ДОПЛЫВЕШЬ, ОСТРОВИТЯНИН

Ночью, укрывшись бушлатами, Юриков и Чертков быстро заснули. Гаршину, под бушлатом, несмотря на то, что теперь было относительно тепло, не спалось. Он полусидел у стены и смотрел в окно, в котором было странно, фосфоресцирующе светло — наверное, от фонарного света. Хотелось курить — у него еще оставалась одна сигарета. Алексей засунул пальцы в боковой карман воинской куртки, но вместо сигареты вытащил плотно слипшуюся, скатанную в трубочку бумагу. Он развернул ее. Это оказалось постиранное вместе с одеждой письмо. От Веры. Да, он получил это письмо месяц назад и решил его не читать. Собирался выбросить, но оставил в кармане, забыл, и позже постирал вместе с формой.

Письмо представляло собой два исписанных с обеих сторон тетрадных листа и неплохо сохранилось. Только буквы, написанные шариковой ручкой, местами расплылись.

«Здравствуй, любимый…»

Да. Именно так и начиналось это письмо. Как раз тогда, когда Гаршин его получил и прочитал первые строчки, он решил дальше не читать. Знал, что ничего уже с Верой у него быть не может, и вся эта переписка после его ухода в армию — пустое времяпрепровождение. Зачем она навязывается? Это так унизительно — навязываться тому, кто уже тебя не любит. Да и любил ли ты ее раньше? Наверное, да. Но потом — все кончилось. Как-то совершенно незаметно все завершилось, как наступает у человека зрелость или старость — просто приходит определенный период времени, и все.

У вас тоже так бывает, да?

Он стал читать дальше.

 

«Здравствуй, любимый. Знаю, что ты меня уже не любишь. Наверное, ты даже не станешь читать это письмо. А знаешь, что я тебе скажу, любимый? Да-да, именно так, не обижайся, потому что я действительно тебя люблю, Лешка, и врать было бы бессмысленно. Просто я не требую от тебя взаимности — это же глупо, что-то вообще требовать, тем более ответного чувства. Я, когда написала это письмо, не хотела его посылать, но потом подумала: но для чего-то я его ведь написала? Не для себя же самой. Если письмо написано, оно должно быть отправлено, так я считаю. Неотправленное письмо, это… Это же все равно, что родиться и не начать жить, понимаешь? Вот я и подумала… Что вдруг тебе мое письмо пригодится, поможет в трудную минуту. Ну, а если не поможет, то ты можешь его вообще не читать, а взять и выбросить — ты меня знаешь, я не обижусь.

Так вот, я подумала, Леша, что же такое любовь? Помнишь, ты вывел такое определение, что любовь — это дружба плюс секс. Мне еще так понравилось, как ты это сказал, помнишь? И все эти два года я жила с тобой именно по такому правилу: дружила и спала с тобой, Леша. Спала и дружила. Мне это страшно нравилось. Это было так легко, и так… фантастически, шикарно свободно! Наверное, каждому человеку в жизни, когда он молод, нужно пройти такой период своей любви — дружба плюс секс. Иначе не познаешь божественную простоту жизни. К чему это я… Да, ты, возможно, будешь смеяться и скажешь, что я еще очень молодая, что мне только девятнадцать, а рассуждаю как тридцатилетняя. И я скажу — что ты прав, Леша. Знаешь, что-то во мне сдвинулось после той истории с … мне трудно вспоминать об этом, прости. Наверное, я стала намного старше. Это случилось после того, как я убрала ребенка. Да-да, ты прав! Хотела написать «убила», но написала «убрала». Так бывает, Леша, когда очень не хочешь что-то видеть или писать — и заменяешь это другими словами. Так и здесь. (Еще я подумала сейчас, что слово «аборт» ужасно напоминает слово «брак». Наверное, только в нашем русском языке так, но странно все же, не находишь?) Ладно. Вот, я хочу рассказать, что произошло тогда, когда я на два месяца исчезла после этого… убирания. Из клиники я поехала домой, родители были в отъезде, и, на каком-то автомате, я взяла нашу домашнюю аптечку и стала просто разрывать упаковки, хватать разные таблетки, какие попадались под руку, любые, и запихивать их в рот. Запивала я тоником, не знаю, почему не обычной водой, но именно шипучим, холодным, горьким тоником. Так вкуснее было, а таблетки — они еще и пенились. Знаешь, легко и просто было глотать, даже странно… столько об этом слышала, а когда сама делаешь, все как-то иначе. Где-то уже через полчаса мне плохо стало, поплыло все перед глазами, живот заболел, голова закружилась, я кое-как доползла до кровати и легла, последняя мысль была… смешная. Что я в туалет не сходила… ну, ты же знаешь, умирающие иногда писают под себя. И вот я вскакиваю, чтобы побежать в туалет — не хотелось после смерти выглядеть некрасиво — и вдруг вижу, что в комнату входят незнакомые мне люди, и среди них врачи. Я поворачиваюсь и замечаю себя же, лежащую на кровати. А между ног моих вот эта струйка желтенькая… И мне совсем не стыдно, только странно, потому что я не понимаю, что происходит. Смотрю — врач меряет мне пульс, поворачивает меня, в глаза мне смотрит, и говорит: «Она умерла». И соседка, из квартиры напротив, стоит и плачет: «Девочка моя, как же я родителям твоим скажу…» Оказывается, она случайно зашла в квартиру, потому что я дверь не заперла, и она приоткрылась. Соседка вызвала «скорую», но оказалось, поздно. Врач сказал, что меня нужно везти в морг, на вскрытие, чтобы установить причину смерти. Приехала вторая машина, уже не скорая, для перевозки умерших. Меня положили на носилки, накрыли простыней и стали по лестнице сносить. А я… Знаешь, Леша, я только, когда на себя саму сверху посмотрела — в то время как меня по лестнице спускали — то поняла, наконец, что я раздвоилась, и что та я, что сверху сейчас над всем этим плывет, может только наблюдать, но сама себя не видит, и никто из живых ее не видит. А та я, которую несли под простыней — просто мое тело, пустое, без смысла… Надо сказать, что я этому и не удивилась. Как будто так и нужно, в порядке вещей. Но… Какая-то тревога все же была. Словно что-то пошло не так, как должно идти, как будто что-то еще должно случиться. В общем, меня занесли в желтый микроавтобус с красными крестами, положили и повезли. На улице машин много, пробки — я видела, потому что тоже снаружи была, сверху смотрела. Микроавтобус то и дело останавливался. И вот я вижу, что навстречу нам, по обочине идут двое людей. Я их сразу как-то отметила. Это были мужчины, но… что ли, без возраста. Я не помню, как выглядела их одежда — что-то светло-серое. То есть мне было абсолютно не важно, как они одеты и как выглядят — потому что, что-то совершенно другое приковывало мое внимание. Что? Пожалуй, от них исходила какая-то внятная тихая энергия, которая каким-то образом соединялась с моей — в то время как энергии других людей скользили мимо меня. Наверное, так будет правильнее сказать. И вот, значит, подходят эти двое к двигающейся навстречу им машине с моим телом. И тут один из них, как бы нехотя, продолжая о чем-то говорить со своим собеседником, поднимает руку. При этом он даже и не смотрел перед собой — просто поднял руку, как ловят такси — и микроавтобус со мной сразу остановился. Водитель выскочил, открыл капот, начал в двигателе копаться. Но без толку — не заводится. А эти двое стоят возле автобуса и разговаривают между собой. И вдруг я ясно начинаю слышать все, совершенно все, о чем они говорят. Первый повернулся ко второму, и говорит:

— Надо ее оставить.

— Зачем? — возразил Второй, — Она убила своего ребенка, потом себя. Никто ее не неволил.

