цезарь и Брут от зависти умрут. Во! В рифму, простите уж. Каково!

Запоминание латинских названий началось с того, что я, лаборант-ихтиолог, был послан на оброк в гидробиологическую лабораторию. Нужен был мужик, а то там сплошь женский контингент — лаборанточки и сотрудницы…Так, чуть ли не в первый же день все гидробиологини едва не вымерли от смеха, когда я, путая латынь с английским, обозвал неведомых ещё мне водных обитателей, рыбий корм — циклопоид — куклопоидами! Себе на голову изобретя собственное внутрилабораторное прозвище — Куклопоид…  Можно ли обижаться на дам? Сам ведь и виноват…

Итак, алэа якта эст — жребий брошен. Я смываюсь с лекции почвоведа и бросаюсь в пучину чеканной латыни. Зачёт, конечно, сдан. Фецит — сделал, как писали художники в старину на завершённом полотне, и даже в копилку латинской мудрости преподавательницы попутно внёс знание произношения буквосочетания в слове ра-хи-центрон.

— Это такая рыба, канадус — видовое её название, — оседлал я тут же любимого конька и завёл обожаемую песню о рыбах, их ловле, прекрасной среде обитания — кораллах, плавно переходя на кулинарию и вкусовые ощущения. Редкие преподавательницы-одесситки, матери семейств, пышнотелые матроны или ностальгирующие бабушки, ещё помнящие «шаланды полные кефали», не «клевали» на этот крючок…

 

… А назавтра встреча с Бракиным. Нагло — это тоже приём — разрывая строй дрожащих соискателей всего лишь зачёта, иду первым. Для незнающих — наука ПОЧВОВЕДЕНИЕ заключена в толстенном томе — «Сага о Форсайтах» и «Война и мир» вместе взятых под одной обложкой и мелким шрифтом. Между прочим, интереснейшая наука и книга тоже, но я её не дочитал, хотя и силился, правда, по диагонали. К сожалению, этих учебников было мало, и насладиться ею в полной мере в экспедиции мне не позволила библиотекарь, не выдала на полгода.  А за три дня, отведённых на подготовку, одолеть такое никакому вундеркинду не под силу.

Но есть спасательный круг и гиря одновременно. Для заочников придумали-издали капитальное сочиненьице, эдакий дайджест страниц в сто, специально для домохозяек, повышающих-получающих хоть и заочное, но, тем не менее, университетское образование. Женихи не знаю, но невесты с таковым ценились выше.

Сказать Бракину, что осиливал почитаемую им науку по оному труду, навеки пасть в его глазах и сдавать зачёт по почвоведению до окончания заведения, или до смерти проповедника, или моей….

Я, каюсь, не только не пришёл на последнюю консультацию, но и осмелился брать в руки эту… эту...

А кто сказал, что я ею пользовался? Тс-с-с, ша, большой секрет! Бракин был до того педантичен, что просматривал библиотечные формуляры экзаменуемых — во, как любил свой предмет! Но библиотекари, они ведь женщины, а какая женщина (в те годы-то!) могла отказаться от заграничного пробного парфюма или шоколадки?

Была ещё одна уловка. Для экзаменационных ответов я специально, из школьных ещё запасов, хранил раритетные, пожелтевшие от времени листы тетради в клеточку, и с их обратной стороны слабым нажимом карандаша законспектировал выжимки стостраничного фолианта.

 

Всё это небрежно несу в руке, а после взятия билета, столь же небрежно бросаю на стол. Всем видом показывая — почвоведение для меня, тьфу! От зубов отскакивает, сдаю одной левой, то бишь левым полушарием. Приём такой психологический. Психология уже сдана, зря я её что ли учил? Вот и пригодилась. С расстояния в полметра никто не увидит, что на листе есть буковки-шпоры, написанные-выдавленные твёрдым карандашом, — прямо азбука Бройля...

Менее десятка минут мне хватает для того, чтобы, если и не потрясти своими знаниями доцента, то изложить суть вопроса. В таких случаях быстрота и натиск решают дело. Надо показать, что знаешь предмет и вперёд, амбразура, где ты? Какие вопросы, если явно видно — студиозус подготовлен? Натиск, натиск — прав генералисимус , где наша не пропадала...

Всё было хорошо, кроме одного, записывая конспектно ответы, выделенные в учебнике разрядкой, в одном месте я споткнулся. Почерк у меня и без того неразборчив, а тут в стрессовой ситуации я никак не мог разобрать в своём черновике одно лишь слово, но ключевое. Как я ни вертел свою шпору, выходило — «тугость». Я такого слова никогда не слышал, что оно значит, не знаю, тем более в почвоведении, а речь шла о почвенных частицах. И каким боком воткнуть его в ответ, никак не соображу… Но надо выходить к столу, иначе кто-то другой пойдёт первым. Ныряю в холодную воду Рубикона, ничего не остаётся, как пересекать эту речушку…

На автомате повествую о шурфах, почвах, чернозёмах и суглинках, супесях и каштановых. Забрасываю удочку с вполне съедобным почвоведческим червячком насчёт краснозёмов, такие почвы встречаются в СССР только в Закавказье. Расчёт следующий. Бракин спрашивает, — а где, мол, вы видели на обширнейших просторах СССРии краснозёмы? — А я ему мельком о Закавказье, и сразу — обстрел тяжёлой артиллерией. Подкован я всесторонне, у меня заготовленные глубоко эшелонированные сведения о Сейшельских островах, Индии и острове Маврикий, Мадагаскаре и Кении, о чае и рисе, да хоть и перце чили — любит краснокожий суперостряк краснозём. Можно пару выстрелов и о пиратах; завозили злодеи несчастных рабов для обработки плантаций. Но залп не состоялся, не стрелял даже в холостую. Зря болтается мой крючок с соблазнительной наживкой. Краснозёмы Бракина совершенно не интересуют и на «прикорм» он не реагирует…

Что ж, бросаю свой краплёный козырь и искоса, мельком взглядываю в глаза доценту. При слове «тугость» в них мелькает живой огонёк, почвовед, оказывается, следит-таки за моим бредом. Он сечёт несообразное слово и тут же выпадает из меланхолической задумчивости, с какой обычно слушает студенческий сумбур, — что ещё за тугость?  — Не зря получает зарплату! А может он энтузиаст и надеется вдолбить в наши головы знания о почвах?  Надо выкручиваться и я, как можно убедительней, на басах:

— Ну, как же, почвенные частицы при помощи гумуса, — здесь я делаю паузу и держу её, ожидая его одобрения, кто ж с этим будет спорить — классика! Бракин соглашается с таким «откровением» полузаметным одобрительным кивком подбородка — что ему остаётся делать? А я, завершая паузу, мне тоже деваться некуда:

… — держатся в почве ту-уго! Особенно в чернозёмах. — и слабенько, без особой надежды играя мормышкой, —  В краснозёмах — они ведь суть процесса перегнивания, образования гумуса в субтропических и тропических условиях… — растопырив пальцы, чтоб повесомей было, даже показываю кистями, вроде как мну в руках эту самую почву, а она не распадается, потому что ТУГО держатся почвенные частицы…Неужели непонятно?

Повествуя это, бессовестно таращусь ему прямо в глаза, пытаясь усечь, понимает ли он, что я несу околоахинейную чушь?

В моём взгляде — полнейшая уверенность, что частицы именно так, а не иначе держатся в почве. Ту-уго! И даже как бы лёгкая снисходительность наглеца, сдобренная чистотой и непорочностью уверенного в своей правоте соискателя зачёта, — иначе они просто держаться не могут, что ж вы забыли, что ли? А ещё препод…

Едва удостоив мои рукодельные упражнения беглого взгляда, Бракин смотрит куда-то в беспредельную даль мимо моего уха. Что он там видит? Меня так и подмывает оглянуться.

— Ту-уго! — повторяет доцент за мной, но как бы про себя, не спуская взгляда с загоризонтных далей.

И тут я понимаю — он заглотнул совершеннейшую глупость, голый самодурный крючок. Забыл, он забыл, потираю я мысленно руки, он забыл, ликую я, что за слово, понятие, должно быть в этом месте формулировки. Обрадованно ухмыльнувшись внутренней ухмылкой, едва сдерживаюсь, чтобы не потереть ладони, уловив мелькнувшую во взгляде препода несвойственную ему растерянность! Это воодушевляет меня ещё больше.

Надо подсекать. Воспользовавшись моментом, понимая, что он погрузился в припоминание истины, и теперь уж точно не слушает меня, несусь на всех парах, в надежде, что он забыл о моём существовании, экзамене и всех земных делах…Ан нет!

— Послушайте, Исаенко, — с ярко выраженным одесским акцентом обращается ко мне доцент, — у вас какая-то странная, своя терминология, где вы её взяли… вычитали, — И по-прежнему отсутствующе глядя мимо меня, зачарованно повторяет: — Ту-у-гость? Что это? — кривит он презрительно-недоумевающе губы.

Мои аргументы иссякают. Ничего не остаётся, как ещё убедительней (вдохновение меня не покидает) с налётом легчайшей досады — прервали, мол, поток нетленнейших мыслей — пойти по новому кругу, поясняя бестолковому доценту сущность почвообразующих процессов:

 

— Почвенные частицы, — молчать никак нельзя, и я ещё энергичнее, даже привстав над столом, сжимаю воображаемый ком, — удерживаются между собой с помощью гумуса, не так ли? — Нахально выдавливаю я из Бракина подтверждение. Против гумуса да ещё в чернозёме, не попрёшь!

— Да, — всё-также находясь во власти навязанной ему моей «тугости», возвращается он из-за моего заушного далека, хоть и с трудом, но соглашаясь со мной.

— А значит, держатся с тугостью, туго, очень туго? — наглею до того, что, педалируя интонацию, уже полуспрашиваю у него.

— Ту-уго, — с некоторой растерянностью и даже смущением Бракин вынужден уступить и согласиться, в глубине души понимая, что не туго они там всё-таки держатся, а как-то по-другому, хотя и туго тоже…Но как?

А я, как партизан, не выдам тайну удержания почвенных частиц в почве:

— Гумус ведь увеличивает плодородие, укрепляет почву? Он — само плодородие, — продолжаю свою глубокую и бесспорную мысль, не давая противнику сосредоточиться и вспомнить, как же держатся эти треклятые почвенные частицы, да и вообще держатся ли?

Крыть Бракину нечем: — Увеличивает… укрепляет, — как-то тоскливо-обречённо уступает он, всё так же глядя вскользь туда, где, видимо, лежал сразу за моим ухом в заоконной дали не только украинский чернозём, но и ответ, как держатся почвенные частицы…

— Ну, а по третьему вопросу… — барабаню ответ на третий вопрос, понимая, что ему не до выяснения моих знаний.

— Ту-у-угость, — не в силах вырваться из рокового круга гипнотического действия кодового слова в течение моего монолога-ответа время о времени задумчиво произносит доцент.

И он, и я знаем, не тугость там, что-то другое, но что? Он не может отвлечься от колдовской власти этого бессмысленного(?)слова. Вот она, вот, почти вспоминает он искомую формулировку, но та опять ускользает и почти прояснившийся взгляд вновь заволакивается пеленой задумчивости.

Заканчиваю, умолкаю.

Бракин с трудом отрываясь от разглядывания моего уха, сомнамбулически тянется за зачёткой. Ставит «зачт.», расписывается.

Встаю, кладу зачётку в карман, не торопясь собираю бумаги, авторучку. Медленно, словно ожидая выстрела в затылок, поворачиваюсь и иду на выход. Берусь за ручку двери… Надо успеть выскочить, пока он не вспомнил. Хотя роспись уже есть и вряд ли он её отзовёт. Нельзя делать резких движений, это может подтолкнуть к вспоминанию.

— Ту-у-гость, — доносится вслед гипнотическое слово из-за почти прикрытой двери.

Не обращая внимания на кинувшихся ко мне сокурсников, мигом возношусь на третий этаж в библиотеку, миную библиотекаршу, выхватываю нужную мне книгу, раскрываю на памятной странице и…Как же я не сообразил! У-у-у! — чуть не рву на себе волосы!

Скорописью я писал, и сейчас пишу букву «ч» как «г». В книге разрядкой напечатано:

«… а  т у  ч а с т ь  п о ч в е н н ы х  ч а с т и ц…»… ни что написано до, ни что после, меня уже не интересует.

Ту часть! Ту часть! Не тугость!

 

— Чем ты его забодал? — дивятся однокурсники.

Гроза студентов Бракин, почти не слушая ответы, ставил зачёты, что-то неразборчиво бормоча себе под нос, а после экзамена быстро собрался и ушёл.

