Часть 6
НЕИЗВЕСТНОСТЬ НОМЕР ОДИН
«Неизвестность номер один»
А. Кайдановский
СКВОЗЬ СТЕНУ
— Я думал, ты погиб.
— Я тоже так думал, — не сводя Гаршина болезненно уставших глаз, говорил Христо, — когда я отпустил твою руку.
— Подожди... значит, ты сам? Я думал, это я бросил тебя.
Христо улыбнулся, качая головой.
— Когда нам одиноко, мы все что-то придумываем, — сказал он, — чтобы одиночество не было таким одиноким.
— Нет, я правда помню, что отпустил твою руку!
— Я верю, Алекс. Но я правда, просто упал. От слабости, и еще потому что на какое-то мгновение потерял сознание. Решил, что все, пришла смерть. Потом очнулся. И увидел, что лежу на рюкзаке с вещами, который я брал с собой, когда отправился искать тебя. Наверное, это и спасло мне жизнь. Я увидел над собой, метрах в пяти вверху, пролом, в котором сияло солнце. И я полез вверх и вылез через эту дыру.
— А я…
— Тебя уже не было на Пер-Лашез.
— Да, я ушел… Христо, слушай, я попал в твое время!
— Знаю. А я почти остался в своем.
— Как это, почти?
— Мы вышли в разные двери, Алекс. Несмотря на то, что дверь была одна. Как тогда с Ангелом и Джомо. Но видимо, за время, пока мы искали друг друга, мы так с тобой сблизились, что не смогли отойти далеко.
— О чем ты, Христо?
— Наши миры оказались близко друг к другу, они почти соприкасались. Наверное, разница во времени оказалась лишь в несколько минут… хотя, времени там нет. Но, Алекс, когда ты бродил по Парижу и Нормандии, я несколько раз слышал и даже видел тебя. Только дотронуться не мог.
— А я тебя даже не слышал, Христо! Мне и в голову не приходило, что ты выжил. Ты же умирал, умирал, говорил, что сердце схватило, помнишь?
— Помню. Может, кто-то дал мне шанс еще немного пожить?
— Зачем?
— Что?
— Нет, не о том…не о том. Так ты все это время за мной ходил?
— Не всегда… – Христо задумчиво смотрел на Гаршина, словно в чем-то сомневаясь.
— А когда?
— Помнишь, ты сделал храм из маяка.
— Конечно! Ты приснился тогда мне, приходил ко мне, помнишь?
— Я стоял под окном и смотрел на тебя. — сказал Христо, — Смотрел, как ты спишь. А потом я увидел, как я… нет, какой-то другой, не я, или мертвый я… пришел к тебе. И мы… вы стали разговаривать.
— О чем?
— Не помню. Но я помню, все думал, как жаль, что мы не можем с тобой встретиться.
— Почему?
— Потому что мы не понимали, кто из нас настоящий.
Они помолчали несколько секунд, глядя друг на друга.
—Алеша…— сказал Христо.
— Да…
— Знаешь, когда я смотрел на тебя тогда в маяке, как ты говоришь с ним, с другим Христо, я подумал: не бросил ли ты на самом деле меня на Пер-Лашез? Может, ты отпустил мою руку.
— Христо!
— Что? Ты не верь мне, не верь…- кривя лицо, Христо отвернулся.
— Христо…
— Я сейчас в каком-то хаосе, Алеша. Боже, только бы не явились сюда еще семь миллиардов Христо!
— Христо.
— Да, брат.
— Как же мне хочется ясности, понимаешь? Света, единого света, раз и навсегда!
— Понимаю. Как же я тебя понимаю! Знаешь, я читал, в старой книге деда, когда жил с Ангелом в Родопи, что самое страшное в аду — то, что перенести не может никто — это постоянное отсутствие покоя. Невозможность успокоиться, хоть на секунду передохнуть. Когда что-то одно, единственное — вдруг распадается на тысячи, миллиарды кусочков, и вся эта страшная куча в одно мгновение бросается на тебя, пытаясь собраться в целое, и тут же снова распадается. А потом опять пытается собраться, и снова разлетается. И так без конца, всегда. Бросается и разлетается, бросается и разлетается, всегда чуть-чуть не до конца. И все время убыстряется, нарастает… И все это, то что с огромной скоростью распадается и никогда не может собраться — это ты. Понимаешь?
— Не говори так страшно! Мы в аду, Христо?
— Не знаю. Я очень надеюсь, что это не ад. Иногда какие-то кусочки застывают, не распадаются сразу, медлят. Потом они вообще исчезают. Но не так часто, нет. Это не ад, Алеша. Все-таки еще не ад. Если хотя бы иногда случается покой, то это же не ад. Да?
— А что тогда?
— Не знаю. Господи, я не знаю. Может, тот Христо, мертвый, портрет которого ты повесил в маяке, знает. А я нет.
— Потому что ты живой?
— Потому что мы оба живые с тобой, Алешка.
— Что было дальше, Христо? Как ты меня нашел? Расскажи!
— Я все тебе расскажу. Совершенно все, брат. Только нам сейчас нужно выбраться отсюда. Нужно побыстрее на берег.
— На берег? Там же двойники! Они как саранча, везде. Я вообще-то собирался…. Слушай, Христо, а давай вместе им сдадимся, вдвоем? Я скажу, что ты мой друг, брат, они мне поверят, я знаю.
Христо вдруг рассмеялся. Какая-то неожиданно грубая животная разнузданность зазвучала в его смехе. Болгарин так громко, клокочущее, даже где-то визгливо хохотал, что казалось, у него начался припадок, и он не может остановиться. Неприятно пораженный, Гаршин стоял и мрачно смотрел на Христо.
— Ты мне не веришь, — вставил, наконец, Гаршин, — другого выхода нет. Нужно идти к ним.
— Алеша… — Христо, наконец, перестал смеяться, — извини. Это у меня нервное. Знаешь, я ведь много лет не смеялся. Представляешь? Вообще не смеяться годами. Когда ты так долго один, куда-то исчезают поводы для смеха. Как только ты сказал, что замолвишь за меня слово перед этими двойниками, ха-ха… меня вдруг прорвало. Ха-ха-ха! — опять начал хохотать он, но заметив, что Гаршин глядит на него с тревожной опаской, остановился, на этот раз окончательно.
— Ты пойми, Алеша, — говорил Христо, утирая слезы, — ну разве могут семь миллиардов двойников принять и полюбить одного непохожего на себя? Я же пока тебя искал, столкнулся с ними. Спрятался за машину, но они меня заметили, пришлось выйти. Думал, раз они часть тебя, не могут же они причинить мне вред. Оказалось, могут. Да еще какой! Они как шакалы, набросились на меня, стали бить, и убили бы, если бы я не вырвался и не убежал. Они и тебя не пощадят, поверь. Это звери.
— Но… эти звери вышли из меня. Значит, это я.
— Неправда.
— Почему?
— Потому что ты — не они. И они не ты. Каждый из них не до конца Гаршин. Если бы они остались здесь надолго, все равно рано или поздно они начали бы истреблять друг друга.
— Погоди, Христо. Ты так говоришь, будто…
— Так и есть, Алешка. Они ушли.
— Что? Как ушли?
— Так, взяли и ушли. Исчезли. Точно так же, как перед этим появились.
— Но… я видел, их много, они везде, повсюду!
— И я видел. Но сегодня утром они исчезли. Испарились. Совсем. Я ночевал на крыше дома, проснулся, смотрю вниз: думал, померещилось, но город был пуст. Я спустился, все так и оказалось: двойники покинули город. Я думаю, они исчезли повсюду.
— По всей… Земле?
— Конечно. Зачем им уходить только из одной ее части? Какой смысл? Мы, конечно, можем проверить, поехать поискать. Но это пустая трата времени. Они ушли. И я знаю — почему.
— Почему?
— Потому что я прорвался к тебе, Алеша. Пробился сквозь свое время к твоему, проломил эту стену. Понимаешь? Понимаешь, друг, что это чудо?!
— Понимаю… И… не понимаю.
— Да, да! Понимаю, что ты не понимаешь. Потому что когда один человек идет к другому человеку, когда он…. когда он…. любит его, тогда эти миры, двери, все летит к черту. Понимаешь, Алешка?!
Христо вдруг обнял его и прижался небритой щекой к его щеке.
Гаршин услышал, как стучит сердце болгарина. По щеке болгарина потекла слеза, коснулась его кожи. Или это его собственная слеза? Стучали оба их сердца, его шумное и легкое, и его, старое и тихое. Алексей чувствовал, что в том, что сейчас происходит, чего-то не хватает. Может, самой малости, какой-то последней песчинки, которая заполнила бы оставшуюся пустоту в его общей с Христо судьбе. Ее не было, этой песчинки. Проклятые сомнения, неуверенность, въевшаяся за долгие годы одиночества привычка к автономному существованию — не они ли всему виной?
ДВОЕ
Земля и правду опустела. Повсюду виднелись остатки недавнего присутствия двойников: куски еды, сумки, чемоданы, разбросанная одежда, газеты, промасленные и смятые куски бумаги, бутылки, кучки человеческих испражнений — а сами Гаршины исчезли. Алексей испытывал странное и немного тревожное чувство. Будто кто-то снова над ним зло подшутил и во второй раз избавил мир от людей, но оставил на этот раз на Земле на одного человека больше. Гаршин неловко чувствовал себя рядом с Христо, который всячески старался ему во всем помочь, ободрял его, шутил, когда видел, что у Гаршина плохое настроение. Конечно, Христо был старше и возможно, поэтому опекал его. Но все это было непривычно.
Они поселились в трехкомнатной квартире Гаршина в «Китайской стене». Главная, большая комната, была проходная, и в ней никто не жил. Христо устроился в родительской спальне с выходом на лоджию, откуда они вдвоем вынесли на улицу двуспальную родительскую кровать, привезли из мебельного магазина шкаф, стол, и перенесли из большой комнаты тот самый темно-зеленый раскладной диван, в котором Гаршин прятался от двойников. Алексей остался в своей детской комнате, в которой стояла его младенческая кроватка. Когда они с Христо пришли, кровать была сломана — все четыре ее стены выломаны, оставшиеся куски прутьев напоминали клыки. Видимо, удостоверившись, что Гаршин сбежал, двойники пришли в ярость и устроили погром. Ковры были залиты вином и какими-то помоями, зеркала и стены серванта разбиты. Прежде чем поселиться в квартире, Гаршин с Христо тщательно ее вымыли, вычистили, выбросили разбитую мебель и принесли новую. Также вычистили от следов двойников ближайший к дому район города — для этого две недели подметали тротуары и скверы, даже мыли с мылом асфальт.
