Часть 2

НАРУШЕНИЕ

 

Искать, все время искать.

Лев Толстой перед смертью.

 

Ну что, люди.

Сегодня пошел двенадцатый день моего отпуска. Стало быть, до его окончания осталось два дня. Всего-то — два денечка. Поэтому я и решил записать наиболее яркие впечатления. Честно говоря, я боялся забыть некоторые важные подробности. Понимаете, слишком много всего произошло в эти дни, просто буря событий какая-то, хаос в голове.

Вот что. Я не буду сейчас заново повторять свои мысли, напугавшие и запутавшие меня в первый день «отключения». Это легко восстановимо, да и в памяти все еще довольно свежо. Я просто хочу описать и запомнить свое новое состояние. Оно, если честно — ошеломительное. Черт возьми, да это, похоже, лучшее, что вообще случалось со мной за всю жизнь!

Когда я услышал в тот день в трубке голос Родиона Максимовича, и понял, что теперь мне недоступны все линии связи, кроме компании, отправившей меня в этот тур, я вдруг отчетливо осознал, что, если сейчас отзовусь, и скажу, что я, Алексей Гаршин, покинул остров и требую немедленно объяснить, что случилось — все закончится. Да, все. Потому что по условиям договора, я не имею права самовольно покидать место отпуска и выходить на связь с турагентством. Если я это сделаю, придется платить громадный штраф.

Хоть я и налакался тогда коньяка и кальвадоса, мне все же хватило ума сообразить, насколько глупо утратить прекрасный шанс побыть в настоящем, подлинном, а не в искусственном одиночестве.

Ну что, догадались?

Ха-ха-ха… Куда вам))))

Ладно, не обижайтесь, люди. Я говорил, что больше вас не презираю? Нет? Погодите, не радуйтесь. Ну так вот. Я — выношу вас. Нет, не так. Я… Я — позволяю вам быть моими соседями по планете. Слышите? Честно говоря, совершенно не представляю, что будет потом, когда я вернусь из отпуска. Но пока что, честно говоря, к вашему существованию я вполне равнодушен. Да-да, именно. Я отношусь к вам средне, без особой там ненависти и без горячей любви. Терапия полного уединения, как и предсказывал моя прекрасная докторша, широкобедрая красавица, похожая на натурщицу Модильяни, привела-таки к нужному результату. Нормально, да? Точно. Сейчас стало — нормально. Кстати, этой натурщице я раздвинул бы ее длинные загорелые ноги. А что! Приеду, займусь. Признаться, мое тело уже выздоровело до степени отделения «души» от тела. Оно стало вполне себе нормальным. По крайней мере, я уверен, что нахожусь на пути к окончательному выздоровлению.

У меня все ок. Ок, ок, ок, кей, кей, кей, ки… ключ? Выход найден, двери раскрыты. Что? Да это так, просто я немного перевозбужден, есть от чего.

Но — по порядку.

Итак, господа, совершенно ясно мне стало следующее. Все, что со мной произошло, вовсе никакой не бред, не галлюцинация, и тем более не какая-то там эсхатологическая катастрофа. Все, как водится, гениально просто. Компания «Робинзон» оказалась добросовестным игроком туристического рынка и просто-напросто выполнила взятые на себя и оплаченные мной свои обязательства.

Всего-то.

Как говорил старина Фрейд, или кто там: иногда банан бывает просто банан. Ха-ха-ха! Это же для женщины, все гениальные выражения и находки почему-то в основном для женщин.

Сменить, что ли, пол?

Шучу)

(Впрочем, было бы интересно узнать, как влияет подобное путешествие на женщин, в чем разница и т.д. и т.п.)

Кстати, жаль, что раньше я не слышал о подобных услугах такого рода туризма. Наверное, дело в том, что я невнимательно читаю новости в интернете, редко смотрю ТВ. В последний год, когда моя болезнь начала прогрессировать, я приезжал после работы домой довольно поздно, включал какое-нибудь американское, европейское, или японское реалити-шоу (на западе шоу поинтересней и посмешнее чем у нас), ну, или смотрел какой-нибудь сериал — тоже, как правило, западный. Особенно мне нравились «Во все тяжкие», «Мост», «Мозг», «Фарго», «Черное зеркало», «Третий в паре», «Зрячие», «Годзилла во Вселенной». В сериалах люди какие-то такие, что их можно терпеть. Или не замечать. Хотя, в последние недели две перед кризисом, я, признаться, совершенно не мог выносить человека нигде, даже в мыслях, даже во сне.

А знаете, о чем я сейчас подумал?

Хорошо бы после возвращения из отпуска выпустить книжку. Бестселлер. Под названием, например, «Все исключено». Или «Без людей». Ну, или, скажем, «Остров». Хотя нет, кажется, был уже фильм с таким названием — «Остров». О чем он? Забыл. Вроде как, тема похожая. Какой-то человек поселился на острове в северном море, жил там. Не хотел возвращаться. Или… нет, не помню. Наверное, спутал с каким-то другим кино, на религиозную тему. Точно! Был снят такой фильмец, я его сначала в переводе на английский видел, и понял, что он русский. Там про монаха. Очень пафосно, крикливо, мусорно состряпано, как только в России и могут. Точно, про монаха. Он там кого-то убил, и из-за этого сбежал на остров, чтобы покаяться.

Покаяться…

За то, что убил человека! Бесподобно. Как по мне, так всех людей надо истребить, всех до одного. Ага. Эй, вы только не подумайте, то есть, не обижайтесь, люди, это я так по-прежнему шучу. Понимаете, тут, где я нахожусь — позволено так шутить. Да и я в общем, нервный просто. А что? Попробовали бы вы на моем месте…, впрочем, вам все нипочем. На любом месте. Ко всему привыкаете. Посели вас в унитаз — и там вы найдете глубокий философский смысл. Дебилы…

Ладно. Разумеется, никакой я не убийца, и тем более не монах. Вас не надо убивать, нет. Не любить — это одно, а убивать — нарушение. Ага. Нарушение права, конституции, уголовного кодекса, заповедей, ну и всего там такого. (Что за чушь я сейчас несу! Кстати, а если вот тут убить, в этом бесчеловечьем мире, и чтобы потом никто не узнал? А? Круто же) А вообще я за мир. (Хотя, как же вас, людей на этом свете много, просто муравейник слоновый) Ну хорошо, пусть будет — грех, насилие, как там, зло (ха-ха…) Ладно. Я свободный человек, человеки. Вот в чем дело. Вот и сейчас я от последних своих цепей — от неприязни к вам — избавляюсь.

Да, вы, вероятно, подумали, что я тут, типа, притворяюсь. Или не до конца говорю правду. Что, мол, ну и мудило этот Гаршин: людишек выносить не может, а сам бестселлер для них собирается писать. Оп ля! Да кто же вам внушил мысль, ребята, что я от вас, шести миллиардиков (или сколько там вас сегодня, надо в статистику заглянуть) совсем спрятаться хочу? Кто меня кормить, одевать будет? Я вот, например, по возвращению, машину хочу сменить, эта устарела уже — а кто машины на заводах собирает, как не вы?

Ну, право же. Я современный человек, люди. В тренде нахожусь, если можно так... (Хотел написать «в жопе»))) Я же прекрасно понимаю, что сегодня, в нашем прекрасном бушующем технологическом, инвариантном мире ничего не бывает до конца абсолютным. Любовь не абсолютна, да и ненависть тоже. Болезни, вот мое дизлайкерство, например — тоже далеко не окончательны. Всегда, в любом понятии существуют маленькие или большие допуски, полутона, если угодно, компромиссные вариантики. А черное там, или белое, плюсы и минусы — словом, все эти дурные жесткие крайности — они остались в далеком прошлом. Так же и с вами. В определенных обстоятельствах я, разумеется, вас совершенно не выношу. Но подлечи меня немного — и, опять-таки, при определенных, но уже новеньких, сияющих таких обстоятельствах — вы, пожалуй, вполне себе перестанете меня раздражать. А? А я — вас. Согласитесь, это неплохо. И польза еще. Мы ведь и выгоду будем извлекать из существования друг друга. Разве не рай на земле, пропащие люди?

Кстати, что интересно. Наверняка я окажусь не единственным человеком, побывавшим в таком экзотическом отпуске. Охотников подзаработать на увиденном, скорее всего, предостаточно. Можно не только книгу написать, а например, мюзикл поставить. Или сериал снять. Покруче любого «Во все тяжкие». Ну, если не у нас, то где-нибудь за границей. Может, уже есть такая продукция. Где-нибудь на Нетфликсе. Вы видели? Я — нет.

