СПУТНИКИ ДУШ
Я родился в маленькой болгарской деревне Могилица, в горах Родопи, недалеко от границы с Грецией. У нашей семьи — деда, бабушки, мамы, папы, меня и брата Ангела — был большой трехэтажный каменный дом, с тяжелыми каменными плитами на крыше вместо черепицы. Рядом с домом стоял хлев, в котором жили овцы и телята, а за домом был огород. Вокруг горы. Такие горы, что, когда идешь по ним, то кажется, что задеваешь небо головой. Ночное небо в горах Родопи похоже на ночное море, звезды в нем совсем как светящиеся медузы или планктон, они плавают вокруг тебя, и ты можешь любую из них поймать и положить на ладонь. Днем родопское небо тоже как морская вода, прозрачное от солнечного света, и видно в нем далеко-далеко.
Мы с братом Ангелом, когда пасли овец, часто ложились в горячую колкую траву на склоне горы и смотрели на плывущие в небе облака, похожие на фигуры животных, людей и средневековые замки. Вечерами мы забирались на крышу дедушкиного дома и наблюдали за звездами через телескоп. Да, у нас был настоящий телескоп, который подарил нам дядя Благой. Дядя Благой был астроном, он привез телескоп из обсерватории в Софии — в телескопе что-то сломалось, его списали, но звезды через него были видны отлично. И вот, ночами мы, школьники — тогда мы с братом уже жили в Пловдиве и приезжали к дедушке на лето — смотрели в телескоп на Луну и другие планеты. Я говорил брату Ангелу, что когда вырасту, стану астронавтом и полечу на дальние звезды, а Ангел — он старше меня на полтора года — задумавшись, сказал однажды, что может, и лететь никуда не придется. «Почему?» — не понял я. «Есть теория, — ответил брат, — все эти звезды находятся рядом с нами, и только кажется, что они далеко. А на самом деле звезды близко, только шагни в них, и все». «Как это?» — удивился я. «Параллельная реальность, — ответил Ангел. — Слышал о такой?» Я ничего подобного не слышал, и брат, который читал много книг и интересовался открытиями в физике, рассказал, что параллельную реальность уже описывали писатели фантасты, да и множество научных теорий на этот счет существует, поэтому в будущем — может, уже в нашем с ним личном будущем — мгновенное перемещение на большие расстояния станет реальностью. «И все же, — не понимал я, — как можно попасть, например, вон на ту звезду?» — вскидывал я руку, разгребая горящие в небе звезды, точно сверкающий подводный планктон, — до нее же так далеко?» «Элементарно, — ухмылялся Ангел, — нужно просто найти место, где находится вход в звезду. Потом открыть двери и войти».
«Да ладно, — недоверчиво хмыкнул я, — как в дом, что ли, войти?».
«Точно, — кивнул Ангел, — Ученые такие двери пока не нашли, но обязательно найдут. Потому что теоретически уже доказано, что они существуют».
«Ангел, — недоуменно покрутил я головой, — ну этого же не может быть. Смотри, — кивнул я в сторону звезды, — сколько лететь туда нужно? Несколько десятков лет, если не столетий. Да? И как можно так ускорить полет, чтобы я оказался на звезде через пять минут?»
«Не через пять минут, — снисходительно улыбнулся брат, — а мгновенно, меньше чем через секунду».
«Секунду? Фантастика».
«Это реально, брат, — сказал Ангел. — Нужно лишь найти линию преломления пространства».
«Как это?»
«Смотри, — кивнул Ангел, вытащил из кармана блокнот, вырвал из него лист бумаги и отметил карандашом у края каждой стороны бумаги две точки. «Представь, что тебе нужно переместиться из точки А в точку Б» — пояснял брат. — Что ты будешь делать, Христо? Полетишь вот так? — он прочертил линию от одной точки к другой.
«Ну да. А как еще?» — пожал я плечами.
«Вот как» — Ангел переломил лист бумаги посередине, загладил ногтем место сгиба, затем проткнул ручкой нарисованную точку на одной стороне бумаги — и вытащил ручку с другой стороны листа — прямо сквозь вторую нарисованную точку.
«Понял? — торжествующе сказал Ангел, — пространство складывается, как бумага. Начало пути совпадает с его окончанием. Вот он, закон сокращения времени до одного мгновения! Сразу из выхода во вход. И наоборот, если нужно вернуться. Главное, точно установить линию преломления пространства. Чуть ошибешься — все, выйдешь где-то за десять миллионов парсеков от заданной точки».
Я помолчал немного, потом с улыбкой покрутил головой:
«Ангел, ты рассказываешь какую-то фантастическую книгу».
«А что, — ухмыльнулся брат, — кто сказал, что мы не книга и кто-то нас сейчас не пишет?»
Он поднял глаза к звездному небу, я невольно сделал то же самое. Бескрайнее черное пространство и густо сияющие на нем звезды — словно россыпи драгоценных камней — поразили меня каким-то своим неуловимым движением и дыханием. Да, мне действительно показалось, что небо живое, что оно шевелится, дышит. И если бы я увидел сейчас в небе след от движения пишущей светящимися чернилами ручки — я бы точно не удивился.
«Вот увидишь, — слышал я слева слова Ангела, — открытие мгновенного перемещения в пространстве мы застанем еще при жизни, Христо. Представь, вообще никуда не надо будет ездить, летать. Пальцем щелкнул, — Ангел черканул двумя пальцами по воздуху, будто выбивая огонь, — и тут же перенесся из нашей Могилицы куда-нибудь в Австралию. Или на Юпитер. Или в созвездие Гончих Псов.
«Хорошо. А-а… дальше?» — неожиданно для самого себя спросил я.
«В смысле?» — повернулся ко мне Ангел.
«Ну, куда можно дальше созвездия Гончих Псов, полете… то есть, переместиться?»
«Да куда угодно, — брат пожал плечами, — созвездий и галактик в космосе хватает».
«А дальше всех этих галактик, вот еще дальше — можно?» — продолжил я.
«Дальше… то есть — дальше всего?» — пристально взглянув на меня, уточнил брат.
«Точно, — выпалил я, — Дальше вообще всего», — и замер.
Ангел как-то странно напрягся и сузил глаза. Мне показалось, что мы с братом прямо сейчас попали в тот самый мир, о котором он только что говорил. И вот в эту самую секунду мы летим с ним в космическом звездолете, несемся на край света, и не только туда, а куда-то еще дальше, намного дальше, чем…
«Что — там?» — думал я, глядя в глаза Ангела.
Брат тоже смотрел на меня во все глаза и о чем-то своем сосредоточенно думал. Мы долго молчали.
— Там или начало всего, или конец всего, — произнес, наконец, брат. — Но если… если… — еще больше расширив глаза, Ангел вдруг унесся в какие-то дебри.
— Что? — я затаил дыхание
— Ничего, — Ангел будто вышел из обморока. — Понимаешь, брат. Если начало совместить с концом, то наступит…. или вечность, или вообще ничего, — закончил он.
Я помолчал и через какое-то время сказал:
— Ангел. А может наступить и то и другое? Одновременно?
— Вечность и Ничего? Сразу? Друг в друге? В одну секунду? — быстро спрашивал он.
— Да.
Брат, щурясь, посмотрел мне в переносицу, затем закрыл и открыл глаза, глянул куда-то в сторону и куснул губу.
— Может. — проговорил он. — Наверное, может… Но понимаешь, Христо, что-то должно оказаться сильнее. Вечность или Ничего. Ничего или Вечность. Не может быть, чтобы что-то из двух не оказалось слабее. Что-то должно победить. А что-то проиграть. Иначе никак. Понимаешь?
Тогда, когда брат это говорил, ему было пятнадцать, а мне тринадцать с половиной, и я не всегда понимал его. Но тогда я точно помню, что понял. Знаешь, почему? Потому что на крыше нашего горного дома под ночным небом и звездами, я увидел себя в будущем и в прошлом одновременно. И маленьким, и только что родившимся, и школьником, и двадцатилетним парнем, и взрослым мужчиной, и даже смерть свою вспышкой увидел, только не помню, где и когда она должна наступить. Все увидел. И понял, понял, о чем говорит Ангел!
— Я тоже… понимаю тебя, Христо, — кивнул Гаршин.
Он встал с теплого мрамора, чтобы подложить сучьев в костер. Огонь затрещал с новой силой. Искры летели снопом вверх и разлетались в ночном небе, становясь все новыми и новыми, но недолго живущими звездами.