— Когда ты поехал на автобусе — рассказывал Христо, — я отправился за тобой. Несмотря на то, что наши миры были рядом, все-таки они были разные. Поэтому я тебя часто терял из виду. Однажды, перед Германией, ты совсем исчез. Я подумал, ты повернул на запад, но интуиция мне подсказала, что ты едешь к себе домой, туда, где родился. В Советский Союз. Я догнал твой автобус. Я так стремился к тебе, а ты, видимо, тоже думал обо мне — что на какое-то время наши миры встретились и даже вошли друг в друга. Тогда ты и заметил, что я еду за тобой.
— А я-то думал, мне померещилось! — воскликнул Гаршин.
— Я сидел за рулем в «Трабанте», когда ты подошел с монтировкой. У тебя был такой вид, будто ты готов убить меня.
— Не тебя! Я же не знал, что это ты.
— Знаю.
— А я… не знаю. Мне было страшно, что на свете мог оказаться еще кто-то, кроме меня…
— Я понимаю тебя, Алеша.
— Нет! Не понимаешь. Ты притворяешься, что понимаешь. Еще недавно я хотел найти хоть кого-то, хоть одного человека на свете. А потом испугался, что он найдется. Как ты можешь это понять? Как?
Христо помолчал. Потом осторожно сказал:
— Алекс, послушай.
— Да.
— Алеша. Может, тебе было важно найти не кого угодно, а своего человека?
— Своего?
— Да. Который… любит тебя.
Гаршин взглянул на Христо и отвернулся. Потом мрачно сказал.
— Не знаю. Я сейчас уже ничего не знаю.
— Когда ты подошел, — сказал Христо, — я из машины смотрел на тебя, а ты, с той стороны, смотрел мне прямо в глаза. Но ты не видел меня. И я это понял. Твоя дверь закрылась. Или вообще не открывалась. Ты решил, что в машине никого нет, глянул в багажнике, потом заглянул под колеса и ушел.
— А почему ты… — Гаршин осекся.
— Что?
— Почему ты не открыл дверь и не вышел, Христо?
— Да. Не вышел, — сказал болгарин глухо.
— Но почему? Ах, да, конечно, дверь же не открывалась.
— Нет. Она открывалась.
— Открывалась?
— Да. Просто я хорошо видел твое лицо, Алекс. Твои глаза. Ты бы меня не узнал и… сразу бы ударил.
— Черт! Ну что ты сочиняешь? Говорю же, я бы тебя узнал.
— А если бы это был не я? Какой-то другой человек, незнакомый? Тогда… убил бы?
— Что ты несешь, Христо!
— Ты хотел остаться один.
— Нет.
— Ты понял, что не сможешь….
— Нет! Замолчи.
— Алекс. Зачем ты порвал мой портрет?
— Что? Твой портрет? Так ты, значит, все видел?
— Говорю же, наши миры были очень близко, иногда я мог видеть тебя.
— А я… я почему тебя не видел? Почему моя дверь не открылась?
— Может, твой мир оказался чуть дальше моего.
— Ага, Христо. Я понял. Он оказался дальше, потому что ты мне нужен был меньше, чем я тебе. Ты это хотел сказать? Это?
— Это ты сказал, Алеша.
— Ой, ой. Не надо таким дорожащим голосом мне это говорить.
— Я… неприятен тебе?
— Черт. Я что, это сказал?
— Не говорил, подумал.
— Слушай! Перестань докапываться, Христо!
— Хорошо, хорошо.
— Извини. Рассказывай дальше. Я не буду так… больше.
— Говори, что хочешь, Алеша. Зачем сдерживаться. Это нормально, мы же люди…
— Люди? Я не знаю, кто такие люди.
— Что…
— Ничего. Ерунда. Правда, ты прости меня, Христо. Понимаешь, сколько лет я был тут один.
— Понимаю, Алеша. Может, это вечное, не любить. И любовь. Любовь и нелюбовь. Чего-то одного не бывает надолго.
— Но так хочется, чтобы надолго…
— И мне. Если ты останешься один навсегда, то и любить будешь всегда.
— Как-то ты странно говоришь, Христо.
— Да я шучу. Если мы все-таки встретились, значит, мир тоже однажды встретится с нами.
— Да! И этот мир будет не мы, а другие.
— Другие. Конечно, другие! Кого же еще любить, как не других.
— И ненавидеть. Ха-ха-ха!
— Ладно, я не буду, — ответил болгарин, взглядывая на Гаршина с тревожной улыбкой.
— И я не буду. Значит, ты все видел. Видел, как я уничтожал изображения людей. И твои тоже.
— Да.
— Как я снова стал всех ненавидеть. Живя один, я все равно ненавидел людей.
— Ну что ты говоришь…
— И тебя ненавидел.
— Не говори так.
— Это все чушь, Христо. Нельзя любить или ненавидеть через эти дурацкие цвета, линии, рисунки. Нужно живое… А фотографии — это же еще хуже линий. Какой идиот изобрел фотографии, видео? Проклятые двойники! Копии, ремейки живых людей. Они шевелятся, копятся, смотрят, идут на тебя! Христо, знаешь, когда я жил среди людей, там была мода на копии самих себя. Ужасно весело разыгрывать друзей, родственников. Или подставлять кого-то. Помнишь те приколы с рассылкой двойников? Ах да, ты не помнишь… Ну, снимаешь ты, например, себя и свою подругу на камеру где-нибудь в Таиланде, в то время как твоя жена дома, в Москве. И вдруг ты видишь, что на снятом видео, которое ты тут же просматриваешь, за твоей спиной возникает твоя жена и насмешливо тебе улыбается. У некоторых сердечные приступы. Потом иски судебные…. А это все программа, позволяющая запустить копию чего угодно, куда угодно. Фильмы наводняли придуманными персонажами, в сети выкладывали. Производители ничего не могли, судились, антивирусы запускали. Да куда там. Штампуют копии, не отличишь, где ты, где ремейк. Да какая разница, если не отличаешь, значит — уже настоящее. Может, двойники оттуда приходили? И где же там я, настоящий я где? Где — я?
Я
Ну, и где же ты?
Я… не знаю.
Не знаешь, или не хочешь знать?
Как-то скучно об этом рассказывать.
Понимаю. Все как в книгах, фильмах или в сказках. Все самое лучшее и интересное происходит, когда человек что-то ищет. А когда нашел — все, банальщина, скука. Может, пора заканчивать твой рассказ?
Я ничего не нашел.
Как? Ты же нашел человека. Разве не его ты искал?
Я… я же еще не выбрался отсюда.
Правда? А ты все еще хочешь?
Не знаю. Я не знаю, как это сделать.
Так ты хочешь или нет? Чего ты вообще хочешь?
Иногда мне хочется убить его.
……
Первое время все было хорошо. Днем мы купались в Днепре, катались на лодках и катерах. Ездили в пригороды, в лес, на речки Орель и Самару. Попробовав то, что было в местных кафе и столовых, Христо заявил, что советская кухня ужасна, поэтому он будет готовить сам. Ему нравилось кулинарить. Он говорил, что каждый болгарин в душе повар и на Балканах даже есть такое выражение: «Оргазм желудка». Так и было. Христо запекал вкуснейшие перцы, делал банницы, готовил мусаку, шопский салат, чуреки, яйца по-панагюрски, жарил на гриле баранину, телятину, рыбу. Запивали мы русской водкой, которую Христо пил мелкими глотками и разбавлял льдом. Позже, когда я добрался до бара гостиницы «Интурист», на нашем столе появились иностранные белые и красные вина, коньяки, виски, ром, джин.
Вечерами, или днем после обеда, мы говорили обо всем на свете и не могли наговориться. Часто мы засыпали, оборвав начатые слова, которые, казалось, еще звучали в тишине. Живой звук человеческого голоса оказался главным обретенным чудом, к которому мы с Христо долго не могли привыкнуть. Мы болтали о чем угодно. Например, Христо читал мне на болгарском языке сказки или переводил русские поговорки, частушки. Я зачитывал ему страницы из сочинений Брежнева, Ленина, а Христо вспоминал, как в его школе преподавали учение социализма. Еще мы играли в города, в морской бой, в шашки, в шахматы, в Чапаева, в трик-трак, в дурака, в покер, рассказывали друг другу анекдоты…
Боже, какая идиллия. Любовью не занимались?
Нет. Хотя он, вообще-то хотел. Однажды – не помню, сколько лет мы уже вместе прожили – Христо ночью пришел ко мне. Мы сидели, пили, говорили. А потом… В общем, у нас ничего не получилось.
Из-за того что…
Да нет. Мне было все равно, женщина или нет. Я бы даже с той мышью смог, лишь бы живое. Понимаешь? Горячее, с сердцем, кожей. А он… уже был мертвец. Старый высушенный труп. Зачем-то ходящий. Впрочем, я тоже.
Наутро он долго извинялся. Плакал. А мне было все равно. Он так и не понял, что мне все равно. Чертов идеалист. Даже если бы мы и сделали что-то, все равно похрен. Хм, говорил, что все равно меня любит. Это чушь, любви без людей не бывает. Да ничего без них не…
Что потом?
Ничего. Какие-то оживления, что ли…
Однажды я зачем-то показал ему фотографию своих молодых родителей и брата, начал что-то рассказывать о моей жизни в том мире. Христо вдруг сказал: «Алеша, а ты никогда не говоришь о своей матери. Почему?». Лучше бы он не спрашивал. Я встал, ушел. Потом вернулся. Его слова разорвали тот уютный белый саванчик, которым я укутал себя много лет назад. В общем… я ему рассказал. А может, и себе. Неважно. Иногда мне кажется, что той страшной зимой в Якутске был не я, а какой-то другой Леша Гаршин. Может, один из моих двойников.
Зачем придуриваться, Господи! То был я.
