НИТИ ПАМЯТИ
«И жизнь твоя, как повесть без конца» (повести и рассказы из серии «Современная новелла»), 2017 год, издательство «Дикси Пресс»
Бегло читаю, проглатываю за повестью рассказы. И нечаянная радость! Явились ассоциации, воспоминания, аллюзии. Сразу вспомнился один из самых знаменитых и гармоничных фильмов при почти полном отсутствии сюжета, снятых Федерико Феллини, — «Амаркорд». Загадочное название! Его мне проникновенно разъяснил волшебный закадровый голос Виктора Татарского: «амор» — любовь, «корд» — нить. То есть, проходящие через жизнь нити памяти, на которых нанизаны воедино любимые моменты прожитого (один из вариантов перевода с итальянского. Есть и другой — Amarcord на диалекте области, где родился Федерико Феллини, означает Io mi ricordo, то есть "Я помню" — прим. редакции). Тембр его гениального голоса обращен как бы именно ко мне. Он — завораживает, и, наравне с музыкой Нино Рота, создает незабываемое настроение душевного единения с творцами фильма.
Читаю произведения авторов сборника «И жизнь твоя, как повесть без конца» — Леонида Исаенко и Сергея Кардо — и постоянно невольно ловлю себя на мысли: это и про меня. Ибо описываемый быт, жизненные ситуации, переживаемые их героями, мне хорошо знакомы. И я невольно сопереживаю. И вот уже потянулась пряжа моего аморкорда…
… Это я, как и герои многих коллизий, описанных Леонидом Исаенко, в 1947 году пацаном-детсадовцем на паровике добрался с мамой до станции Крюково, что недалеко от Москвы. Во время войны положение здесь было отчаянное! Об этом вопят крашеные серебрянкой фанерные монументы с красной звездой, манят к себе… Но нельзя отставать от мамы. Она уже спускается к безымянной речушке… Нам на другой, крутой ее берег. Там среди деревьев уже проглядывает детсадовская летняя дача. К ней, вместе с другими малышами — детьми рабочих одного из авиагигантов столицы — мы отважно перебираемся по разбитому мосту, стараясь не смотреть на жутко колышущиеся в воде змеи-водоросли. И позднее переправлялись благополучно еще не раз. Пока, в конце концов, мост не починили. Интересно, кто сейчас отважился бы послать своих чад на подобную полосу препятствий?
Все лучшее — детям! Чего только нам на той даче ни понастроили: заводчане смастерили даже ангар, укрывавший от непогоды краснозвездные фанерные «ястребки». С педалями в кабинах! Крутишь их — и пропеллер ворчливо оживает! Здесь на даче мы должны были отъедаться (помните, как в хозяйстве у тов. Дынина: что ни день — то сто грамм!) и греть на солнышке свои сметанного цвета тельца, не слишком упитанные на карточном довольствии.