— Тугостью, — загадочно отвечаю я.

А шпору эту я храню до сих пор, да и словечком пользуюсь.

 

ЧЁРНАЯ ЖЕМЧУЖИНА

Дорога, особенно многодневная, располагает к откровенности, даже исповедальности. Морская, монотонная — не исключение, особенно, когда она завершается и, хотя каждая пройденная миля приближает к дому, кажется — время застыло. Мы возвращаемся из рейса, и чем ближе его окончание, тем длиннее дни и пока не войдём в порт, выматывая нервы, время тянется томительно и нудно. Как же хочется домой!

Думая о своём, стоим с повествователем — Мишей на спардеке, вглядываясь то в водную бесконечность, то в проплывающее мимо рыжее, затянутое мглистой пеленой, побережье Африки; в конце пути нас ждёт точечка — дом, Керчь, Крым. Он, рассказывая мне эту историю, делится сокровенным. А я уж перепеваю вам.

…  Ей, как и мне сейчас, тоже далеко за полтинник. У неё давно устоявшаяся размеренная жизнь.  Сам удивляюсь, сколько уж лет минуло, а всё помнится, как будто вчера, не забывается это, в сущности, мгновение — Миша запинается, вопросительно смотрит мне в глаза, пойму ли его порыв, как откликнусь — Не каждого и не часто судьба таким одаряет, запоминается навсегда. Это неповторимо. Где она? — словно отвечая на незаданный вопрос, он недоумевающе пожимает плечами, —  В Англии или… да мало ли мест на планете, где могла бы жить жена, а может быть уже и вдова британского офицера.

Я встрепенулся — ого, как завернул Миша, история обещала быть интересной — и совсем по-новому посмотрел на него.

Сидит бабуля у камина, укутавшись пледом, вглядывается в блики пламени, задумчиво перебирает цепочку с матово отсвечивающей чёрной жемчужиной и рассказывает внукам ту часть истории её появления, которую им можно знать...

... В тот день она отдыхала с мужем на пляже, они поссорились, да так, что ей хотелось утопиться. Вскочила в болтавшийся у берега швертбот, подняла парус и ушла в залив одна, отдавшись ветру и волнам.

Возглас спутника, — Эйна, одумайся, — она уже не слышала.

Как нередко бывает море успокоило, и когда окончательно пришла в себя, берег уже едва проглядывался, поднялся ветер, надо было возвращаться. Убрать бы парус, хотя бы зарифить, уменьшить парусность не догадалась. При повороте швертбот положило на борт, и она оказалась в воде на страховочном конце. Желание топиться пропало, вернее она забыла о нём. Теперь ей хотелось жить.

Это произошло на траверзе Адена в самом конце ноября. О том, что ей повезло, Эйна ещё не знала. На её счастье крушение яхты заметили индусы-сипаи вывезшие свои семейства в море на прогулочном катере.

Рассказчика нельзя перебивать, надо просто слушать, но не выдержал.

— Ты как будто читаешь книгу. Так помнить детали?

Миша улыбнулся:

— Некоторые события не просто запоминаются, а врезаются в память.

И продолжил.

Впрочем, начало этой истории, как потом выяснится, завязалось в порту Виктория, столице Республики Сейшельских островов, куда мы зашли для пополнения запасов и бункеровки. Но неожиданно, к нескрываемой радости научной группы, задержались чуть ли не на десять дней. Возникли сложности с оплатой наших расходов (в те годы этот процесс вершился через лондонский банк) и мы вовсю пользовались нежданно-негаданно обретённой возможностью свободно бродить по острову, который многие, не без основания, считают земным раем.

Куда бы мы ни шли, разве что только не при подъёме на маунт-Сейшеллуа — высшую точку острова, нас везде сопровождали группы прелестных девушек-креолок на велосипедах. Какой только крови не намешано в местных жителях! Большей частью от пиратов. Французы, англичане, немцы, китайцы, индусы, арабы. Молодые красавицы-хохотушки кружили вокруг нас.

Когда тебе за двадцать, и ты несколько месяцев в море, какая же девушка не красавица? Но эти просто поражали своей оригинальной красотой.

Мы с другом отметили двух прелестниц. Шутя указав на белокожую очаровашку — это моя, — застолбил он. Мне же приглянулась темноглазая смуглянка, очевидно дальний потомок мадагаскарских мальгашей, с копной чёрных волнистых волос. То обгоняя, то возвращаясь, что-то щебеча и заливисто хохоча, девушки кружили вокруг иностранцев и тоже вроде бы неравнодушно посматривали на нас. Мы понимали, другие всегда кажутся интереснее, тем более, в кои веки, заплывшие на остров почти инопланетяне — русские.

Говорю так потому, что ненадолго нам довелось остаться с ними с глазу на глаз на лужайке возле их дома. К этому времени мы уже знали, где они живут. Я не расставался с фотоаппаратом и попросил разрешения сфотографировать. Вот они, робко посмеиваясь, желают и стесняются посмотреть нам в глаза. Мы так и не спросили их имён, они наших. Беспричинного смеха было в избытке… недосказанные фразы сменялись смущённым улыбками и повисали в воздухе, велосипеды скучали не траве…  А на другой день мы ушли в море продолжать исследования. Воды Занзибара, Мозамбика и Мадагаскара ждали нас...

Мне и не предположить, какими судьбами «моя» черноглазая смуглолицая креолка, через четыре с небольшим месяца, оказалась в Адене, куда зашло и наше судно, возвращавшееся из экспедиции. Впрочем, тогда это была одна империя — Британская и Йемен в её составе. Там наши пути пересеклись снова.

Последнее увольнение и мы уходим домой в зиму. Расставание с тропиками, спешим насладиться тёплым океаном. Научная группа отправилась на пляж. Купались, загорали-отдыхали, пропитываясь местным солнцем возле приметной скалы мыса Элефант, ограждающего небольшую бухточку. С мористой стороны этого же мыса в те поры располагался пляж офицеров английского гарнизона.

Обшаривая подводные окрестности Элефанта, мне посчастливилось найти в расщелине и выковырять оттуда чёрную пинктаду, двустворчатого моллюска крупнее нашей мидии, формой несколько напоминающей арфу, и это в столь посещаемом месте!  Сам моллюск не редкость, но вот то, что таилось в нём… Выбравшись на берег и не очень обращая внимание на происходящее вокруг, я осторожно вскрыл раковину и буквально обомлел. Так везёт только раз. В омытых мантийной жидкостью створках, как на ладонях, сверкая и переливаясь лежала чёрная жемчужина.

Полюбовавшись игрой света, я положил её в карманчик плавок, чтобы тут же нырнуть и найти ещё такую же…

— Да ты что, оглох? — затормошил меня напарник, — Не слышишь?

Я словно очнулся. Невдалеке от берега бултыхался на прибойных волнах прогулочный катер набитый индусами-сикхами в разноцветных тюрбанах с аккуратно подвязанными чёрными бородами. Вся эта толпа сгрудилась на борту, обращённом к нам, грозя перевернуть небольшой катерок. Мы почему-то оказались в центре внимания энергично жестикулирующих пассажиров. Толкая и перебивая друг друга, обращаясь к нам, все, даже женщины, говорили одновременно, показывая куда-то в море, в место, прикрытое от нас слоновьим хоботом мыса.

Они-то думали, что мы англичане, но мы едва-едва что-то понимали.

— Что там случилось?

— Похоже, кто-то перевернулся, тонет, просят от нас помощи.

— А сами что — безрукие? Они ж на катере!

— Может им по их сикхской вере боги не разрешают оказывать помощь?

— Им стричься нельзя.

— С ними дети, женщины. Боятся за них.

— Или за бороды? Размотаются под водой…

Общими усилиями сообразили, где-то в море какая-то опасность, в беде вроде бы женщина.

— Слышишь? Талдычат, дэнджер… вумэн, вумэн…

Мы не успели договорить, как все пассажиры катера одновременно замолчали, женщины умоляюще смотрели почему-то на меня. Придя в себя, я начал оценивать обстановку. Напарник не в счёт, он сердечник. Две наших коллеги Ада и Лена не пловцы, только и того что умеют держаться на воде.

Ну, что ж надо оказать помощь братьям или кому там…  Перед морем все равны, женщины тоже... Ладно, разберёмся. Я поправил нож на голени, надел маску, трубку и нырнул в направлении судёнышка, совершенно не предполагая, что меня ждёт.

Индусы в несколько рук помогли взобраться на борт, и мы поплыли. Куда, стало ясно через полчаса.

То поднимаясь, то проваливаясь между довольно крутыми в открытом море волнами, одна из которых при неудачном повороте вероятно и повалила её на бок, лежала небольшая яхта-швертбот. Лежала как-то странно, под углом. Клотик мачты немного приподнимался, а парус погрузился полностью в воду и поставить её на киль одному, тем более женщине, почти невозможно. Хорошо, что в Аденском заливе в декабре вода теплей, чем у нас в августе.

Дождавшись, когда я, соскользнув за борт, ухватился за планшир яхты, посчитав своё дело сделанным, катерок со «спасателями», пыхнув дымком развернулся и увёз галдящих сипаев к невидимому берегу. Они продолжили прогулку. Почему сами не оказали помощь? Их манёвр был совершенно непонятен, ибо я предполагал, что мне надо помочь лишь завести буксир, а оно вон как вывернулось...

Мы остались один на один с океаном и наедине друг с другом.

Я был в комплекте маска-трубка. Разглядеть меня она не могла, но я-то видел, что помощь требуется действительно вумен, молодой и кажется привлекательной, это я отметил сразу. Её талию охватывал спасательный пояс. Интересно, сколько же она так держится? Мы периодически погружались в волны, мокрые волосы облепляли её, каждый раз меняя облик. Хотя было и не до разглядывания, но всё же очень хотелось рассмотреть её, а не только спасать... Почему-то таким девушкам всегда хочется оказывать разностороннюю помощь, и не только ту, о которой просят. Они вдохновляют не только на спасение.

В любом случае сначала требовалось поставить яхту на киль. С чего начать? Остались ли у неё силы? — проносились мысли в голове. Хотя муссон давно иссяк, волны здесь не шутейные и тишина понятие относительное. Парус, распластавшись по поверхности, намок. Такую тяжесть мне не оторвать о воды.

В подобных обстоятельствах надо действовать. Я положил руку ей на плечо, слегка сжал, держись, мол, милая, надеюсь, не потонем. Так ли она поняла меня? Всё-таки иностранка…  Ладно, в таких ситуациях все мы просто люди.

Удерживаясь за притопленный фальшкиль оплываю яхту к месту крепления гика у мачты. В пене и волнах не могу отличить, где гика-шкот, где грота… они перепутаны. Поступаю как Македонский с узлом Гордия. Обрезанные шкоты мгновенно скрываются в люверсах, освобождая парус.  Мелькает запоздалая мысль — поторопился — могут ещё понадобиться…

Поднимаю шверт из колодца, закрепляю вместо шпильки обрывком фала, фиксируя с обеих сторон узлами, не дай бог уйдёт в свободное плавание. Перегибаясь к «морячке» через планшир, попутно отмечаю утолщение борта, значит воздушные камеры есть, а воздушные мешки, вероятно, смыло за борт.

… Женщины стесняются не обнажённости своей, а, как им кажется, недостаточно красивого тела…  Ведь женщины для того и созданы, чтобы ими любовались! Они интуитивно понимают это и желают, но…

Моей смуглотелой (креолка, что ли) «морячке» стесняться было нечего, да и не до того. Ступнями мы упёрлись в выступ швертового колодца, руками она удерживалась за страховочный фал, я же уцепился за планшир. Больше не за что. Волны не церемонились и то бросали нас друг на друга, то разводили. Кувыркало нас голова-ноги.

Наконец, уловив момент, мне удалось не только перебросить ноги внутрь швертбота, но и заведя ступни под банку откинуться наружу спиной вниз. Я полагал, что веса моего тела будет достаточно, чтобы поставить швертбот на киль. Девушка поняла мой манёвр и повисла рядом со мной, однако тяжести даже двух наших тел оказалось недостаточно. Клотик мачты лишь чуть выше оторвался от воды и снова опустился, словно его что-то удерживало в глубине…

Пока отдыхаем, бессильно болтаясь за бортом, не снимая маски, вынув лишь загубник, словами и жестами пытаюсь объяснить, что надо сделать.

— Залезай в бот и когда я откинусь наружу, прыгай мне на грудь сверху. Надо создать рывок.

Дальнейшее я не говорю, только мысленно предполагаю. Удерживать и не позволять швертботу стать на киль мог только фал, невероятным образом заклинившийся в щели между отдавшимся фальшкилем и корпусом, больше нечему. И хорошо, если на нём нет узла!