МАМА
Через какое-то время она, конечно, почувствовала, что у отца появилась другая женщина. Любая нормальная женщина, для которой мужчина еще не стал совершенно чужим, рано или поздно чувствует вирус измены. Но Ольга долго ничего не говорила мужу, не пыталась выяснить, где и с кем он встречается. Она пребывала в том состоянии добровольного гипнотическом заточения ума и сердца, когда не хватает сил не то что на какой-то логический анализ, но даже на желание что-то понять и ощутить. Ее окутывал туман невыносимой, бесконечной усталости.
Это была Черная дыра усталости.
А сыновья…
Они по-прежнему были молчаливо близки друг у другу. Алеша все так же успокаивался вблизи старшего брата, а Елисей, как и раньше, не обращал на младшего брата особого внимания. Это были странные прохладные отношения, в которых, безусловно, имелись если не остатки, а какие-то нестареющие зачатки любви. Елисей был безвозрастным, замеревшим во времени человеком. В тридцать лет ему можно было дать и двадцать семь, и сорок одновременно.
Когда Алеше исполнилось двенадцать, Ольга узнала о существовании Вики. Она случайно встретила своего мужа в центре города — он был с красивой молодой женщиной в коротком развевающемся платье, они оба хохотали, он кормил ее мороженым в стаканчике, а она его облизывала — и со стороны казалось, что девушка лижет ему руку. Вячеслав счастливо смеялся и выглядел таким наполненным жизнью, таким невероятно, фантастически чувственно возбужденным, как когда-то в их общей молодости, что Ольга не выдержала. Она повернулась и побежала, куда глаза глядят и едва не попала под трамвай. Когда она упала, разбив в кровь колено, на крик сбежались люди, и вместе с прохожими подошли и они — ее муж с девушкой в коротком развевающемся платье и с горящими на солнце волосами. Они встретились глазами — все втроем. И тут же Вячеслав стал суетливо помогать жене, и растерянная красивая женщина тоже как-то помогала. Кончилось тем, что отец увез жену домой на такси, в больницу она не захотела. Дома Ольга три дня не разговаривала с мужем, только молча, про себя рыдала. Через месяц Вячеслав уехал в Москву, а потом они развелись.
Ольга стала жить с сыновьями одна. Она по-прежнему преподавала русский язык и литературу в школе. Алексей учился в старших классах, брат работал грузчиком или курьером за какие-то небольшие деньги. Отец помогал материально, три-четыре раза в полгода он приезжал, останавливался у друзей и виделся с сыновьями. Потом он стал приезжать реже. В 2006-м Вячеслав с новой женой Викой ( она была еврейкой) уехал в Израиль, а через год перебрался в США.
После ухода мужа Ольга замкнулась, стала хуже, неопрятнее одеваться и меньше общаться с детьми. Придя с работы, сварив какой-то простейший суп, или съев что-то, приготовленное сыновьями — она садилась читать под лампой книги. Мать полюбила читать старые потрепанные книги советской эпохи — забытые и давно никому не нужные производственные романы, в которых описывались истории борьбы и любви на социалистических стройках, в таежных поселках БАМа, на судоремонтных верфях, буровых установках, в шахтах Донбасса, на полях целины. Однажды Алеша увидел, как мама внимательно, делая записи карандашом на полях, листает один из томов собрания сочинений Ленина. Рядом с ней, на столе, лежала раскрытая книжечка Библии c папирусными страницами, которую отец купил в конце восьмидесятых.
Вскоре Ольгу по сокращению штатов уволили из школы. И с этой поры, как считал Гаршин, мать окончательно помешалась на теориях мирового заговора. Она вступила в коммунистическую партию, ходила на митинги и протестные акции против капитализма. Однажды мать задержали при разгоне очередного митинга, и она провела ночь в полицейском участке. Гаршин по звонку из полиции ездил ее забирать. В те годы она все чаще стала разговаривать сама с собой. В основном Ольга восторженно и весело произносила какие-то утверждающие фразы, наподобие: «Так я и знала!» «Ага, вот в чем дело?!» или «Как же это верно! Спасибо, спасибо…. Так, что там дальше…» Но иногда, чаще по ночам, мать громко и как-то злобно выкрикивала лозунги, пугая проснувшегося Алексея (старший брат никогда не просыпался): «Мы наш, мы новый мир построим, слышите!?» Или: «До основания разрушим, до самого мелкого кирпичика, до пылинки…. А вот зате-е-е-е-м!».
Сразу после окончания школы Алексей уехал в Москву и поступил в университет на экономический факультет. Когда он приезжал домой, то нередко заставал Ольгу с какими-то незнакомыми, бедно одетыми и дурно пахнущими людьми. Неубранная, грязная квартира была завалена какими-то примитивными плакатами и брошюрами, все это вызывало у Гаршина брезгливость и отвращение. Брата он не видел — Елисей давно куда-то съехал, где он и что с ним, мать не знала. Она вообще теперь словно жила не в этом городе и не в этой стране, а на какой-то другой планете, и похоже, плохо понимала, что Алеша — ее сын. Однажды мать назвала Алешу Семеном и попросила подвезти ее до центра города, где должен состояться митинг. Как-то, в один из своих приездов — Гаршин тогда уже отслужил в армии и работал в компании «Нефтетранс» — Алексей застал в своей комнате спящего на полу беззубого старика, который, проснувшись, представился боевым другом матери, рассказал, что они вместе состоят в новой церкви «Коммунисты Христа», и стал льстиво расспрашивать Гаршина о том, где и как он живет. Это был последний приезд Гаршина домой. В тот день он ушел из своей квартиры в «Китайской стене», снял номер в недорогом отеле и на следующий день уехал в Москву.
Отец знал, что происходит с его бывшей женой, несколько раз встречался с ней, и хотел — как рассказывал сыну — положить Ольгу в клинику и оплатить ей лечение. Но мать не согласилась. Потом отец уехал в Америку и больше в России не появлялся, только иногда звонил по скайпу или вайберу. Общался он обычно с младшим сыном. Елисей, живущий непонятно где, редко отвечал на звонки.
Отношения между Гаршиным и Елисеем разладились уже давно, еще до того, как младший брат закончил школу. В общем, это было закономерно. У них ведь и раньше не было особых родственных чувств. Словно две чужие планеты из разных Галактик, которые каким-то чудом слетелись из разных концов Космоса , братья вращались рядом, не раздражая, но и не любя друг друга. И в конце концов их планеты — после того, как Гаршин посетил брата после звонка отца — разлетелись по своим Галактикам.
Последние годы перед отключением вся расколотая семья Гаршиных жила отстраненно, каждый плыл по своей млечной реке, почти не вспоминая о существовании друг друга. У отца за это время родилась в Америке дочь, но Алексей не особенно стремился увидеть сестру даже в окошке скайпа. Поняв это, отец, пару раз упомянув в разговоре с сыном его сестру, больше о ней не говорил. Елисей делал свои деревянные игрушки и слушал свою музыку. Мать жила в общине церкви «Коммунисты Христа» на краю страны, в маленьком сибирском городке где-то под Якутском. Алексей Гаршин работал в московской нефтяной компании и выплачивал кредит за двухкомнатную квартиру на 24-м этаже 26-этажного дома.
И вот… когда же это было? За три года до отключения? Нет, за четыре. Может, за пять. Неважно. Все равно, глядя отсюда — из этой черной смертельной звезды — понимаешь, что все случилось страшно давно. Как во времена динозавров. Но ты — помнишь. Остро, отчетливо помнишь. И слова матери, сказанные за год до Якутии, когда она уже почти полностью сошла с ума и редко узнавала тебя. Но сейчас узнала. Может, и не забывала никогда? Со слезами на глазах ты тогда тихо сказала мне: «Сынок, не обижай Елисея, ты же понимаешь, он такой….» Она говорила так, словно он, Гаршин, был старшим братом. «И папу прости…» — сказала мать, словно отец был его сын, а не наоброт. И еще добавила, опустив глаза с виноватой улыбкой: «Ты же наша единственная надежда, Алешенька. На тебе все держится. Пропадешь — все рухнет». После этих слов матери Гаршину стало до жара в ушах стыдно и неприятно. Он хотел тут же ответить, что прощать ему некого, потому что он никого не винит. Да и вообще, ему все равно, только бы его оставили в покое. Но Гаршин промолчал, кивнул, пообещал чаще навещать Елисея, регулярно звонить отцу в Америку и ушел. Вскоре после этого разговора мать исчезла в Сибири где-то под Якутском, вместе со своим Лениным и Христом. Однажды, жутко морозной зимой, когда Алексей ехал в Шереметьево, чтобы лететь в командировку в Берлин, ему позвонил старик-коммунист, который спал на полу в его комнате. Гаршин ответил только на третий звонок, когда уже шел по транспортной трубе в самолет. «Алле… э-э-э, простите, вы Алексей Вячеславович?». «Да, я. Что вы хотели?» «Дело в том, что меня попросила позвонить вам Ольга Александровна…» «Какая Ольга Александровна? — раздраженно спросил Гаршин, — вы о чем?» «Ольга Александровна Гаршина, я ее… гм, друг». Только в этот момент Гаршин сообразил, что речь идет о его матери.
«Послушайте, у меня сейчас нет времени, я в аэропорту, иду на посадку, перезвоните через три часа».
«Ольга Александровна просила передать…»
«Что она просила передать?»
«Что… она умерла, простите. Ой, она вот только что умерла».
«Перезвоните!» — сказал Гаршин и отключил телефон. Потом через несколько шагов он остановился, посмотрел на носки своих ботинок, на одном из которых отпечатался след чужой обуви. Помедлил секунду, повернулся и пошел назад, толкая идущих навстречу людей, набирая номер только что звонившего ему человека.
Но тот не смог внятно объяснить, где находится мать. Назвал только улицу в пригороде Якутска и дом без номера возле озера. И исчез. Гаршин пытался ему дозвониться из Домодедово, где просидел двое суток из-за нелетной погоды, потом из аэропорта Братска, куда его самолет совершил вынужденную посадку из-за обледенения крыльев и снежного бурана, продолжавшегося пять дней. Связь была недоступна. Только через неделю, в воскресенье, Гаршин добрался до Якутска. Еще полдня он потратил на поиски дома, где могла находиться мать. И нашел его. Заметив из окна такси похожий на длинный барак деревянный дом, за которым простиралось, упираясь в лес, покрытое льдом озеро, Гаршин попросил водителя остановиться и вышел. Над входом в деревянный дом висели, обрамленные гирляндой из еловых веток, портреты Христа и Ленина. Дверь оказалась незаперта. Внутри людей не было. Из мебели только шкаф, стул, две лавки и длинный стол. На дощатом полу виднелись еще не подсохшие следы обуви. Ветер задувал из двух незакрытых окон, шевелил лежащими на полу красными транспарантами с нарисованными белой краской лозунгами, на одном из которых было написано: «Божьи дети всех стран – соединяйтесь!», шелестел страницами разбросанных по дому раскрытых книг и газет.