БЕЛЫЙ ВХОД
Ангел любил физику, математику, в школе он всегда учился на отлично. В отличие от меня, с трудом одолевавшего точные науки. Зато я хорошо рисовал и подавал надежды как художник. Но главное, мы с братом оба любили музыку. Тут мы сходились. И он, и я неплохо играли на гитарах, хотя у Ангела получалось лучше. Зато я отлично выбивал дроби на барабанах, брат так не мог. Ангел часто говорил, что музыка и физика похожи друг на друга своей взрывной гармонией, в которой соединяется несоединимое и отпадают все сомнения и вопросы.
В то время в Болгарию стали проникать отголоски западных музыкальных веяний и Ангел собрал в университете в Пловдиве, где мы с братом учились, рок-группу из любителей рок-н-ролла. Брат играл на бас гитаре, я стучал на ударных, вокалисткой была его красивая однокурсница Цанка. Мы исполняли в основном национальные и официальные песни, выступали на всяких торжественных мероприятиях, а вечерами в школьном клубе играли либо композиции западных рок-групп, либо пели песни, которые сочинял Ангел. Название группы — «Белый вход» — тоже придумал брат.
Ангел объяснял это так: существует так называемый черный вход, то есть скрытный, задний, неофициальный путь в дом или выход из него. И есть основные, парадные двери, то есть обычный вход. Но по Ангелу, у любого явления имеется еще и третий вход — белый. Может быть, говорил Ангел, это вообще самый главный вход в сущность вещей, двери которых открывают художники, музыканты, ученые своими новыми идеями, произведениями, революционными открытиями. Но этот третий вход не так-то просто найти — войти в его белые двери могут немногие.
Хотя, как я думаю сейчас, Белый вход вообще когда-то был единственным на земле, просто мы перестали его видеть, забыли, где он находится. И для нас, чтобы мы не остались на улице и не стали бездомными, прорубили все эти парадные и черные входы-выходы… Прости, я кажется, отвлекся, Алекс.
— Ничего. Ты очень интересно рассказываешь. Я будто проживаю с тобой твою жизнь с твоим братом. Какие все-таки странные у вас имена — Ангел, Христо. И дядя Благой.
— Почему странные? Обычные. Со мной в школу ходил мальчик, которого звали Иисус. Мы с ним дружили первые три класса, были неразлучны, хулиганили, дрались вместе. Нас даже дразнили обоих «Иисусе Христе!», «Иисусе Христе!». Потом Иисус умер. И я остался один.
— Умер? Как?
— Заболел, в третьем классе. У него был рак горла. Странная смерть для маленького мальчика, да? Но так случилось. После смерти Иисуса я больше сблизился с Ангелом.
— Знаешь, Христо, у меня ведь тоже есть Ангел…
— Ангел, у тебя?
— Да, у меня есть брат. Но почему-то мы с ним совсем не близки. Хотя, здесь, я часто думаю о нем.
— Ты мне расскажешь о своем Ангеле?
— Конечно. Но как-нибудь потом, хорошо? Когда мы встретимся. Ты ведь мне еще не дорассказал о своем брате, Христо.
— Да. Конечно, брат. В общем, мы с Ангелом учились в университете, играли в нашей рок-группе. Летом ездили отдыхать в Созопол, это старый античный город на Черном море, куда в августе съезжалась молодежь из Болгарии и других социалистических стран: Польши, Чехословакии, ГДР. Иногда в Созопол приезжали и хиппи из капиталистического Запада. Однажды наш «Белый вход» устроил рок-концерт на пляже Созопола. Играли долго, публика рукоплескала, не позволяла нам уходить. Во время выступления Ангел познакомился с Джейн, хиппи из Америки. Послушав игру Ангела, Джейн сказала, что его дар музыканта пропадает в Болгарии, что ему надо ехать на Запад, где сейчас рассвет рок-музыки. В общем, Ангел влюбился в Джейн, или она в него, и они уехали вместе в Лос-Анджелес. В Америке Ангел пробыл два года. Пробовал играть в рок-группах, но что-то не задавалось, популярность не приходила. Да и Джейн оказалось не такой уж милой. Однажды она попала сначала в психушку, а потом в полицию из-за наркотиков, на которых давно сидела, и оговорила Ангела, что он принимал участие в ограблении аптеки. Так мне рассказывал брат, и я ему верю — не могу же я не верить своему брату. Хотя, конечно, темная история. Возможно, Ангел во что-то там и вляпался. В любом случае, ему пришлось бежать из Штатов в Европу, он осел в Париже, откуда и написал письмо родителям. Сообщил что у него все хорошо, и после пропал.
Через какое-то время мне удалось выехать из Болгарии во Францию. Этому способствовали родители, которые хотели, чтобы я нашел Ангела. Я поехал к своей тетке Цветанке, которая сразу после войны поселилась в Париже. Вместе с тетей мы искали Ангела, но никто толком не знал, где он. Одни знакомые брата говорили, что недавно Ангел был на такой-то квартире, мы ехали в эту квартиру, но никого не находили. Другие сообщали, что видели, как Ангел играет на гитаре на улице — мы искали его и вновь не находили. Я был в отчаянии, не знал, что делать. Но уезжать из Франции не хотелось. Еще и потому, что меня совершенно потряс Париж: по бульварам ходили длинноволосые хиппи, всюду звучала музыка, в воздухе бродил аромат всеобщей раскрепощенности, любви, свободы. Было ощущение, что я попал в сгусток какой-то очень короткой, но невероятно яркой, прекрасной жизни. Подрабатывал я разносчиком еды в американском кафе, платили там неплохо. Через какое-то время я познакомился с уличными художниками, мы вместе рисовали авангардистские картины, продавали их туристам, устраивали антивоенные акции, перфомансы.
Однажды я проходил по одной захламленной парижской улице, которую облюбовали анархисты и пацифисты. Парни и девушки сидели на тротуарах, пили, курили, танцевали. Была весна. И вдруг я услышал где-то вдалеке знакомую гитарную мелодию. Я не мог ее ни с чем спутать — это была мелодия, которую сочинил Ангел, когда мы жили в Созополе. Называлась она «Девушка в белом». Я бросился на звук гитары, прошел через двор, потом еще через один, вошел в дверь какого-то дома, поднялся на второй, третий этаж. Иногда звук льющейся музыки истончался и пропадал, но затем вновь появлялся. Я шел на гитарный звук как по нити за разворачивающимся клубком пряжи. Вскоре я понял, что нахожусь в сквоте — пустующем многоквартирном доме, населенном бродягами, художниками, музыкантами. Я шел через накуренные комнаты, в которых лежали и сидели хиппи. Кто-то из них занимался сексом, не обращая на меня никакого внимания. Музыка Ангела росла, ширилась, и казалось, звучит совсем рядом. Наконец, я очутился в довольно просторном зале, где на небольшой сцене выступала рок-группа. Мой брат Ангел — длинноволосый, худой, — стоял на сцене и играл на гитаре. О, как же он божественно играл! Мне казалось, что я вижу, как от его пальцев, головы, исходит синевато-золотистое сияние. Брат играл практически один, лишь один парень ему негромко подыгрывал на второй гитаре — а так в зале стояла мерцающая, словно свет на глубине, тишина.
Ангел явно был не в себе; играя, он смотрел куда-то в пол, не замечая ничего вокруг. Стульев не было, все сидели на полу, и я тоже устроился на паркете, опираясь на диван. Тут же ко мне приткнулась совсем юная девчонка со всколоченными волосами, я заметил, что зрачки ее расширены. Девушка похоже, была в неадеквате, что-то про себя бормотала и глупо улыбалась. Я тогда еще не сталкивался с наркотиками, и не сразу понял, что почти вся публика в этом помещении находится под кайфом.
Брат закончил играть, убрал пальцы со струн и победно, будто древний воин, посмотрел в зал. «Ангел! — позвал его я, — Ангел!» «Ангел, Ангел!» — подхватили зрители и зааплодировали. Не заметив меня, брат с гитарой на плече шагнул куда-то в темноту, я тут же вскочил и ринулся за ним. В конце длинного, полутемного коридора я нагнал его, обнял со спины и сказал: «Ангел, брат мой!».
Ангел обернулся, засмеялся и тоже стал меня обнимать, повторяя, будто в каком-то трансе: «Христо, брат, как я рад тебе, как я рад!».
Я спрашивал Ангела, куда он пропал, почему не писал родителям. «Я уезжал на Филиппины, — рассказывал Ангел, — музыку сочинял. Только сейчас вернулся».
«Много написал?»
«Есть кое-что интересное. Но главное не это. Я кажется, нашел Белый вход»
«Ты о чем? — не понял я, — о группе?»