— Слушай ми, — стучу себя в грудь кулаком, — виз из экзампл. Ай аск, уан, ту, фри!  Онли фри — я откидываюсь за борт, а ты прыгай мне на грудь и повыше да обнимай покрепче, не соскользни. Андэстэнд?

Вижу её недоумевающие глаза.

Манюня, если ты не поймёшь меня и не сделаешь как я говорю, кирдык нам, понимаешь, кирдык, андэстэнд?  Ещё раз показываю руками на себе и говорю, что и как.

Я повёл взглядом вокруг — пусто. Лишь на горизонте слева сизовели в мареве вершины гор на полуострове Литл-Аден. Ишь, куда уже занесло!

Мне ничего не оставалось как поверить, что она поняла и сделает как надо. Рассчитал — откидываюсь в момент начала погружения, в низшей точке, сверху в прыжке рывком наваливается манюня вместе с волной и… фал — если только это фал — выскочит, должно сработать… По рывку, по тому, что за её спиной вздыбилась мачта, понял, расчёт верен, мы встаём на киль. В последнее мгновение успеваю перехватить её страховочный конец, моля всех святых, чтобы он выдержал, изо всех сил сжимаю её в объятьях, хорошо прыгнула…

Миша прерывает себя, достаёт из внутреннего кармана куртки платок, разворачивает.

— Ну! — не выдерживаю я, да не томи же, платок потом…

И он договаривает, — это память о ней, ногу перевязала, так и вожу за собой все рейсы, как амулет, вдруг, да и встретимся ещё, — не торопится Миша…

— Shark! — подобного визга мне больше не услышать, да ещё возле уха.  Акул в заливе хватает, какая навестила нас? Откуда только силы берутся в такой момент?

— Быстрей, квикли! — Не видя акулы, сам не понимая, как, я буквально вытолкнул её в яхту и влез следом сам, в горячке даже не заметив, что акула всё-таки успела попробовать меня. — Миша смеётся, — видимо, не понравился, только потёрлась наждачной шкурой по моей размякшей коже. Этого хватило, чтобы окрасить в швертботе воду, постепенно стекавшую через шпигаты, приманивая других хищниц, плавники их мелькали на поверхности рядом с бортом.

Я принялся связывать концы, поднял парус. В четыре руки совком и пластиковым кульком черпаем воду.

— Are you injured? A shark?

Она вынула из форпика пузырёк и стала чем-то смазывать. Наконец-то можно было расслабиться. Я снял маску, хотелось рассмотреть склонившуюся над моей ногой девушку-смуглянку. Щипало, но терпимо, её касания были приятны, женские руки иногда лучше всякого лекарства, о чём я и сказал.

Ничего не понимая, она лишь вопросительно вскинула глаза.

Фантастика! Так не бывает! Неужели она — та самая креолка с Маэ? Присматривался и не верил себе. Вспомнила ли меня? И по её изумлённому взгляду понял, узнала и удивлена не меньше…

Так мы и познакомились повторно. Я со школьным знанием английского, она ни бельмеса по-русски. Хотелось сказать сразу и всё, но без языка как? Повисло молчание. Швертбот вяло скользил по волнам, я закреплял гик, чтобы набить парус, руки дрожали, перерезанный шкот не связывался. Вихрь мыслей проносился в голове. Как себя вести? Она, видимо, поняла моё состояние. Вдруг положила свои руки на мои и сжала…

— No. I'm not. And you don't rush, please.

Она что-то говорила, потом спохватившись, улыбнулась, увидев, что я ничего не понимаю, и стала закреплять румпель в одном положении.

Я зачарованно следил за её действиями ещё не веря, но уже начиная смутно догадываться... Я не стал возражать. Этот язык интернационален и его понимают все. Я отдавал ей накопившуюся во мне страсть, и она оценила моё откровение.

Говорили губы, руки, тело… Говорили глаза. Какие у неё глаза!  Тёмно-серые с зеленью, я тонул в них. Минут счастливее этих у меня не было, теперь я знаю это. Хотелось верить, что и у неё. После мы лежали рядом, яхта, покачиваясь на волнах, приближала нас к берегу, смотрели в небо на облака, мы плыли и на них. Неизъяснимая нежность охватила меня, ничем иным я не мог проявить свои чувства, и она это понимала. Наверняка думали об одном и том же. О знаменательности ни к чему не обязывающей встречи. Сколько таких же ежедневно происходит в мире... Мы иногда лишь улыбались, каждый своему, но и одному и тому же.

Аденскими скалами неумолимо надвигался берег.

Прикрываясь парусом от ненужных нам взглядов, я обнял её, достал из крошечного карманчика плавок жемчужину и вложил в ладонь.

Она изумилась: — Where did you take it? Do Russian sailors gift such pearls for love? I see you like me, — любуясь жемчужиной, благодарно обняла меня и поцеловала.

— А каждая креолка за спасение дарит любовь? —  подумал я вслух, а потом про себя, — Не была ты в море столько, сколько мы, подарила бы не только жемчужину…

Это я уже додумываю, но такой, наверное, мысленный диалог мог идти между нами.

— У меня не было и никогда не будет креолок, — говорил я.

— У меня русских тоже, — отвечала она.

Мы вошли в бухточку, я поднял шверт, и яхта, прошуршав коралловым песком, почти всем корпусом вползла на пляж.

Подошедший мужчина взволнованно благодарил меня, приглашая в бар. Сам не знаю почему, я отказался, невысказанные чувства бушевали во мне. Она сама отблагодарила меня, расплатилась. Впрочем, к плате это не имело никакого отношения. Человеку в море помощь оказывается безвозмездно…

 

НОГА БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА

В каком-то забытом году, между пятидесятым и пятьдесят пятым, к нам в Керчь заглянула некая театрально-цирковая труппа, вероятно совершавшая чёс по югам. Лето, тепло. Днём актёры загорают на городском пляже, бывшем тогда в конце нынешней набережной. Мгновенно разносится весть, всколыхнувшая юную часть горожан и горожанок: на пляже лежит настоящий живой, чёрный с головы до пяток, негр. Действительно, среди загоравших актёров и актрис зачем-то лежал и Боб, не на много старше меня, его имя мы знали из развешанных афиш.

— Отбеливается, — разрешил загадку доморощенный остряк.

Ну, не загорал же он, в самом деле! Помню удивление и ощущение новизны — и такие бывают люди! В памяти сразу вставали африканские пейзажи из приключений киношного Тарзана: тамтамы, слоны, зебры, Чита... Хотелось не только смотреть на него, но и трогать, щупать, чтобы убедиться, что он не крашеный.

Прошло около тридцати лет. С моими коллегами арабами мы заночевали в прибрежной деревушке Мусайнаа, завтра предстоит ранний подъём и в море с рыбаками. Хорошо бы поспать, но в посёлке радостное, а возможно и достаточно редкое событие — привезли воду, и вся деревня выстроилась в очередь со всевозможными ёмкостями. Отнесут домой, сольют и снова пристраиваются в конец. Шум, гам, как в любой очереди. Мы расположились поспать возле школы на невысоком, по колено, парапете, окружавшем её по периметру. Ширина его как раз позволяла уместить раскладушку изголовьем к стене школы.

Место неудачное, но другого нет, попробуйте уснуть на базарной площади! Замотав головы в одеяла пытаемся встретиться с Морфеем…

Мало-помалу далеко заполночь народ рассосался, гам утих и грузовик, обдав нас чадом выхлопной, уехал дальше. Впадаю в очередную серию сна, но, кажется, и не спал; просыпаюсь оттого, что с меня стягивают одеяло. Прислушиваюсь. Снится? Нет, тянут настойчиво, упорно, подбираясь под завёрнутый, прижатый ногой край. Просыпаться ужасно не хочется. То самое состояние, когда преобладает желание убить каждого, кто мешает и тут же обессиленно вырубиться.

Зажимаю одеяло между коленями, наваливаюсь на него боком, поднимаю ноги и прижимаю край, но стоит успокоиться, придремнуть и ослабить нажим, как одеяло тянут снова…

Злорадно мечтаю, чтобы в руках у меня оказался пистолет, палка потяжелей, ну хоть бы каменюка подходящая…

К утру у моря, до которого метров сто, прохладно, влажно и откидывать одеяло очень не хочется. Я и предыдущую ночь не спал, наблюдая за крабами оциподами, и вот снова. Но делать нечего, высовываю голову и спросонья в далеко ещё не предутренней мгле ничего не могу понять. Над парапетом торчит с полдюжины мал-мала меньше головёнок. Одна головка, замотанная в шадр, выше всех. Её владелица явно женщина, выпростав в прорехи руки, изо всех сил тянет моё одеяло на себя. Причём старается приподнять его!

— Ну чего тебе надо?

Тётка что-то бормочет. Мы не понимаем друг друга.

Мелькает мысль, может просится ко мне под одеяло? Но арабы мусульмане, у них столь фривольное поведение не приветствуется и даже сурово карается…

Очень не хочется, но приходится разбудить сопящего рядом коллегу Фуата. Тот сначала отбрыкивается, но, протерев глаза, садится на своей раскладушке и вступает в непродолжительные переговоры с дамой. Закончив их, взмахивает рукой — иди, мол, своей дорогой — измождённо валится на подушку и мгновенно засыпает. Женщина во всё время диалога не выпускает из рук моего одеяла и, отдохнув, не обратив никакого внимания на жест Фуата, с удвоенной энергией снова тянет его на себя…

Мне это надоедает — да что ей надо, в конце концов? — бужу опять Фуата, — я спать хочу.

Не высовывая носа из-под своего одеяла, Фуат бормочет, — покажи ей ногу.

— Ногу? Зачем? — изумляюсь я.

Фуат некоторое время молчит, лениво собираясь с мыслями, потом поясняет, — они живут в горах, дети никогда не видели белого человека, хотят посмотреть, покажи им ногу, а то они не уйдут.

Вот тут-то я и вспомнил Боба Цимбо. Отбрасываю одеяло — смотрите. По восхищённому молчанию понимаю — ни один артист в мире не достигал такого успеха у своих зрителей всего лишь паузой. Занавес закрывается и караван маленьких любознательных человечков, возглавляемых отважной мамашей, вытягивается в сторону засиневших с северной стороны гор.

 

ХАН, ИЛИ РУССКИЕ НЕ СДАЮТСЯ

Историю эту поведал гидроакустик Алик Бахшиалиев, а ему его начальник Михаил Фёдорович Сапин. Так что, если слышали другой вариант, не судите строго, сработал испорченный телефон.

Случается, в море до того охватывает тоска, что хоть за борт сигай. И хорошо, если находится человек, умеющий разглядеть такое состояние у товарища, понять его и умело снять напряжение.

С кем только не сводила судьба на палубах траулеров во время долгих полугодовых экспедиций! Лица многих стёрлись из памяти напрочь, даже фамилии их в сохранённых судовых ролях по прошествии лет ни о чём не говорят мне. Но тралмастера бакинца Иванова Погосовича Погосова мне никак не забыть, очень уж оригинальным характером, да и внешностью, через папу и маму, наградила его природа. Да ведь и имечко — Иванов, тоже не из заурядных. Иванов, если что, это имя, а не фамилия…

Представьте себе человека худого, даже тощего, как муравей. На тонкой шее сухонькая головка с копной жгуче чёрных неописуемо кучерявых волос. Нос… есть такая птица— пеликан, у неё клюв-нос голову перевешивает, отчего она держит её наоткид на спину. Вроде, как гордо несёт. Так на этом носу ещё горб и у птицы, и у Иванова Погосова. Усы у него росли прямо из ноздрей, без перехода сливаясь с верхнегубной щетиной. Отпусти он бороду, от лица остались бы только уши, потому что отыскать чёрные глаза в волосяных зарослях можно было только по блеску…

В общем, человек с именем хоть и странно звучащим, как имя — русским, но с физиономией явно не со среднерусской возвышенности. У нас даже лешие, берендеи и прочие мизгири не зарастают такой дремучей живностью…Был он с армянских гор, куда в день его рождения забрела партия геологов с начальником Ивановым, подсобившим доставить роженицу вертолётом прямо в Ереван. В честь него дитяти и было дано такое странное, прямо-таки диковинное имя.

Впрочем, по имени его никто не называл, величали по внешности и по месту происхождения — Хан.

Была у него ещё одна примета, ничуть не портившая облик, даже придававшая своеобразную особинку. Через лоб, от брови и до виска тянулся почти прямой шрам, далее прятавшийся под кудрями.