К чему это я…

К тому, что мой Икеевский «Остров» на островке посреди финского озера оказался, ну, таким, что ли, островом Земля посреди космического океана. И я на острове Робинзон. Веселенькое сравнение, да? Банальное, конечно. И, похоже, пафосное. Фигня! Перед кем мне тут форсить, не подскажете? Разумеется, я не какой-то там Магеллан, чтобы вот прямо сейчас начать плыть вокруг света, чтобы выяснить, остались ли вы где еще на этой планете. Можно и на машине объехать, вон сколько их, бесхозных, вокруг. Но что-то мне подсказывает, что это бесполезно. Все равно никого не встречу, только время потеряю. Жаль, отпуск кончается скоро, уже послезавтра. Пожалуй, в следующий раз надо будет подумать о средствах передвижения. Может, на летчика выучиться?

Что я несу… будто не я. Но ведь я же. Я!

Даже не помню, пьян я, пил ли что… Тут такое состояние, что все становится неважно. Здесь ты как бы по какой-то границе бредешь, ступая то в явь, то не в неявь, и эта неявь смешивается с явью и наоборот, получается какой-то новый состав жизни, туман, третий мир, новый воздух, вторая земля, вторая вода, новый риф, миг, ритм, рим, гриб….

Ладно. Я трезвый. Я пьяно-трезвый. Трезво-пьян. Ага. Итак, что мы на сегодняшний момент имеем?

1. На моем земном шаре-острове исключено (или отключено) на две недели все живое, кроме меня. Впрочем, растения почему-то сохранились, и они, возможно, живые. (Странно, да?) Хотя, пожалуй, у меня этому есть объяснение. Дело в том, что растения не мешают человеческому уединению, не нарушают его. К тому же они неотрывная часть красоты окружающего мира. Трава, деревья, леса — пожалуй, без этого находиться здесь было бы эстетически отвратительно. Так что, компания «Новый Робинзон» все четко продумала.

2. Подается электричество, на заправках есть бензин, работает водопровод, канализация. Ну не бред? Фэнтези наяву… Но, если рассудить с точки зрения потребителя туристической услуги — как можно жить без элементарных благ цивилизации? Так что опять — все продумано.

3. Еда. Она тоже имеется, причем в изобилии. Ем в ресторанах, кафе. Нахожу какое-нибудь целое нетронутое блюдо, или составляю меню из того, что обнаружил на кухне ресторана, разогреваю, и вперед. Однажды, помню — это было, кажется, на второй день — я отлично закусил устрицами и фуагра в «Максиме», запил каким-то дорогущим шампанским. Иногда готовлю сам. Продуктов в супермаркетах полно, их можно не охлаждать, не консервировать, они съедобны и не портятся. Почему? Хер знает… Но логика в условиях автономного проживания присутствует: хлеб не черствеет, мясо и фрукты не гниют, молоко не закисает.

Вывод: «Новый Робинзон» запустил проект какой-то новой виртуальной реальности. Или запатентовал компьютерную игру нового поколения. Что-то вроде компьютера, в который можно войти. Вход — выход (Трах-тибидох…)

Как-то, в детстве, я смотрел советский мультик про пионера, который влез в экран кинотеатра во время показа сказки «Красная шапочка».

Да, еще фильм такой был, японский, «Звонок», где девушка из телевизора вылезает. (Ужасно люблю ужастики)

Но это не важно. Это я так, просто. Чтобы не забыть собственные сомнения, пытаюсь сформулировать их причину. На самом-то деле — все же элементарно, Леша. На самом деле, когда ты действительно попадаешь сюда, в подлинное, а не надуманное, реальное одиночество, то сразу понимаешь, что оно просто существует, и все. Без всяких там пояснений. Ну вот, как моя рука, на которую я сейчас смотрю, реально существует, и ноутбук реален, и пальцы, которыми я строчу этот текст.

Стоп-стоп-стоп…

Что это за окном сейчас пронеслось?

Что-то темное, взмахнуло как будто крыльями.

(Похоже на женские трусы)

Птица?

Что? Нет, не может быть…

……………………………………….

Увы. Даже жаль. Подумал: может, какой-то голубь из той реальности в эту каким-то образом прорвался. Было бы забавно. Но оказалось, действительно трусы, снесенные, вероятно, ветром с балкона. Узкие, тонкие, типа бикини. Принадлежали красивой, чувствительной, видимо, женщине. Кстати, удивительное ощущение — людей нет, а ветер по пустым улицам иногда неслабо задувает. Словно живой. Или живой кто-то дует. Надувает щеки, набирает побольше воздуха, и — ф-у-у-у-у-у-у-у… Интересно, дожди сохранились? А снег, пойдет ли зимой снег?

Вообще, я — это я? Или какая-то трансформула голографическая? А вдруг там, в том мире, где вы, люди, остались, я по-прежнему существую, такой же, типа двойник. Оп. Хочется в туалет, по-большому. Так… А что, если прямо посреди улицы сесть и наделать. Зачем прятаться в туалете, если некого стесняться?

Ладно.

Черт! Погодите… А вдруг того, прежнего мира — нет? То есть, совсем его нет, и никогда, никогда уже не будет?!)

……………….

 

Нет, в унитаз, в унитаз. В крайней мере — в кусты. Ну и что, что вокруг никого? Я же не дикарь какой-нибудь.

Я человек.

К тому же, мне еще предстоит вернуться.

……………………

           

Да и потом — в тот, прежний мир, я верю. Сомневаюсь, но верю. 

……………………

 

Иногда думаю: а может, надо было прыгнуть в какой-нибудь джип — например, в этот новенький серебристый «Мерседес Брабус», и двинуть куда-то далеко за пределы Москвы. За две недели многое можно объездить. И увидеть…. Хотя, что видеть? Если без людей, то… Ну, например, Белый дом президента США — хотя на фиг, что там смотреть? Да и как океан переедешь. Еще, пожалуй, в шахту ядерной ракеты залезть. И нажать на спуск)))) Случайно описался. Не «спуск», а «пуск». Точно, спустить мир в канализацию. Ха-ха-ха…Что случится, если долбануть ракетой «Земля-Воздух-Земля»? Что-то подобное в договоре с «Новым Робинзоном» должно же быть предусмотрено…

…………………

 

Сегодня с утра думал, куда пойти. Ел, пил, думал, докуривать или нет гашиш, который нашел в клубе «Пропаганда» на пульте ди-джея. А-а-а… надоело писать, пальцы болят. Первую часть я выкурил тогда же, в клубе, соорудив «курильню» из пустой пластиковой бутылки. Врубил на танцполе музон на полный. Какой-то с азиатскими вставками, рэп, но не важно… Только время теряю — два дня побыть на свободе осталось, а я себя на писанину трачу. Жить надо. Тогда, в «Пропаганде», меня особенно не вставило — глюки, в общем-то, оказались те же, что и при людях. Запомнился только пустой, летящий куда-то самолет, не садящийся потому, что планета Земля под ним исчезла. Черт, вообще, зачем возникают эти буквы? Так смотрите и читайте, без букв. Представьте, что вы в кино, и в экран, как тот пионер из мультфильма, вошли. Ну, как?

…………………..

 

В самолете оказалось все необходимое для длительного автономного полета: продукты, питье, сменное белье, одежда. Полная уверенность, что хватит, чтобы лететь и жить, как минимум, столетие. Гаршин сидел в кресле и смотрел в иллюминатор. Было спокойно. И тут он подумал: кто-то ведь сейчас управляет самолетом? Но это же — нарушение! — возмутился Гаршин. Вскочив, он направился в кабину пилота. Но пока шел по самолетному салону, путь странным образом увеличивался и все не кончался. Он шел и шел, а самолет тянулся, как каучуковая труба. И тогда Гаршин побежал. Бежал он, может быть, пять минут или час, чувствуя, как невыносимо растягивается время. Бежал, пока чуть не врезался в кабину пилотов. Решительно толкнув дверь, он ворвался в кабину, но оказалось, что это двери выхода из клуба «Пропаганда» на улицу.

Снаружи стояла густая тьма, вдобавок моросил дождь. Гаршину стало немного тревожно. Словно кто-то еще — невидимый, живой — находится неподалеку. Или он не здесь сейчас, не на этой улице, вообще не в Москве, а где-то совсем далеко, может, даже на другом континенте. Но этот невидимка точно существовал, присутствовал точно так же, без людей, как и он, Гаршин.