Выйдя на улицу, Гаршин увидел на снегу след грузовой машины, ведущий от порога дома к замерзшему озеру. И пошел по этим следам. Несколько раз он поскальзывался на льду и один раз упал. Берег был рядом; вскоре сквозь ветки высоких елей Гаршин увидел заснеженные холмики, а между ними людей и грузовой фургон с красным крестом на борту. Гаршин подошел ближе, начиналась метель, становилось холоднее и хуже видно. Человек в очках и в капюшоне, записывающий что-то в папке, обернулся к Гаршину, подул на пальцы и спросил:
— Вы из полиции?
Гаршин отрицательно покачал головой.
— Родственник?
Гаршин кивнул.
— Вы уж простите, — понимающе кивнул человек в капюшоне и очках, — по закону, конечно, нужно срок выдержать. Но мы люди маленькие, подневольные. Приказали захоронить сегодня, вот и хороним. Паспорта не было, личность неопознанная, так сказать… Но если претензия какая, так вы лучше в полицию обращайтесь, не к нам. Там все данные. А мы, уж простите… люди подневольные.
Человек в капюшоне и очках сложил папку, взял ее под мышку, спрятав руки в карманах пальто, и предложил:
— Попрощаетесь?
Гаршин кивнул.
Человек в очках и в капюшоне что-то сказал стоящим впереди двум мужчинам в ватниках — их было плохо видно из-за пурги. Те наклонились, что-то сделали, расступились и Гаршин, пройдя между ними, увидел свою мать. Не всю, только руки. Тело матери вместе с головой было укутано в толстую белую ткань, может быть, одеяло. А кисти рук оказались видны. Они были темно-серые, почти черные. Но Алексей сразу узнал их – это были руки его мамы.
— Мороз…. – словно бы извиняясь, сообщил подошедший человек в очках и в капюшоне. — Если желаете, можем придержать. Так сказать… из-за запрета прибывшего родственника. Только сами понимаете, средства нужны. Так что, если желаете…
Гаршин, глядя на сложенные крестом темные руки матери, отрицательно покачал головой.
Человек в капюшоне понимающе кивнул и отошел.
Гаршин подошел к стоящему в снегу гробу.
Наклонился и коснулся пальцами рук матери.
Ее руки оказались такими обжигающе ледяными, что померещилось: вот сейчас его пальцы прилипнут к ним на морозе, не отдерешь…
Кажется, вот тогда на него и опустился белый вязкий туман, похожий на одеяло, которым была укутана мертвая мать. Черная дыра, в которой она лежала в своем гробу, исчезла, закрылась. Гаршин повернулся, подошел к человеку в капюшоне и двум ему помощникам. Дал им денег, сколько было в бумажнике, а потом пошел обратно на берег через озеро, ни разу не поскользнувшись на скользком льду.
………..
После того, как я все это ему рассказал, я ушел в ванную, включил душ, сидел там и рыдал. Христо постучался, я зачем-то открыл. Войдя, он сказал каким-то отвратительно бодрым голосом, будто он моя жена, с которой я в ссоре: «Алеша, давай куда-нибудь уедем» «Куда?» — спросил я. «Куда-нибудь, в другие страны. Это же лучше, чем тут сидеть». Нет, он точно свихнулся. Или он специально? «Зачем, Христо? — я засмеялся, — Ты же рассказывал, что однажды уже совершил кругосветное путешествие». «Да, но я был один. А теперь мы будем вдвоем» - радостно сообщил он. «И что изменится от того, что мы будем вдвоем, Христо? — смеясь и плача, говорил я, — что, от этого разверзнется небосвод, и где-то в районе Африки или Гренландии откроется какой-нибудь черный выход, и нас к ебеням вышвырнет отсюда?» «Нет, но мы…» «Что — мы? Что мы, Христо? Слушай, хватит врать, давай уже честно: от того, что мы нашли друг друга, ничего не изменилось. Вообще ничего! Мы по-прежнему на этом гребаном необитаемом острове под названием Земля. Как убраться отсюда, мы не знаем. Мы никогда не увидим подходящий к острову корабль. Почему ты этого, блять, не понимаешь!? Или ты притворяешься!? Скажи мне! Скажи!».
Христо не нашелся, что сказать и ушел. Я вышел из ванной и заперся в своей комнате. В последнее время мы часто прятались друг от друга, каждый в своей комнате и просиживали долгие часы в одиночестве. Обычно я закрывался первым. Инициатором наших размолвок тоже чаще всего был я. Христо почти всегда молча, с какой-то раздражающей меня заискивающей улыбкой, со мной соглашался. Позже я обычно отходил и злился на себя за свои вспышки гнева, понимая, что Христо ни в чем не виноват, и дело в обстоятельствах, в которых мы очутились. Я шел к нему в комнату, стучался. Он открывал, я просил простить меня.
Христо прощал.
Как же быстро он всегда меня прощал!
И сразу эта его виноватая улыбка…
И тонкий, хрипловатый голос согласного со своей виной человека: «Ничего, Алекс, что ты. Это я был виноват, я».
У него даже болгарский акцент куда-то пропал.
Он совсем перестал быть Христо, который...
ОГОНЬ
Однажды, теплым летним вечером Гаршин и Христо развели на берегу Днепра костер. Они сидели, смотрели на темное небо, в которое уносились огненные искры, пили вино, ели запеченную рыбу, вспоминали рыбалку в прежнем мире, как вдруг разговор переменился и вырвался наружу из новой распахнувшейся двери.
— Христо, — сказал Гаршин, — помнишь, когда мы с тобой только начали переписываться, — ты, и я тоже — мы много рассуждали о знаках?
Христо внимательно посмотрел на Гаршина. Не сводя с него глаз, он кивнул.
—Знаки привели меня на Пер-Лашез, где я откопал тебя, — продолжал Гаршин. — Потом знаки помогли тебе отыскать меня. А потом… они исчезли. Совсем. Но мы с тобой продолжали их искать. Помнишь, как пошли зимой в лес и чуть не замерзли, потому что тебе показалось, что деревья как-то знаково растут, снег по-особенному лежит на ветвях, что нам надо идти именно в ту сторону, а не в эту. Помнишь? А еще, когда я вел тебя по речным створам, и мы прошли на катере до Запорожья, пока не налетели на подводные камни. Или когда мы искали знаки в книгах, в газетах, в плакатах, прославляющих партию и коммунизм. Все оказались ничем, пустотой. Какой-то глупой шуткой. Нас будто держали за дураков. Или мы сами себя держали, что еще хуже. И вот что я подумал, Христо.
Гаршин помолчал, глядя на огонь, который был похож на горящую воду, срывающуюся пылающими брызгами с земли вверх, в небо.
Христо тоже смотрел на огонь. Гаршину показалось, что болгарин то ли кивнул, то ли наоборот, отрицательно качнул головой.
— После того, как ты исчез в могиле на Пер-Лашез, — продолжил Гаршин, — я понял, что там, на Земле, среди людей, я верил. Ну да, в него, в Бога, в кого ж еще, — он усмехнулся. — Хотя и был уверен, что не верю. Я не молился, не ходил в церковь — ну так, из любопытства, иногда. Но вот тут, где-то здесь… — Гаршин провел рукой по груди от горла до живота, — всегда, имелось какое-то место. Понимаешь? Такое закрытое местечко, запертое, может быть, забытое, запечатанное, зарытое, запретное. Может и несуществующее — но оно было. Раньше я его не чувствовал. А после Пер-Лашез как-то… ощутил. Может, люди были помехой? А здесь, в одиночестве, все обострилось до такой степени, что… А знаешь, как я это понял, Христо?
После Пер-Лашез я подумал, что все, я уже никогда не найду человека. Помню, в какой-то момент, я так остро почувствовал разрыв связи с собой — с Лешкой Гаршиным, который жил среди людей. Раньше еще какая-то связь была, а теперь — все, пропала! Меня сильно резануло вот здесь, в районе солнечного сплетения, будто из меня пытались выдернуть какую-то жилу. Это было так больно, Христо! И страшно. Будто из тебя вырывают … тебя самого. Будто смерть меня из меня наматывала, как кишки, на локоть. Но не вырвала. Не знаю, почему, но не смогла. А потом, я увидел… Знаешь, это было не наяву, даже не во сне…. А как-то… На краю жизни и смерти, что ли. Я тогда был в Египте, шел по камням куда-то вперед, в пустоту. Залез на пирамиду Хеопса. Сидел на вершине, грыз орешки. И подавился. Начал задыхаться, потерял сознание. Потом очнулся, задышал, оказалось, орешек как-то сам вылетел и я выжил. Так вот — когда я был без сознания, Христо, я все и увидел. Будто в темном кинозале перед огромным экраном. Я увидел пуповину, которая соединяет меня с тем человеком, что жил среди людей. Пуповина была как вена, или кровяной сосуд, нить, она тянулась оттуда сюда, из того мира в этот. Я увидел, что в человеческом мире я почти мертвый: вместо меня по земле ходил пустой скафандр. И только эта пуповина, тянущаяся из того меня ко мне этому, была живой. Понимаешь? Нет, не так. Это не то, когда ты умираешь, потому что твое сердце остановилось, и врачи пытаются его запустить. Нет. Когда ты в состоянии клинической смерти, твой организм все-таки живет, кровь еще течет по венам, желудок работает, легкие, мозг. А там — по-другому. Там я увидел совершенно мертвого, но почему-то ходящего по земле человека. Только одно место у него было живым, и оно светилось, словно включенная лампочка. Место, откуда выходила и тянулась пуповина. Понимаешь, вместе со мной по земле ходили такие же мертвые серо-черные скафандры, сотни, тысячи, миллионы, миллиарды скафандров вместо людей. Но в каждом светился свет. В каждом! Как звезды на небе. Одни светились сильнее, другие меньше. Некоторые пылали как солнца. Но таких было мало. Большинство горели так себе, слабо, наполовину. Многие — и я в том числе — были почти полностью темные. Кроме крошечного светлячка. У некоторых только самый кончик пальца светился, и этот огонек мог передвигаться, летал светлячком по всему телу. Но не гас. Огни были у каждого человека, понимаешь? У каждого, кто жил на земле. Даже от самого мертвого мертвеца все-таки тянулся ко мне луч. Миллиарды лучей сходились во мне. Они все время пытались что-то во мне зажечь. Но у них не получалось. Там-то они хоть чуть-чуть, но светились — а я, здесь, на пустой Земле — нет. Что-то уже было во мне потушено, перестало гореть. Я был полностью темный. Без единой искринки, Христо, совсем. Но почему-то при этом ходил, говорил, думал. Может, я двигался по инерции, потому что чувствовал в себе это погасшее место? Не знаю. А они, там, с Земли, все пускали свои лучи и пускали, пытались меня зажечь. Бесполезно. Хотя, иногда что-то высекалось, брызгали искры, как от отсыревшей палочки бенгальского огня, когда пытаешься ее поджечь. Что это было, Христо? Зачем? Почему? Что, вот так выглядит Бог в человеке? Или человеческое в нем? Я не знаю, не знаю… А может, ты знаешь? Ладно…
Потом… когда я очнулся на вершине пирамиды, я почти сразу забыл все, что видел. Нет, что-то я сначала припоминал, знаешь, как это бывает после сна — но скоро все окончательно стерлось. Хотя это был, конечно, не сон. Это было… настоящее. Как лес за окном, который тебе показали, отодвинув штору, а потом задернули. И я вспомнил, Христо. Вспомнил все, что видел, и это было совсем недавно, когда я в очередной раз закрылся от тебя в своей комнате. Я как-то сильно отключился от реальности, и вдруг снова попал в тот ночной кинотеатр. Увидел Землю, людей, себя, все эти лучи-пуповины, темные скафандры, блуждающие внутри в них огни. То, что мы забываем, все равно существует, Христо. Если оно живое. Только если живое. Тогда не забудешь. Даже если не вспоминаешь — все равно чувствуешь. Наверное, поэтому после Пер-Лашез, в Нормандии, я все время пытался найти эту потерянную пуповину, светлячок, что горел во мне, когда я жил среди людей. Но людей-то вокруг не было. Одни только изображения.