На вопрос о происхождении отметины, гоготал, — панимаишь, дарагой, малинький был, с горой столкнулся, Арарат называется. Слыхал? Там Ной ковчег строил, людей-зверей спасал, там эта лодка до сих пор лежит, панимаишь? Очэнь бальшой гора, а я малинький, не поломал гору, головку только себе повредил. — И уходил, похохатывая и ощупывая шрам.

Но имя, внешность со шрамом и даже кличка, это ещё что! Необузданно весёлого нрава был человек, так и тянуло его подковырнуть кого-нибудь, подшутить, разыграть. Чёрные, без зрачков глаза, казалось, смотрели на людей с единственной целью — что бы с этим человеком сделать такое-эдакое, как его разыграть, отхохмить. В особенности, когда к тому располагали обстоятельства. За ним, как говорится, не заржавеет, он мог в нужном ему ракурсе развернуть любую ситуацию.

Обед в офицерском салоне. Официантка Захаровна сервировала стол, в фаянсовом супнике — борщ. Хлеб, соль, перец, чеснок. Салфетки, тарелки-вилки. Стоит, сложив руки на груди, у входа в раздаточную. Заходит Хан, занимает своё место и сидит, не притрагиваясь ни к чему. Подтягиваются другие, те, кто питаются в салоне и застывают в той же позе. Захаровна чувствует — происходит что-то неладное, но ещё не знает, что, — кушайте, кушайте, — приглашает она, поглядывая на Иванова Хана. Чуть усмехаясь, никто ни к чему не притрагивается.

После настойчивого повторного приглашения Захаровны, Хан поднимает крышку супника, наливает борща, закатывает рукав рубашки, вылавливает пальцами в тарелке картошины с капустой и ест…

Захаровна ахает-охает, всплескивает руками — она забыла положить ложки…    

Однажды мне всё-таки удалось разговорить Хана, и вот что он поведал

— Где-то в Средиземном море, на подходе к Кипру с военной плавбазы к нам на борт перекинули в авоське-стропе мертвецки пьяного человека в форме морского лётчика, вместе со всеми его бебихами. Предупредили, — хороший лётчик, но запойный, во хмелю необузданно буен. Содержать в чём-нибудь железном, без мебели и окон. На прогулке глаз не спускать, может вытворить всё, что угодно, даже за борт сигануть, а протрезвеет — милейший человек и ничего не помнит. В общем, живой экспонат для изучающих загадочность русской души, а нам подарок...

Поместили буяна в твиндек. Рыбу мы сдали и в этом хранилище остались только неподъёмные пайолы, на которые складируется рыба, да несколько тусклых лампочек на подволоке.

Пока летун отсыпался, рядом с ним положили голый матрас, а, чтобы окончательно обезопаситься, принайтовили к пайолам табуретку и стол. Приготовились к пробуждению. Обстановка более чем спартанская, но жить можно. А мне поручили присматривать за буяном. Смотрел я, смотрел и придумал…скучно же, дел особых нет. Подговорил земляка, технолога Алика Байрамова, сыграть роль переводчика, а себя назначил на роль турецкого паши, рожа у меня подходящая, отдаёт себе должное Хан. Уже после этого случая стал бриться.

Из реквизитов Нептуна взяли сабли, соорудили чалмы-шаровары, позаимствовали у женщин халаты из заморских тканей и стали натуральными турками. У меня даже был кальян — подарок пакистанцев за работу. Через спикер транслируем турецкие передачи — музыка, песни… создали обстановочку.

Для начала, ещё не совсем отрезвевшему летуну сообщили, что мы его выкрали, находится он на плавучей тюрьме в Мраморном море и выход у него один — выдать все военные секреты. А если захочет, то будет служить в турецкой авиации, летать на американских самолётах и получать не жалкие советские рубли, а полновесные американские доллары-вездеходы…

Между собой мы говорили на азербайджанском, а потом переводчик «переводил» на русский.

Но, как мы ни уговаривали пилота выдать секреты, сколько у них самолётов, скорость, вооружение, количество бомб — не колется служака. Исподлобья смотрит и желваками ворочает, надо было бы это учесть, да… Толмач ему и так, и сяк, мол, высокий начальник, паша — это я, тратит на него своё драгоценное время, а он такой-сякой не ценит внимание, которое ему оказывают. Видно, придётся тебя утопить в мешке с кошками — опозорить до конца, ибо так у нас наказывают только неверных жён…

Женщинами соблазняли! Официантку одалиской из сераля нарядили, радист музыку подходящую включил, она ему танец живота изобразила… И что? Кулаки сжал, зубами скрипит, а не клюёт. Не хочет с секретами расставаться. Тут бы нам и отступиться, да в раж вошли, самим интересно стало, неужели не сломится!?

Это мы на него давим потому, что рейс кончается, мы уже в Чёрном море, а хохма не удаётся.

В общем решили утром прийти к нему с самым большим мешком в который посадили двух ничего не подозревавших судовых кошек, от удивления такому непочтительному обращению начавшими даже шипеть и мяукать.

Ну, и, если не получится, толмач коньяк прихватил, наш, армянский. Посмеёмся, карты раскроем…

Для соблюдения законности процедуры взяли с собой и третьего «турка» — судью — рефмеханика семипудового Володю Протасова. А на роль палача, тоже немаленького, второго тралмастера.

И вот последние уговоры, на которые летун лишь презрительно ухмыльнулся. Толмач командует, — встать, суд идёт! — «Турки» встают, палач трясёт мешком с мяукающими кошками. Толмач переводит, — последняя точка. Или расстаёшься с секретами или… разрезаем живот и в мешок с котами. Дело серьёзное, надоел ты нам. Я вхожу в роль, изображаю — «паша гневается».

Вполне заурядное местное действо, ну. подумаешь! Утопление в мешке с кошками осуждённого... Совершенно обычное для варваров басурман дело.

И тут происходит совершенно неожиданное. С криком «русские не сдаются», летун хватает табуретку на которой сидел (я не успеваю уклониться) и первым вырубает Бея-Пашу, то есть меня, как главаря. Мы, конечно, не были готовы к такой битве, не предусмотрели, а надо бы…

Дальнейшее не помню, очнулся уже на берегу в больнице водников. Как он мне череп не раскроил? Это мы шутили, а он ведь всё за правду принял! И, помирать так с музыкой!

Рассказывали, майор оказался вёртким мужиком, вскочил на стол и крутил табуреткой, никого не подпуская к себе. Коты вырвались из мешка и добавили ору в общий гвалт.

Но повезло. Отбиваясь от «турок», майор зацепил табуреткой за подволок, и та рассыпалась у него в руках. На него накинулись, связав верёвкой, приготовленной для «казни».

— Вот так и образовался у меня шрам. В общем, отбил желание шутить на подобные темы, а бывает так зудит, — хохотнул Иванов, почёсывая шрам, — За это меня после неудачной вербовки пилота в турецкие ВВС и прозвали Ханом, хотя я был «пашой».

 

ЛЕГЕНДА О ДОДИКЕ. ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

Не очень кстати для нас, моряков, Южный Йемен завоевал независимость и отделился от Северного. Пока там бушевали революционные страсти и нападения на английских солдат, заход в порт, естественно, запретили, и экипаж нашего РТМ «Репино», возвращавшегося домой с промысла, встал перед выбором, в каком порту хоть с какой-то пользой потратить заработанную валюту.

В Израиль нельзя ни под каким видом, хоть тоните. Кипр и Турция — натовцы, ещё большее нельзя. В Греции чёрные полковники. Италия не по пути — далеко. В Египет и Сирию нам самим не хотелось — дорого, не имеет смысла.  Ничего не оставалось, кроме Ливана, Бейрута.

Так, благодаря чистой случайности, и произошла эта встреча, как потом оказалось последняя.

Увольнение. Стою в очереди наших моряков на проходной порта — проверка документов. Мой скучающий взгляд случайно натыкается на офицера, наблюдающего за процессом прохождения досмотра и внимательно вглядывающегося в лицо очередного проверяемого.

— Неужели? — мелькает мысль и следом другая, — Не может быть, он же врач, вот так да, бывает же!? Офицер, как две капли воды походит на дворового пацана из далёкого детства…  Додика!

Под каким-то предлогом уступаю очередь, передвигаюсь в её конец, теперь уже целенаправленно наблюдая за офицером — сомнения всё-таки терзают: Додик или нет? Куда делся знаменитый семитский нос? Он как бы набряк, хотя по-прежнему изрядных размеров, но налился бордовостью, распух, стал шишковат — настоящий шнобель. Форменная фуражка скрывает форму головы, но, когда он поворачивается в профиль, сомнений не остаётся — Додик. Таким ушам, как у него, даже украинский вареник позавидует!

Очередь стремительно приближается. Я стою за старшим группы увольняемых, штурманом Анатолием Коровкой. Глядя на него, но, боковым зрением наблюдая за офицером ливанцем, говорю: — А в Керчухе сейчас тоже тепло и на Октябрьском цеху вот такие бычки ловятся! — Толя изумлённо пялится на меня, с чего бы я про бычков и Керчь понёс?

Офицер и ухом не ведёт, видно языка не понимает, я ж на великом и могучем вещаю. Ладно. — А Лилька растолстела, замуж вышла, двух ребятишек родила… — Толик в удивлении даже оглядывается, кому я этот бред несу?

Снова никакой реакции.

— Тётя Наля как заорёт со второго этажа, — Додик домой, ты уже кушать хочешь! — И бежит послушный Додик, дисциплинированный был мальчик. Он и сейчас дисциплинированный, ему говорят, а он будто и не слышит.

— Да с кем ты разговариваешь? — отодвигается от меня штурман, — Голову напекло?

— Вспоминаю, Толик, вспоминаю перед встречей с Родиной. Детство, Керчь, улица Карла Маркса, дом 33… И был там, представляешь, у нас один пацан, еврейчик, мы его Долгоносиком звали, так он мог кулак в рот засунуть! Я б его и сейчас узнал, у него носяра был — вон, как у этого ливанца, — говорю я, нагло глядя офицеру в глаза.

Нет, это не Додик. Ничего не мелькнуло во взгляде служивого, не понимающего, о чём я говорю. Русского языка он явно не знает…

Стало неинтересно, хотя и похож невероятно, с поправкой на возраст. Бывает же такое…     

Вот и предпоследний матрос направляется к уже прошедшим проверку. Вслед за ним, махнув мне приглашающе рукой, идёт и Толик. Офицер отсылает куда-то с бумагами солдата и, глядя мимо меня, невнятно, угрожающей скороговоркой бормочет: — Да, я это, я, чего уставился! Так хотелось тебе в морду дать, я ж с тех пор ни разу бычков не ловил. Провокатор, такой же ехидиной и остался! — он только мне и ему понятным движением подносит, ставший ещё более увесистым, кулак ко рту.

— Перейди через дорогу за угол, — бормочет он, —  там есть кафе, подожди меня...

Значит всё-таки Додик! Дисциплинированный мальчик, выдержанный, не изменился.

Занимаю пустой столик, заказываю бутылку диковинного в те годы для жителей СССР напитка кока-колы и, только бармен откупоривает её, как напротив усаживается Додик.

— Времени десять минут. Деньги расплатиться под этой тарелкой, — он заказывает кофе.

Что можно успеть сказать за эти минуты? Его вопрос — мой ответ. Вместились судьбы дворовых пацанов.

— Вовка Вуколов? — заходит он с дальнего конца нашего большого трёхэтажного дома.

— Шишка! Крупный начальник в столице.

— Генка Зверь? — надо же, даже клички помнит, хотя они-то больше всего и запоминаются.

— Моряк, как и я. Механик.

— Брат его, Юрка?

— И сам Генка не знает, как пошёл в воры… вроде убили. Пропал.

— Нееврей Валька Фаерман?

— Шофёр. Исполнилась мечта.

— Наш кумир Жора Цареградский?

— Токарь-универсал, интеллигент, СРЗ.

— Ёська с двора напротив?

— Кочует по тюрьмам.

— А Шурка Пуля?

— Там же.

— Адька?

— Сапожник. И пьёт, как сапожник, до белой горячки.

Я вдруг ужасаюсь. Друзья детства, пацаны, когда вот так вспоминаешь подряд, или в тюрьме, или спились. Становится тоскливо; ну, что мы за люди!?

—  Ну, а Баська, «писатель»?

— Сестра, Алка Огурец, говорит — погиб, убили.

— Витька Бабай, Тисля, Бобёр, Валерка Наминасов, как он пел! До сих пор слышится «солнышко светит ясное!»

— Спился, доктор наук, химик, лётчик-наблюдатель, — отвечаю точечно, через запятые. — Валерка тоже спился, хрипит, как и все алкаши — отсветило солнышко...