— Но она еще маленькая, — сказал Первый, — Не понимала, что делала.

— Сколько ей?

— Девятнадцать.

— Ничего себе маленькая! — ухмыльнулся Второй, помолчал, а потом вдруг задрал голову и посмотрел прямо на меня. Да, он, кажется, действительно увидел меня, и меня это совершенно не удивило. Словно так и должно быть. У него, Второго были светлые, какие-то очень уставшие глаза. Но очень внимательные.

— Смотри-ка, а у нее еще много лет впереди, — сказал Второй, обращаясь к Первому, — что, если у нее потом все пойдет не так?

— Это ее выбор, — возразил Второй. — Мы дадим шанс.

— Ты прав, — сказал Первый, повернулся и махнул рукой —микроавтобус тотчас завелся. Водитель вернулся в кабину. В это время что-то меня потянуло вниз, прямо внутрь автобуса, я пролетела сквозь металлическую крышу и увидела саму себя, лежащую под простыней. Она — то есть я, мертвая — подняла руку и откинула простыню со своей головы. Ее тело дернулось от вдоха и выдоха. Санитар, сидевший рядом, вскочил и закричал водителю, чтобы он остановился. «Она живая, живая!» — испуганно кричал он.

Но я, Леша, все это все равно не помнила. То есть да, я видела все сверху, когда была мертвой — но вот себя, оживающую в машине для перевозки умерших, и сам факт перехода из того видения в реальность — нет, не помню. Окончательно я очнулась только на третий день, когда меня перевезли из реанимации в палату. Я открыла глаза и увидела сидящих возле моей кровати родителей. Первое, что я помню — то, что их лица были мокрые и сияли какими-то тонкими лучами. Оказывается, они плакали от счастья, заметив, что я очнулась. Тогда родители и рассказали, как я ожила во время перевозки в морг. У меня сразу всплыли все мои видения, что я тебе тут описала. Я стала рассказывать об этом маме, папе, врачам, и они мне говорили, что да, такое случается у тех, кто находится в состоянии клинической смерти: им кажется, что они видят себя со стороны. Что это такая физиологическая особенность мозга: якобы видеть себя со стороны. Я спросила: разве может клиническая смерть длиться больше часа, ведь я ожила примерно через полтора часа после того, как мне констатировали смерть? Мне сказали, что конечно нет, не может. Просто врач, что определил мою смерть, ошибся — так мне объяснили. А машина, оказывается, заглохла потому, что водитель вовремя не заменил в двигателе свечи.

Вот такая история, Леша. Ты, наверное, думаешь, что на этом все и закончилось?

Нет, ты ошибаешься. Послушай — дальше будет еще невероятнее. Но ты прочти и поверь мне, пожалуйста, Леша, потому что все это правда. Дальше… дальше началась моя последующая жизнь. Я выписалась из больницы. У меня появилось невероятное ощущение легкости и силы — знаешь, такое бывает, когда тебя просто несет по жизни. Помнишь, моя мама хотела, чтобы я стала актрисой? Так вот, я легко поступила в театральный институт и окончила его. Уже на втором курсе меня сняли в главной роли в многосерийном фильме. Потом пошли другие роли. И наконец, случилась главная роль у одного известного датского режиссера, наш фильм победил на Каннском фестивале. У меня был феерический роман с этим режиссером. У меня вообще было много мужчин, Леша. Я выбирала их. Бросала их. И они меня бросали. У меня родился сын — и погиб, когда ему исполнилось девятнадцать. Выбросился из окна. Говорят, наркотики, была даже версия убийства, но следствие зашло в тупик. Я узнала о его смерти только через три месяца, сын со мной не общался, а я жила тогда в горах, в ашраме. Три раза я была замужем. Последний раз развелась в пятьдесят семь. Детей больше не было. В шестьдесят — а выглядела я на сорок, если не моложе — я познакомилась с мужчиной, который был младше меня на двадцать лет, и мы уехали остров в Индонезии, там построили наш дом. На острове мы занимались подводной охотой, плавали на яхте, организовали кинопроизводство и снимали вместе фильм о морских Адаме и Еве. Сюжет был такой: жизнь зародилась в воде и первые люди возникли в океане. Потом, когда морской змей соблазнил Еву, героев изгнали из подводного рая в земной ад. Фильм провалился. Деньги, которые мы заняли на производство, отдать не смогли. Мой мужчина сбежал от меня. Мне, к тому времени, было уже семьдесят. Вскоре я заболела, моих сбережений едва хватило на достойное лечение. Но жить одной мне становилось все труднее. Друзья выхлопотали для меня место в одном из приличных домов для ветеранов кино и сцены. Но денег на содержание не хватало. Как ты знаешь, в то время как раз начался серьезный экономический кризис… ах да, ты же не знаешь! Так вот, когда я сидела в этом пансионате, как его называли, пила воду и грызла засохшие крекеры — пришли врачи и сказали, что платить за мое содержание нечем, деньги не поступают. И что завтра меня переведут в общее отделение социального дома престарелых. В то время бушевал жуткий кризис, уже началась война… ах да, ты не можешь знать… и я прекрасно понимала, что рядом с бездомными старухами и стариками, в грязи и нищете, я не выживу, ни морально, ни физически. Тем более мне уже было 84 года. И представь, даже в те годы у меня все еще была неплохая фигура, Лешка! Еще пару лет назад я подумывала принять участие в конкурсе красоты для женщин преклонного возраста, проводятся такие в Бразилии. Но теперь, конечно, было не до конкурсов. В общем, той ночью, перед переездом в социальный дом престарелых, я перелезла через подоконник и, закрыв глаза, полетела вниз, с седьмого этажа. Но я не умерла. Опять — не умерла. Надо же, свалилась на ветки дерева, а потом на цветочную клумбу. Только руку сломала. Что, конечно, в моем возрасте, весьма неблагоприятно. А потом… Потом, когда приблизился день моего выхода из больницы, и я поняла, что идти мне совершенно некуда — вот тогда я все же стала умирать. По-настоящему. Не знаю, почему, но я попросила позвать ко мне священника. Пришел очень молодой батюшка, лет двадцать с чем-то… Мне показалось, что он чем-то похож на моего сына. С бородкой, улыбчивый, он все время чего-то стеснялся. Отец Вениамин его звали, вот, вспомнила. Я стала исповедоваться. Сказала ему, что как-то один раз я уже умерла в девятнадцать лет, но потом ожила. Батюшка побледнел, потом успокоился и стал расспрашивать подробно — про то, как это случилось, про тех двоих, которые тогда автобус со мной на улице остановили. Выслушал все, и про сына, и про фильмы, и про остров. И сказал — за окном в это время слышались далекие разрывы, война же шла — сказал, что в наших силах все исправить при жизни, раскаянием и молитвой. Но даже если не успеешь исправить — главное, чтобы после смерти кто-то молился за тебя, потому что у Бога нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а есть только вечность, и что для него все живы, и я тоже буду жива, когда умру. Отец Вениамин причастил меня — первый раз в моей жизни — и было странно и смешно пить с чайной ложки вино и есть кусочек хлеба, я ощущала себя десятилетней девочкой, не знаю, почему, но было именно такое чувство… Потом, когда отец Вениамин ушел, я под звуки взрывов закрыла глаза и… и открыла их вот сейчас, то есть не сейчас, а тогда, 65 лет назад, когда я очнулась в больнице после отравления и оживления, и рядом сидели мои родители. Мама плакала, а папа ее успокаивал и говорил: «Ничего, ничего, главное, Верочка наша живая, вся жизнь у нее впереди». Представляешь? Вот так все и было, Леша, как я тебе сейчас тут написала.

Ты меня еще любишь?

Шучу, шучу, помню, что давно уже нет.