Гаршин замолчал, смотря в темноту перед собой, в которой летали искры разгорающегося костра. Гримаса не прозвучавшего прерванного смеха несколько секунд подрагивала на его лице, пока не перешла в отрешенную задумчивость. Христо сидел, не шелохнувшись, на своей стороне у костра и не произносил ни слова.
— Знаешь, чего я боюсь больше всего, Христо?
Христо вопросительно мотнул вверх подбородком.
— Что однажды я узнаю, что на Земле исчезли свечения. Что сейчас все там ходят мертвые, как и я здесь. Что ни у одного человека на той Земле не осталось внутри самой малюсенькой светящейся точки. Даже на кончике пальца. Что все они теперь просто ходячие пустые скафандры. Каждый день, засыпая, я молил Бога, что если это так, чтобы я этого никогда не узнал. Не хочу. Я просил его… конечно его, кого же еще! Даже если его и нет. А потом… Нет, сначала я думал, что это «Новый Робинзон» согласно договору, исключил все, что могло помешать моему уединению. Все, в том числе и Бога. А оказалось…
Христо, в зрачках которого плясали язычки пламени, смотрел ему в глаза.
— Оказалось, — ухмыльнулся Гаршин, - что никакого божика они не исключали. Как можно исключить то, чего нет? И людей никто не исключал. У меня же людей и не было, вот в чем дело, Христо. Поэтому я и попал сюда. Тот, у кого есть люди, никогда бы не купил тур по системе «Все исключено». И у кого бог там этот есть, тоже не убежит на остров его искать или прятаться от него. Потому что если он есть, он должен быть везде, с людьми или без людей, на острове, в море, на Солнце, на Марсе, на второй Земле, на стотысячной, где угодно. Понимаешь, Христо?
— Нет… — хрипло ответил Христо.
— Нет? Почему? — Гаршин с каким-то нездоровым возбуждением кусал губу и облизывая ее.
— Потому что, если так… — Христо смотрел на Гаршина расширенными зрачками, в которых дрожало пламя костра, — тогда нам конец.
— Конечно, конец, — широко улыбнулся Гаршин. — Но это же хоть какая-то ясность, не находишь, Христосик?
— Не называй меня так, — сказал, не отводя взгляда, Христо.
— Не нравится, Христик? — громко засмеялся Гаршин и в глазах его засверкали блики от костра, словно маленькие салюты, — а какая тебе разница, если все равно конец? Слушай, ты можешь называть меня как угодно, гандоном, подонком, пидором, я не обижусь.
— Перестань…
— Ладно, не буду, просьба умирающего закон, — плотоядно улыбаясь, кивнул Гаршин. — Знаешь, Христося, я пишу тут дневник. Ты не пишешь? Зря. С перерывами, но пишу. Вот она, тетрадка, видишь? Желтая, старая, страницы почти оторвались. Может, в костер ее? Ха-ха! Ну уж нет. Хоть вечности и нет ни хера, пережить себя почему-то хочется. Когда я умру, Хрис, люди отыщут меня, откроют и прочитают. Что? Что ты так на меня смотришь, Христосище? Почему глаза у тебя стали какие-то собачьи? Я когда-то думал, что ты почти как Христос. А ты…. Ну зачем ты приперся, Христик? Ты что, не понимаешь, что ты не должен был оживать?! Тебе нужно было оставаться там, в своей яме, живым или мертвым, неважно, да каким угодно, а я бы страдал тут по тебе, вдохновлялся твоим светлым христошеским образом. И если бы вышел отсюда, то всем бы рассказывал, что жил мол, когда-то, такой великий Христо, родом из Могилицы в Родопи, который умер за меня и подарил мне жизнь. А теперь — что нам вместе тут делать? Коптить воздух вдвоем до старости, Христосик? Есть твою банницу и радоваться жизни? Если б ты хоть бабой был, Хрися, мы бы может,, ребеночка родили, семью создали. Хотя все равно не уверен, что мы б не прибили друг друга… Помнишь, ты говорил как-то фразу из какого-то фильма: «Человеку нужен человек»? Помнишь? Вранье! Чушь собачья. Человеку не нужен человек. И Бог ему не нужен. Был бы вместо тебя сейчас Бог — что бы изменилось, Хрис? Человеку нужно человечество. А его на хрен нет. Поэтому…. Прости, друг. Я сваливаю. По-другому никак. Жизнь такая штука, что все время надо куда-то идти. Иначе ты труп. Все, гудбай. Брось, не трогай меня. Слышь! Убери свои грабли, старый хрыч. А-а… На! Что, больно? Давно по морде не били? Ладно, прости. На, приложи траву. Сейчас кровь остановится. Не надо стонать. Я же тебя не убил. И не хотел никогда. Не бойся, ты не умрешь, старик. Сейчас не умрешь. Может, без меня ты как-нибудь отсюда выберешься. Мало ли, вдруг знаки снова оживут? Или убогий Бог объявится. Ха-ха! Но скорее всего, рано или поздно ты сделаешь то же, что и я. Прощай, Христо. О-го-го, смотри, какой огромный красивый костер у нас с тобой получился! Кажется, весь мир пылает и уносится огненными искрами в космос. Погребальное пламя земли.
КОРАБЛЬ
Гаршин вернулся в квартиру, заперся в своей комнате и механически начал делать то, что давно подготовил. Несколько раз он уже собирался это сделать, но не мог решиться, не поговорив с Христо. Но долго откладывать смерть невозможно. Потому что иначе она сама тебя найдет. Вот и пришла.
Прежде чем приступить, Гаршин вспомнил, что у него есть заготовленное письмо. Написал когда-то, поддавшись порыву, в одну из неосуществленных попыток. Выдвинув ящик стола, Алексей достал вырванный из тетради лист бумаги и прочитал:
«Какой-то день какого-то года.
Может быть, кто-то из вас когда-нибудь окажется здесь. И вы найдете этот дом, тетрадь, в которой я сейчас дописываю эти слова. И конечно, в траве под домом вы отыщите меня. Вернее, то, что от меня останется. Судя по специфическому местному климату, мое тело не должно выглядеть слишком уж отвратительно. Так вот, если каким-то чудом вы действительно окажетесь в этих краях, то у меня к вам огромная просьба. Пожалуйста, расскажите о моей судьбе тем, кто сюда еще только собирается, или думает, что ничего этого нет. Может быть, правда о том, что здесь на самом деле происходит, кого-то остановит. Хотя… может так случиться, что никто сюда никогда не доберется, потому что меня попросту некому будет искать. Что ж. Несмотря на то, что примерно через пять минут по местному времени все закончится, все-таки невыносимо думать, что я так и не смог никого предупредить. А знаете… Как бы я хотел увидеться со всеми вами, пожать ваши руки, обнять вас всех. Мне так не хватало вас все это время. Ладно. Простите. Несмотря на истекающие последние пять минут, я все же надеюсь. Очень. Найдите меня! Умоляю, не переставайте меня искать!»
Боже мой, как смешно. И глупо. Кого ты хотел предупредить? Пустоту за окном?
Разорвав бумажку, Гаршин бросил обрывки на пол.
В этот момент со стороны коридора дернули на себя дверь и тут же в нее сильно застучали.
— Алеша! Открой! Слышишь? Пожалуйста. — послышался голос Христо.
Не оборачиваясь, Гаршин засмеялся.
— Ты ошибся могилой, товарищ. Тебе в другую. В этой живу я.
— Нет, мне сюда, с тобой, к тебе!
— Какой ты навязчивый, — с отвращением сказал Гаршин. Он стоял, пошатываясь, на стуле и привязывал веревку к крюку люстры. — Хочешь повеситься вместе со мной? Окей. Но мы не поместимся, Христо. У нас с тобой две головы, а петля одна.
— Алекс! Умоляю, не делай этого!
— Да ты что? А что делать?
— Пожалуйста, не надо!
— Слушай, Христосик. Вот если бы ты привел хоть один разумный аргумент, почему мне не стоит этого делать, я бы, пожалуй, задумался. А так…. Ты же прекрасно знаешь, Хрис, что аргументов у тебя никаких. И не только у тебя. Их вообще — нет.