— Майка, Жанна, Неля, Люда, Галка, Тамара, другая Галка…

Хоть за девчонок не стыдно. Повыходили замуж, дети, — и опять тоска, — кого встречаю, разведёнки, неустроенные судьбы, кем будут их дети? Того ли они ждали от жизни в своей единственной юности? Принцы, ау! Где вы? Ни белых коней, ни алых парусов…

Додик вдруг резко меняет тему: — Родители?

— Пенсионеры, пока живы.

— Лилька? Как она нравилась мне…

— Мне тоже, — смеёмся.

— Кто я, пропустим. А ты? — и на быстрое, — так надо, — и на моё понимающее молчание и его ответный взгляд, — Поклон двору, Керчи, Крыму, России, Родине. Прощай. Сегодня я буду плакать, и откуда ты взялся? — Его лицо снова привычно каменеет.

Вот и всё. Квадратная фигура Додика навсегда растворяется в Левантийских переулках. Из недопитой чашечки кофе струится парок. Наверное, недосказанных воспоминаний…

 

И ЕЩЁ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ СПУСТЯ

В том рейсе, по независящим от нас обстоятельствам, мы настолько выбились из графика работ, что поневоле превратились в транспортное судно. Сначала нас гоняли по ставшему за годы работ в нём родному Индийскому океану, потом и по Атлантическому, кому-то подвозя швартовочные кранцы, оставшуюся не использованной тару, кому-то горючее, воду или продукты…

Уже на подходе к Дакару, нас догнал немецкий сухогруз. Им требовалась медицинская помощь, проSOSили — заболел молодой матрос, только что нанятый в Танзании.

У нас на борту был судовой врач, хирург по специальности, Любич Владимир Михайлович. В Симферополе, где он практиковал, наверное, до сих пор его помнят. Врачи такой квалификации редко ходят в моря, но ему понадобились деньги на свадьбу дочери, вот он и двинул в рейс.

Работы по профессии у него в сущности не было, время своё он проводил с траловой командой, помогая латать тралы хирургическим швом!

С тем, что он делал, справилась бы и медсестра не самой высокой квалификации и потому он постоянно приглядывался ко всем нам с целью, а не надо ли кому чего удалить-вырезать? У него прямо-таки чесались руки. А что можно удалить у проверенного перед выходом в море всеми докторами любого члена экипажа? Но Владимир Михайлович находил. Надо было видеть его радость, когда, приближаясь к тропикам, матросы стали постепенно расставаться со своими причёсками.

Особенно богатым наростами на голове и шее, да и на теле, оказался техник-добытчик Виталий Захарыч. Разноразмерные родинки, шишки, папилломы и жировики, коричневые, чёрные и даже красные, как опята на пеньке, гнездились в самых разных местах его тела и куртинками, и вразброс, но особенно возлюбили они голову Захарыча. На бритом кумполе — гладкие, шершавые и рыхлые, словно разваренная картошка, выглядели они жутковато. Однако, несмотря на уговоры Любича, расставаться с ними владелец не желал.

— А привык я к ним, — мотивировал он своё нежелание, — они, это ведь тоже — я!

— Ну и дуралей же ты, — сердился Михайлович, — а если зацепишься случайно и рядом врача не окажется, или будет медбрат, студент третьего курса, а? Она же может во что угодно переродиться, в карциному, например, а та, это же… — сыпал медицинскими терминами доктор, —  и называть не буду, чтоб не накликать беду, сам догадайся — из трёх букв...

— А что это? — почёсывая темечко, благодушно улыбаясь недоумевал Виталий.

— А то!

Захарыч озадаченно оглядывал своё междуножие, — да не может быть! Неужели ещё один вырастет? Что ж я с ним делать буду, если на голове?!

— О, воистину балбесина, беспросветный дуралей! — изумлялся доктор, — Ты что других слов, кроме заборных из трёх букв, не знаешь?

И уломал-таки неподатливого Захарыча. Удалил сначала одну шишку, самую большую, на затылке. Через несколько дней Виталик, после долгого осторожного ощупывания и оглядывания через систему двух зеркал совершенно гладкого затылка с крохотным шрамиком, согласился расстаться и с остальными наростами.

Пользовал Михайлыч и дам, но что и где вырезал у них, осталось врачебной тайной.

Оперировать иностранного матроса доктор согласился только после личного осмотра больного. Но перед тем как отправиться к немцам, доктор приказал вымыть и выскрести операционную, приготовить операционный стол, заложил в автоклав необходимые инструменты, халаты, перчатки, простыни, всё, что понадобится, и отплыл на осмотр.

Вернулся он через час, очень озабоченным. — Банальный аппендицит, но экономили валюту и время, не стали заходить в порт, думали, обойдётся, а у него начался перитонит. Может погибнуть во время операции или после. Если операцию не делать, погибнет точно, в муках. А так пятьдесят на пятьдесят, но ответственность на себя не беру, слишком далеко зашло. Вот они там и решают, связываются с берегом.

Сидим, молчим, ждём решения.

— Ладно, надо подготовиться — ко мне — Нужна операционная медсестра…ассистент, сможешь?

— Ещё бы, я ж почти врач!

— Как так?

— Жена учится в мединституте, в Симферополе, раз. А ещё там один пацан с нашего двора учился, только он раньше, а потом, как в воду… Говорили, в Израиль слинял — Додик Очаковский.

— Ты знал Додика?

— Он хоть и симферопольский, но они несколько лет жили в Керчи, как раз в нашем доме, вот и познакомились. Да я его потом и «там» встречал.

— Где? — всем корпусом повернулся ко мне Любич, — Он же в Израиле!

— Да мы на «Репино» заходили в Бейрут, там и встретил, выпили по сотке… он кофе я коки.

Во время этого разговора доктор приказал мне, — что они там решат, не знаю, но на всякий случай надо быть готовыми, мой руки.

Никогда в жизни я не мыл руки так тщательно. Несколько раз щётками с мылом, потом ополаскивал какими-то жидкостями, и то чуть всё не испортил. Оказывается, руки нельзя вытирать, разрешается только сушить на воздухе. Самое сложное началось после, их и положить-то некуда, нельзя ни на что опираться. Ни в жизнь не думал, что руки такие тяжёлые, от неестественного положения затекают, вдобавок чешется то нос, то спина, то ещё где-нибудь…

Развлекая и отвлекая, Михалыч расспрашивает меня, а потом и сам говорит о Додике:

— Способный был парень, вырос в хорошего хирурга. И как это ему удалось уехать в Израиль? Ведь у него мать не чистая еврейка… Работал, потом пропал. Только через несколько лет, и то случайно, выяснилось. Во время одной из войн с арабами, вышел после операции покурить… Откуда прилетела эта пуля, может снайпер, как узнать, да и зачем? Прямо в сердце…

Танзанийца Михалыч прооперировал по высшему классу, промыл полость, кишки вычистил, а через недельку мы сдали его в Лас-Пальмасе.

 

НЕ ВСЁ ТО ЗОЛОТО…

Уже давно стармех обещал не только рассказать свою историю, но кое-что и показать нам. Наконец очередь дошла до него. Интригуя томящихся в ожидании слушателей, он долго шарит по карманам, вынимает маленький штангенциркуль в изящном кожаном футляре, достаёт зачем-то инструмент, трясёт футляр и даже, предварительно дунув и постучав по столу, заглядывает в него. Потом появляются молоточек и разводной ключ, очки — тоже в футляре. Жменя разнокалиберных гаек и шайб…

— Что ты нам устроил тут выставку? — не выдерживает акустик, — Ты ещё насос масляный вытащи!

— И куда оно делось, не пойму? — извлекая из кармана очередную железку и охлопывая бока, удивляется сам себе Анатольич, — Не дай Бог пропало, вы ж мне не поверите, — воздевает он глаза к подволоку. — И откладывал, помню, в такое место, что обязательно должен туда заглянуть, а куда? — он шарит глазами по своему металлолому.

— Записывать надо, — нетерпеливо подсказывает кто-то.

— А кто подскажет, где я записал? Старость не радость, вот память! У кого яблоки в саду воровал и как на заборе повис на разодранной штанине, помню, а это забыл вот…  Дед, действительно дед, хоть бы кто напомнил. — С этими словами Анатольич раскрывает очечник и вытряхивает на ладонь маленький бумажный свёрток, осторожно разворачивает его над белым листом бумаги и достаёт оттуда пакетик — уже из конфетной фольги -в котором неведомо что — ОНО, хранится в целлофановой упаковке! То, чем почти уже месяц он нас и собирался удивить — конспиратор…

На ладони — нечто уплощённое песочного цвета, размером и толщиной с лепесток крупной ромашки, а формой напоминающее крошечный отросток кактуса опунции. Анатольич держит эту штуковину и при каждом повороте руки, надо полагать наконец найденное ОНО, сверкает, точно покрытое изморозью или микрокапельками замёрзшей росы со всеми переливами красного, зелёно-изумрудного, серебряного.

— Прямо бриллиант! — не сдерживается акустик.

— Ага, чистой воды.

— А это… — Анатольич не договаривает, сохраняя интригу...

В руки никому ЕГО не дал и даже дотрагиваться не разрешил, так и рассматривали на ладони.

— Ну, — чуть ли не единогласно выдохнули мы, вволю насмотревшись на блеск незнамо чего.

— Помните — а может, кто и знал, в рейсах бывал с ним — тралмастера Серёжу? — он назвал фамилию.

— Так он же утонул, нелепая смерть и совершенно непонятная, — отозвался из угла наш тралмастер, — Как не помнить, мы с ним корешевали...

— В том-то и дело. Я тоже последний рейс, наверное, делаю. Перестройка эта не ко времени, да и года подходят, буду нектарины и виноград тарбаш выращивать. Знаете, какое из него вино… Боюсь с собой унести, — бросил он взгляд на свою ладонь.

— Да не тяни ты! Потом про вино… — подтолкнули Анатольича, — заинтриговал дальше некуда!

Дед, человек серьёзный, зря воду лопатить не будет, приготовились слушать.

— Работали мы тогда к югу от Маврикия-Реюньона — начал он — Тунца ловили, голубую акулу, марлины, мечи тоже конечно попадались, и весь этот улов сдавали в Мапуту, надо ж было партизан чем-то кормить. А то они ребята такие, могут и павших в бою, хоть своих, хоть чужих, схарчить. На апельсинах да лимонах по джунглям сильно не побегаешь, а голод не тётка. Помню, мы тогда сдуру рыбой-наждак обожрались в охотку, вкусная зараза… никогда не забуду эту гадость! Не то, что гальюны, борта и те были заняты, — хохотнул Анатольич своим воспоминаниям…

— Дед, ну ты даёшь, это же руветта прециозус, её жир почище любого слабительного действует, просто неудержимо… он с парафинами схож, а те нашим организмом не усваиваются. Её готовить надо уметь, а вначале многие по темноте своей объедаются, — просветил я для незнающих, — потому что действительно еда неожиданно коварна! И болезнь-не болезнь, и штаны не наденешь…

Дед, вытирая слёзы, отхотал вместе со всеми и продолжил.

— Так вот, улов сдали, а нам «Железняков», они где-то севернее Мадагаскара на банках кувыркались, подвёз наживки. Там хорошо ставридка ловилась, десятипёрка дешёвая, но зато большими тоннами. Пока перегружались, мы у ихнего кепа собрались, любил Ковалёв употребить, да и мы не сильно противились. Вот, как я вам сейчас, Серёжа и показал тогда кустик коралла, никто раньше такого не видывал. Размером сантиметров на пятнадцать, цвета кофейно-золотистого, все отростки в одной плоскости и блестит, как с новогодней ёлки сняли, сами видите, — покрутил он на ладони ЭТО.

— Пока рассматривали, один отросток отломился, я его у Серёжи выпросил, и вот уж лет десять вожу с собой. Кого ни спрошу, никто не знает, что это такое. А главное-то я у него и не узнал, где его вытралили, а теперь не спросишь, потому, что…

Я знал об этом трагическом случае, да и все остальные. В отделе безопасности мореплавания перед рейсом обязательно знакомятся с аварийными ситуациями и тому подобным. Сергей погиб нелепо, по своей неосторожности — дело секундное. Наступил на не до конца выбранный трал, волной дёрнуло кутец с рыбой. Он упал навзничь затылком о рол, через который выбирается трал и соскользнул по слипу… Искали, тралили, да что толку.

С этими словами Анатольич извлёк из бездонных карманов обломок стекла и, высыпав блёстки, опавшие с коралла, придавил их большим пальцем и провёл крестообразно. Соскрёб лезвием прилипшие к пальцу пылинки и осторожно ссыпал их в тот же микрокулёк, закрыл его вместе с лепестком и спрятал в очечник.