 

Гаршин поднял глаза к зарешеченному окну камеры, в осколках стекла которого отражался свет фонаря. За окном пролетали редкие снежинки. Через минуту он опустил голову и продолжил читать.

 

…Да-да, про любовь. Про любовь, любимый мой Лешка! Что же такое любовь — я так тебе и не сказала. А знаешь, что я думаю? Что любовь, наверное, это все-таки не совсем дружба плюс секс. Да и вообще, любовь только лишь между мужчиной и женщиной… это же так мало! Не находишь? Мало — для человека. Вообще, любовь между любыми людьми, неважно какого они пола, родственники, или нет — все это тоже как-то не до конца, не совсем полное, целое, что ли… Я думаю, Лешка, что наша земная любовь — это такой крохотный осколочек чего-то неизмеримо огромного, гигантского, размером с Солнце, или даже с Галактику. Понимаешь?

И может, наша задача на этой планете (ха-ха-ха, знаю, ты не любишь все эти пафосные словечки типа: «задача», «планета», но по-другому я не могу, прости) — чтобы подобрать и не потерять свой осколок от этого огромного любовного солнца, а если получится, то принести свой осколок к расколотому солнцу и приклеить его туда, откуда он откололся. И если встретишь людей, тоже несущих туда же свои осколки — то надо обязательно с ними объединиться, и идти вместе с ними. И искать таких людей, потому что одному трудно, да и заблудиться можно… Может — так? Не знаю… Я просто чувствую. А ты, ты, Леш, что сейчас чувствуешь? Может, мое нелепое, длинное, нудное письмо все-таки помогло тебе? Ну, хоть немного? Впрочем… если ты его прочитал… а я чувствую, что прочитал — то значит, помогло.

До свидания, мой любимый мальчик.

Не хочу думать о тебе как о мужчине — да и, по сути, мы, хоть и занимались два года сексом плюс дружбой, но так и не стали ни мужчиной, ни женщиной. И это, может, и хорошо. Ты еще станешь мужчиной. И я женщиной. Но с другими осколками солнца, а может, и даже с самим солнцем — кто знает?

Твоя Вера».

 

Алексей сложил письмо, спрятал его в карман и стал думать о том, что написать в ответ. Писать было не на чем, да и нечем. Тогда он решил сочинять письмо мысленно. Через несколько написанных в светлом воздухе предложений Гаршину стало настолько легко и спокойно, что к нему словно вернулось что-то очень дорогое, близкое, казалось, утраченное навсегда. Ему даже стало неважно, какие именно сочинялись на воображаемом листе бумаги слова. Потому что слова эти вспыхивали и преображались в движущиеся, картинки, кадры — так, будто сейчас он смотрел фильм. Точно так же, как смотрел он привозимые в воинский клуб кинофильмы из окошка своей кинопроекционной комнаты. Белый луч света пронизывал темноту кинотеатра, и на белом полотне рождалась жизнь. Он писал письмо Вере сейчас этим лучом. Стрекотали зубчатые колеса, вытягивающие кинопленку из чрева кинопроектора. Ему, киномеханику, нужно было только вовремя заметить нацарапанный белый крестик в правом верхнем углу кадра, чтобы успеть включить второй проектор и запустить следующую бобину с продолжением фильма. Вот он — крестик! Щелк, переключение. На экране возникает густой лес, через который он идет в темноте. Вскоре Гаршин выбрался на опушку и увидел перед собой огромное озеро, освещенное вышедшей из-за туч полной луной. Озеро было покрыто толстым слоем льда. Гаршин, в шубе, унтах и огромной мохнатой шапке—ушанке, пошел по прозрачному льду. Внизу, подо льдом, хорошо просматривалась вода, в которой плавали разноцветные тропические рыбы. Одна из рыб, плотная, толстая, с большими голубыми глазами, попугайским клювом и плавниками с коричневыми пятнышками, вдруг стала раздуваться и превратилась в ощетинившийся иглами шар. Гаршин остановился над этой рыбой и с любопытством ее рассматривал. А рыба смотрела на него. И вдруг она ему подмигнула. Не веря своим глазам, Гаршин наклонился, лег и уперся носом и подбородком в прозрачный лед, чтобы лучше рассмотреть странное существо. Рыба-шар, не отрывая от него взгляда, открыла рот и произнесла несколько слов на каком-то неизвестном языке. Гаршин понял этот язык.

— Ты доплывешь, островитянин, — сказала рыба.

— Что? — переспросил Гаршин

— Ты доплывешь.

Рыба-шар заработала плавниками, потянулась вверх, к нему, проникла своей лупоглазой детской мордой сквозь ставший мягким лед — и вдруг поцеловала его мягкими, шершавыми губами. Прикосновение оказалось нежным, прохладным — будто его коснулась снежинка. Вновь — белый крест, переключение. Кинопленка все так же резво бежит, изгибаясь петлей. Но что-то уже изменилось. Гаршин поднял голову. Тишина. Мягкие прикосновения. На его глаза, щеки, губы, в чашку с остывшим кофе падают снежинки. Гаршин встал со сдвинутых стульев. В открытое окно воинской столовой влетал снег. В свете люминесцентных ламп снежинки казались маленькими звездочками, которые медленно плывут в космическом Гольфстриме. Внизу что-то пискнуло. Алексей опустил голову — и увидел сидящую на полу мышь. Она сидела всего метрах в двух от него. Мышь внимательно глядела на него черными бусинками глаз.

 

НАРУШЕНИЕ И ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Стараясь не дышать, Гаршин медленно опустился на корточки.

«Ты… ты», — произносил он про себя, — рассматривая невесть откуда возникшее живое существо.

Да, безусловно, мышь была совершенно реальной. Не обращая на человека особого внимания, животное стало ходить по полу, принюхиваясь к хлебным крошкам. Потом, сжимая крошки передними лапками и приподнимаясь на задних ногах, мышка принялась их поедать.

«Так что же — все? — лихорадочно думал Гаршин. — Отключение завершилось, старый мир вернулся? А люди… Люди? Да. Самые живые из всех живых. Они — вернулись? Должны же... Наверняка вы появились, там, за окном. Или уже на подходе…»

Но разве мог он сейчас вскочить и броситься проверять наличие вернувшихся людей? Вдруг эта мышка, единственное доказательство того, что на этом свете существует хоть какой-то призрачный шанс вернуться в прежний мир — что если живое существо за это время сбежит? А людей… они так и не вернутся.

Ее нужно поймать, — принял решение Гаршин.

Да, да, поймать. Но как? — лихорадочно размышлял он.

Неподалеку, на кухонной стойке, стояла пустая, закрытая пластиковой крышкой трехлитровая стеклянная банка.

Что если…

Гаршин стал медленно, стараясь не шуметь, стягивать с себя воинскую куртку. Мышь не уходила, что-то обнюхивала, казалось, она совсем его не замечает. С курткой в руках, Гаршин сидел на корточках и ждал удобного момента. И наконец, этот момент наступил: мышка равнодушно отвернулась, грызя что-то, кажется, найденный на полу кусок сахара.

Раскрыв куртку, как парашют, Гаршин прыгнул.

Упал. Есть!

Под курткой запищало, задрожало и задергалось тщедушное тельце. Сжимая добычу через хлопковую ткань, Гаршин быстро подошел к трехлитровой банке, сорвал с нее крышку и вывалил мышь внутрь банки. И тут же накрыл сверху пластиковой крышкой. Мышь запищала, запрыгала, пытаясь взбежать по стеклянной поверхности — но при каждой попытке она скользила и падала вниз, на дно банки. При этом, видимо, от ужаса происходящего, грызун начал испражняться. Через полминуты все дно банки оказалась в крошечных черных точках экскрементов. Наконец, мышка успокоилась, утихла, почти перестала двигаться. Учащенно дыша и подрагивая хвостиком, она теперь просто смотрела на Гаршина через стекло своими черными бусинками глаз. Затем она села, а потом упала набок, раскрыв рот.