«Нет. Я о настоящем Белом входе. Он существует, Христо. Конечно, в каждом доме свой собственный Белый вход. Но я нашел свой».
«Расскажи!»
«Это невероятно, брат, — улыбался Ангел, — ты все равно не поверишь.
«Поверю. Честное слово, поверю!»
«Ладно, тогда едем ко мне, расскажу» — обнял меня за плечи брат.
Мы отправились в его квартиру на Рю Миллер, которую он снимал. Выйдя из метро, мы столкнулись с толпой зевак, наблюдающих за уличным актером, пускающим мыльные пузыри. У ног актера стояло ведро с мыльной водой, в это ведро парень опускал длинную веревочную петлю, вынимал ее, поднимал, встряхивал — и из петли вылетали громадные разноцветные пузыри, в каждом из которых могли поместиться мы с Ангелом. Актер в шутовском колпаке с тремя хвостами, увешанными бубенчиками, зычно выкрикивал:
«Что есть жизнь, господа? Радужные мыльные пузыри — вот наша сумасшедше-нормальная жизнь! Кому-то огромный, толстый пузырь, который реет, вальяжно переваливаясь на космическом ветру. Кому-то маленький и упрямый пузырёк. Кому-то бедный, дохлый пузырёчек, который вот-вот должен лопнуть, но почему-то не лопается. Почему? Кто проживет дольше? Мы не знаем. Все мы когда-нибудь лопнем, господа. Нас выдувает из мыла Великий Джинн. Давайте летать и жить, пока живется и летается. Успеем сделать что-то хорошее, пока мир не лопнет и не брызнет мыльной пеной…»
Один из радужных качающихся мыльных шаров парил высоко над улицей и все не лопался.
Актер заметил этот пузырь, протянул к нему руку:
«Смотрите! Вечность в глазах человека! Просто прожить чуть дольше, чем остальные. И думать: а вдруг не лопнет?»
В этот момент гигантский шар стал опускаться и сел на землю. Но не лопнул. Пузырь прилип к асфальту, покачивался, но — жил.
«Удивительное долголетие! — засмеялся, подойдя к шару, уличный клоун. — Похоже, население мыльной планеты решило поспорить со своим создателем. А что, кто знает, может они и пра…».
В этот момент мальчишка лет шести разбежался и ударил гигантский пузырь ногой — шар вздрогнул и медленно, тоскливо лопнул, оставив на асфальте брызги цветной пены.
«Так кончаются миры…» — состроил грустную физиономию актер в колпаке. И тут же весело заорал:
«А теперь десятки, сотни новых миров!»
Он выхватил из своей куртки музыкальный деревянный инструмент, напоминающий дудку или свирель, окунул его в ведро с мыльным раствором, выдернул, приложил к губам, и подул, наигрывая индейскую мелодию. Вместе с музыкой из дырочек свирели стали выдуваться десятки разноцветных шаров.
— Плодитесь, миры, плодитесь! — задрав голову, пританцовывал и тряс острыми концами своего колпака фигляр.
Ангел повернулся ко мне:
— Христо. Примерно это и случилось со мной на Филиппинах.
— Ты пускал мыльные пузыри?
— Не я, — Ангел рассмеялся, — Бог.
— Кто?
— Ты еще незнаком с ним, что ли, брат? Надо тебя представить. Ну что, пойдем? — Ангел взял меня за локоть. Будто в остановившемся кадре кинофильма, я увидел крупным планом глаза своего брата. Его зрачки были сильно расширенны, они вращались, как две планеты.
«Под кайфом» — понял я. Но что-то мне подсказывало, что мой брат все прекрасно понимает и знает, что говорит. Может, даже еще лучше все понимает, чем раньше. Разве что он был сейчас немного за пределами того мира, в котором мы оба находились — но ведь и говорили мы о других мирах.
«Что с тобой, брат? — хотел я его спросить. Но сам только с улыбкой кивал и говорил:
— Ок. Познакомь меня с Богом, Ангел.
Брат снова засмеялся и увлек меня в какое-то пустынное арабское кафе, в котором под потолком вращался вентилятор, пахло лавандой и миндалем, два человека курили кальян в темной глубине зала.
— Представь, Христо, — заговорил Ангел, как только мы сели за стол, — я занимался на Филиппинах медитацией. Начитался книжек и решил, что мне нужно уединение. Нашел пустынный пляж, приходил туда каждое утро, когда никого не было. Садился на песок в позе лотоса и пытался забыть о себе, по инструкции, в общем. Но у меня ничего не получалось, я попросту не мог сосредоточиться, отрешиться от своих проблем, брат.
Однажды, когда я пришел на очередную медитацию и сидел на песке, на пляже появился белый мужчина, он сел на камень и стал ловить рыбу на удочку. Мне не понравилось, что он нарушает мое уединение, но я не подавал виду, сидел и пытался сосредоточиться, хотя все более раздражался и тревожился. И в какой-то момент, когда я уже хотел вскочить и уйти, я вдруг услышал, как этот человек говорит мне «Как ты? Все в порядке?» «Все хорошо, — автоматически ответил я, и только тогда понял, что не говорю, а думаю, и что этот человек ничего мне не сказал, а тоже подумал. И еще, через секунду, я услышал слова кого-то третьего, и это была рыба, и она сказала: «Мы».
— Мы? — переспросил я Ангела. — она…сказала: «Мы»?
— Да. «Сказала» — это я для удобства говорю, брат, чтобы ты понял, — Ангел махнул рукой, — А рыба, так же, как и я с этим рыбаком, не говорила звуками. Ее слово…. Нет, даже не слово, а понятие, смысл, какой-то единый язык — вошло в меня. И оно означало «Мы». Понимаешь?
— Понимаю. Но… что она хотела этим сказать?
— Да ничего. Это ведь даже не мысль была, что вот так-то и так надо думать и делать, как-то что-то называть. Это как… ну если смотришь на небо. Помнишь, как мы ночью в Могилице с крыши дома деда в небо смотрели, смотрели, молчали и понимали, что…
— Что это — мы.
— Точно. Это все мы! Живые. Что мы есть. Что мы одно единое существо, в котором и рыба, и я, и ты, и они, и все мы со всеми животными и насекомыми — клеточки кожи этого существа. А море — его кровь. Горы, скалы — кости, плоть. Слушай… Я просто почувствовал тогда, что это так, и все. Рыба сказала больше, выше слов. Она говорила за пределами языка, напрямую вливая смысл. И оказалось, что я тоже могу вот так ничего не говорить, но понимать и быть. Раньше я думал, что вот я, человек, все мы такие развитые, умеем говорить, а животные не умеют, а песок вообще мертвый. Но видишь, оказалось, мы просто забыли то, что знали когда-то. Знали, кто мы, откуда, куда нам идти, зачем. Почему рождаемся и умираем. Мы знали, как и эта мушка все знает, видишь, вон она сидит? И рыба все знала, вот в чем дело. Ей не надо было говорить. Когда знаешь — слова ни к чему.
— А дальше? Что дальше было? Тот рыбак…он поймал ту рыбу?
— Рыбак? Нет, не поймал, — Ангел махнул рукой. — Он, как рассказывал потом, в те минуты, когда сливался с миром, вообще ничего не ловил, и мир не мог поймать его. Они были — мы.
— А когда не сливался? — зачем-то спросил я.
— Когда мы не сливаемся, — рассмеялся Ангел, — отправляя в рот кусок жареной рыбы и запивая ее вином, — тогда мы убиваем, и нас убивают, мы едим кого-то, и нас тоже едят. Понимаешь, Христо, когда наступает «мы», время умирает, а мы остаемся. Нам, может, даже и есть ничего не нужно, когда мы это «мы». Жаль, что мы редко бываем в «мы». Те, кто бывал, помнят, что ни есть, ни пить в таком состоянии совершенно не хочется, словно для жизни это совершенно не нужно. Изначально — не было нужно. Понимаешь, брат?
Я кивнул, хотя мало что понял. И спросил:
— Так значит, ты познакомился с тем рыбаком?
— Конечно, — кивнул Ангел. — Он оказался классным парнем, американец, его зовут Хью Гаретт. Физик. Закончил курс в университете и приехал на Филиппины обдумывать одну теорию.
Брат достал сигарету и закурил.
—«Белый вход?» — спросил я.
— Погоди, — кивнул Ангел, — сейчас и до входа дойдем, уже близко. В общем, вот что мне Хью Гаретт рассказал. По его теории, миры могут множиться, как мыльные пузыри, примерно так же, как мы только что видели. Не знаю, Христо, слышал ли ты о квантовой механике.