А надо сказать, в прилегавших лесах тогда проржавевшие следы войны убраны были еще не везде. В центре поляны, закрепленной за нашей группой, — обгоревший самолет. Ясно, что не наш, а фрицев. Другая группа клубилась вокруг загаженного, ясно, что не фрицами, остова танка. По возвращении с прогулки — досмотр. Нянечки отбирали все, что напоминало им гильзы, патроны, а то и «лимонки». А вокруг — не устающее колыхаться ржаное море. С васильками. А по нему ходит и собирает их, как часто пела черная тарелка радио (и я вместе с ней) — «девчонка-егоза… та, в чьи косы я влюблен»… Но уже была на исходе благодатная детсадовская пора. И в мою нить памяти начала вплетаться (с легкой руки Леонида Исаенко) — добро пожаловать или Посторонним В. — пионерлагерная жизнь…
… Это я с 1951 года прошел все места на пионерских линейках. От десятого до первого отряда. Как и в фильме Николая Губенко «Подранки», у нас так же по вечерам на посиделках у костра царил трофейный аккордеон. Только наяривал на нем про «сиреневый туман и горящую над тамбуром звезду» или «ах, душа моя косолапая, ты чего болишь, кровью капая, кровью капая в пыль дорожную, да не случится со мной невозможное…» наш физкультурник. Пальцы его были не такие изящные, как у Жанны Болотовой. Зато на кистях его рук всходило и даже взлетало по клавишам солнце (почему-то только половинка), точно указывая синими лучами на «север»…
… Это я, как и герой Леонида Исаенко (глава «Портрет товарища Сталина»), жизнь которого по существу спас случайный прохожий, подвергался постоянным инструктажам: как не пасть жертвой коварных иностранцев. Они же, как известно, все — с крепким телом. Наш дом почти примыкал к совминовской гостинице «Советская» (некогда легендарный «ЯР»). Вокруг нее все улицы, переулки и даже жутковатый Шайкин тупик крыты булыжником. За бревенчатыми домишками (порой аж в два этажа!) прячутся дровяные сараи с голубятнями и удобствами во дворе. Все это великолепие отражалось в зеркальных стеклах окон «Советской», брызгавших бриллиантовым хрусталем люстр. Под колоннами помпезного портика то и дело появлялись не по-нашему красиво одетые люди. Их привозили невиданные авто. Люди — приветливы, улыбаются, общительны, открыты, обольстительны. Но сарафанное радио — ОБС — молву о них, тем не менее, разносит худую: выманивают секреты, и конфеты ихние того — отравлены, заманят в машину, и след простыл… В общем, ты их в дверь — они в окно! Вот и стучит, не смолкая, дятлом в висках мамин наказ — не подходить, ничего не брать, в разговоры не вступать! А если что не так — не наше дело, на любые вопросы отвечать уклончиво как в «Пионерской правде». Да лишний раз благодарить (кого надо) за свое счастливое детство! Помните, у поэта фронтового поколения Бориса Слуцкого:
Странная была свобода:
делай все, что хочешь,
говори, пиши, печатай
все, что хочешь.
Но хотеть того, что хочешь,
было невозможно.
Надо было жаждать
только то, что надо.
Все эти иностранцы в моей голове накрепко объединялись в одно понятие — американец! Он был всюду! Во всем! Особенно в темноте: чудились жуткие образы, извергнутые на страницы «Огонька» воображением Б. Ефимова. Что же творилось тогда в моей затравленной душе — ребенка конца сороковых-начала пятидесятых! Вот и получалось, к примеру, что, прежде чем пробраться в туалет длиннющим, скудно освещенным коридором нашей коммуналки («За электричество кто будет платить, Пушкин?!»), — переживи стресс. Ведь в потемках ванной комнаты, что рядом с уборной, уже притаился и алчно поджидает именно меня — а м е р и к а н е ц! Как протереться мимо него? А если удастся, то обратно-то как?
Собираешься. Как пружина. И вперед! Потом — стремглав назад! К своим! Лишь, когда переведешь дух, чувствуешь — превозмог! Совладал! И — счастлив!..
Повесть и рассказы Леонида Исаенко, безусловно автобиографичны. По сути, это детские мемуары. И начинаются они не войной — миром. Миром, который окружает ребенка и бывает еще довольно тесным — папа, мама, семья, друзья, одноклассники. За пределами этого мира есть еще остальное — реальное, серьезное, взрослое, но еще не пришедшее к ребенку в силу его возраста, в силу его ограниченной роли в обществе. Живя в мире, ребенок взрослеет и постепенно, шаг за шагом, естественным образом перемещается во взрослую жизнь, где уже совсем другие заботы, цели, ценности.
Есть в психотерапии такой прием: чтобы найти опору в уходящем из-под ног эмоциональном болоте, необходимо насколько можно более ярко представить себе то, что связано в прожитом с достижением тобой наивысших личностных проявлений. Затем постараться детально, до тонкости, обстоятельно и ярко пережить его наново. И тогда, на миг, появится из хляби непотопляемая кочка: ваш возраст будет соответствовать тому, что был в период счастливо пережитого когда-то успеха.