Больше всего на свете ему сейчас не хотелось чужого человеческого присутствия. Никакого. Даже дальнего.

Потому что это будет нарушение контракта.

Да, нарушение.

«А если не на земле, нет …— мелькнула вдруг мысль. — А там, на звездах, на другой планете — вот сейчас кто-то сидит, один, на скале, и смотрит?»

Будет ли это нарушением?

А если — не человек там?

Сидит, наблюдает за тобой…

Если он окажется инопланетянин — тебя от него так же затошнит, как от землянина?

Чье-то присутствие явно ощущалось. Настолько, что Гаршин решил прямо сейчас, ночью, пойти в офис «Нового Робинзона» и предъявить счет за грубо нарушенное одиночество. Несмотря на включенные фонари, подсветку зданий и огни рекламы, на улице было до странности темно. Только в редких окнах светились квадратики света. Конечно, он понимал, что людей в этих квартирах нет — вероятно, когда произошло «отключение», кто-то еще не ложился: ел, работал, смотрел телевизор, писал что-то в чате. И поэтому горит свет.

Но было жутковато.

Желтый свет в окнах напоминал похоронный. Если в доме находится покойник, ночью ведь не принято выключать свет, да? Интересно, мертвые — те из них, кто умерли непосредственно перед, или во время «отключения» — они тоже исчезли?

Страх липкой мокрой змейкой заструился по ногам и затылку Гаршина.

«Что, если прямо сейчас, вот за этим поворотом, я увижу лежащего на улице умершего от сердечного приступа человека?»

А еще…

В моргах…

Да, в моргах.

Не лежат ли там сейчас трупы под простынями, с бирками на ногах?

……………………………..

 

Утро. Сегодня солнечный, жаркий, чуть ветреный день. Температура воздуха +29. Окна открыты — комаров и мух можно не опасаться. Гаршин, в одних трусах, полулежит на ковре, упираясь спиной в диван. Он строчит в ноутбуке свой дневник, не замечая, что его мысли сливаются с написанными словами, и далеко не весь текст, возникающий в его сознании, отражается на молочном экране. Но ему кажется, что весь, и даже больше.

Вскоре, устав писать, Гаршин ложится спиной на ковер. Его кожу приятно обдувает ветерок из окна. Он остро, тонко, чувствует все свое тело. Проводит рукой по коленям, случайно трогает свой пенис, мошонку. На Гаршина сверху, словно ангелы с неба, наплывают образы двух женщин. Маша в джинсовой мини юбке с длинными загорелыми ногами. И обнаженная, в одних узких стрингах, женщина-врач с мощными бедрами — та, что с картины Модильяни. Немая вспышка сверхновой, и возбуждение африканской саванной набрасывается на Гаршина. Оно урчит, сопит, рвет и терзает губами его пенис, который мгновенно наливается силой. Задыхаясь в конвульсиях, Гаршин обеими руками доводит себя до оргазма с Машей, даже не задирая ее короткую, с рваными краями, юбку. Подскочившая Жанна Эбютерн валит Машу на пол, садится ей на лицо, нависает, тяжело дышит, придавливая своим весом, стискивает ей руки. Маша извивается под ней, стонет, задыхается. Улучшив момент, Маша рывком сбрасывает с себя Жанну. Женщины катаются по ковру в яростной борьбе, их ноги и руки сплетены — Гаршин наблюдает за ними, и у него снова встает. Потом они обе, с двух сторон, стоя на четвереньках, делают ему минет. Гаршин со стоном кончает: сперма почти достреливает до потолка.

Теплая еще капля падает ему на грудь, он снимает семенную жидкость пальцем и смотрит ее на просвет.

Словно в микроскоп.

«А ведь там человек…» — тихо входит мысль.

Стоп! Нарушение?

Гаршин улыбается счастливой улыбкой; щурясь, смотрит в сияющее солнцем окно.

Человек тем временем умирает на кончике его пальца.

«Нет, не нарушение… — вертит он головой, — нет».

Потому что это же тот самый случай, когда женщина на короткое время перестает быть человеком.

«Хорошо бы… — мягко, солнечными зайчиками, скачут мысли блаженно закрывающего глаза Гаршина, — вписывать в тур «Все исключено» еще и услугу по вызову девушек. Ну, хотя бы изредка их вызывать, ненадолго. Они же все равно не люди, так что можно…»

«Но, разумеется, — уже на границе яви и сна констатируют солнечные зайчики, — крайне важно успеть выпроводить женщину в мир людей до того, как она вновь станет человеком...»

 

Крутится юла, крутится. Та самая, игрушечная, какая была у него в детстве, когда он еще не говорил. Как же он помнит это, как? Серебристая юла, окрашенная в фиолетовые, желтые, красные и зеленые тонкие полоски, толстая в середине, и суженная, заостренная с двух сторон — будто вытянутые луковки церквей. Два полюса. Да так и есть — два. Всегда и везде две стороны. Почему же хотя бы не три? Не четыре, не одна... Весь мир поделен надвое, весь. Юла вертится все сильней, доходит до пика своего верчения, затем замедляется, дребезжит и клонится набок. Сейчас упадет. И покрывается пеной, словно туманом. Все замерзает. Все.

 

Проспал он больше часа.

Проснувшись, Гаршин отлично пообедал: суп из морепродуктов, паэлья, греческий салат, два бокала белого вина (коробку с едой привез из «Траттории» вчера вечером). На десерт кофе с корицей, штрудель и ямайский ром со льдом.

Помешивая стакан с ромом, Гаршин слушал шелест льдинок и смотрел фильм «Мертвецы возвращаются-8» — почему-то захотелось посмотреть. Интересный сюжет: осталось трое живых людей на планете, а все остальные мертвые. Почему трое, а не один, не двое? Наверное, «один» для сюжета слишком рискованно, зрителям будет неинтересно. «Человеку нужен человек» — вспомнилась фраза из какого-то фильма, но Гаршин не смог вспомнить, из какого.

 Диск с «Мертвецами», как и десяток других фильмов, он взял дня два назад с полки в одном из торговых павильонов. За фильмы, разумеется, не заплатил. Хотя такие мысли — а не оставлять ли на кассе плату за то, что берешь? — приходили Гаршину в голову в первые дни. Но позже он справедливо рассудил, что поступать так было бы не только глупо, но и расточительно. Ведь это все равно что, отдыхая в каком-нибудь отеле по системе «Все включено», оплачивать, тем не менее, номер, еду, напитки. Да, сейчас он находится в пакетном туре по системе «Все исключено». Но что, собственно, это меняет? В договоре с «Новым Робинзоном» четко прописано, что все средства для поддержания жизнедеятельности клиента включены в пакет услуг тура. Тур он оплатил. Так кто же может запретить ему пользоваться тем, что положено по закону?

Правда, в таком случае следует признать, что и Родиону Максимовичу можно в любой момент позвонить. Ведь получается, что ни с какого острова Гаршин не сбегал и никаких условий договора с «Новым Робинзоном» не нарушал.

Да?

Что ж, может быть.

Но внутренний голос настойчиво нашептывал, что не стоит спешить себя обнаруживать. Причина тут, пожалуй, была не столько в законопослушности Гаршина, а в том, что он все же не до конца понимал происходящее. Пожалуй, он даже немного опасался за свое будущее. Вот, скоро предстоит вернуться из отпуска — и кто знает, что там, среди людей, его ожидает? Не начнут ли все эти Родионы Максимовичи приписывать ему что-то вроде завышенных трат или порчи имущества? Туристические компании, как известно, частенько надувают своих клиентов. Да, разумеется, — рассуждал Гаршин, — мне пришлось добираться из Финляндии в Москву на чужой машине. Переночевал одну ночь в питерском отеле. Выбрал, к сожалению, пятизвездочный отель — пьяный был, не заметил, двери были открыты; схватил на ресепшен ключ, поднялся в номер и уничтожил содержимое мини бара, потом еще и постель облевал. Увы, уже не исправишь. Но он надеялся, что все обойдется: тогда ведь он не понимал, что происходит — просто хотелось побыстрее добраться домой. Нельзя же было, в самом деле, идти пешком в Москву, да еще и голым…

А что, — улыбнулся Гаршин, — мысль!

 

ОДИНОЧЕСТВО В ЦЕРКВИ

Это было восхитительное ощущение. Оказывается, в нем всегда жило подспудно желание пройтись по улице без одежды. А у вас — было такое? Наверняка у многих. Ну, признайтесь. Нет, не обязательно, если рядом люди. Лучше, чтобы они исчезнут (или вам сотрут память, что они есть, например), и вот вы как и я, идете в чем мать родила, и вам наплевать. Кстати, смогли бы вы так же свободно раздеться в том, оставшемся мире, где полном таких же, как вы?