— Эйнштейн? — кивнул я, — теория относительности?
— Эйнштейн как раз квантовую механику не очень-то жаловал — покачал головой Ангел, — Потому что не мог ее логически объяснить. Хотя понимал, что она существует. Но доказать — не мог. И очень раздражался из-за этого. А Хью, что сделал? Он сказал, что ничего экспериментально доказывать не надо — нужно просто верить тому, что ты видишь. Даже если с точки зрения законов физики то, что ты видишь — абсурд.
— И что же ты видишь?
Ангел допил свой бокал, затем налил мне и себе еще вина из бутылки. — Вот что, — проговорил он, — в свое время опытным путем физики выяснили, что мельчайшие субатомные частицы обладают странными свойствами — действуют по принципу неопределенности. Понимаешь?
— Не очень-то, — мотнул я головой. — Переведи.
— Хорошо. Субатомные частицы такие странные, что могут находиться во всех возможных состояниях одновременно.
— Как это?
— Да вот так, — Ангел посмотрел на меня, — представь, брат, что ты частица. И ты находишься сейчас не только передо мной в этом кафе, но и еще, например, в Северной Африке, идешь по саванне и охотишься на львов.
— Одновременно?
— Именно. Вот ты открываешь сейчас рот, чтобы ответить мне, и в тот же миг твой палец нажимает на курок в Африке, твое ружье стреляет и убивает льва.
— То есть — я раздваиваюсь?
— Нет. В том-то и дело, что нет! Ты один, абсолютно один, как в кафе на Монмартре, так и в африканской саванне. Ты просто присутствуешь и здесь и там одновременно. Но не одинаково присутствуешь, а чуть иначе. Например, в саванне ты немного отличаешься от себя в парижском кафе.
— Чем?
— Да чем угодно. Действиями, возрастом, профессией, настроением. Но это все — ты. Один и неделимый.
— Прикольная история в духе Рэя Бредбери, — хмыкнул я, отхлебывая вина. — Ангел, ты точно музыку на Филлипинах сочинял? Не фантастический роман писал?
— Вот поэтому Эйнштейн и не может ничего доказать, потому что думает, как ты, — вальяжно куснул изнутри губу Ангел, — Классическая ньютоновская физика вбила нам в голову, что мы существуем по ее законам и других быть не может. Но реальные опыты подтверждают, что субатомные частицы действительно появляются одновременно в разных местах. В двух, трех, в десяти, в тысяче мест, и при этом в одно и в тоже время. Почему так происходит? Никто не знает. Вернее, причина-то есть, но о ней позже. Сейчас я не об этом. Знаешь, что сделал этот физик Гаретт?
— Ну?
— Он, как и я, предположил, что если частицы могут так поступать, то и люди, которые состоят из частиц, обладают теми же качествами. Да и весь мир — животные, деревья, камни, вода, земля. Все. Все может находиться одновременно в разных точках не только пространства, но и времени. А если все в нашем мире обладает такими способностями — то почему не может существовать где-то точно такой же, как наш, только немного измененный — другой мир?
Я помолчал, потом кивнул и сказал:
— Наверное. И не один?
— Именно, — подтвердил Ангел. Он достал из пачки «Голуаз» новую сигарету, размял ее пальцами. — Но я не сказал тебе, брат, — добавил он, — еще одну важную вещь.
Я вопросительно взглянул на Ангела.
— Все эти одновременные появления частиц в разных местах не происходят просто так. Это случается во время наблюдения за частицами.
— Наблюдения? Что ты имеешь в виду?
— Ну, это термин. Физики называют наблюдение измерением. Но не важно. Измерение и наблюдение — по сути одно и то же. И в том и другом случае человек сосредоточен на объекте, смотрит на него, думает о нем, оценивает его. И вот, когда происходит такое наблюдение — частица ведет себя так, словно понимает, что на нее кто-то смотрит. И перемещается. Если захочет.
— Погоди? Ты имеешь в виду, что…
— Именно. Частицы — не просто живые. Похоже, у них мозг есть, как у нас, и все органы чувств. Однажды, когда Хью Гаретт наблюдал в микроскоп за частицами, он стал мысленно с ними разговаривать. Представь, на него нашло то самое медитативное состояние, которое он практиковал на Филиппинах. И частицы, как он мне потом рассказывал — его услышали. Как рыба. Как вообще все живое слышит. И они стали перемещаться, возникать в тех местах, куда он их мысленно переносил. Но это не самое интересное, брат. Вскоре выяснилось, что далеко не все частицы подчиняются мысли Гаррета. Некоторые будто бы смеялись над ним, шутили, обманывали. Дурачились, короче. Играли. Направлялись вроде бы туда, куда он их посылал, а потом резко меняли направление. И через какое-то время Хью почувствовал, что кто-то еще наблюдает за ним.
— Другие частицы?
— Нет. Это был кто-то, кто больше частиц и самого Хью Гаретта. Он сам себя ощутил крошечной частичкой, которая переносится туда, куда посылает ее наблюдатель. Какое-то время между ним и этим наблюдателем шла нешуточная борьба, было неясно, чья воля сильнее. Но потом, как рассказывал Хью, его будто накрыло какой-то огромной волной и он, не в силах сопротивляться, перенесся туда, куда приказал ему наблюдатель.
— Куда же он перенесся?
— В другой мир.
— Какой еще… другой мир?
— Да не важно. Второй, третий. Или четвертый. Или, может, сто первый. Тысяча пятнадцатый. Главное, в другой.
— Тот, что называют параллельным?
— Ну, можно и так. Хотя мне не нравится это определение, — ухмыльнулся Ангел, — слишком геометричное какое-то. Да и затертое.
— И что у него случилось, там, в другом мире?
— Не знаю, Христо. Хью молчал, не хотел говорить на эту тему. Но я могу рассказать, что было у меня.
— У тебя? Значит… ты?
— Да, брат. Ты же помнишь, я всегда был нетерпеливый, обожал пробовать все новое. Вот и тогда, на Филиппинах. Если честно, у меня в то время случился жуткий кризис, начался он еще в Америке. В Нью-Йорке я хотел прыгнуть с крыши одного из небоскребов-близнецов. Только матери не говори, ладно? Музыка моя кончилась, я не мог ни сочинять, ни играть. Даже те вещи, которые я играл раньше, получались бездарными. Выступления в Америки провалились. Джейн дала мне попробовать ЛСД, я обрадовался, думал, как и все рок музыканты, что поймаю за хвост вдохновение. Но почему-то у меня все случилось наоборот — я стал играть еще более дрянную, корявую музыку. Мало того, однажды под дозой кислоты я с компанией каких-то байкеров залез в аптеку, думая, что проник в прекрасные двери восприятия, и нас там застукали копы, решили, что мы за дозой залезли — да так оно и было. Я еле унес ноги, потом пришлось бежать из Америки…
— Ладно, Ангел, — сказал я, — это совершенно не важно. Ты мой брат и я тебе верю.
— Не важно, конечно, брат. В тот день на Филиппинах мы с Хью до утра говорили о физике и музыке. Его очень заинтересовало название нашей рок-группы «Белый вход», особенно смысл, который я в него вкладывал. На следующий день после обеда мы арендовали лодку, и Хью повез меня на маленький остров, где познакомил с Агуино, старым рыбаком, который умеет готовить специальное снадобье из одной ядовитой рыбы. Местные зовут эту рыбу «Колючее солнце». Еще ее называют Рыба-шар или Рыба-еж. У нее колючки вместо чешуи, и она может раздуваться, как маленький шар, растопыривая иглы во все стороны. Мясо «Колючего солнца» очень ядовито, человек, который его попробует, как правило, через несколько часов умирает, сгорая от высокой температуры. А перед смертью ему кажется, что он превратился в раскаленный шар. Но если приготовить «Колючее солнце» особенным способом — вместе с высушенными травами и водорослями, сопровождая приготовление заклинаниями племени мамануа, и съесть в определенном месте и в определенное время, то, как сказал Агуино, одновременно с человеком это блюдо попробует и верховный бог племени мамануа Нимуэль. А если «Колючее солнце» сначала пробует бог, и только потом человек — то блюдо становится безопасным, и главное — обладает магическими свойствами. У островитян нет понятия миров, у них есть понятие океанов. Блюдо из «Колючего солнца» так и называется — «Дверь океана». И если съедаешь «Дверь океана» после верховного бога Нимуэля, то в океане открывается дверь, через которую можно вплыть в другой океан. То есть в другой мир.