«Черт! Она же задыхается!» — догадался Гаршин.

Он схватил кухонный нож с узким лезвием и проделал несколько отверстий в пластиковой крышке. Через какое-то время мышка пришла в себя и вновь забегала по банке, но уже не так интенсивно.

«Ну вот, — сказал он себе, — вот… А что — дальше?»

С банкой в руках Гаршин вышел из столовой, пересек ночной плац и прошел через КПП. Машина, на которой он добрался к воинской части, стояла у ворот. Гаршин сел за руль, поставил банку рядом на сиденье и завел двигатель. Трогаясь с места, он услышал жалобный писк свой пленницы.

«Так вернулось, или нет? — думал он, глядя на плывущее навстречу ночное шоссе. — Или — возвращается постепенно? Начиная с мелких грызунов, насекомых, рыб… Если так, то, пожалуй, завтра утром они должны появиться. Они. Да. Люди».

Люди?

Наконец-то…

Внезапно Гаршин отчетливо понял, что не испытывает особой радости при мысли о возвращении людей.

Как…

Ты же так хотел этого?

Да, хотел.

Тогда почему же. Почему?

Черт его знает, — объезжая застывшие машины, Гаршин словно бы разговаривал с кем-то невидимым в ночной темноте. И этот невидимый, кажется, ему отвечал.

Может, ты просто еще мало помучился?

Я? Странный вопрос. Что за садизм.

Все равно ты всех ненавидишь.

Всех… ну, это же просто смешно: «всех». Хм. Какое нелепое преувеличение.

Нелепое преувеличение — и есть жизнь. А вот умеренная логика — смерть.

Что? Логика? Почему — смерть?

Потому что, по логике, все мы умрем. Так ведь? А по жизни — этому нелепому преувеличению — глядишь, и не умрем.

Что за бред. Может, по-твоему, я, глядишь, и не рождался? Впрочем, мне все равно. Я просто хочу сейчас выбраться отсюда.

Не хочешь.

Как это? Ты о чем?

Да о том же. Ишь ты, вернуться он захотел, ха-ха-ха! Только почему ты решил, что тебя возьмут обратно просто так, ни за что?

Потому что… я же просто так сюда вошел. Нет?

Нет.

Ты жестокий урод!

Я — нелепое преувеличение.

Черт с тобой. Пусть даже тебя вообще нет. Выпусти, гад!

Иди. Никто не неволит.

Что? Но… куда мне идти? Как идти? На чём, как, чем, черт возьми, мне идти?

Откуда я знаю. Ты же как-то сюда вошел. Дверь для входа, как ты помнишь, была открыта. Открыта она и для выхода.

Открыта… Ага! Выйти же в нее нельзя!

Это тебе так кажется. Никто никому ничего не запрещает. Просто желания — такая штука, солдат. Они иногда исполняются. Как в сказке, помнишь?

Так точно, помню. Мое желание входа исполнилось. Тогда почему же желание выхода…

Может, ты просто слабо желаешь убраться отсюда, солдат?

Издеваешься? Ну-ка, ты, иди сюда, на мое место, я на тебя посмотрю.

Я на своем месте, душара. А ты на тумбочке зачем-то торчишь, знамя охраняешь, хотя в казарме никого давно нет, мир дембельнулся, а духи нового призыва не пришли, ха-ха, ха…

Что за чушь ты несешь!

Нормально, а? Перед ним дверь, дурак, а он выйти не может. Перелезь, черт возьми, через стену, перепрыгни! Обойди, выломай дверь. Или потолок подожги. Раб ты или человек?

А ты?

И то, и другое. Как и ты. Но я на своем месте. А ты?

Да не хочу я! Не хочу ничего.

Вот как? Мило.

Знаешь…

Что?

Почему-то, мне кажется, что там, за этой твоей гребаной дверью уже нет ничего из того, что было, когда я входил.

Хм. А знаешь, может и так. Вполне. Все ведь меняется. Даже через секунду все, что было вокруг, и ты тоже — уже другое. Но ты сам бы проверил, а? Если хочешь, конечно.

Да не хочу я! Не хочу! Ну почему, почему я должен так мучиться?

О-о-о… Мучиться? Это, солдат, еще не мучения. Это еще даже не детская гауптвахта, чувак. Не ной. И держи руль прямо. Иначе помрешь прямо здесь и сейчас, и так и не найдешь выхода.

Выхода нет. Я ошибся… Решил, идиот, что сбой программы закончился, и все теперь станет как прежде. А он продолжается.

Никогда ничего не бывает, как прежде, я же сказал.

Эй… да это кто говорит?

Я..

Кто это — я?

Рядовой Гаршин.

Что?

Не слышу. Алексей Гаршин!

Ну, я это…

Не слышу.

Я.

Не слышу!

Я!

Не слышу!

Я-я-я-я-я-я-я!!!!!

 

Писк. Сильно, громко завибрировало, завизжало в ушах. Кто это, что? Гаршин испуганно обернулся на мышь. Животное съежилось в банке, будто в клетке, ощерилось и злобно глядело на него сквозь стекло своими красными бусинками глаз. Как? Так это ты… Ты говорила со мной? Ты, тварь, мне, человеку, указывала?

 

Вперед смотри!

Что? Ты кто…

Вперед смотри, говорю, вперед!

 

Когда Гаршин решил, наконец, повернуть голову, чтобы посмотреть на дорогу — в тот же миг, там, за стеклом, из темноты навстречу машине вынырнула фигура… человека.

Да, это был человек! Он стоял и смотрел на него громадными, широко раскрытыми глазами. А потом вдруг человек закричал –  дико, гибельно, немо выкатив глаза и что силы разинув рот. Несмотря на то, что правая нога Гаршина резко вдавила педаль тормоза, тело незнакомца глухо стукнулась о бампер и о лобовое стекло, которое тут же треснуло и покрылось трещинами. Машина дернулась, завизжала, вылетела на обочину. Удар. Еще удар. Двигатель заглох.

 

Секунда тишины. Может, больше. Гаршин пошевелился. Нет, не больно. Нигде не больно. Ах да, он же пристегнут ремнем безопасности — привычка, оставшаяся со времени жизни среди людей. Выходит, привычка спасла тебе жизнь? Ты мог остаться калекой… Калекой? Идиот, кто бы тебя лечил, если бы ты переломал себе кости? Врачей же нет. Никого.

Еще какое-то время Гаршин пребывал в ватном гуле пульсирующей пустоты. Только тело, особенно руки — дрожали. Наконец, он принялся выбираться из машины. Открыл дверь, выглянул наружу.

Метрах в десяти, у самой обочины, подогнув под себя руки и раскинув ноги, лежал человек. Лица его не видно — большая голова неестественно отвернута. Маленький, худой. Выходит, ты действительно сбил его. Похоже, мужчи… что? Нет, ребенок. Да. Мальчик лет двенадцати—тринадцати… Господи… Нет! Что — нет? Ты один тут, без людей. Никто не накажет, судов, тюрем не существует. Законы не действуют. Но какая разница, что ты один, если это… пацан. Может, единственный человек, вернувшийся в эту пустыню, а ты его убил. Погоди! Но ты же не виноват. Точно. Он сам выскочил на дорогу! Так? Да… Но ты отвлекся, помнишь? Посмотрел на пищащую тварь, сидящую рядом с тобой в банке, и отвернулся от дороги.

Кстати, где она?

Гаршин не сразу отыскал банку — она скатилась вниз, под сиденье. Не разбилась, целая. Только мыши в банке не было. Она исчезла. Точно испарилась. В узкие отверстия на крышке она не могла пролезть.

Что происходит?