«Потом, когда вернусь, тоже разденусь», — думал Гаршин. Но не чувствовал уверенности.

Несвобода. Боже, проклятая несвобода — как же он зависит от нее!

Два дня. Осталось всего два дня.

Жаль, что скоро все закончится. Пожалуй, стоит бросить к чертям работу и купить еще один тур сюда, хотя бы на месяц. Но деньги, проклятые деньги! Где их взять? Здесь-то их полно. Вот, позавчера, например, он выгреб гору наличности из кассы в бутике «Труссарди», но затем аккуратно положил все обратно. Перемерил десятки комплектов брендовой одежды. И вновь все развесил по вешалкам. Разумеется, ему не дадут все это унести туда, где люди. Еще, поди, и накажут. Границы существуют. Законы никто не отменял. А сегодня Гаршин вдруг вспомнил — как бывает, когда внезапно видишь перед собой кусок текста, который раньше представлялся забытым — один из последних пунктов в договоре с «Робинзоном», тот самый, на который раньше не обратил внимание:

И) С территории, предоставляемой компанией «Новый Робинзон» для проживания, запрещается вывозить любые вещи и предметы как искусственного, так и природного происхождения.

Вот так.

Другое дело, что здесь — можно. Играть. Конечно, это просто игра, веселая, беспечная, но вполне законная.

«Все исключено» — означает «Все разрешено». Может, без кавычек?

Здорово снимать на камеру пустые улицы и себя на них. Надо потом в фэйсбуке выложить альбом.

Но все-таки… Все-таки! Было бы прекрасно найти какой-нибудь способ переправлять деньги — туда…

Мечтатель.

 

То, что он шел сейчас по Тверской голый (в кроссовках, правда, потому что босиком по асфальту идти неприятно и небезопасно для ног, и с маленьким рюкзаком за плечами, в котором лежали камера и легкая одежда: вдруг похолодает, не брать же одежду с витрин) придавало происходящему приятно щекочущий, даже, пожалуй, какой-то сакральный смысл. Раскованность тела и духа. Особенно когда он вошел в оказавшуюся на его пути церковь.

Когда Гаршин поднимался по ступеням к гигантскому, высящемуся над городом и похожему на бронированный дот, собору, он вдруг вспомнил, что первые симптомы отвращения к людям он испытал именно в церкви. Тогда была зима, как и в случае со старушкой, которую ему захотелось ударить. Только произошло это за год до старушки. Как и многие в его стране в мире людей, Гаршин с детства был крещеный и думал, как и все (какое растворяемое в серной кислоте слово — «все»!), что в церковь положено иногда заглядывать.

Вот он и заглянул. Утром, в воскресенье. В церкви — маленькой, деревянной, на окраине города — собралось не так уж много народу, так что было более-менее просторно. Священник читал молитву, все слушали и крестились. Гаршин подошел ближе к сбившимся в кучку прихожанам и тоже перекрестился. Священнослужитель — толстый, лысоватый, с белым изможденным лицом человек — все говорил и говорил. Гаршин догадался, что попал на коллективную исповедь. Так как он еще ни разу не исповедовался, ему стало любопытно. Вскоре священник сообщил, что общая исповедь закончилась и теперь те, кто хочет исповедоваться индивидуально, могут к нему подойти. Люди стали по очереди подходить к священнику, что-то говорили ему. Священник накрывал им тканью головы, люди наклонялись, батюшка их крестил и тихо с ними разговаривал. Гаршин уже собрался уйти, когда вдруг оказался в веренице медленно двигающихся по полукругу людей. Это была другая очередь, как он понял, уже не на исповедь, а на причащение. Конечно, Алексей мог уйти, или хотя бы отойти в сторону — ведь он здесь был не причем, так как не исповедовался. Но что-то его остановило. Гаршин неожиданно ощутил в себе властное, хмурое, сосредоточенное любопытство к происходящему. И он не ушел, а начал, как и все, продвигаться в очереди к священнику.

«В конце концов, если исповедь общая, а я присутствовал на ней, значит, имею право причаститься? — размышлял он. — К тому же, кто там узнает, каялся ли я в грехах или нет?»

 Алексей со спокойной улыбкой смотрел на священника. Но когда он увидел, что делает батюшка — его передернуло.

Нет, конечно, он и раньше часто наблюдал, как служитель церкви дает прихожанам из чаши красное вина в ложечке, как те его выпивают, и как потом священник вытирает им губы полотенцем, а они целуют ему руку. Все это казалось Гаршину обычным автоматическим действием. Но сейчас, рассмотрев, как пожилая, одутловатая женщина с каменным выражением лица заглатывает с ложечки вино, как бледный старик с бородой торопливо вытирает ей толстый подбородок, а женщина, быстро, словно воробей, дергает головой и клюет руку священника — Алексей почувствовал подступающую тошноту.

Его зазнобило, все внутри замерло, съежилось. «Как? — трясясь, думал он, — из общей чашки, одной ложечкой, всех кормят вином?»

Он представил человеческие слюни. Огромное количество шевелящейся, затхло пахнущей слизи в сотнях, тысячах человеческих ртов. Рты со слизью. Бесконечные ряды ртов. Живые могилы слизи. Захотелось сорваться с места и выбежать из церкви — но почему-то Гаршин не смог сделать и шагу.

В этот момент подошла его очередь.

Священник зачерпнул ложкой вина, посмотрел на Гаршина и начал:

— Причащается раб божий…

Гаршин молчал, а батюшка вопросительно смотрел на него.

— Раб божий… — повторил священник.

— Алексей… — промямлил Гаршин.

Ясно он услышал только одно слово — «Раб».

— Причащается раб божий Алексий, — священник зачерпнул вина и поднес ложку к его рту.

Гаршину невыносимо захотелось ударить по этой руке.

Но вместо этого, стиснутый какой-то парализующей силой, он послушно, словно его дернули за веревочку, широко открыл рот, в который тут же влили теплое, сладковатое вино.

Но он не смог это проглотить.

Сжав шевелящуюся каплю между языком и нёбом, Гаршин наклонился, делая вид, что целует священнику руку, и быстро отошел.

Ворочая отвратительного вкуса теплую жидкость во рту, Гаршин проскочил было мимо подноса с кусочками хлеба, но уткнулся в спину какой-то женщины в платке. Она обернулась, и он, кривясь, будто кто-то внутри его туго, с силой, провернул с помощью механизмов все его мышцы, уронил руку в кучку нарезанных кусочков белого хлеба, схватил один и сунул его в свой рот, в не проглоченную винную жижу.

И мгновенно понял, что его сейчас вырвет.

Резко повернувшись, почти бегом Гаршин бросился к выходу, успев только краем глаза заметить, как вздрогнули и обернулись на него несколько прихожан.

Выскочив из церкви, Алексей побежал в сторону парка, но не добежал и с отвращением выплюнул, почти выблевал на снег все, что у него было во рту.

Но все равно осталось склизкое, противное ощущение. Необходимо было срочно прополоскать рот. Домой идти далеко. Гаршин стал зачерпывать руками и жевать снег. Сначала помогало, но потом вдруг мелькнула мысль, что ведь по этому снегу ходили люди, оставляли грязные следы, возможно, плевали, мочились на снег, и его снова чуть не вырвало. Заметив через дорогу «Макдональдс», Гаршин ринулся туда, вбежал в здание, проскочил в туалет и долго, стоя перед зеркалом, не поднимая головы, полоскал рот холодной водой. Тошнота проходила медленно, вероятно, потому, что в туалет все время входили и выходили люди, которые толпились за его спиной, толкали его, касались своими телами.

Только через час, добравшись, наконец, домой, и тщательно вымывшись в душе, Гаршин почувствовал себя лучше.

 

А сейчас?

           

Сейчас он с трудом отворяет тяжелую, будто бронированную, дверь в похожий на огромный каменный склеп, храм Христа Спасителя.

Входит внутрь. Здесь тихо, прохладно. Странно стоять вот так, голым под высоченным куполом, на котором нарисован источающий сияние, сидящий на троне старик Бог. Гаршину впервые за время прогулки захотелось одеться. Или хотя бы прикрыть гениталии руками. Но он не делал этого, понимая, что, конечно же, это не что иное, как внушенные человеческим обществом мысли.