Так вот, читая сборник «И жизнь твоя, как повесть без конца», я поневоле переносился на многие годы вспять. И вместе с героями вызывал представление о давно случившемся. Короче, я реально молодел! Особенно когда погружался в мир героев повести «Исход» и цикла рассказов «Прогулка по Москве» Сергея Кардо. Хочу порадоваться за него, автора таких новелл как «Возвращение на Родину», «Кепка из другой жизни», «Светлый день Победы», «Я так и знал». Сергей Кардо сумел исчерпывающе передать в этих своих наблюдениях-свидетельствах наиболее близкие мне темы. Вот уж где распахнулся простор для воссоздания в памяти значимых вех и ассоциаций! Спросите почему? Да ларчик просто открывается! Все дело в том, что я быстро уяснил главное: постоянный интерес к актуальным проблемам современности, стремление через бытовые подробности раскрыть значительное в повседневном его проявлении, мастерство сюжетного построения — особенность дарования автора.
Он, так же как и Леонид Исаенко, сугубо автобиографичен. По существу, его новеллы в рассматриваемом сборнике — это историко-документальный цикл. Они возвращают читателя в недавнее прошлое нашей страны. Яркие события, явления и достижения исследуются с дотошностью архивиста. Когда автор вдруг как бы оказывается внутри черно-белой кинохроники, а эффектный прием — «кадр в кадре» — позволяет одновременно услышать комментарий и увидеть события, о которых идет речь.
Рассказ «Возвращение на Родину» написан Сергеем Кардо мастерски, с выстраданным знанием дела. Правда его языка, точность слова удостоверяют: тема новеллы знакома автору не понаслышке. И тут же взял на себя труд напомнить о собственном моем возвращении с чужбины мой «аморкорд».
… Начало шестидесятых, «карибский кризис», а я студент и кручу любовь. Мы, первокурсники, на картошке в селе Васильевском — имение А.И. Герцена на берегу Москвы-реки, в 70 километрах от Москвы. Работа, гулянья, тактильные радости. Красота! Гуси, со звоном летящие в высоком октябрьском небе затянувшегося бабьего лета 1962 года… Я вижу и слышу их до сих пор!
Первая сессия позади. Там же и летние экзамены. Переходим на второй курс! И все у нас как бы впереди. Но в стране демографическая пропасть. Война аукается. Служить некому. Поэтому в некоторых ВУЗах закрываются военные кафедры. Всем, у кого спина не кружится, предстоит вместо месяца целины в армию на три года. И в середине июля 1963 года я уже под Смоленском в Дорогобуже: в числе прочих двадцати тысяч призванных студентов в качестве статиста (плохо ли, за 3 руб.80 коп. в месяц!) на съемках у Бондарчука в «Войне и мире». Затем — Калинин, где Александр Столпер снимал «Живые и мертвые». И лишь в октябре, к началу армейского учебного года, мой путь-дорога — в Гороховецкие учебные лагеря. У Бориса Слуцкого про это местечко сказано:
И вот возникает запасник, похожий
На запасные полки,
На Гороховец, что с дрожью по коже
Вспоминают фронтовики.
На Гороховец Горьковской области
(Такое место в области есть),
Откуда рвутся на фронт не из доблести,
А просто, чтоб каши вдоволь поесть.
В связи с Карибским кризисом период обучения курсантов сокращен. И уплотнен. По-существу, освоение нового высокоточного оружия шло в режиме интенсивного натаскивания. И наконец, к июню 1964 года мы уже — классные специалисты. Закончив учебное подразделение на «отлично», получил право на десять суток отпуска домой. А дальше как в анекдоте о юридической консультации:
Истец: Скажите, я имею право …
Юрист: (тут же): Имеете!