Пока старик Агуино готовил предварительно выловленное «Колючее солнце», мы сидели в стороне от костра лицом к волнам. По правилам, смотреть на приготовление «Двери океана» строго запрещено. Не потому, что чужак может увидеть и запомнить рецепт, а потому, что по поверью племени мамануа, заразиться смертельным ядом «Колючего солнца» можно, даже просто наблюдая за процессом приготовления рыбы. Вскоре Агуино позвал нас, мы подошли и сели у огня. Старый рыбак положил перед каждым из нас по небольшому продолговатому рыбьему пузырю, набитому пастой розового цвета. Агуино пояснил, что нам нужно съесть эту пасту на дне лагуны, выдавив ее в рот из пузыря. Для этого нужно опуститься под воду примерно на 10 метров. «Конечно, — пояснил старик, — было бы лучше, если бы вы съели «Дверь океана» на глубине 20 или 30 метров, потому что чем глубже, тем лучше она усваивается, и двери открываются быстрей. Но вряд ли вы сможете без подготовки нырнуть на такую глубину. 10 метров — вполне приемлемая глубина для белого человека». Я удивился и предложил взять акваланг и опуститься на 30 метров или еще глубже. Старик недовольно засмеялся и замахал руками: «Человек, поедающий «Дверь океана», должен быть голым, как при рождении, — пояснил он, — Только на глаза можно надеть подводные очки, чтобы морская вода не мешала видеть. Хотя это тоже касается только белых — мы, местные, обходимся без всяких масок».
Хью спросил, почему для поедания «Дверей океана» нужно обязательно нырять под воду. Разве нельзя употребить пасту на воздухе, на земле?
Агуино засмеялся и от этого вопроса, только уже более добродушно: «А что, разве блюдо называется «Дверь земли»? — спросил он.
Хью Гаррет сказал, что, насколько он знает, племя мамануа называет океаном всю Землю, то есть имея в виду не только воду на планете, но и сушу.
«Да, верно, — ответил Агуино, — Но Нимуэль говорит, что Земля это вода, потому что воды на ней больше, чем суши. И вы, белые, это хорошо знаете».
«И все-таки, — не успокаивался Хью Гаррет (позже я понял, что он уже тогда задумал увезти часть снадобья с собой) — скажи, Агуино, что будет, если съесть «Дверь океана» не под водой, а на суше?
— Ну, бывали такие случаи. — с усмешкой покачал головой Агуино, — Некоторые люди, особенно белые, любят переходить границы запретного. Океан в этом случае тоже откроется — потому что земля и воздух в воде есть. Но земля, в отличие от воды, слабая. У нее меньше энергии. И если ты съешь «Дверь океана» на земле, то могут открыться совсем не те двери, которые были тебе нужны, или же они только приоткроются. Еще хуже, если вместо дверей ты выйдешь в окно, перепутав его с дверью. Такое тоже бывает.
— Что такое окно? — спросил я.
— То, во что смотрят, наблюдая из одного океана за другим. Вы же знаете, какие бывают окна в ваших городах, — говорил Агуино все с той же не сходящей с его губ усмешкой. — Я был в Маниле, видел очень высокие дома. Если окно, из которого ты захочешь выйти, окажется на первом этаже — ты просто спрыгнешь на землю. А если оно окажется так высоко, что люди внизу будут казаться крохотными песчинками? Тогда тебе нужно будет спускаться. А это опасно, можно упасть и разбиться. Но даже если тебе удалось выйти и безопасно спуститься на землю — неважно, из двери или окна — нужно еще не потерять дорогу домой. Я смотрел белый фильм, в котором вы, белые люди высаживались на чужую планету. Один из вас отошел далеко от корабля, на котором прилетел, заблудился и не смог вернуться. Так и здесь. Хочешь вернуться — далеко отходить от дверей нельзя. Если заблудишься, ты можешь навсегда остаться в чужом океане.
«А кому-нибудь удавалось вернуться?» — не утерпев, спросил я
«Бывали всякие случаи, — задумчиво качнул головой Агуино. — Я знаю трех белых, которые съели «Дверь океана» на земле, вышли не в те двери, а один так вообще вылез в окно. Но все они вернулись. Им просто повезло. Вам, белым, вообще везет. Сейчас ваше время, хотя скоро оно закончится. Но я думаю, это просто Нимуэль милостив и любит всех людей в океане. Мы же все его создания. Но кто знает, что случится в голове Нимуэля, если его разозлить? Нет, Нимуэля злить не нужно, это очень опасно».
После этого разговора мы легли спать.
«Дверь океана» должна была отлежаться в закрытой посуде в темноте несколько часов.
Наутро, еще до восхода солнца Агуино нас разбудил, запретил завтракать, (позволил выпить только немного воды), и повез на своей узкой длинной лодке с жердями по бокам к маленькому островку в трех милях от берега.
Стоял полный штиль.
«Нам повезло, Нимуэль сегодня в хорошем настроении» — говорил Агуино, кивая на совершенно тихую и прозрачную воду.
Мы подплыли к острову и бросили якорь метрах в тридцати от берега. Под нашими ногами было дно видно до мельчайших подробностей. Оно было в основном песчаное, с редкими коралловыми островками, вокруг которых плавали стайки разноцветных рыб.
«Здесь хорошее место, — кивнул Агуино вниз. — глубина не больше десяти метров. Вы можете сесть на дне и держаться за камни руками».
Я и Хью надели подводные маски, набрали в легкие воздуха и нырнули. Легко опустившись на дно, мы ухватились, как велел нам Агуино, за кораллы и сели друг напротив друга на покрытые мягкими водорослями камни. Смотря друг другу в глаза, мы почти одновременно поднесли к губам тубы с «Дверями океана» и выдавили пасту. На вкус это было похоже на смесь кальмара с крабом, с добавлением чуть горьковатых трав. Помню, я даже не сразу вспомнил, что я нахожусь под водой и не дышу. Удивительное ощущение: когда забываешь о дыхании, оказывается, дышать вовсе не надо. В этот момент, Христо, ко мне подплыла та самая Рыба-шар или «Колючее солнце», которую я только что съел. Длиной сантиметров тридцать-сорок, с большой бычьей головой и пятнистыми круглыми плавниками, она вся была покрыта сложенными иглами. Рыба-шар подплыла совсем близко и заглянула в мою маску своими большими голубыми глазами. И представь — мне показалось, что она начала говорить со мной, как говорила та, другая рыба во время рыбалки Хью Гаррета. Слова, которые я услышал, были такие: «Ты приходишь. Входишь. Видишь. Знаешь. Забываешь. Ищешь. Находишь. Вспоминаешь. Делишься. Ищешь. Находишь. Возвращаешься». Все происходило словно не со мной, а с другим человеком, в какой-то совершенно другой реальности. И вместе с тем, я ощущал настолько все ясно и четко, что может, вот то, что мы сейчас здесь сидим с тобой, Христо, и я тебе это рассказываю — менее реально, чем то, что я тогда пережил.
— Как ты мог так точно запомнить, что сказала тебе рыба, Ангел? — удивился я.
— Не знаю. Почему-то именно эти слова врезались мне в память. Они просто вошли в меня и все. Однажды, правда, я их забыл, напрочь. Но потом, когда я говорил о чем-то со своей девушкой, Джу, снова их вспомнил. Но опять же, Христо. Это не то, чтобы слова. Это были каким-то образом сразу вложенные в меня мысли, и только потом я уже перевел их в слова. Ну, я тебе уже рассказывал.
— Да, помню, — сказал я. — Что было дальше?
— Мы вынырнули на поверхность, и я снова задышал, как и раньше. Влезли в лодку, поплыли на берег. Агуино молчал, и мы тоже молчали. Он еще на берегу нас предупреждал, чтобы первое время после открытия дверей мы ни о чем не спрашивали и сами ничего не говорили — потому что могла уйти сила. В общем, мы молча сошли на берег. И я вернулся в Париж.
— В Париж? Погоди… А мир? Ты же должен был попасть в другой мир.
— В другой океан.
— Да, в океан, но…
— Так я и попал, Христо. Я нырнул в одном океане, а вынырнул в другом.
— Но как ты это почувствовал? Что ты находишься уже в другом океане?
— Это не надо было чувствовать, Христо. Я это увидел. Когда Агуино отвез нас в лодке на берег, он остался порыбачить. А мы с Хью отправились в деревню, где осталась наша машина. Мы шли по тропинке среди деревьев. И постепенно вокруг все менялось, пейзаж, климат, запахи — все. Вскоре мы вошли в Париж. Прямо в город. Пешком. На окраине поймали такси и доехали до центра. Где я распрощался с Хью. Мы с ним, кстати, тоже всю дорогу молчали. Потому что все понимали.