Как только он это подумал, как тут же в него впрыгнула другая мысль, противоположная: что если сорвать рюкзак, кроссовки, содрать с себя все не свое, и упасть спиной, раскинув руки, на прохладный каменный пол? Мгновение — и это тоже прошло.

Мысли.

Ты, проклятое внушаемое существо!

Тебя рожают, воспитывают, дрессируют, заставляют что-то читать и учить. Учат правилам. И когда ты думаешь, что знаешь, как и зачем жить — твое ли это знание? Дикарь, который до сих пор живет на далеком острове и ест человечину, потому что его так воспитали — чем он хуже тебя?

Я ненавижу вас, люди, даже, несмотря на то, что вас нет!

Я ненавижу вас за то, что вы еще однажды появитесь.

Я… Права была докторша, не так-то легко излечиться, срывы неизбежны…

«Я не раб. Нет, не раб! Не раб» — гудело колоколом в его голове.

И вдруг сильно ударило глухо-твердым: «Я не… человек…»

Что? Человек?

Не…

Гаршин хотел произнести вслух это слово, но почему-то никак не решался. Разозлившись на себя за эту слабость, Алексей в ярости стукнул ногой по углу стены. Хотел ударить кулаком по иконе, но подумал, что это будет примитивный, какой-то ожидаемый жест.

— Зачем всё это построили? — громко выговорил он, — Может, скажете, кто-то там на меня смотрит?

Гаршин поднял голову: нарисованный старец с бородой далеко вверху казался каким-то отдельным застывшим изображением, от которого отходили во все стороны нарисованные брызги света. Алексей засмеялся, но тут же, почувствовав, насколько нелеп его смех, замолчал.

Смеяться совершенно бессмысленно, понял он. Того, ради чего когда-то возводили собор, здесь сейчас не было. Оно — исчезло. Остались только картинки, своего рода петроглифы: разрисованные красками стены, доски икон, оклады. Конечно, лица тех, кто изображен на иконах, не были похожи на лица людей на уличных бигбордах. В рекламных плакатах, сквозило ощущение навсегда исчезнувших лишних вещей — как если бы из квартиры вынесли в мусорный контейнер годами загромождавший комнаты хлам. Фрески же и иконы были окаменевшими. Что-то в них скончалось, перестало дышать — и теперь окаменело. Затвердело, законсервировалось. Росписи, иконы, облицовка стен — это останки динозавров. Все здание церкви с нижним и верхним помещением напоминало огромное пустотелое окаменевшее чудище.

Застывший Годзилла.

Странное, жгучее любопытство овладело Алексеем: а что если сейчас, —вот тут, на амвоне — помочиться? Ясно, что это глупо. Но перед кем сейчас это может быть глупо? Никто ведь никогда не узнает. (Хотя, что если запах, след мочи останется, и перейдет туда? Что за бред…) Гаршин поднялся по ступенькам, уперся одной рукой в стену иконостаса, напрягся — но моча не потекла.

В чем дело? – удивился кто-то в нем, может, он сам. - Ты же один и свободен.

Делай, как я, — приказал ему еще кто-то в нем, танцуя.

 - Я, — повторил Гаршин громко. —  Я!

И засмеялся. На этот раз — без преград.

Моча, будто запертый в камнях ручей, пробила преграду и забила струей. Смеясь, Гаршин нарочно направил струю выше — прямо в лицо какого-то святого на иконостасе. Посмотрел внимательнее, и увидел, что слезами умывается Богоматерь, дева Мария. Когда-то маленькая девочка Маша. Машка. Она плакала, он смеялся. Вскоре ему показалось, что Машуня с улыбкой зажмурила свои красивые, вырезанные в камне глаза.

 И сразу же прохладой забрезжила мысль: «А смог бы ты взять ее, Марию, после Бога, после того, как она родила сына Богу? Смог бы переспать с нею, ввести свой пенис в лоно, куда вводил свой Бог? Пусть и невидимый, или воображаемый. Пенис Бога. Пусть это даже пучок святого духа (вроде лучей, нарисованных вокруг сидящего там, вверху под куполом, Бога-Отца). Но ведь — вводил. Вход-выход. Смог бы?

Почему такой странный вопрос?

Древние греки могли.

Ты, после своего приятеля Роммеля — сколько раз мог.

После десятков других мужчин — разве нет?

А что, если, — прилетела еще одна мысль, длинная, — что если нужно быть первым раз и навсегда? И чтобы все люди — те, что остались там, по ту сторону Острова — именно так и должны: стать первыми у своих женщин, и никогда не спать позже с другими. И они, женщины, должны быть только первые у мужчин и последние. Начало и конец. Две даты, а между ними — черточка. Кладбищенский камень. Это что ли, и есть та самая жизнь, которая не должна быть известна никому, кроме двоих? Так вот почему на могилах — «черточки»! Черти… Навсегда. Первое и последнее в своем слиянии. Первый равен последнему. Если иначе — хаос, страх, боль… Первопоследний. Какое огромное число, какая сильная, тяжелая, мощная точка.

Так бывает?

Что случилось бы, если — только так?

А у гомиков — как? Тоже девственниками отдаваться? Конечно. Если у всех, то у всех.

Стальные пружины вдруг стали мякнуть, превращаться в мягкие толстые нити…

А у тех, кто с животными — они тоже должны раз и навсегда?

(Вспомнился старый фильм, японский (опять!) «Легенда о Нарайяме»)

Ну да, если у всех — так у всех.

Все на всех. Все — со всеми.

Он увидел внезапно картинку, будто глянул из космоса: Земля, как глобус, и все шесть миллиардов людей на ней занимаются сексом. Все, в том числе дети, старухи, дряхлые старики. Планету покрывает слой шевелящейся серо-бежевой массы голых людей. Намазали, как живое масло на бутерброд.

Живое?

Миллиардное урчание, сопение, стенание, крики, визги, стоны, похрюкивания.

Хлоп, шмяк… его орган обмяк, опустился.

Человекопенис.

Жалкий ты поц, Гаря. Раб. Гриб, который поливают время от времени и велят понемногу расти. Командуют «подъем», «работа», «обед», «туалет», «свободное время», «отбой». Гриб ты, Гаршин. Не бойся, гриб.

Вырвись из земли, выскочи, срежься ножом великана, у тебя же есть ноги, крылья, ты не гриб, не… Ты…

Кто?

 

Под кроссовки, пока он стоял и мочился, натекла вонючая лужа. Гаршин машинально про себя отметил, что обулся все-таки не зря.

 

ПРИЗРАКИ ЧАСОВЫХ

В последний день отпуска Гаршин вспомнил, что никогда не бывал в Мавзолее. Мысль эта пришла ему во время обеда в ресторане «Пекин». Алексей сидел в большом гулком зале, ел утку по-пекински, бамбуковый салат, рыбу в кисло-сладком соусе, запивая все чешским пивом. В общем-то, обед средней руки, как и сам ресторан, бывший когда-то в Советском Союзе престижным.

Гаршин не мог вспомнить, был ли открыт Мавзолей в последние годы. Кажется — нет. Во всяком случае, он никогда над этим не задумывался. Почему же сейчас пришла в голову эта мысль?

Дело в том, что еще со вчерашнего вечера у него внезапно стало меркнуть приподнятое ранее настроение. Гаршин почувствовал, что отпуск начинает ему надоедать. Не то, чтобы его радовало скорое возвращение назад, к людям, нет. Просто он перестал ощущать вкус новизны. Да, пожалуй, вчера он впервые почувствовал, что пустые дома, брошенные автомобили¸ безлюдные супермаркеты — все эти признаки испарившейся человеческой цивилизации — могут быть не менее отталкивающими, чем их исчезнувшие обитатели. Нет, Гаршина не тошнило, не скрючивало в спазмах от отвращения, у него не поднималась температура. Он просто начал испытывать какую-то новую, давящую, изматывающую душу тоску.

 «В следующий раз, — думал он, вяло пережевывая утиное мясо, — поеду куда-нибудь в горы. Или на необитаемый остров в тропиках. Чтобы почувствовать настоящую природу, а не пялиться на следы людей…»

Но Гаршин сразу же понял, что сейчас врет сам себе. Что-то пошло не так. Но что?

Он задумался. Что ж. Глупо обманывать себя. Да еще и в месте, где кроме тебя, никого нет. Никого. Гаршин глотнул холодного пива, поставил бокал на стол, кивнул и ухмыльнулся.