Истец: Подождите, я еще не сформулировал проблему. Могу я…
Юрист: (тут же): Не можете!
Вместе с половиной нашего выпуска я спрятал свою справку о заветном праве подальше. И, обрядившись в яловые сапоги да кожаные ремни (традиция, блестяще описанная Виктором Суворовым) отбыл эшелоном (товарняк с буржуйками посреди вагона, ведро каши на всех в сутки) для дальнейшего прохождения службы в Группу советских войск в Германии (ГСВГ). Остальные отличники-выпускники и вовсе попросту выбросили свои надежды на отпуск вместе со справками. Потому что были вскоре переодеты в гражданское и плацкартным переброшены в Лиепаю. Где и были погружены в трюмы транспортов, немедленно вышедших в море курсом на остров Куба. Не до отпусков!
В штабе части, в которую я был определен по прибытии в ГСВГ (Тюрингия, славный городок Цайц), мельком взглянули на наглеца, размахивающего какой-то бумажкой, и только ухмыльнулись: без году неделя в полку, а туда же — отпуск ему подавай. Послужите, молодой человек!
Служил. Оружие в нашей батарее — новое, высокоточное. А значит и подразделение — сугубо режимное, каких даже в ГСВГ в 1964 году было всего ничего. Поэтому батарея постоянно мигрировала по ГДР, прикрывая гипотетически возникающие танкоопасные направления. Перебрасывали нас из одной дивизии в другую примерно раз в полгода. На автобане мы подставляли свои номера под объективы военных миссий бывших «союзников». А после того, как разъедемся с ними, тотчас номера меняли. Для умеющих считать. Пусть не спят!
Так, в разъездах, сменил юго-западный Эрфрут на центральный Вайсенфельц, затем оказался на севере, в Шверине. Наконец, дослуживал в 13 км от ФРГ на пути из Гамбурга в Берлин — в опрятнейшем городишке Людвигслуст.
В штабе каждой новой части — все те же ухмылки. А время летит. И вот уже третий год службы пошел. А отпуск по-прежнему нереален. У нас же хозяйство было плановое, все по разнарядке. А границы — это вам не проходной дом: пересечение строго по квоте! На полк (две с половиной тысячи воинов) выделялось, скажем, пять вакансий в неделю. К исходу седмицы уже набирается полно железных кандидатов на отъезд в Союз: у этого родственник скончался, у того — сын родился или другая фактическая, заверенная местным военкоматом оказия. А отпускники — блажь, баловство. Подождут!
Невольно обратил внимание на одного ефрейтора из штаба. Хроменький такой парень, к тому же заметно горбатил. Словом, закрывал собой демографическую пропасть. Тогда военкомы, выполняя рекрутский план, зачастую улавливали и более убогих, обещая им комиссацию уже назавтра после призыва. Разговорились. Оказался ефрейтор человеком весьма предрасположенным к коньяку, причем закавказскому. Я ему из ладно подогнанных нешироких галифе достаю заветную справочку. Да еще заверил: коньяки, мол, в столице — не редкость. Весть оказалась благой: и в конце недели я очутился в составе команды, сформированной для отправки на Родину согласно утвержденной квоте.
И началось: валом пошли совершенно незнакомые, но хорошо осведомленные бойцы — несли мятые рублишки, трешницы, пятерки. И каждый чего-нибудь ж е л а л (запиши, земляк, забудешь ведь!) — этому хрустящих «мишек» откушать хочется, другому еще чего-то столь же экзотического, третий был несказанно рад, что его родичи посылку на мой адрес уже послали! Для предстоящей транспортировки мной таких посылок, появился чудовищных размеров чемоданище — Gross Doiеchland. Казначейские билеты (рублей сто двадцать), выплывшие из солдатских заначек, превратились в изрядную по объему пачку, которую в тогдашней воинской форме неизвестно было куда девать. Скрутил потуже. И запихнул в брючный пистон рядом с колесной зажигалкой — символом ГСВГ. И вот он, наконец, Брест-Литовский!