— Я за тебя!
— Что ты за меня, дурачок?
— Повешусь за тебя! Только открой…
— Боже, какое жертвоприношение… Сейчас зарыдаю. Ну и чего ты добьешься, если вздернешься вместо меня, дурень? Того, что я останусь один и рано или поздно все равно повешусь? А ты уже будешь мертвый, Христя. Хотя ты и так… Живомертв. Или мертвожив… как там тебя правильно.
— А-а-а-а-а!
— Слушай, не нуди, а? Загнивай сколько влезет в этой вечной тюрьме, а меня оставь в покое, ладно?
Послышался сильный удар в дверь. А он настырен!
— Вот ты все спрашивал, Христо, смог бы я тебя убить, — сказал Гаршин, — Помнишь? Тогда нет. А сейчас руки чешутся.
Христо еще раз сильно ударил в дверь и тут же завизжал от боли, видимо, отбив руку.
— Жалкий ты, Хрисик дебилисик. Ну, выбьешь дверь, ну не дашь мне помереть. И что? Я же все равно завтра поднимусь на крышу девятиэтажки и спрыгну. Или в Днепре утоплюсь. Это ты понимаешь?
— Не-е-е… Пожалуйста…
— Вот скажи. Только честно, по христовски скажи. Или по чертовски, как хочешь. Неужели ты не видишь, что даже здесь — понимаешь, придурок, здесь! — в этом тупом отключенном мире — мы с тобой существуем ровно по той же системе «Все исключено»? Нас исключили из живого и запихнули в мертвое. Вот и все. Тебя не тошнит жрать эту еду, которая не портится? Живое не может не гнить, понимаешь ты это? Ты свое говно нюхал, Хриска? Оно не разлагается. Это концлагерь бессмертия смерти, Христупопулус. И мы с тобой его заключенные. А я не хочу так, Хрюся. Если эта невоняющая мировая консерва не хочет исключаться из моей жизни, я сам себя из нее исключу. Вылезу из банки. Сам! Даже если больше никого на свете живого не осталось — я все равно… Убью себя, и сгнию. Понял? Буду вонять, разлагаться сукам назло. Потому что я живой. Живой, блять, живой!
Христо затих за дверью.
Гаршин тщательно завязал узел на крюке люстры и набросил петлю себе на шею. Затем он затянул петлю, как когда-то затягивал галстук перед зеркалом — в тот день, когда все начиналось. Что ж, длина хорошая, ноги до пола не достанут. Только бы сейчас все получилось, а не как тогда у Роммеля. Но почему-то он был уверен, что на этот раз все будет ок. Потому что он живой. Да? Да!
Ладно, пора. Но что-то, черт возьми, беспокоит, будто ты забыл перед смертью сделать нечто важное. Что? Может, стоит все-таки попрощаться с миром? Записку новую написать. Ха-ха-ха! Кому? Инопланетянам? Забавно ржать, стоя на стуле с петлей на шее, и ужасно неудобно, можно упасть и повеситься раньше времени. Да ладно, все гуд, в тебе просто шевельнулась слабость. Ну конечно, как только стал живым – сразу захотелось немного пожить. Ладно, к черту. Теперь уже поздно. Хотя, может, выпить, или покурить перед…? Черт, какая сентиментальная чушь! Досчитаю до десяти и отброшу стул.
Раз.
Два.
Три…
В окне, в которое он со стула смотрел, возникло лицо Христо. Будто икона в окладе: обросший, длинноволосый, с бородой, и рама окна вокруг. Христо заколотил костяшками кулака по стеклу. Он что-то кричал, но Гаршин не слышал.
Как он сюда залез? Четвертый этаж. А, ну да, под окном тополь, наверное, по нему.
Четыре.
Пять.
Шесть…
Христо упрямо колотил по стеклу. Разобьет.
Вдруг окно стало открываться.
Э-э… я что, его не закрыл?
— Алеша, Лешка, смотри! — крикнул Христо.
Куда, дурак?
Семь.
Долезть до меня не успеешь.
Восемь…
— Алекс! — Христо просунулся наполовину в окно, но почему-то все время оборачивался и тыкал указательным пальцем куда-то вверх позади себя, — Смотри, неужели не видишь? – кричал он.
Девять!
— Ты что, слепой?! — задыхаясь, заорал Христо, тыча пальцем в небо.— видишь, корабль! Корабль, корабль, за нами пришел корабль!
Гаршин посмотрел, наконец, куда он указывал. Над холмом напротив «Китайской стены», там, где начинался жилой массив «Сокол», по небу двигался предмет, напоминающий две сложенные вместе тарелки. Предмет остановился, завис над домами и стал медленно снижаться.
— Видишь? Инопланетный корабль! НЛО. Это же знак, знак! — восторженно орал Христо, — Наконец-то! Прилетели! Нас увидят и спасут!
Гаршин попытался снять петлю с шеи, но она не снималась. Вероятно, слишком сильно затянул. Дернул сильнее, и тут же стул под ногами качнулся — едва удержал его ногами. Горло перехватило, перед глазами поплыли круги. Его тянуло вниз, стул шатался. «Нож!» вспомнил он. Протиснув кончики пальцев левой руки между веревкой и кожей горла, свободной правой рукой Гаршин нащупал кухонный нож в кармане. Вот же, пригодился! Вытащив нож, он перерезал веревку над головой и спрыгнул со стула.
КОСТЕР РАЗГОРАЕТСЯ
Выскочив из дома, они побежали вверх по дороге между малоэтажными домами, туда, где собирался приземлиться корабль. Он завис в воздухе, и казалось, не двигался. Но чем ближе они к нему подбегали, тем яснее становилось, что корабль движется — но параллельно поверхности земли и в сторону от них.
— Место ищет… — слышал Гаршин задыхающийся на бегу голос Христо, — выбирает, где сесть…
Поднявшись на холм, они увидели, что корабль медленно опускается за высотные здания жилого массива.
— Садится! Быстрее!
Они пробежали мимо двух девятиэтажек и выскочили на футбольное поле. В середине поля стоял приземлившийся корабль. Махина метров пятнадцать в диаметре, темно-бронзового цвета. С чем-то похожим на окна или иллюминаторы на борту. Христо и Гаршин стояли, пытаясь отдышаться, и смотрели не корабль. Те, кто был в нем внутри, смотрели на них. Наконец, Гаршин сделал шаг и двинулся вперед. Христо, тяжело дыша, пошел рядом. Когда они приблизились к кораблю метров на двадцать, махина вдруг качнулась и стала медленно отрываться от земли.
— Что…. — услышал Гаршин голос Христо, — Эй, нет, нет!
Корабль поднимался.
— Эй! — закричал Христо и побежал, — Мы здесь! Подождите!
Гаршин побежал за Христо, но вдруг что-то ослабло у него в животе и груди, задрожало и лопнуло, наполняя тело и мысли каким-то бесцветным безразличием. Гаршин перешел на шаг и остановился. Корабль поднялся метров на сто над землей, повисел несколько секунд, и неторопливо двинулся вправо, в сторону центра города.
Христо исчез за углом здания школы. Вяло передвигая ноги, Гаршин пошел в ту же сторону. Обойдя здание, он увидел Христо. Болгарин стаскивал в кучу деревянные ящики из-под бутылок из продуктового магазина.
— Сейчас, сейчас, — слышал Гаршин хрипловатый бормочущий голос Христо, — надо только побольше досок…
Гаршин сел на траву и смотрел на него. Христо явно было тяжело сооружать такую большую гору из ящиков, но он трудился, не покладая рук. Через какое-то время Христо спросил, не оборачиваясь, будто у кого-то еще находящегося здесь, третьего:
— Спички есть?
Гаршин промолчал.
Христо покачал головой и скрылся в дверях магазина. Через минуту он выскочил с кипой газет в руке, подошел к горе деревянных ящиков и принялся чиркать спичками о спичечный коробок. Занялся огонь, начал подниматься дым.
— Ну вот, отлично! Теперь мы подадим знак… — говорил, будто сам себе Христо, — Хватит уже нам, теперь мы. Они нас увидят и вернутся.
— Они не вернутся, — сказал Гаршин.
Христо его не услышал.
— Мы на высоте. Понимаешь, на высоте!— лихорадочно разговаривал сам с собой и кивал самому себе болгарин,— отсюда с неба отлично виден огонь. Скоро они нас заметят и вернутся. О-о, на этот раз уж точно заметят!
Огонь разгорался. Христо вынес из магазина несколько стульев и стал бросать их в костер.
Гаршин сидел и смотрел на него и на огонь. Казалось, Христо тоже горит.
— Надо верить, — сквозь треск горящих досок слышал Гаршин голос болгарина, — надо просто верить, и тогда нас увидят.
— Они нас видели, — произнес Гаршин.
Христо опять его не услышал. Или может, сделал вид, что не слышит. Он продолжал повторять, как заведенный, постепенно повышая голос:
— Здорово! Теперь-то они нас увидят. Наконец-то! Да-да… Увидят, прилетят, возьмут к себе и увезут.
— Куда, Христо?
Костер разгорался. Пламя перекинулось на деревянный забор во дворе магазина.
— О-о, какой огромный костер. Ура, скоро они нас увидят!
— Они нас видели, Христо, но не захотели забирать.
— Увидят.
— Поэтому и улетели. Мы не нужны им.
— Смотри, смотри, уже и дом загорелся! Скоро наш костер будет хорошо виден из космоса, и они прилетят.
— Зачем? У нас одна Земля, Христо. И люди одни. Больше нигде никого нет.
— Есть, есть! Смотри, уже и второй дом пылает! И этот, рядом! Я уверен, они нас заметили и возвращаются.
От огня становилось все жарче, горячий воздух обжигал лицо. Гаршин встал. Посмотрел вверх.
Вверху, в раскаленном небесном мареве, сквозь черный дым от огня он увидел приближающийся силуэт летающей тарелки.
Неужели Христо прав, и они вернулись?
Или просто летят мимо.
— Ура, мы спасены, спасены! Господи, спасибо тебе, Господи, спаси и сохрани! — орал, подпрыгивая на месте, Христо.
Повернувшись спиной к Христо и к раскаленному дрожащему воздуху, Гаршин пошел через дворы к виднеющемуся впереди шоссе «Космической» улицы. Если пойти по этому шоссе вниз, можно вернуться в жилой массив «Победа», в свою квартиру в «Китайской стене». А если подняться по «Космической» вверх — покинешь город.