— Как… Постой. Это что же, был…настоящий Париж?
— Да. Но не совсем. Вроде бы тот самый. Но Сена исчезла. Новый Париж стоял на берегу Средиземного моря.
— Что?
— Да. Первый Париж остался на берегах реки, а второй оказался на берегу моря. Как Канны. Или Барселона. Почему нет? Весь июнь я провел в новом Париже. И знаешь, мне очень понравилось.
— С ума сойти. И что ты все это время там делал?
— То же, что и раньше, Христо. Жил в своей квартире, писал музыку, выступал, занимался любовью с Джу. Ну, разве что еще загорал на морском пляже, купался.
— Ангел, — сказал я, — в июне я приходил в твою квартиру три раза. Я уже надоел Джу, все время расспрашивал о тебе, а она каждый раз отвечала, что не знает, где ты.
— Это неудивительно, Христо. Ты же искал меня не в том Париже, в котором был я. Мы с тобой находились в разных Парижах.
— Слушай, брат, а тебе не кажется, что ты просто… извини, перекурил, или как ты там называешь это все. Может, переел кислоты?
Ангел рассмеялся.
— Знаешь, если бы все переедали кислоты, мир не был бы таким скучным! Послушай, Христо, — добавил он пристально глядя на меня, — все, что я говорю — чистая правда. Честное слово, брат. Как и правда то, что ты приходил ко мне домой, а меня не было. И я докажу тебе. Мы можем проверить вместе.
— Неужели ты хочешь, чтобы я тоже сожрал эту хрень?
— А что? Боишься? — Ангел улыбался.
— Нет, с чего ты взял. Но… вдруг мы не вернемся?
— А клубок зачем, Христо? Клубок пряжи. Он есть. И мы будем бросать его, чтобы вернуться.
Теперь засмеялся я:
— Клубок? Как в сказке?
— Ага. Помнишь? Бросаешь на землю клубок ниток, идешь и разматываешь его за собой. А потом возвращаешься по нитке.
— Слушай. Ты это серьезно?
— Нет, смеюсь! — Ангел захохотал. — Слушай, ну разве я похож на сумасшедшего? — брат наклонился ко мне. — И кстати сказать, я видел тебя, Христо, когда ты искал меня у Джу. Знаешь, что она тебе сказала?
— Ну?
— Что бы ты шел подобру-поздорову, иначе она тебе сейчас выльет на голову суп.
— Что? Да, она так сказала… Но ты мог у нее спросить.
— Ага, — подмигнул мне брат, — а то, что ты шел по Латинскому кварталу и повторял: «Ангел, Ангел, что же я теперь маме скажу...» А потом зашел перекусить в кафе, нарисовал на салфетке мое лицо, расплатился, вышел, но вскоре вернулся и забрал эту салфетку.
— Черт, черт! — закричал я, доставая из карману эту самую салфетку, — вот она! Да, я тебя действительно нарисовал, и получилось, что ты похож на меня. Хотя ты и в самом деле на меня так похож. Господи, Ангел. Но как ты мог меня видеть?!
— В окошко. Знаешь, из того океана бывают окна в этот. Как говорил Агуино. Я просто подошел к окну в квартире в своем Париже и случайно увидел тебя в твоем Париже. Я тебе еще помахал рукой и позвал: «Эй, Христо!» Помнишь? Помнишь, конечно. Потому что ты в этот момент споткнулся, упал и разбил колено. Я выскочил из дома, подбежал к тебе очень близко, на расстоянии вытянутой руки, стоял и смотрел на тебя. Знаешь, я же напротив тогда в кафе тоже сидел, позировал тебе, смеялся. И получилось, что я на портрете улыбаюсь.
Я замолчал, ошарашено глядя ему в глаза.
— Ну. Помнишь? — спросил, улыбаясь, Ангел.
— Не может быть… — сказал я. — да, в тот момент мне действительно послышалось, что ты позвал меня, я вздрогнул и оступился и… точно, я действительно упал и больно ударился коленом. И… и когда я рисовал тебя тогда, на салфетке… то тоже что-то такое чувствовал. Будто на меня смотрел кто-то. Так значит — это был ты!
— Ну да. Теперь — веришь?
СТРАННЫЕ ДНИ ИЩУТ НАС
— Вот тогда я окончательно поверил Ангелу, — задумчиво сказал Христо. Потом, помолчав, осторожно спросил:
— Алекс. Эй. Ты здесь? Ты меня слышишь?
— Слышу Христо, — негромко отозвался Гаршин, помешивая палкой угли в костре. Он встал с надгробия, чтобы подбросить в огонь свежих дров. И отхлебнул из бутылки виски.
— Рассказывай дальше, — попросил он. — когда я слушаю тебя, будто переношусь в твой Париж и стою рядом с тобой и Ангелом, и вокруг много людей. Их так много, что кажется, я нашел Белый выход. И вернулся.
— Мне тоже часто кажется, или снится, что я вернулся, — послышался голос Христо. — Если этого не случится, то я…. я не знаю, доживу ли.
— Перестань. Я верю, мы найдем друг друга и выберемся. Мы выкарабкаемся. Слышишь, Христо?
— Конечно, Анге… Алекс, друг мой. Я верю тоже… Ты мне как брат. Ты, главное, разговаривай со мной иногда, чтобы я знал, что ты рядом, хорошо?
— Конечно, я обещаю. Ты не волнуйся. Рассказывай дальше.
— Дальше… В тот день я заночевал у брата, мы пили, говорили до утра, а потом пришла Джу, и они занимались сексом…. И, не знаю, шокирует ли это тебя, мой друг… Ангел с Джу затащили меня в свою спальню, и я тоже был с Джу, как и мой брат. А потом к Джу пришла подруга с парнем. И они разделись и легли к нам…
— Как это может меня шокировать, Христо! — надорвано засмеялся Гаршин. — Чем больше людей, тем лучше. Какая разница, да пусть хоть весь Париж к тебе придет. Это все лучше, чем сейчас, одному.
— Парень подруги Джу, он… в общем, он хотел еще и со мной, но я не смог, встал и ушел на кухню. А им там всем вместе было хорошо. Потом Ангел вышел ко мне, он курил травку, и стал смеяться, почему я ушел. Я говорю, что не могу так, еще и с мужчинами, и вообще не понимаю, что тут у вас в Париже происходит, все эти длинноволосые хиппи, эти многочисленные девушки, и все целуются, обнимаются. Брат сказал, что так сейчас не только в Париже, но и на половине земного шара, что это сексуальная революция, в которой люди тоже ищут свой белый вход, пробуют новые расширяющие сознание средства. И тогда он мне впервые сказал про эту американскую группу «Дорз». Я раньше о ней только краем уха слышал, но их музыку толком не слушал. Брат поставил мне пластинку «Странные дни» и я был поражен завораживающей атмосферой этой песни. Ангел сказал: «Говорят, Джим Моррисон сейчас где-то здесь, в Париже, уехал, скрылся от всех и стихи пишет».
— «Дорз» — кивнул Гаршин, — Мой брат тоже любил слушать «Двери». И открывать их. Точно. Он все время пытался их открыть.
— Алекс! Не говори в прошедшем времени о своем брате. Ты обязательно вернешься, встретишься с ним.
— Наверное. Но если времени нет, какая разница?
Гаршин уже был порядком пьян, и ему было хорошо. Он смотрел на небо, куда уносились искры от костра, и казалось, что с неба на него сейчас смотрят тысячи лиц.
— Знаешь, Христо, — сказал он, — Я сейчас вообще не понимаю, в каком времени нахожусь. Будто время намотано на меня, как слои ткани, и я разматываю их. Стою и разматываю. И когда я размотаю последний слой, меня, наконец, найдут. Как думаешь, нас ищут? Помнишь, в той песне «Дорз», о которой ты говорил. «Странные дни ищут нас». Там пел Джим Моррисон. Так ты говоришь, он сейчас в Париже? Он давно приехал?
— Алекс, тебе нельзя столько пить. Если ты сейчас отключишься, мы…
— Да брось, брат! Я же русский, и ты славянин, мы с тобой голубые глаза на заднице мира, понимаешь? Ха-ха! Да шучу я, Христо, шучу. Мне, чтобы напиться, нужно выдуть бочку водки. А Моррисона я любил слушать за рулем, когда ехал по шоссе один, далеко от людей. Столько лет прошло после смерти Джима? Сорок, пятьдесят… его музыку до сих пор слушают. Потому что время — пустая трата времени.