— Все эти мои мысли о «настоящей природе» — чепуха. — сказал он вслух, словно записывая собственные слова на диктофон. — Я их сам только что, назло чему-то выдумал.

Странно было слушать свой голос, будто в записи, со стороны.

— Просто… просто захотелось оправдать цель, — продолжил он говорить. — Которая уже не нужна. Вот и все. Какие, к чертям собачьим, горы? Какая природа на хрен? Цель-то в чем будет, в этих горах? Зачем — они? С людьми да, отвратительно. Но и без них — выходит какая-то дрянь.

Он допил пиво.

И в чем же тогда — смысл?

— Вот уж не думал, что буду задавать себе этот вопрос, — с усмешкой мотнул головой Гаршин.

И снова ясно почувствовал, что соврал.

Это было новое, удивительное, и какое-то даже омерзительно высокое ощущение — понимать, что и при полном отсутствии людей ты легко можешь врать самому себе.

Словно твои мысли может кто-то услышать.

Гаршину стало зябко, неуютно. Он словно бы превратился в маленького мальчика лет шести-семи, которого родители забыли, где-то оставили, перестали о нем вспоминать. Алексей встал, походил по гулкому залу ресторана. Зашел на кухню, отыскал в холодильнике бутылку водки, откупорил, отхлебнул из горлышка. Запил холодным томатным соком. Стало теплее и немного беспечнее, даже весело — будто тонкая матовая прослойка отделила его от мира. Расхаживая по залу, подобревший Гаршин размышлял, что можно сделать сегодня, в последний день отпуска.

Так… Где ты еще не был?

В Кремле, в кабинете президента.

Цель идиота.

К тому же там наверняка заперто. И самое главное — что там смотреть?

Кремль….

В этот момент Гаршин и вспомнил о Мавзолее и лежащем в нем забальзамированном вожде мирового пролетариата Владимире Ленине.

Дело в том, что Ленин — ведь был человек. Хоть и мертвый. Мумифицированный, конечно, но ведь гомо же сапиенс. Да? Хорошо, может, и бывший человек — но, какая разница! Человек, находящийся совсем рядом, неподалеку, на Красной площади.

Так что же, вновь — нарушение договора?

Как странно, что именно сейчас тебя так тянет взглянуть на бывшего вождя всех пролетариев планеты Земля.

Выпив еще грамм сто водки, Гаршин направился к выходу из ресторана. Оболочка, закрывающая его от мира, стало уютней, роднее. До Красной площади было, в общем, недалеко — всего-то около получаса ходьбы по Тверской.

 

Подойдя к Мавзолею, Гаршин раздумал сразу идти внутрь. Он поднялся по ступенькам на правительственную трибуну, постоял на месте, где стояли когда-то Сталин, Хрущев, Брежнев, члены советского Политбюро. Представил, как по пустынной сейчас площади проходят ряды солдат, проезжают танки, артиллерия. Идут колонны людей с транспарантами и портретами. Среди них — и его портреты, Гаршина. Странные мысли, да? Наверное, каждый из нас подсознательно не прочь иногда вообразить себя на месте другого, более известного или значительного. Царя, киноактера, миллиардера. Или Бога.

Спускаясь с трибуны, Гаршин подумал, что ни за что не стал бы входить в Мавзолей раздетым. Почему? Не знаю. Но ни за что. От одной только мысли, что в этом месте его кожа останется без тканевой оболочки, отделяющей от мира — по телу Гаршина пробежал холодок. Выходит, усыпальница с мумией важнее церковного храма? Выходит.

А может, церковь бога просто позволяет больше свободы, чем церковь человека?

            Гаршин бродил вдоль Кремлевской стены, тупо рассматривая могилы похороненных в ней. Вот здесь Сталин, а тут какие-то иностранные коммунисты. Тоже ведь люди. Были. Интересно, кости их на месте? Может, и они исчезли?

«Да тебе-то что?» — вяло себя спрашивал Гаршин, словно второго Гаршина.

«Вряд ли… — отвечал второй он. — Исчезают только живые».

«С чего ты решил?» — спросил первый.

Гаршин вспомнил уже мерещившуюся ранее картинку: лежащий на улице, застывший в своем нетлении, труп. Если кто-то умер, например, за секунду до «отключения» — то, выходит, он сейчас на том месте и лежит. Таких мертвецов наверняка миллионы во всем мире. И если ты их еще не встретил…

А может, лучше вернуться на остров? Тот, маленький островок. Пока не поздно. Что, если там, на материке, признают нарушением, что почти весь тур ты околачивался за пределами выделенного тебе острова?

И еще… какая, в сущности, глупая мысль: увидеть лежащее чучело! Завтра тебе уже возвращаться к миллиардам живых чучел, а ты...

Нет. Ты свободен. Ты в отпуске по системе «Все исключено». И завтра ты пожалеешь, что не сделал это. Так что шоу должно продолжаться.

Гаршин повернулся и решительными шагами направился ко входу в Мавзолей. Вошел. Внутри оказалось довольно тепло, свет был приглушен. Шаги почти утратили звук, хотя он ступал по плитам. Дорога вела только в одну сторону — влево. Там было темно.

Гаршин шел, чуть опустив голову. Внезапно в полутьме перед собой он заметил… человека.

Человек этот был едва виден. Вернее, его фигура как-то странно светилась, мерцала в темноте.

Но это был точно он — человек! Он стоял лицом к Гаршину, выпятив грудь, руки по швам, ноги вместе. В военной форме, в фуражке. Грудь. Что? Да… Это девушка. Совсем юная. Смотрит прямо на него. У нее немного испуганный, и в то же время почтительный взгляд.

Она меня что, тоже — заметила?

Гаршин замер, не смея пошевелиться и не в силах отвести глаза от девушки в военной форме.

Вот она… моргнула.

Мурашки дикой львиной стаей побежали по его спине.

Вдруг Алексей заметил, что глаза у девушки расплываются и пропадают. Вскоре растворился в темноте и весь ее силуэт. На том месте, где она только что находилась, теперь мерцало, переливалось и гасло, словно ночной болотный огонь, голубоватое сияние.

«Призрак» — мгновенно понял Гаршин.

И львы на его спине тоже остановились, взвыли, и у них поднялись загривки.

Это был призрак часовых, охранявших в том мире саркофаг с телом Ленина.

Но отступить он не мог. Сама мысль о том, что можно куда-то отступить или вернуться — напрочь вылетела из головы. На негнущихся ногах Гаршин двинулся дальше, медленно спустился по лестнице, повернул вправо. И первое, мчто он увидел в большом траурном зале — несколько новых, слабо светящихся в темноте стражей гробницы. Призраки стояли совершенно неподвижно и смотрели прямо перед собой.

А в центре зала, на возвышении, внутри прозрачного, подсвеченного красноватым светом саркофага, лежал Владимир Ильич Ленин. Его длинное тело в черном костюме было сжатым, плоским, грудь провалена. Лицо казалось подкрашенным желтой и розовой краской. Когда Гаршин стал смотреть на Ленина, часовые вокруг саркофага мягко растворились в темноте.

Вяжущая, будто паутина, энергия, обволакивала Гаршина и притягивала к саркофагу. В каком-то помутнении, весь ослабев, он подошел вплотную к Ленину и присел на одно колено, нагнулся к гробу.

«Человек ты или нет?» — стучало в его голове.

Гаршин наклонился к самому стеклу саркофага, даже коснулся его носом. Он пристально рассматривал восковое, похожее на папье-маше, лицо Ленина. Да, точно¸ лицо вождя пролетариата напоминало маску из газетной бумаги, которую Гаршин склеивал в детстве, красил гуашью и надевал на себя.

«Человек?»

Желтый картонный Ленин был неживой. И в тоже время — в нем пульсировало что-то… немертвое.

Гаршин почувствовал острый запах старой, затхлой бумаги и ветоши. Такой кисловатый, пыльный запах встречается на старых чердаках и в подвалах, когда берешь в руки ветхие журналы, книги, или полусгнившую высохшую одежду. Гаршину показалось, что электрическая подсветка лежащего перед ним тела стала ярче, будто накалилась невидимая лампа. Под Лениным, на уровне его головы, что-то лопнуло и загорелось. Огонь стал настолько сильным, что бумажная голова вождя покорежилась и шевельнулась. Затем она стала медленно поворачиваться в сторону Гаршина. Склеенные веки мумии задрожали, напряглись — казалось, вот-вот глаза лопнут. И тут вся голова Ленина вспыхнула ярким трещащим пламенем, его рот и глаза распахнулись: в них бушевал огонь

Львы пригнули на горло Гаршина, сжали, прикусили, перекрыли дыхание. Отпрянув от саркофага, Гаршин едва не упал – он уперся руками в пол, вскочил, и тут же понял, что ему все почудилось: Ленин лежит на своем месте в той же позе, никакого пламени не было.