Эй!

Гаршин выбрался из машины и пошел к сбитому им ребенку — его ноги по-прежнему дрожали.

Господи, что же это…

То, то он принимал за человеческое тело, оказалось корягой. С комьями сухой земли на корнях. Но это же — невозможно! Кусок дерева принять за человека…

А ты принял. Еще и за ребенка, мальчишку.

Кто-то усмехнулся — в нем ли, или в холодном ночном воздухе.

 

А в Мавзолее, помнишь, кого ты принимал за людей? — пристально спросил усмехнувшийся.

 

Гаршин пнул корягу, с корней посыпалась земля. Так что же, в самом деле, происходит? Куда-то исчезла мышь, в существовании которой невозможно сомневаться, потому что ты реально видел ее. Ловил эту тварь, держал, запихивал в банку. Черт, надо было ее снять на видео, сфотографировать. И еще, она же от страха обделалась, в конце концов.

Точно!

Гаршин ринулся к машине. Так и есть. В банке остались мелкие шарики мышиных экскрементов. Значит — это был не глюк, все наяву?

Тогда и сбитый человек был. Но кровь, осталась ли кровь?

Гаршин стал водить рукой по земле, по коряге, потом снова по земле, и по треснутому стеклу машины, смотрел на свои пальцы — но ничего не видел. Вероятно, в темноте кровь незаметна.

Но ты же ясно видел лицо этого парня, его глаза, растянутый в немом крике ужаса рот.

Был, был он!

И ты сбил его.

А теперь он исчез. Но может — жив еще? Так, только руку сломал, сотрясение легкое, а? Мальчики, они же легкие, отлетают при ударе, да?  И эта чертова мышь… Как она пищала, пищала, жила! А теперь все живое, то, что давало хоть какую-то надежду, что мир станет прежним — исчезло, стерлось. Растворилось, как призраки Мавзолея.

Почему так.

За что это со мной?

Зачем же вы меня мучаете?

Ну, это еще не мучения, сынок.

Опять… Зачем ты мне это говоришь, зачем?!

 

ЧЕРНАЯ ДЫРА

Первое, что он увидел: бежевый восьмиугольник настенных часов. Большая и малая стрелки застыли на отметках трех часов. Три часа дня? Или ночи? Он не понимал. Секундная стрелка тихо двигалась вниз. Некоторое время Гаршин думал, что вокруг по-прежнему ночь. Но потом его мягко вынесло к тусклому свету. На улице, за окнами, было холодно. Три часа дня. Солнце прячется за тучами. Идет мелкий, склизкий дождь со снегом. Все его тело ломит, ноет, а голова словно налита свинцом. С трудом отыскав градусник, Гаршин измерил себе температуру: + 39.

«Ну вот, заболел», — с каким-то улыбчивым безразличием подумал он. Вероятно, простудился вчера, когда, после столкновения с человеком-призраком решил не садиться за руль, а пошел дальше пешком, несмотря на то, что резко похолодало и выпал снег. Зачем, куда ты шел? Надеялся снова встретить какое-нибудь живое существо? Мир в это время покрывал тонкий слой первого снега. Как тогда, в камере взрослой гауптвахты, тысячу лет назад. Он шел, как последний… Выживший?

Стоп.

Это же бред… Ты бредишь, да!

Сильно кружилась голова, но каким-то чудом он все же пришел в себя. Пробудился, наконец, от черного провала сознания. Болезнь? Да, он действительно простудился. Но не тогда, в октябре, когда, заснеженной ночью на пути из Одинцовской воинской части ты потерял свою мышь и сбил ребенка-призрака. Не тогда, нет.

А позавчера. В новогоднюю ночь.

Когда, напившись и накурившись какой-то дряни, ты выскочил в одной рубашке на морозную улицу, и стал ходить по кругу как заведенный, рассматривая собственные следы в густом хрустящем снегу. Зачем ты это делал?

Хотел умереть?

Нет, это не было желанием смерти.

Может, тебе просто хотелось причинить себе хоть какую-то боль?

Может быть. Но… зачем?

Бам, бам, бам — громко били куранты, и точно так же стучало в груди. Почему-то казалось, что вот так входит в человеческую грудную клетку кол.

Почему? Зачем? Он не знал.

Колами убивают вампиров.

Кто ты?

Я.. Не… не знаю!

Иногда мне кажется, что я уже не человек.

Разве может быть человек — без людей?

Ведь рано или поздно эта точка — то есть ты, Ты — просто высохнет и отпадет, как засохшая ранка.

Не бывает ничего одного, в единственном экземпляре — всегда есть кто-то еще.

Кто же я? Почему меня — так мало.

Не зна-ю…

Адама ведь кто-то слепил, значит — уже двое…

Я не знаю. Не знаю.

Отстаньте от меня.

Не знаю!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

Гаршин продолжал яростно орать, выкрикивая какие-то матерные ругательства, перемежая их словами молитвы. В этом быстро перешедшем в рычащий вой хриплом вопле, в окружении пустых зданий и мертвых электрических огней, он сорвал горло и уже не мог издать ни звука.

Что было дальше, как он добрался домой, Гаршин не помнил. В памяти осталось только, что, когда он лежал на диване, и его тело тряслось в лихорадке, раздался звонок. С трудом отыскав телефон, Гаршин снял трубку, и кто-то что-то ему сказал.

Он плохо помнил — что.

Что-то не очень обнадеживающее.

Кажется, еще в трубке засмеялись голосом Родиона Максимовича, и после этого телефон отключился.

 

А что, если действительно, того мира, откуда он прибыл — уже нет? И нынешняя пустая земля — все, что осталось от его прежней жизни? И голоса Родиона Максимовича в телефонной трубке — не более чем обрывки случайно залетевшего в нынешнее настоящее какого-то древнего прошлого. Нелепое преувеличение.

Гаршину не хотелось вставать с постели. Да и вряд ли он смог бы. Температура тела поднималась все выше. Врачи считают, что таким образом организм борется с болезнью. Но он чувствовал, что ему становится все хуже. Вот уже и горло начало пылать так, словно дышал он не обычным воздухом, а какой-то раскаленной адской смесью.

Пожалуй, так можно и умереть, — появилась отчетливая мысль.

Но даже если ты выздоровеешь, температура спадет. И что? Позже, к примеру, случится приступ аппендицита. И никто не поможет. Глупо как-то и даже смешно умереть в мире без людей от болезни, которую могут лечить только люди. Заболит зуб, и ты скончаешься от воспаления и заражения. Всемогущий человек — какое же ты нелепое заблуждение!

Прошел, кажется, час.

Жар жег глаза, зрение ухудшалось: предметы расплывались перед глазами, будто оплавленные. Последний раз, когда он измерил температуру, градусник показал +41,6. Кажется, это уже предсмертные показатели, верно? Как тогда… Когда, где? Он забыл. В принципе, он мог еще через силу встать и попытаться отыскать жаропонижающее. Но не хотелось. Как-то вдруг стало все равно. В сущности, чего ты добьешься, если станешь здоровым? Зачем? Прожить в этой пустоте еще тридцать с чем-то лет, надеясь на какой-то мифический выход? Доживешь ли… И еще. Кто знает, не решит ли судья Родион Максимович продлить твой срок заключения.

А?

Жар колыхнулся во лбу и в горле, и Алексей услышал жгучее эхо собственной оплавленной мысли: «А-а-а-а-а…»

Похоже, — пылали слова, — сейчас как раз самое время выйти.

Туда — за дверь.

Уж сейчас-то выход точно найдется.

Да вот же, они, двери — уже видны.

Приоткрыты. Шевелятся. И никакого замка.