— Погоди, Алекс... Эй, Алекс!
— Что, Христо?
— Скажи… в каком году ты… попал сюда?
— Я? — Гаршин на секунду задумался, потому что сразу не смог вспомнить. Потом, наконец, сказал:
— В 2022-м. В июне.
— Господи. Я так и знал, что что-то не так… А я ведь…. Все, что я тебе сейчас рассказывал, было в конце 60-х. В Париж за Ангелом я приехал в 1971-м. В 71-м мне исполнилось 27 лет, а Ангелу — 28 с половиной. Тем летом 71-го мы ушли вместе с Ангелом и с… Потом, потом почти сразу, только выйдя из дверей, мы потеряли друг друга. У нас оказались разные двери. Так бывает, вроде бы входишь в одну, но выходишь через другую. Люди — как те чертовы частицы… Слушай, а может, люди и есть одна частица, субатомная, а? То есть мы все один человек, один, единый, и мы просто разделились, разтроились, разчетверились, размиллиардились, как эте дурацкие летающие субатомные частицы, и оказались одновременно в разных местах… В одну секунду — бах, и один человек в разных местах. Сколько там у вас на Земле сейчас людей? В мое время было три с половиной миллиарда. Три с половиной миллиардов Земель.
— Христо…
— Погоди, брат. И вот, представь, живу я тут один, на этом земляном острове, пятнадцать лет живу. И вокруг меня все время — застывший 71-й год. Как у тебя вокруг застывший 2022-й, верно? Черт, сколько бы лет не прошло, эти годы не сдвинутся, пока мы не выберемся отсюда. Господи, помоги! А знаешь, Алекс, что самое паршивое? Я как-то сильно с тех пор сдал. Постарел, у меня стало болеть сердце. Когда ты появился, я вообще поседел, стал хуже видеть, слабость все время, гипертония. Это ведь ненормально, понимаешь? Я же еще не старик. Если прибавить к моим двадцати семи пятнадцать лет, что я тут прожил, то получается сорок два. Мне сорок два года, а я чувствую себя, как дряхлый старик! Ну не бывает человек в сорок таким, какой я сейчас, не бывает… Тут что-то не так… со временем. И поэтому, я боюсь, Алеша, что…
— Что когда мы встретимся, ты резко постареешь, и тебе окажется 78 лет?
— Семьдесят восемь... Но мне ведь только — сорок два!
Христо резко, хрипло закашлялся. Через какое-то время он успокоился, но продолжал тяжело дышать.
— Теперь, я не знаю, — хрипло сказал он, — как мы сможем встретиться, если… вот так… — его голос затих.
— Христо! — хриплым пьяным голосом закричал Гаршин, — все мы сможем! Я уверен, мы увидимся, черт возьми!
— Не знаю, Алекс…. Не знаю. Если бы мы оказались из одного времени, наверное, было бы лучше. А так… Ангел говорил мне, что при раздвоении миров может случиться временной сдвиг. И тогда, чтобы попасть в свой прежний мир, если он старее тебя, нужно потерять много, очень много сил, потому что время можно только на время законсервировать, но остановить его невозможно.
— Получается, — сказал Гаршин, — если я попаду в твое время, то стану слишком молодым? Хотя нет, — он улыбнулся, — я вообще исчезну. Мне тридцать три было, когда я сюда…
— Увы, обратной дороги нет, дорогой Алекс, так мне рассказывал Ангел, он знает физику лучше нас. Постареть-то мы можем. А вот помолодеть… Господи, нам нужно как-то найти этот последний миг. Надо понять, где же нам встретиться. Погоди, — Христо словно бы очнулся и быстро заговорил, — мы с тобой вспомнили Дорз, и наверное, не случайно. И музыку ты мне их ставил, когда был на Рю Миллер. И сейчас… Знаешь, Джим Моррисон тоже ведь вместе с нами съел «Дверь океана».
— Что? Когда это было?
— В том же году, когда мы с Ангелом. В июле семьдесят первого.
— Кажется, как раз примерно тогда… в том самом году Моррисон и умер. Да, точно, он умер в 27 лет, в Париже. Это было начало семидесятых.
— В Париже?! Умер?
— Да… Жаль, не могу сейчас проверить, интернет не работает.
— Интер… что?
— Ах да, ты же не знаешь…. Христо, это банк информации, всемирный, в нашем времени он есть у каждого. Но это ничего. Когда расцветет, я сбегаю в книжный, найду книгу, энциклопедию, там наверняка есть информация про Моррисона.
— Нет-нет, с кладбища уходить нельзя! Ни в коем случае! Если знаки привели нас сюда, значит, так нужно, мы скоро встретимся.
— Конечно. Я никуда не уйду, Христо.
— Алекс, родной мой живой человек, послушай. Я сейчас расскажу, как у нас с Ангелом все случилось тогда, летом 71-го. И может быть… нет, я уверен! Мы тогда что-то важное поймем. Нас ищут, ты прав! Только это не люди, нет.
— А кто?
— Это он… Хотя, он тоже — человек. А кем он еще может быть, если создал нас всех по образу и подобию своему?
Голос Христо внезапно затих.
— Христо! — закричал Гаршин, — ты что? Куда ты делся? Эй!
— Нет, я не умру.
— Ну-ка брось! Идиот! Я же… я уже не смогу без тебя, Христо. Ты мне нужен. Ты! Ну пожалуйста! Я.. я … люблю тебя.
Стало тихо. Будто мир убрал лишние звуки и слышен был только огонь.
— И я… — услышал Гаршин далекий, с одышкой, голос Христо, — я тебя тоже люблю… душа моя родная. Мне уже легче. Погоди… вот, Алеша… ты меня слушаешь?
— Еще как, — кивнул Гаршин. Он автоматически поднес к губам бутылку виски, но опустил руку. Потому что вдруг почувствовал, что прямо сейчас его опьянение прошло. Как будто он и не пил эти полбутылки. Что-то прояснилось внутри: исчезла давящая тяжесть раздражения и одиночества. Когда это случилось? Тогда ли, когда он сказал: «Я люблю тебя» незнакомому человеку, которого ни разу в жизни не видел? И неважно, был ли этот человек мужчиной, женщиной, ребенком, стариком.
Он был человек.
МИСТЕР ДЖОМО РАЙЗЕН
В тот вечер мне окончательно захотелось исчезнуть.
Скрыться не только от тех, кто остался по ту сторону океана, но и вообще от всех.
Стихи, которые я хотел написать, столпились по ту сторону обтянутого железной сеткой забора и уныло, злобно, а иные с наглой усмешкой пялились на меня. Но я не мог ничего с ними поделать. Они не шли ко мне, а я к ним. Да, я мог протянуть руку, схватить кого-то из них за горло, я мог сломать этот чертов забор, но что толку. «Король ящериц? — смеялись они, — да ты слуга, раб ящерок!» Я не могу выстроить, сложить слова так, чтобы родился блистающий мир — тот, который рождался раньше, когда я строил из слов и музыки вавилонские башни, и они достигали неба. Иные башни переворачивались, летели вниз, в мутную глубину и ударялись в каменное дно. Они проламывали оба дна — верхнее и нижнее. А теперь… Я перестал быть сыном божьим — но был ли я им? Говорят, я шаман. Настоящие шаманы прекращают бормотать свои заклинания, как только понимают, что слова больше им не подчиняются. А я зачем-то сижу в Париже, пишу слова, которые похожи на плоскую металлическую сетку без жизни и смерти, без входа и выхода, ничего, что-то ржавое, где-то посередине, просто черточка между рождением и умиранием, как на могильном камне.
Живущая на улице Любви моя любимая женщина больше не живет там. И улицы такой нет. Она просто самка, жаждущая героина, сосущая мой член и мозги. Вчера высосала так, что я высох и опустел, словно кокон без бабочки.
Где моя река, мои вечные воды?
Я хочу влаги, течения, хрустального корабля.
Я так и не прорвался на ту сторону.
На той стороне, оказывается, непробиваемая крепостная стена.
А может — и нет никакой той, другой стороны?
Но вода не бывает без берега. Я плыву, лежа на спине, в пироге, плыву, как умирающий индеец, которому всадили в спину пулю; индеец, который укрывался отравленным одеялом, которое подбросили ему белые.
Где ты, берег?
Земля, эй!
Кто все эти люди вокруг? Как пусто, когда тебя узнают. Мне нужно уйти туда, где никто не знает, кто я.
На время уйти. Потом вернуться.