— Как не стерегусь, а всё меньше становится. Любуйтесь, — предложил он нам стекло с отчётливо видимым процарапанным матовым крестом.

— Неужели! — выдохнули мы.

— Да, именно то, что вы не сказали — алмаз. Я давал на анализ ювелирам, они подтвердили. Хоть и мелкий, почти порошок, но необычайно чистый, с голубым оттенком. И ещё, все зёрна, под микроскопом это видно, разной величины.

Вот тут и вопрос. О том, что многие растения способны в себе накапливать разные элементы из таблицы Менделеева, или, по крайней мере, наиболее энергично расти над их месторождениями, вы конечно знаете. Самый яркий пример —  кукуруза, умеет копить золото, картошка — калий в кожуре, свёкла… ну, и так дальше.

— То, что в крови у нас железо, все знают, а вот у головоногих моллюсков медь, — не выдержал я, — а в асцидиях ванадий.

Анатольич протянул в мою сторону руку, как бы приглашая участников беседы убедиться, что не лукавит.

— Но это ведь на уровне атомов-молекул, рассеянных в почве или в воде, в таком же виде они находятся и в растениях. Алмаз, хоть и чистый углерод, но происхождение его иное. Температуры — солнечные, давление — океанское у дна, и он очень сконцентрирован в своих месторождениях, да и довольно тяжёлый, а тут, вот эта шмакодявка — коралл каким-то образом ухитрился не только высасывать его из воды или субстрата, на котором прикрепился, но и собирать в микроконкреции — зёрна-то разноразмерные, вот в чём штука!

— А почему бы и нет? Ведь месторождений железомарганцевых конкреций на дне океанов открыто столько, что минералов, добытых на них, хватит всему человечеству на тысячи лет, — вступил в разговор молчаливый, как кнехт, морской геолог Володя Бродин. — В некоторых местах дно Тихого океана выстлано ими, как булыжная мостовая. А на какую глубину они погрузились в донные отложения за миллиарды лет? Дороговата пока добыча, да и на суше ещё не всё вычерпано, но ничего, думаю, клюнет жареный петух, будем таскать и с глубины...

— Да что далеко ходить, в почти родном Аденском заливе и на смешной глубине в двести метров драга не раз приносила те же железомарганцевые конкреции величиной с грецкий орех, — добавил я и, помолчав, продолжил, — Ведь коралл — это колония крошечных полипов, живущих на общем основании и питающихся индивидуально. Алмазы и даже атомы-молекулы его углеродные, явно — не их корм…

— Но алмаз? — продолжил Володя прерванную мной мысль, — Нигде не читал и не слыхал, что он тоже способен концентрироваться в живых организмах, однако ж доказательство на ладони. Безмерны чудеса твои, Природа! Если в коралле, то это небольшая глубина, значит возле берега или на банке и скорей всего там, где их уже добывают. На суше — Северо-Западное побережье Африки, Нигерия, Намибия, Южная Африка, Индия, Цейлон… Ну и Сая-де-Малью исключать не следует, происхождение её довольно загадочно, такое поднятие посреди океана прямо-таки остатки Гондваны, а то и её «мамы» Пангеи!

Можно было бы и сузить район поисков зарослей алмазоносных кораллов, их предполагаемых месторождений, выписав в Конторе все рейсы, в которых бывал Серёжа, но это уже не по нашему ведомству.

А пока, завороженные повествованием деда, мы дружно разглядывали большую карту Индийского океана и окрестностей, в особенности хорошо знакомую нам Сейшело-Маскаренскую дугу и Сая-де-Малью, как часть подводного хребта наиболее близкую к поверхности, и каждый выдвигал свою идею, где Серёжа мог найти этот коралл?

 

ТАК И НЕ РАСКРЫТАЯ ТАЙНА

Свою морскую жизнь я начал в 1962 году. Поначалу участвовал в береговых командировках от Батуми до Вилково, затем в Азовском и Чёрном морях.

На одном из судов, запамятовал каком, «Гроте» или «Гонце», стармехом работал Иосиф Маурович Ди-Пиэрро, крымский итальянец, хороший механик и очень приятный человек с весьма любопытной биографией.

Подробности поистёрлись из памяти, но вкратце история такова. После окончания войны он, то ли по собственному желанию, то ли по велению властей — выслали, уехал на прародину. Итальянского в нём всего и было, что происхождение, языка он не знал, менталитет русский, работы там и коренным итальянцам в ту пору было не найти, не то, что репатриантам, что прикажете делать? Вот Иосиф и засобирался обратно в СССР, но перед отъездом, в поисках хоть какого-нибудь заработка наткнулся на вербовщиков, искавших белых, именно белых, специалистов для работы в Австралии. Манили и в Америку Южную, да и в Африку тоже.

Иосифу было восемнадцать, однако, с детства имея склонность к механизмам, он неплохо изучил все попадавшиеся под руку двигатели и, несмотря на отсутствие диплома и образования, кроме обычной школьной семилетки и ремеслухи, с любым двигуном был на «ты». Вербовщики, конечно, вцепились в него, каждый заманивал к себе — молодой, перспективный. Но Иосиф, как представил куда заедет, засомневался, контракт не подписал, ни в какую Африку-Австралию не полетел, сумел вернуться в Керчь, и до самой пенсии проработал судовым механиком в Управлении ЮгРыбПромРазведки.

Выйдя на пенсию, переехал на Кубань, кажется, родину жены, где имел какое-то отношение к школе, потому, что, приезжая в Керчь, находил меня и просил что-нибудь из океанических сувениров для школьного музея. На благое дело, отчего ж не помочь? Я и помогал, чем мог.

Однажды, это ещё в начале, в одном из моих первых черноморских рейсов, мы с ним познакомились поближе и разговорились. Я и до этого, в других рейсах с ним, обращал внимание, что он вроде бы присматривается ко мне, но не решается спросить. И вот, выбрав момент, когда вокруг никого не было, он обратился со странным вопросом, — ты своих родственников хорошо знаешь? — Мы стояли на якоре у Партенита и я как раз любовался закатом над Медведь-горой.

— А что?

— Понимаешь, когда я покувыркался по Италии и уже собрался вербоваться, кажется, в Африку — да мне тогда всё равно было куда — со мной в компании оказался ещё один керчанин, постарше меня, и фамилия у него была как у тебя...

В нашей семье по линии отца, имевшего ещё пять братьев и двух сестёр, с войны не вернулись двое, оба пропали без вести. Дядька Семён, военный прокурор в Севастополе, безвестно где, в сорок втором. А об Илье, танкисте, от его земляков однополчан, выживших в той мясорубке начала войны и добравшихся до Керчи, был слух, что он вроде бы сгорел на Ишуньских позициях под Перекопом. Известно, что наши танки, на которых мы собирались воевать малой кровью и только на вражеской территории, пробивались насквозь через оба борта и горели свечками…

От обоих солдат не осталось ничего. Их даже не хотели включать в «Книгу памяти» погибших крымчан. Не оставили, дескать, защитники ни свидетелей своей гибели, ни предсмертных записок, ни медальонов. Нехорошие такие. А до того ли им было? Правда, потом составители этой книги разыскали всё-таки какие-то документы, из которых следовало другое — Илья погиб в сорок четвёртом, но где и как неизвестно.

— Неужто дядька Семён? — прикинув варианты, спросил я.

— Да, его звали Семён.

— Вот это да! Как же он туда попал? — изумился я, предполагая, как эта новость всколыхнёт всё наше большое семейство, ведь нашлись следы хоть одного из братьев — моего родного дядьки.

— Ну, он согласился лететь куда-то и полетел, но мы договорились, что он сообщит, как там и что, может там и я к нему подамся... Однако никаких писем не было. Потом прошли слухи, что тот самолёт пропал где-то, вроде как над Восточной Африкой, в бывших итальянских колониях, аэродромы какие-то вероятно остались. А позже я уехал в Союз и что случилось дальше не знаю.

Иосиф Маурович бросил за борт кусок ветоши, которой вытирал замаслившиеся руки, помолчал и закончил. — Он мне рассказывал, что после того как наши оставили Севастополь, ему удалось, откуда-то, из-под Балаклавы, уйти в море на лодке. Все, кто был с ним, перемёрли ещё в Чёрном море, да и он загибался без воды, но повезло, подобрали рыбаки-турки. А там, через греков добрался и до Италии. Больше мы с ним на эту тему не говорили.

Тогда я ничего не сказал домашним потому, что тётя Оля, жена дядьки Семёна, долго пытавшаяся разыскать следы мужа, в конце концов вышла замуж; стоило ли бередить пережитое? Дед умер ещё в сорок пятом, бабушка в пятьдесят втором. Да и был ли встреченный Мауровичем Семён их сыном, братом, моим дядькой?

Хотя кое-что и сходилось: здоровый, лысый (в нашей семье, в том ещё дореволюционном поколении, рано начинали лысеть).

Да мало ли лысых здоровяков? Правда этот лысый здоровяк из Керчи, и фамилия, и имя — многое совпадало…

— А отчество не помнишь?

— Какое отчество, шутишь, у кого оно в такие годы и времена было? Хорошо, если имя знали. А фамилия, так это почти случайно.

Как мы беспечны и легкомысленны в юности! Это потом, с годами приходит осознание единственности и скоротечности жизни и понимание, что тот, кто наблюдает за всем свыше, подкидывает такие случайности, которых ни в кино не увидеть, ни в книгах не вычитать. Иногда задумываюсь, а почему и как они выпали именно на мою жизнь? Перебираю в памяти известных мне двоюродных братьев и сестёр и ловлю себя на мысли, а больше-то и некому их подкидывать. Кого бы это заитересовало? И случайности — это не случайности, а пока непознанные нами закономерности. И кому ведомо, кто знает, да уж в самом деле, не руководят ли нашими судьбами свыше? И у них там всё расписано — кому давать и что, а кому нет...

Разговор с Мауровичем происходил летом шестьдесят второго года, и это присказка.

А незадолго до того, летом шестидесятого года в Ленинграде, куда я приехал с Горного Алтая поступать в Лесотехническую академию, у меня произошла другая встреча. Вот уж воистину невыясненная, непознанная вероятность или необходимость. Впрочем, я повторяюсь...

Перед отъездом с Алтая мой товарищ, уже окончивший Лесотехническую академию (не могу не назвать его имени — Володя Ульянов) попросил в определённый день купить самый лучший букет цветов и вручить его любимой девушке. Я пообещал. И, как человек обязательный, потащился в назначенный день по данному Володей адресу и...заблудился. Привыкнув полагаться лишь на свои ноги и следуя указаниям вежливых прохожих, я блуждал по неизвестным мне прошпектам, устал, и букет нёс не как букет, а как веник. Пропустил все сроки, и вот уже солнце садится, а я не знаю, что мне делать дальше, и в очередной раз спрашиваю, как найти нужную улицу, у дамы, прогуливающей кудлатую собачонку

Пока собачка совершала известный ритуал у дерева, дама подробно объяснила, куда мне идти. Я развернулся, время поджимало, и ринулся в указанном направлении, пройдя уже шагов двадцать, как сзади донеслось мягкое, но настойчивое:

— Молодой человек!

Дама, только что дававшая пояснения, подзывала меня к себе.

Я вернулся, предполагая, что она забыла сказать что-то важное.

— Молодой человек, — она выпрямилась и смотрела мне прямо в глаза, — молодой человек, нехорошо. Ведь вы не поблагодарили меня!

Я и сейчас не потерял способность краснеть, а уж тогда! Я готов был сгореть, провалиться сквозь землю, сгинуть, исчезнуть, испариться, но только не смотреть ей в глаза; что мне было делать?

Конечно, я извинялся, просил прощения, оправдывался как мог, излагая причину непростительной забывчивости, и, прямо-таки, заливался краской.

Она поняла меня, взгляд её прощающе потеплел.

— Вид… у вас… не для вручения цветов. Зайдёмте ко мне, — выгулявшаяся собачка натягивала поводок в сторону дома. Я промямлил что-то насчёт неудобства в такое время посещать незнакомую женщину, утруждать, что подумают домашние, муж, подобрала на улице цветодарителя недотёпу... Но она была настойчива, не слушала меня. Чувство вины не отпускало, и я покорно поплёлся следом…

Широкая лестница с дубовыми перилами, отполированными ладонями, минуя первый, вела сразу на второй этаж. Массивная дверь с медной табличкой, ещё с ятями: «Проф. Вжесвицкий». Я остановился, господи, куда это я попал? Она заметила мою оторопь и, одной рукой открывая замок, другой провела по табличке, то ли смахивая пыль, то ли погладив...