Гаршин дотянулся рукой до стоящей возле кровати бутылки с водой, отпил немного. Ну, хорошо, пусть хоть так. Пора. С трудом натянув на себя еще одно одеяло, прикрывая тяжелые, гулкие веки, он с невероятным усилием встал и ступил-таки в проем приоткрытых дверей. Темнота. Серебристыми брызгами светится впереди узкая тропка. Стало легче. Когда Гаршин, уже бодро шагая по тропинке, поднял, наконец, веки, то увидел вокруг себя только громадное небо. Прозрачное, светлое, бесконечное, как океан. Между пушинками облаков плавали маленькие серебристые рыбки-самолеты. Из любопытства он подплыл ближе к одному из лайнеров и заглянул в иллюминатор. Самолет был пуст, в салоне никого. В кабине тоже отсутствовали пилоты. Ах да, это же несадящиеся самолеты, — вспомнил Гаршин. Летают они здесь, видимо, уже не одну сотню лет. Алексей стал подниматься в океане воздуха еще выше, дальше самолетов. Туда, где небо темнело и наливалось густым ультрамариновым цветом. Ему казалось, сейчас он погружается на дно океана и одновременно всплывает куда-то вверх, к солнцу. Так вверх или вниз? Все равно. Он плыл мимо мерцающих звезд, и звезды оказывались лицами людей, которые когда-то что-то значили в его жизни. Люди-звезды кивали Гаршину, окликали его, звали по имени, одна звезда даже попыталась его поцеловать — но Алексей пролетел мимо, не оборачиваясь. Он не хотел никого видеть и знать. Впереди, в уже почти черном небесном дне, образовалась воронка, похожая на водоворот, который он видел однажды лет в десять на весенней реке. Воздушная воронка вращалась, закручивалась и всасывала в себя все, что к ней приближалось. Даже свет, идущий от звезд, она умудрялась в себя засасывать.

«Черная дыра!» — догадался Гаршин.

Чем ближе он подлетал к закручивающейся спирали черной дыры, тем быстрее убыстрялась скорость ее вращения. Он видел, как в жерло космического вулкана влетали, ломались и крошились астероиды. Огромные планеты лопались как арбузы в бешено крутящемся чреве черной дыры, и перемалывались в труху с ужасающей скоростью. Вскоре до Гаршина стали доноситься звуки этого страшного переламывания: гул, треск, скрипы, стоны, сдавленные крики. Вероятно, кто-то из живых существ тоже туда попадал. Значит, кроме мертвых камней, в воронку влетают и живые души. Выходит, не он один. Общий могильник. Неужели… Значит — там, в этом крутящемся водовороте, в этом работающем сверле, наматывающем на себя окружающее пространство — кончается все? То есть, вообще — все? Живое, неживое, любое.

«Так вот как ты выглядишь, смерть» — спокойно сказал себе Гаршин

Он подлетал к черной дыре все ближе — и вскоре уже несся с приличной скоростью по ее орбите. Еще минута, и он достигнет первого внешнего круга черной дыры и тогда, через десять-пятнадцать оборотов, все будет кончено.

А ведь так хотелось, чтобы хоть что-то осталось после тебя.

Неважно, что… но остаться должно.

Должно.

Но не получится. «Ничего», — так говорила зияющая пасть, наматывая на себя Вселенную вместе с подлетающим к ней человеком.

 

И тут, в какие-то доли секунды, Гаршин вдруг передумал. Что-то новое вспыхнуло в нем, ярко, солнечно, будто случился маленький атомный взрыв, но от которого не погибают, а наоборот — оживают. Тонкое, нежное чувство жизни так захлестнуло, залило, наполнило и переполнило все его существо, что Алексей задергался, замахал руками и ногами, изо всех сил пытаясь развернуться, выплыть, отлететь в сторону, вырваться из плена невидимых щупалец огромного спрута.

Но все оказывалось тщетно. Невероятно сильное, невидимое чудовище неумолимо подтаскивало его к воронке смерти.

Гаршина втягивало в черный колодец. Вот он уж полетел по первому кругу…  Затем закружил по второму. Потом — начался третий.

Не хочу, нет! — закричал он, с ужасом слыша, что из его горла, вместо крика, вырывается гулкие немые звуки.

Точно так же кричал тот мальчишка, которого ты сбил на дороге.

Боже, что же со мной, я не хочу так!

Не хочу! Нет…

Помогите.

Хоть кто-то.

Отзовитесь.

Ну хоть кто-нибудь!

Не может же так, чтобы я остался совершенно один.

Так не бывает, нет, нет.

Я не один, нет…

Господи… Один. Один? Да, я — один. И это смерть.

Но хочу умирать в одиночестве… Не верю, что все что было — только для одного. Так не бывает… не может быть, чтобы для одного, и все…

Где ты? — громко позвал он себя.

Отозвался на собственный крик — и услышал лишь булькающие, подводные звуки немоты.

Как же так?

 

Так.

 

Что за нелепое преувеличение!

 

Что?

 

Посмотри. Вперед посмотри.

 

Как?

 

Руль держи, говорю. Не отводи взгляд от дороги. Вперед смотри, только вперед.

 

Я… я и смотрю.

 

Видишь?

 

Что?

 

Видишь, говорю?

 

И тут Гаршин увидел. Ясно, будто в один миг его зрение улучшилось в десятки раз. Он увидел, как из чрева космической черной дыры, к которой он приближался, выскочил маленький светлячок света. Бледно-лимонное пятнышко в окружающей его тьме.

Свет этот, похожий на крошечный солнечный зайчик, преодолевая силу накатывающих на него волн темноты, упрямо плыл в его сторону.

Гаршин протянул вперед руки, готовясь поймать пятно света. Только бы не проскочить, — думал он, — не пролететь мимо, только бы не промазать.

Свет и человек летели навстречу друг другу. Вот он, желтый кружочек уже близко. Гаршин напрягся, приготовился и, сделал, наконец, судорожный рывок всем телом, ныряя вперед.

Пятнышко двигалось прямо на Гаршина. Вот до него осталось полметра, вот несколько сантиметров, вот — миллиметр. Из всех сил Гаршин тянул вперед руку. Сейчас свет пролетит мимо, сейчас, потом уже будет не догнать… Нет! Гаршин заорал немым воплем. Как тот ночной человек в лобовом стекле. Прикосновение — и на горячую кожу опустилась снежинка. Пятнышко света замерло и мягко коснулось его дрожащего вытянутого пальца.

 

И сразу:

 

Пьи-кью…

 

Что за звук?

 

Пьи-кью…

 

Похоже на сдавленное петушиное кукареканье.

 

Откуда он здесь?

 

Снова: «Пьи-кю…»

 

Пьи-кью!

 

Гаршин зажмурился от бьющего в окно солнечного света. Уже утро? Дождь и мокрый снег исчезли, солнце сияет из-за туч. Он лежит в постели, взмокший от холодного пота. В теле жуткая слабость. Но тяжести и боли нет. Температура тоже, кажется, упала.

Пьи-кью.

 

Так что же это за звук?

 

Вновь: «Пьи-кью, пьи-кью…»

 

И тут до него дошло.

 

Это же — почта! Точно, звук оповещения доставки электронной почты на его компьютере. Быть того не может.

 

Пьи-кью!

 

Гаршин попытался встать — но тут же застонал от слабости и опустился на ковер возле кровати. Передохнув, опираясь о стулья, все же поднялся и, тяжело дыша, пошел к компьютеру.

Так и есть: в правом нижнем углу экрана мелькает изображение крошечного белого конверта.

Почта.

Две-три секунды Гаршин медлил, не решаясь сделать следующий шаг — слишком все выглядело нереально, будто продолжение его галлюцинаций. Но потом он все же опустил руку и щелкнул мышкой. Открылся электронный почтовый ящик. На экране возник — черным по белому — текст: «Вам письмо».