Он пошел вверх.
Один раз Гаршин все же остановился и обернулся. Христо по-прежнему бегал вокруг исполинского пламени, словно летающая на ветру маленькая, еще не сгоревшая щепка. Он что-то восторженно кричал, размахивая руками. Рев пламени заглушал его голос, а вскоре и совсем заглушил.
В небе ничего не было видно из-за клубов дыма. Гаршин повернулся и пошел дальше вверх по «Космической»
Откуда-то взялась тугая, вязкая сила в ногах. Он шел и шел, не уставая. Хотя тело вскоре выдохлось, стало вялым, тяжелым, клонилось к земле. Но ноги, эти стальные шарниры, крепко держали тело, насаживая его на себя,. Гаршин шел.
Куда?
Вперед, туда, к горизонту. На край света. Разве бывает такой? Сдохну, но
сбегу. Даже если бежать некуда.
Спрыгну с земного обрыва и поплыву. Даже если другого берега нет. Хоть по воздуху, хоть по безвоздушной темноте. Что такое безвоздушное пространство? Разве бывает так, чтобы ничего не было, совсем ничего?
Да плевал я на вас!
Стреляйте в меня, ловите, душите, давите, я все равно загрызу одного из вас, хотя бы одному, но успею вырвать глаз или кусок горла. Даже если вас нет.
Даже если я мертвый... я — живой.
Во мне течет кровь, горячая. Вот же она, журчит, льется, шевелится, шипит, закипает, дышит.
Даже если тебя нет, боже убогий… Я есть!
Еды, как и раньше, вокруг было полно. Заходи в любое кафе, магазин, бери, сколько влезет. Гаршин хотел что-то съесть, но не смог. Попытался откусить кусок мяса и проглотить, но его тут же стошнило. Как тогда, от людей.
Жизнь внутри — чайка, большая, морская. Белая, сильная. Летает, где хочет, курлычет. Поймать бы ее. Зажарить и съесть. Можно и так, сырой, с кровью.
Действительно, что если самого себя взять, разделать, приготовить и пообедать? Вполне можно насытиться. Если никто не дает тебе пищу, добудь ее из себя.
Сейчас отрежу от себя кусок мяса. Там, на ноге, бедро, филе. Поджарю кусочек и съем. Какое-то время можно так продержаться.
Темно. Ни луча. Нигде. Как же тогда ты идешь? Почему до сих пор думаешь, дышишь? Почему ты шевелишься?
Эй, ходячие мертвецы, вы бываете?
Христо, а что если они все-таки прилетели и забрали тебя? Как там у них, на других планетах? Есть что-то живое? Расскажи.
Прости за то, что я снова бросил тебя.
Но разве я мог улететь с тобой с Земли не на Землю?
Это же все равно, что в ад.
А может, в рай?
Страшно быть человеком.
Родина моя, какая ты же оказалась маленькая, как воздушный шарик, который я выпустил из рук.
Я хочу на этот шарик, на этот, ни на какой другой.
Но ты улетел.
ТЕПЛО РУК
Что?
Нет, не то… Просто послышалось. Какой-то далекий рык или лай. Какие тут могут быть собаки, если вокруг никого?
Неподалеку что-то шевельнулось. А-а, это хрип у меня внутри. Похоже, что если я и умер, то не до конца.
Даже после смерти в этих местах невозможно остаться живым. Будешь лежать неразлагающейся мумией. Мертвая пустыня с освежающим ветерком и перекатывается по ветру твой высохший труп.
Не дождетесь, твари. Буду идти, пока не свалюсь. Упаду — поползу. Пальцы как когти. Буду втыкать, вбивать их в землю, подтягиваться — и вперед. Рывок за рывком. Если не выдержу, значит, смерть в дороге. Что ж, неплохо звучит для хоть какого-то оживления.
Гаршин шел. Земля за его спиной горела. Костер, разведенный Христо, выжег страну его детства дотла. Но река должна остановить огонь. Гаршин долго еще видел позади на горизонте бушующее пламя и поднимающийся в небо черный дым. Потом, когда дым исчез, замерцали кровавые сполохи. Зори? Южное сияние? Или все-таки его догоняет костер, разведенный Христо? Может, стоит поджечь Землю, чтобы тебя заметили и подобрали инопланетяне. Если они пролетят мимо, планета сгорит и ты вместе с ней. Похоже, река не смогла остановить огонь. Скоро мир превратится в выгоревшую пустыню, над которой будут носиться, выдуваемые ветром с земли, песок и пепел.
Космическая дорога не кончалась и постоянно забирала вверх. Гаршин шел и ехал по этой дороге дням и ночью. Река тоже не кончалась. Однажды ранним утром он пересек мост через Днепр и оказался перед воротами в Киево-Печерскую Лавру. Во дворе монастыря он увидел вход в пещеры.
Те самые.
Как же давно это было…
Впервые он попал в Киево-Печерскую Лавру в четвертом классе, вместе с отцом. «Ты должен это увидеть, — говорил ему тогда отец, — это важно».
Гаршин помнил мерцающие в приглушенном свете свечей черные, будто из матового антрацита, каменные проходы и лежащих по обеим сторонам проходов умерших монахов. Они умерли сто, двести, триста, четыреста лет назад. Не так уж и давно, если судить отсюда. Лица монахов были покрыты тяжелой бархатной тканью, видны были только сложенные на груди руки, которые казались законсервированными в каком-то коричневом растворе. Алеше Гаршину почему-то вдруг неудержимо захотелось дотронуться до этих рук. Он даже подумал, может, поцеловать их? Сама мысль о поцелуе тела умершего столько лет назад человека вызвала страх и отвращение — но навязчивое желание прикоснуться к рукам не отпускало. Экскурсовод остановил туристов и начал рассказывать о жизни Печерских отшельников. Одиннадцатилетний Алеша Гаршин стоял над лежащим в каменной нише человеком и смотрел на его скрещённые на груди коричневые руки. Мальчик почти уже поднес к ним свою ладонь — но все еще не решался коснуться. В это время экскурсовод объявил, что пора идти, и живые двинулись дальше
Сейчас, десятилетия — а может, секунду спустя — ты снова оказался у входа в ту самую пещеру. Как и тогда, ты спускаешься по ступенькам в подземную темноту. В руке твоей подсвечник, который ты взял у входа в пещеру и зажег на нем свечу.
Пещеры Лавры бесконечны, в них множество входов и выходов. Со свечой в руке Алексей идет по вырубленному в скале проходу. Он идет бездумно, его ноги сами делают шаг за шагом. Наконец, выходит к тому самому месту. Ничего не изменилось. Вот он, монах в каменной нише, и его скрещенные на груди руки. Те самые. Усохшие, темно-коричневые, похожие на куриные. Но человеческие. Вокруг, на своих каменных постаментах, другие монахи, с открытыми руками и покрытыми тканью головами. Гаршину захотелось, как и тогда, прикоснуться к ним. Но не только к руками. Ему захотелось… открыть их лица. Да-да, лица. Но он снова медлил, как и тогда. Не потому, что боялся. А потому что вокруг что-то сильно изменилось. Воздух будто налился невидимым соком и стал прозрачней, светлее. Гаршину стало легко и свободно внутри. Свежая сила вошла в его тело и заструилась вместе с кровью, согревая пальцы ног и рук, поднимаясь через живот и грудь к шее и голове. В какой-то миг, не успев понять, зачем он это делает, одиннадцатилетним мальчиком и одновременно взрослым мужчиной, Алеша Гаршин наклонился и приложил обе свои ладони к пальцам лежащего монаха. Они были теплые. Да, кожа мертвого оказалась теплая, как у живого человека. Такая же, как была у Христо, когда в темном проломе на кладбище Пар Лашез ты коснулся его лица.
ПОДЗЕМНЫЙ САМОЛЕТ
Слышишь?
Монотонный гуд двигателя.
Ты же не знал, что это был вернувшийся ненадолго миг вечности. Похожий на кратковременное оживление того, кто все равно рано или поздно умрет. Время — там, где оно еще существует — течет по-разному. Медленно или близко, в тебе или высоко, стремительно и вечно, рывками и гибельно. Так бывает, когда кто-то уже умер, но тело его еще теплое, и кажется, что в нем по-прежнему струится горячая кровь, и ты не понимаешь, зачем человек в белом халате с умным и скорбным видом сообщил, что ты скончался.
Что такое смерть?
В ней ведь тоже есть жизнь.
Сначала смерть твердая и холодная. Потом она будто бы ненадолго оживает из-за существ, пожирающих изнутри мертвую плоть. А позже смерть растворяется, сливается с другими отжившими жизнями и втекает в общее море вечности.
Самолет летит, а они смотрят вверх. Словно земля там, наверху, а не под нами. Эй, куда вы все смотрите?
Земля ведь живая, внутри у нее бурлит горячая кровь плазмы и поэтому от нее исходит тепло. Когда наша планета умрет, то остынет, и будет летать каменной мумией в черном вакууме, как и все остальные планеты. Космос давно уже отключили, знаешь? Ну, разве что кроме Земли. Она — чудесное исключение. Хотя, может, и ее уже тоже, а?
Ровно гудит самолетный двигатель.
Сейчас, когда твои глаза в прозрачной пещерной темноте смотрят на эти строчки, Гаршин без всякого усилия прикасается губами к скрещенным рукам монаха. Руки по-прежнему теплые. Как же легко без людей делать то, что неловко при них! Мягкая коричневая теплая кожа. Мерцание света, разлитое по кисти и пальцам. Выходит, холод смерти закончился? У Ленина в Мавзолее было совсем не так. Там прикоснуться к мертвому телу — все равно, что прыгнуть в могилу. А здесь…
Что было бы, если бы руки матери, тогда, на том ледяном берегу — оказались теплыми?
Гаршин опустился на землю рядом с лежащим монахом и заснул в спокойной, прозрачной неге, Никогда еще ему не спалось так покойно и ясно.
Потекло время. Одна ночь прошла или много ночей, он не знал и не помнил. Гаршин не выходил из пещеры. Зачем? Вокруг так спокойно и мирно, так светло и прозрачно, словно в засвеченном черно-белом фильме, который ты когда-то очень любил, начал смотреть его снова, вошел в него и остался в нем жить.