Квартира с первого же шага поразила меня: высоченные потолки, а двери, окна! И везде скрещенные копья, щиты, ярко раскрашенные высокие барабаны, бармалеистого вида маски, шкура зебры, буйволиные рога, бивень слона и статуэтки, статуэтки, образцы каких-то минералов, диковинные раковины, бусы… На стенах, на полках, на столах, на стульях, в застеклённых шкафах и на них же сверху журналы, книги с пожелтевшими корешками, ветхие папки, рулоны то ли карт, то ли чертежей… глаза разбегались!

Разинув рот, разглядывал я удивительные вещи, переходя от одной к другой, не квартира, а музей, как только удалось всё сохранить в блокаду?

— Это собрал отец в своих африканских экспедициях. Всё так и лежит, как он оставил, пыль протираю, и ещё надеюсь... ещё надеюсь.

Я едва смог оторвать взгляд от экспонатов, с трудом повернувшись к пригласившей меня женщине. На столе уже стояли чай, сахар, печенье. Она держала в руках полотенце, — не стесняйтесь, вот ванная, туалет, приведите себя в порядок.

Через несколько минут я вернулся в гостиную.

— Мы не познакомились.

— Леонид, — представился я.

— Гражина Вжесвицкая.

— Гражина! — изумился я и не выдержал:

«Костёр зажгите!» Загудело пламя.

Князь на костёр взбегает: «Вы дивитесь?

Узнайте же: лежащая пред вами

Жена — красою, но душою — витязь!

Я отомстил, но умерла Гражина!»

Застыла в скорби, в ужасе дружина,

А князь, склонившись молча над любимой,

Исчез в завесе из огня и дыма».

— А она, оказывается, не умерла! — пошутил я.

— Не умерла! — усмехнулась Гражина — Хотя и могла. Вы знаете Мицкевича?

— Ну, не только Мицкевича…

В ту пору Польша почему-то интересовала меня больше других стран, и потому я старался читать книги польских авторов. Для меня не были пустым звуком имена не только Мицкевича, Сенкевича, Ожешко или даже запретного Валишевского, Болеслава Пруса... Поговорили и об этом.

Букет мой завял, нести его неведомо куда было поздновато, хотя летняя белая ночь и позволяла. Слово за слово, мы познакомились, а благодаря стихам как-то сошлись. И вот что рассказала Гражина.

... Её отец Владислав Вжесвицкий был исследователь Африки. В своё последнее путешествие, из которого не вернулся никто, он отправился в самое неудачное время — в начале лета 1914 года. Пароход из Одессы отплыл в Джибути, а когда началась мировая война, экспедиция уже штурмовала горы Абиссинии. Целью её было исследование восточной, наименее изученной части Эфиопии и Африканского Рога. Возвращаться они предполагали из Могадишо, куда намеревались добраться на каком-нибудь судне. Последнее письмо, переданное вероятно с оказией, пришло из Берберы, и больше от них ни вестей-ни слухов, ничего. Что случилось, где, на каком этапе? Как в воду…

С собой отец взял жену Марию, старшего сына Збышка, ровесника века, друга, товарища по прежним путешествиям Юзефа Щавлинского, бывшего препаратором, охотником и поваром в одном лице.Да они во многом заменяли и подменяли друг друга…

— Мне исполнилось всего три года, — продолжала вспоминать Гражина, — и я осталась на попечении тёти — сестры отца. Она-то и спасла все коллекции брата, но сама умерла уже после освобождения от истощения, дистрофии…А я выжила, меня вывезли по дороге Жизни...

Россия тех времён и далёкая Африка, что же всё-таки мог искать в том краю петербуржский профессор? Впрочем, с таким же успехом можно спросить, что искал в Абиссинских горах Николай Гумилёв?

Скорей всего учёный стирал последние белые пятна с лица Земли. Об этом Гражина ничего не знала. А я не очень-то и интересовался. Хотя она, найдя благодарного слушателя, говорила и говорила. Много чего рассказала Гражина.

Я засиделся в гостях и едва успел перебраться через Неву на свою Салтыкова-Щедрина, пока не развели мосты. И, вот балда! Не взял ни адреса, ни телефона, да, в общем, продолжение знакомства не предполагалось. Что мне, хоть и интересная, но старая, более чем пятидесятилетняя женщина? Я жил на Алтае, после поступления в академию собирался ехать в Крым, там ждала невеста. Гражина приглашала заходить... Разве в двадцать пять предусмотришь, что случится в твоей жизни дальше? Но не зря ведь говорится — человек предполагает, а Бог располагает. 

Жизнь свою я планировал совсем по-другому. Судьба же моя развернулась на другой курс. В сущности, это был первый сигнал, знак, который я, конечно, не распознал и легкомысленно проигнорировал.

… Случилось так, что всего лишь через три года, в первой моей экспедиции в Индийский океан, часть исследований мы проводили в районе Африканского Рога у мысов Рас-Хафун и Гвардафуй, на стыке Аденского залива с открытым океаном.

Однажды среди рыб, моллюсков, водорослей, гидроидов и разного хлама, что приносит донный трал, доставил он на борт обломки дерева. Я бы не заинтересовался этими почерневшими деревяшками, если бы Женя Чуков по своему обыкновению не подобрал их и не стал сушить, намереваясь в дальнейшем к чему-нибудь да приспособить, очень уж они были колоритными. Обломки неведомого африканского дерева были источены морскими древоедами, но Чуков и этот, казалось бы, недостаток сумел превратить в достоинство. Когда деревяшки подсохли, он смешал эпоксидную смолу с различными наполнителями, залил дыры и в результате получил заготовки рукояток для ножей. Шлифовка, полировка, лак — и проявился неповторимый рисунок, какого не придумает ни один дизайнер.

Маленькие обломки он сушил в каюте, крупные — на баке. Ковыряясь с одной деревяшкой, дотошный матрос обнаружил на ней нечто, напоминавшее буквы. Поначалу он подумал, что это следы деятельности любителей полакомиться древесиной, но по прямоугольности щербин (ведь Природа не любит прямолинейности) сообразил — это не так, перед ним — буквы.

С этими обломками он и пришёл к нам с Костей на вахту, разбираться. Смазав руку мелом, Женя натёр обломки, и перед нашим изумлённым взором явственно проявились буквы РУССКОГО алфавита и обрывки слов с дореволюционной орфографией. Ничего цельного из них не складывалось, но создавалось впечатление, что на обломках перечень фамилий, а две группы различимых цифр — 27 и 35, можно было считать либо датами возраста кого-то из авторов текста, либо годами послания.

Всё надо документировать, Костя достал свою тетрадь-дневник и начал зарисовывать буквы и цифры с вариантами их прочтения.

— Стой, — внезапно хлопнул себя по лбу Чуков. — А те, что на баке?

Он метнулся наверх и через пару минут приволок три чурбана, коряво обгрызенных с торцов.

— Экий же ты дуралей, — бросил любимое своё словечко Костя, — кто же сушит мокрое дерево на солнце? А ещё Чуков!

Костя сказал «А ещё Чуков!» потому, что Женя был настолько изобретательным человеком, что его фамилия, по крайней мере в том рейсе, стала нарицательной.

— Я положил, чтоб хоть вода с них стекла, — оправдывался тот, — а потом закрутился...

В самом деле, принесённые Чуковым деревяшки пошли трещинами во всех направлениях, но ещё не настолько, чтобы нарушить целостность чурбанов и не изумить нас. Они были сплошь исписаны русским текстом, глубоко вырезанным в массиве! И вот, что удалось разобрать несмотря на истёртость и щербатость поверхности: «…ы рус… экс…ли… провал…хода нет...сооб… бург…ицк…щав…жена… Зося...ыш… 1925...».

Второй чурбан был немногословней: — «…умер… нас че…пом…1937…»

Третий обломок выделялся среди других меньшей источенностью, более гладкой поверхностью, то есть выглядел свежей остальных. Как мы предположили, он вероятно меньше всех пробыл под водой. Текст, разобранный на нём, поразил всех, но меня просто потряс: «…семён аэроп… збы… — а в нижней строке, — Керч… 195…». К сожалению, на последней различимой цифре произошёл облом, и её можно было трактовать, как 3, 7 или даже 5.

Что думали остальные не знаю, хотя все наперебой высказывали предположения. У меня в голове мгновенно соединилось в одну цепь: дядька Семён — профессор ВжесвИЦКий, ЗбЫШко. Но кто Зося? Жену профессора звали Мария? Как очутились эти обломки с письменами на глубине под двести метров? Почему послание, если это послание, вырезано на очень твёрдой древесине, ведь она неминуемо быстро потонет? Возможно потому, отвечал я сам себе, что резчик находился в безвыходном положении и «писать» ему было просто не на чем. Послания дрейфовали по течению, равномерно поглощали воду и тонули примерно в одном месте, где мы их и вытралили. Голова шла кругом, мысли одна фантастичней другой, одолевали меня…

Жизнь, кроме всего прочего, ещё и учебник. Эх, знать бы!

С превеликой осторожностью обмотали мы чурбаны влажными тряпками и снова положили на баке, дабы высыхали они постепенно, собираясь утром заняться ими поосновательней. Но этому утру не довелось стать мудренее вечера.

Услужливый — не хочу писать это слово, сами догадайтесь, за него потом вышла замуж Василиса Премудрая — боцман вздумал спозаранку наводить порядок и выбросил, никчёмные с его точки зрения, деревяшки за борт...

— А мануфактурку вашу я повисил сушить, можэ хочь на ветошь сгодится, — оправдывался он в каюте капитана, так и не поняв, за что его разносит начальник рейса.

— У-у! — выл Костя, — Мануфактурья твоя башка…

Это был мне четвёртый сигнал, хотя по времени первый. Я упорядочил их последовательность, когда засел за эту книгу.

С другими тремя знаковыми встречами вы уже ознакомились по мере чтения.

Вся эта недосказанная история частенько прокручивалась у меня в голове. Работая в Йемене, в Мукалле, являясь утром на службу, проходя мимо скульптуры Девушки с Льняными Волосами, как я назвал её для себя, ненароком бросал взгляд на неё. Да и днём на перекурах, длительных чаепитиях, взгляд нет-нет, да и останавливался на её стройных формах. Кого-то она смутно напоминала мне. Несколько крупноватые миндалевидные глаза. Нос хоть и точёный, но с намёком на будущую утолщённость передней части. Всё это не только не портило её, но и придавало некую своеобразность, оригинальность типу лица, шарм. Это была не просто скульптура, как собирательный образ девушки, женщины, а прототип явно реально существовавшей где-то на Земле.

Не знаю, как называется этот приём у скульпторов, но, чтобы воспользоваться им, что в мраморе, как у Родена, или у Коненкова в дереве, нужно не просто умение, необходим талант, может быть даже гениальность. Сущность его вот в чём. На определённом расстоянии обнажённое тело человека видится совершенно отчётливо, но приближаясь к нему, оно покрывается как бы вуалью, нимбом, едва уловимой зыбкостью.

Совсем не так видятся неодушевлённые предметы: кирпич, стекло, камень, металлическая конструкция. Поразмышляв над своим наблюдением, я пришёл к выводу, что некоторую нечёткость в пространстве нашему телу придают волоски, покрывающие тело любого человеческого существа. Обычные люди не придают значения этой особенности, но художники не только видят «вуаль», но некоторые могут и передать кистью, резцом или даже объективом фото-кинокамеры. Этот феномен отлично обыгран в японском фильме «Женщина в песках».

Иногда вроде бы и всплывало на кого она похожа, я напрягался припомнить конкретней, но мелькнувшее видение таяло, исчезало. Крепла уверенность, что черты её лица знакомы. Какое-то наваждение преследовало меня, когда я начинал ворошить всё это в памяти…

Вдова дядьки Семёна тётя Оля Кожухарь, и во втором замужестве оставившая девичью фамилию, жила рядом с нами, вместе с приёмной дочерью Аней зятем и внучкой. Как-то мы с женой пришли к ней в гости. Пока дамы, уединившись, говорили о болезнях (жена — врач и частенько пользовала сильно хворавшую в старости тётку), я рассматривал семейный альбом.

Знакомые и незнакомые лица. К сожалению, старых, довоенных, овеянных аурой времени фотографий было мало. Я искал фото молодого дядьки и тёти Оли. Дядьки не нашёл. А тётя Оля — вот она. Здесь ей лет двадцать или чуть больше. Стоит под деревом с только начинавшей распускаться листвой. Свет сзади — контражур, пробивая тонкую ткань платья, высвечивает фигуру. Молодая, стройная. Я засмотрелся. Короткая стрижка, волосы по моде тех лет для удобства заправлены под косынку, некогда было комсомолкам сооружать и холить причёски.