Он снова щелкнул мышкой. Появилась надпись: «Входящие»

Адресат с gmail. Имя значилось: Христо Терзийски.

Тема письма «SOS!».

Щелчок. А вот и письмо.

 

«Добрый день. Вы меня слышите? Эй! Это я, человек, тоже житель Земли. Я ищу тебя, человек. Слышишь? Пожалуйста, отзовись. Прошу. Мое имя Христо Терзийски, я сейчас во Франции, я ищу тебя.

Есть кто живой? Эй!

Эй! Эй ЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЙЙЙ!»

 

ТЮРЬМЫ-ШАРЫ

«Здравствуйте, — медленно, дрожащей рукой, вывел на экране Гаршин. — Меня зовут Алексей Гаршин. Я… из… в России.»

Он отнял палец от клавиатуры и замер.

Только сейчас Гаршин осознал, что письмо, которое он получил, написано на английском языке. А он ответил по-русски. Гаршин плохо писал по-английски, только сносно читал, говорил тоже не идеально. И вдруг он легко прочитал этот текст, словно он был на родном языке. И даже не задумался.

Как только он об этом подумал, на его почту пришло новое письмо.

 

«Алекс! Здравствуйте, дорогой вы мой человек! Боже, как я рад, что вы меня услышали. Ужасно рад. Я рою этот чертов ход уже много лет, без всякой надежды быть услышанным. И вдруг…»

 

«Роете ход?» Какой ход…»

 

«О, пусть это будет метафорой, дорогой Алекс, словесным выражением многолетних усилий желающего сбежать узника. Впрочем, дело обстоит именно так. Когда копаешь землю, мешают камни. Когда же пробиваешься сквозь границу квантовой зоны обитания, то эта граница состоит из твердого скопления электронов, и чтобы пробить ее, надо, по сути, именно рыть. Да, долбить, взрывать. Вот я и рыл, скребся, стучал. Вы, наверное, слышали, как я пробивался к вам раньше?»

 

«Раньше? Нет, не слышал».

 

«Это ерунда, дорогой Алекс, потому что сейчас я наконец-то достучался! Боже, ты вознаградил меня за мои усилия! Если бы вы знали, Алекс, как я старался. Я не терял надежду, что хоть кто-то когда-нибудь отзовется. Алекс, вы, наверное, недавно здесь?»

 

«Да… в общем-то, как сказать. Весной будет год».

 

«Год. Всего — один год. Так мало! Как я вам завидую, всего-то только годик живете в своем шаре…»

 

«Почему в шаре? Может, в тюремной камере?».

 

«Ха-ха, вы не теряете чувство юмора, Алекс! Действительно, мы, по сути, находимся в одиночных тюремных камерах, которые шарами никак не назовешь. Хотя, место, где мы оба сейчас пребываем, по форме больше напоминает шар. Мой брат это сразу понял, хотя ему и не поверили. Понимаете, миры, когда отделяются друг от друга, имеют шарообразную форму. Поэтому и планеты круглые. Хотя, если точнее, это не совсем шар, а мягкий, подвижный пузырь. Но это как-то некрасиво, согласитесь — жить в пузыре!»

 

«Да…. Смешно. Я честно говоря, не ожидал, что получу письмо…»

           

«И я не думал, Алекс, что кто-нибудь когда-нибудь меня услышит. Но я все-таки до вас достучался. Значит, не все потеряно!»

 

«Послушайте, уважаемый, как вас… Как вы сказали, вас зовут? Крис?

 

«Христо. Христо, дорогой Алекс. Это болгарское имя, я болгарин, живу во Франции. Извините, я мог бы общаться с вами по-русски, мы изучали в школе, но я почти забыл ваш язык… Поэтому приходится по-английски»

 

«Ничего, Христо, я пони… То есть… Да. Как же странно, просто невероятно»

 

«Что же вам кажется невероятным, Алекс?»

 

«Вообще… все. Что я — тут. И вы — там. И вдруг вы присылаете мне письмо»

 «Милый Алекс. В этом ничего нет удивительного. Поверьте, ничего. С тех, как мы перестали задумываться, каким образом появляемся на этот свет, всё стало обычным и предсказуемым. Вы просто искали меня, а я вас. Мы не опускали рук, трудились, и вот, пробились друг к другу. Пробились!»

 

«Но, Христо, я ничего не де… Я не…»

 

«Что?»

 

«Мне кажется… я или умер, или сошел с ума. Одно из двух».

 

«Ни то, ни другое, дорогой Алекс! Знаете, что определяет, сошел с ума человек, или нет? Я вам скажу. Наличие рядом с ним другого человека, который хорошо понимает его. Если нет такого человека, и вы остались совершенно один с вашими идеями и представлениями — то, скорее всего, вы действительно свихнулись. Но если такой человек нашелся…»

 

«Вы и есть этот человек, Христо?»

 

«Ну конечно! И мы с вами совершенно здоровы, мой дорогой Алексей. Это нам поможет».

 

«Выбраться отсюда?»

 

«Ох… Не все сразу, дорогой Алекс. Для начала нам надо реально найти друг друга. Понимаете? Если мы встретимся, увидим друг друга, когда мы обнимемся, коснемся друг друга, пожмем руки, вот это будет наша первая маленькая победа. Только после этого мы начнем думать, как нам вместе рыть дальше ход в наш старый любимый мир, в котором остались люди».

 

«Остались люди… Так значит, вы тоже … ушли от них? От людей. Да?»

 

«Не то, чтобы ушел, Алекс. Скорее, они покинули нас».

 

«Вас? Вы что, там не один?»

 

«Один, один… Сейчас я безмерно один. Но сначала со мной был мой старший брат. Погодите. Я расскажу обо всем по порядку».

 

«Только бы связь не прервалась, Христо!»

 

«Главное, не паниковать, Алекс. За долгие годы одиночества я убедился, насколько легко материализуются наши мысли. Я даже, знаете, иногда думаю, что мысли — это такие маленькие хитрые существа, которых мы просто не видим. Они руководят нами, мы в плену у этих существ»

 

«Христо...»

 

«Да, да. Я понимаю, что вы сейчас подумали. Что я все-таки сумасшедший, так? Нет! Я же говорил вам, что если мы нашли друг друга, то мы уже не сумасшедшие. То, есть, возможно, мы совсем еще недавно были ими. А теперь — нет».

 

«Простите, но… Вы, кажется, говорили, что не сумасшедшие — это те, кто понимают друг друга».

 

«А разве вы сейчас не понимаете меня? Главное же вы во мне понимаете? То есть — даже не так. Верите ли вы в меня, господин Алексей Гаршин? Кстати, какая фамилия. Вы случайно не родственник прекрасного русского писателя Гаршина?»

 

«Писателя? Нет, мы не родственники. Да, я слышал что-то о таком писателе Гаршине, но не читал…»

 

«Зря, зря дорогой Алекс. Обязательно почитайте. Ваша прекрасная страна Россия дала миру столько великолепных, ну просто грандиозных писателей. Гоголь, Достоевский, Толстой, Тургенев. И Гаршин. У меня есть перевод его книги рассказов. Гаршин, пожалуй, единственный, кто поднял литературное слово до высокого уровня красоты безумия, которое стало понятно всем. Он боролся со своим сумасшествием своими рассказами, и чтобы его поняли другие люди, писал, писал… Обязательно почитайте его превосходную новеллу «Красный цв…»»

 

«Красный что?»

 

«Господин Гаршин? Ау, вы где?»

 

«Здесь. Я говорю, что…»

 

Буквы на экране задрожали. Изображение изменило свой свет и покрылось матовой белой пленкой.

 

— Что? Эй! — Гаршин дописал предложение и попытался его отправить. На экране возник текст: «Вам не удалось отправить сообщение. Попробуйте еще раз».