В эту же самую минуту Гаршин почувствовал, что сзади что-то изменилось. Он резко обернулся: слева, справа, прямо перед ним — везде, повсюду — виднелись силуэты часовых Мавзолея. Люди смотрели прямо на него. Они не дышали, не шевелились, просто стояли и смотрели. С колотящимся сердцем Гаршин сначала медленно, а потом все быстрее, пошел прочь из зала — но путь ему преградили новые призраки часовых. Гаршин оглядывался, вертел головой: повсюду, словно светлячки, зажигались в темноте люди. Гаршин бросился куда-то влево, вбежал в коридор, но сразу провалился в еще большую темноту, в которой вспыхнули болотным светом новые человеческие фигуры. Теперь стражей были уже десятки, сотни, его обступала целая армия призраков. Гаршин в отчаянии бросался то в одну, то в другую сторону, пытаясь найти выход из склепа. Наконец, зажмурившись, воя от ужаса, выставив перед собой руки с растопыренными пальцами, он бросился в самую гущу людей-светлячков, пробежал сквозь них, взлетел по лестнице, открыл глаза, увидел проем двери — и выскочил наружу.

На какие-то доли секунды Гаршину показалось, что темнота с выходом из Мавзолея не кончилась, что в Москве уже наступила ночь. Но тут же развиднелось, тускло засветило солнце. По небу бежали тучи. Накрапывал дождь. На часах было пять вечера. Все еще дрожа всем телом, Гаршин какое-то время бездумно бродил по Красной площади, поминутно останавливался, садился на брусчатку, о чем-то с собой говорил. Возле храма Василия Блаженного он наткнулся на стоящую с открытой дверью полицейскую машину, сел в нее и повернул торчащий в замке ключ зажигания.

 

 

ПРОБУЖДЕНИЕ

Проснулся он поздно, весь разбитый: сильно ломило голову в висках и затылке. Конечно, этому были причины: вчера, едва добравшись до дома, Гаршин взял в супермаркете «Седьмой континент» несколько бутылок крепкого алкоголя, от джина до кальвадоса, открыл все бутылки и понемногу из каждой отпил. Лег он уже поздно, часа в два, и долго не мог заснуть — как только закрывал глаза, возле кровати тут же появлялся часовой в военной форме; человек стоял и недвижно смотрел на него, как на Ленина.

Один раз Гаршин швырнул в часового валяющейся возле кровати вилкой, услышал какое-то шипение: будто сдувался мяч или шина, после чего призрак исчез. Но вскоре вместо него — на этот раз в дальнем углу комнаты — появился другой. В конце концов, Алексей встал, выпил успокоительное и снотворное, и только тогда провалился в тяжелый и беспокойный сон.

Снился ему падающий самолет. Странное дело, самолет несся вниз, к земле, а он, сидя в кресле у окна, ничуть этого не боялся, словно так и нужно было — пикировать носом вниз. Падающий самолет не беспокоил и многочисленных Лениных, сидящих в других креслах. Да, в каждом самолетном кресле сидел Ленин из Мавзолея, такой же длинный и неестественно плоский, словно придавленный тяжелой глыбой воздуха манекен, с желто-красным лицом, напоминающим бумажную маску из папье-маше. Ленины о чем-то говорили с ним: озвучивали нечто вежливое, например: «Простите, не подскажете, сколько еще лететь будем?», «А какая погода в аэропорту приземления?», или «Будьте любезны, не передадите мне во-о-он тот журнальчик». Гаршин разговаривал с Лениными не как с живыми людьми, и не как с мертвыми, а как-то иначе, в каком-то другом измерении или состоянии — так, по крайней мере, ему казалось.

Когда самолет, наконец, рухнул: то есть на огромной скорости под углом 90 градусов врезался носом в землю, ничего не случилось. Оказалось, что земля — это воздух, только коричневато-зеленый, и самолет, как ни в чем не бывало, продолжает лететь дальше сквозь землю.

На борту все остались живы. Гаршин начал зачем-то снимать с лица каждого Ленина маски из папье-маше и надевал их на себя. Не все маски легко отходили, некоторые оказались приклеены и рвались. Гаршин срывал маски все быстрее, отлеплял, соскребал бумажную кожу вождей и напяливал на себя все большее количество рваных лиц, пока, наконец, не свалился под этой колышущейся тяжестью. Когда Гаршин поднялся на ноги, то увидел, что весь самолет — в котором он был теперь совершенно один, если не считать разбросанных рваных ошметков Лениных — сделался полностью картонный. Да, лайнер был склеен из папье-маше и раскрашен цветной гуашью. Бумажный самолет неумолимо приближался к наплывающей навстречу громадной массе чего-то тяжелого, ровного, твердого. Это была гигантская скала из цельного камня. Вот скала уже закрыла половину видного в иллюминаторах самолета мира.

За какие-то секунды до неминуемого столкновения со скалой Гаршин проснулся.

Он полежал немного в кровати. Затем встал, отыскал таблетки — баралгин и цитрамон, раскусил и проглотил сразу две, запил водой. После чего отправился в ванную, зная по опыту, что только горячий душ облегчит головную боль.

После душа Алексей вынул из холодильника и откупорил бутылку холодного «Козела», с наслаждением выпил почти всю бутылку.

— Господи, что вчера было, — сказал он, — что было…

Посмотрел на часы — полдень.

Только сейчас Гаршин вспомнил, что сегодня его отпуск закончился. Он подошел к окну. Во дворе по-прежнему не было видно ни души. Что ж, может, прежний мир должен возвращаться постепенно? Кто его знает, как производится включение — наверняка же не так, как отключение. Хотя, действительно, кто знает.

На всякий случай Гаршин проверил даты в висящем на кухне календаре: да, все точно, сегодня пятнадцатый день с того дня, как он приехал на остров, стало быть — срок его путешествия вчера истек.

Алексей включил телевизор: шипение и белый экран.

По идее, включение должно было случиться ночью. Как и тогда.

Интернет и телефонная связь не работали.

 

 Тщательно одевшись, Гаршин вышел на улицу. Он рассуждал так: вполне может быть, что люди возвращаются порциями, территориально, и сейчас, например, волна мужчин и женщин разных возрастов, а также животных, движется со стороны «Динамо». Этакий человеческий прибой. Или людское цунами. Но было тихо.

Не спеша, Алексей прогулялся по аллее к метро «Речной вокзал». В гастрономе он выбрал себе бутылку «Будвайзера», откупорил. Неторопливо потягивая пиво и греясь на солнышке, минут двадцать он просидел на ступеньках торгового центра. Разогрел себе сосиску в павильоне «Хот-дог», заправил сэндвич сырным соусом, кетчупом и горчицей, откупорил упаковку салата с тунцом. Неспешно, на тех же ступеньках, позавтракал, запивая новой бутылкой пива. Какое-то время он несколько рассеянно всматривался вдаль, слушая шорох листьев.

Тишина. Ни букашки. Точно так же, как вчера.

 Гаршин бросил пустую бутылку в урну, достал из кармана мобильный телефон и набрал знакомый номер.

На секунду мелькнула дискомфортная мысль: а что если «Новый Робинзон» окажется недоступен?

Но послышались длинные гудки и трубку довольно быстро сняли.

— Аллё? — раздался бархатный, немного сонный женский голос.

«Катя», — сразу вспомнил Гаршин имя молодой подручной менеджера Родиона Максимовича.

— Компания «Новый Робинзон»? — спросил Алексей.

— Да, слушаю вас, — женский голос облизнулся.

— Понимаете, какое дело… я брал у вас тур на два недели, по системе «Все исключено»…

— Да-да… — голос подрумянивался.

— И сегодня, то есть еще вчера, мой отпуск закончился.

— Так у вас жалобы на обслуживание? — с сонливым участием спросил голос.

— Нет. То есть… Понимаете, я не могу вернуться.

— Как это? За вами, что, не приехали? — игрушечно ужаснулась Катя.

— Нет, все нормально… Дело не в этом. Тут другое. Понимаете, у меня такое ощущение, что отпуск затянулся. Что-то случилось со сроками. Вы там ничего не напутали?

— Мы? — капризно изумился голос.

Повисла пауза.

 «Катенька, — услышал Гаршин в трубке отдаленный мужской голос, — что там у тебя?»