Там, в одиночестве, никто не сможет меня найти, там у меня все получится. Ты вернешься в себя, вырежешь пулю из спины, выплюнешь яд и останешься драгоценно одним.
Ты доплывешь, пирога уткнется носом в берег, ты поднимешься и выйдешь на землю. Ты будешь один, больше никого.
Бог ведь тоже один. Единственный.
Всех богов, которых было великое множество, убили, отравили одеялами, сгноили в резервациях, отправили подыхать вниз по течению.
Остался только один — и его не убить. Ницше ошибся.
Значит, ты тоже должен остаться в одиночестве — хотя бы на время.
Эй, мистер Лорд! Поговори со мной, приятель. Возьми в свои руки птицу моей молитвы, погладь ее перья, прочитай ее, услышь ее, скажи, что мне делать.
Исчезни.
Вот как? Значит, все верно.
Исчезновение – лучшее, что может сделать человек, чтобы отыскать Бога.
Но если исчезнешь — сам ты?
Брось, ты уже исчезал, помнишь, после того, как тебя сняли с креста? А если б остался… Невознесшийся Иисус — что может быть нелепее, жалостливее и смешнее?
Они идут в монахи, чтобы исчезнуть. Едут на острова, копают пещеры, живут в них.
Может ли Бог исчезнуть по-настоящему — уйти, сбежать, спрятаться от людей?
Почему нет. А что же тогда будет делать человек?
Ему не хочется умирать. Еще ведь так рано.
Даже если смерти не существует.
Нет, ты не умрешь.
Эти двое, бродяги музыканты, которых я встретил вечером возле кафе «Флёр». Они сидели на асфальте и бренчали что-то на гитарах. Люди становятся странными, когда ты странен. Сначала эти двое спели мою песню. Потом свою. Что-то про Белый вход. Накрапывал дождь. Народу было мало, бродягам почти никто не бросал мелочь в лежащий на земле чехол из-под гитары. Услышав, что они поют, я начал сочинять свою песню. «White door man» — так я ее назвал.
Когда я подошел, они меня не узнали.
И мне это понравилось. Двое уличных музыкантов из какой-то страны на задворках Европы приняли меня за американского алкаша, который мешает им петь на улице.
Но ведь так и должно быть — если по-честному.
«Бросай деньги или отваливай», — раздраженно бросил мне один из них, которого звали Ангел.
Второй, по имени Христос, пристально взглянул на меня и сказал, что если я нуждаюсь, то могу взять немного мелочи из чехла для гитары.
«Меня зовут Джомо, Джомо Райзен», — представился я и спросил, можно посидеть рядом и послушать, как вы играете?»
Они кивнули: окей, садись, без проблем.
Между собой они говорили на каком-то восточном языке — и я не сразу сообразил, что этот язык понимаю. Так у меня бывало с индейцами в Мексике и Техасе. Индейцы говорили между собой на умерших языках, и слыша их, во мне прорывалось что-то такое, что я начинал ясно их понимать. Когда я заговорил с бродягами на английском, они меня тоже отлично поняли, хотя только один из них неплохо знал английский, потому что два года прожил в Штатах.
Потом, когда они догадались, кто я, не запищали от восторга. Настоящие бродяги мира. Всегда мечтал с такими голодранцами что-то сварганить. Снял на час студию звукозаписи. Там мы пробовали записать пару совместных песен, но из этого мало что получилось. Хотя, вышло кое-то странное. Как говорил мой друг, живущий в пустыне индейский вождь без племени, ощущение странности — первый признак того, что рядом находится граница другого мира. Мир не бывает один, говорил он, ты нередко случайно переходишь из одного мира в соседний. Если ты не чувствуешь красоту какой-либо стоящей вещи, значит, эта вещь просто находится в одном мире — а ты в другом. Ты только иногда ощущаешь аромат ее странности, не более, говорил вождь. Или наоборот: ты чувствуешь раздражение, называешь прекрасное безобразным, исходишь пеной ярости, злобы. Любой может свалиться в яму бесчувствия, если пьян, раздражен, завистлив, если воюет и убивает. Но ощущение волнующей странности мира — первый признак прячущейся неподалеку красоты.
Странность — граница между мирами.
Только не всегда стоит ее переступать.
Когда мы записали в студии песни, мы ее переступили. Границу перешла музыка, которую мы сочинили. Музыка почти вся уплыла в другой мир, оставив нам аромат странности и зуд раздражения. Поэтому я и злился, чувствуя, что выходит ерунда, хотя и ощущал где-то рядом красоту. Но не мог до нее дотянуться, она была недоступна.
А потом нас вытолкали взашей: трех бухих бездарей, как ругался хозяин студии. Он-то всегда пребывал в своем единственном мире, нос из него не высовывал.
Пошли под дождем с пленками в пластиковом пакете, и поняли, что дело тут в чем-то ином.
Я предложил выпить, мы нашли бар, сели, выпили.
Там эти двое рассказали мне про «Колючее солнце».
«Колючее солнце?» — с удивлением переспросил я.
Да, подтвердили они.
Я вспомнил. Это было несколько лет назад, еще до создания Дверей. Я голосовал на дороге и меня подвез на фургоне старик индеец, он был вождем в своем вымершем племени. Племя исчезло, а вождь не умер. Я рассказал вождю, что мне приснилась дивная музыка, но когда я проснулся, музыка показалась мне банальной и пошлой. Вождь засмеялся. Он пояснил, что если я вижу сны и восторгаюсь ими, а потом, проснувшись, чувствую, что они чушь — значит, моя душа побывала в другом мире и вернулась. То, чем я восторгаюсь во сне, таковым и является. Чтобы снова почувствовать — надо вернуться в тот мир. То же самое со страхами — если ты испытал в измененном сознании ужас, а потом, очнувшись или проснувшись, с облегчением вздыхаешь, что слава Богу, это было лишь воображение и бояться нечего — значит, ты действительно побывал в местах, где страх существует и очень опасен. Люди часто перемещаются из мира в мир, — рассказывал вождь, — во время рождения, смерти, секса, опасности, восхождения на гору, погружения в океан, когда рисуют, поют, пишут, когда выпивают, курят, принимают кислоту. Если человек долго не может вернуться в мир, в котором он ощутил совершенную красоту и гармонию, то может заболеть и умереть. Или сойти с ума, или убить себе подобного за возвращение в новый мир. И наоборот, человек долго и счастливо живет, если не возвращается туда, где ему было невыносимо страшно. Нужно знать только, куда и когда можно вернуться. «Люди, особенно вы, белые, слабые и неразумные», — говорил вождь, — вы часто путаете бесстрашие со страхом, отвращение с прекрасным, смерть с жизнью, поэтому вы пьете виски, едите наркотики, желая вновь и вновь испытывать эмоции счастья, и потом погибаете, вернувшись туда, где думали, вас ждет наслаждение, а вас там ожидает смерть. Так мне говорил старый вождь, когда мы свернули с трассы и приехали к нему домой, где он угостил меня блюдом из «Колючего солнца» — так называл он пустынный кактус. Вождь сказал, что «Колючее солнце» живет и в море, в виде колючей ядовитой рыбы, которую надо тщательно готовить, прежде чем съесть. Снадобье из колючей рыбы жители побережья называют «Дверью океана». Блюдо из кактуса жители пустыни и каньонов зовут «Дверью пустыни». Океан — это тоже пустыня, а пустыня — океан, — пояснил индеец. Есть еще «Двери леса», но их открывают живущие в джунглях.
«Значит, ты тоже побывал там?» — спросил Ангел.
«Да, и не раз, — ответил я, — но вскоре старый индеец исчез, а готовить «Дверь пустыни» я не умею. Потом было много чего: гашиш, кислота, но все это совершенно не то. Я перестал выходить. Мало того, я перестал находить их».
«Двери»?
«Да. Мне кажется, я потерял себя здесь, чтобы найти себя снова, мне нужно туда, в другой мир. Он где-то рядом»
«А ты не боишься, — спросил тот из парней, кого звали Христос, — что не сможешь вернуться?»
«Да ладно, — я усмехнулся, — я могу жить где угодно, но я поэт, вот в чем дело. Если я перестану писать стихи, мне конец. А там… даже если я и не вернусь — там я снова стану поэтом».
«А если…» — спросил Христос.
«И там — ничего?»
«Да».
Джим задумался. Потом криво, чуть грустно улыбнулся:
«Если так… значит я буду плыть дальше, пока не найду то, что мне нужно. Говорят, миров в мире много. Где-то наверняка найдутся острова для поэта. Не может быть, чтобы их совсем не осталось. Не может».