Гаршин пробовал — бесполезно. Внизу выплыла новая надпись: «Связь прервана по техническим причинам. Хотите отправить письмо администратору с сообщением о неполадках?»

Зачем-то Гаршина нажал «да» — но письмо не отправилось, немного подергалось и зависло.

— Черт, — сказал Гаршин, — черт!

Он сел на диван с ноутбуком в руках и еще какое-то время, словно не веря, вглядывался в окно чата. Может, вся эта переписка ему померещилась?

Алексей пролистнул страницу на экране. Нет. Вот же она. Вот… Да, все на месте.

Изображение экрана еще больше затуманилось, и Гаршину показалось, что он стал хуже видеть. Перечитывая реплики Христо, он со смешанным чувством удивления и отчаяния все яснее осознавал, что не понимает некоторые слова и выражения. Как же так? Ведь еще недавно он совершенно легко, даже не задумываясь, читал этот текст. Но… стоит ли думать над этим? Ведь понятно же, что переписка реально существовала.

И — оборвалась.

Гаршин снова нажал на кнопку вызова адресата «Христо Терзийски», но гудки ушли в гулкую пустоту.

Побаливала и кружилась голова. Конечно, он все еще болен. Держась за стены и мебель, Гаршин добрел до ванной комнаты, включил горячую воду. Пока набиралась ванная, он стоял и смотрел в запотевающее зеркало, в котором постепенно исчезало его лицо. Заросший, небритый, впалые щеки, воспаленный блеск глаз и в тоже время какая-то тоска и безысходность в глазах.

Неужели это ты, Лешка?

Гаршин положил включенный ноутбук на стиральную машину, ступил в ванную и опустился в горячую воду. «Есть-таки блаженство на свете…» — вспомнил он прочитанную когда-то в какой-то книге фразу, с которой герой точно так же погружался в горячую воду. Он часто повторял себе эту фразу в юности. Но сейчас эти слова его не радовали. Блаженство? Что это?

Он вдруг подумал: что если застрелиться вот прямо сейчас, здесь, в этой ванной — это будет красиво. Окрашенная кровью вода, тело с запрокинутой головой. Да, конечно, неизбежны выбитые пулей из черепа мозги — но ведь разлагаться тело не будет. Да и не найдет тебя никто. Никогда. Так и пролежишь в одной и той же позе многие годы. Реальный памятник. Чем не сюрреалистический натюрморт? Только вода остынет. Может, смеха ради, заснять свою смерть и выложить ее в фэйсбуке или ютубе. Для кого?

Он усмехнулся.

И написать: «Так лежал он, нетленный, до второго пришествия…»

Гаршин вновь усмехнулся. И даже почти засмеялся. Надо же: «до второго пришествия». А, пожалуй, так ведь и есть. Если случится включение — это и будет вторым пришествием. Или если он дотянет до конца свой срок в шарообразной тюрьме — тоже, вероятно, грянет пришествие. Так? Но… доживешь ли?

Размечтался! У тебя даже нет пистолета.

Впрочем, а «Парабеллум» Роммеля? Он же должен где-то валяться. Да-да, помнишь, как ты украл его? И кстати, как там Ромка поживает, все так же собирает оружие и проституток вызывает? Ром, ты как? Оружие… Оружие без людей. Удивительно. Патроны есть, а убивать некого. В той же военной части, где ты служил, полно макаровых, калашниковых, пулеметов, гранатометов. И танки, бронетранспортеры в ангаре стоят. А еще…

Слушай, а стоит ли стреляться, если после смерти тебя никто не найдет?

А еще…

Можно вот так: опуститься под воду, задержать дыхание, а потом открыть рот и заглотить воду. Нет… не получится. Инстинкт жизни вытолкнет, ты же не в океане. Гаршин закрыл глаза, съехал на спине вперед и погрузил голову под воду.

«Взять ноутбук, — вяло и как-то злобно-насмешливо думал он, —  бросить его в ванную. Разряд тока — и…»

 

«Пьи-кью» — услышал он сквозь тонкий слой воды.

 

С шумом вынырнул, быстро замотался полотенцем, чтобы не капало, и склонился над ноутбуком.

 

Пьи-кью!

 

Увидел, как в чате начали писаться буквы его собеседника:

 

«Алекс! Я снова вас слышу, Боже! Какое счастье. А вы? Вы тут?»

 

«Да, Христо, я здесь. Я тоже рад, черт, как я рад, что вы опять появились».

 

«У меня чуть сердечный приступ не случился, дорогой Алекс. Что-то плохо со здоровьем в последние годы.

 

«Вы… так сколь вы… уже находитесь в своем шаре?»

 

«По моим подсчетам, пятнадцать лет. Но может, и больше. Здесь время как-то очень тяжело идет, я иногда предпочитаю о нем забыть, так меньше страдаешь. Но все это время я не терял надежды. А вы, вы давно?»

 

«Всего… почти год».

 

«Ах да, я уже спрашивал об этом…. Но когда вы внезапно пропали, я словно умер. А сейчас заново родился. Не пропадайте, пожалуйста, больше».

 

«Конечно, Христо. Эта связь… Она такая слабая».

 

«Да, я чувствую, как вы еще далеко от меня… Знаете, если… если проклятая стена опять нас разлучит, я прошу, если вы… то есть, когда вы  выйдете, расскажите, пожалуйста, обо мне моим родственникам, навестите их…»

 

 «Христо, успокойтесь! Я уверен, вы тоже выберетесь из своего… из этой чертовой мыльной тюрьмы. Она лопнет. Я пробьюсь к вам, и мы вместе выйдем отсюда. Не падайте духом, Христо!

 

«Конечно, конечно, дорогой мой человек Алексей. Мы прорвемся! Но, к сожалению, когда мы выйдем… я не знаю, что нас ждет. Вернее — меня ждет, меня. Вы-то рано выйдете. А я… Я даже не знаю, что меня встретит на том све… то есть, разумеется, в прежнем мире. Понимаете, совершенно неизвестно, сколько лет прошло там».

 

«А что… там может прийти какое-то другое время?»

 

«Кто знает, кто знает, Алекс. Как говорил мой брат Ангел, время такая важная для человека штука, что им могут его наказывать: отнимать или давать чрезмерно много. Представьте: вы, в полном рассвете сил, еще молодой, возвращаетесь в свое время — а оно уже не ваше».

 

«Как — не мое?»

 

«Так, принадлежит другому. Раньше времени у вас было сколько угодно, а теперь все отняли, ограбили, отдали другому. Ну, или не отдавали никому, а просто уничтожили, заморозили, расстреляли…»

 

«Но… мы же вернемся, Христо?»

 

«Да… Конечно, я уверен! Мы обязательно вернемся. Наша цель — возвращение. Только так. Только для этого нам нужно не терять друг друга из виду, все время перестукиваться, слышать друг друга, пробиваться навстречу».

 

«Но как перестукиваться? Расскажи, как мне пробиваться к вам? Что я должен делать, Христо?»

 

«Я старый уже человек, Алекс. У меня мало сил. Вы еще молоды. Вам легче двигаться мне навстречу. Пожалуйста, поезжайте в город, в котором я нахожусь. Там мы постараемся встретиться. Там уже будет легче пробиться… чем ближе, тем легче».

           

«Где вы, Христо, где? Что? Только не исчезайте, не исчезайте опять! Где же вы?»

 

«Отсюда… плохо, слышно, наверное, потому, что вы далеко. Я в Париже, дорогой мой друг Алекс. В Париже. Сейчас я сижу в крохотной квартире моего брата, на улице Рю Миллер, это рядом с Пляс Пигаль, и долблю, грызу эту чертову стену, чтобы добраться к тебе. Приезжай Алекс! Ты меня слышишь, Алекс? Слышишь?!