Что-то он ел. Сухари, орехи, сушеные фрукты находил в каменных нишах. Пил воду, которая была в кувшинах и бутылках. Тихая, ровная радость наполняла его. Он ощущал эту радость и тогда, когда испражнялся и мочился — собственные экскременты виделись ему выходящей из него частью большой земли, в которой он жил, а моча вливалась в подземные артерии и впадала в воды большого земного моря.
Как-то, в один из дней Гаршин почувствовал, что приближается к выходу. Тому самому, о котором он мечтал вместе с Христо. Дверь была уже где-то совсем рядом. Скоро она откроется и на той стороне его ждет наполненная людьми Земля. Христо, как жаль, что ты улетел на другую планету. Что там? Хорошо без людей? Человек ко всему привыкает, да? И это не страшно, правда? Но как же хорошо, что я не улетел с тобой. Путешествовать на другие планеты хорошо ведь только с населенной людьми Земли. А если она пустая… Ничего, выход близко. Скоро все кончится. Христо, если я выберусь и найду живых — я полечу за тобой. Мы найдем тебя, где бы ты ни был. Слышишь?
Глухо гудит двигатель. И еще далекие звуки, будто шумят волны и поют хором человеческие голоса.
Гаршин ходил по прозрачным каменным коридорам, останавливался, наклонялся, садился на колени или на корточки, прислонялся и прикасался к лежащим теплым телам. Гладил их, целовал. Ткань с их лиц он не снимал. Время еще не пришло. Руки могут не шевелиться и быть теплыми. А у лиц есть глаза, рот, нос. Лица должны смотреть, видеть, говорить, целовать. И ты их. Скоро, когда мы вместе выйдем наружу, вы встанете и откроете лица. Мы обнимемся. Какое же это счастье — быть снова с живыми! Пусть вы не шевелитесь, не говорите — но вы со мной. Подождите… куда вы все время смотрите? Что там вверху? Ваши лица встревожены, я чувствую это сквозь закрывающую вас ткань. Не тревожьтесь, скоро мы найдем последнюю дверь и покинем безлюдный мир. Навсегда. Неважно, что вы не открываете глаз и не видите меня.
Видим.
Что?
Гудит двигатель.
Гаршин продолжал бродить по пещерным проулкам, Когда уставал, он садился на каменный пол рядом с монахами. Однажды, опустившись в изнеможении на пол одной из пещер, Гаршин закрыл глаза, а когда открыл их, увидел, что сидит в кресле самолета.
Рядом сидели монахи. Их было много, они заполнили весь самолет.
Это тот самый самолет, который все время летит и не садится?
Да. Только на этот раз все будет иначе.
Что?
Мы садимся. Разве не видишь?
Гаршин посмотрел в иллюминатор, но ничего не увидел, кроме черных каменных стен.
Где земля?
Вот же она. Вокруг нас.
Выходит, мы летим под землей?
Мы летим в ней.
Так бывает?
Конечно. Еще немного и скоро посадка. Но не на землю.
А куда?
В пустоту. Туда, где земли нет.
Так не бывает.
Когда-то не было. Но сейчас, как видишь, скоро случится.
Но все же… Эй, что с вами?
Молчание.
Вы… плачете? Почему?
Потому что нам жаль, что скоро все закончится.
Что закончится? Почему?
Никто ему не ответил. Монахи сидели, опустив головы и закрыв глаза, сложив на груди руки. Некоторые из них застыли с поднятыми головами и смотрели вверх — будто там, за самолетной крышей, находилось что-то очень важное. Стоял тихий ровный гул, похожий на шум моря и хоровое пение.
Что это?
Прощание.
С кем?
Со всеми, кто был, и кого уже не будет.
Подождите…
Спасибо за то, что касался нас, гладил и целовал наши руки. Мы тоже хотели тебя обнять. Но не успели. Самолет слишком быстро пошел на посадку. И вот…
Что?
Слышишь?
Скрежет шасси по камням. Обвал в пустоту.
Возьми меня за руку.
Вспышка тьмы.
Я..
Спасибо.
Стало прохладно. Наверное, снаружи открылась дверь, и в пещеру задул ветер. А может, настала зима, и земля охлаждается. Холодно. Надо встать и закрыть дверь. Но Гаршин не вставал. Сердце стучало медленно, с перебоями. Где-то далеко слышались звуки, похожие на лай или рык.
Нахлынула тревога: непривычное, почти уже забытое в пещерной жизни чувство. И что-то странное случилось с его левой рукой — в ней был будто зажат кусок сухого льда.
Гаршин привстал, посмотрел на свою руку. Его пальцы сжимали коричневые пальцы монаха. Те самые, которые еще недавно были теплыми. Сейчас они ледяные.
Отпустив руку монаха, Гаршин встал и пошел по пещерным проходам, которые уже не казались засвеченными черно-белыми снимками. Было плохо видно, поэтому пришлось искать и зажигать свечи. Стояла оглушающая тишина. А раньше что, ее не было? Да, вчерашняя тишина тоже была тихой, но в ней жили звуки, похожие на мерцание далеких свечений, и эти звуки пели, шептали, улыбались, что-то рассказывали. Сейчас же тишина была глухой, черной, от нее слабели и подкашивались ноги. Она была ледяная, как тела монахов вокруг.
Гаршин шел. Переходы не кончались. Где выход? Хоть какой-то, только бы не оставаться здесь.
Инопланетяне, вы в пещеры залетаете? Христо, скажи им.
Какой же я дурак! Если людей никогда уже не будет, то лучше улететь на другие планеты. Там ведь хоть какие-то… пусть не люди, но живые.
Боже мой. А может ты тоже мой двойник, и никогда ничего не было и не будет?
Но… зачем тогда все?
Ну не может же быть, чтобы все, что случилось со мной, оказалось таким бессмысленным.
А это что… Чем так запахло?
А, ну да. Все верно. На третий день, или сколько там после смерти должно пройти, начинает идти дух. Другой дух, из второй вселенной — мертвой. Сладковатый запах, от которого подташнивает. Но что-то внутри Гаршина отказывалось признавать наступление смерти. Проходя мимо одного из лежащих монахов, он наклонился к покрытому тканью лицу. Втянул воздух носом. И тут же его чуть не вырвало. Гнилой сладковатый запах шел от монаха. Не только от этого — от всех. Они разлагались.
С трудом сдерживая позывы рвоты, зажигая и роняя свечи, Гаршин побежал по проходам. Где выход, где?
Христо!
Гаршин вбегал в ниши и проходы, но каждый раз натыкался на начинающих разлагаться мертвых монахов. Тлетворный дух стоял уже довольно сильный.
В очередной раз уткнувшись в накрытое тканью тело со сложенными на груди руками, Гаршин не смог сдержать рвоту, и его вырвало на лежащего монаха.
Он долго стоял, согнувшись в три погибели, упираясь руками в ноги мертвеца, дергаясь от желудочных спазмов, выплескивающих из его рта потоки липкой жижи. Откуда в человеке столько грязи? Почему все, что умерло, так ужасно воняет?
Где выход?
Неужели так и придется сгнить заживо в этих черных пещерах, задыхаясь от зловония разлагающихся трупов?
Гаршин бежал в темноте, не разбирая дороги, давно растеряв все свечи. Он вбегал в коридоры, в которых ничего не было видно, упирался, бился в тупики и каменные стены, возвращался, полз, блуждал, падал, вскакивал, снова бежал, ударялся, полз, натыкаясь на новые разлагающиеся тела. Его обступали трупы, мертвые сжимали кольцо. Где выход?! Куда угодно, в любую смерть, только не в такую. Еще и клонило в сон. Нельзя останавливаться, нельзя засыпать — потому что тогда уже точно никогда не проснешься.
Но глаза закрывались. На секунду отключившись, Гаршин, вздрогнул и очнулся сидящим в скрюченной позе в каком-то склизком углу. Сколько прошло времени? Сил подниматься на ноги нет. Видимо, все, смерть. Вдруг он почувствовал, что пахнуло свежим воздухом. Гаршин глубоко задышал и, сделав усилие, все-таки встал. Ожгла мысль, что сейчас он спит, и чистый воздух ему снится. Но нет, нет! Вот же он, свежий воздух. Тянет из дальнего прохода. Гаршин нырнул в этот проход и вскоре увидел впереди мутное светлое пятнышко. Выход? По монашьим телам он ринулся вперед. Пятно света увеличивалось. Потом внезапно пропало. Где же, где? Вот… ура! Теперь не исчезнешь. Все ближе, ближе. Еще один поворот, новый. Высота потолка уменьшалась, стены сужались, вскоре ему пришлось встать на четвереньки и ползти. Наконец, Гаршин пролез в какую-то узкую щель, ободрал колени и локти, и вывалился в крошечную, два на два метра, келью, в которой было маленькое зарешеченное окно на улицу. Он подскочил к окну, приник к стеклу. Там, снаружи, был хорошо виден освещенный холодным солнцем мир. Рыча и урча, Гаршин изо всей силы принялся бить руками и ногами по окну. Стекла вылетели сразу, но решетка не поддавалось. Гаршин раскачивал ее, отходил, разгонялся, подпрыгивал и бил ногами. Удар, еще удар. Решетка держалась. Гаршину показалось, что еще немного, и он бросится на прутья с разинутым ртом и начнет грызть железо зубами. Наконец, после нового удара обвалился большой кусок штукатурки и вместе с ней выпала решетка. Гаршин тут же ринулся в окно. Какое же оно узкое! Плечи застряли. Где-то он слышал, что если голова проходит, то и тело должно пролезть. Несколько судорожных змеиных движений — и он вывалился из окна в монастырский двор.
Встал, пошатываясь. Кружилась голова.
Удушливый запах тлена исчез. Хотя, где-то неподалеку, все же неприятно пахло. Гаршин вспомнил, что такой запах бывает от мусорных бачков, куда он относил пакеты с домашними отходами, когда жил среди людей. Когда это было? Теперь показалось, что не так уж и давно — так близко запах смерти приблизил его к прошлому времени.
Зябко. И вокруг какие-то белые мухи… Это же снег! На землю медленно опускались большие пушистые снежинки.
Надо идти.
Куда?
Все равно.
Самолет сел.
Ну и что?
Больше он не взлетит. Полеты окончены.
Знаю. Но я еще жив.
Ты уверен?
А ты?
Вдалеке послышался звук, напоминающий лай или рык.