Путь в Союз лежит через таможенный зал. Посреди него огромный овальный стол. Внутри него броуновское движение людей в какой-то невиданной форме, призванных радеть за державу. Пристроился к столу за каким-то солдатиком из Польши, продвигаю тихонько свой Gross Doiеchland, на треть заполненный библиотечными учебниками: к началу занятий в ВУЗе необходимо восстанавливаться. На меня никто не обращает внимания. Зато к моему ссоседу «поляку» как бы невзначай обращается:
«Верещагин» (ласково так, по-польски): Какую сумму в злотых ввозите с собой?
«Наш «поляк» (недоуменно): Чего-о?
Я перевел «Нашему поляку» с родственного языка; деликатно так, чтобы не мешать процессу их общения с «Верещагиным», который меня нарочито игнорировал.
«Наш «поляк» (недоуменно и даже раздражаясь, по-русски): Чего-о-о?
«Верещагин» (ласково так, по-немецки): Какую сумму в марках ввозите с собой?
Я и на этот раз встрял, поскольку про марки стал понимать как-то сразу по приезде в ГСВГ.
«Наш «поляк» (услышав ненавистный язык, поскучнел и, уже просто раздражаясь, нагрубил, по-русски): Чего-о-о-о?
«Верещагин» (все еще «не повернув головы кочан», но на этот раз обратился уже именно ко мне, сухо, по-русски): Ну, ты, вижу, все понимаешь! Тогда предъяви содержимое карманов?
Я начал пространно вещать что-то об удобствах межбиблиотечного абонемента, не спеша выворачивая пустые карманы — как учил старшина — наизнанку.
«Верещагин» (тут он резко повернулся ко мне и, уставившись со сталинским прищуром прямо в глаза, очень сухо, по-русски): А в пистоне брюк у тебя что?
… На мгновение сердце упало: сейчас отберут чужие деньги, с какими глазами буду объяснять провал «инвесторам», да и «телега» в часть — не сахар. Но эмоциональное раскрепощение наступило моментально.
«Я» (жестко, ответно уставившись в его излучающие рентгеновские лучи глаза, четко, с расстановкой, по-русски): А в пистоне у меня зажигалка! Показать?
«Верещагин» (оценив уверенность движения моей руки, рванувшейся к брюкам, не прекращая смотреть дружески в упор, тихо, но очень сухо, по-русски): Иди!
И я пошел вдоль стола. Пока не дотащил свой сундук до двери, за которой — Союз, спина моя горела… Обратное возвращение в часть было не менее любопытным.
… Не могу пройти мимо небольшой, но такой емкой новеллы Сергея Кардо как «Светлый день Победы». Правда языка, точность взволнованного взгляда автора становятся критерием исторической истины. Подобные наблюдения-свидетельства составляют значительную часть прозы Сергея Кардо. И зачастую они куда более существенны для понимания произошедшего со страной и людьми. И снова это подтверждается искренностью и болью стихотворений Слуцкого:
Когда мы вернулись с войны,
я понял, что мы не нужны.
Захлебываясь от ностальгии,
от несовершенной вины,
я понял: иные, другие,
совсем не такие нужны.
Господствовала прямота,
и вскользь сообщалося людям,
Что заняты ваши места,
И освобождать их не будем.
Завершая этот пространный отклик, хочется высказать убеждение, что перед нами книга, которую можно читать от начала до конца — как исторический роман. Леонид Исаенко и Сергей Кардо — летописцы. Но при этом ее можно и нужно перечитывать. Это научит постоянному чувству великой ценности родной речи, умению отбирать нужные и незаменимые слова, привычке обходиться малым их числом для достижения наибольшей выразительности — короче, уважению к делу, за которое взялся, к делу, требующему неизменной сосредоточенности, и уважению к тем, ради которых делаешь это дело, — к читателям.
Александр Поляков