«Тут у клиента какие-то проблемы, Родион Максимович — отозвалась Катя, — объяснить не может, я прям, в растерянности, честно говоря».

«Ну-ка, дай-ка трубочку…»

— Здравствуйте, — раздался в трубке суховатый голос пожилого мужчины, — Какие у вас проблемы?

— Родион Максимович?

— Мм-да. Родион Максимович Беличенко, старший менеджер компании «Новый Робинзон». Так что у вас случилось?

— Меня зовут Алексей Гаршин. Я покупал у вас тур по системе «Все исключено», если помните…

— Разумеется, помню, Алексей Вячеславович. Вы приобрели у нас тур на остров в Финляндии на две недели. У вас возникли какие-то дополнительные вопросы?

— В общем, да. Понимаете, по договору со мной были исключены люди, животные, все, что может помешать уединению…

— Совершенно верно. Мы сделали это по вашему пожеланию. Так и что же?

— Дело в том, что они — не появились.

— Кто — не появился?

— Животные и люди не появились.

 — Гм. Простите, Алексей Вячеславович, — Родион Максимович кашлянул и пожевал губами, — вы уверены в том, что сейчас говорите?

— Конечно. — Гаршин почувствовал в груди небольшой толчок раздражения. — Почему я должен быть не уверен?

— Насколько я знаю, Алексей Вячеславович, — продолжил Родион Максимович, — животные, гм, и люди, гм…— менеджер вновь кашлянул, — не то что, появиться, но и исчезать, гм…в общем, пока не должны.

— Как это не должны? — немного растерялся Гаршин. — Может, вы меня неправильно поняли, Родион Максимович? Я говорю: мой отпуск сегодня закончился, две недели истекли. И вот уже практически полдня я хожу, простите, и вижу, что все осталось по-прежнему. Никаких животных, комаров, птиц. Людей, разумеется, тоже. Никого. Понимаете? Я по-прежнему один. Разумеется, я предположил, что произошел какой-то сбой в системе… Да, хочу заметить, что я, в общем, и не против. Я может, даже и продлил бы свой отпуск. Но понимаете…Сегодня уже понедельник, а завтра мне на работу. И если так будет продолжаться, то я просто не знаю…

— Простите, Алексей Вячеславович, — мягко перебил Родион Максимович, — А сколько, вы сказали, прошло времени с начала отпуска?

— Ну как. Две недели. Ровно четырнадцать дней. Сколько же еще? — недоуменно ответил Гаршин, — Сегодня пятнадцатый день. Двадцать шестое июня….

— Угу, — произнес Родион Максимович, и замолчал.

— Эй, Родион Максимович, вы меня слышите?

— Конечно, — отчетливо отозвался Родион Максимович, словно стоял рядом и говорил ему в самое ухо. — А позвольте спросить, какой сейчас год?

— Не понял...

— Ну, год, — с нажимом повторил Родион Максимович, — вы же сказали, сегодня двадцать шестое июня. А год — какой?

— Ну, как какой. Две тысячи двадцать третий, — не очень уверенно произнес Гаршин.

— Ага, — вновь загадочно сказал Родион Максимович, и снова замолчал.

На этот раз тишина длилась несколько дольше, чем ранее, и Гаршин услышал бархатный Катин голос: «Родион Максимович, на обедик пора, часик уже. Ча-сик» — «Сейчас, Катенька».

— Алексей Вячеславович, — послышался гулкий голос Родиона Максимовича, зазвучавший, казалось, внутри головы Гаршина, — вы как себя сейчас чувствуете?

Гаршин сглотнул. Его горло стало сухим, и он не сразу ответил.

— Не понимаю… Вы о чем?

— Да о том, Алексей Вячеславович. О том. Эх, молодежь. Вы внимательно ознакомились с вашим экземпляром договора, не так ли?

— Разумеется, я внимательно все читал. А что?

— Там пункт был один, — продолжал Родион Максимович. — «В начальный период пребывания в полном одиночестве возможна негативная реакция на происходящее, которая может выражаться в нервном расстройстве, небольших приступах депрессии, неадекватном восприятии действительности». Читали?

— Ну, еще бы. Конечно, читал, — с трудом сдерживая растущее раздражение, заговорил Гаршин. — Я же у вас еще переспрашивал, что за пункт такой странный? Вы ответили, что через день-два недомогание пройдет. Так вот: у меня и прошло. Точно так, как написано. Хотя, сначала действительно показалось, что у меня, простите, крыша едет… — Гаршин замолчал, потому, что его дыхание от волнения сбилось.

— То есть вы хотите сказать, — продолжал мягко звучать голос Родиона Максимовича, — что ощущение неадекватности происходящего у вас сейчас, гм, отсутствует?

— Конечно. Я же говорю, недомогание прошло. Уже на третий день я чувствовал себя отлично!

— Погодите, не кричите. Вы говорите — на третий?

— Да. Послушайте, э… Родион Максимович. Мне как-то непонятно, к чему вы клоните. Разве вы не слышите, о чем я вам говорю?

— Очень хорошо слышу, Алексей Вячеславович. Не надо кричать, пожалуйста. Видите ли, в чем дело. Я вынужден констатировать, что, к сожалению, синдром полной изоляции по системе «Все исключено», о котором мы честно предупреждаем каждого нашего клиента, в вашем случае проявился несколько раньше ожидаемых сроков. Но такое случается. Это период такой, акклиматизация. Или точнее — адаптация. У кого-то все гладко проходит, но кто-то, особо впечатлительный, может даже и болезненно реагировать. Вот у нас один клиент был, так представьте, стал жаловаться на беспричинный страх прямо в нашем кабинете, едва только прочитав договор. Так что вы не волнуйтесь. Через день-два, максимум через три — ваше состояние нормализуется, и вы прекрасно проведете время на своем острове…

— Острове? Каком острове, если я уже был там? Какие три дня? Что вы такое говорите, Родион Максимович? Прошло две недели отпуска, и я не могу из него вернуться...

— Ну, какие же две недели, Алексей Вячеславович! — устало перебил Гаршина Родион Максимович. — Всего-то двадцать минут прошло, как вы вышли из нашего кабинета с заключенным договором в руке, а уже звоните и уверяете нас, что минуло, гм, две недели. Говорю же вам, успокойтесь. Поезжайте с богом, отдыхайте, и через два дня все как рукой снимет.

Гаршин замер, пытаясь осознать смысл услышанного. Наконец, преодолевая сухость в горле и нахлынувшую хрипоту, он произнес.

— Простите, вы что… издеваетесь?

— Ни в коей мере, любезный Алексей Вячеславович. Поверьте, все обстоит именно так, как я сказал. Разумеется, вы сейчас находитесь в, э—э… так сказать, несколько измененном сознании, и все равно мне не поверите. Потерпите немного, все прояснится. А сейчас прошу извинить, у нас начинается обеденный перерыв.

— Да что за чушь вы несете…— начал Гаршин.

— Желаю приятного отдыха.

Раздался щелчок, в трубке пошли длинные гудки

Гаршин какое-то время стоял, замерев, и тупо смотрел на телефон в своей руке. Потом его пальцы ожили и вновь быстро набрали номер «Нового Робинзона».

— Алло?

— Перезвоните через час, у нас обеденный пе…

— Кто это? Катя? Немедленно объясните, черт возьми, что происходит! Ну-ка, дайте вашего Максимовича… или как там его, я вам устрою!

— Минутку…— Катя недовольно вздохнула.

«Родион Максимович, — услышал Гаршин голос обернувшейся Кати, — это опять он»

— Родион Максимович! — крикнул Гаршин. — Я ведь и в суд могу. Вы слышите? Слышите?!

«М-да, Катенька…— кашлянул издалека Родион Максимович, — тяжелый случай. Психика тонкая, бумажная. Говорил же главному: только со справкой договор заключать. А он мне: мы не можем клиентов отпугивать. И что в результате? Уже трое с нами судятся, двое в больнице, еще один покончил с собой. И это только начало».

— Родион Макс!..

«Вот и этот. Как бы весь отпуск не провел в неадеквате, или, не дай бог, не повредил себе чего. Вот что, Катюша, он нам все кишки выест. Заблокируй его. И охране внизу скажи, чтобы не пускала, наверняка войти попытается.

«Хорошо, Родион Максимович»

— Что? Нет… Нет-нет-нет! — заорал Гаршин в мобильный, — нет, вы не имеете права, не…

Щелкнул выключатель, пошли длинные гудки.