— С довоенных времён только эта и осталась, — проговорила неслышно подошедшая тётя Оля. — Очень любил её Семён, и всегда носил в кармане гимнастёрки, её и на фронт взял. Говорил, умирать буду, на тебя посмотрю, авось и не помру…

— А у вас были когда-нибудь длинные волосы?

— В девушках. А замуж вышла, обрезала. Семён чуть не плакал, так любил мои чёрные косы.

Боясь спугнуть мелькнувшую мысль, я спросил: — А чем увлекался дядька, может быть, руками любил что делать?

— Да чем тогда можно было увлекаться! Ничем особым. Работа, работа. В лесах, в горах тайные пещеры, шайки, бандиты, татарские националисты. Он же юрист…

— Да, знаю, отец говорил, смутное время вам досталось, — вклинился я. — У жены, деда Митрофана Гавриловича убили в 20-м году под Алуштой в Космо-Дамиановском монастыре… там и похоронен. Это уж мы, внуки-правнуки нашли и восстановили могилу. Поставили крест… 

— Без выходных, — продолжила тётка. Домой доберётся, выспаться бы. Не до увлечений. У меня за шкафом винтовка стояла. Ворошиловский стрелок. Если нападут, чтобы отстреливаться…

— Хотя, хотя… вот вспомнила. Вокруг Карасубазара (ныне Белогорск) леса… Раза два за кизилом по осени вырвались, так он вместо кизила корягу приволок, говорил, я в ней твою фигуру вижу, появится время — вырежу. Было у него такое умение и желание, но, не до того..

Тётка примолкла, погрузившись в своё прошлое, я не мешал ей.

— Если б ты знал, какие тяжёлые безжалостные времена были. День и ночь, газеты, радио — враги, враги, процессы эти бесконечные, приговор приведён в исполнение... Только одних врагов народа разоблачат, другая банда, откуда они брались? Я ж молодая, дурная была, всему верила. Страх давил, потому и не родила — боялась.

— Ну и что, вырезал вас дядька?

— Какой там, только начал. Доделать так руки и не дошли. Он почему-то хотел меня вырезать обнажённой, смеялся, лучшая одежда женщины — её кожа… Говорил, я по памяти не умею, только если смотреть. А я стеснялась дурочка, не ценила этого, всё откладывала на потом. А потом не было. Война — и всё сразу кончилось, толком так и не пожили, всего несколько лет-мгновений... Его призвали в первый день. Так больше и не видела. В плен он бы не сдался. Военный прокурор, командир, коммунист. Всё, что осталось, моя память да несколько фотографий.

Рассказ тёти Оли кое-что прояснил и добавил к уже сложившейся у меня в голове истории, но, к сожалению, штрихи только косвенные.

Девушка с Льняными Волосами не тётя Оля ли в молодости? Из оставшейся узнаваемой похожести — только глаза. Безжалостно время ко всему, а к родным лицам особенно. А, что если этот Сэм — Семён и есть мой дядька Семён, родной брат отца? Была у него с собой только фотография любимой, он с неё и вырезает, другую просто не может. И отправляет в плавание с надеждой, что выловит её русское судно, прочтут послание, помогут...

Так и стоит в памяти тот здоровяк возле камня, вытёсывающий из дерева свою любовь, вкладывающий все неистраченные чувства в полировку её прекрасной фигуры. Которой уж по счёту, чтобы отправить в океан очередное «письмо» и ждать, ждать с тщетной надеждой на отклик… А то, что девушка с льняными волосами, так что ж, нет у него выбора материала.

Но это уже мои догадки, не буду вас ими утруждать. Я и сам слышу, как неумолимое время колеблет занавеску моей жизни, и может задёрнуть её в любой момент.

Теперь эти места и вовсе стали недоступны вероятно надолго: революции, войны, пираты, бесконечные племенные разборки в чуждом нам мире; кто посмеет туда сунуться? А может, когда всё поуспокоится и посмеет?

Впереди было ещё много экспедиций, встреч и приключений. Впереди была вся остальная, такая короткая жизнь.                                       

Ну, вот и окончено моё повествование. Перечитывая его, удивляюсь, скольких моих коллег уже нет! Многие ушли совсем молодыми, полные планов, мечтаний. Других встречаю на улицах города и надеюсь, ещё долго будет длиться их жизнь.

Бывая летом в родном городе, посещаю, конечно, и ЮгНИРО. Какая жизнь здесь отшумела! Споры, непримиримые дискуссии, конференции, учёные советы… Возродится ли институт? Сейчас пустовато в этих стенах, сумрачно, даже холодно. Только в «Трудах» института и в научных журналах, хранящихся в библиотеке, да ещё в надписях на музейных экспонатах, собранных в Индийском океане, сохраняются их имена.

 

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

(Памяти ушедших соплавателей)

 

Как на волнах когда-то качаясь,

Никогда не смотреть нам с надеждой им в след…

На плечах, остающихся — долгих вам лет,

В этот рейс мы уходим, ни с кем не прощаясь...

 

Там штормов никогда не бывает,

Не поднимут на вахту ночною порой,

Там у времени ход иной,

И не море — Косая в объятьях сжимает.

 

Им никто порт захода не сменит теперь.

Курс один — на края без возврата.

Ох, как много там нашего брата!

И всегда нараспашку там дверь.

 

Тишина и покой и забвение там,

Что о нас говорят, мы уже не услышим,

И отчёта о рейсе, увы, не напишем,

Не дождёмся письма, не пришлём телеграмм…

 

На погосте помянут и выпьют друзья.

И вздохнув, глянут в небо, а там не спеша,

То ли облако, то ли душа,

В невозвратную даль проплывает…

 

Вот и кончилась жизнь-благодать,

А ещё бы и плыть, и лететь,

Травы мять и любить, и желать…

И на небо и море смотреть.

 

Бросим горсти земли — пусть она будет пухом!

Вытрем насухо глаз.

Растворимся со временем в детях и внуках,

Да в слабеющей памяти помнящих нас.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПОЛЁТ МЕЧТЫ

Бывает, так зажмёт тоска,

Что ну, ни встать, ни лечь.

Бросаю всё, легка рука,

И уезжаю в Керчь…

 

Не так часто, как раньше, но и теперь я всё ещё люблю приходить на берег моря, туда, где он пока ещё не застроен наглухо пансионатами, лодочными гаражами, виллами. Мне нравится просто глядеть на вечно живую водную гладь, слушать шёпот мерно набегающих волн, перебирающих песок, и молчать.

Обитатели Греции, в незапамятные времена придумавшие стихотворный размер гекзаметр, знали, что делали. Как и эти волны, в памяти возникают и исчезают воспоминания…

Моё появление на берегу резкими пронзительными криками приветствуют чайки. Бросаю им припасённые хлебные корки, смотрю на пернатых, но вижу совсем не их, перед моим мысленным взором парят другие птицы.

… Эти другие птицы — альбатросы. Можно часами с неослабевающим вниманием следить за полётом этих самых больших птиц океана. Есть какое-то завораживающее очарование в этом свободном парении, как в вольном беге горной реки или переливах пламени ночного костра… Без устали, без видимых усилий, словно подвешенные за невидимые нити, целыми днями парят они над судном.

Громадность птиц, широкий размах трёхметровых крыльев, скрадываются необычайной лёгкостью с какой управляют они полётом, противостоят ураганным порывам суровых ветров «ревущих» сороковых и «гремящих» пятидесятых широт. Неуловимое глазом шевеление хвостовых перьев, изгиб крыльев, поворот шеи и альбатрос, за которым я наблюдаю, смещается с правого борта и зависает над шлюпкой левого. Возможно, я подошёл слишком близко. В телеобъектив хорошо видны поджатые к корпусу ноги, мощный жёлтый клюв, глаз под чёрной бровью, зорко наблюдающий за поверхностью моря, непробиваемая для любых ветров шуба из белоснежных перьев.

Когда на палубе разбирают улов, время от времени за борт выбрасывают разную мелочь. Тогда альбатрос меняет что-то в своих рулях—элеронах и «стабилизаторах», отстаёт, отворачивая в сторону, круто, чуть ли не вертикально ложится на крыло, а затем, распластавшись над поверхностью моря и следуя всем изгибам вздутой ветром воды, плавно скользит над ней, настигая добычу.

Тормозной путь у него несколько метров, маховые перья разворачиваются плоскостью к направлению движения, голова отводится назад и одновременно выдвигаются вперёд широкие перепончатые лапы — поначалу одна к изгибу волны, затем другая. Голова тут же наклоняется вперёд, но инерция движения ещё так велика, что из-под лап расходятся две пенистых дорожки, как из-под водных лыж. Энергичное движение шеей вслед за притонувшей рыбёшкой, и синхронно с этим высоко поднятые над телом крылья, после нескольких сложных движений элегантно, словно складной метр, незамоченными укладываются на своё место.

При необходимости альбатросы могут и нырять, впрочем, неглубоко, они предпочитают брать пищу с поверхности, с той глубины, куда хватает длины шеи.

Зато капские голуби, поморники, буревестники, качурки и прочая мелкота ныряют за ней, берут с волны, отнимают друг у друга и не считают зазорным долбануть более удачливого соседа. Пока тот, раскрыв клюв, выражает своё возмущение, нахал подхватывает выпавшую добычу и был таков.

Как-то мы набрали полную корзину рыбных отходов, и товарищ частями стал бросать всё это за борт. Птиц и до того следовало за нами не мало, теперь же, увидев дармовую поживу, они слетаются со всех сторон. Всеобщий азарт жора, гвалт, шум, крики. Даже неторопливые альбатросы, теряя солидность, бросаются в гущу свалки. Оттуда торчат крылья, растопыренные хвосты, лапы, головы. Проныра поморник, урвав рыбину и зажав её поперёк спины, отчаянно взмахивая крыльями, пытается вырваться из мешанины перьев и воды, подняться в воздух, чтобы на свободе перехватить рыбу поудобнее и проглотить без свидетелей. Но собрат его, подоспевший к шапочному разбору, недолго думая, клюёт счастливца в голову, выхватывает добычу и улетает.

Но так бывает не всегда. Иногда одну и ту же добычу пытаются заглотнуть сразу две птицы. Причём та, что ухватила рыбину за хвост, успела и проглотить её наполовину, но другая не сдаётся и цепко держит за голову. Так и летят парой, ударяясь крыльями, мешая друг другу, но не выпуская корм из клюва.

Крупную рыбу растащили альбатросы, капские голуби подбирают крохи. Несколько буревестников кружат, всматриваясь в поверхность, в надежде получить что-нибудь ещё.

Судно быстро удаляется. Рыба в корзине кончилась, плёнка в кассете тоже. Мы уходим в каюту, а над нами по-прежнему невесомо парят альбатросы — предвестники Антарктиды, айсбергов и южных полярных сияний.

Говорят, души погибших моряков переселяются в морских птиц. Наверняка и в тех, с кем я общаюсь, может быть чья-то душа.

 

Когда был юным сорванцом,

Ходил в походы я с отцом

И слушал сказки вновь и вновь

Про заграницу и любовь,

Про птицу счастья и про то,

Что на Экваторе тепло,

А в Антарктиде холода.

Меня всегда влекло туда.

 

Ах, вечный странник-альбатрос,

Свой дивный край ты барражи,

Мечту на крыльях ты принёс.

Ты мне дорогу покажи.

И хоть не очень далеко,

Ты долетишь туда легко,

Преодолеешь путь любой.

Прошу, возьми меня с собой.

 

С тех пор прошло немало лет,

И сказки нет, и птицы нет,

Но иногда, подняв глаза,

Гляжу я с грустью в небеса.

И может быть в судьбе моей

В один из хмурых зимних дней,

Неся надежду и тепло,

Мелькнёт знакомое крыло…

 

И альбатрос крылом взмахнёт,

Осуществит мою мечту —

В свой дивный край меня возьмёт

И песнь споём мы на лету.

Хотя тот край и далеко,

Мы долетим туда легко,

Преодолеем путь земной.

Прошу, возьми меня с собой.

 

Возьми меня с собой…                                                                  

Моё одиночество нарушает группа мальчишек, как и чайки, что-то болтающих о своём. Улавливаю обрывки фраз и слова — море, плавать, загранка. И чьё-то твёрдое, — я буду моряком!

Не прерывается нить жизни. Море по-прежнему влечёт и зовёт юные души. Дерзайте, ребята, ибо плавать — необходимо, жить необязательно, так говорили древние мореходы.

 

1980-2020 год. Керчь — Смоленск